Дневник 22 мая-13 июля 1908 года
22 мая.
По рекомендации П. А. Сергеенко Лев Николаевич перед обедом начал читать «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева. К обеду он вышел с этой книгой в руках и с негодованием сказал:
— Отвратительно! Фальшь на каждом шагу! Пишет о таком предмете, как смерть, повешение, и так фальшиво!.. Отвратительно!.. Я потрудился, с левой стороны отметил то, в чем есть признак таланта, а с правой — то, что отвратительно.
Вечером Лев Николаевич опять читал этот рассказ и сказал:
— Ему надо было бы начать писать, как молодому, начинающему писателю, с самыми строгими к себе требованиями, забыть о своей популярности, и тогда из него могло бы выйти что-нибудь,— у него есть кое-что.
31 мая.
Вчера за завтраком Лев Николаевич рассказал, что у него был молодой человек с очень плохой повестью, подражанием Андрееву.
— Отчего это критиков нет? — сказал Лев Николаевич.— Не решаются дотронуться: «А может быть, там что-нибудь есть?..»
За обедом, когда Льву Николаевичу рассказали о том, что утром пьяная старуха нищенка унесла с забора юбку и, когда у нее отняли взятое, сказала: «Ну что ж! Ведите меня в тюрьму!»—Лев Николаевич вспомнил включенный им в «Круг чтения» рассказ Анатоля Франса «Кренкебиль», в котором разоренный тюрьмою старик торговец нарочно оскорбляет городового, чтобы опять попасть в тюрьму, и сказал:
— Вот кого из литераторов я хотел бы видеть — Франса.
1 июня.
Вчера, 31 мая, Лев Николаевич закончил статью о смертных казнях под названием «Не могу молчать». Статья эта была начата им под впечатлением известия о казни двадцати крестьян в Херсоне. Помню, с каким радостным выражением лица, едва сдерживая слезы, он в тот день, когда начал эту статью, молча показал мне исписанные его размашистым почерком листки бумаги и, когда я спросил: «Это новое?»—он, с тем же значительным и радостным выражением лица и с теми же слезами на глазах, молча кивнул головою. Как только Лев Николаевич начал писать эту статью, с первого же дня то безнадежное, подавленное состояние, в котором он находился до этого, сменилось бодрым, уверенным. Помню, как через несколько дней, за завтраком, на слова Софьи Андреевны о том, что ничем нельзя помочь тому, чтобы казни прекратились, он твердым и уверенным голосом возразил:
— Как нельзя? Очень можно. Три дня назад он сказал мне:
— Мне прямо хочется ее поскорее напечатать, прямо хочется свалить ее с себя. Там будь что будет, а я свое исполнил.
8 июня.
За обедом Лев Николаевич сказал:
— Я сегодня был слаб, не мог заснуть и все время читал — никто не догадается, что… «Евгения Онегина»! И всем советую его перечесть. Удивительное мастерство двумя-тремя штрихами обрисовать особенности быта того времени. Не говорю уже о таких chef d’oeuvr’ax, как письмо Татьяны…
Как-то недавно Лев Николаевич сказал, что лучше всего у Пушкина —его проза.
10 июня.
Утром я прочитал Льву Николаевичу выдержку из Герцена, приведенную в недавно присланной ему книге об этом писателе:
«Наша жизнь — постоянное бегство от себя, точно угрызения совести преследуют и пугают нас. Как только человек становится на свои ноги, он начинает кричать, чтобы не слыхать речей, раздающихся внутри. Ему грустно — он бежит рассеяться; ему нечего делать — он выдумывает себе занятие; от ненависти к одиночеству ой дружится со всеми, все читает, интересуется чужими делами, женится на скорую руку. Кому и эта жизнь не удалась, тот напивается всем на свете: вином, нумизматикой, картами, скачками, женщинами, благодеяниями, ударяется в мистицизм, идет в иезуиты, налагает на себя чудовищные труды, и они ему все-таки легче кажутся, чем какая-то угрожающая истина, дремлющая внутри его. В этой боязни исследовать, чтобы не увидать вздор исследуемого, в этом искусственном недосуге, в этих поддельных несчастиях, усложняя каждый шаг вымышленными путами, мы проходим по жизни спросонья и умираем в чаду нелепостей и пустяков, не пришедши в себя».
У Льва Николаевича блестели слезы на глазах, когда я, кончив чтение, взглянул на него, и он сказал:
— Я помню, я это читал, но когда это вместе со всем остальным, с его рассуждениями о своей жизни, это не производит такого впечатления; а нужно взять ее отдельно, как брильянт…
12 июня.
