Апостолов Н. Н.: Толстой и Гончаров

Толстой и Гончаров.

Существуют ли в истории русской литературы писатели, столь далекие друг от друга по основным чертам своих характеров и темпераментов, как Л. Н. Толстой и И. А. Гончаров?

Мятежный студент Казанского университета, беспокойный юнкер и офицер, наконец, неизменный оппозиционер в кружке „Современника“, разбивающий налево и направо все старые кумиры, Л. Н. Толстой являл собой натуру, резко обособлявшуюся на окружающем его фоне. Он, конечно, не мог слиться с той средой, в которой вращался, в которой вел страстные споры (подвергая все установившиеся мнения и обычаи своей горячей критике, никому ни в чем не уступая и согласуя свои порывы и насмешки только с своим огнедышащим темпераментом), в которой, наконец, играл в карты, вызывал на дуэль и т. п. И рядом с ним — Иван Александрович (хочется сказать: Илья Ильич...) Гончаров, певец Гороховой улицы, никогда никого не вызывавший на дуэль, проходивший всю свою жизнь в халате и вместо аннибаловых клятв, бунта и гнева, которыми так изобиловали 50-ые годы, тихо брюзжавший, утверждая, что у него есть „своя нива, свой грунт...“

Насколько биография Толстого пестрит глубокими провалами в умственной и духовной жизни автора „Исповеди“, все время боровшегося с самим собой, с юной поры до своей последней остановки (на ст. Астапово) разрушавшего обманы нашей бесталанной действительности и потрясавшего весь уклад нашей рабской культуры, — настолько жизнь Гончарова представляется нам „не знавшей никаких сильных потрясений“1), и сколько бы мы ни находили в его творчестве, а особенно в его переписке субъективизма, страстности и элементов не только Обломова, но и Штольца и Райского, все же отражение его личности в образе Адуева-старшего кажется нам наиболее полным.

Толстой, распростершийся к концу своих дней в мировой плоскости, умер, окруженный тысячами своих непосредственных последователей и увенчанный признанием своего мирового значения со стороны многих миллионов людей, считавших его просто другом своей личной интеллектуальной жизни. Гончаров, проживший всю свою долгую жизнь в каком-то отшельничестве, чуждавшийся всякой „общественности“, не знал и сотой доли того круга встреч и связей, какими была полна жизнь Толстого, и умер он так же одиноко, как одиноко и жил, завещав все свое имущество семье своего слуги.

Вокруг личности Толстого выросла исполинская по своим размерам мемуарная и эпистолярная литература, и в ней представители науки, искусства и политики (их не перечесть...) запечатлели образ великого писателя, который „на каждый звук“ нашей жизни рождал свои трепетные отклики. Как же отразилась писательская личность Гончарова в нашей критической литературе? Правда, последние годы дали новые и ценные материалы для биографии Гончарова; правда и то, что „Белинский, Добролюбов, Писарев, Дружинин, Аполлон Григорьев и ряд позднейших ценителей посвятили Гончарову обширные статьи и этюды. Но изучающий Гончарова почти лишен того, обыкновенно очень значительного, количества всяких воспоминаний, переписки, анекдотов и вообще черт личной жизни, которые являются таким важным подспорьем для исследователя литературной деятельности других корифеев наших, живших менее замкнуто“2).

И, однако, оба интересующие нас автора, несмотря на полную противоположность их натур, были, несомненно, глубоко привязаны друг к другу. Можно даже сказать, что Гончаров был одним из немногих писателей, с которыми у Толстого сложились прочные отношения, не нарушавшиеся ни одной хотя бы малейшей ноткой раздражения или охлаждения, что имело место в отношениях его с Фетом, Боткиным, Некрасовым, не говоря уже о Тургеневе.

Толстой и Гончаров полюбили друг друга...

Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень...

И тихо и искренно уважали друг друга во все минуты их пребывания на земле.

Чрезвычайно любопытно было бы рассмотреть литературные и идеологические грани, в которых творчество Гончарова и Толстого сближается одно с другим. Такой анализ (к сожалению, не вмещающийся в пределы данной статьи) мог бы обнаружить живые причины, в силу коих оба интересующие нас автора как-то тяготели один к другому, признавая положительные стороны в писательской деятельности друг друга.

