Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год
Глава восьмая. Первая повесть Толстого "Детство"

Глава восьмая

ПЕРВАЯ ПОВЕСТЬ ТОЛСТОГО «ДЕТСТВО»

(1851—1852)

I

История создания повести «Детство» такова.

которому автор посылает свои записки. Судя по этому введению, замысел произведения намечался совершенно иной, чем он был осуществлен впоследствии. Не предполагалось четырех частей романа, как о том писал Толстой Некрасову 3 июля 1852 года; произведение должно было охватить всю жизнь героя от детства до возмужалости. Говоря о цели своих записок, автор называет их две: первая проистекала из того, что ему «приятно было набросать картины, которые так поэтически рисуют воспоминания детства»; второй целью было «просмотреть свое развитие», причем автору хотелось «найти в отпечатке своей жизни одно какое-нибудь начало, — стремление, которое бы руководило» им. Но он тут же с грустью признается, что в этом направлении он «ничего не нашел ровно» в «отпечатке своей жизни», — все только «случай, судьба». Далее автор говорит о том, что он был очень откровенен в своих записках «во всех слабостях своих» и потому не решился бы «прямо бросить их на суждения толпы», но просит своего корреспондента быть его «исповедником и судьею».

Все это указывает на то, что по первоначальному замыслу произведение должно было носить совершенно автобиографический характер и по своему содержанию приближаться к исповеди за всю прожитую жизнь. Замысел этот осуществлен не был, — такое произведение не было написано Толстым. К тому, что он начал писать, данное введение совершенно не подходило; поэтому оно и было зачеркнуто автором.

О том, в чем состоял первоначальный замысел Толстого, когда он приступил к созданию повести, мы имеем непререкаемое свидетельство его самого. «Замысел мой был описать историю не свою, а моих приятелей детства», — говорит Толстой в предисловии к своим «Воспоминаниям», написанном в январе 1903 года.

«Приятели детства» — это сыновья Александра Михайловича Исленьева. Первое указание на то, что прототипом отца в «Детстве» послужил А. М. Исленьев, было сделано С. А. Берсом в 1893 году2. То же подтвердила и С. А. Толстая в одном из своих примечаний к русскому переводу биографии Толстого, составленной Р. Левенфельдом3, а затем в письме к Н. Н. Апостолову от 18 марта 1918 года4. То же пишет и Т. А. Кузминская в своих воспоминаниях. Исленьев сам узнал себя в повести Толстого и «много смеялся» своему изображению5.

Толстой знал и самого Исленьева, и трех его сыновей — Владимира, Михаила и Константина, с которыми был на «ты». Особенно дружен был Толстой с младшим из сыновей Исленьева, Константином. (Дети Исленьева, как «незаконнорожденные», получили, как сказано было выше, фамилию Иславины.)

«Детства» Толстой характеризует Исленьева следующими словами: «Он был человек прошлого века и имел общий молодежи того века неуловимый характер рыцарства, предприимчивости, самоуверенности, любезности и разгула... Две главные страсти его в жизни были карты и женщины»6. В 1827 году Исленьев с компанией игроков, в числе которых был и Ф. И. Толстой Американец, обыграл на 700000 рублей С. Д. Полторацкого, за что был выслан в Холмогоры, где, однако, пробыл недолго7.

В своей повести Толстой схватил не только общий характер А. М. Исленьева, но и некоторые черты его внешности (как, например, подергивание плечом). Кроме того, в первой редакции «Детства» в биографии отца встречаем некоторые факты, несомненно взятые из жизни Исленьева. Сказано, что он был адъютантом у Григория Федоровича Орлова; Исленьев в действительности был адъютантом у графа Михаила Федоровича Орлова. Имение отца называется Красное, как называлось и имение Исленьева. Имя отца, как и Исленьева, Александр. Отчество не дано полностью, обозначена только первая буква М8, соответствующая первой букве отчества Исленьева. Упоминаемый в повести сын матери от первого брака носит фамилию Козловский.

Что касается матери мальчика, изображенной в «Детстве», то у нас нет никаких данных в пользу того, чтобы в ее лице была изображена жена Исленьева. С. А. Толстая в примечании к книге Левенфельда говорит, что мать в повести «Детство» «вовсе вымышлена».

Начиная свою повесть, Толстой, повидимому, думал написать только интересную историю жизни Исленьева и его семьи, и в известной степени это ему удалось. Но, приступив к написанию истории детства своих приятелей, Толстой невольно увлекся воспоминаниями своего собственного детства, и, таким образом, в его повести получилось, как писал он впоследствии, «смешение событий» детства Иславиных и его собственного9.

— М10. У мальчика не один брат, как в последующих редакциях повести, а два: Володя и Васенька. В Васеньке заметны черты младшего Иславина — Константина, в особенности его музыкальность. При первом упоминании мальчик этот назван Константином, но это имя было тут же зачеркнуто и заменено «Васенькой»11. Для образа Володи, как говорил сам Толстой12 и подтверждала его жена13, прототипом послужил его брат Сергей Николаевич, так же как для образа Любочки — сестра Льва Николаевича Мария Николаевна.

«Смешение событий» в повести можно наблюдать также и в том, что из двух выведенных в ней педагогов один, немец Карл Иванович, по словам самого Толстого, является довольно точным портретом жившего у Толстых гувернера Федора Ивановича Рёсселя, а француженка Мими имеет своим прототипом гувернантку, жившую у Исленьевых. У этой гувернантки была дочь Юзенька, которая под своим именем фигурирует в первой редакции «Детства». В дальнейших редакциях она названа Катенькой, причем, по словам Толстого14, прототипом для образа Катеньки отчасти послужила также жившая у Толстых Дунечка Темяшева. Под своими собственными именами в первой редакции повести фигурируют яснополянские дворовые: дядька Николай Дмитриевич, дворецкий Фока и лишь с измененным отчеством экономка Прасковья Савишна, которую в действительности звали Прасковья Исаевна. Деревенский дом, описанный в повести, это старый яснополянский дом, ныне не существующий.

В первой редакции повесть не имеет деления на главы, но разделяется на две части. Первая часть начинается характеристикой матери, причем в эту характеристику включены рассуждения автора о значении телосложения для распознавания внутренних свойств человека и о значении улыбки как мерила красоты. Далее следует характеристика отца, после чего начинаются «записки», открывающиеся днем 12 августа 1833 года. Описывается учитель-немец, который сначала называется Иваном Карловичем, а затем Карлом Ивановичем; выражается сожаление о минувших годах прелестного детства и описывается утренняя встреча детей с матерью и отцом, который в своем кабинете разговаривает с приказчиком Никитой о хозяйственных делах. Отец объявляет детям, что они сегодня едут в Москву и учатся с Карлом Ивановичем в последний раз.

Далее после рассуждения о том, как по расположению комнат в доме можно узнать, кто в этом доме является первым лицом, муж или жена, передается разговор отца с матерью, в котором мать просит отца сделать все, что можно, для того чтобы «узаконить» их детей. Затем описывается приход юродивого Гриши и дается картина семейного обеда. Мимоходом по поводу того, что гувернантка Мими требует от детей, чтобы за обедом они говорили непременно по-французски, автор замечает: «Как ни говори, а родной язык всегда останется родным. Когда хочешь говорить по душе, ни одного французского слова в голову не идет, а ежели хочешь блеснуть, тогда другое дело».

За обедом между отцом и матерью происходит спор о странниках и юродивых, на которых отец нападает, считая их всех обманщиками, а мать защищает их и говорит, что некоторые из этих юродивых обладают даром предсказания будущего. По ее мнению, все люди имеют этот дар предвидения будущего, но у большинства людей житейские заботы мешают проявлению этого дара; эти же люди, странники и юродивые, так очистили и возвысили свою душу, что дар предвидения будущего у них развивается. В этом споре героев «Детства» мы без труда узнаем черты, с одной стороны, отца Толстого, с другой стороны, его матери и теток. Хотя Толстой и не высказывает своего мнения по предмету спора между его героями, но чувствуется, что в этом споре он скорее на стороне матери, а не на стороне отца, и, быть может, и сам считает возможным наличие дара предвидения будущего у некоторых людей.

рассуждение автора об охоте с собаками, как об «изящном, завлекательном и невинном занятии», и рассказываются два эпизода, касающиеся охоты.

Далее описывается пикник после охоты, поцелуй Юзеньки в плечико, подслушивание детьми молитвы юродивого Гриши, затем поцелуй ручки у Юзеньки и рассуждение автора о «сознанном сладострастии», как о чувстве «тяжелом и грязном». На следующий день мальчики с отцом уезжают в Москву, оставив мать с девочкой в деревне. Этим кончается первая часть повести.

Вторая часть повести начинается с описания жизни мальчиков в Москве, где они были отданы в коммерческое училище.

Нам ничего не известно о том, учились ли действительно мальчики Иславины в коммерческом училище и вообще имел ли Толстой для этой части своей повести какие-либо фактические данные; во всяком случае эти страницы повести вышли сухи и не удовлетворили самого автора, который замечает, что они написаны «из головы», а не «из сердца». Не вдаваясь подробно в характеристику того и другого приема писания, Толстой ограничивается замечанием, что когда пишешь «из сердца», то все слова кажутся грубыми, не имеющими «той гибкости и нежности», которые хотелось бы выразить; когда же пишешь «из головы», то «перо послушно бежит за мыслями, и слова складно и без усилия ложатся на бумагу». «Кто немного имеет чувствительности, — замечает Толстой, — тот сейчас в литературе отличит писанное из головы и из сердца»15.

В этих словах Толстой намечает один из основных принципов, которого он старался придерживаться во всей своей дальнейшей литературной деятельности. Он всегда старался писать «из сердца» и такого рода писания всегда ставил выше тех, которые написаны «из головы»16.

«из головы», Толстой спешит перейти к продолжению повести. Живя в Москве, отец получает письмо от матери о ее болезни. Здесь же было приложено ее письмо к детям, в котором она объясняла им «незаконность» своего сожительства с их отцом и просила простить ее за те неудобства и неприятности в жизни, которые предстоят им как «незаконнорожденным». Матери отвечает старший сын Володя, который пишет, что ни ему, ни братьям никогда не приходило и никогда не придет в голову судить мать. И письмо матери и ответ Володи тут же зачеркиваются автором.

Далее — отъезд детей с отцом в деревню и смерть матери. После смерти матери в жизни мальчиков наступает перемена — они поступают в университет. Рисуется картина подготовки Володи к экзаменам уже на третьем курсе университета. Попутно, как и на предыдущих страницах, дается ряд рассуждений на разные темы, являющихся отступлениями от общего хода рассказа: о разделении людей на «понимающих» и «непонимающих», о «тактичности», о музыке. Затем ход действия повести прерывается, и говорится о визите рассказчика, который теперь тоже на третьем курсе университета, к каким-то светским знакомым, и на этом повествование заканчивается. В начале второй части17 автор обещает продолжить свои записки и подробно рассказать о дальнейшей судьбе всех действующих лиц, но обещание это исполнено не было18.

II

Первая редакция «Детства» представляет собою черновик, совершенно не правленный автором. Это дает нам тем бо́льшую возможность судить о творческих приемах, употреблявшихся Толстым в самом начале его творческой деятельности.

Более чем через пятьдесят лет после напечатания «Детства» Толстой, приступив к работе над своими воспоминаниями, перечитал свою повесть и счел нужным заявить, что в «Детстве» он «был далеко не самостоятелен в формах выражения, а находился под влиянием сильно подействовавших» на него тогда двух писателей: Стерна («Сентиментальное путешествие») и Тёпфера («Библиотека моего дяди»). Трудно согласиться с этим замечанием автора «Детства».

Несомненно, что уже в первой редакции «Детства» мы находим первое проявление тех особенностей художественного творчества Толстого, которые органически были ему свойственны на всем протяжении его творческого пути.

— то, по терминологии Чернышевского, раскрытие «диалектики души», в котором впоследствии Толстой проявил себя непревзойденным мастером.

