• Наши партнеры
    в том числе детские сады
    Сайт lightstar.ru это бра оптом по выгодным ценам от производителя.
  • Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год
    Глава тринадцатая. Основные моменты истории создания "Войны и мира"

    Глава тринадцатая

    ОСНОВНЫЕ МОМЕНТЫ ИСТОРИИ СОЗДАНИЯ
    «ВОЙНЫ И МИРА»

    I

    История происхождения «Войны и мира» рассказана Толстым в черновом предисловии к «Тысяча восемьсот пятому году»1.

    По словам Толстого, еще в 1856 году, в год возвращения декабристов из ссылки, он начал писать повесть о декабристе. Повесть была начата с описания возвращения декабриста из Сибири в Москву. В процессе работы, обдумывая историю молодости своего героя, Толстой увидел необходимость начать повесть с изображения восстания декабристов, и написанное начало было оставлено.

    Потом хронологические рамки начала повести были отодвинуты еще дальше — ко времени первой молодости героя, которая «совпадала с славной для России эпохой 1812 года». «Я другой раз бросил начатое, — рассказывает Толстой, — и стал писать со времени 1812 года, которого еще запах и звук слышны и милы нам, но которое теперь уже настолько отдалено от нас, что мы можем думать о нем спокойно».

    Но и это начало было оставлено уже по совершенно особой причине. «Мне совестно было, — говорит Толстой, — писать о нашем торжестве в борьбе с Бонапартовской Францией, не описав наших неудач и нашего срама. Кто не испытывал того скрытого, но неприятного чувства застенчивости и недоверия при чтении патриотических сочинений о двенадцатом годе? Ежели причина нашего торжества была не случайна, но лежала в сущности характера русского народа и войска, то характер этот должен был выразиться еще ярче в эпоху неудач и поражений».

    И произведение было начато с описания первой неудачной войны с Наполеоном в 1805 году.

    Этот рассказ Толстого возбуждает большое сомнение.

    Во второй половине 1856 года (манифест о возвращении декабристов был издан 30 августа 1856 года) Толстой почти ежедневно вел подробный дневник, в котором отмечал и замыслы и начатые работы. Ни малейшего намека на повесть о декабристе ни в дневнике Толстого, ни в письмах его за этот год мы не находим. Начало романа о декабристе, как это сказано было выше, совершенно точно датируется последними месяцами 1860 года. К 1856 году может относиться только замысел романа (или повести) о декабристе, но не начало работы.

    Равным образом слова Толстого о том, что во второй раз он начал свое произведение с описания восстания 1825 года, нельзя понимать в буквальном смысле. Крайне сомнительно, чтобы такое начало было когда-либо написано Толстым. Никаких ни планов, ни рукописей этого начала не сохранилось. По-видимому, все дело ограничилось усердным обдумыванием нового замысла.

    Все имеющиеся данные говорят совершенно определенно о том, что к роману о декабристе, начатому в 1860 году, Толстой больше не возвращался, и что будущая «Война и мир» была начата в 1863 году. Выше была приведена выдержка из письма С. А. Толстой к Т. А. Берс от 25 февраля 1863 года о том, что «Лева начал новый роман», и сообщение самого Толстого в письме к тетушке Александре Андреевне от конца октября того же года о том, что «с осени» он поглощен работой над «романом из времени 1810-х и 20-х годов». Первое упоминание, при всей его неопределенности, вряд ли может относиться к какому-либо другому произведению, кроме будущей «Войны и мира».

    Определение Толстым в письме к А. А. Толстой хронологических рамок его романа временем 1810—1820-х годов говорит, во-первых, о том, что замысел романа о декабристе еще не оставлен, и, во-вторых, о том, что у автора еще нет мысли начать роман с описания событий 1805 года.

    II

    В первой хронологически из сохранившихся в архиве Толстого рукописей, относящихся к «Войне и миру»2, роман начинается словами: «В 11 году у старого князя Волхонского гостит молодой Зубцов». Но это начало было тут же зачеркнуто автором и заменено другим: «Были два брата и две сестры Мосальских. Старший брат Аркадий умер, оставив вдову умную, чопорную и одного сына Бориса, чистого, глуповатого рыцаря красавца. Другой брат в 11 году был министром и имел двух сыновей:

    Ивана гордеца (mordant), дипломата, и Петра кутилу, сильного, дерзкого, решительного, непостоянного, нетвердого, но честного».

    Далее это сжатое начало превращается уже в краткий конспект задуманного Толстым произведения. В конспекте упоминаются умершая дочь министра, бывшая замужем за князем Волконским, и старый князь Волконский, «гордый, дельный, разумный и богач». У него дочь — «старая дева, спасающаяся самоотвержением, даровита, музыкантша, поэтическая, умная и аристократка, недоступная пошлости житейской». Далее — «глупый, добрый» граф Толстой, кузен и друг детства вдовы князя Аркадия Мосальского. У него «даровитый, ограниченный» сын Николай и три дочери: «старшая, блондинка, Лиза, умна, хороша, дисграциозна, заботлива; вторая — Александра, веселая, беззаботная, любящая, и третья — Наталья, грациозный, поэтический бесенок». Затем сестра графа Толстого (имя не названо) и ее сын Анатоль, «молодой пройдоха». Наконец Илья (фамилия не названа), «единственный сын, богач, кроткий, умница», женатый на развратной женщине, брат его жены, «дурак» светский», нечаянно делающий карьеру, и Берг, «ловкий немец», особенно успешно продвигающийся по службе.

    По ходу романа Берг женится на Александре, Борис — на Наталье, Иван — на Лизе, Петр — на кузине.

    Как видим, в этом конспекте намечается ряд лиц, позднее действительно изображенных в «Войне и мире». Таковы министр — будущий князь Василий, старый князь Болконский и его дочь, старый граф Ростов (в конспекте — Толстой) и его две дочери (в конспекте — три), Анатоль Курагин, Берг, Пьер Безухов (в конспекте — Илья) и Элен. «Грациозный, поэтический бесенок» — это, конечно, будущая Наташа Ростова.

    III

    «имущественное, общественное [положение], любовное, поэтическое, умственное [отношение], семейство». Затем следует перечисление событий, случившихся в жизни каждого героя в промежуток времени с 1811 по 1813 год.

    Первой дается характеристика Бориса Мосальского, многими чертами напоминающего князя Андрея окончательного текста. Он честолюбив, тверд в исполнении долга, постоянен в любви, много читает, отлично говорит на иностранных языках, «либерал», обожает Наполеона. В войне 1812 года он, отличившийся еще раньше в войне с Турцией, получает важное назначение. Он влюблен в свою невесту Наталью, но, отправляясь в поход, прощается с нею, как с чужой. Во время отступления от Вильны Борис, теперь уже полковой командир, «все забывает под влиянием чувства долга». Тут же автор намечает изобразить особый вид храбрости «французскую храбрость». Незадолго до Бородина Борис узнает об измене невесты. В ночь накануне сражения он встречается с двоюродным братом Петром. «Петр весь раскрылся и говорит, что он простил бы, и плачет. Он влюблен в Наталью и чернил себя». Под Бородиным Борис, потрясенный изменой невесты, «без фраз уже хочет умереть». «Он все забывает — блеск, славу сражения и вдруг — пуля, и несут в мир гноя, пыли, грабежа». В госпитале он «всем и всё прощает». «Его везут в Москву и на их подводах в Нижний». Наталья его избегает, но он «притащился» к ней и, хотя она не хочет его слушать, со слезами говорит, что прощает. «Он другой человек». Но Борис не умирает, как князь Андрей в окончательном тексте, он выздоравливает, и в Нижнем-Новгороде происходит его свадьба с Натальей.

    Возможно, что впоследствии Борис, по замыслу автора, должен был вступить в ряды декабристов и сделаться одним из главных героев романа.

    Далее следует характеристика Петра Мосальского, который во многом напоминает Долохова, хотя его психология гораздо сложнее, чем психология Долохова. Он «жесток и добр до бесконечности», не знает чувства долга, «умеет обманывать легко и смеется», «связи презирает, всё сам», «презирает женщин» и не любит женского общества, «любит быстро, страстно и тотчас же ненавидит, кого любил»; когда бывает влюблен, то все забывает ради успеха; «в дружбе тверд». Он «не признает [существующего] порядка вещей» и «страстно любит Россию». «Все быстро понимает, красноречив во всех родах, видит далеко, философ такой, что себя пугается, о бессмертии говорит часто и мучим [этим] вопросом».

    В обзоре жизни Петра с 1811 по 1813 годы сказано, что он дрался на дуэлях, проиграл все свое состояние, пытался покончить с собой, вступал в связи с женщинами, делал предложение княжне Волконской, которая вызвала его уважение («вы одни не поддались мне»), вновь играл в карты и «шулерничал». С начала войны идет в ополчение, становится партизаном и «делает чудеса». Накануне Бородинского сражения получает письмо от княжны Волконской с согласием на его предложение, но отказывает ей. «Отдает все и имеет цель революцию и работает, как вол, за солдат». «Строгость к себе. Он и она самоотверженно вместе».

    Далее дается характеристика Аркадия (которого нет в первом кратком конспекте); образ его во многом совпадает с образом Пьера Безухова. Это человек «тактичный, добродушный», со всеми в дружеских отношениях, «честолюбия и тщеславия никакого», «крайний либерал в мысли и в жизни», «не знает любви к женщине», «литературу любит и понимает», «любит забыться, выпить, поздно сидеть и болтать», «очень тонко умен», «Наполеона презирает». Семейное положение Аркадия почти такое же, как Пьера — у него развратная жена. В 1812 году Аркадий вступает в ополчение, «не знает, зачем». «Храбр, но бестолков, и никому никакой пользы».

    Характеристика Берга вполне соответствует облику этого персонажа в «Войне и мире». Берг «скуп, расчетлив, не понимает другого порядка, как настоящий, достойно пролазлив», выше всего ставит формальное исполнение долга, не испытывает любви к женщине и женится только потому, что «жена и в физическом и в общественном смысле нужна», не понимает никакой поэзии, «кроме поэзии правильности и порядка», «логично очень умен, образован в том, что нужно для успеха», «не пропускает ни одного случая», чтобы продвинуться по службе, «хороший отец».

    Затем — муж и жена Толстые. Как сказано в главе о предках Л. Н. Толстого4, это точные портреты его деда графа Ильи Андреевича и бабки Пелагеи Николаевны. Их сын Николай во многом напоминает отца автора. Николаю Толстому свойственны «такт, веселость, всегдашняя любезность», у него «все таланты понемножку». Он «ограничен, отлично говорит пошло» (то есть так, как принято в обществе), «страстен по моде» (то есть выражает свои чувства по общепринятому шаблону), «никого не любит крепко, маленькая интрига, маленькая дружба». На войне Николай «ведет себя не слишком хорошо, тщеславно, говорит фразы пленному и отдает ему хлеб, нужный его денщику».