Конечно, нетрудно установить (и это уже отчасти установлено в нашем литературоведении) те смежные темы и образы, которые в одинаковой степени волновали и Гончарова и Толстого: и тот и другой были прежде всего мастерами широкой, многоглавной, с массивным и богатым содержанием, прозы, унаследовавшей черты англо-французской романистики 18-го и начала 19-го века; оба были сосредоточены на социально-моральных вопросах и художественно обнаруживали свою современность, рисуя заметно схожие женские (да и мужские) образы и старательно, неторопливо расцвечивая на своих страницах те глубокие наблюдения над действительностью, какими они сами были полны.

Немало было и черт, резко отдалявших их друг от друга (на них нельзя сейчас задерживаться): взять хотя бы то отсутствие „религиозного искания“, которое так ценил Толстой в Достоевском и которого не было у Гончарова3). Но вся сложная разница между ними не мешала, да и не могла мешать установлению тех отношений, какие были у них в действительности.

Личное знакомство Гончарова и Толстого произошло в первые же дни пребывания Толстого в Петербурге в 1855 г. Толстой приехал в столицу (после сдачи Севастополя) 21 ноября и встретился с Гончаровым 24 ноября у Тургенева. А. В. Никитенко, автор известных воспоминаний, в дневничной записи от 24 ноября, где он, между прочим, говорит о том, что ему „удалось наконец провести Гончарова в цензора“, сообщает, что он в этот день был у министра Норова и от него „поехал к Тургеневу. Там застал много литераторов: Майкова, Дружинина, Писемского, Гончарова, приехавшего из Севастополя Толстого“ и т. д. 4). В той же записи Никитенко вспоминает и о юбилейном адресе, который был преподнесен тогдашними литераторами известному артисту М. С. Щепкину. Этот адрес, как мы знаем, подписал и Толстой вместе с Гончаровым.

После первой встречи с Гончаровым Толстой неоднократно виделся с ним и подолгу беседовал, при чем все его свидания с автором „Обломова“ глубоко запечатлелись у него в сознании, и он не раз вспоминал их в течение своей последующей жизни и даже незадолго до смерти5).

Известен случай, отмеченный в дневнике Дружинина, как Толстой был вместе с Гончаровым у Дружинина 9 ноября 1856 г., и как хозяин дома хлопотал, ожидая их прихода6).

Повидимому, в это же время Гончарову и Толстому довелось быть однажды в Александринском театре на представлении „Завтрака у предводителя“ Тургенева. Оба они остались довольны игрой артистов и с увлечением комментировали пьесу. Об этом свидетельствует печатаемое дальше письмо Гончарова к Толстому7).

Близко узнав Толстого, Гончаров проникся особым к нему уважением, и когда кн. Г. А. Щербатов (бывший в 50-х годах попечителем Пет. Учебн. Окр.) затеял устройство у себя литературных пятниц, на которых можно было бы „поговорить и о журнальных делах“, Гончаров считал долгом рекомендовать в качестве гостя и Толстого. В письме к Панаеву, говоря о желании Г. А. Щербатова устраивать эти пятницы, Гончаров пишет: „Он спрашивал меня, кто теперь есть здесь из наших литераторов (разумеется, порядочных). Я назвал П. В. Анненкова, Григоровича, Толстого, он усердно приглашал и их“8).

Встречаясь на всевозможных литературных и интимных вечерах (но по преимуществу у Тургенева), Гончаров и Толстой часто затрагивали напряженные литературно-общественные темы. Так, напр., Толстой сохранил в памяти один свой спор с Гончаровым по поводу роли и значения „Записок охотника“ Тургенева. Гончаров находил, что „Записки охотника“ являются почти единственным заслуживающим внимания произведением Тургенева9) и полагал, что после них невозможно писать рассказы на народные темы, так как Тургенев якобы исчерпал в них все содержимое крестьянской жизни. Толстой горячо возражал Гончарову, утверждая, что крестьянская жизнь необъятна по своим темам для художественной обработки, и что после Тургенева осталась еще никем не пройденная область самых насущных вопросов крестьянского быта. Толстой впоследствии удивлялся тому что Гончаров, такой „образованный писатель“, мог серьезно думать, что „Записки охотника“ положили какой-то „конец,, народной литературе, и что крестьянская жизнь, с ее разнообразием впечатлений и деревенского труда, будто бы вся до конца рассказана Тургеневым в его очерках.

Заметим, что утверждение Гончарова, о котором идет речь, блестяще разрушил сам Толстой, создавший в 70—80-х годах совершеннейшие образцы рассказов из народного быта. Да и сам Гончаров, параллельно с приведенным только-что мнением о „народной беллетристике“ Тургенева, признавал, напр., достоинства за рассказом Толстого — „Утро помещика“. Толстой в дневнике своем от 29 ноября 1856 г. записывает: „Каменский, Дудышкин и Гончаров слегка похвалили Утро помещика“.