Психологический анализ в первой редакции «Детства» выражается прежде всего в самоанализе рассказчика. Этот самоанализ проявляется в конкретном раскрытии сложности и противоречивости его переживаний в различных случаях жизни. Рассказчик внимательно вглядывается в себя самого, особенно стараясь подметить в себе, наряду с мыслями чистыми и высокими, проявления мыслей и чувств мелочных и тщеславных. «Сколько незаметных для самого себя кроется в душе человеческой обманов!» — восклицает он (стр. 137). Чувство, которое мальчик испытал при отъезде из деревни в Москву, описано в следующих выражениях: «Мне стало очень, очень жалко оставить maman; вместе с тем мысль, что мы стали большие и что я могу утешить maman, приятно пощекотала мое тщеславие» (стр. 113). Такие же сложные чувства испытал мальчик и при известии о смерти матери. «Меня занимало и как-то доставляло удовольствие, что я плачу о maman, что я — чувствительный ребенок» (стр. 135). Такие же тщеславные мысли приходят ему в голову и на похоронах матери. То он беспокоится о том, что дьячок может принять его за бесчувственного мальчика; то ему неприятно, что дворовые девушки плачут об умершей барыне так же, как и он, «и что нет мне никакого средства показать им, что я огорчен больше всех их» (стр. 149).

Толстой старается как можно глубже разобраться во всех мыслях, чувствах и душевных состояниях своего героя, нисколько их не идеализируя. Такой правдивый и безбоязненный отчет себе самому в своих мыслях и чувствах с отчетливым распознаванием в себе самом, наряду с высокими и чистыми мыслями и чувствами, мыслей и чувств мелких и тщеславных совсем не свойственен героям Стерна. По удачному выражению критика, «что бы плохого ни сделал Иорик (герой «Сентиментального путешествия»), он всегда умеет удивительно ловко успокаивать свою совесть»19.

Столь же беспощаден молодой Толстой и в анализе душевных состояний других изображаемых им героев. Приехав из Москвы в деревню к умирающей матери, отец встречает у нее в спальне молодую красивую соседку. «Я заметил, — говорит рассказчик, — как отец в одно и то же время, как он посмотрел на лицо maman, кинул взгляд и на ее прекрасные, обнаженные почти до локтя руки. Я уверен, что отец, который был убит горем, в эту минуту полюбовался этими руками, но подумал: «Как можно в такую минуту думать о таких вещах?» (стр. 147). На похоронах матери отец, стоявший у изголовья гроба, «был прекрасен в эту минуту, все движения его были, как и всегда, грациозны, свободны и уверенны, но, не знаю, почему, — говорит рассказчик, — мне в эту минуту представилось его лицо, когда он в кондитерской хотел поцеловать француженку» (стр. 149). Рассказчик сравнивает себя со своими близкими и находит в них те же слабости, что и в себе. Когда он наблюдает отца у гроба матери, ему приходят такие мысли: «Он старается и может удерживаться от порывов горести и даже помнит о том, что нужно; стало быть, и он не так убит горем, чтобы думать только об нем. Я почувствовал в нем это и обвинил его в том же, в чем обвинял и себя. Меня утешала мысль, что не я один бесчувственен» (стр. 149).

В первой редакции «Детства» находим целый ряд примеров очень удачного раскрытия внутреннего значения внешних проявлений душевных движений. Так, неоднократно раскрывается различное внутреннее значение улыбки. Давая портрет матери, автор говорит, что губы ее «беспрестанно переменяли выражение: то улыбка веселия, то улыбка горести, но всегда была улыбка» (стр. 105). И далее: «Maman с улыбкой, которая употребляется тогда, когда смеются над вашими добрыми качествами, отвечала...» (стр. 122). Еще пример: «Я заметил эту полуулыбку de la belle Flamande, которая значила: «хотя и грустное теперь время, но все я вам рада» (стр. 147). Толстой пытается разгадать внутренний смысл разных видов смеха. «Есть люди, — говорит он, — у которых одни глаза смеются, — это люди хитрые и эгоисты. Есть люди, у которых рот смеется без глаз, — это люди слабые, нерешительные» (стр. 106)20.

Внутренний смысл жеста раскрывается в следующем рассказе, относящемся к Карлу Ивановичу: «Он полуотчаянным, полугрустным жестом показывал, что он многое бы мог сказать, но не стоит того» (стр. 119). Еще примеры. Студент в разговоре «сделал движение, которым, видно, хотел заменить недостаток точности выражений» (стр. 159). Отец, только что приехавший в деревню из Москвы, в первый раз направляется в спальню тяжело больной матери. «Чем ближе подходил он к этой комнате, тем более заметно было его беспокойство. Он менее опирался на каблук и хотя мне не видно было его лица, все телодвижения ясно доказывали это» (стр. 146).

Раскрытие смысла общего выражения лица дается на страницах, рассказывающих о разговоре приказчика Никиты со своим барином. По словам автора, общее выражение лица Никиты обозначало «совершенное сознание своей правоты и вместе с тем подвластности» (стр. 111). Лицо Никиты в разговоре с барином имело «выражение тупоумия», но вместе с тем всем выражением своего лица он как бы говорил своему барину: «Извольте говорить, язык без костей, но все это не так, а вот я вам скажу, как» (стр. 112). Когда же барин склоняется на доводы Никиты, «в выражении голоса» приказчика «видно было торжество победы» (стр. 113).

Случай раскрытия значения интонации находим в описании разговора матери с отцом. Мать обращается к отцу со словами: «Мне с тобою нужно серьезно поговорить, Александр», но это «серьезно поговорить» она говорила таким тоном, который значил: «Хоть раз выслушай меня» (стр. 116). Другой случай. Володя продолжал разговор с доктором «таким тоном, который принимают обыкновенно, чтобы кончить разговор» (стр. 158).

Таково многообразное применение приема раскрытия душевных движений через их внешнее выражение, которое мы находим уже в первой редакции первого печатного произведения Толстого.

разбираться в самых сокровенных тайниках человеческой души. Напряженным, часто мучительным самоанализом Толстой развил в себе эту способность. Вместе со способностью к глубочайшему самоанализу Толстой обладал также чрезвычайной наблюдательностью, дававшей ему возможность проникать в скрытые от посторонних глаз душевные движения и мысли окружающих. Эта необычайная способность Толстого проникать в тщательно скрываемые чужие настроения, мысли и чувства проявлялась в нем уже в его молодые годы и делала для некоторых людей общение с ним тяжелым. В дневнике своем от 13 ноября 1852 года Толстой записал: «Я чувствую, что не могу никому быть приятен, и все тяжелы для меня. Я невольно, говоря о чем бы то ни было, говорю глазами такие вещи, которые никому неприятно слышать, и мне самому совестно, что я говорю их».

Все полученные от общения с людьми впечатления Толстой подвергал тщательному анализу. Разбираясь в себе самом, он находил в себе «наклонность анализировать все, даже пустую речь пустого человека»21.

Толстой обладал необыкновенным умением раскрывать внутреннее значение улыбки, жестов, интонации, выражения лица тех людей, с которыми сводила его жизнь. Доказательством этому служат некоторые места его трилогии. Так, в первой редакции «Детства», рассказав об излюбленном им разделении людей на «понимающих» и «непонимающих», автор прибавляет, что в разговорах между собой люди «понимающие» догадываются о смысле слов, произносимых собеседником, «более по предшествующему разговору и выражению губ и глаз» (стр. 154). Еще более определенно говорит Толстой о том же в «Отрочестве». Здесь он пишет: «Кто не замечал тех таинственных бессловесных отношений, проявляющихся в незаметной улыбке, движении или взгляде между людьми, живущими постоянно вместе: братьями, друзьями, мужем и женой, господином и слугой, в особенности, когда люди эти не во всем откровенны между собой. Сколько недосказанных желаний, мыслей и страха быть понятым выражается в одном случайном взгляде, когда робко и нерешительно встречаются ваши глаза!»22

В «Детстве» мы находим, кроме анализа психологии взрослых, еще и тонкое раскрытие психологии детей. Толстой отмечает свойственную детям восприимчивость и вытекающую из нее быструю смену настроений, развитое воображение, «чистоту души», «невинную естественную беззаботность» (стр. 110). «В детях, — пишет Толстой, — есть врожденное чувство тонкой деликатности» (стр. 145). На нескольких страницах повести находим ряд милых описаний детских наблюдений над животными и насекомыми, вроде следующего: «Милка, выходя, всегда здоровалась со всеми собаками: на некоторых порычала, с другими поиграла; она точно барыня была перед другими собаками» (стр. 126).

III

Толстой вообще ценил юмор в художественных произведениях и высоко ставил таких писателей, как Гоголь, Слепцов и Чехов. Перечисляя те «качества писателя», которыми, по его мнению, обладал его брат Николай Николаевич, Толстой в числе прочих называет и свойственный его брату «веселый юмор»23. «Великая вещь, — говорил Толстой, — настоящий веселый комизм — и в писателе и в актере»24. В Чехове Толстой выделял комизм как такое достоинство, которое выкупает его недостатки25. В рассказе Чехова «Душечка» Толстой, наряду с трогательностью образа героини, высоко ценил «чудный, веселый комизм всего произведения»26.

«Детства». Вот как, например, описывается отъезд господ на пикник: «Фока... стал твердо по середине подъезда... в позиции человека, которому не нужно напоминать о его обязанности подсаживать. Барыни сошли и после небольшого прения о том, кому на какой стороне сидеть и за кого держаться, раскрыли зонтики и отправились» (стр. 126). Или во второй части повести: «Доктор, преспокойно усевшись на моей постели, так покойно, что не было надежды, чтобы он когда-нибудь встал, рассуждал вслух» (стр. 156).

Часто этот юмор направляется рассказчиком на самого себя. Таково, например, описание состояния мальчика на охоте: «...Тут решительно я пришел в неописанное волнение. Глаза выкатились у меня изо лбу, пот катился градом, и капли его, хотя и щекотали меня, сбегая по подбородку, я не вытирал их, я не переводил дыхания и с бессмысленной улыбкой смотрел то на лес, то на собаку... » (стр. 127—128).

Юмор в отношении к тем героям, в образы которых он вносил автобиографические черты, нередко заметен в произведениях Толстого. С таким юмором изображаются и Оленин, и Левин в отдельных сценах «Казаков» и «Анны Карениной».

Есть в повести и занимающее целую страницу (стр. 108—109) юмористическое описание внезапного азарта охоты, охватившего старую тетушку и купца Подъемщикова (случай с купцом — действительный факт, упоминаемый Толстым в письме к брату Сергею Николаевичу от 7 января 1852 года). В последующих произведениях Толстого, даже в следующих редакциях «Детства», юмористическим сценам уже не отводится так много места.

В наиболее зрелых своих произведениях Толстой избегал давать подробные характеристики своим героям, а предпочитал сначала вводить их в действие, а затем попутно, постепенно, черта за чертой характеризовать их, в результате чего у читателя складывается вполне ясное представление об изображаемых лицах.

Такой способ построения художественных произведений Толстой характеризовал выражением: взять «из середины» и считал, что так и должно быть построено «всякое поэтическое истинное произведение»27. Теоретически Толстой защищает такой способ построения художественных произведений в своей статье «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?» (1862 год). Здесь он упоминает о «принятой у нас и ставшей невозможной манере описаний, логично расположенных: сначала описания действующих лиц, даже их биографии, потом описание местности и среды, и потом уже намечается действие». «Все эти описания, — говорит Толстой, — иногда на десятках страниц, меньше знакомят читателя с лицами, чем небрежно брошенная художественная черта во время уже начатого действия между вовсе неописанными лицами»28.

«Детства» вначале даются подробные характеристики матери и отца, но характеристика брата Володи не дается. Читатель лишь постепенно узнает, что Володя «всегда был тверд» (стр. 113), «с товарищами был горд» и имел на них большое влияние (стр. 136), действовал «во всех случаях прямо, решительно и откровенно» (стр. 137), что у него было «гордое, прекрасное и всегда спокойное лицо» (стр. 157), — словом, что Володя, как он описан Толстым, отличался всегда «непосредственностью» и «эгоизмом», как и брат Толстого Сергей Николаевич29, послуживший прототипом для Володи.

Далее, творчеству Толстого была свойственна та особенность, которая вытекала из его необыкновенной способности замечать все фальшивое, неестественное, искусственное, деланое и проявлялась в стремлении изображать все наблюдаемые им явления жизни совершенно просто, правдиво, без прикрас и тем раскрывать внутреннюю пустоту многих явлений, скрытую под внешней торжественностью, иногда даже внешним величием. Зародыши этой особенности творчества Толстого можно найти уже в первой редакции «Детства». Так, говоря о бездарных дирижерах оркестров, Толстой восклицает: «Меня удивляло всегда в таких случаях, как целая зала, наполненная народом, не расхохочется, глядя на эти несообразные движения» (стр. 162).