    При дальнейшей работе над романом Толстой в образах старого графа и графини Ростовых и их сына Николая значительно отступил от их прототипов.

    Далее даются характеристики двух дочерей графа Толстого, но это не дочери графа Ильи Андреевича, Пелагея Ильинична и Александра Ильинична, тетки Льва Николаевича, а это две сестры Берс, старшая и младшая. Старшая сестра фигурирует под своим именем Лизы (в окончательном тексте романа ее зовут Вера). Она «корыстолюбива, чопорна, горда, в душе робка, нелюбима, тщеславна», не понимает никакой поэзии, кроме нарядов, «умна логично, много знает и читала, любит судить и удивляется, что ее умное не выходит умным5. Никого не любит, но расчувствоваться умеет при всяком случае». В восемнадцать лет «начинает изнывать в девичестве, кидает сети напрасно, завидует сестре. Ловит Берга почти обманом».

    Ее сестра Наташа пятнадцати лет «капризна, и всё удается, и всех тормошит, и всеми любима, честолюбива», «до безумия чувствует» музыку, «вдруг грустна, вдруг безумно радостна», «глупа, но мила, необразована, ничего не знает», но всегда умеет скрыть это, чувствует потребность в замужестве, «ей нужно детей и любовь». Черты будущей Наташи Ростовой совершенно отчетливо выступают в этом портрете.

    Кроме двух дочерей, у Толстых живет их воспитанница Соня, в которой легко узнать черты воспитанницы графа И. А. Толстого, Т. А. Ергольской. Соня «щедра и скупа, застенчива, жива, всегда весела, любима», «ясна, кротка, но недалека и не судит, молчалива», «восторженность то музыки, то театра, то писатель», любит своего кузена Николая, «радуется его успехам на бале». За Соней следуют Саша, меньшой брат, тринадцати лет, «добрый, пузан», в окончательном тексте Петя Ростов, и гордый аристократ Иван Куракин, отсутствующий в окончательном тексте романа. Далее Анатоль — будущий Борис Друбецкой. Он «беден, в долгу, но умеет тянуться за аристократией кости, низкопоклонен, умея скрыть низкопоклонство в виде развязности», «бездарен, ничтожен, как по уму, так и по жизни».

    Старый князь Волконский отличается от старого князя Болконского только неприязненным отношением к сыну. Дочь старого князя в основном та же княжна Марья окончательного текста. Старый князь, екатерининский вельможа «в немилости, переносит гордо и достойно, любит одну дочь», понимает только одну поэзию — «порядка, гармонии». Он умен, любит строиться, под старость («бес в ребро») увлекается компаньонкой дочери. В 1812 году «ничего не хочет делать, разорять, и вдруг делает больше всех». Его дочь «презирает все вещественное, всеми любима и vénérée [уважаема], нежна и ласкова, все и всех любит христиански, отлично играет и любит музыку мистически, умна, тонкий поэтический ум», «лелеет отца, играет, поэтизирует», любит Петра, хотя и отказывает ему сначала. В войну ухаживает за ранеными и дает согласие Петру.

    Конспект заканчивается характеристиками трех женских образов. Это, во-первых, жена Аркадия — будущая Элен Безухова, но еще более резко очерченная. Она тактична, всем улыбается, «ничего не любит, одна чувственность», «глупа совершенно», выйдя замуж, «ищет любовника», «всегда побеждает мужа цинизмом глупости», «заманивает Бориса и Петра», вступает в связь с царем, с Бергом. Муж бросает ее, но она «считает себя чистой». После вступления французов в Москву вступает в связь с французским генералом.

    За женой Аркадия (имя ее не названо) следуют жена Берга, очень напоминающая маленькую княгиню окончательного текста и также умирающая родами, и мать Бориса, напоминающая княгиню Друбецкую «Войны и мира».

    На этом первый подробный конспект будущей «Войны и мира» заканчивается.

    Рассмотрение содержания конспекта приводит к следующим выводам:

    1. По этому конспекту действие задуманного романа было приурочено к 1811—1813 годам. Описание войн Александра I с Наполеоном 1805—1807 годов первоначально не входило в намерения автора.

    2. Конспект содержит подробные характеристики действующих лиц и перечисление событий их жизни за указанный период, но не дает последовательного и полного развития сюжета. Очевидно, Толстому на этой предварительной стадии работы всего важнее было выяснить для самого себя облик действующих лиц задуманного романа и их отношение к войне 1812 года. Что же касается до развития фабулы, то оно в этот период, по-видимому, было еще не вполне ясно автору.

    «обожает», «ненавидит», «не знает, хвалить или ругать», «презирает», «уважает»). Большинство женщин также в той или иной степени захвачены круговоротом военных событий.

    4. Сравнение конспекта с окончательным текстом романа показывает, что данные в конспекте характеристики действующих лиц оказались очень устойчивыми. В большинстве случаев персонажи вошли в окончательную редакцию с теми же самыми основными чертами характера, какие даны им в конспекте, хотя некоторые из них переменили свои имена.

    IV

    В архиве Толстого сохранился целый ряд рукописей отброшенных начал будущей «Войны и мира», причем не может быть уверенности в том, что до нас дошли все. Ни одна рукопись не датирована; каких-либо других данных, определяющих время написания того или другого отрывка, также почти не существует. Вследствие этого не представляется возможным расположить в точной хронологической последовательности не удовлетворившие автора начала его знаменитого творения. Их можно расположить только приблизительно на основании приведенных выше высказываний автора о ходе его работы над романом — о постепенном отодвигании хронологических рамок романа от 1812 к 1805 году.

    Одним из первых следует считать начало, озаглавленное «Три поры6. Часть 1-я. 1812 год»7. Повидимому, это начало еще тесно связано с замыслом романа о декабристе, и «три поры» и соответствующие им три части романа — это 1812, 1825 и 1856 годы.

    Вслед за указанием части дано обозначение главы: «Глава 1-я. Генерал-аншеф».

    Написанное начало содержит рассказ о екатерининском вельможе князе Волхонском, его оригинальной личности и образе жизни. Время действия — 1811 год. У князя Волхонского только одна дочь; компаньонку дочери зовут Генисьен, как в действительности звали компаньонку матери Толстого М. Н. Волконской. В образе старого князя много общего с дедом Толстого князем Н. С. Волконским, а в образе его дочери — с матерью Толстого Марией Николаевной, хотя, разумеется, нельзя говорить о полном тожестве этих образов с действительными лицами, послужившими для них прототипами. Имение князя Волхонского Лысые Горы во многом напоминает Ясную Поляну: оранжерея, пруд, липовая аллея, широкая въездная аллея («прешпект»)8.

    Давая характеристику князя Волхонского, Толстой не удержался от полемики с современной литературой. Он писал: «Как бы мне ни не хотелось расстроивать читателя необыкновенным для него описанием, как бы ни не хотелось описать противуположное всем описаниям того времени, я должен предупредить, что князь Волхонский вовсе не был злодей, никого не засекал, не закладывал жен в стены, не ел за четверых, не имел сералей, не был озабочен одним пороньем людей, охотой и распутством, а напротив, всего этого терпеть не мог и был умный, образованный и столь порядочный человек, что, введя его в гостиную теперь, никто бы не постыдился за него».

    Уверяя читателя, что его герой, помещик начала девятнадцатого века, никогда «не закладывал жен в стены», Толстой намекал на нашумевшую в свое время повесть П. И. Мельникова «Старые годы», печатавшуюся в «Русском вестнике» в 1857 году. Герой этой повести, действие которой происходит в 1753 году, князь Заболовский, безжалостно навсегда запирает в павильоне жену своего сына, которая отвергла его притязания. Мельников в то время был одним из самых популярных писателей обличительного направления. Толстой в письме к Боткину от 1 ноября 1857 года писал, что редакторы журналов «сыплют золото Мельникову».

    Далее, рассказывая о крестьянских работах в Лысых Горах, Толстой прямо утверждает, что в описываемое им время у таких помещиков, как его герой, крестьянам жилось лучше, чем они жили после реформы 1861 года. «Крестьяне Лысых Гор, не в обиду будь сказано 19 февраля, работали весело на хороших лошадях и имели вид благосостояния больший, чем какой теперь встретить можно»9.

    Это начало было оставлено, надо думать, потому, что Толстой решил начать роман такой главой, которая бы сразу вводила читателя в историческую обстановку того времени.

    Написанным рассказом о князе Волхонском Толстой впоследствии воспользовался как материалом для последних глав первой части «Тысяча восемьсот пятого года», причем характеристика князя была несколько сокращена, а полемика с шестидесятыми годами исключена совершенно. При этом фигура старого князя Николая Андреевича Болконского оказалась нарисованной такими типическими штрихами, что в литературе неоднократно указывалось на сходство этого образа с действительными лицами. Так, П. И. Бартенев в предисловии к письмам фельдмаршала графа Каменского писал: «Если позволительно лиц исторических сравнивать с лицами, созданными художественным творчеством, то нам кажется, что граф М. Ф. Каменский напоминает чрезвычайно старика князя Болконского в книге «Война и мир». Даже и внешняя физиономия, как описывают ее люди, знавшие графа Каменского, удивительно похожа»10. Сотрудник «Отечественных записок» А. М. Скабичевский в своей биографии Писарева, рассказывая об одном из товарищей безвременно погибшего критика, писал, что отец этого юноши был «сильный и суровый старик, живое подобие старого Болконского в романе Толстого»11.

    Один из критиков, писавший о «Войне и мире», был до того восхищен образом старого князя, что не побоялся утверждать, что «фигура старого князя Николая Андреевича Болконского по силе изображения превосходит всё, что автор когда-нибудь создавал. Этот тип русского барина старых времен до того жив, что мы видим его перед собой как бы без посредства рассказа, рамка которого исчезает в целости впечатления»12.

    V

    Другое отброшенное начало13, действие которого также относится к 1811 году, открывается большим резко написанным публицистическим вступлением, направленным против Наполеона и преклонявшейся перед ним толпы. Но вступление это зачеркивается автором, и дается картина бала у екатерининского вельможи Льва Кирилловича Вереева. В числе участников бала узнаем будущего Пьера Безухова (здесь Кушнев), уже женатого, князя Василия (Курагина) и его сына, будущего Анатоля Курагина (здесь Петр Курагин), будущую Элен (жена Берга). На бале присутствует и Александр I, чем-то озабоченный. Из зачеркнутого вступления видно, что озабочен был Александр I тем, что Наполеон захватил владения его родственника принца Ольденбургского. Это событие должно было служить тем политическим стержнем, который скреплял действие первых глав, романа.

    Недовольный написанным, Толстой не исправляет, но совершенно оставляет его и пишет новое начало14 по тому же плану, описывая бал у екатерининского вельможи, который теперь называется князь N. На этот раз роман был начат с описания съезда гостей и впечатлений зрителей, столпившихся около подъезда. В этой толпе находится молодой Анатоль Шимко. Он сам принадлежит к высшему свету, но почему-то (один лист рукописи утрачен) не может присутствовать на этом бале. В следующей главе Шимко отправляется к своему приятелю, князю

    Петру Криницкому, сыну известного сановника, только что вернувшемуся из-за границы. Анатоль застает его уезжающим на бал.