Гончаров вообще очень высоко ставил дарование Толстого. А. Ф. Кони вспоминает, как Гончаров однажды писал Валуеву, что „Толстой набрасывает на жизнь широкую сеть и в нее захватывает разнообразные явления и множество лиц“. Эта характеристика творчества Толстого свидетельствует во всяком случае об особом интересе автора „Обломова“ к деятельности Толстого10). Но вот строки, принадлежащие перу Гончарова и уже определенно говорящие о степени этого интереса, переходящего в преклонение перед силой дарования Толстого. 10 февр. 1868 г. Гончаров пишет Тургеневу (после появления в свет первых частей „Войны и мира“): „Главное известие берегу pour la bonne bouche: это появление романа Мир и Война графа Льва Толстого. Он, т. е. граф, сделался настоящим львом литературы. Я не читал (к сожалению, не могу — потерял всякий вкус и возможность чтения), но все читавшие, и между прочим люди компетентные, говорят, что автор проявляет колоссальную силу, что у нас (эту фразу почти всегда употребляют) „ничего подобного в литературе не было“. На этот раз, кажется, судя по общему впечатлению и по тому, что оно проняло и людей не впечатлительных, фраза эта применена с большей основательностью, нежели когда-нибудь. Вероятно, Вы получите, а может быть уже и получили, экземпляр „Мира и Войны“ и лучше всего оцените, сколько во всех этих толках правды“11).

„Обломова“, когда Толстой был особенно расположен к Гончарову, как к писателю, но и вообще в течение всей своей жизни смотрел на литературные опыты Гончарова, как на образцовые в смысле литературного языка и художественной силы. Правда, его талант он считал „средним“, но его язык он называл подлинно изящным в своей простоте12).

Зачитываясь в декабре 1856 г. „Обыкновенной историей“, Толстой не может удержаться, чтобы не занести в свой дневник радостное впечатление от этого произведения. 4-го декабря он отмечает в дневнике: „Читаю прелестную „Об. Ист.“. 5-го дек. находим такую запись: „Утро читалъ О. И. к[оторую] послалъ В.“13).

Следя издалека за работой Гончарова над „Обломовым“ (вышедшим в 1859 г.), Толстой, вспоминая Островского, Писемского, Некрасова, Салтыкова и др., пишет (1-го ноября 1857 г.) В. П. Боткину о Гончарове, что тот „в уголку потихоньку приглашает избранных послушать его роман“14).

Последняя фраза Толстого свидетельствует о том, что ему хорошо были известны некоторые слабые стороны характера Гончарова: его болезненное авторское самолюбие, доходившее, как теперь ясно определилось, до крайних пределов, его боязливая замкнутость во время творческой работы и т. д. Толстой с сожалением откликался на все эти черточки жизни Гончарова и искренно страдал за них. Как-то, уже в 1883 г., он вспомнил Гончарова (в разговоре с Г. А. Русановым) в следующих выражениях: „Мне всегда жалко Гончарова, когда я подумаю о нем. Старик, один, забытый... Он сильно страдает...“ „неудовлетворенным славолюбием“15).

На протяжении всей жизни Толстого можно, таким образом, установить трогательную отзывчивость Л. Н-ча по отношению к Гончарову, видевшему в Толстом прежде всего своего искреннего и расположенного к нему соратника по общей работе.

Это несомненное взаимное уважение и одобрение было у Толстого и Гончарова, вообще говоря, „заочным“, так как наши писатели имели возможность встречаться друг с другом лишь изредка, во время случайных наездов Толстого в Петербург. Гончаров всегда жаждал увидеть Толстого во время его кратких посещений столицы и, зная, что Толстой всегда бывал у А. А. Толстой, жившей тогда в верхнем этаже Мариинского дворца, просил ее предупреждать о прибытии Толстого из Ясной Поляны.

В 1878 году Толстой приехал на несколько дней в Петербург в начале марта. В этот приезд он, между прочим, заинтересовался лекциями Вл. Соловьева в Соляном городке (о богочеловечестве) и был на одной из них одновременно с Достоевским, с которым, по оплошности Н. Н. Страхова, не представившего их, не познакомился... Но А. А. Толстая почему-то не могла предупредить и известить Гончарова о приезде Толстого. И Гончаров после отъезда Толстого выразил ей по этому поводу большое огорчение: „Гончаров неутешен и сердится на меня, что не видал вас. Он собирается вам писать“, сообщает А. А. Толстая Льву Николаевичу 31 марта 1878 года16).

