Вступление |
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
Отношение Л. Н. Толстого к своим страданиям.
Думаю, что в дополнение к изложенному об «Уходе Толстого» здесь желательно было бы несколько внимательнее приглядеться к тому росту внутреннего сознания, который постепенно происходил у Л. Н-ча в течение последних десятилетий его жизни; и к той области этого развития его духовной жизни, которая связана вообще с его отношением к страданиям, и в частности — к своим собственным страданиям, вытекавшим из рассматриваемых в настоящей книге условий его семейной жизни.
Прислушаемся же прежде всего к собственным словам Л. Н-ча о том, что ему пришлось в этой области перечувствовать и передумать. Для этого мы воспользуемся его дневником и частными письмами. В этом отношении много самого ценного материала содержит его дневник за 1884-ый год, лично переданный им мне для хранения тотчас после его окончания, и из которого я привожу нижеследующие выдержки. Дневник этот велся Л. Н-чем как раз тогда, когда завязывалась та великая драма его семейной жизни, которая, в конце-концов, привела его к могиле.
Позволяю себе предать гласности, написанные Л. Н-чем в самые трудные минуты своей жизни, цитируемые здесь строки, единственно ради устранения тех недоразумений и лжетолкований, которые, как я раньше уже указывал, в таком количестве накопились со времени его смерти вокруг вопроса о причинах его ухода. Надеюсь, что читатель поймет мои побуждения и отнесется к приводимым мною интимным записям Л. Н-ча с таким же чувством благоговения, с каким я их решаюсь здесь воспроизвести.
Из дневника Л. Н. Толстого за 1884 г. 31).
16 апреля. Москва.
Очень тяжело в семье. Тяжело, что не могу сочувствовать им. Все их радости, экзамены, успех света, музыка, обстановка, покупки — все это я считаю несчастьем и злом для них и не могу этого сказать им. Я могу, и я говорю, но мои слова не захватывают никого. Они как будто знают не смысл моих слов, а то, что я имею дурную привычку это говорить. В слабые минуты — теперь такая — я удивляюсь их безжалостности. Как они не видят, что я не то, что страдаю, а лишен жизни вот уже три года. Мне придана роль ворчливого старика, и я не могу в их глазах выйти из нее. Прими я участие в их жизни — я отрекусь от истины, и они первые будут мне тыкать в глаза этим отречением. Смотри я, как теперь, грустно на их безумство — я ворчливый старик, как все старики.
23 апреля.
Стыдно, гадко. Страшное уныние. Весь полон слабости. Надо, как во сне, беречь себя, чтобы во сне не испортить нужного на яву. Затягивает и затягивает меня илом, и бесполезны мои содрогания. Только бы не без протеста меня затянуло. Злобы не было. Тщеславия тоже мало или не было. Но слабости, смертной слабости полны эти дни. Хочется смерти настоящей. Отчаяния нет. Но хотелось бы жить, а не караулить свою жизнь.
24 апреля.
Та же слабость и тот же победоносный ил затягивает и затягивает.
26 апреля.
Надо в несчастной (жизни) быть счастливым. Надо это... сделать целью своей. И я могу это, когда я силен духом.
15 мая.
Мне тяжело. Я ничтожное, жалкое, ненужное существо и еще занятое собой. Одно хорошо, что я хочу умереть.
16 мая.
17 мая.
Во сне видел, что жена меня любит. Как мне легко, ясно все стало. Ничего похожего на яву. И это-то губит мою жизнь. Дома все та же всеобщая смерть. Одни маленькие дети живы. Какой-то за чаем опять тяжелый разговор. Всю жизнь под страхом.
26 мая. Ясная Поляна.
Я как во сне... когда знаю, что ходит тигр и вот-вот...
1 июня.
Тупость, мертвенность души, это можно переносить, но при этом дерзость, самоуверенность... Надо и это уметь нести, если не с любовью, то с жалостью. Я раздражителен, мрачен с утра. Я плох... Как тут жить, как прорвать этот засыпающий песок. Буду рыть.
2 июня.
Разговор за чаем с женою, опять злоба. Попытался писать, нейдет... Как светить светом, когда сам еще полон слабостей, преодолеть которые не в силах?
4 июня.
Много думал о жене. Надо любить, а не сердиться, надо ее заставить любить себя. Так и сделаю.
6 июня.
После обеда тоска... Вечером немного ожил. Не мог быть любовен, как хотел. Очень я плох.
9 июня.
Пытаюсь быть ясен и счастлив, но очень, очень тяжело. Все, что я делаю, дурно, и я страдаю от этого дурного ужасно.
7 июня.
Мучительная борьба. И я не владею собой. Ищу причин: табак, невоздержание, отсутствие работы воображения. Все пустяки. Причина одна — отсутствие любимой и любящей жены. Началось с той поры, 14 лет, как лопнула струна, и я сознал свое одиночество. 32) Это все не резон. Надо найти жену в ней же. И должно, и можно, и я найду. Господи, помоги мне.
10 июня.
Ужасно то, что роскошь, разврат жизни, в которой я живу, я сам сделал и сам испорчен и не могу поправить. Могу сказать, что поправляюсь, но так медленно. Не могу бросить куренье и не могу найти обращенья с женой такого, чтобы не оскорблять ее и не потакать ей. Ищу. Стараюсь.
16 июня.
Очень больно было. Хотелось сейчас уйти. Но все это слабость. Не для людей, а для Бога. Делай, как знаешь, для себя, а не для того, чтобы доказать. Но ужасно больно. Разумеется, я виноват, если мне больно. Борюсь, тушу поднявшийся огонь, но чувствую, что это сильно погнуло весы. И в самом деле, на что я им нужен? На что все мои мученья? И как бы ни были тяжелы (да они легкие) условия бродяги, там не может быть ничего подобного этой боли сердца!
23 июня.
Я спокойнее, сильнее духом. Вечером жестокий разговор о самарских деньгах. 33) Стараюсь сделать, как бы я сделал перед Богом. И не могу избежать злобы. Это должно кончиться.
29/17 июня.
