20 февраля.
Вчера вечером Лев Николаевич, раскрыв только что полученный новый сборник товарищества «Знание» (эти сборники пользовались тогда большим успехом), начал читать вслух напечатанный в этом сборнике новый рассказ Серафимовича «Пески». Рассказ Льву Николаевичу понравился. Содержание рассказа в том, как старый одиноко живущий мельник влюбляется в молодую крестьянскую девку. Он удивляется на неожиданно для него самого появившееся у него чувство и все повторяет: «А?., ишь ты!.. А?., скажи на милость!.. Искушение, прости господи!» Эти подробности особенно понравились Льву Николаевичу.
Сегодня приезжал ко Льву Николаевичу Д. М. Сехин, войсковой старшина одного из казачьих полков, стоящего теперь в Тамбове, «внук дяди Брошки», как он отрекомендовал себя,— в действительности внук его брата. «Дядя Брошка» в «Казаках» (я спросил об этом Льва Николаевича) — точный снимок с действительного лица — дяди Епишки, умершего лет сорок тому назад.
— Когда появилась повесть «Казаки», — рассказывал нам «внук дяди Ерошки», когда Лев Николаевич еще не выходил в столовую,— то до тех, про кого она была писана, она не дошла: народ там был все безграмотный.
Только много спустя, когда уже молодые поколения подросли, прочли эту повесть и говорят: да это про нас написано! И удивительно: мы все жили там и не видали ничего, а тут вдруг человек приехал откуда-то — и все описал.
Лев Николаевич с интересом расспрашивал казака о тех местах и о том народе, в среде которого он жил пятьдесят с лишком лет назад. Казак попросил Льва Николаевича подарить станице его портрет с надписью, что Лев Николаевич охотно исполнил.
21 февраля.
Приехал из Москвы старый знакомый Толстых С. И. Танеев, После обеда, когда разговор зашел о совершающемся теперь духовном пробуждении народа, Лев Николаевич сказал ему:
— Ко мне приходят крестьяне,— недавно было таких четверо,— пишут прекрасно,— об этом нечего и говорить,— всё читали, суеверий никаких… В какое интересное время мы живем!
Вечером Лев Николаевич рассказывал С. И. Танееву о письме, полученном им недавно от кадета, в котором тот спрашивает о декадентстве, есть ли оно упадок, или прогресс.
— Я думаю, разумеется, что упадок,— сказал Лев Николаевич.
— Почему вы-так думаете? — спросил С. И. Танеев.
— Потому,— ответил Лев Николаевич,— что цель произведений искусства — заражать своим настроением читателя, слушателя, зрителя. Чем выше чувство, которым заражаются, тем выше и искусство. Можно заразить самым низменным чувством, например грубым сладострастием, каким-нибудь чувством исключительности, например своего кружка. В произведениях декадентов я не вижу высоких чувств. Кроме того, заражение должно быть всеобщим; нужно, чтобы и в Китае могли заразиться этим чувством. ..
— А декаденты,— сказал С. И. Танеев,— напротив, гордятся, что их немногие понимают.
— Да! — ответил Лев Николаевич.— Я едва могу догадаться… нет, неправду сказал: совершенно не могу догадаться, в чем видят особенную красоту этого искусства. В живописи тоже есть такое течение; а в вашей отрасли, в музыке, наблюдается что-нибудь подобное?
С. И. Танеев назвал несколько фамилий.
Про свою статью «Всему бывает конец», над которой он теперь работает10, Лев Николаевич сказал мне сегодня:
— Я там так напутал… Вот вы имейте это в виду, когда будете писать.
— Что?
— Я вчера был в дурном расположении духа — и все-таки начал писать, и все перемарал и испортил.
Вчера вечером Лев Николаевич исполнил давно уже данное им мальчикам, с которыми он занимается 11, обещание позабавить их фонографом. После занятий фонограф снесли в переднюю, и мальчики услышали, как широкая труба голосом, похожим на Льва Николаевича, сказала им:
— Спасибо, ребята, что ходите ко мне. Я рад, когда вы хорошо учитесь. Только, пожалуйста, не шалите, а то есть такие, что не слушаются, а только сами шалят. А то, что я вам говорю, нужно для вас будет. Вы вспомните, когда уж меня не будет, что старик говорил вам добро. Прощайте, будет.
