13 января 1908 г.
В Ясной Поляне гостит внучка сестры Льва Николаевича Н. Л. Абрикосова с мужем и маленькой дочкой. Сегодня за обедом Лев Николаевич сказал ей:
— Как это трудно с детьми! Если предоставить ребенку возможность делать все, что ему хочется, то выйдет то, что называют «балованными детьми». Нужно, чтобы в ребенке началась внутренняя борьба, чтобы он сам привыкал бороться с собой; и чем раньше начнется эта борьба, тем лучше. Я потому говорю: трудно, что очень легко дать шлепка, чтобы он перестал кричать, но этого-то — насилия— и не должно быть…
По поводу полученного письма со стихами Лев Николаевич сказал:
— Писать стихи — это все равно что пахать и за сохой танцевать. Это прямо неуважение к слову.
Зная, что Льву Николаевичу нравятся некоторые рассказы Куприна, приехавший сегодня вечером П. А. Сергеенко предложил прочесть вслух новый его рассказ «Изумруд», помещенный в сборнике «Шиповник», который он привез с собою. Прочли шесть страниц, чтение прервал сам П. А. Сергеенко, сказав, что рассказ длинен, может быть утомит Льва Николаевича, и Лев Николаевич действительно сказал, что много слишком осталось. Очевидно, рассказ не заинтересовал его.
18 января.
После завтрака Лев Николаевич сказал мне о новой книге И. Ф. Наживина «В долине скорби».
— У него везде видно автора, он все подсказывает читателю: вот этого надо осудить, над этим посмеяться, а читатель этого не любит, читатель любит сам разбираться.
Это же самое мнение Лев Николаевич повторил В. Г. Черткову и по этому поводу вспомнил изречение английского писателя: «У кого большой ум, тому надо еще больше ума, чтобы управлять этим умом».
29 января.
Приехал М. А. Стахович. За обедом он рассказывал о новых направлениях в искусстве.
— Для меня это новое искусство,—сказал Лев Николаевич,— новая поэзия, как стихи Бальмонта,— какая-то пересоленная карикатура на глупость. Я в них ничего не понимаю.
«Воскресение». Тульская администрация не дала ему разрешения осмотреть Тульскую тюрьму, и он просил М. А. Стаховича, бывшего тогда орловским губернским предводителем дворянства, устроить ему посещение Орловской тюрьмы, что тому и удалось сделать.
— Вы виделись тогда с орловским губернатором,— сказал М. А. Стахович,— которого после изобразили в «Воскресении» под именем Масленникова.
— Да неужели я такую гадость сделал? — смеясь, спросил Лев Николаевич.
31 января.
Я был в Туле, главное ездил исполнить просьбу Льва Николаевича.
«экспроприацию» в Ясенковском почтовом отделении. Сделав ограбление, они в ближайшем лесу были пойманы полицией и крестьянами и избиты. Все они сейчас сидят в Туле, и скоро им предстоит суд. У Льва Николаевича явилась мысль выступить на суде их защитником. Об их деле он и просил меня навести справку.
— Разумеется,—сказал он мне,— не говорите, что я сам буду их защищать, но скажите, что Лев Николаевич Толстой очень интересуется этим делом и желал бы выставить защитника.
У товарища прокурора мне удалось узнать имена обвиняемых и приблизительное время разбора их дела.
Никто из домашних не знает об этом намерении Льва Николаевича.
1 февраля.
…
Я напомнил Льву Николаевичу его же, выраженную им в «Послесловии» к рассказу Чехова «Душечка», мысль о том, что бог поэзии предохранил Чехова от тех ошибок, к каким его влекло в этом рассказе рассуждение, и спросил Льва Николаевича: художник, следующий своему художественному чутью, не яснее ли может видеть истину, чем человек, который хочет познать истину умом? Лев Николаевич на это ответил:
— Да, он в это время — как дитя…
За обедом по поводу прочитанной им в английской книге мысли о том, что «мы делаемся городскими жителями», Лев Николаевич сказал:
— Да, может быть, такое будущее предстоит человечеству. Все, что делается в больших размерах, обходится дешевле: дешевле стоит построить громадное здание, чем каждому строить себе избу. Но если действительно таково будущее человечества, то жалко этого деревенского простора, полей, лугов…
Был разговор о современной насильственной системе образования.
— Я сегодня думал,— сказал Лев Николаевич: — есть, когда не хочется, вредно; еще более вредно иметь половое общение, когда нет потребности; не гораздо ли более вредно заставлять мозг работать, когда он этого не хочет? Я помню из своего детства: это — мучительнейшее чувство, когда меня заставляли учиться, а мне хотелось или свое что-нибудь думать, или отдохнуть. Ведь это преступление — насиловать этот нежнейший орган, как бы посредник между духом и телом.
Очень интересно было для меня то, что Лев Николаевич сказал о насилии в отношении родителей к детям:
— Когда баба целый день занята,— сказал он,— и когда она устала, а мальчишка пристает к ней, и она даст ему шлепка, это не будет насилием, и он, если поймет, не будет сердиться; это все равно как ветка ударит меня по лицу, если я не поостерегся. Насилие будет тогда, когда это возводится в систему, когда сознательно наказывают за поступки, и это очень дурно и развивает жестокость.
И. А. Беневский прислал письмо, в котором благодарит Льва Николаевича за написанное им в прошлом месяце письмо его сестре-революционерке.
— Я никогда не видал таких женщин,— сказал Лев Николаевич.— Мне кажется, что когда мужчина совершает такие поступки, то всегда к ним примешивается доля тщеславия. А у женщин, я думаю, этого нет. Женщина действует более самоотверженно; самоотвержение вообще свойственно натуре женщины.
— И она бывает особенно жестока,— заметила Софья Андреевна.
— Какая же тут жестокость,— возразил Лев Николаевич,— когда человек идет на верную смерть…
— В детях главная добродетель — правдивость,— сказал Лев Николаевич и прибавил: — Для меня неразрешенный вопрос: может ли в детях происходить внутренняя борьба? Может ли ребенок удержаться от того, чтобы не обидеть? Мне представляется, что ваш Валек так непосредствен, что, раз его обидели, он не может удержаться от того, чтобы самому не обидеть. Для меня это нерешенный вопрос,— повторил Лев Николаевич.