12 марта.
Я получил от А. М. Бодянского письмо, в котором он пишет:
«Написал свое мнение, как надо праздновать юбилей Льва Николаевича. Но газеты не поместили. Написал, что, согласно с законами, а потому и принятой правдой, Льва Николаевича следовало бы посадить в тюрьму ко дню юбилея, что дало бы ему глубокое нравственное удовлетворение.. Эту мысль я несколько развил и подкрепил доказательствами».
Пока Лев Николаевич был на прогулке, я положил это письмо вместе с полученными на его имя к нему на стол, полагая, что оно будет ему интересно. Действительно, за завтраком Лев Николаевич сказал мне:
— Как меня восхитил Бодянский! Действительно, это дало бы удовлетворение. Я на днях думал: чего я желаю? и ответил: ничего не желаю, кроме того, чтоб меня посадили… Я ему сказал в фонограф ответ.
В этом ответном письме Лев Николаевич говорит (и надо слышать, с каким глубоким страданием это сказано): «Действительно, ничего так вполне не удовлетворило бы меня и не дало бы мне такой радости, как именно то, чтобы меня посадили в тюрьму, в хорошую, настоящую тюрьму, вонючую, холодную, голодную…»
13 марта.
Лев Николаевич читал в газете сообщение о состоянии Рокфеллера. Заметка эта произвела на него удручающее впечатление. Уходя спать и прощаясь со всеми, он на минуту остановился и спросил Душана Петровича, у которого хорошая память на цифры:
— Сколько у Рокфеллера? Двадцать миллиардов? Ведь это представить себе! Это сразу показывает всю извращенность нашего строя, чтобы один человек владел такими деньгами…
19 марта.
Вчера Лев Николаевич был, по его выражению, кислым, чувствовал какую-то подавленность. Несколько раз и за обедом и вечером заговаривал о бедности народа. Его поразил старик, больной куриной слепотой, которая бывает от недоедания.
— Ах, нищета, нищета! — повторял он.
20 марта.
О предстоящем своем юбилее Лев Николаевич сказал:
— Как богатый не дорожит богатством, здоровый не дорожит здоровьем, так и на меня действуют эти восхваления. Неискренно, неестественно, искусственно, пошло… Если у меня было тяготение к славе людской, то теперь все сгладилось. Бывало, читаешь газету, увидишь «Л. Н. Т.»— я обратишь внимание; а теперь увидишь — и перевернешь.
Вечером Лев Николаевич говорил об европейском презрении к Востоку.
— В Индии сколько,— спросил он Д. П. Маковицкого,— триста миллионов? В Китае — четыреста. Но нам-то все равно. Хотя бы с внешней стороны посмотреть: ют мне пишет японец, превосходно пишет по-английски; всю европейскую культуру, все изобретения они усвоили. Значит, у них есть теперь все, что есть у нас; но зато у нас 1ет того, что есть у них.
21 марта.
После обеда Лев Николаевич показывал нам получению сегодня книжку об Южной Америке.
— Книжка сама по себе малосодержательная,— сказал он,— но хороша тем, что напоминает об этой стране. В Южной Америке, так же, как о Востоке, не думают. А ведь там живут люди — восемьдесят миллионов во всех >тих республиках…
23 марта.
Ю. И. Игумнова привезла из Москвы много открыток: о снимками с картин разных художников. Лев Николаевич с большим интересом рассматривал их.
— Какое это удивительное искусство — живопись, и как мало им пользуются! — сказал он.
«Монополия», изображающей освящение священником казенной винной лавки.
— Даровитый, даровитый человек! — сказал Лев Николаевич про Орлова.— И человек, который думает сердим. Он знает народ и любит его, и ему тяжело такое поругание.
4 апреля.
— А про халат у вас нет?
— Какой халат?
— Я сшил себе халат такой, чтобы в нем можно было и спать и ходить. Он заменял постель и одеяло. У него были такие длинные полы, которые на день пристегивались пуговицами внутрь.
— Когда же это было?
— Да в самой первой молодости, мне было лет семнадцать…
— Что же, и долго вы им пользовались?
— Нет, недолго,— смеясь, ответил Лев Николаевич.
5 апреля.
— Поша просил меня,— сказал Лев Николаевич, вспоминая уехавшего П. И. Бирюкова, пишущего его биографию,— написать что-нибудь ему во второй том. Мне хочется написать о студентах, с которыми я вместе занимался. Какой это был народ! Чистый, самоотверженный… О распущенности и речи не могло быть, что он будет жить в Бабурине—об этом и вопроса не поднималось…18 Какая разница с современной молодежью!..
5 апреля.
Сегодня после обеда Лев Николаевич сказал мне:
— «Русь» мне дала несколько материала; а я бы еще хотел таких сведений.
— О чем, Лев Николаевич? — спросил я.
— О казнях,— с каким-то ужасом выговаривая это слово, ответил Лев Николаевич.
Я достал Льву Николаевичу из библиотеки номера «Былого» со статьями о казнях, а Д. П. Маковицкий — вырезки статей Владимирова из «Руси» о расстрелах на станциях Московско-Казанской железной дороги в декабре 1905 года. Лев Николаевич весь вечер читал эти книги. Статьи Владимирова не понравились ему.
— Дурно написаны,— сказал он мне.— Такие ужасные факты излагает со своими эпитетами, пояснениями, выводами. Они только ослабляют впечатление. Надо читателю самому предоставить делать эти выводы.
прося его доставить самые подробные, какие он может, сведения о том, как и при какой обстановке производятся смертные казни.
За вечерним чаем Лев Львович рассказывал о больших зданиях в Петербурге.
— Вот это искусство,— сказал Лев Николаевич,— на меня никогда не производило никакого впечатления. Какая-нибудь избушка в лесу гораздо красивее всех Исаакиевских соборов.
По поводу того, что подходит пасха, Лев Николаевич сказал:
— Вот София. Александровна Стахович — умная женщина, а пишет мне, выписывает стихи Хомякова о воскресении Лазаря. Он и не воскресал никогда, и не мог воскреснуть, и незачем ему было воскресать, да если бы он и воскрес, то нам никакого дела нет до этого.
С. Д. Николаев рассказывал о художнике Н. В. Орлове, который, имея на руках большую семью, сильно нуждается; его прекрасные картины не обеспечивают ему достаточных средств к существованию.
— Да, уж так мир построен,— сказал Лев Николаевич,— что за хорошее дело никто копейки не даст, а за дурное сыплют, сколько хочешь.
За завтраком Лев Николаевич сказал:
— Я вчера читал в «Руси» о карательном отряде Семеновского полка, и… хотя это не следует говорить… но самые жестокие дела делались людьми с немецкими фамилиями: Риман…
— Мин,— напомнил я.
— Мин… Русский не мог бы этого делать. Этакие шоры на глазах; человек глядит в упор и больше ничего не видит.