Наконец, уже в первой редакции «Детства» мы встречаемся со свойственным Толстому приемом включения в повествование соответствующих ходу рассказа авторских мыслей по разным вопросам, выражаемых в форме афоризмов, как, например: «В душе каждого человека вложен идеал красоты» (стр. 105); «Все высокие чувства соединены с какой-то неопределенной грустью» (стр. 133); «Дети — идеал совершенства, потому что имеют две главные добродетели: невинную веселость и беспредельную потребность любви» (стр. 110).

В иных случаях изложение философских мыслей автора переходит за рамки афоризмов и делается более пространным. Таково, например, следующее рассуждение на излюбленную Толстым уже в то время тему о «текучести» человека: «Ни один из качественных противоположных эпитетов, приписываемых людям, как-то: добрый, злой, глупый, умный, красивый, дурной, гордый, смиренный, — я не умею прилагать к людям: в жизни моей я не встречал ни злого, ни гордого, ни доброго, ни умного человека. В смирении я всегда нахожу подавленное стремление гордости, в умнейшей книге я нахожу глупость, в разговоре глупейшего человека я нахожу умные вещи и т. д.» (стр. 153). Рассуждение это характерно для миросозерцания Толстого, всю жизнь остававшегося в этом вопросе неизменно на той же точке зрения; включение этого рассуждения в текст первой редакции «Детства», написанной в 1851 году, характерно вообще для стиля Толстого, всегда стремившегося вводить в свои художественные произведения рассуждения философского характера. Совершенно такое же рассуждение о «текучести» человека включено Толстым в текст «Воскресения», законченного в 1899 г., причем и признаки разделения людей на различные категории даются почти те же самые: добрый, злой, умный, глупый и др. 30

Таковы те особенности творчества Толстого, с которыми мы встречаемся уже в первой редакции его первой повести.

«Детства» замечается еще некоторая литературная неопытность начинающего автора. Так, описывая своего отца, рассказчик, обращаясь к неназванному корреспонденту, говорит: «Вы знаете отца моего, каков он теперь. Все говорят, что он приятный старик, мне же он неприятен или потому, что я его слишком хорошо знаю, или потому, что я знал его еще свежим и молодым мужчиной» (стр. 106). Конечно, сын не может писать про старика отца, что он неприятен ему потому, что он знал его молодым мужчиной; психологически это невозможно. В следующих редакциях повести эта несообразность была устранена.

Язык повести далеко не совершенен; встречается много галлицизмов.

Что касается содержания первой редакции «Детства», то оно почти исчерпывается картинами детства и отчасти юности рассказчика и зарисовками портретов членов его семьи, учителей и товарищей-студентов. Социальное содержание повести ограничивается картинами помещичьего быта. Как и в «Истории вчерашнего дня», Толстой пользуется случаем подчеркнуть «ум и сметливость», свойственные простому русскому человеку (стр. 112). В то же время у автора нет никакого отчуждения от света и светской морали; студент, товарищ Володи, характеризуется как «очень порядочный молодой человек», причем «порядочность» понимается, очевидно, в том самом смысле, в каком слово это понималось в свете, — в смысле comme il faut.

При всей незатейливости содержания повести, в ней все же поставлены некоторые общие вопросы человеческого бытия, которые будут занимать Толстого на протяжении всей его дальнейшей жизни. Таков, прежде всего, вопрос о смерти. Толстой указывает (что он впоследствии повторит много раз в своих произведениях) на серьезность и значительность выражения лица умершего (в данном случае — матери рассказчика): «Все [лицо] носило такой отпечаток величия, спокойствия, и спокойствия неземного, что я не мог оторвать глаз от него» (стр. 148). Тут же Толстой ставит вопрос о смысле страданий, приводящих к смерти: «Maman умерла в ужасных страданиях. За что?» (стр. 148). Вопрос остается без ответа.

IV

Во второй половине августа или в сентябре 1851 года в Старогладковской Толстой приступает ко второй редакции «Детства». В Тифлисе, куда Толстой приехал 1 ноября и где пробыл больше двух месяцев, ведя уединенный, замкнутый образ жизни, работа пошла очень успешно, и к отъезду Толстого из Тифлиса в первых числах января 1852 года вторая редакция повести была закончена.

«Детства» сохранилась целиком; вся она с первой страницы до последней, собственноручно написана автором. Рукопись имеет заглавие «Детство»; первая часть озаглавлена: «Первый день»31.

Новая редакция повести построена иначе, чем первая. Повесть получает деление на главы, всего двадцать пять нумерованных и семь ненумерованных глав; главы получают краткие заголовки. Такие короткие заголовки остались и в окончательной редакции повести; мы находим их и в двух других частях трилогии — «Отрочестве» и «Юности». Во всех своих последующих художественных произведениях, кроме небольших рассказов, Толстой также придерживался деления произведения на короткие главы, но заголовков глав не находим уже нигде, кроме нескольких в «Войне и мире» издания 1873 года и одного заголовка в «Анне Карениной».

Деление произведений на короткие главы оказалось приемом построения, соответствующим художественным требованиям Толстого, что он осознал еще в первые годы своей творческой деятельности. «Манера, принятая мною с самого начала: писать маленькими главами, самая удобная, — записывает он в дневнике 31 декабря 1853 года. — Каждая глава должна выражать одну только мысль или одно только чувство».

В новой редакции повести исчезает форма обращения к неназванному лицу; повесть получает характер записок без обращения к кому бы то ни было.

В первой редакции дается подробный внешний портрет maman: описаны ее глаза, нос, губы, улыбка, выражение глаз и рта, зубы, «очерк лица», уши, руки и ноги, волосы, рост, «маленький пушок на верхней губе». Теперь описание портрета матери заметно сокращается; оставлены только «карие глаза, выражающие всегда доброту и любовь, родинка на шее, немного ниже того места, где вьются маленькие волосики, шитый белый воротничок и чудесная сухая и нежная рука»32. Других черт внешнего облика матери в памяти рассказчика не осталось. Образ становится туманным, неясным в воспоминании. Можно думать, что такое ослабление реальных черт в облике maman было вызвано желанием Толстого приблизить ее образ к образу своей матери, придать этому образу ту неясность, бесплотность, с которой был связан в его представлении образ его матери, которую он, по его словам, не мог представить себе «как реальное физическое существо»33.

Описывается, как и в первой редакции, пробуждение мальчика летним утром, на третий день после дня его рождения, причем вводится новый момент: чувство обиды против гувернера-немца, который разбудил мальчика своим неловким движением. Размышления мальчика по этому поводу даются в форме внутреннего монолога — прием, который сравнительно редко применялся в первой редакции повести. Имя мальчика — Николенька — дано Толстым, очевидно, из любви к своему старшему брату; фамилия — Иртеньев — дана по созвучию с фамилией прототипа отца — Исленьева.

События первого дня развертываются в основном так же, как и в первой редакции. Эпизод поцелуя Юзеньки, которая теперь называется Катенькой, рассказан более подробно и выделен в особую главу, получившую название «Что-то вроде первой любви».

После описания охоты идет глава, имеющая зачеркнутые заглавия: «Любочка. Музыка. Отступление». Работая над второй редакцией своей повести, Толстой уже почувствовал всю тяжеловесность, какую придают повествованию многочисленные отступления от хода рассказа. В дневнике 10 августа 1851 года Толстой писал: «Я замечаю, что у меня дурная привычка к отступлениям... Пагубная привычка. Несмотря на огромный талант рассказывать и умно болтать моего любимого писателя Стерна, отступления тяжелы даже и у него». В работе над второй редакцией «Детства» Толстой исключает некоторые отступления, бывшие в первой редакции, как, например, рассуждение о французском языке, но «привычка к отступлениям» так еще была сильна в нем в то время, что не только большая часть отступлений первой редакции осталась и во второй, но во второй редакции появились еще новые отступления. В названной главе рассказывается, как по возвращении с охоты maman садится за рояль, после чего в рукописи следует вычеркнутое автором описание того, как maman играла второй концерт Фильда, причем указывается, что «приятность» ее игры «состояла в простоте». Мимоходом автор роняет замечание о том, что «у детей всегда чувство прекрасного очень верно», после чего следует юмористическое изображение барышень трех категорий, которые, играя, по-разному «кривляются». Далее сказано, что maman начала играть «Патетическую сонату» Бетховена, после чего Толстой выпускает из своих рук нить рассказа и делает длинное отступление, в котором излагает свои мысли об искусстве. Мысли эти, очевидно, в то время занимали его так сильно, что он чувствовал непреодолимую потребность изложить их на бумаге.

Толстой протестует против всего неестественного, фальшивого в искусстве, против деланых, искусственных сравнений. Он вспоминает, как Бальзак в своем романе «История величия и падения Цезаря Биротто», описывая действие «Пятой симфонии» Бетховена (у Толстого ошибочно — «одной сонаты Бетховена»), говорит, что, слушая ее, он «видит ангелов с лазурными крыльями, дворцы с золотыми колоннами, мраморные фонтаны, блеск и свет» и пр. 34 «Это описание, — говорит Толстой, — не напомнило мне» сонаты Бетховена не только потому, что «никогда я не видал ни ангелов с лазурным крыльями, ни дворцов с золотыми колоннами», но и потому, что «ежели бы даже, — не без иронии прибавляет Толстой, — что очень трудно предположить, я бы видел все это, картина эта не возбудила бы во мне воспоминания о сонате».

французы говорят, что оно «было похоже на такую-то статую»; чтобы описать прекрасную природу, говорят, что она «напоминала такую-то картину»; красивую группу — что она «напоминала сцену из балета или оперы». Против такого приема Толстой возражает самым решительным образом. «Прекрасное лицо, — говорит он, — природа, живая группа всегда лучше всех возможных статуй, панорам, картин и декораций».

Толстой приводит и другие приемы искусственных и фальшивых сравнений. Он находит еще более странным то, что «для того, чтобы описать что-нибудь прекрасное, средством самым употребительным служит сравнение описываемого предмета с драгоценными камнями». «Великий», как его называют, Ламартин в одном из своих произведений, описывая свою поездку по морю в лодке, говорит, что капли воды, падавшие с весел в море, были «как жемчуг, падающий в серебряный таз». Приведя эту цитату, Толстой иронически замечает: «Прочтя эту фразу, воображение мое сейчас же перенеслось в девичью, и я представил себе горничную с засученными рукавами, которая над серебряным умывальником моет жемчужное ожерелье своей госпожи и нечаянно уронила несколько жемчужинок, а о море и о той картине, которую с помощью поэта воображение рисовало мне за минуту, я уже забыл».

«Воображение, — говорит Толстой, — такая подвижная, легкая способность, что с ней надо обращаться очень осторожно. Один неудачный намек, непонятный образ — и все очарование, произведенное сотнею прекрасных, верных описаний, разрушено». И потому «автору выгоднее выпустить десять прекрасных описаний, чем оставить один такой намек в своем сочинении»35.

Искусственные сравнения с драгоценными камнями, говорит далее Толстой, встречаются у поэтов разных народов, но больше всего у французских. «Бирюзовые и бриллиантовые глаза, — перечисляет Толстой подобного рода искусственные сравнения: — золотые и серебряные волосы, коралловые губы, золотое солнце, серебряная луна, яхонтовое море, бирюзовое небо и т. д.». И Толстой задает вопрос: «Скажите по правде, бывает ли что-нибудь подобное? Капли воды, при лунном свете падающие в море, горят лучше жемчужин, падающих в таз, и ни капли не похожи на жемчужины, ни таз — на море... Я никогда не видал губ кораллового цвета, — продолжает Толстой, — но видал кирпичного; глаз — бирюзового, но видал цвета распущенной синьки и писчей бумаги...»36.

Так Толстой еще в черновой редакции своего первого большого произведения определенно и решительно провозглашает принципы реализма, ставшие его знаменем на всю жизнь. Жизнь прекраснее и богаче искусства. Искусство должно быть отражением жизни. Достоинство произведения искусства определяется тем, «бывает ли что-нибудь подобное» в жизни тому, что изображено искусством. В этих своих утверждениях Толстой близко подходит к принципам реалистической эстетики, провозглашенным В. Г. Белинским и развитым Н. Г. Чернышевским.

Изложив с такой определенностью основы своих взглядов на искусство, Толстой возвращается к ходу рассказа. Он описывает исполнение maman «Патетической сонаты» Бетховена и то действие, которое оно производит на мальчика. Это замечательное описание становится еще более выразительным в следующей редакции повести. Далее следует милая жанровая сценка из детской жизни — ушиб Любочки и ее слезы, а затем подслушивание детьми молитвы юродивого Гриши. Молитва эта описывается более подробно, чем в первой редакции; к описанию присоединяется еще выражение восхищения автора перед силой веры и религиозного экстаза юродивого. Этим заканчивается рассказ о первом дне.