    Это начало второй главы тут же зачеркивается автором, а затем и весь отрывок был оставлен, и Толстой больше к нему не возвращался.

    Начало романа отодвигается от 1811 года к 1808 году, и действие переносится из Петербурга в Москву.

    Новое начало, озаглавленное «Именины у графа Простого в Москве 1808 года»15, открывается небольшим вступлением16. Из этого вступления мы узнаем, что уже тогда для Толстого в центре произведения стояла «история из двенадцатого года», что он испытывал настоятельную потребность написать эту историю в живых образах, которые были для него «ясны и определенны», что «именины у графа Простого в 1808 году» и все другие главы, действие которых происходит ранее 1812 года, являлись в его глазах как бы вводной частью к роману. Толстой говорит:

    «Я бесчисленное количество раз начинал и бросал писать ту историю из 12-го года, которая все яснее, яснее становилась для меня и которая все настоятельнее и настоятельнее просилась в ясных и определенных образах на бумагу». Далее излагаются те затруднения, которые испытывал Толстой в своей работе. Затруднения эти появлялись с разных сторон. «То мне казался ничтожным прием, которым я начинал, то хотелось захватить все, что я знаю и чувствую из того времени, и я сознавал невозможность этого, то простой, пошлый литературный язык и литературные приемы романа казались мне столь несообразными с величественным, глубоким и всесторонним содержанием, то необходимость выдумкою связывать те образы, картины и мысли, которые сами собою родились во мне, так мне становились противны, что я бросал начатое и отчаивался в возможности высказать все то, что мне хотелось и нужно высказать».

    Как видим, Толстой говорит о «величественном, глубоком и всестороннем содержании» задуманного произведения, явно разумея под этими словами события двенадцатого года.

    «боялся писать не тем языком, которым пишут все», то есть, очевидно, не тем искусственным, напыщенным слогом, каким в то время принято было писать о войне 1812 года. Смущало его и то, что написанное им «не подойдет ни под какую форму — ни романа, ни повести, ни поэмы, ни истории», и опасение того, что «необходимость описывать значительных лиц двенадцатого года» заставит его «руководиться историческими документами, а не истиной». Толстой, следовательно, считал, что не всегда исторические документы отражают истину. Но потребность высказать то, чего, как он полагал, никто другой не скажет, кроме него, была в нем настолько сильна, что, «помучившись долгое время», он принимает решение: «писать только то, что мне необходимо высказать, не заботясь о том, что выйдет из всего этого, и не давая моему труду никакого наименования».

    За этим вступлением следует очень живое описание именинного обеда у графа Простого, начинающееся горячим выступлением молодого графа Безухова в защиту Наполеона, которого он считает «великим человеком» и «самым великим полководцем мира». Но и это начало романа оборвалось на описании вечера в доме графа.

    Новый вариант того же начала, первоначально озаглавленный «Именины в Москве 1808 года», получает затем название «День в Москве»17. Это — день именин старого графа Плохова (как теперь называется граф Илья Андреевич Простой). Описывается приезд гостей с поздравлениями, появление дочерей графа Наташи и Лизы (она же Вера), сына Николая и племянницы Сони, приезд княгини Анны Алексеевны Щетининой (будущая княгиня Друбецкая) с сыном Борисом и проделки Наташи. Затем действие переносится в покои умирающего екатерининского вельможи графа Безухова. Его навещает княгиня Щетинина; ее сын Борис разговаривает с его сыном Аркадием (будущий Пьер). Аркадий характеризуется как мистик, «крайний либерал 1794 года» и поклонник Бонапарта.

    После этого действие возвращается в дом именинника, который к концу отрывка вновь называется граф Простой. Рассказ обрывается на приезде княгини Щетининой к жене графа, инициалы имени и отчества которой (П. Н.) здесь совпадают с инициалами бабки Льва Николаевича, Пелагеи Николаевны Толстой. Автор и здесь не удерживается от полемики с современностью. Описывая появление в гостиной детей графа вместе с Борисом Щетининым, Толстой мимоходом делает замечание, которое, впрочем, тут же и зачеркивает: «Все это молодое поколение было очень мило, несмотря на то, что всё это были князья, графы и графини»18.

    Время написания этого отрывка определяется ноябрем 1863 года на основании записи дневника С. А. Толстой от 13 ноября того же года («Он пишет про графиню такую-то, которая разговаривала с княгиней такой-то»)19.

    Всеми этими главами Толстой впоследствии воспользовался как материалом для первой части романа, но как начало всего произведения эти главы его не удовлетворили.

    VI

    Наибольшее количество отброшенных начал осталось от того периода работы, когда роман стал открываться описанием войны 1805 года.

    Одно из этих начал Толстой счел нужным предварить большим авторским вступлением20.

    «Пишу о том времени, — писал Толстой, — которое еще цепью живых воспоминаний связано с нашим, которого запах и звук еще слышны нам. Это время первых годов царствования Александра в России и первых годов могущества Наполеона во Франции».

    Далее, изложив свой взгляд на Наполеона и на его роль в истории, Толстой определенно заявляет:

    «Но не Наполеон и не Александр, не Кутузов и не Талейран будут моими героями, я буду писать историю людей более <человечных> свободных, чем государственные люди, историю людей, живших в самых выгодных условиях жизни <для борьбы и выбора между добром и злом, людей, изведавших все стороны человеческих мыслей, чувств и желаний, людей, таких же, как мы, могших выбирать между рабством и свободой, между образованием и невежеством, между славой и неизвестностью, между властью и ничтожеством, между любовью и ненавистью>, людей, свободных от бедности, от <предрассудков и имевших право считать себя равными всякому. В таком положении находилось в начале нашего века русское дворянство> невежества и независимых, людей, не имевших тех недостатков, которые нужны для <славы, живших, страдавших не как герои, а как люди> того, чтобы оставить следы на страницах летописей».

    Эти строки дают совершенно ясное понятие о содержании задуманного исторического романа, каким он представлялся Толстому на данной стадии работы. Не только изображение Александра I и Наполеона, но и изображение Кутузова, вообще изображение государственных деятелей не входило первоначально в планы Толстого. Героями должны были быть представители русского дворянства того времени, но не рядового дворянства, а наиболее умственно развитого, — того, которое волновали вопросы о добре и зле, о рабстве и свободе, которое изведало «все стороны человеческих мыслей, чувств и желаний».

    Следовательно, в то время раскрытие в задуманном произведении сложной душевной жизни героев, в связи с их участием в исторических событиях, стояло для Толстого на первом плане.

    Толстой не считает ни Наполеона, ни Кутузова великими людьми. Он говорит далее: «Люциан Бонапарт был не менее хороший человек, чем его брат Наполеон, а он почти не имеет места в истории. Сотни жирондистов, имена которых забыты, были еще более хорошие люди. Сотни и тысячи не жирондистов, а простых людей Франции того времени были еще лучшими людьми. И никто их не знает. Разве не было тысяч офицеров, убитых во времена войн Александра, без сравнения более храбрых, честных и добрых, чем сластолюбивый, хитрый и неверный Кутузов?»

    Эта отрицательная характеристика Кутузова показывает, что Толстому в то время были еще неясны ни личность Кутузова, ни его роль в войне 1812 года21.

    Толстой убежден, что политические события не затрагивают главных интересов жизни миллионов простых людей всех народов. Он говорит: «Разве присоединение или неприсоединение папской области к французской империи на сколько-нибудь могло изменить, увеличить или уменьшить любовь к прекрасному работающего в Риме художника? Или изменить любовь его к отцу и к жене? Или изменить его любовь к труду и к славе? Когда с простреленной грудью офицер упал под Бородиным и понял, что он умирает, не думайте, чтоб он радовался спасению отечества и славе русского оружия и унижению Наполеона. Нет, он думал о своей матери, о женщине, которую он любил, о всех радостях и ничтожестве жизни, он поверял свои верованья и убеждения; он думал о том, что будет там и что было здесь. А Кутузов, Наполеон, великая армия и мужество россиян, — все это ему казалось жалко и ничтожно в сравнении с теми человеческими интересами жизни, которыми мы живем прежде и больше всего и которые в последнюю минуту живо предстали ему».

    Такие переживания Толстой, как известно, позднее приписал князю Андрею на Аустерлицком поле.

    VII

    Толстой берет начатый им ранее отрывок «Три поры» и изменяет в нем время действия с 1811 на 1805 год. Князь Андрей, оставив беременную жену, едет в армию. Далее следует описание Аустерлицкого сражения 20 ноября 1805 года и подготовки к нему22. Даются картины воинского походного быта; описывается смотр войск в Ольмюце, военный совет накануне сражения и конспективно само сражение и поражение русских войск. В романе уже действуют князь Андрей, князь Волхонский (действительное лицо), Николай Простой, который иногда называется также Ростовым, иногда Толстым, Борис Горчаков (впоследствии Друбецкой), Берг; упоминаются Жюли Охросимова и сестры Николая — Наташа и Лиза.

    Вспоминая годы своей военной службы, Толстой с одушевлением говорит о том особенном чувстве, которое охватывает каждого человека, когда он находится в строю. Это чувство своей неразрывной спаянности с огромным целым Толстой считает сильнейшим и притом естественным чувством, вложенным в человека природой. В строю человек чувствует одновременно и свое ничтожество и свое могущество. «Каждый член этих громад помнит все и вполне забывает себя. В этом, должно быть, и лежит наслажденье... Одно слово — и вся эта громада пойдет и поскачет в воду, в огонь. И нельзя, невозможно не пойти. Громада связана, один влечет другого»23.

    «Выстрелы отозвались в душе каждого человека русской армии. Все ближе и ближе подходила та торжественная, страшная и желанная минута, для которой перенесено было столько трудов, лишений, для которой по пятнадцати лет вымуштровывались солдаты, оставлена была семья и дом и из мужика сделан воин... Душа армии раздражалась больше и больше, становилась сосредоточеннее, звучнее, стекляннее. Надо драться! Больно будет. Надо забывать! Надо спасаться от чувства вечности в чувствах товарищества, молодечества и славы. Не надо оглядываться на себя, на жизнь, на любовь»24.

    Переживая событие, происходившее шестьдесят лет назад, так же живо, как если бы оно произошло вчера, Толстой дает полную волю своему негодованию против тех, кого он считает виновниками гибели тысяч русских людей и поражения русской армии под Аустерлицем — австрийских генералов: «Те, которые были причиною этого — австрийские колонновожатые — на другой день чистили себе ногти и отпускали немецкие вицы [остроты] и умерли в почестях и своей смертью, и никто не позаботился вытянуть из них кишки за то, что по их оплошности погибло двадцать тысяч русских людей и русская армия надолго не только потеряла свою прежнюю славу, но была опозорена».