...Вечером покосил у дома... Пошел купаться, вернулся бодрый, веселый, и вдруг начались со стороны жены бессмысленные упреки за лошадей, которых мне не нужно и от которых я хочу избавиться. Я ничего не сказал, но мне стало ужасно тяжело. Я ушел и хотел уйти совсем, но ее беременность заставила меня вернуться с половины дороги в Тулу. Дома играют в винт бородатые мужики — молодые мои два сына. «Она на крокете, ты не видал», говорит Таня сестра. «И не хочу видеть». И пошел к себе спать на диване, но не мог от горя. Ах, как тяжело! Все-таки мне жалко ее. И все-таки не могу поверить тому, что она совсем деревянная. Только что заснул в 3-м часу, она пришла, разбудила меня: «Прости меня, я рожаю, может-быть, умру». Пошли наверх. Начались роды34), — то, что есть самого радостного, счастливого в семье, прошло как что-то ненужное и тяжелое. Кормилица приставлена кормить. Если кто управляет делами нашей жизни, то мне хочется упрекнуть его. Это слишком трудно и бесжалостно. Бесжалостно относительно ее. Я вижу, что она с усиливающейся быстротой идет к погибели и к страданиям — душевным, ужасным. Заснул в 8. В 12 проснулся. Сколько помнится, сел писать. Когда приехал из Тулы брат, я в первый раз в жизни сказал ему всю тяжесть своего положения.
5 июля.
Жена очень спокойна и довольна и не видит всего разрыва. Стараюсь сделать как надо. А как надо, не знаю. Надо сделать как надо всякую минуту, выйдет, как надо все.
6 июля.
Перечитывал дневник тех дней, когда отыскивал причину соблазнов. Все вздор — отсутствие физической, напряженной работы35). Я недостаточно ценю счастье свободы от соблазнов после работы. Это счастье дешево купить усталостью и болью мускулов.
.
Она пришла ко мне и начала истерическую сцену — смысл тот, что ничего переменить нельзя, и она несчастна, и ей надо куда-то убежать. Мне было жалко ее, но вместе с тем я сознавал, что безнадежно. Она до моей смерти останется жерновом на шее моей и детей. Должно-быть так надо. Выучиться не тонуть с жерновом на шее. Но дети? Это, видно, должно-быть. И мне больно только потому, что я близорук. Я успокоил, как больную.
8 августа.
Думал: мы упрекаем Бога, горюем, что встречаем препятствия в осуществлении учения Христа. Ну, а что, если бы мы все были без семейных несогласных? Мы бы сошлись и жили счастливо и радостно. Ну а другие? Другие бы и не знали. Мы хотим собрать огонь в кучу, чтобы легче горел. Но Бог раскидал огонь в дрова. Они занимаются, а мы тоскуем, что они не горят.
12 августа.
С женой держится. Я боюсь и напрягаю все силы.
14 августа.
С женой тихо и дружно, но боюсь всякую минуту.
20 августа.
За обедом взрыв на меня... Сознание добра и мира сильно вошло в семью. Все убиты... Дома тяжелый разговор. Соня, чувствуя, что виновата, старалась оправдаться злом. Но мне было жалко ее.
21 августа.
Утром начал разговор и горячо, но хорошо. Я сказал, что должно... Пришел домой. Соня помирилась. Как я был рад. Именно, если бы она взялась быть хорошей, она была бы очень хороша.
3 сентября.
Что-то трогает как-то их. Я не знаю как.
7 сентября.
Ходил за грибами... Жена не пошла за мной, пошла сама не зная куда, только не за мной — вся наша жизнь.
.
Приятно с женой. Говорил ей истины неприятные, и она не сердилась.
10 сентября.
Соня убирала мою комнату, а потом гадко кричала на Власа. Я приучаюсь не негодовать и видеть в этом нравственный горб, который надо признать фактом, и действовать при его существовании.
15 сентября.
Ходил за грибами. Тосковал.
17 сентября.
Утром разговор. И неожиданная злость. Потом сошла ко мне и пилила до тех пор, пока вывела из себя. Я ничего не сказал, не сделал, но мне было тяжело. Она убежала в истерике. Я бегал за ней. Измучен страшно.
_______
После этого дневника 1884-го года, не сохранилось, насколько мне известно, у Л. Н-ча никаких дальнейших дневников в течение нескольких лет. Перестал ли он вести свой дневник для того, чтобы не закреплять больше на бумаге свои душевные мучения, предпочитая в полном одиночестве, перед одним только своим Богом, продолжать свою напряженную борьбу с самим собою? Вел ли он дневник и потом сам уничтожил его, не желая никому раскрывать тех страданий, которым подвергался? Пропали ли другим путем эти недостающие тетради дневника, если они действительно существовали? На эти вопросы ответа нет и навряд ли будет.
Судя по записям Л. Н-ча в своих последующих, сохранившихся с 1888-го года дневниках, несомненно только то, что его душевные страдания и внутренняя борьба в связи с его семейными отношениями продолжались в течение всей остальной его жизни. И в этой борьбе все больше и больше просветлялось его высшее сознание, все больше росла и крепла его духовная сила. В результате он с течением времени достиг поразительной власти над своими личными желаниями и слабостями. Временами он, как и не могло быть иначе, особенно мучительно сознавал свое совершенное одиночество среди окружавших его людей. До какой степени он чувствовал себя чуждым в своей собственной семье, насколько он был лишен того теплого, сердечного участия со стороны своей жены, которое составляет главную ценность супружеской жизни, можно отчасти судить по тем записям, в которых он с неудержимой тоской вспоминает свою мать.
Отношение к ее памяти у него, как известно, всегда было самое благоговейное. В своих «Воспоминаниях детства» он пишет о ней: «Ей необходимо было любить не себя, и одна любовь сменялась другой. Таков был духовный облик моей матери в моем представлении. Она представлялась мне таким высоким, чистым, духовным существом, что часто в средний период моей жизни, во время борьбы с одолевшими меня искушениями, я молился ее душе, прося ее помочь мне, и молитва эта всегда помогала мне».
