10 апреля.
Вчера за обедом был разговор о новейшей литературе. Лев Николаевич сказал:
— Нет, мне кажется, что как в политике, так и в литературе дошли до тупика. Дальше идти некуда.
Вчера Лев Николаевич получил письмо с просьбою разъяснить некоторые частности в его взглядах на воспитание и образование. Лев Николаевич начал писать ответ на это письмо.
— Я пишу ему,— сказал он мне,— о том, что в области знания существует центр, и от него бесчисленное количество радиусов. Вся задача в том, чтобы определить длину этих радиусов и расстояние их друг от друга.
18 апреля.
Сегодня я говорил со Львом Николаевичем о том, сколько приходит к нему за подаянием «административно высланных», «поднадзорных»,— людей, дошедших до последней степени нищеты, озлобленных и готовых на все.
— Каких врагов они себе из них создают!— сказал я.
— Да! —согласился Лев Николаевич.— Сидят там в Петербурге, ничего не видят…
7 мая.
Сегодня вечером Лев Николаевич предложил прочесть вслух новую повесть Куприна «Яма», описывающую жизнь проституток в доме терпимости32. Софья Андреевна горячо запротестовала против этого, находя, что не стоит читать «такую мерзость». Лев Николаевич не соглашался с нею. Я был на его стороне и, начав читать, возбужденный протестом Софьи Андреевны, признаюсь, с некоторым задором отчеканил «посвящение» повести:
«Знаю, что многие найдут эту повесть безнравственной и неприличной, тем не менее от всего сердца посвящаю ее матерям и юношеству».
Но чем дальше я читал, тем все более и более чувствовал стыд при чтении грубых, циничных, ненужных подробностей. Я однако не выдавал себя и, не поднимая глаз на слушающих, продолжал читать. К счастью, Лев Николаевич, все время слушавший молча, после одного особенно грязного места вдруг неожиданно для меня сказал тихим голосом:
— Кажется, Софья Андреевна была права… Уж очень гадко.
Чтение было прервано.
Из того, что я успел прочитать, Льву Николаевичу понравился разговор околоточного.
15 мая.
Сегодня, когда я при Льве Николаевиче разбирал почту, он сказал мне, указывая на иностранный журнал:
— Признаюсь, я смотрю на эти цветы, которые они там разводят (он показал рукой на парк), и мне прямо это неприятно. Так же и это — цветы в литературе.
Вчера Лев Николаевич говорил об обычном суждении публики, большинства читателей, о художественных произведениях высокого достоинства.
— Он читает,— сказал Лев Николаевич,— и ему кажется все так просто: «Тут ничего нет особенного, это и я так напишу»,— и он садится и начинает писать. А того не знает, каким огромным, упорным трудом далась автору эта простота,— путем бесконечных вымарываний, вычеркиваний всего ненужного, переделок.
25 мая.
Вечером Лев Николаевич рассказывал о приезжавшем к нему сегодня купце из Царицына.
— Разговор с ним,— сказал Лев Николаевич,— помог мне избавиться от одного из моих бесчисленных недостатков. Он пишет стихи. Я раньше всегда относился к людям, пишущим стихи, почти с презрением. А теперь я вижу, что это бывает вследствие высокого духовного подъема, который человек не умеет выразить.
26 мая.
Вчера вечером у меня со Львом Николаевичем был разговор о сознании. В ответ на один из моих вопросов Лев Николаевич прочитал мне свою мысль, записанную им недавно в дневнике. Отыскивая в своем дневнике то, что он хотел мне прочитать, Лев Николаевич сказал не относившееся к нашему разговору, но, видимо, занимавшее его в это время:
— Ах, Николаев — какой это удивительный человек! Теперь Софья Андреевна, несчастная, мучается с своим хозяйством… Я никогда не чувствовал так ярко несправедливость крепостного права, как чувствую теперь несправедливость земельной собственности. Эти цветы, эти луга — и рядом с ними крестьянская скотина на пару, где уже ничего нет… А ему корова нужна для детей…
29 мая.
Сегодня вечером я прочитал Льву Николаевичу из газеты недавнее определение синода о причислении к святым княгини Анны Кашинской, которое должно состояться 10 июня, а также из «Истории канонизации святых в русской церкви» Голубинского всю позорную и глупую историю этой «святой», причисленной к святым еще в 1649 году и затем разжалованной в простые смертные в 1687 году. Голубинский вслед за другими историками объясняет разжалование ее тем, что народ говорил, что пальцы у этой святой сложены двуперстным знамением, и вследствие этого поклонение ей, по мнению духовенства, способствовало распространению раскола. В том постановлении иерархов православной церкви, которым сопровождалось это разжалование, обстоятельно объяснялось, что все рассказы о нетленных мощах Анны Кашинской и происходивших от них будто бы чудесах — ни на чем не основанная выдумка. Теперь для каких-то целей понадобилось вновь выдать этот отвергнутый двести лет назад вымысел за правду и внушить темному народу суеверное обоготворение еще и этой никому не известной личности.
На Льва Николаевича вся эта история произвела удручающее впечатление.
— Люди боятся смерти,— сказал он,— а тут является одно желание: поскорее уйти от этой нелепости.
