Дневник 19 декабря 1908 года-7 апреля 1909 года
19 декабря.
Разговаривая со Львом Николаевичем, одна посетительница увидала в гостиной кучу книжек и, заинтересовавшись ими, стала просматривать. «Все революционные»,— сказала она.
— Да,— ответил Лев Николаевич,— я это читаю для своей предполагаемой работы. Я уже писал: «Не могу молчать»; теперь хочу опять то же самое сказать: не могу и не могу молчать, буду кричать.
20 декабря.
Вчера за обедом был разговор о пьянстве. Душан Петрович сказал, что он прочитал в газете сообщение о том, что, по данным московской противоалкогольной выставки, в одной Москве и Московской губернии пропивается в год тридцать восемь миллионов рублей.
Лев Николаевич сказал на это:
— Я хотя и всегда радуюсь, когда перестают пить, но осуждать не поднимается рука. Ведь в этой дудке, про которую вы, Душан Петрович, рассказываете, он проводит полжизни. (Д. П. тогда только что вернулся из ближней деревни, куда его приглашали к рабочему, на которого во время работы упал кусок руды весом в четыре-пять пудов и сильно поранил ему голову.) Для них,— продолжал Лев Николаевич,— водка заменяет все ваши (обращаясь к Софье Андреевне) концерты, театры…
— Весь дурман, — пояснила Софья Андреевна.
31 декабря.
Сегодня после обеда М. А. Маклакова рассказывала, со слов знакомого ей депутата Думы Дмовского (поляка), о том, какие притеснения испытывают поляки в Польше: как вытесняется в школах польский язык и насильственно заменяется русским, как принуждают детей ходить в православные церкви, как восстанавливают детей против родителей на том основании, что они поляки, и пр. Она сказала, что Дмовский не раз говорил об этом в Думе.
Лев Николаевич сказал, что говорить публично о таких вещах — ниже человеческого достоинства.
— А послушали бы вы,— возразила М. А. Маклакова,— какой шум и крик поднимают правые, когда он об этом говорит.
— В таком случае,— сказал Лев Николаевич,— вовсе не надо туда обращаться. Тут может быть только один из двух путей: или бомбы, или любовь.
Д. П. Маковицкий сказал, что несомненно то, что полякам в скором времени будут даны через Думу все политические права, что это только вопрос времени.
Я думаю,— возразил Лев Николаевич,— что мы накануне огромного переворота, в котором Дума не будет играть никакой роли.
М. А. Маклакова рассказывала далее о том, что Дмовский и его единомышленники добиваются через Думу введения в Польше земства. Лев Николаевич сказал:
— При таком попрании самых элементарных человеческих прав какой же может, быть вопрос о земстве?.. И, кроме того, если хочешь бороться с каким-нибудь злом, то нужно бороться с его причиной. А причина — это русское государство.
5 января 1909 г.
За обедом кто-то заговорил о современных писателях. Лев Николаевич сказал:
— Я стараюсь найти в них хорошее, но прямо не могу их читать. Эта литературная невоспитанность, неряшливость, ничего не читали, ничего не знают… Нас отучили новые писатели от порядочности и добросовестности писания.
8 января.
Вчера В. Г. Чертков дал Льву Николаевичу перечесть стихотворение Алексея Толстого «Иоанн Дамаскин». Лев Николаевич после обеда прочел вслух некоторые места из этого стихотворения и остался им очень недоволен.
— Вы не любите стихов? — спросила Льва Николаевича гостья, певица В. Д. Философова.
— Нет,— ответил Лев Николаевич,— кроме самых больших талантов, как Пушкин, Тютчев. У Пушкина не чувствуешь стиха; несмотря на то что у него рифма и размер, чувствуешь, что иначе нельзя сказать; а здесь я чувствую, что то же самое можно сказать на тысячу различных ладов. Разумеется, совершенство и здесь недостижимо. Существует как бы бесконечно малая точка, и все дело в том, чтобы, насколько возможно, приблизиться к ней. И талант чувствует, насколько он подошел к этой точке; а бездарные люди воображают, что они в самом центре, тогда как они бог знает где на окружности.
28 января.
Лев Николаевич водил своих гостей в свой кабинет и показывал им висящие на стенах снимки с картин Орлова из крестьянской жизни. Со слезами на глазах рассказывал он содержание каждой из картин.
— Это, по-моему, величайший русский художник,— сказал Лев Николаевич про Орлова.
1 февраля.
здравым смыслом и душевной чуткостью.
— Все спасение в народе,— сказал он.— А там, наверху, или Азефы с Гапонами, или председатели судов, или вот такие (Лев Николаевич указал на полученное сегодня ругательное письмо в духе «Союза русского народа», которое я, по его просьбе, только что прочитал вслух). Народ — это как дети. Амиель сказал: что было бы с миром, если бы не подсыпали ежедневно восемьдесят тысяч детей…
5 февраля.
Сегодня приехали два музыканта из Тулы. За обедом говорили о современных направлениях в искусстве вообще и в музыке в частности. Лев. Николаевич сказал:
— Правильный путь такой: усвой то, что сделали твои предшественники, и иди дальше. Если ты сможешь пойти дальше Моцарта — прекрасно. А у них — полное игнорирование.