    Толстой бранит и военных историков за то, что они, подробно рассказывая детали сражения, не давали ответа на вопрос, «щемящий тогда, теперь, и вопрос, который всегда щемит сердце, пока будут русские, — вопрос, почему так постыдно разбито русское войско»25.

    В Аустерлицком сражении князь Андрей, согласно первоначальному плану, бросается со знаменем вперед, получает смертельную рану и истекает кровью. На полях рукописи сделана относящаяся к данному эпизоду заметка: «Князь Андрей истекает кровью, добр и примирился и всех жалеет. Я — ничтожество. Бог»26.

    В центре внимания Толстого — созданные его творческой фантазией лица, а не исторические деятели и не объяснение причин исторических событий. Он определенно заявляет: «Мы пишем выдумки, роман, а не военную историю. Мы только хотим рассказать, что случилось 20 ноября 1805 года с нашими выдуманными лицами»27.

    Впоследствии Толстой ввел в свой роман многие из набросанных здесь сцен, но как начало романа этот отрывок его не удовлетворил. Он счел необходимым отодвинуть начало романа еще на несколько месяцев назад, чтобы изобразить события, непосредственно предшествовавшие войне 1805 года, и то настроение, в котором находилось тогда петербургское и московское общество. Таких начал будущей «Войны и мира», также не удовлетворивших автора, в архиве Толстого сохранилось несколько.

    Думал Толстой начать роман относящейся к 1805 году перепиской двух светских барышень — дочери министра Катиш В. и Мари Волконской28. Но едва только он уведомил читателей о том, что сообщит им эту интересную переписку, как тут же зачеркнул всё написанное, отказавшись от промелькнувшего в его сознании замысла нового начала. Впоследствии, как известно, Толстой ввел в первую часть «Тысяча восемьсот пятого года» переписку княжны Марии Болконской с Жюли Карагиной.

    Другой отрывок29 был начат словами: «Летом 1805 года, в то самое время, когда только объявлялась Россией первая война еще не признанному тогда императором Наполеону, в Петербурге, во всех гостиных только и было речи, что про Буонапарте, его поступки и намеренья». Действие происходит в доме только что женившегося князя Андрея Волконского, о котором сказано, что он «вел жизнь безупречной нравственной чистоты в противность обычаям тогдашней молодежи». Упомянув, что за обеденным столом у князя «собралось небольшое и разнообразное общество», Толстой, не дав картины обеда, зачеркивает весь отрывок.

    Но новый подход к задуманной теме продолжает интересовать Толстого, и он пишет вторую редакцию того же начала30. Однако и на этот раз, упомянув о том, что на обеде у Волконского присутствовал «известный изгнанник», аббат Пиатоли (историческая личность, воспитатель близкого к Александру I Адама Чарторыжского, автор проекта вечного мира), и что ждали молодого друга князя, обожавшего его, Петрушу Медынского, автор обрывает начатый рассказ.

    Тот же Петруша Медынский фигурирует и в другом отрывке31, из которого читатель узнает, что Медынский — незаконный сын знаменитого князя Кирила Владимировича Безухого, «богача, чудака и масона», что он только что вернулся из-за границы и летом 1805 года живет без всякого дела в Петербурге. На этом отрывок обрывается. Отрывку предшествует вступление, в котором автор с сочувствием говорит о первых годах царствования Александра I. Он сравнивает это время с периодом «счастливой и исполненной надежд красивой молодости» в жизни отдельного человека и со временем весны в природе. «Пускай не исполняется и одна сотая из надежд молодости, надежды эти всё так же необходимы. Пускай из тысячи цветов один только оплодотворяется — природа каждый год воспроизводит их новые тысячи». «Великие идеи революции» проникли невольно «во все благородные души». Толстой заканчивает вступление фразой: «Эти-то люди и будут героями этой истории», — которую, однако, тут же и зачеркивает.

    Но мысль начать роман рассказом о Пьере Безухове упорно держалась в творческом сознании Толстого. Он пишет новое начало, которому дает название: «С 1805 по 1814 год. Роман графа Л. Н. Толстого»32. За этим общим названием всего произведения следует заглавие первой части: «1805-й год».

    Первая глава нового начала открывалась следующими строками, ясно указывающими на связь начатого романа с задуманным романом о декабристе: «Тем, кто знали князя Петра Кириловича Б. в начале царствования Александра II в 1850-х годах, когда Петр Кирилыч был возвращен из Сибири белым, как лунь, стариком, трудно было вообразить себе его беззаботным, бестолковым и сумасбродным юношей, каким он был в начале царствования Александра I, вскоре после приезда своего из-за границы, где он, по желанию отца, оканчивал свое воспитание».

    После первых вступительных строк дается краткая характеристика князя Петра Кириловича в молодости, «постоянно увлеченного либо каким-нибудь пристрастием, либо какою-нибудь отвлеченною мыслью». Действие начинается 20 июля 1805 года в доме молодого князя Андрея Болконского. Пьер имел к нему «то страстное обожание, которое так часто бывает в первой молодости». За обедом заходит разговор о Наполеоне и о последних преобразованиях в России. В разговоре, кроме князя и Петра Кириловича, принимают участие еще эмигрант аббат и молодой чиновник, принадлежащий к числу сторонников Сперанского (эти два лица без фамилий). У каждого из собеседников свой взгляд на Наполеона и на современные политические события в России. Князь считает Наполеона военным гением и самым великим человеком как древней, так и новой истории; аббат выказывает себя пропагандистом идеи вечного мира путем установления европейского равновесия; чиновник, «благоразумный либерал, умеющий прилагать мысли к жизни», ожидает многого от преобразований Александра I; Пьер — сторонник принципов Французской революции. Он заявляет, что «большая степень свободы народа не может быть дана народу, но должна быть взята, завоевана им», так как «конституция, данная по прихоти монарха, может быть и отнята по той же прихоти», что «в государстве, где миллионы рабов, не может быть мысли об ответственных министрах и представительной каморе депутатов» и что «свобода невыгодна деспотам». Но, не давши собеседникам закончить этот интересный для них и для нас разговор, Толстой обрывает начатый рассказ.

    Последней попыткой Толстого было — начать роман с описания вечера у фрейлины Анет Б. 33 Картине вечера предшествует вступление, выдержки из которого приведены выше33а. Фрейлина Анет Б. характеризуется как женщина умная, насмешливая, чувствительная, сравнительно с другими придворными прямая и правдивая. При дворе не только ценили ее за ум и любезность, но не могли обходиться без нее. Всем этим Анет Б. очень напоминает Александру Андреевну Толстую, которую автор, очевидно, и намечал первоначально в качестве одного из прототипов своего романа. У Анет Б. собрались ее приятели, приехавшие из Москвы: ее дядя князь В. (в зачеркнутом тексте — Болконский), попавший в немилость императора Павла «за дерзкий ответ» (так он характеризуется в зачеркнутых строках), его дочь, сухой камергер Basile, княгиня Анна Алексеевна Горчакова (подлинное имя, отчество и фамилия троюродной тетки Толстого, выведенной в «Детстве» под именем княгини Корнаковой). Ожидается граф де Мортемар, бывший при герцоге Энгиенском, убитом Наполеоном. Одной из целей вечера, которую ставила хозяйка, было «потолковать о войне». Написанный Толстым текст обрывается на вопросе о Наполеоне, который она делает князю и княжне В.

    Попыткой начать роман с описания вечера в высшем петербургском свете, на котором обсуждались бы последние политические события, закончились продолжительные поиски Толстым такого начала произведения, которое удовлетворяло бы его требованиям. Он остановился на том, чтобы начать роман с описания званого вечера у фрейлины летом 1805 года.

    VIII

    Первая часть «1805 года» была начата Толстым, вероятно, вскоре после возвращения из Москвы, куда он ездил в феврале 1864 года с целью (неудавшейся) постановки на сцене своей комедии «Зараженное семейство» и откуда вернулся 20 февраля.

    Для многих глав первой части Толстой воспользовался теми черновыми набросками, которые были сделаны им в предыдущем году в поисках удовлетворяющего его начала романа.

    В новой редакции вечера у фрейлины Анет Д. 34 хозяйке дома приданы совсем другие черты, чем те, которыми отличается Анет Б. первой редакции. Черты сходства с А. А. Толстой изъяты. Анет Д — верный друг императрицы-матери, враг Наполеона и монархистка, страстно желающая войны с Наполеоном. Московские знакомые — князь и княжна В. и Анна Алексеевна Горчакова удалены и заменены важными петербургскими лицами, в том числе придворным сановником князем Василием.

    За описанием вечера у фрейлины в последней редакции данного цикла следует, как и в окончательном тексте, сцена задушевного разговора князя Андрея с Пьером, а затем сцена ночного кутежа у Анатоля. Толстой пытается дать объяснение необузданному кутежу Долохова и его товарищей. Он говорит: «Несмотря на пьяное их состояние, все они были разнообразны, но все в своем роде хороши собой и преисполнены силы, которую не знали куда девать, и какой-нибудь государственный человек, полководец или молодая одинокая женщина, ежели бы подсмотрели их в эти минуты, одинаково бы пожалели, что не нашли, этим силам более сообразного с выгодами каждого употребления»36.

    К описанию кутежа у Анатоля в черновой редакции присоединена вводная глава, цель которой — объяснить причины, по которым автор выбирает своих героев исключительно из аристократического общества (он полагает, что других героев и не будет в его «истории»).

    Объяснение это содержит шесть пунктов.

    Первое обоснование вытекает из характера начатого Толстым произведения. «Памятники истории того времени, о котором я пишу, — говорит Толстой, — остались только в переписках и записках людей высшего круга — грамотных; интересные и умные рассказы даже, которые мне удалось слышать, слышал я только от людей того же круга».

    Второй довод — личного и отчасти литературного порядка.

    «Жизнь купцов, кучеров, семинаристов, каторжников и мужиков для меня представляется однообразною, скучною, и все действия этих людей, как мне представляется, вытекающими большей частью из одних и тех же пружин: зависти к более счастливым сословиям, корыстолюбия и матерьяльных страстей. Ежели и не все действия этих людей вытекают из этих пружин, то действия их так застилаются этими побуждениями, что трудно их понимать и потому описывать».

    Этот второй пункт совершенно определенно направлен против тематики литературы 1860-х годов; нетрудно назвать тех писателей, которых имел здесь в виду Толстой. Это Островский («жизнь купцов»), Помяловский («жизнь семинаристов»), Достоевский («жизнь каторжников»), Николай и Глеб Успенские («жизнь мужиков»), — те самые Островский и Достоевский, о которых Толстой еще недавно с такой похвалой отзывался в своих письмах, и те самые Глеб и Николай Успенские, рассказы которых он печатал в «Книжках» «Ясной Поляны».

    Третья причина опять вытекает из особенностей начатого произведения. Автор не описывает жизнь «низших сословий», потому, что «жизнь этих людей менее носит на себе отпечатка времени».

    Четвертый довод — эстетического порядка: «Жизнь этих людей некрасива».