Этот святой образ своей матери Л. Н. иногда призывал, как видно, в самые трудные для него минуты даже в своей старости. 10-го марта 1906-го года он записал на клочке бумаги:
«Целый день тупое, тоскливое состояние. К вечеру состояние это перешло в умиление, желание ласки, любви. Хотелось, как детьми, прильнуть к любящему, жалеющему существу и умиленно плакать и быть утешенным. Но кто такое существо, к которому я бы мог прильнуть так? Перебираю всех, всех любимых мною людей — ни один не годится. К кому же прильнуть? Сделаться маленьким и — к матери, как я представляю ее себе. Да, да, маменька, которую я никогда не называл, еще не умея говорить, да, она, высшее мое представление о чистой любви, — но не холодной, божеской, а земной, теплой, материнской. К этой тянулась моя лучшая, уставшая душа. Ты, маменька, ты приласкай меня. Все это безумно, но все это правда».
На следующий день, спокойно разбираясь в испытанном им накануне приливе тоски, он записал в своем дневнике:
«Вчера особенно подавленное состояние. Все неприятное особенно живо чувствуется. Так я говорю себе, но в действительности — я ищу неприятного, я восприимчив, промокаем для неприятного. Никак не мог избавиться от этого чувства. Пробовал все: и молитву, и сознание своей дурноты, — и ничего не берет. Молитва, т. -е. живое представление своего положения, не доходит до глубины сознания; признание своей ничтожности, дрянности не помогает. Чего-то не то, что хочется, а мучительно не доволен чем-то, и не знаешь чем. Кажется, что жизнью: хочется умереть. К вечеру это состояние перешло в чувство сиротливости и умиленное желание ласки, любви; мне, старику, хотелось сделаться ребеночком, прижаться к любящему существу, ласкаться, жаловаться и быть ласкаемым и утешаемым. Но кто же то существо, к которому я мог бы прижаться и на руках которого плакать и жаловаться? Живого такого нет. Так что же это? А все тот же дьявол эгоизма, который в такой новой, хитрой форме хочет обмануть и завладеть. Это последнее чувство объяснило мне предшествующее состояние тоски. Это — только ослабление, временное исчезновение духовной жизни и заявление своих прав эгоизма, который, пробуждаясь, не находит себе пищи и тоскует. Средство против этого одно: служить кому-нибудь самым простым, первым попавшимся способом, работать на кого-нибудь». (Дн. 11 марта 1906 г.).
Это полное отсутствие у Л. Н-ча малейшей сентиментальности по отношению к тем душевным страданиям, которые ему приходилось испытывать, было, повидимому, связано у него с его высоким представлением о Христе и глубоким преклонением перед его подвигом жизни. В 1885-м году Л. Н. писал:
«Победил мир и спас его Христос не тем, что пострадал за нас, а тем, что страдал с любовью и радостью, т. -е. победил страдания и нас научил этому». (Письмо к В. Г. Черткову).
И действительно, до самых последних дней и часов своей жизни Л. Н. неотступно и с поразительным успехом подвизался в этом приучении себя «побеждать страдания». В подтверждение своих слов приведу ряд дальнейших выдержек из его дневника и писем к разным лицам.
1889—1910 годов.
1889 г. 15 июня. (Из дневника).
Тягощусь жизнью, забываю, что если есть силы жизни, то они могут быть употреблены на служение Богу и что никуда не уйдешь — нет пустоты, везде трение, и в трении жизнь.
1889 г. 18 июля. (Из писем).
Чего же мне нужно? Жить с Богом, по Его воле, с Ним. Что для этого нужно? Нужно одно: соблюсти данный мне талант, мою душу, данную мне, не только соблюсти, но возрастить ее. Как возрастить ее? Я для себя знаю, что мне нужно: в чистоте блюсти свое животное, в смирении — свое человеческое, и в любви — свое божеское. Что нужно для соблюдения чистоты? — лишения, всякого рода лишения; для смирения? — унижение; для любви? — враждебность людей. Где же и как же я соблюду свою чистоту без лишений, смирение без унижения и любовь без враждебности? «И если любите любящих вас, то это не любовь, а вы любите врагов, любите ненавидящих вас». Одно горе подходит под унижение и враждебность. И эти мысли оживили меня. Другое горе есть лишение, страдание — то самое, что и нужно для роста души. Так и надо смотреть на него.
1889 г. 18 июля. (Из писем).
Все горести наши одинаково имеют один корень, и как ни странно звучит это, все не только могут, но должны быть благом... Дай Бог, чтобы мы верили в возможность этого, это раз. А другое: то, чтобы у нас не было мыслей возвратных к своему горю, в воображении изменяющих условия, при которых случилось горе и поправляющих наши поступки: «Если бы мы не сделали, или если бы мы сделали — то-то и то-то, этого бы не было». Избави нас Бог от этой ошибки с ее тяжелыми последствиями. Что было, то есть, а что есть, то должно было быть, и вся наша сила жизни должна быть направлена на настоящее, на то, как наилучшим образом нести свой крест.
1889 г. Декабрь. (Из писем).
Крест дается по силам... Я верю и не могу не верить этому, потому что опытом знаю, что чем тяжелее были страдания, если только удавалось в христианском духе принимать их...
Так часто повторяют неискренно, что страдания нужны нам и посылаются Богом, что мы перестали верить в это. А это самая простая, ясная и несомненная истина. Страдания, то, что называется страданиями, есть условие духовного роста. Без страдания невозможен рост, невозможно увеличение жизни. От этого-то страдания и сопутствуют всегда смерти. Если бы у человека не было страданий, плохо бы ему было. От этого и говорят в народе, что того Бог любит, кого посещают бедствия... Я понимаю, что человеку может сделаться грустно и страшно, когда долго его не посещают страдания. Нет движения, роста жизни. Страдание есть только страдание для язычника, для непросвещенного истиной, и в той мере для нас, в какой мы не просвещены. Но страдания перестают быть ими для христианина — они становятся муками рождения, как и обещал Христос избавить нас от зла. И это все не риторика, а все это для меня и по разуму и по опыту так несомненно, как то, что теперь зима.
1892—93 г. (?). (Из писем).
Ничто — я думаю — столько, как ваше положение, не освобождает от зависимости от людей и не приближает или, скорее, может приближать к Богу. Только тогда обопрешься на Него, когда люди заставят. Помогай вам Бог нести свой крест терпеливо, покорно, чтобы вынести все то добро, которое дает и может дать внешнее страдание. А то обидно, как страдание было то же, а борясь с ним, негодуя, отчаиваясь, не вынес из него все, что свойственно ему давать.
1893 г. 17 мая. (Из писем).