23 февраля.
— …Это страшная ошибка — думать, что прекрасное может быть бессмысленным,— сказал Лев Николаевич, обращаясь к С. И. Танееву.
24 февраля.
Вчера вечером С. И. Танеев много играл, между прочим Бетховена. Льву Николаевичу понравился и Бетховен. Танеев напомнил ему его неодобрительный отзыв ) Бетховене в «Что такое искусство?»
— Я и теперь думаю,— оговорился Лев Николаевич, — что Бетховен внес в музыку несвойственный ей драматизм. Он еще, с его огромным талантом, справлялся этим; но его последователи довели это до уродливости. По поводу воспоминаний Араповой в «Новом времени» критики на них в «Руси» зашел разговор о Пушкине, потом перешли на Жуковского.
— Хуже всякого разврата, — сказал Лев Николаевич,— хуже разврата самых скверных мест — это разврат придворной жизни. Вы знаете, Жуковский, этот добрый человек, пишет статью о смертной казни, где предлагает, чтобы казнь совершалась в церкви! В церкви, под пение молитв! Это что-то ужасное!..
в разговор. Наконец он сказал:
— Главная его беда в том, что его превознесли — и вот он тужится написать что-нибудь необыкновенное.
— Надо бы посмотреть Лескова,— сказал Лев Николаевич,— у него много хорошего. У него слог тяжелый, запутанность, растянутость, поэтому его совсем забыли. Но по мыслям очень много хорошего.
26 февраля.
«надо бы посмотреть Лескова». Хотя он и не просил меня об этом, я вчера утром достал из библиотеки полное собрание сочинений Лескова и, в то время как Лев Николаевич был на прогулке, положил ему на стол. Вернувшись с прогулки, он прошел к себе, потом зашел ко мне в столовую и сказал:
— Какая гора Лескова! Я буду по вечерам просматривать его.
Сегодня он действительно весь вечер просматривал Лескова.
— Я все для мальчиков хочу что-нибудь выбрать,— сказал он мне (то есть, воспользовавшись сюжетом какого-нибудь рассказа, пересказать его мальчикам в фонограф в своем изложении).
27 февраля.
— Я сейчас был на деревне у мужика,— сказал он мне.— Какая там беднота!.. Как стыдно жить так!..
5 марта.
С. Т. Семенов прислал Льву Николаевичу свой новый рассказ «Из жизни Макарки» с просьбой переслать его со своей рекомендацией в журнал «Вестник Европы». Рассказ описывает жизнь крестьянского мальчика на фабрике, правдиво изображая тяжелые условия скучного, подневольного, нездорового, оторванного от природы фабричного труда.
«Царь-голод», которую он прочитал недавно, и находил, что простое, естественное изображение Семенова гораздо трогательнее и производит более сильное впечатление, чем нагромождение ужасов и эффектов у Андреева. Лев Николаевич находил даже, что в рассказе Семенова лишнее — смерть мальчика под колесом машины на фабрике; и без этого исключительного случая простое и правдивое изображение обычной обстановки фабричного труда дает верное представление о тяжелых условиях жизни рабочих.
— Когда я вырасту большой,— начал Лев Николаевич в шутливом тоне, сейчас же переходя на серьезный,— то возьму первое попавшееся судебное дело о революционерах и опишу, что он переживал, когда решил убить провокатора, что переживал этот провокатор, когда он его убивал, что переживал судья, который постановлял приговор, что переживал палач, который его вешал…
Заговорив о казнях, Лев Николаевич вспомнил бывшего у него сегодня посетителя, молодого человека, революционера, который ужасался деятельности Столыпина.
— Только он ошибается,— сказал Лев Николаевич,— когда думает, что он (то есть Столыпин) — один: тут целая артель, и быть в этой артели не дай бог…
Вечером Лев Николаевич просматривал только что полученный «Наш журнал» и прочитал в нем рассказ Л. Андреева «Иван Иванович».
— Как всегда у Андреева,— сказал он мне, выйдя в столовую к вечернему чаю с книжкой в руке,— отсутствие чувства меры. Удивительна слава этого человека! Вот все эти: Куприн, Серафимович, Арцыбашев — гораздо талантливее его…