Во взаимоотношения героев в этой редакции введены существенные изменения: брак отца уже не изображается незаконным сожительством с чужой женой, — дается изображение обычного для того времени «законного» брака. Это изменение можно объяснить как тем, что Толстой решил смягчить слишком бросающееся в глаза сходство семейного положения отца с положением А. М. Исленьева, так и тем, что ему хотелось нарисовать «обычные», ничем не выдающиеся отношения, изобразить обстоятельства, типичные для большей части дворянской среды.

Другое существенное изменение, внесенное Толстым в состав действующих лиц его повести, состояло в том, что был совершенно устранен второй брат Васенька. Это изменение, вероятно, было вызвано тем, что прототипом Васеньки служил К. А. Иславин, с которым Толстой так дружен был в бытность свою в Петербурге; теперь же он, как это видно по дневникам и письмам, совершенно разочаровался в Иславине, и ему, повидимому, стало уже неприятно рисовать его портрет.

«Разлука» описывает прощание детей с матерью и отъезд их в Москву. Затем следует вводная глава, рассказывающая историю экономки Натальи Савишны, под именем которой Толстой «довольно верно», по его словам, изобразил яснополянскую экономку Прасковью Исаевну37.

V

Вторая часть повести во второй редакции имеет подзаголовок «Второй день». Действие этой части происходит в Москве в день именин бабушки, почти через месяц после переезда. Вся эта часть повести, содержащая девять нумерованных глав (14—22) и три ненумерованных, была написана Толстым заново; в первой редакции повести ничего подобного этим главам не было. На сцену выступает целый ряд новых лиц, многие из которых весьма близко напоминают родных и знакомых автора: бабушка, в образе которой воплощены существенные черты характера бабушки Толстого Пелагеи Николаевны; княгиня Корнакова — княгиня Анна Александровна Горчакова, жена троюродного дяди Толстого, князя Сергея Дмитриевича Горчакова, мать шестерых дочерей, усиленно старавшаяся в бытность Толстого в Москве в 1850—1851 годах женить его на одной из них38; Сонечка Валахина — первая детская любовь Толстого Сонечка Колошина; Петр (в следующих редакциях Сережа) Ивин — столь же любимый мальчиком Толстым Саша Мусин-Пушкин. Князь Иван Иванович, вероятно, имеет своим прототипом князя Андрея Ивановича Горчакова, троюродного брата бабки Толстого, у которого отец Толстого одно время состоял адъютантом. Описывается торжественное празднование именин бабушки: дети подносят ей подарки (Николенька — стихи собственного сочинения), устраивается торжественный обед, к которому приезжают родные и знакомые с поздравлениями; вечером — танцы.

Этому описанию предшествует вводная глава, озаглавленная «О свете» и служащая как бы введением к последующим главам, где описываются светские родственники и знакомые бабушки. Эта глава, представляет интерес в смысле раскрытия как общего миросозерцания автора, так и его эстетических воззрений. Толстой говорит, что обычно романисты, берущие своих героев из числа людей высшего света, изображают этих людей в виде злодеев, делающих зло из желания «наслаждаться страданиями других». Таких людей, говорит Толстой, я никогда не встречал в жизни. «Не могу сказать, — говорит он, — что ни один человек не делал мне зла; ...но все зло, которое я испытывал, происходило от невежества, слабости, страстей людских, но никогда — от желания делать зло».

Возражая против романтической традиции изображения не существующих в действительности, наделяемых всеми пороками злодеев, Толстой в то же время возражает и против того направления, которое, по его словам, изображает высшее общество «только для того, чтобы показать, какие все дурные, подлые и злые люди живут в нем». Изображение этими беллетристами высшего общества служит, по мнению Толстого, только для того, чтобы «нагляднее выступили добродетели героев — чиновников, воспитанниц, мещан и мужиков», — написал было Толстой, но затем вычеркнул упоминание о мужиках, как бы считая законным противопоставление мужиков князьям и графам.

«дурные, подлые и злые люди». Он, напротив, считает, что людям высшего класса представляется в жизни «меньше искушений» делать зло и «они больше в состоянии, чем низшие классы, получить настоящее образование и верно судить о вещах»39. Перейдя, однако, после такого вступления к изображению лиц высшего света, посетивших бабушку в день ее именин, Толстой одного только князя Ивана Ивановича наделяет симпатичными чертами. Неискренняя и фальшивая княгиня Корнакова, ее испорченный и развращенный сын Этьен, отличающаяся «какой-то особенной резкостью и апломбом» Алишкеева, ее дочь Sachinette, y которой «был недостаток, который детям очень бросается в глаза, — неестественность»; Кукорозов, который, усевшись против бабушки, «повел какую-то сладкую, сладкую речь»40, — все эти лица не пользуются симпатиями автора и не вызывают симпатии у читателя.

В главе, озаглавленной «Прогулка», рассказывается, как перед обедом мальчики вместе с отцом идут на прогулку по московским бульварам. Здесь сатирически изображена мать Сонечки Валахиной, которая также вышла на прогулку со своей старшей дочерью Машенькой. На Пречистенском бульваре Валахина называла свою дочь просто Машенькой; на Никитском бульваре она стала говорить по-французски и называть дочь Marie, на Тверском бульваре она уже начала грассировать и называть дочь «Майи».

Далее в той же главе рассказывается, как отец вместе с мальчиками идет в кондитерскую покупать конфеты и любезничает там с продавщицей-француженкой, говорит ей что-то полушепотом, глаза у него подергиватся «чем-то масляным», а француженка улыбается «замысловато». Тут Толстому представился очень удобный случай применить свой излюбленный прием — немой разговор действующих лиц посредством взглядов, без; слов. «Папа взглянул на меня, мой взгляд выражал: «я вас наблюдаю»; его взор выразил: «совсем тебе не нужно наблюдать, и ты мне надоедаешь этим». Мы оба в взгляде мгновенно поняли друг друга, поэтому долго не смотрели друг другу в глаза». Француженка сделалась мальчику «очень противна», и, хотя и не понимая ясно отношений отца с нею, он «предчувствовал, что тут что-то нехорошо»41.

Затем следуют главы: «Обед», «Собираются гости», «Бал», «После мазурки» и «В постели». В последней главе изображается с весьма натуралистическими подробностями возвращение Карла Ивановича из гостей от его знакомого портного Шенхейта пьяным. Так как Федор Иванович Рёссель, прототип Карла Ивановича, был на некоторое время удален от детей Толстых за его в чем-то проявившееся «неблагопристойное поведение», то вполне вероятно, что вся сцена появления пьяного Карла Ивановича списана с натуры.

В этой части повести дана еще одна вводная глава, называющаяся «Отступление. Детство». Эта глава посвящена общим воспоминаниям о прелести и поэзии детства и о любви к матери. Вся эта глава выросла из нескольких строк, посвященных тому же предмету в первой редакции повести42.

чтобы ни в каком случае не отдавать детей в закрытые учебные заведения, и излагается ее мнение об этих заведениях, являющееся, очевидно, отголоском того обсуждения вопроса о будущности мальчиков Толстых, какое происходило в семье после смерти отца. Мать пишет, что несмотря на все те выгоды в служебном отношении, какие доставляет воспитание в закрытых учебных заведениях, она все-таки никогда не согласилась бы отдать своих детей в эти заведения, так как, по ее мнению, в закрытых учебных заведениях дети нравственно портятся, в них убивается «чувствительность», т. е. «способность сочувствовать всему хорошему и доброму», а также «способность, которая развивает религиозное чувство». Она опасается того, что «разврат в тысяче различных форм может вкрасться в эту откровенно открытую для всего юную душу»43.

Последняя часть письма матери возникла из одной фразы первой редакции повести: «Maman умерла в ужасных страданиях. За что?» Описывая смерть вымышленной героини своей повести, Толстой, очевидно, переносился мыслью к действительному событию — к смерти своей матери, которой он не знал, но которая в его представлении являлась носительницей высших нравственных качеств. Неразрешенный вопрос «за что?» вновь встал перед ним во всей своей силе. В конце своего письма мать говорит, что она не боится смерти, но ее мучают сомнения: «Зачем лишать детей любимой матери? Зачем тебе наносить такой ужасный удар? Зачем умирать, когда я в этой жизни счастлива?» Не находя определенного ответа на эти мучительные вопросы, она успокаивает себя «надеждой на бесконечное милосердие божие». Еще другой вопрос встает перед умирающей: «Какие оставлю я о себе воспоминания в душе людей, которых люблю? И умрут ли эти воспоминания? Неужели любовь моя к тебе и детям исчезнет с той жизнью?» И на этот вопрос ей представляется только один ответ: «Нет! Вы слишком меня любите, чтобы воспоминания обо мне когда-нибудь умерли в сердцах ваших... И я слишком сильно чувствую мою любовь к вам, чтобы думать, что то чувство, которое было моей жизнью, которым я одним существовала, могло исчезнуть со смертью. Моя душа не может существовать без любви к вам. Теперь я в этом убеждена. Мы только не будем вместе, но любовь наша не прекратится»44.

Можно думать, что эти размышления, вложенные Толстым в письмо умирающей героини его повести, являлись в то же время и его собственными мыслями. Известно, что культ матери доходил у Толстого до того, что, как рассказывает он в

«Воспоминаниях», «в средний период» его жизни он в трудные минуты «молился ее душе», мысленно общался со своей умершей матерью, как с живым существом. Отсюда и возникали у него такого рода размышления.

со словами: «Прощай, Веньямин мой Николенька!» В «Воспоминаниях» Толстой рассказывает: «Мне говорили, что маменька очень любила меня и называла «mon petit Benjamin»45.

Далее в рукописи следует глава, озаглавленная «Продолжение 23-ей главы», в которой Николенька излагает свои мысли по поводу письма матери. Он выражает полное согласие с ее мнениями о закрытых учебных заведениях, как о «вертепах разврата и жестокости», прибавляя, что особенно ужасало ее то, что в этих учебных заведениях дети подвергаются телесным наказаниям. Однако вся эта часть главы тут же зачеркивается автором. Затем по поводу предсмертного письма maman сказано, что, принимая все учение православной церкви, она в то же время «не верила в вечные мученья ада»46. Эта подробность также сближает образ матери в «Детстве» с личностью Т. А. Ергольской, о которой то же самое сказано Толстым в его «Воспоминаниях»47.

Описание смерти матери — одно из тех двух мест во всей повести, которые переходят нетронутыми из первой редакции во вторую. Толстой ограничивается здесь простой ссылкой на страницы «в большой книге» (т. е. в той тетради, в которой была написана первая редакция). К изображению обстоятельств смерти матери прибавляется лишь описание того, как эта смерть подействовала на окружающих. Психологический анализ молодого Толстого становится здесь беспощадным. Рассказчик вспоминает свои собственные переживания во время похорон матери: как он впал в почти бессознательное состояние, и как только эти «две минуты» и представляются ему теперь, когда он вспоминает все пережитое, «настоящим горем». В остальное время к грусти «всегда примешивалось какое-нибудь самолюбивое чувство: то желание показать, что я больше всех умею чувствовать, то заботы о наружном виде, который я имею, то любопытство, которое заставляло меня делать наблюдения... Не испытывая исключительно одного чувства горести, я старался скрывать другие чувства — не столько от других, сколько от самого себя, — мне хотелось думать, что я ничего, кроме этой горести, в первые дни чувствовать не могу, и от этого самое чувство было натянуто, неестественно: эгоистическое чувство, которое больше всех других заглушало во мне чувство исключительной печали, было наслаждение, которое я испытывал, зная, что я несчастлив, — я старался убедить себя, что это несчастие еще больше, чем оно действительно было».

Не исключена возможность того, что Толстой до известной степени описывает здесь свои собственные переживания во время похорон отца.

«был прекрасен», но мальчику в это время почему-то представился отец, «когда он в кондитерской хотел поцеловать француженку»), также берется из первой редакции. Прибавляется описание поведения гувернантки Мими, которая «не переставала рыдать и стонать самым раздирающим голосом» и «беспрестанно закрывала лицо платком и руками». «Мне казалось, — с беспощадной проницательностью прибавляет автор, — что она делает это все для того, чтобы, закрыв лицо, отдохнуть от слез и не плакать».