Я вынужден жить без радостей личных, законных, тех, которые вы имеете: труда, общения с животными, природой, без общения (не отравленного их развращением) с детьми; без поощрения мнения людского. Со мной случилось то, что именно слава людская не столько убила для меня привлекательность славы людской, но слава эта отравилась, стала ядом, позором: той славы людской, известности в толпе я уже не могу желать, потому что имею ее и знаю, как она двойственна: если есть хвалители, то есть ругатели; славы людской, той, которую вы имеете — доброе мнение уважаемых людей за свою добрую, хоть согласную с убеждениями жизнь, тоже не могу иметь. И сверх всего этого эта же слава людская — как пишут за границей, и установилось мнение, что я живу скромной, трудовой, бедной жизнью — эта же слава всякую секунду обличает меня лгуном, подлецом, живущим в роскоши, наживающим деньги продажей своих книг. Я, если думаю о славе людской, то вроде вора, который боится всякую минуту, что его уличат. Так что жить мне приходится без стимула радостей законных и не только без славы людской, но и с постоянным сознанием позора своей жизни, приходится жить тем, чем я считаю, что может и должен жить человек: только сознанием исполнения воли Пославшего. И вот, я вижу, что я еще далеко не готов для этого и только, только учусь. И жизнь учит меня. И я должен радоваться и радуюсь.
1894 г. 28 февраля. (Из писем).
Чем дольше живу и чем ближе к смерти, тем несомненнее для меня неправда нашей богатой жизни, и не могу не страдать от этого.
1895 г. 27 марта. (Из дневника).
Если есть страдание, то был или есть эгоизм. Любовь не знает страданий, потому что жизнь любовная есть жизнь божеская, всемогущая. Эгоизм же есть ограничение личности.
1896 г. 20 декабря
Все также тяжело. Помоги, Отец! Облегчи. Усилься во мне, покори, изгони, уничтожь поганую плоть и все то, что через нее чувствую...
Впрочем, уже лучше. Особенно успокаивает задача — экзамен смирения, унижения, совсем неожиданного, исключительного унижения. В кандалах, в остроге можно гордиться унижением, а тут только больно, если не принимать его, как посланное от Бога испытание. Да, выучись перенести спокойно, радостно и любить.
1897 г. 18 января. (Из дневника).
Уныло, гадко. Все отталкивает меня от той жизни, которой живут вокруг меня. То освобождаюсь от тоски и страдания, то опять впадаю. Ни на чем так не видно, как я далек от того, чем хочу быть. Если бы жизнь моя была точно вся в служении Богу — ничто бы не могло нарушить ее.
1897 г. 4 апреля. (Из дневника).
Спокойствие не потерял, но душа волнуется, но я владею ей. О Боже! Если бы только помнить о своем посланничестве, о том, что через тебя должно проявляться (светить) божество! Но то трудно, что если это помнишь только, то не будешь жить, а надо жить, энергически жить и помнить. Помоги, Отец! Молился много последнее время о том, чтобы лучше была жизнь. А то стыдно и тяжело от сознания незаконности своей жизни.
1897 г. 12 июля. (Из писем).
Горе ваше понимаю, и всей душою сочувствую. Это вам экзамен. Старайтесь не провалиться. Помните, что это единственный случай приложить к жизни свою веру. Я этим всегда подкрепляю себя в трудные минуты и иногда с успехом.
1897 г. (Из писем).
Колебания между тем, что делаешь уступки для ненарушения любви или для потворства своим слабостям, продолжаются, как всегда, и чем старше становлюсь, тем сильнее чувствую этот грех и смиряюсь, но не покоряюсь и надеюсь воспрянуть.
1899 г. 10 марта
Очень мне трудно, и скучно, и одиноко. И боюсь я неприятности, т. -е. того, чтобы люди на меня не сердились. А люди сердятся.
1901 г. 29 ноября. (Из дневника).
Если страдаешь, то это только от того, что не видишь всего (еще не наступило время), не раскрылось то, что совершается этим страданием.
1903 г. 31 января. (Из писем).
Страдания полезны именно потому, что человек в обыкновенной мирской жизни забывает ту неразрывную связь, которая существует между всем живущим, страдания же, которые он несет и которых он был причиной для других людей, напоминают ему про эту связь. Связь эта духовная, так как сын Божий один во всех людях; страдания же физические невольно загоняют человека в область духовную, в которой он чувствует себя в единении с Богом и миром, и в которой он...
1905 г. 12 июня. (Из дневника).
Все больше и больше болею своим довольством и окружающей нуждою.
. 29 мая. (Из дневника).
Очень мне тяжело от стыда моей жизни. И что делать, не знаю. Господи, помоги мне.
1906 г. . (Из дневника).
В очень хорошем душевном состоянии любви ко всем. Читал Иоанна послание. Удивительно. Только теперь вполне понимаю. Нынче было великое искушение, которое так и не преодолел вполне. Догнал меня Абакумов с просьбой и жалобой на то, что его за дубы приговорили в острог. Очень было больно. Он не может понять, что я, муж, не могу сделать по-своему, и видит во мне злодея и фарисея, прячащегося за жену. Не осилил перенести любовно, сказал: что мне нельзя жить здесь. И это недобро. Вообще меня больше и больше ругают со всех сторон. Это хорошо: это загоняет к Богу. Только бы удержаться на этом. Вообще чувствую одну из самых больших перемен, совершившихся во мне именно теперь. Чувствую это по спокойствию и радостности и доброму чувству (не смею сказать: любви) к людям.
1907 г. 7 июня
Прежнее нездоровье прошло, но начинается как будто новое. Нынче очень, очень грустно. Стыдно признаться, но не могу вызвать радости. На душе спокойно, серьезно, но не радостно. Грустно, главное, от того мрака, в котором так упорно живут люди. Озлобление народа, безумная роскошь наша... Испытал радость уединения с Богом... Грустно, грустно. Господи, помоги мне, сожги моего древнего, плотского человека. Да, одно утешенье, одно спасенье: жить в вечности, а не во времени.
1908 г. . (Из писем).