    Пятый довод формулируется Толстым следующим образом: «Я никак не могу понять, что думает будочник, стоя у будки, что думает и чувствует лавочник, зазывая купить помочи, галстуки, что думает семинарист, когда его ведут в сотый раз сечь розгами, и т. п.».

    И последний аргумент:

    «В-шестых, потому, наконец (и это, я знаю, самая лучшая причина), что я сам принадлежу к высшему сословию, обществу и люблю его. Я не мещанин, как смело говорил Пушкин, и смело говорю, что я аристократ и по рожденью, и по привычкам, и по положенью. Я аристократ потому, что вспоминать предков — отцов, дедов, прадедов моих, мне не только не совестно, но особенно радостно».

    И Толстой подробно объясняет, как он смотрит на свое аристократическое происхождение и какие видит преимущества в своем положении аристократа. Он говорит:

    «Я аристократ потому, что воспитан с детства в любви и уважении к высшим сословиям и в любви к изящному, выражающемуся не только в Гомере, Бахе и Рафаэле, но и во всех мелочах жизни. Я аристократ потому, что был так счастлив, что ни я, ни отец, ни дед мой не знали нужды и борьбы между совестью и нуждою, не имели необходимости никому никогда ни завидовать, ни кланяться, не знали потребности образовываться для денег и для положения в свете и т. п. испытаний, которым подвергаются люди в нужде. Я вижу, что это — большое счастье, и благодарю за него бога, но ежели счастье это не принадлежит всем, то из этого я не вижу причины отрекаться от него и не пользоваться им».

    Рассуждение заканчивается следующими, совсем уж вызывающими строками:

    «Все это очень глупо, может быть преступно, дерзко, но это так. И я вперед объявляю читателю, какой я человек и чего он может ждать от меня. Еще время закрыть книгу и обличить меня, как идиота, ретрограда и Аскоченского37, которому я, пользуясь этим случаем, спешу заявить давно чувствуемое мною искреннее и глубокое, нешуточное уважение»38.

    Какие причины могли вызвать появление, хотя бы в черновой редакции романа, такой странной декларации, в которой мы никак не можем узнать автора Севастопольских рассказов,

    «Утра помещика», «Поликушки», «Тихона и Маланьи» и «Кому у кого учиться писать»?

    Причин было несколько.

    (в этом Толстой не ошибся). Зная это, Толстой поспешил сразу перейти от обороны к нападению — сам ополчился против современной литературы и сделал это в преувеличенных, резких, вызывающих выражениях.

    Но не все в этой декларации объясняется одной резкостью и запальчивостью полемики. Выше приводилось написанное в конце 1863 года письмо Толстого к тетушке Александре Андреевне, в котором он признавался в ослаблении любви к народу. Одновременно с этим в нем заговорили еще не изжитые до конца унаследованные им аристократические предрассудки.

    Но Толстой в своем объяснении сгустил краски. Даже и в этой черновой редакции романа изображены в числе других и такие представители аристократии, «любить» которых Толстой никак не мог. О министре князе Василии Пьер Безухов (а с ним вместе — чувствуется — и сам автор) говорит: «Вся эта семья, такая comme il faut и grand seigneur [порядочная и барственная], вся эта семья грязнее грязи»39. Уже одно сочетание в этой характеристике светской порядочности и крайней моральной низости показывает, что для Толстого того времени (как и раньше) светский лоск и изысканность манер представителей высшей аристократии отнюдь не совпадали с чистотой нравственной.

    Вся эта вдруг загоревшаяся в Толстом вспышка полемического задора в соединении с сословной гордостью, в которой он был воспитан, быстро погасла. Глава была переписана, но в следующую редакцию романа Толстой ее не ввел.

    IX

    Описание вечера у фрейлины Анны Павловны Шерер служит началом окончательного текста первой части «Тысяча восемьсот пятого года» (или первой части первого тома «Войны и мира»).

    На это описание, так же как на всю первую часть «Тысяча восемьсот пятого года», Толстой смотрел как на необходимое «вступление» к дальнейшему. Здесь он прежде всего ставил своей задачей ввести читателя в круг политических событий изображаемой эпохи. Но Толстой не сам выполняет эту задачу, а поручает ее своим героям.

    На вечере у Анны Павловны Шерер происходит продолжительный разговор на политические темы. Присутствующие оживленно обсуждают такие всем им известные события недавнего прошлого, как казнь Наполеоном родственника Бурбонов принца Энгиенского, жестокое подавление им бунта в Египте, образование военного союза против Наполеона в составе России, Англии, Швеции, Австрии и Неаполя, попытка посредничества России между Наполеоном и Англией и др. В разговоре раскрывается отношение к Наполеону представителей различных общественно-политических групп от закоснелых монархистов — Анны Павловны и министра князя Василия Курагина — до сторонника принципов Французской революции и восторженного почитателя Наполеона Пьера Безухова. Молодой горячий приверженец Наполеона и его идей и преобразований, каким изображен Пьер Безухов в первых главах «1805 года», это, конечно, яркая «черта эпохи» в романе Толстого. Известно, как много таких горячих приверженцев Наполеона было среди образованной русской молодежи начала XIX века.

    В этих главах Толстой впервые в русской литературе изобразил характерный для александровского времени дамский придворный кружок, оказывавший влияние на политические дела. Отношение автора к этому кружку явно ироническое. Хозяйка вечера, заботящаяся о правильном, равномерном движении «приличной разговорной машины», сравнивается им с хозяйкой прядильной мастерской, следящей за правильным движением веретен.

    Второй разговор на политические темы происходит на именинах в доме графа Ильи Андреевича Ростова 26 августа 1805 года. Манифест о войне с Наполеоном уже подписан; объявления его ждут со дня на день. Молодой граф Ростов, как и многие другие, — характерная черта времени — бросает университет и отправляется в действующую армию.

    И, наконец, князь Андрей Болконский перед своим отъездом на войну осенью 1805 года в разговоре с отцом излагает выработанный союзным командованием план войны с Наполеоном.

    Так Толстой, не говоря от себя ни одного слова, вводит читателя в круг политических и военных событий изображаемой им эпохи, достигая попутно и другой цели — характеристики самих героев.

    Уже в первой части Толстой знакомит читателя почти со всеми главными действующими лицами, проходящими перед глазами читателя на всем протяжении произведения, кончая эпилогом. В дальнейшем некоторые из этих лиц претерпевают сложную умственную и нравственную эволюцию, но свойственные им основные черты характера показаны автором уже при первом появлении их в романе. При этом Толстой нигде не высказывает своего отношения ни к одному из своих героев, но вместе с тем дает такие характеристики изображаемых им лиц, что отношение к ним автора становится читателю совершенна ясно. Читатель чувствует любовь автора к Пьеру Безухову, глубокое уважение к Андрею Болконскому и его отцу, почти благоговейное отношение к княжне Марье с ее «любовным, теплым, кротким взглядом, прекрасными большими лучистыми глазами» и «всеобъемлющей любовью», восхищение живостью и прелестью Наташи, холодность к Вере Ростовой, добродушный юмор в отношении к старому графу Ростову, презрение к насквозь фальшивому интригану и карьеристу князю Василию Курагину, сочувствие к отчаянному храбрецу Долохову, жалость к несчастной Анне Михайловне Друбецкой, интерес к Шиншину с его меткими остротами, любовь и уважение к Марье Дмитриевне Ахросимовой. Автор живет общей жизнью со своими героями и читателя также заставляет жить одной с ними жизнью. 23 января 1865 года, извещая А. А. Толстую о скором выходе январского номера «Русского вестника» с первыми главами «Тысяча восемьсот пятого года», Лев Николаевич писал: «На днях выйдет первая половина первой части романа 1805. Скажите мне свое чистосердечное мнение. Я бы хотел, чтобы вы полюбили моих этих детей. Там есть славные люди. Я их очень люблю».

    Кроме знакомства с политическими событиями эпохи и кроме общей характеристики главных героев, первая часть «1805 года» давала еще «картину нравов» придворного общества и картины жизни среднего дворянства в Москве (Ростовы) и знатной аристократии в усадьбе (Болконские). Такое изображение жизни высших классов русского общества в начале XIX века являлось одной из основных задач автора.

    Работа над первой частью вчерне была закончена к началу лета 1864 года. 16 сентября Толстой записал в дневнике: «Написал листов десять печатных, но теперь нахожусь в периоде поправления и переделывания. Мучительно».

    Уезжая в Москву 21 ноября 1864 года лечить сломанную при падении руку, Толстой захватил с собой для сдачи в печать первые главы первой части романа, содержание которых составляли: вечер у Анны Павловны Шерер, задушевная беседа князя Андрея с Пьером, ночной кутеж у Долохова, именины, у графа Ростова, смерть графа Безухова. Эти главы были сданы в «Русский вестник» 27 ноября. Рукопись последних глав первой части, содержащих описание жизни семьи Болконских в Лысых Горах, Толстой, уезжая, оставил жене для переписки. 1 декабря он получил эти главы в переписанном виде, но, перечитав их, остался ими недоволен и не отдал их в журнал, а привез обратно в Ясную Поляну для переработки. Лишь 3 января 1865 года в «Русский вестник» была отправлена исправленная редакция этих глав.

    продиктованы Толстым, неизвестно, так как рукописи, написанные под его диктовку, не сохранились40.

    X

    Катков настаивал на том, чтобы Толстой написал для «Русского вестника» предисловие к своему роману. Но Толстой «сколько ни пытался», не мог написать это предисловие так, как ему хотелось, о чем он уведомил Каткова 3 января 1865 года.

    В архиве Толстого сохранились две черновые редакции предисловия к «Тысяча восемьсот пятому году»41. В обеих редакциях Толстой пытался объяснить некоторые особенности своего произведения. Прежде всего, как бы предвидя недоумения читателей и критиков, он считал нужным указать на своеобразие формы того, что предлагалось им к печати. Это не повесть, так как в этом сочинении «не проводится никакой одной мысли, ничто не доказывается, не описывается какое-нибудь одно событие»; это не роман с определенной «завязкой, постоянно усложняющимся интересом и счастливой или несчастливой развязкой, с которой уничтожается интерес повествования».

    «Мы, русские, — говорит Толстой, — вообще не умеем писать романов в том смысле, в котором понимается этот род сочинений в Европе. Я не знаю ни одного художественного русского романа, ежели не называть такими подражания иностранным. Русская художественная мысль не укладывается в эту рамку и ищет для себя новой». На полях Толстой делает для себя заметку: «Вспомнить Тургенева, Гоголя, Аксакова», — очевидно, как авторов произведений, которые не подходят под традиционные определения повести и романа.

    Был ли вопрос еще не вполне ясен ему самому, или он счел неуместным подробное изложение здесь своих мыслей по данному вопросу, но Толстой, не закончив начатого рассуждения, целиком зачеркивает его.

