22 апреля.
Я привез Льву Николаевичу все книги о смертной казни, какие я мог достать в Москве в магазине и у знакомых. Когда Лев Николаевич вернулся с прогулки, я рассказал ему то, что удалось узнать о смертных казнях в Москве.
Место, где казнят, находится в Хамовнических казармах. Это что-то вроде старого каретного сарая.
Дверь этого помещения выходит в Несвижский переулок. Она выделяется в старом пожелтевшем каменном здании своей недавней светло-серой окраской. У двери пет снаружи никаких скобок или ручек, видны только большие петли. Заметны следы какой-то сделанной мелом п потом стертой надписи; ниже — другая надпись, также спертая, от которой уцелели только три буквы:
ве а (вешалка).
Эту надпись сделал, вероятно, кто-нибудь из обывателей, знающих о назначении этого помещения.
Лев Николаевич слушал меня молча, смотря на меня с выражением ужаса на лице и барабаня пальцами по столу.
23 апреля.
А. А. Гольденвейзер читала вечером последнюю статью Льва Николаевича «Всему бывает конец», или «Закон насилия и закон любви», как она теперь называется. На вопрос Льна Николаевича, какие она находит в ней недостатки, она ответила, что недостатков не находит никаких, только жалеет о выкинутых главах. Лев Николаевич сказал:
— От сокращения изложение всегда выигрывает. Я думаю, это и во всех искусствах также. Если читатель услышит болтовню, то он не относится со вниманием. Нужно сразу схватить читателя и не выпускать его,— не выпускать из того подъема, в который он поднялся.
25 апреля.
Вечером М. С. Сухотин рассказывал Льву Николаевичу содержание новых пьес Л. Андреева «Царь-голод» и «Жизнь человека». Льву Николаевичу не понравилась ни та, ни другая. Про «Жизнь человека» он сказал:
— Этот наивный, напускной пессимизм, что не так идет жизнь, как мне хочется… Я много получаю писем таких, преимущественно от дам. Ни новой мысли, ни художественных образов.
2 мая.
Лев Николаевич ездил гулять по Тульскому шоссе.
— Проезжал мимо мужиков,— рассказывал он за обедом,— которые разбивают камень. Какая трудная работа! Минимум двенадцать часов. Встают в четыре часа, работают до одиннадцати, потом с одиннадцати до двух отдых, потом от двух и до темноты. Ужасно трудная работа. Они рассказывают, первое время спать не могут, руки, ноги так болят, что нельзя заснуть. Вот гильзы делать есть машина, а такой машины нет. Кажется, чего бы проще. Мне кажется, я бы сам мог придумать молоток, который бы ходил сверху вниз и разбивал.
6 мая.
За вечерним чаем был разговор о молодых писателях, в том числе о Л. Андрееве.
— Я не могу читать Андреева,— сказал Лев Николаевич.— Прочту одну страницу, и мне скучно. Я вижу, что все фальшиво. Это все равно как в музыке: если играющий через каждые три ноты берет одну ноту фальшиво, я не могу слушать, я уйду или заткну себе уши.
Е. Ф. Юнге вспомнила, как ее учитель живописи говорил своим ученикам: «Вот вы нарисовали здесь травку; может быть, это так было и в натуре, с которой вы срисовали, может быть, у вас рука так провела этот штрих, но вы должны разобрать, нужна ли эта травка, и каждый камешек разобрать, нужен ли он».
Лев Николаевич вполне согласился с этим. Молодой Юнге возразил:
— Но таким мелочным анализом не уничтожается ли вдохновение?
— Нисколько! — с жаром возразил Лев Николаевич.— Вдохновение состоит в том, что вдруг открывается то, что можно сделать. Вдохновение указывает идеал, к которому должно приблизиться. Если нет этого вдохновения, то лучше не начинать.
7 мая.
За обедом Лев Николаевич сказал молодому Юнге:
— Я все возвращаюсь к тому, о чем мы вчера с вами говорили. Чем ярче вдохновение, тем больше должно быть кропотливой работы для его выражения. Мы читаем у Пушкина стихи такие гладкие, такие простые, и нам кажется, что у него так и вылилось это в такую форму. А нам не видно, сколько он употребил труда для того, чтобы вышло так просто и гладко.
«Будет просто, когда переделаешь раз со сто»,— сказал он.
9 мая.
— У меня есть свои определенные взгляды на искусство. Искусство развивалось, все усовершенствуясь по форме и ослабевая по содержанию, и дошло до того, что обратилось в пустышку.
11 мая.
В полученном сегодня номере «Руси», наверху первой границы, в перечне событий минувшего дня, напечатано:
20 КАЗНЕЙ В ХЕРСОНЕ
— Вот оно,— сказал мне Лев Николаевич, прочитав вслух это известие. —Да, хорошо устроили жизнь… Я убежден, что нет в России такого жестокого человека, который бы убил двадцать человек. А здесь это делается незаметно: один подписывает, другой читает, этот несчастный палач вешает…
Вот полный текст этого сообщения:
«Сегодня, 9 мая, в Херсоне на Стрельбицком поле казнены через повешение 20 крестьян за разбойное нападение на усадьбу землевладельца в Елисаветградском уезде».
Лев Николаевич еще вчера читал такое же сообщение в «Русских ведомостях».
12 мая.
… Когда мы перед завтраком прогуливались с ним по парку около дома, Лев Николаевич сказал мне:
— Да!.. Вот я теперь пишу статью, и кажется это таким слабым лепетом в сравнении с тем, что делается.
И заплакал…
А после, вернувшись к себе, сказал в фонограф:
— Нет, это невозможно! Нельзя так жить!.. Нельзя так жить!.. Нельзя и нельзя. Каждый день столько смертных приговоров, столько казней; нынче пять, завтра семь, нынче двадцать мужиков повешено, двадцать смертей… А в Думе продолжаются разговоры о Финляндии, о приезде королей, и всем кажется, что это так и должно быть…
Вчера приезжал часто выступающий по политическим делам присяжный поверенный Н. К. Муравьев. Он много рассказывал Льву Николаевичу о казнях. После завтрака мы втроем: Лев Николаевич, Н. К. Муравьев и я пошли пешком на Козловку. Муравьев продолжал рассказывать о казнях. После одного его рассказа Лев Николаевич сказал ему:
— Признаюсь, мне раньше были противны эти легкомысленные революционеры, устраивающие убийства, но теперь я вижу, что они святые в сравнении с теми…
Вечером Муравьев продолжал рассказывать о казнях. Взволнованный всем тем, что ему пришлось услышать, Лев Николаевич сказал ему:
— Я думаю, если мне бог приведет написать это, какие бы мерзости я ни написал на них, все будет правда, потому что ужаснее этого ничего нельзя себе представить.
Сегодня в разговоре со Львом Николаевичем я похвалил стихотворение Александра Добролюбова «По пути из Нижнего в Балахну», напечатанное в его сборнике «Из книги невидимой» (М. 1905). Вот первые строки этого стихотворения:
Горы, холмы земли — братцы, сестры мои,
Даже камни дорог — Други верны мои,
Неба своды, лучи — как отцы мои…
— «Своды»,— сказал он,— какие же это своды? Свод один. «Горы, холмы» — горы и холмы — одно и то же.
«Горы, холмы земли» — конечно, земли, на воде холмов не бывает. «Братцы, сестры» — уж тогда сказать: братцы, сестрицы… Набор слов.