— Все это подписывается митрополитами, архиереями. И с этими людьми серьезно разговаривают! Разве можно с ними серьезно разговаривать! Им можно только сказать: ку-ку!
4 июня.
По просьбе генерала Ершова, любителя и знатока стенографии, я написал ему вчера, отвечая на его вопросы, о моих стенографических записях диктуемого Львом Николаевичем. Лев Николаевич прочитал мое письмо, одобрил и сказал:
— Вы бы ему еще написали, что художественное я не мог бы диктовать.
— Отчего?
— Так, совестно как-то… Когда пишешь художественное, то это наброски, которые только для того, чтобы себе напомнить то чувство, с которым пишу. Другому передавать как-то совестно. Набрасываешь для себя. А когда пишешь статью, то стараешься, чтобы было закончено.
Действительно, Лев Николаевич никогда не диктовал мне ничего художественного.
9 июня.
33«Единая заповедь». Во время одной из остановок поезда он прошелся по вагонам. Многие из пассажиров сейчас же узнавали его. С большим интересом смотрел Лев Николаевич в окно на мелькавшие поля и леса и проходивших людей. Увидав сидевшую на насыпи кучку рабочих, он сказал мне:
— Рабочие тут сидят… Хорошо!.. Когда я вижу нашего брата, упитанного, сидящим в такой самоуверенной позе, мне всегда бывает противно; а у них это законно…
В Орле, куда мы приехали в половине третьего, Лев Николаевич прошелся по платформе, потом, остановившись, записал что-то в записную книжку. Мало кто узнал его. Одна старушка долго молча, с благоговением смотрела на Льва Николаевича и, когда он уже садился в вагон, подошла к нему и выразила ему свою благодарность и добрые пожелания. Мне она сказала, что Лев Николаевич «в натуре гораздо презентабельнее, чем на карточках. На карточках у него более суровое выражение».
Когда Лев Николаевич уже взошел в вагон и стоял у окна, перед вагоном собралась небольшая кучка железнодорожных служащих и учащихся…
С Орла в том вагоне, где был Лев Николаевич, стало очень тесно. У Льва Николаевича завязался разговор с предводителем дворянства о земле, о проекте Генри Джорджа, о разрушении общины. Предводитель не соглашался с ним и спорил…
китайца об их жизни и вере.
В наш вагон перешел также торговец, сидевший сначала в первом классе и внимательно слушавший разговор Льва Николаевича с предводителем. Когда Лев Николаевич кончил говорить с китайцем, торговец попросил его разъяснить некоторые высказанные им мысли о духе и теле. Лев Николаевич очень охотно отвечал ему…
Высадившись на станции Благодатной, мы ехали до Кочетов пятнадцать верст на четверке огромных, сильных, сытых лошадей. Дорога шла большею частью барскими полями и мимо больших старинных парков. Встречавшиеся крестьяне почти все, даже старики, снимали шапки и кланялись и потом долго стояли с непокрытой головой. Я обратил на это внимание Льва Николаевича. Он сказал:
— Я бы на их месте плевал бы, когда видел этих лошадей и эти огромные парки, когда у него нет кола, чтобы подпереть сарай… Когда поймешь это, это что-то ужасное.
24 июня.
«Единая заповедь», которую он теперь кончает, Лев Николаевич начал сначала писать самым простым языком, но затем незаметно опять перешел на тот язык, которым написаны все его статьи…
Вчера Лев Николаевич сказал мне об этой статье:
— Я вчера читал эту статью им вслух и, как это бывает, не умом, а всем существом понял, что писать надо не для этих испорченных людей, каковы все мы, а для этих миллионов, которые стоят голодные, с открытыми ртами…34 Не полемизировать с Петражицкими, а писать для этой огромной аудитории, которая жаждет, и жаждет именно в этом, религиозном направлении… И статьи и художественное для них писать… Нам уже больше ничего не войдет…
Я сказал, что, судя по письмам, многие люди из народа теперь уже понимают Льва Николаевича, и некоторые даже благодарили его за простой язык.
— Все-таки это немногие,— ответил Лев Николаевич.— А надо так писать, чтобы все те, которые вчера плясали здесь, все они поняли.
14 июля.
Вчера вечером был разговор о том, какое множество иностранных слов употребляется в новейших ученых и философских книгах. Я сказал, что, по-моему, это проистекает из желания щегольнуть своей ученостью. А. Б. Гольденвейзер возразил, что не только из щегольства, но и вследствие привычки, — кто постоянно вращается в мире этих слов, тем легче говорить этими словами: вместо того чтобы сказать пять-шесть слов, говорится одно.
— И менее определенное,— прибавил Лев Николаевич,— так что меньше ответственности за него.
Сегодня ко Льву Николаевичу приходили всем обществом крестьяне деревни Колпны, находящейся в шести верстах от Ясной Поляны. Они просили Льва Николаевича обратиться с ходатайством к соседнему с ними помещику о том, чтобы он согласился продать им часть своей земли. Лев Николаевич написал этому помещику письмо, прося его исполнить желание крестьян.^
— Как я счастлив, друзья мои! Работы столько, что не успеваешь. Это очень хорошо,— хорошо тем, что делаешь, что можешь; а не успел так не успел.