Одно могу сказать, что причины, удерживающие меня от той перемены жизни, которую вы мне советуете, и отсутствие которой составляет для меня мучение, — что причины, препятствующие этой перемене, вытекают из тех самых основ любви, во имя которых эта перемена желательна и вам и мне. Весьма вероятно, что я не знаю, не умею, или просто во мне есть дурные те свойства, которые мешают мне исполнить то, что вы советуете мне. Но что же делать? Со всем усилием моего ума и сердца я не могу найти этого способа и буду только благодарен тому, кто мне укажет его И это я говорю совсем не с иронией, а совершенно искренно.
1908 г. 20 мая
Моя жизнь хороша тем, что я несу всю тяжесть богатой, ненавидимой мной жизни: вид трудящихся для меня, просьба помощи, осуждение, зависть, ненависть, — и не пользуюсь ее выгодами, хоть тем, чтобы любить то, что для меня делается, чтоб помочь просящим и др.
1908 г. 17 июня.
Сейчас застал Соню в гневе за порубленный лес. И зачем, зачем она мучает себя? Так жалко ее, а помочь нельзя. Все сильнее и сильнее стыжусь своего положения и всего безумия мира. Неужели это мой обман чувства и мысли, что продолжаться это не может?
— Нет, не может.
1908 г. 3 июля. (Из дневника).
Третьего дня получил письмо с упреками за мое богатство и лицемерие и угнетение крестьян и, к стыду моему, мне больно. Нынче целый день грустно и стыдно. Сейчас ездил верхом, и так желательно, радостно показалось уйти нищим, благодаря и любя всех. Да, слаб я, не могу постоянно жить духовным «я». А как не живешь им, то все задевает. Одно хорошо, что недоволен собой и стыдно. Только бы этим не гордиться.
. 9 июля. (Из дневника).
Пережил очень тяжелые чувства. Слава Богу, что пережил. Бесчисленное количество народа, и все это было бы радостно, если бы все не отравлялось сознанием безумия, греха, гадости, роскоши, прислуги и — бедности и сверхсильного напряжения труда кругом. Не переставая мучительно страдаю от этого, и один. Не могу не желать смерти. Хотя хочу, как могу, использовать то, что осталось.
1909 г. . (Из дневника).
Все тяжелее и тяжелее в этих условиях. Но не знаю, как благодарить Бога, что рядом с увеличивающейся тяжестью увеличивается и сила для перенесения. Вместе с бременем и силы. А от сознания сил несравненно больше радости, чем тяжести от бремени. Да, иго Его благо и бремя легко.
1909 г. 6 мая. (Из писем).
— когда что тяжелое — думать и помнить, что это тот материал — и нужный, хороший материал, — над которым я призван работать, и не перед людьми, а перед Богом.
1909 г. 21 июля. (Из дневника).
С вечера вчера С. А. была слаба и раздражена. Не мог заснуть до 2 и дольше. Проснулся слабым, меня разбудила С. А., не спала всю ночь. Я пришел к ней. Это было что-то безумное. «Душан отравил ее» и т. п... не могу, а то я уже серьезно думал бежать. Нутка, покажи свое христианство. C’est le moment ou jamais. А страшно хочется уйти. Едва ли в моем присутствии здесь есть что-нибудь, кому-нибудь нужное. Тяжелая жертва и во вред всем. Помоги, Бог мой, научи. Одного хочу — делать не свою, а Твою волю. Пишу и спрашиваю себя: правда ли? не рисуюсь ли я перед собой? Помоги, помоги, помоги.
1909 г. 22 июля. (Из дневника).
Вчера ничего не ел и не спал. Как обыкновенно, очень было тяжело. Тяжело и теперь, но умиленно-хорошо. Да, — любить делающих нам зло. Говоришь, ну-ка, испытай. Пытаюсь, но плохо. Все больше и больше думаю о том, чтобы уйти и сделать распоряжение об имуществе... «помоги» значит то, что слаб, плох я. Хорошо, что есть хоть это сознание.
1909 г. 26 июля. (Из дневника).
После обеда заговорил о поездке в Швецию, поднялась страшная истерическая раздраженность. Хотела отравиться морфием, я вырвал из рук и бросил под лестницу. Но когда лег в постель, спокойно обдумал, решил отказаться от поездки. Пошел и сказал ей. Она жалка, истинно жалею ее. Но как поучительно. Ничего не предпринимал, кроме внутренней работы над собой. И как только взялся за себя, все разрешилось. Целый день болел.
. 28 августа. (Из дневника).
Ужасно, ужасно мучительно, тяжело. Содействовали тяжести письма из Берлина по случаю письма Софьи Андреевны и статьи «Петербургских Ведомостей», в которых говорится, что Толстой — обманщик, лицемер. К стыду своему не радовался тому, что ругают, а было больно. И весь вечер мучительно тяжело. Уйти? Чаще и чаще задается вопрос.
1909 г. . (Из дневника).
Тяжелое чувство и желание (дурное) бежать и нерешительность, что перед Богом должен делать. В спокойные минуты, как теперь, знаю, что нужно главное — , пребывание в любви.
1909 г. 4 сентября. (Из дневника).
— как ни тяжело все это, начинаю иногда понимать благодетельность этого для души.
1909 г. 15 ноября. (Из дневника).
Все усиливается тоска, почти отчаяние от своей праздной жизни в безумной роскоши среди людей, напряженно трудящихся и лишенных необходимого: возможности удовлетворения первых потребностей. Мучительно жить так, а не знаю, как помочь и себе и им. В слабые минуты хочется умереть. Помоги, Отец, делать до последней минуты то, что ты хочешь.
... только все больше и больше открывает свое несовершенство.
1910 г. 8 января. (Из писем).
1910 г. 16 марта. (Из писем).
Ослабеет человек — слабее воды, окрепнет — крепче камня. Самое меня укрепляющее в тяжелые минуты, это сознание того, что это-то самое, то, что мучает, это-то и есть тот материал, над которым ты призван работать, и материал тем более ценный, чем труднее минуты.
. 19 марта. (Из писем).
В дурные минуты думайте о том, что то, что с вами случилось, это тот материал, над которым вы призваны работать. Мне, по крайней мере, эта мысль и чувство, вызываемое ею, всегда очень помогает.
1910 г. . (Из дневника).