Описывая, как держались на похоронах матери Володя, Любочка и Катенька, рассказчик переходит к присутствовавшим при этом посторонним лицам и говорит: «Все посторонние, бывшие на похоронах, мне были гадки. Они не имели права плакать и выказывать горесть. Все утешительные фразы, которые они говорили отцу, что ей там будет лучше, что она была не для этого мира, возбуждали во мне какую-то злобу. Я бы их всех выгнал, ежели бы мог».

Но вот мальчик замечает, что в дальнем углу, спрятавшись за открытой дверью и не обращая никакого внимания на окружающих, стоя на коленях, молится сгорбленная, седая старушка Наталья Савишна. И у него мелькает мысль: «Вот кто истинно любил и понимал ее». И ему становится «стыдно за самого себя»48.

Последняя глава повести, озаглавленная «Что было после», содержит описание событий в детской жизни после смерти матери и рассказ Натальи Савишны о ее последних днях, описание действия смерти матери на бабушку и смерти самой Натальи Савишны. С глубоким уважением рассказывает автор о последних днях и минутах жизни Натальи Савишны. Она не боялась смерти, — говорит Толстой, — потому что «она выполнила закон евангелия — вся жизнь ее была любовь и самоотвержение». Это преклонение перед человеком, который исполнил закон любви и самоотвержения, очень характерно для молодого Толстого.

Описанием смерти Натальи Савишны заканчивается вторая редакция «Детства». Вся последняя часть первой редакции, рассказывающая о поступлении братьев в университет и об их студенческой жизни, совершенно отбрасывается автором.

главам повести, нисколько не нарушают ее общего серьезного тона.

VI

К основному тексту второй редакции «Детства» присоединены еще две главы, которые должны заканчивать повесть. Первая из этих глав носит название «К читателям». Она написана, повидимому, в первых числах января 1852 года, перед самым отъездом Толстого из Тифлиса в Старогладковскую, о чем можно заключить из того, что в ней развиваются мысли о желательном для автора «воображаемом читателе» (мысль о необходимости для каждого автора иметь представление о «воображаемом читателе», которого он имеет в виду, записана в дневнике Толстого 2 января 1852 года).

Обращаясь к своим «воображаемым читателям», Толстой предъявляет к ним пять требований. Требования эти следующие: «чтобы вы были чувствительны, то-есть могли бы иногда пожалеть от души и даже пролить несколько слез об вымышленном лице, которого вы полюбили, и от сердца порадоваться за него и не стыдились бы этого; чтобы вы любили свои воспоминания; чтобы вы были человек религиозный; чтобы вы, читая мою повесть, искали таких мест, которые заденут вас за сердце, а не таких, которые заставят вас смеяться; чтобы вы из зависти не презирали хорошего круга, ежели вы даже не принадлежите к нему, но смотрели на него спокойно и беспристрастно»49.

Предъявляемые Толстым к своим читателям требования — в первую очередь чувствительности и во вторую религиозности — находят себе объяснение в его миросозерцании того времени; требование того, чтобы читатель любил свои воспоминания, связано с содержанием повести; требование, чтобы читатель искал в повести того, что «заденет за сердце», а не того, что заставит смеяться, указывает на серьезную цель, какую имел в виду Толстой, работая над повестью; последнее же требование о том, чтобы читатель не чувствовал зависти к «хорошему кругу», если он сам не принадлежит к нему, было вызвано, вероятно, разговорами Толстого на эту тему с его сослуживцами, кавказскими офицерами, из которых не все принадлежали к «хорошему кругу». Глава заканчивается выпиской из первой редакции о двух способах писания: «из головы» и «из сердца». Признавая, как и раньше, законным только писание «из сердца», Толстой сообщает, что он «останавливал себя всегда, когда начинал писать из головы, и старался писать только из сердца»50.

Другая глава, присоединенная ко второй редакции «Детства», носит заглавие: «К тем господам критикам, которые захотят принять ее на свой счет». Толстой начинает эту главу с признания в том, что он вступает на литературное поприще «с великой неохотой и отвращением», с таким же чувством, с каким он входит в такие публичные места, «куда пускается всякий народ» и где возможно «без всякой причины получить от пьяного или безумного оскорбление». В литературе роль таких пьяных или безумных, от которых он боится получить оскорбление, Толстой отводит критикам. «Критика, — говорит Толстой, — есть вещь очень серьезная»; назначение ее — «дать ясное и по возможности верное понятие о предмете», а между тем, — прибавляет Толстой, — в наших журналах критические статьи, по большей части анонимные, пишутся не для того, чтобы по достоинству оценить литературные произведения, а чтобы критик мог выказать свое остроумие, часто в оскорбительной для автора форме. Замечания Толстого надо считать относящимися к критике того времени, когда писалась эта глава и когда он, работая над своей повестью, в то же время пристально следил за текущей журналистикой, т. е. к 1851 году.

«Библиотеки для чтения» Сенковскому внедрение в литературу «обычая смеяться над книгами в отделе библиографической хроники»; но хотя этот отдел у Сенковского и был «очень забавный», он, по мнению Толстого, «нисколько не удовлетворял своему назначению — дать понятие о ходе литературном, о значении и достоинстве новых книг»51. Поэтому-то произведения лучших современных писателей остаются, по мнению Толстого, не оцененными критикой.

Толстой перечисляет этих лучших, по его мнению, современных писателей, не оцененных критикой: это Дружинин, Григорович, Тургенев, Гоголь, Гончаров. Произведения всех этих писателей, кроме Гончарова, названы Толстым в списке книг, произведших на него большое впечатление в его молодые годы. Присоединение к их числу Гончарова показывает, что Толстой уже в то время хорошо знал и ценил его «Обыкновенную историю» и «Сон Обломова», которыми тогда был известен Гончаров.

Эта вводная глава показывает, какое большое место молодой Толстой отводил литературной критике, видя ее назначение в том, чтобы правильно указывать «значение и достоинство новых книг». Эту же мысль Толстой через пятьдесят лет развил с большой силой в своем предисловии к русскому переводу романа немецкого писателя Поленца «Крестьянин», написанном в 1900—1901 годах.

VII

Перед началом работы над второй редакцией «Детства» и во время самой работы Толстой набросал два плана всего того романа, первую часть которого должно было составлять «Детство»52.

Первый план романа «Четыре эпохи развития» написан по окончании первой редакции «Детства» и перед началом работы над второй редакцией. Он начинается с изложения «основных мыслей сочинения». Автор видит свою задачу в том, чтобы «резко обозначить характеристические черты» каждой из четырех эпох, которые он намерен был описать. Эти «характеристические черты» представлялись ему в следующем виде: «В детстве — теплота и верность чувства; в отрочестве — скептицизм, сладострастие, самоуверенность, неопытность и гордость; в юности — красота чувств, развитие тщеславия и неуверенность в самом себе; в молодости — эклектизм в чувствах, место гордости и тщеславия занимает самолюбие, узнание своей цены и назначения, многосторонность, откровенность».

«провести во всем сочинении различие братьев: одного — наклонного к анализу и наблюдательности, другого — к наслаждениям жизни». Это задание было выполнено в изображении различных характеров двух братьев — Николеньки и Володи.

Наряду с этими основными задачами в плане указаны и задания частного характера, которые автор намерен был выполнить. Так, он предполагал «показать дурное влияние тщеславия воспитателей и столкновения интересов в семействе», «показать влияние врожденных наклонностей на развитие характеров» и даже «показать невозможность любви к одной женщине». Эти три задания остались неисполненными. Также осталось невыполненным многое из того, что было намечено в плане остальных частей трилогии, как замужество сестры и «волокитство» зятя, поступление брата на службу, отъезд Николеньки в деревню и т. д.

Второй план, написанный позднее, более разработан, чем первый, и также содержит много неосуществленных замыслов. По этому плану в последней части романа, которая должна была носить название «Молодость», Толстой имел в виду описать также и то, как его герой «пристращивается к хозяйству». Вероятно, сюда вошло бы и изображение тех попыток Толстого сближения с крестьянами, которые впоследствии были им описаны в «Романе русского помещика» и в «Утре помещика».

Главная мысль всего романа выражается теперь Толстым в следующих словах: «Чувство любви к богу и к ближним сильно в детстве; в отрочестве чувства эти заглушаются сладострастием, самонадеянностью и тщеславием; в юности — гордостью и склонностью к умствованию; в молодости опыт житейский возрождает эти чувства». Мысль эта, отражающая настроения Толстого во время составления этого плана в Тифлисе в 1851 году, не нашла своего полного выражения в трилогии, тем более что последняя часть романа («Молодость») вовсе не была написана.

VIII

Вторая редакция «Детства» является основной редакцией повести. Две следующие редакции не дают существенно нового ни в смысле содержания, ни в смысле построения повести.

нескольких страниц, переписанных его слугой Иваном Суворовым53.

Работа Толстого над третьей и четвертой редакциями «Детства» выразилась главным образом в художественной отделке отдельных глав и всего произведения в целом.

Художественная обработка повести производилась в трех направлениях: художественная отделка деталей на всем протяжении повести, большое сокращение и некоторое дополнение и распространение текста.

Сокращения текста преследовали три задачи. Во-первых, исключались все места, казавшиеся автору мало выразительными в художественном отношении. Так, исчезли большие куски из характеристики отца54, из характеристики бабушки55, из описания вечера в день именин бабушки56 и вся глава XIX («Обед»)57.

Во-вторых, были выкинуты большие куски, являющиеся отступлениями от развития действия повести, как, например, вся глава «Что же и хорошего-то в псовой охоте», рассуждение о телосложении и улыбке (глава XX), вводная глава «О свете», обе главы литературного содержания — «К читателям» и «К тем господам критикам, которые захотят принять ее на свой счет». Исчезла даже приведенная выше замечательная критика некоторых искусственных приемов романтической школы и твердое провозглашение принципа реализма в литературе.

«Прогулка», рассказывающая о заигрываниях отца с продавщицей-француженкой, сцена возвращения из гостей пьяного Карла Ивановича, сатирическое изображение Валахиной-матери; несколько действующих лиц, изображенных сатирически, были совершенно удалены из текста, как Кукорозов, Алишкеева и ее дочь Sachinette58.

Наряду с сокращениями, в третьей редакции повести были сделаны и некоторые дополнения. Остановимся на большой вставке в главу четвертую («Что за человек был мой отец») и на больших дополнениях в главу десятую («Музыка»). Оба эти дополнения недостаточно тесно связаны с текстом повести и до известной степени являются отступлениями от основного хода рассказа и вместе с тем сами по себе представляют большой и несомненный интерес.

Вставка в главу, содержащую характеристику отца, касается условий жизни помещика в деревне того времени. Вероятно, по собственному опыту Толстой рассказывает о сутяжничестве, ссорах и сплетнях в помещичьей среде и о прижимках и придирках со стороны местных властей. Чтобы избавиться от всех этих отравляющих жизнь неприятностей, говорит Толстой, есть три способа. Первый способ состоит в том, чтобы «законно в отношении всех исполнять обязанности и пользоваться правами помещика». Хотя способ этот самый простой и «первый, представляющийся рассудку», на практике он неисполним, потому что, как энергично выражается Толстой, «невозможно действовать законно с людьми, употребляющими закон как средство безнаказанного беззакония». Второй способ — быть в приятельских отношениях со всеми ближайшими помещиками и со всеми губернскими и уездными властями. Этот способ также неисполним, потому что «слишком трудно человеку непривычному уметь держаться, избегая клеветы и злобы, со всеми неприязненностями, беззакониями и низостями губернской жизни». Остается третий способ — «платить дань» всем властям. Этот способ самый спокойный и самый употребительный.

Обрисовав таким образом условия жизни провинциального помещика 1840—1850 годов, Толстой переходит к рассказу о том, как отец мальчика открыто третировал представителей уездной власти, когда они приезжали к нему в имение59.

Второе дополнение, внесенное Толстым в рукопись третьей редакции повести, имеет интерес не общественный, а психологический.

«Я не встречал в своей жизни никого, кто бы так сильно чувствовал музыку, как мой отец»60. О своей особенной восприимчивости к музыке Толстой писал еще во второй редакции «Детства»: «Ежели я даже в самой пустой мелодии услышу ноту, взятую полной грудью, у меня слезы невольно навертываются на глаза»61.

В главе «Музыка», имеющейся в черновом виде уже во второй редакции «Детства», описывается действие на мальчика «Патетической сонаты» Бетховена, исполняемой его матерью. Теперь это описание развертывается в художественную картину.