    «что такое есть предлагаемое сочинение», Толстой в немногих словах рассказывает историю его возникновения из замысла повести о декабристе. Из этого рассказа видно, что мысль о декабристе или декабристах, как героях его произведения, еще не оставлена Толстым. Он говорит: «От 1856 года возвратившись к 1805 году, я с этого времени намерен провести уже не одного, а многих моих героинь и героев через исторические события 1805, 1807, 1812, 1825 и 1856 годов».

    В поисках материала для не дававшегося ему предисловия, Толстой вспомнил об отброшенной им вводной главе, где он объяснял причины, побуждающие его выбирать своих героев исключительно из аристократического общества. Ему пришла мысль поместить в предисловии отрывок из этой главы. Все длинное рассуждение он теперь резюмировал с нескрываемой иронией в следующих словах:

    «Я согласен, что это неверно и нелиберально и могу сказать один, но неопровержимый ответ. Жизнь чиновников, купцов, семинаристов и мужиков мне неинтересна и наполовину непонятна, жизнь аристократов того времени, благодаря памятникам того времени и другим причинам, мне понятна, интересна и мила».

    Здесь в перечислении тех общественных слоев, жизнь которых Толстой отказывается описывать, прибавлены, по сравнению с вводной главой, «чиновники» (намек на Салтыкова-Щедрина), но исключены «каторжники». Очевидно, сильное впечатление, произведенное «Записками из мертвого дома», было так памятно Толстому, что теперь он ясно увидал неуместность иронического намека на это замечательное произведение.

    Во второй редакции предисловия Толстой отказывается от рассказа о происхождении «1805 года», но, как и в первой редакции, указывает на особенности формы своего произведения, которое нельзя назвать ни романом, ни повестью. Романом нельзя его назвать потому, что автор не может положить своему сочинению известные границы, как то женитьба или смерть героев и героинь, после чего интерес повествования уничтожался бы и произведение заканчивалось. «Мне невольно представлялось, — писал Толстой, — что смерть одного лица только возбуждала интерес к другим лицам, и брак представлялся большей частью завязкой, а не развязкой интереса». Повестью Толстой не может назвать свое произведение потому, что он не задавался целью «доказательства или уяснения какой-нибудь одной мысли или ряда мыслей». Задачу свою автор видит «в описании жизни и столкновений некоторых лиц в период времени от 1805 до 1856 года». Но какие размеры примет его сочинение — он не знает. Задорного заявления о том, что все симпатии автора на стороне представителей аристократии, — во второй редакции предисловия уже нет. После сатирического описания вечера у фрейлины Анны Павловны и резко отрицательного изображения министра князя Василия с его карьеризмом, фальшью и неразборчивостью в средствах, невозможно было читателю поверить, что автору романа так «мила» жизнь аристократического круга. Недаром впоследствии критик консервативного лагеря А. С. Норов писал, что читатели романа Толстого, принадлежащие к светскому обществу, были поражены «грустным впечатлением представленного им в столице пустого и почти безнравственного высшего круга общества, но вместе с тем имеющего влияние на правительство»42.

    «Тысяча восемьсот пятому году» Толстой определенно говорит, что он описывает жизнь и взаимоотношения некоторых лиц в связи с историческими событиями 1805—1856 годов. Замысла написать «историю народа» у Толстого еще нет. Но Толстой намерен писать свое произведение так, чтобы в историях жизни и взаимоотношений его героев выразился «характер русского народа и войска». Следовательно, элемент эпопеи входил в замысел Толстого уже в период работы над «Тысяча восемьсот пятым годом».

    Вторая редакция предисловия удовлетворила Толстого не более, чем первая, и начало произведения появилось в «Русском вестнике» без всякого предисловия.

    Из обеих черновых редакций предисловия Толстой удержал только одно: что не следует называть его произведение романом. Об этом он 3 января 1865 года писал Каткову, прося в оглавлении журнала и в объявлениях о нем не называть «Тысяча восемьсот пятый год» романом, прибавляя, что это для него «очень важно». Но Катков, как редактор журнала, счел невозможным не дать произведению Толстого никакого наименования, и в оглавлении январской книжки «Русского вестника» за 1865 год «Тысяча восемьсот пятый год» был назван «романом».

    XI

    Толстой был очень увлечен своим новым произведением. Уже первую часть, появившуюся в «Русском вестнике», он считал значительнее всего того, что было им напечатано ранее; но самое значительное, частью еще и не написанное к тому времени и только более или менее ясно представлявшееся его творческому сознанию, было еще впереди. «Печатанное мною прежде, — писал он Фету 23 января 1865 года, — я считаю только пробой пера и ореховых чернил43; печатаемое теперь мне хоть и нравится более прежнего, но слабо кажется, без чего не может быть вступление. Но что дальше будет — бяда!!!»44.

    3 января 1865 года Толстой извещал Каткова, что вторая часть «1805 года», содержащая описание Шенграбенского и Аустерлицкого сражений45, у него уже написана. Продолжение «1805 года», писал Толстой, переписывается и будет готово в конце января. Но, повидимому, Толстой намеревался еще раз просмотреть переписанный текст, и отсылка рукописи в «Русский вестник» не состоялась. Эта рукопись, переписанная рукою писаря, сохранилась46. Она содержит не только описание Аустерлицкого сражения и предшествовавших ему событий (третья часть первого тома будущей «Войны и мира»), но и первые две части второго тома. Следовательно, в январе — феврале 1865 года была уже переписана первая редакция последней части первого тома и первых двух частей второго тома.

    «Тысяча восемьсот пятого года» Толстой продолжал изучение исторических материалов по наполеоновским войнам. В марте 1865 года он с большим интересом читал воспоминания маршала Наполеона, Огюста де Мармона47. Чтение воспоминаний Мармона помогло Толстому лучше понять личность Наполеона и навело его на важный художественный замысел. 19 марта он записывает в дневнике:

    «Я зачитался историей Наполеона и Александра. Сейчас меня облаком радости и сознания возможности сделать великую вещь охватила мысль написать психологическую историю романа Александра и Наполеона. Вся подлость, вся фраза, всё безумие, всё противоречие людей их окружавших и их самих».

    Далее перечисляется ряд событий из жизни Наполеона, о которых Толстой читал в воспоминаниях Мармона и которые характеризуют Наполеона с отрицательной стороны. Толстой поражен словами Наполеона, сказанными им морскому министру Декре на другой день после коронации: «В наши дни народы слишком просвещенны, чтобы можно было создать что-нибудь великое». Толстой подчеркивает слово «великое», как выражение уродливого понимания величия со стороны Наполеона48. Египетскую экспедицию, предпринятую французской Директорией в 1798—1799 годах, Толстой считает «тщеславным французским злодейством».

    легенды, возвеличивавшей Наполеона, на то, что Наполеон «любит ездить по полю битвы», что для него «трупы и раненые — радость».

    Но Толстого интересует не столько сам Наполеон, — Наполеона он разгадал, — его интересуют «толпы, окружающие его, и на которые он действует». Толстой хочет понять причины успехов Наполеона. Причины эти представляются ему в «односторонности» стремлений Наполеона, придававшей ему особую силу, в благоприятном стечении обстоятельств, позднее в «самонадеянности и счастьи» и, наконец, в «сумасшествии» честолюбия. В изгнании на острове святой Елены проявилось «полное сумасшествие, расслабление и ничтожество» Наполеона. Наполеона считали великим только потому, что был «велик объем» его деятельности; «а мало стало поприще — и стало ничтожество. И позорная смерть!»

    Далее дается характеристика Александра I, в общем, вероятно, по контрасту с Наполеоном, в сочувственных тонах, хотя и в нем отмечается «одурманение величием» после примирения с Наполеоном в 1807 году.

    Запись заканчивается словами: «Надо написать свой роман и работать для этого».

    На другой день восторженное состояние, вызванное открывшимся новым значительным художественным замыслом, продолжалось. «Крупные мысли! — записывает Толстой в дневнике. — План истории Наполеона и Александра не ослабел».

    «Казаках»49. Записав о своей неудовлетворенности этой статьей, Толстой обращается к самому себе с укором и вопросом: «Сам-то ты что сделаешь?»

    Но он чувствовал себя в состоянии такого художественного подъема, что отвечает на поставленный себе вопрос такими словами: «А силы, силы страшные!»

    Всецело захваченный новым замыслом, Толстой спешит поделиться им с близкими людьми. Софья Андреевна записывает в дневнике 23 марта: «Всё у него мысли, мысли, а когда напишутся они?» Толстой записывает 25 марта, что рассказал «Наполеона» брату Сергею Николаевичу.

    Приведенные записи не оставляют сомнения в том, что «история Наполеона и Александра» была задумана Толстым не как часть будущей «Войны и мира», а как самостоятельное произведение.

    Вопреки господствующей традиции, представлявшей Наполеона героем, великим человеком и гениальным полководцем, в романе Толстого Наполеон должен был выступить как человек самого низкого нравственного уровня, причинивший человечеству неисчислимые бедствия.

    «роман Александра и Наполеона» Толстой не осуществил, но тот взгляд на Наполеона, который высказан им в приведенных записях дневника и составлял его твердое убеждение, был последовательно проведен им на протяжении всей «Войны и мира».

    Изображение упоминаемой в записи «подлости» лиц, окружавших французского императора и русского царя, Толстой ставил одной из своих задач в работе над романом.

    XII

    Вероятно, в феврале 1865 года Толстой приступил к переработке второй части «1805 года», посвященной описанию военных действий соединенной русско-австрийской армии.

    Описание Аустерлицкого сражения было написано Толстым еще в поисках начала романа, но теперь он решил дать общую картину похода и войны 1805 года и расширить описание Шенграбенского сражения, предшествовавшего Аустерлицкому. Работа оказалась продолжительной. По записям дневника, Толстой был занят этой работой в марте — апреле, а затем в сентябре — октябре 1865 года.

    30 сентября Толстой делает в дневнике приведенную выше50 запись о различных формах выражения «поэзии романиста», упоминая в этой связи и о «Тысяча восемьсот пятом годе». Он относит свое произведение к числу тех, в которых, как в «Илиаде» и «Одиссее», дается «картина нравов, построенная на историческом событии». Толстой, следовательно, причисляет свое произведение к категории тех немногочисленных образцов мировой художественной литературы, которым присвоено имя эпопеи. Но та характеристика, которую Толстой дает своему произведению, показывает, что он все еще далек от того, чтобы ставить своей задачей писать «историю народа».

    «Русский вестник»).

    Второй частью «1805 года», соответствующей второй части первого тома «Войны и мира», закончилось печатание романа в «Русском вестнике». Продолжение описания войны 1805 года, в которое входит и описание Аустерлицкого сражения, переработанное автором, составило содержание третьей части первого тома «Войны и мира».