Проснулся в 5 и все думал, как выйти, что сделать. И не знаю. Писать думал — и писать гадко, оставаясь в этой жизни. Говорить с ней? Уйти? Понемногу изменять?.. Кажется, одно последнее буду и могу делать. А все-таки тяжело. Может быть, даже наверное, это хорошо. Помоги, помоги Тот, Кто во мне, во всем, и Кто есть, и Кого я молю и люблю. Да, люблю. Сейчас плачу, любя.
1910 г. 14 апреля
Ты спрашиваешь, нравится ли мне та жизнь, в какой я нахожусь, — нет, не нравится. Не нравится потому, что живу я со своими родными в роскоши, а вокруг меня беднота и нужда, и я от роскоши не могу избавиться, и бедноте и нужде не могу помочь. В этом мне жизнь моя не нравится. Нравится же она мне в том, что в моей власти и что могу делать и делаю по мере сил, а именно, по завету Христа, любить Бога и ближнего. Любить Бога — значит: любить совершенство добра и к нему сколько можешь приближаться. Любить ближнего: одинаково любить всех людей, как братьев и сестер своих. Вот к этому-то самому и к этому одному я стремлюсь. И так как, хотя и плохо, но понемножку приближаюсь к этому, то и не скорблю, а только радуюсь.
Спрашиваешь еще, что если радуюсь, то чему радуюсь и какую ожидаю радость. Радуюсь тому, что могу исполнять, по мере своих сил, заданный мне от Хозяина урок: работать для установления того Царства Божия, к которому мы все стремимся.
1910 г. 4 июня
Ездил хорошо. Вернулся и застал черкеса, приведшего Прокофия. Ужасно стало тяжело, прямо думал уйти. И теперь, нынче, 5 утром, не считаю этого невозможным.
1910 г. 2 июля. (Из писем).
... Очень тяжело, но тем лучше.
1910 г. 16 июля. (Из писем).
... Немного слабее обыкновенного, но действительно очень хорошо... Ну, право, когда спокоен, прямо чувствую, что во всем этом больше хорошего, чем дурного, несравненно больше. Смешно даже сравнивать: маленькие неприятности, тревоги, лишения и — сознание приближения к Богу.
1910 г. 29 июля
Будем стараться, каждый из нас, поступать как должно... и будет все хорошо. Я из всех сил стараюсь и чувствую, что одно это важно.
1910 г. 31 июля
Только бы самим (мне) не портить, все будет, как должно быть, т. -е. хорошо.
1910 г. 7 августа. (Из писем).
благой, предугадываемой тайны, и приближение это не может не привлекать и не радовать меня!
1910 г. 9 августа. (Из писем).
— чем живее помнишь о ней (а помнить о ней значит помнить о своей истинной, независящей от смерти жизни), тем важнее становится это единое нужное дело жизни, и тем яснее, что для достижения этого ненарушения любви со всеми не нужно предпринимать что-нибудь, а только не делать.
1910 г. 14 августа. (Из писем). Утром.
ее воли, власти над собой. Если сказать, что в этой распущенной воле — в потворстве эгоизму, начавшихся давно, виновата она сама, то вина эта прежняя, давнишняя; теперь же она совершенно невменяема, и нельзя испытывать к ней ничего, кроме жалости, и невозможно, мне по крайней мере, совершенно невозможно ей contrecarrer (итти наперекор), и тем явно увеличивать ее страдания. В том же, что решительное отстаивание моих решений, противных ее желанию, могло бы быть полезно ей, я не верю, а если бы и верил, все-таки не мог бы этого делать. Главное же, кроме того, что думаю, что я должен так поступать, я по опыту знаю, что, когда я настаиваю, мне мучительно, когда же уступаю, мне не только легко, но даже радостно...36) Я был последние дни нездоров, но нынче мне гораздо лучше. И я особенно рад этому нынче, потому что все-таки меньше шансов сделать, сказать дурное, когда телесно свеж.
1910 г. . (Из писем).
Согласен, что обещания никому, а особенно человеку в таком положении, в каком она теперь, не следует давать, но связывает меня теперь никак не обещание... а связывает меня просто жалость, сострадание, как я это испытал особенно сильно нынче и о чем писал вам. Положение ее очень тяжелое. Никто не может этого видеть и никто так сочувствовать ему...
1910 г. . Кочеты. (Из писем).
Без преувеличения могу сказать, что признаю то, что случилось, необходимым и потому полезным для моей души. Думаю, по крайней мере, так в лучшие минуты.
1910 г. 25 августа
Про себя скажу, что мне здесь очень хорошо. Даже здоровье, на которое тоже имели влияние духовные тревоги, гораздо лучше. Стараюсь держаться по отношению С. А-ны как можно и мягче и тверже, и кажется более или менее достигаю цели ее успокоения... Она мне часто ужасно жалка. Как подумаешь, каково ей одной по ночам, которые она проводит больше половины без сна с смутным, но больным сознанием, что она не любима и тяжела всем, кроме детей, нельзя не жалеть.
1910 г. 28 августа
Не думайте, что мне легко советовать мужественное, спокойное и даже радостное перенесение страданий, — легко, потому что я сам не испытываю их. Не думайте этого, потому что все люди подвержены страданиям, которые могут быть рассматриваемы, как бесцельные мучения, или — как испытания, религиозное, кроткое перенесение которых может быть, как ни странно это сказать, превращено в большое духовное благо. Все мы подлежим этим испытаниям и часто — много более тяжелым, чем те, которые вы переживаете.
Помогай вам Бог, живущий в вас, сознавать себя. А когда есть это сознание, нет страданий, нет и смерти.
1910 г. 30 августа
С. А. вчера уехала отсюда и очень трогательно прощалась со мной и с Таней и ее мужем, прося, очевидно искренно, со слезами у всех прощения. Она невыразимо жалка. Что будет дальше, не могу себе представить. «Делай, что должно перед совестью, Богом, а что будет, то будет» — говорю себе и стараюсь исполнять.
1910 г. 9 сентября. Кочеты. (Из писем).
’est pas le mot (это неподходящее слово) взволнована болезненно, подчеркиваю это слово. Она страдает и не может победить себя. Я сейчас только с ней говорил. Она приехала, думая, что я уеду вместе с ней, но я отказался, не определяя времени своего отъезда. И это очень ее огорчило. Что я дальше буду делать, не знаю, стараюсь нести крест на каждый день.
