27 сентября 1907 г.
Вечером гостящий в Ясной И. Е. Репин попросил Льва Николаевича что-либо почитать вслух. Лев Николаевич выбрал два рассказа Куприна: «Ночная смена» и «Allez». Оба эти рассказа, особенно последний, ему очень нравятся. «Allez» Лев Николаевич даже не мог дочитать от слез — так трогает его этот рассказ. По окончании чтения он сказал:
— В искусстве главное — чувство меры. В живописи после девяти верных штрихов один фальшивый портит все. Достоинство Куприна в том, что ничего лишнего.
Перечтя некоторые места и указав в них на те художественные образы, которые ему особенно нравятся, Лев Николаевич прибавил:
— Ни у какого Горького, ни у какого Андреева вы ничего подобного не встретите. Я был в военной службе, вы не были,— продолжал Лев Николаевич, обращаясь к Репину,— женщины совсем ее не знают, но все чувствуют, что это правда.
(Это замечание относилось к рассказу «Ночная смена».)
Я никогда не слыхал такого удивительного чтеца художественных произведений, как Лев Николаевич.
4 октября.
Вечером Т. А. Кузминская пела под аккомпанемент Сергея Львовича. Лев Николаевич слушал с большим удовольствием, потом вдруг встал и ушел к себе. Когда я вскоре после этого зашел к нему, он показался мне очень растроганным.
— Музыка,— сказал он мне,— это единственное из мирского, что действует на меня… Это подобно тому, как я радуюсь, смотря на природу…
8 октября.
На днях был разговор о безумии правительственных репрессий.
— Сажая в острог,— сказал Лев Николаевич,— они создают себе злейших врагов из тех же самых людей, кого сажают; убивая — из новых.
Заговорили о том, что одна деревенская старуха, ужасаясь перед теперешними грабежами и насилиями, видит спасение в том, чтобы вернуть крепостное право. Лев Николаевич сказал на это:
— Раньше страдал больше низший класс, а теперь страдания дошли до нас: вот убьют, отнимут… И это хорошо. Все чувствуют, что так жить нельзя. И вот одни предлагают крепостное право вернуть, другие — социализм, но люди думают,— это не стадо баранов.
Был еще разговор о школе. Лев Николаевич сказал:
— Я теперь просто страдаю, когда думаю о школе. Нот я езжу гулять, каждый день вижу, как дети выходят из школы. Чему они там, бедные, научатся?.. При виде такой ужасной тьмы…
— Приходишь в отчаяние, что ничего нельзя сделать?— спросила Т. А. Кузминская.
— Нет, не приходишь в отчаяние,— возразил Лев 11иколаевич,— а чувствуешь свою обязанность сколько-нибудь содействовать просвещению людей…
15 октября.
После завтрака был разговор о писательстве. Лев Николаевич привел известные слова Бюффона: «Le genie c’est la patience» («гений — это терпение») и в пояснение их добавил:
— И не в том смысле, что дай я буду терпелив, а в том, чтобы не выпускать из своих рук вещь, пока не вложишь В псе все, что можешь.
На днях ко Льву Николаевичу приходил крестьянский парень Лисицын, приговоренный на один год крепость за то, что назвал царя: «Николка пьяница, рыжий дурак, синие штаны». На него донесла его мать, с которой он разошелся из-за того, что она живет распутно и дочь склоняет к тому же. Лев Николаевич просил Т. А. Кузминскую через мужа-сенатора и знакомых сделать что можно для облегчения его судьбы.
18 октября.
Перед завтраком Лев Николаевич говорил со мной о книге «The crime of crime» by Clar. Olds Keeler — о наказаниях преступников в Западной Европе и Америке, которую он только что прочитал
— Это ужасно! — в волнении воскликнул он.— В Америке преступников продают компаниям, которые употребляют их на работы и наживают при этом до ста процентов прибыли, и их там секут!.. Кажется, что теперь это изменено, но это было в тысяча девятьсот четвертом году, и никто этого не знал…
Вечером сначала Лев Николаевич, а потом я читали вслух воспоминания дочери жены Пушкина от второго брака А. П. Араповой о Пушкине и его жене (из «Нового времени» 12, 16 и 19 декабря). Автор старается снять с жены Пушкина обычно возводимые на нее обвинения в легкомыслии, ветрености и кокетстве и доказать, что, напротив, муж ее и после женитьбы изменял ей. Статья производит сильное впечатление картиной разврата так называемой интеллигенции того времени.
— В наше время уже этого нет,— сказал Лев Николаевич,— я еще застал остатки этого.
22 декабря.
Утром приехало из Москвы музыкальное трио: Б. О. Си-бор (скрипка), А. Б. Гольденвейзер (фортепьяно) и М. Е. Букиник (виолончель). Вечером играли Моцарта, Гайдна, Бетховена, Аренского. Лев Николаевич был растроган, плакал и повторял: «Чудо, чудо!» Я никогда не видал человека, на которого бы музыка так сильно действовала, как на Льва Николаевича.
— Я, грешный человек, хотя сам не пью, а пьяниц люблю. Таких, которые не храбрятся этим. Если сравнить их нравственное состояние с состоянием людей воздержанных, трезвых, стремящихся к богатству или честолюбивых…
24 декабря.
Играет Ванда Ландовска на привезенном с собой инструменте — клавесине и на фортепьяно. Из всего, что она играла, Льву Николаевичу более всего понравились старинные французские народные танцы и восточные народные песни.
— Это — настоящее искусство,— сказал он,— на котором воспитались эти Вагнеры и Бетховены и исказили его. Настоящее искусство, созданное рабочим народом, понятно всякому: персиянин поймет русского, русский — персиянина. У меня были в Самаре башкиры, отец с мальчиком, они пели очень похожее на это [персидскую народную песню]. А господское вранье никто не поймет,— они и сами-то не понимают.
— Я вас благодарю не только за удовольствие, которое мне доставила ваша музыка, но и за подтверждение моих взглядов на искусство.
«музыка, скульптура, поэзия, живопись и ораторство не терпят посредственности».