Мальчик, забравшись с ногами на вольтеровское кресло, стоявшее в гостиной, слушает игру матери. Дело происходит вечером. Мальчик дремлет. Описывается отдельно действие на него каждой части сонаты. «Давно знакомые звуки пьесы, которую заиграла maman, — так начинается описание, — производили во мне впечатление сладкое и вместе с тем тревожное... Хотя я так хорошо помнил всю эту сонату, что в ней не было для меня ничего нового, но я не мог заснуть от беспокойства. Что, ежели вдруг будет не то, что я ожидаю? Сдержанный, величавый, но беспокойный мотив интродукции, который как будто боится высказаться, заставлял меня притаивать дыхание. Чем прекраснее, сложнее музыкальная фраза (прибавляет уже от себя автор «Детства»), тем сильнее делается чувство страха, чтобы что-нибудь не нарушило этой красоты, и тем сильнее чувство радости, когда фраза разрешается гармонически.

Я успокоился только тогда, когда мотив интродукции высказал все и шумно разрешился в Allegro. Начало Allegro слишком обыкновенно, поэтому я его не любил; слушая его, отдыхаешь от сильных ощущений первой страницы. Но что может быть лучше того места, когда начинаются вопросы и ответы! Сначала разговор тих и нежен, но вдруг в басу кто-то говорит такие две строгие, но исполненные страсти фразы, на которые, кажется, ничего нельзя ответить. Однако нет, ему отвечают и отвечают еще и еще, еще лучше, еще сильнее до тех пор, пока наконец все сливается в какой-то неясный, тревожный ропот. Это место всегда удивляло меня, и чувство удивления было так же сильно, как будто я слышал его в первый раз. Потом в шуму Allegro вдруг слышен отголосок интродукции, потом разговор повторяется еще раз, еще отголосок, и вдруг в ту минуту, когда душа так взволнована этими беспрестанными тревогами, что просит отдыха, все кончается, и кончается так неожиданно и прекрасно...

хочется? И хотелось бы, чтобы скорее, скорее, скорее и все кончилось; но когда он перестал плакать и проситься, мне хотелось еще послушать страстные выражения его страданий»62.

Это изумительное описание действия музыки Бетховена, мало связанное с общим ходом рассказа и как будто нечаянно вылившееся из-под пера молодого Толстого, не имеет себе равных в мировой художественной литературе. Нельзя не поражаться тому, какие яркие художественные образы нашел молодой Толстой для выражения всех оттенков действия бетховенской сонаты на слушателя-мальчика. Притом описание это, особенно в первой части, настолько точно, что, как уже отмечалось, «каждый знающий «Патетическую сонату», тотчас же представит себе, о каком отрывке пьесы здесь идет речь... Это, конечно, совершенно необычное в художественной литературе явление — дать такое описание музыкальной пьесы, чтобы оно чуть ли не оказалось подходящим для специальной музыкальной работы»63.

К описанию действия сонаты Бетховена Толстой присоединяет еще собственные рассуждения о сущности музыки. Он говорит, что музыка «не действует ни на ум, ни на воображение», но «в то время, как я слушаю музыку», «какое-то странное сладостное чувство до такой степени наполняет мою душу, что я теряю сознание своего существования, и это чувство — воспоминание»64. «Но воспоминание чего?» — задает себе вопрос Толстой. — «Хотя ощущение сильно, воспоминание неясно. Кажется, как будто вспоминаешь то, чего никогда не было». И у Толстого является новый вопрос: не является ли воспоминание основанием тех чувств, которые возбуждает в нас всякое искусство — живопись, ваяние, музыка, поэзия? Вопрос остается без ответа. И далее Толстой вновь повторяет данное им еще ранее определение сущности музыки: «Каждая музыкальная фраза выражает какое-нибудь чувство: гордость, радость, печаль, отчаяние и т. д. или одно из бесконечных сочетаний этих чувств между собою»65.

Другие наиболее существенные изменения в третьей редакции «Детства», представляющие интерес как в биографическом, так и в художественном отношении, следующие.

ко всем детям применять одни и те же методы воспитания. «Нужно, — пишет мать, — знать направление, наклонности, предыдущее воспитание каждого ребенка, чтобы внушить ему благородные чувства, заставить его поверить добру и полюбить его». Здесь мы находим зародыши позднейших мыслей Толстого о необходимости индивидуального воспитания детей.

В последней части письма матери усиливается выражение ее полной уверенности в неуничтожаемости любви. Она пишет: «Я твердо уверена в том, что хотя я не буду с вами, любовь моя никогда не кончится и не оставит вас». И то же повторяет еще раз в конце письма: «Прощай, милый друг, помни, что меня не будет, но любовь моя никогда и нигде не оставит тебя». Эти размышления близко выражали мысли и чувства самого Толстого, который впоследствии умирающему князю Андрею приписал утверждение о том, что любовь «есть самая сущность души» и «ничто, ни смерть, ничто не может разрушить ее»66.

В главе «Горе», которая так трогала самого автора, когда он ее перечитывал, впервые дается подробное описание вида и выражения лица умершего, что мы так часто встречаем в позднейших произведениях Толстого. «Я не мог верить, — читаем мы, — чтобы это было ее лицо. Я стал вглядываться в него пристальнее и мало-помалу стал узнавать в нем знакомые милые черты. Я вздрогнул от ужаса, когда убедился, что это была она; но отчего закрытые глаза так впали? Отчего эта страшная бледность и на одной щеке черноватое пятно под прозрачной кожей? Отчего выражение всего лица так строго и холодно? Отчего губы так бледны и склад их так прекрасен, так величественен и выражает такое неземное спокойствие, что холодная дрожь пробегает по моей спине и волосам, когда я вглядываюсь в их выражение? Я смотрел и чувствовал, что какая-то непонятная, непреодолимая сила притягивает мои взоры к этому прелестному безжизненному лицу...»

В последней главе повести, посвященной описанию последних дней и смерти Натальи Савишны, Толстой, как бы предвидя возражения против идеализации им этого образа, — возражения, состоящие в том, что эта суеверная женщина, ставившая себе в жизни одну только цель — всеми силами охранять барское добро от возможных хищений и растраты, не заслуживает такой высокой оценки, какую дает ей автор, — как бы предвидя эти возражения, делает оговорку: «Что ж! ежели ее верования могли бы быть возвышеннее, ее жизнь направлена к более высокой цели, разве эта чистая душа от этого меньше достойна любви и удивления? Она совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни — она умерла без сожаления и страха. Какое же нам дело до ее привычки и верования? Довольно того, что она умерла прекрасно». И, решительно отвергая возможные возражения относительно идеализации им образа Натальи Савишны, Толстой восклицает: «Боже великий! Пошли мне такие же мелочные заботы, такое же суеверие, такие же заблуждения и такую же смерть».

он никогда уже не встретит в жизни «такой нежной любящей души». «И несмотря на то, что прихожане с удивлением смотрят на меня, я молча останавливаюсь около черной решетки, и горькие слезы капают из моих глаз».

Так заканчивает Толстой третью редакцию своей первой большой повести, внося в это реалистическое произведение некоторые черты сентиментализма, чуждые всему тону повести.

IX

Работа над четвертой и последней редакцией «Детства» была начата Толстым 30 мая 1852 года в Пятигорске и закончилась там же 3 июля того же года.

К сожалению, полного представления о том, в чем состояла работа Толстого над последней редакцией его повести, мы не можем себе составить, так как рукопись этой редакции не сохранилась, а в «Современнике» повесть была напечатана с большими цензурными пропусками и смягчениями и с рядом исправлений, сделанных редакцией журнала67.

Художественная отделка, которой подверглась повесть в последней редакции, выразилась прежде всего в сокращении текста, в удалении всего того, что являлось отступлением от хода рассказа и замедляло действие. Так, из главы V было удалено рассуждение о том, как по расположению комнат в доме можно судить, кто является главным лицом в семье — мать или отец; из главы XI целиком выпущена сцена ушиба Любочки и т. д. Было исключено даже превосходное описание действия на мальчика исполнения «Патетической сонаты» Бетховена. В то же время некоторые отступления не были исключены автором и остались в тексте повести на прежних местах. Это по преимуществу отступления лирического характера, выражающие дорогие автору его собственные чувства в прошлом и настоящем. Таково, например, выражение чувств умиления и благоговения, вызванных молитвою юродивого Гриши (глава XII), выражение чувства грусти по поводу смерти Натальи Савишны (глава XXVIII) и особенно вся глава пятнадцатая, посвященная описанию прелести и поэзии детства. Осталось в повести также небольшое количество рассуждений, которыми автор, очевидно, дорожил, как, например, рассуждение о застенчивости, об особенностях детского характера, о проявлениях тщеславия в горестях и др.

«В чулане»; опущена была даже такая подробность яснополянского быта, как воспоминание Толстого о том, что в их семействе исстари установился обычай «целоваться рука в руку» (глава II), и др. Некоторые места были выпущены, очевидно, потому, что, являясь отголосками тех вольных разговоров, которые Толстому приходилось слышать в молодой мужской компании и до которых, судя по его письмам, большой охотник был его брат Сергей Николаевич, теперь показались Толстому нескромными. Так, приезд княгини Корнаковой с детьми в третьей редакции (глава XXII) был описан следующим образом: «В передней нашел я княгиню Корнакову с сыном и бесчисленным количеством дочерей, — невероятным, ежели подумать, что все они вышли из одной утробы и из одной кареты». Конец фразы (от слова «невероятным») опускается.

Одновременно с сокращением происходил и обратный процесс — распространение текста. Кроме вставок больших кусков в отдельные места повести, как, например, в характеристики юродивого и доезжачего Турки, в сцену охоты, в описание наблюдений мальчика в лесу над насекомыми и др., была написана заново превосходная сцена хлебной уборки (глава VII) и совершенно новые главы «Игры» (VIII) и «Ивины» (XIX).

Из общих творческих приемов Толстого, применявшихся им при окончательной обработке повести, можно указать, во-первых, на его правило не давать общей характеристики действующих лиц при первом их появлении в рассказе, а введя их в действие, постепенно раскрывать их душевные качества, главным образом не через описание автора, а через их собственные поступки и слова. Таким путем черта за чертой создается полный портрет действующего лица. Характеристика отца, которая в первых двух редакциях давалась в начале повести, а в третьей редакции была отодвинута в четвертую главу, теперь отодвигается в главу десятую. Читатель сначала знакомится с отцом по его разговору с приказчиком Яковом, затем по разговору с матерью за обедом и по поведению на охоте, и только после этого автор подводит читателя к общей характеристике этого лица, играющего в повести такую существенную роль.

Во-вторых, в последней редакции повести Толстой широко, свободно и уверенно пользуется приемом изображения душевных движений через их внешние проявления, или, иначе говоря, истолкования внутреннего значения внешних проявлений. Особенно большое место в последней редакции «Детства», как и во всех позднейших художественных произведениях Толстого, отводится улыбке в ее самом разнообразном значении. Причина того, почему Толстой уделял такое большое внимание описанию улыбки своих героев, заключается в том особенном значении, какое он придавал улыбке, как мерилу красоты. Толстой и в последней редакции своей повести повторяет то же мнение, какое было им высказано в первой редакции, — что «в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно»68. Вот несколько примеров разнообразного истолкования внутреннего смысла улыбки героев «Детства».

Когда Карл Иванович сидел один, задумавшись, в классной комнате; его «губы грустно улыбались» (глава I). На слова бабушки, что не следует сечь детей, княгиня Корнакова «не отвечала, но только снисходительно улыбалась, выражая этим, что она извиняет эти странные предрассудки в особе, которую так много уважает» (глава XVII). После этого княгиня, «приветливо улыбаясь», обратилась к бабушке с просьбой познакомить ее с внуками (там же). На вопрос княгини, который из его сыновей поэт, отец, «весело улыбаясь», указал на Николеньку (там же). Бедно одетый и презираемый Иленька Грап, предчувствуя недоброе, «с робкой улыбкой удивления» поглядывал на компанию мальчиков, в которой он очутился (глава XIX). После сцены унижения и избиения Иленьки мальчики «старались принужденно улыбаться» (там же). У Сонечки Валахиной «общее выражение лица было такое, от которого не ожидаешь улыбки и улыбка которого бывает тем обворожительнее» (глава XX). Во время кадрили «большая девица, покровительственно улыбаясь», подала руку Николеньке (глава XXI). Княжна, с которой Николеньке пришлось танцевать мазурку, «с приятнейшей улыбкой пустилась вперед» (там же). Перед сном, лежа в постели, Володя разговаривает с Николенькой о Сонечке, «нежно улыбаясь» (глава XXIV).