1910 г. 16 сентября
Я все попрежнему в среднем и телесно и духовно состоянии. Стараюсь смотреть на мои тяжелые, скорее трудные отношения с С. А-ной, как на испытание, нужное мне, и которое от меня зависит обратить себе в благо, но редко достигаю этого. Одно скажу, что в последнее время «не мозгами, а боками», как говорят крестьяне, дошел до того, что ясно понял границу между противлением — деланием зла за зло, и противлением неуступания в той своей деятельности, которую признаешь своим долгом перед своей совестью и богом. Буду пытаться...
1910 г. 18 сентября. (Из писем).
— на пользу нам.
1910 г. 6 октября. (Из писем).
Она больна и все другое, но нельзя не жалеть ее и не быть к ней снисходительным.
. 17 октября. (Из писем).
Вчера был очень серьезный день. Подробности фактические вам расскажут, но мне хочется рассказать свое — внутреннее. Жалею и жалею ее и радуюсь, что временами без усилия люблю ее. Так было вчера ночью, когда она пришла покаянная и начала заботиться о том, чтобы согреть мою комнату и, несмотря на измученность и слабость, толкала ставеньки, заставляла окна, возилась, хлопотала о моем... телесном покое. Что же делать, если есть люди, для которых (и то, я думаю, до времени) недоступна реальность духовной жизни. Я вчера с вечера почти собирался уехать в Кочеты, но теперь рад, что не уехал. Я нынче телесно чувствую себя слабым, но на душе хорошо.
. 26 октября. (Из дневника).
Мне очень тяжело в этом доме сумасшедших.
1910 г. . (Из писем).
Третье это уже не столько мысль, сколько чувство, и дурное чувство — желание перемены своего положения. Я чувствую что-то не должное, постыдное в своем положении, и иногда смотрю на него, — как и должно — как на благо, а иногда противлюсь, возмущаюсь...
1910 г. 27 октября
Плохо кажется, а в сущности хорошо. Тяжесть отношений все увеличивается.
1910 г. 29 октября. Оптина пустынь. (Из писем).
— думаю — хорошее. Во всяком случае, однако, возвращение мое к прежней жизни теперь стало еще труднее — почти невозможно, вследствие тех упреков, которые теперь будут сыпаться на меня, и еще меньшей доброты ко мне. Входить же в какие-нибудь договоры я не могу и не стану. Что будет, то будет. Только бы как можно меньше согрешить...
Я не похвалюсь своим телесным и душевным состоянием, и то, и другое слабое, подавленное.
Жалко и больше всего ее самою. Только бы жалость эта была без примеси rancune (горьких чувств). И в этом не могу похвалиться.
1910 г. 29 октября— Шамардино. (Из дневника).
Мне очень тяжело было весь день, да и физически слаб.
...Дорогой ехал и все время думал о выходе из моего и ее положения, и не мог придумать никакого, а ведь он будет, хочешь, не хочешь, а будет, и не тот, который предвидишь. Да, думать только о том, чтобы не согрешить. А будет, что будет. Это не мое дело. Достал... Круг Чтения, и как раз читая 28, был поражен прямо ответом на мое положение: испытание нужно мне, благотворное мне. Сейчас ложусь. Помоги, Господи.
1910 г. . Ст. Астапово. (Последние слова, записанные Львом Николаевичем в свой дневник).
Fais ce que doit adv...37). И все на благо и другим, и, главное, мне.
_______
домашними условиями в течение последних 30-ти лет своей жизни. Здесь, конечно, не затрагиваются все стороны его духовного роста, не выясняется весь ход его внутреннего развития за это время. Но того, что раскрывается перед нами в этих выдержках, достаточно, чтобы вызвать самое горячее сострадание к Л. Н-чу в его великом и продолжительном испытании и внушить глубокое уважение к его редкостной способности во всем винить самого себя и всегда стремиться не к тому, что хочется, а к тому, что должно. Вместе с тем здесь обнаруживается для нас в общих чертах тот путь, по которому он пришел к убеждению в том, что, если мы душевно страдаем, то сами в этом виноваты.
Как и у всякого, для кого открылся истинный смысл жизни, у Л. Н-ча после его внутреннего пробуждения в начале 80-х годов духовное сознание не могло, конечно, остановиться на одной точке. И действительно, по приведенным отрывкам мы видим, что оно до самых последних дней его жизни росло и совершенствовалось, проникаясь все большею и большею степенью чистоты и силы.
Убеждаясь в том, что, несмотря на все свои старания, он не в состоянии привлечь свою жену к участию в его стремлениях, Л. Н. стал испытывать самые мучительные страдания, которые, как мы видели по его дневнику за 1884-й год, иногда до такой степени обострялись, что у него едва хватало сил их переносить. У него бывали даже минуты почти отчаяния и как бы возмущения против судьбы, в особенности тогда, когда он на опыте убеждался в том, что жена его слишком душевно от него далека для того, чтобы быть ему товарищем в переустройстве их жизни. В такую именно минуту у него вырвался этот мучительный вопль о том, что она навсегда останется «жерновом» на шее его и их детей. Но вместе с тем он старался принимать эти страдания со смирением и покорностью, как посылаемое ему испытание, и относиться с любовью и терпимостью к той, кто их вызывала.
Так, около этого же самого времени, при одном из тех исключительно редких случаев, когда в разговоре со мной он позволял себе касаться своих отношений к своей жене, он высказался приблизительно так: «Софью Андреевну нельзя осуждать: она не виновата в том, что не идет за мной. Ведь то, за что она теперь так упорно держится, есть то самое, к чему я же в течение многих лет ее приучал. Кроме того, в самое первое время моего пробуждения я слишком раздражался и настаивал, стараясь убедить ее в своей правоте. Я тогда выставил перед ней свое новое понимание жизни в такой противной, неприемлемой для нее форме, что совсем оттолкнул ее. И теперь я чувствую, что прийти к истине моим путем она, по моей же собственной вине, уже никогда не сможет. Дверь эта для нее закрыта. Но зато с радостью замечаю, что какими-то, мне совершенно непонятными, ей одной свойственными путями, она временами понемногу как будто подвигается в этом же самом направлении».