    В войне 1805 года участвуют главные герои романа — Андрей Болконский и Николай Ростов; но изображение военных событий не является фоном для рассказа о жизни этих героев и для раскрытия их характеров, а имеет самостоятельное значение. Напротив, раскрытие характеров действующих лиц в этой части замедляется именно вследствие того, что внимание автора направлено, прежде всего, на изображение войны и военной обстановки. Это удостоверено самим Толстым в переписке с Фетом. Фет в письме от 16 июня 1866 года высказал мнение, что образ князя Андрея в напечатанных частях «1805 года» бледен, что он обладает только одним отрицательным достоинством — «порядочностью»; поэтому он не может быть «героем, способным представить нить, на которую поддевают внимание читателя». В ответном письме от 7 ноября Толстой выразил согласие с замечанием Фета, но дал такое объяснение указанному недостатку: «Кроме замысла характеров и движения их, кроме замысла столкновений характеров, есть у меня еще замысел исторический, который чрезвычайно усложняет мою работу... И от этого в первой части я занялся исторической стороной, а характер стоит и не движется...»

    «характер русского народа и войска». Толстой постиг его за четыре года пребывания на военной службе и особенно за год, проведенный в Севастополе. Превосходное знание русского солдата, приобретенное годами близкого общения с ним, чувствуется во всех массовых сценах «Войны и мира», в солдатских разговорах, в изображении солдатского пения и пляски.

    Толстой не перестает любоваться русским солдатом, его силой, выносливостью, умом, остроумием, никогда не покидающим его бодрым и веселым настроением. Таковы все солдатские сцены «Войны и мира».

    Подробности военного быта, нравы солдат и офицеров, переживания участников сражения перед лицом ежеминутно угрожающей смерти — все это описывалось Толстым на основании его собственного опыта.

    По собственному опыту описал Толстой впечатления князя Андрея от поездки на фронт. «Чем далее подвигался он вперед, ближе к неприятелю, — рассказывает Толстой, — тем порядочнее и веселее становился вид войск». В передней линии солдаты строили балаганчики, разводили костры, ужинали. «Все лица были такие спокойные, как будто все происходило не в виду неприятеля, перед делом, где должна была остаться на месте по крайней мере половина отряда, а как будто где-нибудь на родине в ожидании спокойной стоянки»51. Как это напоминает следующие строки из «Севастополя в декабре месяце»: «Посмотрите хоть на этого фурштатского солдатика, который... исполняет свое дело, какое бы оно ни было — поить лошадей или таскать орудия — так же спокойно, самоуверенно и равнодушно, как бы все это происходило где-нибудь в Туле или в Саранске».

    «чувство оживления», которое вызывалось в войске началом сражения. «Началось! Вот оно! Страшно и весело!» — говорило лицо каждого солдата и офицера»52.

    И вместе с тем по собственному опыту Толстой описывает то сложное чувство страха смерти и страстного желания жить, которое при первом участии в сражении испытал впервые «необстрелянный юнкер» Николай Ростов и которое, по словам Толстого, «было знакомо» каждому участнику боя53.

    По собственному опыту описал Толстой ту путаницу, неразбериху, интриганство и несправедливость, которые царили в штабе армии, где выдвигались хвастуны и карьеристы, а подлинные храбрецы, как Тушин, рисковали быть наказанными за проявление инициативы. Князю Андрею, который видел все это, «было грустно и тяжело. Все это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся»54.

    Видал Толстой под Севастополем и штабных офицеров, подобных изображенному им Жеркову, который, будучи послан к начальнику левого фланга с немедленным приказом отступать, не поехал туда, куда ему было приказано, потому что «на него нашел непреодолимый страх», о чем он, разумеется, не довел до сведения своего начальника55.

    Центральными фигурами второй части «Тысяча восемьсот пятого года» являются Багратион — историческая личность — и артиллерийский капитан Тушин — создание творческой фантазии автора, хотя и имевшее определенный прототип.

    необходимым для командира уменьем поднимать дух солдат и офицеров и перед началом и во время сражения, чему Толстой придавал решающее значение, а скомандовав наступление, спокойно и мужественно идет впереди войска.

    Что касается артиллерийского капитана Тушина с его «геройской стойкостью» (выражение князя Андрея), то мы имеем свидетельство самого Толстого о том, кто вдохновил его на создание этого замечательного образа. В апреле 1908 года, просматривая в корректуре второй том его биографии, составленной П. И. Бирюковым, Толстой во второй главе обратил внимание на выдержку из статьи газеты «Русский инвалид» о прототипе Тушина56. Против этого места на полях корректурной гранки Толстой сделал помету: «Брат Николай»57. Чрезвычайное присутствие духа в опасности в соединении с физической слабостью и невзрачной внешностью — таковы общие черты Тушина и Николая Николаевича Толстого.

    Кроме того, существовал и литературный прототип Тушина — это капитан Хлопов в «Набеге», человек беззаветной храбрости и величайшей скромности, который даже не понимал, зачем нужно чем-нибудь «казаться». (О своем брате Толстой также писал, что «почти не понимает, что такое тщеславие».)

    Во второй части в числе действующих лиц появляется Кутузов, а в третьей части — Наполеон. Кутузов изображен здесь как деятельный и искусный стратег58.

    Замысел Толстого к этому времени существенно изменился. В первой редакции описания Аустерлицкого сражения главная задача автора, по его собственному признанию, состояла в том, чтобы рассказать, что случилось в этот день с его «выдуманными лицами». Теперь исторические деятели привлекают его внимание не менее, чем герои, созданные его творческой фантазией, и Толстой стремится изображать этих деятелей в полном согласии с историческими данными.

    «Описание первой войны императора Александра с Наполеоном в 1805 году». Так как задача Толстого состояла не в том, чтобы написать историческую хронику, то он не дает подробного описания всего хода кампании 1805 года. Его главная задача — изображение двух больших сражений, имевших наибольшее влияние на ход войны: того, в котором русские войска одержали победу (Шенграбенское), и того, где союзная русско-австрийская армия понесла большое поражение (Аустерлицкое). Но и эти два сражения не даны у Толстого во всех подробностях — изображены только главные моменты обоих сражений. (Некоторые частные моменты Аустерлицкого сражения, которые находим в черновой редакции, были удалены автором из окончательного текста.)

    Здесь Толстой впервые воспользовался тем приемом, который позднее был многократно применен им в следующих частях романа, — на основе сообщаемых историками кратких и сухих фактических данных рисовать яркие художественные картины. Так, глава о капитане Тушине, по своей инициативе начавшем обстрел Шенграбена и тем способствовавшем успеху сражения, возникла из следующего рассказа Михайловского-Данилевского: «Наши артиллеристы, отвечая на первые неприятельские выстрелы, зажгли Шенграбен, центр расположения Мюрата. Пожар быстро распространился; пламя и дым понеслись в лицо французам; головни и искры угрожали взрывом зарядных ящиков. Неприятель начал спасать их. Пожар замедлил движение войск, бывших ближе к князю Багратиону, то есть в центре, на столбовой дороге»59.

    Описание Аустерлицкого сражения дано в полном соответствии с историческими фактами. Разговор Александра I с Кутузовым, весь ход сражения, блестящая, хотя и не имевшая никаких результатов, атака кавалергардов, «которой удивлялись сами французы», паническое бегство войск, ранение Кутузова и слова, произнесенные им после ранения, переход войск под огнем неприятеля с страшными потерями через плотину Аугеста и по льду озера, объезд Наполеоном поля битвы и разговоры его с князем Репниным и поручиком Сухтеленом — все это взято Толстым из той же книги Михайловского-Данилевского.

    Даже геройский поступок князя Андрея, когда он впереди батальона бежит со знаменем в руках и увлекает батальон в атаку, был внушен Толстому прочитанным у того же историка описанием поступка графа Тизенгаузена, который тут же был убит пулей. По первоначальному плану романа князь Андрей также умирает от ран, полученных в Аустерлицком сражении.

    Некоторые частные подробности Аустерлицкого сражения под пером Толстого превращаются в целые художественные картины. На основании сообщений Михайловского-Данилевского о том, что к концу сражения «смятение было так велико, что находившиеся при государе лица потеряли его из вида, сбились с дороги и присоединились к нему уже ночью, а иные через день, даже через два. Оттого в продолжение большей части сражения при императоре находились только лейб-медик его Виллие, берейтор Ене, конюший и два казака», что «когда войско побежало, с трудом мог он [Александр I] переехать через болотистый крутоберегий ручей и там отдавал приказания» и что Кутузов и Александр I потеряли друг друга из вида60, Толстой рисует яркую картину, как Николай Ростов отыскивал и долго не мог найти ни царя, ни главнокомандующего и, наконец, увидал Александра I на берегу ручья.

    не претендовавшими на абсолютную точность, разговоры разных лиц, имея при этом в виду придать этим разговорам больше жизненности. Так, у Михайловского-Данилевского Александр I перед началом Аустерлицкого сражения говорит Кутузову: «Михайло Ларионович! Почему не идете вы вперед?» Отвечает Кутузов: «Я поджидаю, чтобы все войска колонны пособрались». У Толстого Александр I обращается к Кутузову со словами: «Что вы не начинаете, Михайло Ларионович?» Кутузов отвечает: «Поджидаю, ваше величество. Не все колонны еще собрались, ваше величество».

    Относительно передачи слов и действий исторических лиц Толстой в статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир» счел нужным сделать следующее заявление: «Везде, где в моем романе говорят и действуют исторические лица, я не выдумывал, а пользовался материалами, из которых у меня во время моей работы образовалась целая библиотека книг, ...на которые [я] всегда могу сослаться».

    «Когда я пишу историческое, — писал Толстой в 1902 году в период работы над «Хаджи-Муратом», — я люблю быть до малейших подробностей верным действительности»61.

    Таков был принцип Толстого относительно использования исторических материалов в своих произведениях, — принцип, отступления от которого в «Войне и мире» чрезвычайно редки.

    «Войны и мира» выразился совершенно справедливо, что какие бы заимствования ни делал Толстой из исторических источников, он всегда настолько тесно связывал их с содержанием своего произведения, что они становились «незаметны для самого внимательного глаза»62.

    Передача слов и действий исторических лиц в полном согласии с исторической истиной, несомненно, являлась одним из проявлений замечательного новаторства Толстого как исторического романиста.

    XIII

    Второй том «Войны и мира»63, как известно, начинается описанием обеда в английском клубе, данного в марте 1806 года московским дворянством в честь Багратиона — победителя Наполеона под Шенграбеном. Для этой главы Толстой воспользовался записками присутствовавшего на обеде С. П. Жихарева64, откуда и были им заимствованы все подробности: меню обеда, тосты, стихотворения и музыкальная кантата в честь Багратиона и пр. Толстому очень удобно было использовать описание Жихарева, так как, по Жихареву, распорядителем обеда был старшина английского клуба граф Илья Андреевич Толстой, и старому графу Ростову оставалось только точно воспроизводить роль своего прототипа во время обеда.

    В картину обеда Толстой очень искусно вставляет сцену ссоры Безухова с Долоховым, играющую важную роль в дальнейшем развитии действия романа.