Вчера был у Льва Николаевича яснополянский крестьянин Тарас Фоканов, ученик его школы 60-х годов.
— Я попробовал,— сказал Лев Николаевич,— читать ему из «Круга чтения», но увидел, что это ему недоступно, сразу же пришлось перефразировать.
И это заставило Льва Николаевича пожалеть о том, что почти все, что он написал, написано языком, понятным только для интеллигенции.
— Сегодня,— сказал Лев Николаевич,— был у меня один из моих учителей, но я мало у него научился.
Вчера вечером был разговор о книгах для народа. Лев Николаевич сказал (о чем он и раньше не раз говорил и писал в письмах), что он считает полезным для рабочего народа книги этнографического содержания, знакомящие с верованиями, жизнью и нравами разных народов. Он считает такие книги полезными потому, что они, как выразился он в одном письме, «содействуют освобождению людей от предвзятых суеверий и ложных представлений».
— Этим,— сказал Лев Николаевич,— интеллигенция искупила бы хоть немного тот грех, который она совершает, сидя на народной шее…
23 марта.
Недавно Лев Николаевич сказал про Гоголя, которого он перечитывал:
— Крестьяне у него совсем нехороши. У него та же ирония, что и к помещикам, относится и к крестьянам, где она совсем неуместна.
25 марта.
Вчера по поводу учебных занятий сына М. С. Сухотина был разговор об образовании. Лев Николаевич сказал:
— Есть центр, и к нему бесконечное количество радиусов, и вот из них выбирают один и насильно втискивают туда… И каждый ребенок отстаивает свою самостоятельность. Я помню, как я отстаивал… И это в те юношеские годы, когда все особенно хорошо усваивается… Студент Поплонский говорил про нас: «Старший, Сергей, и хочет и может учиться; Дмитрий хочет, но не может; а Лев и не хочет и не может».
Вспомнили о том, как плохо учился Лев Николаевич в университете. Я сказал, что многие замечательные поэты и художники учились плохо — Пушкин.
— Но из этого не следует,— возразил М. С. Сухотин,— что Дорик, который плохо учится, будет Пушкиным или Толстым.
— А я на это отвечаю,— сказал Лев Николаевич,—что Пушкин и Толстой не есть все, в чем может человек проявить свою самостоятельность. Есть много других проявлений.
7 апреля
Я уезжал на несколько дней в Москву. Кроме своих личных дел, я имел еще в виду зайти к знакомому присяжному поверенному, Н. К. Муравьеву, часто выступающему по политическим делам, чтобы узнать от него, если они ему известны, некоторые подробности совершения смертных казней. Подробности эти нужны Льву Николаевичу для задуманного и частью уже начатого им художественного про-изведения. Лев Николаевич сам начал было записывать на бумаге те вопросы, по которым ему нужно иметь сведения, но потом оставил это и просто просил узнать как можно больше подробностей. Вот вопросы, какие он записал:
1) Судящиеся за покушение на жизнь великого князя сидят ли в одиночках, или могут быть вместе некоторые?
3) Могут ли быть получаемы сведения извне?
4) Объявляется ли вперед день суда, или только накануне? И много ли может пройти времени между объявлением о времени суда и судом?
5) Допускаются ли свидания с родными? С какими и как?
6) Могут ли быть сношения с уголовными?
8) В каком помещении суд?
9) Состав и процедура суда.
10) Палач.
На все вопросы желательно иметь ответы самые подробные, как обыкновенно делается, и могут ли быть исключения».
«1) При военном суде допускаются ли адвокаты к подсудимому? Как? Где?
2) Описание, если возможно, помещения военного суда.
3) В чем состоит увещание священника о том, чтобы свидетель говорил правду?
4) Палачи кто? Сколько получают?
6) Как делают бомбы?»
— это привезти ему несколько книг о смертной казни, которые я мог достать в магазинах и у знакомых.
Упомяну здесь, кстати, о том (чего я не записал в свое время), что недавно Лев Николаевич получил письмо от сестры одного юноши, почти мальчика, который участвовал в экспроприации и сидел в тюрьме, ожидая суда. Сестра его писала, что боится, что брата ее приговорят к смертной казни, и просила Льва Николаевича сделать, что он может, для спасения его жизни. Лев Николаевич написал письмо командующему войсками Казанского округа, генералу Сандецкому, который должен был утверждать приговор суда над этим мальчиком. По-видимому, письмо вышло очень задушевным, так как Лев Николаевич передал его мне для отправления запечатанным в конверт, на котором сам написал адрес, и сказал, что он не желает, чтобы с этого письма снималась копия, как это обыкновенно делается со всеми его письмами. Так что содержание этого письма осталось не известным никому из близких Льва Николаевича.
За то время, пока я живу в Ясной Поляне, Лев Николаевич еще только один раз поступил так же с своим письмом одному близкому человеку об его семейной жизни, которое он также написал своей рукой и передал мне для отправления в запечатанном конверте, сказав, что он не желает, чтобы это письмо было скопировано.