Около того же времени Л. Н. писал мне:
«Кто не любит брата, тот пребывает в смерти». Я это боками узнал. Я не любил, имел зло на близких, и я умирал и умер. Я стал бояться смерти — не бояться, а недоумевать перед нею. Но стоило восстановить заповедь Христа: «не гневайся». Так просто, так мало и так огромно. Если есть один человек, которого не любишь, — погиб, умер. Я это опытом узнал». (Письмо от 28 декабря 1885 г.).
В тот же период своей жизни Л. Н. записал в своем дневнике уже появившееся в печати размышление о «хлороформе любви», замечательно ярко выражающее его сознание того, как следует помогать заблудившимся людям:
«Думал сначала так: разве можно указать людям их ошибку, грех, вину, не сделав им больно? Есть хлороформ и кокаин для телесной боли, но нет для души. Подумал так, и тотчас же пришло в голову: неправда, есть такой хлороформ душевный... Операцию ноги, руки делают с хлороформом, а операцию исправления человека делают больно, заглушая исправление болью, вызывая худшую болезнь злобы. А душевный хлороформ есть и давно известен, все тот же — любовь. И мало того: в телесном деле можно сделать пользу операцией без хлороформа, а душа такое чувствительное существо, что операция, произведенная над ней без хлороформа любви, всегда только губительна. Пациенты всегда знают это, требуют хлороформа и знают, что он должен быть... Ему (больному) больно, и он кричит, прячет больное место и говорит: «Не вылечишь и не хочу лечиться, хочу хуже болеть, если ты не умеешь лечить без боли...» И он прав. Человека, уже опутанного сетью, нельзя прямо тянуть, — ему сделаешь больно; надо мягко, нежно распутать прежде. Эта остановка, это распутывание и есть хлороформ любви... Вот это я почти понимал прежде, теперь же совсем понимаю и начинаю чувствовать»...38)
Вырабатывая в себе терпимое и любовное отношение к людям заблудшим, начиная с самых ему близких, Л. Н. еще с ранних пор своего семейного испытания, все свои духовные силы полагал на то, чтобы не поддаваться своим душевным страданиям и чтобы не винить в них ни людей, ни внешние обстоятельства. И это сознание в нем постоянно крепло и утверждалось, помогая ему все меньше жалеть себя и все больше жалеть тех, от кого он страдал. Вначале, как мы видели, такое примирение с судьбою достигалось им лишь с величайшим душевным напряжением; но постепенно ему удавалось все больше и больше превозмогать самого себя путем этой многолетней неустанной борьбы. По крайней мере, таков, как мне кажется, общий вывод, получаемый из его дневника и писем. Вывод, подтверждаемый также и тем непосредственным впечатлением, которое, в последние годы жизни Л. Н-ча, выносили от личного общения с ним многие из тех, кому выпадало на долю быть в близких сношениях с ним. Даже выражение его лица в этот последний период часто как бы светилось каким-то особенно одухотворенным отблеском.
Таково, в самых общих чертах, мое представление о последовательном росте внутреннего сознания у Л. Н-ча после его духовного пробуждения, поскольку рост этот связан с вопросом о его семейных страданиях и уходе. Представление это сложилось у меня, с одной стороны, на основании моей личной душевной близости и моего духовного единения со Л. Н-чем, равно как и моего продолжительного интимного знакомства с его семьей; а с другой — из внимательного проникновения во все то, что Л. Н. в разное время письменно высказывал.
Но слишком велика и слишком сложна тайна чужой души для того, чтобы кто-либо мог с уверенностью утверждать, что он ее вполне постиг даже в одном каком-нибудь отношении. А потому, высказывая здесь свое личное мнение, поскольку оно может для кого-либо иметь значение, я чувствую большое удовлетворение в том, что имел возможность в значительной доле внести в содержание настоящей книги слова самого Льва Николаевича. Таким образом читателю доступно будет вывести свои собственные заключения из тех подлинных записей Л. Н-ча, которые я здесь привел в связи с своим изложением, и — самому для себя исправить то, в чем ему может показаться, что я ошибаюсь.
«Для человека, живущего духовной жизнью, страдание есть всегда поощрение к совершенствованию, просветлению, приближению к Богу. Для таких людей страдание всегда может быть претворено в дело жизни». («Круг Чтения»)
«Крест, посланный нам, это то, над чем нам надо работать. Вся жизнь наша — эта работа. Если крест — болезнь, то нести ее с покорностью; если обида от людей, то уметь воздавать добром за зло; если унижение, то смириться; если смерть, то с благодарностью принять ее». («Путь Жизни»)39).
Примечания
31) Все даты записей этого дневника 1884 года обозначены по новому стилю (т. -е. на 12 дней вперед), так как Л. Н. вносил их в календарную записную книжку францусского издания.
32«лопнула струна», я с полной уверенностью утверждать не в состоянии. Могу только для сведения читателя указать на то, что слышал от Л. Н-ча, что эти отношения стали определенно портиться с тех пор, как С. А., противно его убеждениям и желанию, отказалась кормить родившуюся в феврале 1871 г. свою вторую дочь, Марью Львовну, и наняла к ней отнятую у чужого ребенка кормилицу. Вообще имею основание полагать, что первоначальное охлаждение возникло на почве расхождения в понимании нравственных требований супружеских и родительских обязанностей.
33) В это время в сознании Л. Н-ча уже начало определенно складываться его отрицательное отношение к собственности. Вследствие этого он не желал пользоваться доходами с самарского имения, считая несправедливым заставлять крестьян работать на него и его семью. Даже и те доходы, которые семья и без того получала от яснополянского имения и от продажи С. А-ной его сочинений, он считал неправедными, хотя в этой области он тогда еще не видел ясно, как ему следует поступить, принимая в соображение свои обязанности перед семьей.
34) В эту ночь (18 июня) родилась его младшая дочь Александра.
35) Смотри выше запись 7 июня.
36 Здесь, в письме ко мне Л. Н. подразумевает обещание свое, данное жене — не видеться со мной (В. Ч.),
37 «Делай, что должно, пусть будет, что будет».
38) (Дневник Л. Н. Толстого от 25 января 1889 г. См. Биографию Л. Н. Толстого» П. И. Бирюкова т. III, гл. III).
39 См. Приложение 1-е.
Вступление |