Гончаров действительно долго не мог забыть эту неосуществленную возможность свидания с Толстым. После долгих-долгих лет разлуки между писателями, А. Ф. Кони, посетивший Толстого в Ясной Поляне в 1887 году, вернувшись в Петербург, передал Гончарову привет от Льва Николаевича и все те добрые чувства, какие теплились у последнего по отношению к Гончарову, тогда уединившемуся в своей трехкомнатной квартирке на Моховой.

Этот привет глубоко взволновал душу Гончарова. Он вспомнил о своих былых встречах с Толстым в 50-х г. г. и в письме, явившемся ответом на привет Толстого, высказал накопившиеся чувства признательности и действительно искреннего расположения.

Мы приводим целиком это письмо И. А. Гончарова к Л. Н. Толстому:

Усть-Нарва, Эстляндс. губернии.

Гунгербург. Дача Притвиц. 22 июля 1887 г.

Многоуважаемый граф Лев Николаевич.

А. Ф. Кони, прогостивший у Вас несколько дней в деревне, привез мне поклон от Вас и сказал, что Вы сохранили добрую память обо мне. Вы конечно не подозреваете, как это тронуло меня и как мне дорога Ваша память — помимо всяких литературных причин. Как писателя Вас ценят высоко и свои, русские, в том числе конечно и я, и чужие, нерусские люди. Но в те еще дни, когда я был моложе, а Вы были просто молоды, и когда Вы появились в Петербурге, в литературном кругу, я видел и признавал в Вас человека, каких мало знал там, почти никого, и каким хотел быть всегда сам. Теперь я уже полуослепший и полуоглохший старик, но не только не изменил тогдашнего своего взгляда на Вашу личность, но еще более утвердился в нем. Если этот взгляд мой не превратился во мне в живое дружеское чувство, то это с моей стороны только потому, что между Вами и мною легла бездна расстояния и постоянной разлуки. Вы только однажды мельком заглянули в Петербург, о чем я узнал от графини Александры Андреевны Толстой, и я пожалел глубоко, что узнал поздно и не успел повидаться с Вами. Теперь, на присланный мне с А. Ф. Кони поклон, не могу не отозваться этими немногими строками, которыми хочу сердечно поблагодарить Вас за добрую, дорогую память обо мне, не навязываясь ни с своей дружбой, ни с своим admiration17) к Вашему „высокому таланту“, ни с чем таким, чего Вам вовсе не нужно. Я просто хочу пожать Вашу руку — от всего сердца, от всей души и от всего помышления. Не смотря на мою старость, на многие годы, протекшие со времени наших последних свиданий, я сохранил в памяти много приятных воспоминаний о Вас и о нашем тогдашнем времяпровождении. Помню, например, Ваши иронические споры всего больше с Тургеневым, Дружининым, Анненковым и Боткиным, о безусловном, отчасти напускном или слепом, их поклонении разным литературным авторитетам; помню комическое негодование их на Вас за непризнавание за „гениями“ установленного критикой величия и за Ваши своеобразные мнения и взгляды на них. Помню тогдашнюю Вашу насмешливо-добродушную улыбку, когда Вы опровергали их задорный натиск. Все помню.

Между прочим, помню и вечер, проведенный мною с Вами в спектакле. Давали „Завтрак у предводителя“ Тургенева. Мы сидели рядом и дружно хохотали, глядя на Линскую, Мартынова и Сосницкого, которые дали плоть и кровь этому бледному произведению.

И. Гончарова.

Я здесь располагаю пробыть на даче до 20-х чисел августа. В Петербурге мой адрес: Моховая, дом № 3.

P. S. Кони говорит, что он вынес от Вас и о Вас — „трогательное и глубокое впечатление“: так оно и должно быть“18).

Это письмо, которое поражает своей поэтической теплотой и задушевностью, подводит (следует сказать) итоги отношений Толстого и Гончарова. Последний полон грез о прошлом и сожаления о настоящем, которое принесло ему такую долгую разлуку с Толстым.

кичливости и самовлюбленности, вообще свойственной Гончарову19). Исключительное уважение к таланту и личности Толстого, такое выделение его, как „человека“, из ряда всех прочих авторов, его современников, не может быть случайным следствием изысканности натуры Гончарова. Оно глубоко продумано и дышит давним и прочно укоренившимся мнением Гончарова о той среде, в которой некогда и он вращался и в которой Толстой занимал, несомненно, особое и рельефное положение, не в пример другим.

Николай Апостолов.

Примечания