Лев Николаевич вспомнил двух бывших у него сегодня одесских студентов и сказал:
— Людям нужно пройти известные этапы мысли, которых они не могут миновать. Разумеется, какой-нибудь Герцен не проходит их: он скачет стремглав, он даже перескочит то место, где ему нужно остановиться.
13 июня.
«ты».
— Он мне нравился,— сказал Лев Николаевич об Островском,— своей простотой, русским складом жизни, серьезностью и большим дарованием. Он был самобытный, оригинальный человек, ни у кого не заискивал, даже и в литературном мире.
Лев Николаевич вспомнил, что еще в 1860 или 61 году он написал комедию «Зараженное семейство», в которой осмеивались так называемые «нигилисты».
— Помню, она была недурна,— сказал Лев Николаевич.— Я хотел все поскорее ее напечатать, и Островский мне говорит: «Боишься, поумнеют?»
Комедия эта так и не была напечатана, и где теперь рукопись и цела ли она, Лев Николаевич не знает.
— Достоевского вы, Лев Николаевич, высоко ставите?— спросил Молоствов.
— Да, я его очень ценю,— ответил Лев Николаевич.— В его произведениях тот недостаток, что он сразу высказывает все, а дальше размазывает. Может быть, это потому, что ему деньги были нужны…
30 июня.
Несколько вечеров была музыка. Лев Николаевич высказывал свое мнение о композиторах, пьесы которых были играны:
— Моцарт не боится пошлости. А Венявский — тот все хочет изобразить что-то особенное.
— Шопен в музыке — это то же, что Пушкин в поэзии…
1 июля.
На днях Лев Николаевич сказал:
— Во мне в детстве развивали ненависть к полякам. И теперь я отношусь к ним с особенной нежностью, отплачиваю за прежнюю ненависть.
3 июля.
«Не могу молчать»). Написание и обнародование этой статьи Лев Николаевич считал своим нравственным долгом. Когда В. Г. Чертков, который взял на себя печатание этой статьи, прислал в начале июня из Петербурга письмо с предложением некоторых поправок, Лев Николаевич ответил ему телеграммой «Изменения вполне одобряю, издавайте». С самого того дня, как статья была закончена, Лев Николаевич выражал желание, чтобы она как можно скорее была напечатана.
9 июля.
Вчера вечером М. С. Сухотин очень живо, образно и подробно рассказывал о бывшей недавно «экспроприации» в их ближайшем почтовом отделении. Лев Николаевич слушал с большим интересом и под конец сказал:
— Все это последствия изменившегося сознания народа, сознания давнишней неправды. Если поступать по закону око за око, то они еще очень милостивы. А правительство хочет остановить это тем, что приучает народ к мысли, что убивать очень хорошо,
Был молоденький гимназист из Суздаля. В числе других вопросов, он спросил Льва Николаевича о том, что он думает о «Санине».
— Я спросил его,— рассказывал Лев Николаевич за обедом,— в чем основная мысль этого романа? Он сказал: «Веселись вовсю, живи, как вздумается, никакой нравственности нет». Какое невежество! Наверное, Эпикур это гораздо лучше выражал, и двадцать раз опровергнуто это.
12 июля.
В полученном сегодня номере «Слова» от 10 июля напечатано следующее письмо в редакцию И. Е. Репина:
«Лев Толстой в своей статье о смертной казни высказал то, что у всех нас, русских, накипело на душе и что мы по малодушию или неумению не высказали до сих пор. Прав Лев Толстой — лучше петля или тюрьма, нежели продолжать безмолвно ежедневно узнавать об ужасных казнях, позорящих нашу родину, и этим молчанием как бы сочувствовать им.
Миллионы, десятки миллионов людей, несомненно, подпишутся теперь под письмом нашего великого гения, и каждая подпись выразит собою как бы вопль измученной души. Прошу редакцию присоединить мое имя к этому списку».
— Я боюсь, что это во мне стариковское брюзжание и непонимание… мне кажется, что литература кончилась. И в вашей области,— продолжал Лев Николаевич, обращаясь к А. Б. Гольденвейзеру,— это так. И это вполне естественно. Наша цивилизация так же идет к своему упадку, как и древняя цивилизация, и потому вырождение литературы. И эта погоня за новой формой потому, что нет содержания. Если есть что сказать, так не станешь отыскивать форму: тут как-нибудь поскорее вылить это.