Большое искусство проявил Толстой в построении всей повести. Как уже было указано69, взаимная связь глав в повести «Детство» такова, что последние строки почти каждой главы как бы указывают на содержание следующей и, таким образом, окончание одной главы возбуждает интерес к началу другой.

Повесть и в этой последней редакции заканчивается описанием смерти Натальи Савишны, грустным рассказом о «тяжелых воспоминаниях», которые пробуждаются у автора на кладбище подле могил его матери и Натальи Савишны, и риторическим вопросом: «Неужели провидение для того только соединило меня с этими двумя существами, чтобы вечно заставить сожалеть о них?»

Вероятно, Толстой уже тогда чувствовал все несоответствие подобного рода сентиментально-мистических фраз общему реалистическому тону своего произведения. По крайней мере в его дневнике 25 мая 1852 года читаем такую запись: «Писал мало, потому что задумался на мистической, малосмысленной фразе, которую хотел написать красноречиво. Потерял за ней все утро и все-таки недоволен».

Толстой скоро совершенно избавился от привнесения элементов сентиментализма в свои произведения. В ближайших к «Детству» по времени создания рассказах и повестях, таких, как «Набег», «Записки маркера», «Отрочество», мы уже не находим никаких признаков сентиментализма.

«Детства», не дают, конечно, исследователю никаких оснований для подтверждения мнения Толстого о том, что в своей первой повести он был «далеко не самостоятелен в формах выражения»70.

Вполне понятно поэтому, что современная Толстому критика не усматривала в «Детстве» никаких элементов подражательности и считала его произведением вполне самобытным. Чернышевский в своих «Очерках гоголевского периода русской литературы» относил Толстого, вместе с Гончаровым, Григоровичем, Тургеневым и Островским, к числу тех писателей, произведения которых не «наводят на мысль о заимствовании», не «напоминают что-либо чужое»71.

Да и сам Толстой в устных высказываниях о своей первой повести неоднократно отмечал, что достоинство его «Детства» состоит именно в том, что в повести, как и в других лучших произведениях русской литературы, дана «новая форма»72. Повесть эта по своей художественной форме — «нечто совершенно оригинальное»73.

X

Общий лирический тон всей повести «Детство» в значительной степени был обусловлен тем, что, живя уединенной замкнутой жизнью сначала в казацкой станице, затем в Тифлисе и в Пятигорске, Толстой находил отраду в том, чтобы вспоминать о Ясной Поляне, уноситься мыслью к временам своего далекого детства и перебирать свои детские воспоминания. «Воспоминания эти, — писал он, — служат для меня источником не только наслаждений, но и самых лучших и возвышенных чувств»74.

При этом, однако, чисто автобиографический элемент в повести Толстого очень искусно переплетен с описанием событий детства других лиц и с творческим вымыслом автора, — так искусно, что ни по каким внешним признакам невозможно отделить один от другого эти три элемента повести. В своем отзыве о «Детстве», относящемся к 1903 году75, Толстой сурово осудил свое первое произведение, сказав, что его повесть представляет собою «нескладное смешение» событий его детства и детства его приятелей. Резкость этого отзыва можно объяснить только всегдашним желанием позднего Толстого умалить достоинство своих первых художественных произведений. Кроме того, отзыв этот находится в противоречии с другим отзывом Толстого о «Детстве», высказанным им впоследствии в устной беседе. Толстой сказал: «Когда я писал «Детство», то мне казалось, что до меня никто еще так не почувствовал и не изобразил всю прелесть и поэзию детства»76.

«всей прелести и поэзии детства»; он с замечательным мастерством раскрывает и типические черты психологии детского возраста. Герой повести Толстого Николенька Иртеньев обладает выдающимися умственными и нравственными качествами. Он отличается тонкой наблюдательностью, благодаря которой он все кругом себя видит и все замечает, вплоть до мельчайших оттенков чувств и мыслей окружающих; он быстро и резко реагирует на все внешние события; его чувства глубоки и сильны; у него рано проявляется критическое отношение к окружающим его людям и их жизни; он отличается нравственной чуткостью, стремлением к правдивости, откровенностью, отвращением к притворству и скромностью; ему свойственно восторженное поклонение красоте; он очень общителен и застенчив.

Вместе с тем мы видим в характере Николеньки Иртеньева и некоторые общие черты детской психики. Он, как все нормальные дети его возраста, отличается большой восприимчивостью к внешним впечатлениям и потому переменчивостью настроения, развитым воображением; порывы ласки и нежности иногда сменяются у него непонятной ему самому бессердечностью; он любит животных и с интересом следит за их жизнью. Страницы «Детства», где рассказывается о наблюдениях Николеньки над жизнью домашних животных и насекомых в лесу, по своей наивности представляются написанными как бы ребенком, — так живо сумел Толстой вспомнить свои детские переживания. Отмечается в повести также важное значение, какое имеет в жизни детей игра.

Однако, изображая в характере Николеньки типические черты психологии детского возраста, Толстой в то же время рисует образ Николеньки не отвлеченно, а наделяет его определенными чертами мальчика из дворянской помещичьей семьи средины прошлого века. Так, несмотря на всю свою любовь к Наталье Савишне, мальчик все-таки не забывает, что эта старая почтенная женщина не кто иной, как просто «Наталья», крепостная его отца, обязанная к нему, как к сыну своего господина, относиться с известной долей почтительности. Он позволяет себе, хотя и не без некоторых упреков совести, издеваться над своим гостем Иленькой Грапом только потому, что мальчик этот бедно одет и производит жалкое впечатление. Николенька своим непосредственным детским нравственным чутьем чувствует всю уродливость и своего барского раздражения против «Натальи» и своего высокомерного презрения к бедному Иленьке, но сознания нравственной уродливости крепостного права в самой его сущности у него еще нет, как нет и во всей повести Толстого протеста самого автора против крепостного права. Без всякого протеста рассказывается автором и история Натальи Савишны, в которой так ярко проявились помещичий деспотизм и произвол. Все, что позволяет себе автор, — это иронический тон по отношению к чопорному барству восемнадцатого века, когда он рассказывает о том, как «Наталья», которую никто не мог заменить при барыне, была прощена и «возвращена в двор».

Между тем мы знаем, что Толстой еще в детстве видел кругом себя, хотя и изредка, проявление помещичьего деспотизма и жестокости. Он видел, как толстый приказчик Андрей Ильин вел на гумно помощника кучера кривого Кузьму, чтобы наказать его розгами; слышал, как приятель отца Темяшев рассказывал, что он отдал своего повара в солдаты за то, что тот постом ел скоромное; видел и слышал, вероятно, и другие подобные случаи, не нашедшие себе места в его «Воспоминаниях».

Но, не ставя своей задачей обличение существующего зла, Толстой не поместил эти мрачные воспоминания в свою повесть77.

«Детстве» уже замечается тяготение молодого Толстого к народу. Оно выразилось прежде всего в том, что ни в окончательном тексте повести, ни в его черновых редакциях мы не встречаем ни одного типа людей из народа, наделенного отрицательными чертами. Мы не встречаем у людей из народа, выведенных Толстым в его повести, тех черт лицемерия, фальши, тщеславия, развращенности, какими наделены им хотя и не все, но многие герои повести из привилегированных классов. Ярким примером различия в обрисовке автором «Детства» людей из привилегированных классов и людей из народа служит та сцена повести, где описывается разговор старого лакея князей Корнаковых с его молодым барином Этьеном. Старый лакей, «с виду человек почтенный и угрюмый», при посторонних уличает испорченного мальчишку в том, что он, занимая деньги у своих слуг, не платит долги. «Нехорошо, ваше сиятельство», — заканчивает лакей «особенно выразительно» свою нотацию молодому барину, который, слушая своего слугу, «побледнел от злости»78.

Толстой в своей повести рисует два идеальных, с его точки зрения, типа людей из народа, к которым он относится с глубоким уважением: бездомного странника юродивого Гришу, поразившего мальчика своим религиозным экстазом, и экономку Наталью Савишну. В лице Натальи Савишны Толстой нарисовал тип идеальной, с его точки зрения, женщины из народа. Он высоко ценит ее способность к беззаветной самоотверженной любви, ее правдивость, искренность, простоту, трудолюбие. Наталья Савишна выводится в повести не только как исключительная по своим нравственным достоинствам личность: эта дворовая женщина выступает в повести в известной степени в роли наставника и воспитателя сына своих господ, хотя никто не накладывал на нее такой обязанности. Наталья Савишна, рассказывает Николенька, «имела такое сильное и благое влияние на мое направление и развитие чувствительности»79.

Толстой, конечно, понимал, что светлый нравственный облик Натальи Савишны омрачается ничтожностью той цели, которой была посвящена вся ее жизнь: охранения барского добра от каких бы то ни было на него посягательств. Поэтому Толстой в окончательной редакции повести вновь повторяет ту оговорку, которая была сделана им в предыдущей редакции: что хотя верования Натальи Савишны «могли бы быть возвышеннее», а ее жизнь «направлена к более высокой цели», тем не менее «эта чистая душа» «достойна любви и удивления». Этими словами Толстой хотел отделить природные высокие нравственные качества этой женщины от тех ничтожных, мелких проявлений этих качеств, какие вызывались уродливыми условиями ее полной зависимости от своих господ, — условиями, которые самой Наталье Савишне по ограниченности ее умственного кругозора казались нормальными.

Тяготение к трудовому народу выразилось в первой повести Толстого также и в том, что он охотно пользовался народными оборотами речи, как, например: «пот катился с меня градом», «слезы в три ручья так и текут» и др. Услышав в станице Серебряковке от крестьянина, рассказывавшего ему про свое свидание с родными, которых он не видел много лет, выражение: «сердце так и бьется, как голубь»80, Толстой воспользовался этим прекрасным образом в своей повести. (Рассказывая о своей восторженной любви к Сонечке, Николенька говорит: «Сердце билось, как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать»81.)

Из числа героев, принадлежащих к привилегированным классам общества, Толстой выводит только один идеальный образ — это образ матери Николеньки. Она совершенно сливает свою жизнь с жизнью мужа и детей и не отделяет себя от них; слабости своего мужа она считает своими слабостями и болеет за них душою, как за свои. Относительно его несчастной страсти к карточной игре она со скорбью говорит в своем предсмертном письме к нему: «Это тяжелый крест, который послал нам обоим господь»82. В лице матери Николеньки Толстой впервые изобразил нравственную красоту самоотверженного материнства, составляющую постоянную и одну из самых излюбленных тем его позднейших художественных произведений.

XI

Работа эта переносила Толстого в мир далеких и милых воспоминаний детства и тем окрашивала его одинокую, замкнутую жизнь вдали от близких людей и родных мест. Эта работа давала ему возможность уяснять для себя самого и выражать на бумаге свои самые дорогие мысли и чувства83. Она приучала его к упорному, систематическому, ежедневному труду, независимо от настроения, состояния здоровья, внешних впечатлений и т. д. Работая над повестью, Толстой устанавливал основные положения своей эстетики и вырабатывал основные творческие приемы, которым в значительной мере остался верен на протяжении всего своего дальнейшего творческого пути. И, самое важное, в работе над повестью Толстой впервые нашел свое призвание в жизни.

Вся предыдущая сознательная жизнь Толстого была направлена на то, чтобы найти свой жизненный путь. Но Толстой пытался определить свое жизненное назначение рассудочным путем, и попытки эти не приводили к желаемым результатам, в чем он сам с течением времени убедился с полной несомненностью. «Задать себе цель, — писал Толстой в 1851 году в «Истории вчерашнего дня», — никак нельзя. Это я пробовал сколько раз — и не выходило. Надо не выдумывать ее, но найти такую, которая бы была сообразна с наклонностями человека, которая бы и прежде существовала, но которую я только бы сознал»84.

Толстой начал писать свою повесть, не придавая этому занятию серьезного значения, смотря на него только как на приятное препровождение времени. Но мало-помалу, незаметно для него самого, работа над повестью все больше и больше увлекала его и наконец сделалась первым и самым главным в его собственных глазах делом жизни. Как во всем, чем занимался и увлекался Толстой в течение своей долгой жизни, так и в этой работе он: испытывал иногда чувства усталости, недовольства, разочарования, но эти остановки в работе бывали непродолжительны и сменялись новым творческим подъемом. Еще не отдавая самому себе ясного отчета, Толстой упорно шел по новой, открывшейся ему в его жизни дороге. Он не сознавал еще тогда с такой ясностью, как сознал впоследствии, что художественное творчество есть непреодолимая потребность его натуры, есть та деятельность, которая в то время наиболее соответствовала его природным дарованиям.

Много лет спустя, уже семидесятилетним стариком, всецело поглощенный работой над романом «Воскресение», Толстой в одном из своих писем писал:

«Я очень занят писанием. И не могу оторваться. Думаю, что как природа наделила людей половыми инстинктами для того, чтобы род не прекратился, так она наделила таким же кажущимся бессмысленным и неудержимым инстинктом художественности некоторых людей, чтобы они делали произведения, приятные и полезные другим людям. Видите, как это нескромно с моей стороны, но это единственное объяснение того странного явления, что неглупый старик в семьдесят лет может заниматься такими пустяками, как писание романа»85.

Когда Толстой писал это письмо, за его плечами было уже почти пятьдесят лет творческой деятельности, и он совершенно ясно сознавал «неудержимость» присущего ему «инстинкта художественности». В эпоху создания «Детства» такого ясного сознания у него еще не было. Тем не менее потребность художественного творчества уже не только заявляла в нем свои требования, но, пока еще бессознательно для него, направляла основное течение его жизни.

Примечания

¹ Первая редакция «Детства» напечатана полностью в т. 1 Полного собрания сочинений Толстого (1928, стр. 103—166) под заглавием «Четыре эпохи развития». В дальнейшем ссылки на эту публикацию.

² С. А. Берс

³ Р. Левенфельд. Граф Л. Н. Толстой, его жизнь, произведения и миросозерцание, М., 1897, стр. 51.

⁴ Н. Н. Апостолов

⁵ Т. А. Кузминская. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. 1846—1862, М., 1927, изд. Сабашниковых, стр. 22, 54, 118. Портрет А. М. Исленьева работы художника Васильева — в Гос. литературном музее; воспроизведен в «Литературном наследстве», 1939, № 35—36, стр. 101.

⁶ «Детство», гл. X («Что за человек был мой отец»).

⁷ «Недавно обыграли молодого Полторацкого на 700 тысяч. Тут потрудились Американец Толстой и Исленьев... Как накажут одного из сих мерзавцев, то перестанут играть» («Русский архив», 1901, 9, стр. 30—31). См. приложение LX.

⁸ «Детство» (первая редакция), стр. 112.

⁹ Предисловие к «Воспоминаниям» (1903).

¹⁰ «Детство» (первая редакция), стр. 159.

¹¹

¹² А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, т. I, стр. 297, запись от 18 августа 1909 года.

¹³ В том же письме к Н. Н. Апостолову от 18 марта 1918 года.

¹⁴

¹⁵ «Детство» (первая редакция), стр. 138.

¹⁶ В позднейших письмах и статьях Толстого находим неоднократные высказывания по данному вопросу. В письме к Фету от 28 июня 1867 года Толстой выражает согласие с мыслью Фета, что существуют «ум ума» и «ум сердца» (Полное собрание сочинений, т. 61, 1953, стр. 172). В предисловии к сборнику мыслей Рескина (1898) Толстой называет его одним из тех мыслителей, которые «думают сердцем» (Джон Рескин. Воспитание. Книга. Женщина, М., 1898). В письме к свояченице Т. А. Кузминской от 25 марта 1908 года, отвечая на ее вопрос, дает ли он согласие на то, чтобы она описала свое недавнее пребывание в Ясной Поляне, Толстой писал: «Ты напишешь, как ты верно говоришь, сердцем, а это самый хороший инструмент для того, чтобы хорошо написать то, что пишешь» (Письма Л. Н. Толстого, собранные и редактированные П. А. Сергеенко, т. II, М., 1911, стр. 246).

¹⁷ «Детство» (первая редакция), стр. 150.

¹⁸ Заглавие «Четыре эпохи развития», под которым первая редакция повести Толстого напечатана в юбилейном издании его сочинений, никак не может подходить к этой редакции. Вторая «эпоха развития» — отрочество — в этой редакции почти не затронута, а в описании юности главное внимание обращено не на историю развития героя и его братьев, а на внешние условия их жизни и изображение их знакомых.

¹⁹ Лоренс Стерн. Сентиментальное путешествие, Гослитиздат, М., 1940, стр. 21 (статья И. Верцмана).

²⁰ «не смеялись, когда он смеялся», Лермонтов прибавляет: «Это признак или злого нрава или глубокой постоянной грусти» («Герой нашего времени», «Максим Максимыч»).

²¹ «Детство» (первая редакция), стр. 157. Выражение кажется навеянным «Авторской исповедью» Гоголя: «...очертить в такой силе пошлость пошлого человека».

²² «Отрочество», гл. V («Старший брат»).

²³ «Воспоминания», гл. «Фанфаронова гора».

²⁴ Стахович. Клочки воспоминаний, «Толстовский ежегодник 1912 года», М., 1912, стр. 32.

²⁵ Запись в дневнике от 10 ноября 1909 года (у Чехова «есть комизм»), Полное собрание сочинений, т. 57, 1952, стр. 169.

²⁶ Л. Н. . Полное собрание сочинений под ред. П. И. Бирюкова, т. XVI, М., 1916, стр. 297.

²⁷ Письмо к В. Г. Черткову от 6—7 февраля 1887 года, Полное собрание сочинений, т. 86, 1937, стр. 23.

²⁸ Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 312.

²⁹ Такую характеристику брату Сергею дает Толстой в своих «Воспоминаниях» (гл. «Брат Сережа»).

³⁰ «Воскресение», ч. I, гл. LIX. Та же мысль записана в дневнике Толстого 3 февраля и 19 марта 1898 года (Полное собрание сочинений, т. 53, 1953, стр. 179 и 185).

³¹ Вторая редакция «Детства» полностью не опубликована. Отдельные части этой редакции, представляющие наибольшие отличия от текстов первой и последующих редакций, напечатаны в т. 1 Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого, 1928, стр. 167—212. В дальнейшем ссылки на эту публикацию.

³² Рукопись второй редакции «Детства», гл. II.

³³ «Воспоминания», гл. I.

³⁴ Варианты второй и третьей редакций «Детства», вариант № 8, стр. 177.

³⁵ «Детства», вариант № 8, стр. 178.

³⁶ Там же, стр. 178—179.

³⁷ «Воспоминания», гл. VIII.

³⁸ Брат Толстого Сергей Николаевич писал ему 12 апреля 1853 года, когда «Детство» уже появилось в печати: «Горчакова... себя не узнает или показывает, что не узнает» (в повести Толстого). Полное собрание сочинений, т. 59, 1935, стр. 227—228.

³⁹ «Детства», вариант № 13 стр. 186—187.

⁴⁰ Вариант № 17, стр. 190—192.

⁴¹ Вариант № 19, стр. 196—197.

⁴² См. первую редакцию «Детства», стр. 110.

⁴³ Вариант № 28, стр. 203—204.

⁴⁴ «Детства».

⁴⁵ «Воспоминания», гл. II.

⁴⁶ Вариант № 30, стр. 206.

⁴⁷ «Воспоминания», гл. VI.

⁴⁸ Рукопись второй редакции, гл. XXIV — «Горе».

⁴⁹ «Детства», вариант № 33, стр. 208.

⁵⁰ Вариант № 33, стр. 208.

⁵¹ Вариант № 34, стр. 209—212.

⁵² Оба плана напечатаны в т. 2 Полного собрания сочинений Толстого, 1930, стр. 241—245, причем план, напечатанный здесь вторым, в действительности является первым планом.

⁵³ Третья редакция «Детства» была целиком опубликована дважды: в т. 1 Сочинений Л. Н. Толстого, 12-е изд., М., 1911, стр. 7—151, и в издании: Л. Н. . Детство. Отрочество. Юность. Госиздат, Птг., 1922, стр. 437—549.

⁵⁴ Вариант № 6, стр. 170—171.

⁵⁵ Вариант № 12, стр. 185—186.

⁵⁶ Варианты № 24—25, стр. 201—202.

⁵⁷ —199.

⁵⁸ Вариант № 17, стр. 190—192.

⁵⁹ Сочинения Л. Н. Толстого, т. I, 1911, стр. 24—27. То же — варианты из второй и третьей редакции «Детства», вариант № 7, стр. 173—175.

⁶⁰ С. Л. Толстой«Очерки былого», Гослитиздат, М., 1948, стр. 392.

⁶¹ Вариант № 33, стр. 208. Почти в тех же выражениях писал Толстой о том же предмете и в первой редакции «Детства» (стр. 138).

⁶² Сочинения, т. I, 1911, стр. 50—52. То же — вариант № 10, стр. 182.

⁶³ Иосиф Эйгес«Эстетика Льва Толстого», сборник статей под редакцией П. Н. Сакулина, Государственная академия художественных наук, М., 1929, стр. 245—250.

⁶⁴ Жуковский также утверждал, что «в звуках» «живет и воскресает прошедшее» (П. Н. Сакулин. Русская литература, ч. 2, М., 1929, стр. 356).

⁶⁵ Сочинения, т. I, 1911, стр. 52—53. То же — вариант № 10, стр. 182—183.

⁶⁶ «Война и мир», т. 3, ч. 3, гл. XXXII.

⁶⁷ Не является вполне авторитетным и текст отдельного издания повести 1856 года, так как в этом издании были устранены не все цензурные пропуски и изменения, сделанные редакцией «Современника», а лишь некоторая часть тех и других.

⁶⁸ «Детство», гл. II.

⁶⁹ П. С. Попов. Стиль ранних повестей Толстого, «Литературное наследство», 1939, № 37—38, стр. 95.

⁷⁰

⁷¹ «Современник», 1855, 12, отд. III, стр. 38; Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. III, 1949, стр. 19.

⁷² Проф. А. Г. . Воспоминания о Л. Н. Толстом, Воронеж, 1937, стр. 180 (запись относится к 2 апреля 1894 года).

⁷³ А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, т. I, стр. 93, запись от 28 июля 1902 года.

⁷⁴ «Я целыми часами мечтаю о Ясной, о чудесном времени, которое я проводил там».

⁷⁵ Введение к «Воспоминаниям» (Полное собрание сочинений, т. 34, 1952, стр. 348).

⁷⁶ В. Ф. Булгаков. Лев Толстой в последние годы его жизни, изд. «Задруга», М., 1920, стр. 12. Приведенный здесь отзыв Толстого о «Детстве» относится к 10 апреля 1908 года.

⁷⁷ «Детство» кажется ему теперь «несколько сладковато»? (Г. А. Русанов. Поездка в Ясную Поляну, «Толстовский ежегодник 1912 г.», М., 1912, стр. 59). Воспоминание относятся к 1883 году. Мемуарист отговаривается, что Толстой употребил «не это слово, но какое-то другое в этом смысле».

⁷⁸ «Детство», гл. XX.

⁷⁹ «Детство», гл. XXVIII.

⁸⁰

⁸¹ «Детство», гл. XXIII.

⁸² Невольно напрашивается аналогия с одним из подлинных писем самого Толстого к жене, где он ее увлечение композитором С. И. Танеевым назвал словами «наш грех», который нужно «развязать» общими усилиями (письмо Толстого к жене от 19 мая 1897 года. Полное собрание сочинений, т. 84, 1949, стр. 287).

⁸³ В 1903 году, приступая к работе над воспоминаниями, Толстой перечитал «Детство» и нашел, что оно написано «литературно, неискренно» (Полное собрание сочинений, т. 34, 1952, стр. 348). Это категорическое утверждение Толстого находится в противоречии не только с основным содержанием и общим тоном «Детства», но и с другими его утверждениями относительно своей повести. Так, через восемь лет после появления «Детства» в печати, 5(17) апреля 1861 года, Толстой записывает в дневнике по поводу своей беседы с немецким педагогом Бидерманом, что «часть» его «уже сидит в книге его, а не в нем», и затем прибавляет: «Я кроме «Детства» еще весь в себе» (Полное собрание сочинений, т. 48, 1952, стр. 34). Этими словами бесспорно устанавливается личная, глубоко искренняя основа «Детства», не исключающая, конечно, и литературной «выдумки».

⁸⁴ Полное собрание сочинений, т. 1, 1928, стр. 289.

⁸⁵