    Далее, уже в первой редакции второго тома были написаны главы, описывающие дуэль Пьера с Долоховым, жизнь старого князя Болконского после отъезда сына в армию, роды маленькой княгини, неожиданный приезд князя Андрея, жизнь Ростовых в Москве, предложение Долохова Соне и ее отказ, прощальная пирушка Долохова у него на квартире (а не в гостинице, как в окончательном тексте), проигрыш Николая Ростова и отъезд его в полк.

    станции, а сам масон, услышав о несчастье Пьера (дуэль и разрыв с женой), приходит к нему в гостиницу с целью утешения и ободрения и вовлечения его в члены масонского братства65.

    Направляя одного из своих главных героев в масонскую ложу, Толстой несомненно имел намерение отдать дань «царствующей философии» того времени, так как принадлежность к масонству была характерным явлением среди образованного русского дворянства начала XIX века.

    Затем в первой редакции второй части второго тома описывались второй вечер у Анны Павловны Шерер, жизнь князя Андрея в Лысых Горах, поездка его в Отрадное, возвращение Николая Ростова в полк. Далее — голод в армии, захват Денисовым продовольственного транспорта, предназначенного пехотному полку, приезд Николая Ростова к Денисову в лазарет и свидание Александра I с Наполеоном в Тильзите.

    В описании войны 1806—1807 годов Толстой так же, как и в описании войны 1805 года, совершенно точно следует историческим материалам, — главным образом книге Михайловского-Данилевского66. При этом, чтобы не излагать событий в виде сухого перечня фактов, Толстой заставляет дипломата Билибина своим живым, образным языком, с меткими и ядовитыми шутками, рассказать весь ход войны в письме к князю Андрею.

    Бедственное положение русской армии, стоявшей весною 1807 года в Германии, отсутствие продовольствия, выкапывание солдатами по огородам оставшегося в земле мерзлого картофеля — все это рассказано Толстым отчасти по той же книге Михайловского-Данилевского, отчасти по «Материалам для истории современных войн» знаменитого поэта-партизана Дениса Давыдова67. Глава о том, как Василий Денисов отбивает транспорт провианта, предназначенный для пехотных войск, создана на основании одной фразы Михайловского-Данилевского: «Иногда генералы почти отбоем брали друг у друга подводы»68.

    «Госпитали были в бедственном положении; находившийся в нашей главной квартире английский генерал Вильсон называет их в своем сочинении ужасом человечества — выражение не преувеличенное»69 — Толстым дано описание ужасного состояния лазарета, в который попал Николай Ростов в поисках раненого Денисова.

    Но к этим данным фактического характера Толстой прибавляет то, чего не было в исторических материалах, но что он знал несомненно по опыту своей военной службы, — описание настроения солдат во время постигшего их бедствия голода.

    Павлоградский гусарский полк от голода и болезней потерял почти половину своего состава. «Несмотря на такое бедствие, — рассказывает Толстой, — солдаты и офицеры жили точно так же, как и всегда: так же и теперь, хотя и с бледными и опухлыми лицами и в оборванных мундирах, гусары строились к расчетам, ходили на уборку, чистили лошадей, амуницию, таскали вместо корма солому с крыш и ходили обедать к котлам, от которых вставали голодные, подшучивая над своею гадкою пищей и своим голодом. Так же, как и всегда, в свободное от службы время солдаты жгли костры, парились голые у огней, курили, отбирали и пекли проросший прелый картофель и рассказывали и слушали рассказы или о Потемкинских и Суворовских походах или сказки об Алеше-пройдохе и о поповом батраке Миколке»70.

    Во всех подробностях вполне соответствует историческим данным описание свидания Александра I с Наполеоном в Тильзите 13 июня 1807 года. Толстой так же, как и раньше, пользуется краткими сухими данными официальных источников для того, чтобы на основе их нарисовать художественную картину. Михайловский-Данилевский, упоминая о том, что «никому из русских не было дозволено являться в Тильзит, кроме адъютантов, посылаемых туда по случаю сношений армии с императорской главной квартирой», прибавляет: «Любопытство видеть Наполеона превозмогало запрещение: генералы и офицеры ездили в Тильзит во фраках»71. Эту краткую фразу историка Толстой развернул в яркую картину тайной поездки Николая Ростова в Тильзит для подачи царю прошения Денисова о помиловании. Эта поездка нужна была Толстому не только для того, чтобы через восприятие Ростова описать исторический факт свидания двух императоров, но также и для того, чтобы передать затем недоумение Ростова, вызванное примирением двух еще недавно смертельно враждовавших друг против друга властелинов, и его размышления (в которых автор ему сочувствует) о бесцельности тысяч жертв солдатских жизней в совсем недавние годы вражды Александра и Наполеона.

    Такое раскрытие психологии действующих лиц (и вместе с тем точки зрения автора на описываемые события, совпадающей с точкой зрения изображаемого лица) в соединении со строгим использованием исторического материала составляет одну из самых существенных особенностей творческого метода автора «Войны и мира».

    XIV

    «Войны и мира», чем его письма предшествующего периода.

    Мы узнаем, что в ноябре 1865 года началась переработка первой и второй части второго тома будущей «Войны и мира».

    В начале ноября 1865 года Толстой писал А. Е. Берсу: «Я свеж, весел, голова ясна, я работаю — пишу по 5 и 6 часов в день... Дописываю теперь, т. е. переделываю и опять и опять переделываю свою 3-ю часть. Эта последняя работа отделки очень трудна и требует большого напряжения; но я по прежнему опыту знаю, что в этой работе есть своего рода вершина, которой достигнув с трудом, уже нельзя остановиться и не останавливаясь катишься до конца дела. Я теперь достиг этой вершины и знаю, что теперь хорошо ли дурно ли, но скоро кончу эту 3-ю часть».

    12 ноября Толстой записывает в дневнике: «Кончаю третью часть. Многое уясняется хорошо».

    «третьей частью» Толстой разумел здесь первые две части второго тома будущей «Войны и мира». Это видно из следующего распределения содержания всего романа по «частям», относящегося, очевидно, к тому же ноябрю 1865 года:

    «1 ч. что напечатано [в «Русском вестнике» 1865 года].

    2 ч. до Аустерлица включительно.

    3 ч. до Тильзита включительно.

    4 ч. Петербург до объяснения Андрея с Наташей включительно.

    ’ом включительно.

    6 ч. до Смоленска.

    7 ч. до Москвы.

    8 ч. Москва.

    9 ч. Тамбов».

    9 ноября Толстой записал в дневнике, что он «уяснил всё будущее» своего романа. Возможно, что к этому времени относится конспект содержания еще не написанных последних «частей» романа73. По этому конспекту «будущее» романа — главным образом судьба действующих лиц — рисовалось его автору в следующем виде.

    Получив от Пьера письмо о том, что Наполеон подходит к Неману и война неизбежна, князь Андрей сначала решает, что он должен принять участие в войне, но затем передумывает и едет в Бухарест. Там он на бале застал Кутузова, завязывающего башмачок молдаванке. Князь Андрей «холодно распростился» и уехал в отпуск.

    Старый князь Болконский «вооружает, укрепляет» Лысые Горы, но заболевает горячкой и «в ругательствах умирает». Бурьен уверяет княжну Марью, что Наполеон идет в Лысые Горы «и что одно средство — принять». Княжна Марья «сзывает людей и вооружается», но приезжает брат и увозит ее. (Вариант: княжна Марья вооружает всех и пишет письмо брату.) Ей помогает Тушин, в сражении лишившийся руки и служащий городничим.

    В Москве князь Андрей получает письмо Наташи с отказом и сейчас же подает прошение о зачислении в действующую армию: «авось убьют».

    Николай Ростов приезжает в Москву в отпуск и узнает «историю с Анатолем», «он, озлобленный, скачет». Является Долохов и говорит, «что он готов всё сделать и всё любит» (Соню).

    Бородинское сражение. Пьер ездит под огнем. К Ростовым привозят раненых и в их числе князя Андрея. «Он презирал, но теперь задрожал и узнает, что любит. Она не сказала «фразы», а губы задрожали, и, бледная, молча стала целовать его руки. Князь Андрей прощает и Анатоля, но он уже убит».

    Долохов, получив записку Сони, после Бородина едет отыскивать Анатоля. Найдя его, ведет в поле и убивает и сам доносит об этом.

    Элен захвачена французами и убита.

    «и вдруг узнает, что может любить». Князь Андрей видит это и «уступает ему Наташу, плачет и уезжает». Николай Ростов и княжна Марья обручены с согласия ее брата.

    Эпилог. Под Красным сходятся Николай Ростов и князь Андрей. «Старик Ростов тут же благодарит Андрея». Соня живет вместе с княжной Марьей; она «плачет от горя и счастлива». Князь Андрей говорит Николаю Ростову, что тот «имеет пошлость, чтобы быть предводителем» (дворянства), а ему самому остается только «доживать свой век».

    Заканчивается план заявлением князя Андрея: «Нет, я учен Аустерлицем, Турцией, Молдавией, Бородиным. Успех наш — успех солдат, успех мужика — народа, а не Барклая и умирающего Кутузова». Это заявление князя Андрея замечательно не только потому, что в нем выражена мысль автора о том, что народ, а не царь и не генералы победили Наполеона в войну двенадцатого года, но и потому, что им совершенно погашается поспешное заявление Толстого, сделанное почти за год до этого: что жизнь мужиков ему неинтересна и описывать ее он не будет.

    XV

    14 ноября 1865 года Лев Николаевич сообщил А. А. Толстой, что им написана треть всего романа. Он прибавлял при этом, что не будет печатать ничего из написанного до тех пор, пока не кончит всего романа, что будет, как он рассчитывал, лет через пять. Он не спешит с своим романом потому, что считает его нисколько не связанным с современной жизнью. Он вспоминает, как в прошлом году, когда он написал комедию «Зараженное семейство» и торопился поставить ее на сцене, «потому что комедия очень современна и к будущему году не будет иметь того успеха», Островский иронически заметил ему: «Ты боишься, что очень скоро поумнеют». «Так я этого не боюсь в отношении своего романа», — прибавлял Толстой, объясняя свое решение не печатать роман отдельными частями.

    Однако Толстой, как сказано выше, отступил от этого решения и напечатал в «Русском вестнике» за 1866 год вторую часть «1805 года».

    «Войны и мира», начиная с третьей части второго и кончая последней частью четвертого тома (до эпилога). Сохранилась большая рукопись в 363 листа, исписанных рукою автора с обеих сторон. Процесс работы Толстого над этой рукописью был для него необычным. «Он не задерживался в работе, не давал по частям в переписку, не возвращался к правке ранее написанного, а двигался вперед, в процессе писания перерабатывая некоторые главы, делая на полях многочисленные записи, как для дополнения уже написанного, так и для будущего, набрасывая, кроме того, на полях и отдельных листах конспекты дальнейшего текста»74.

    Очевидно, дальнейшее содержание всего романа до такой степени ясно определилось в сознании автора, что он чувствовал потребность немедленно, хотя бы вкратце, всё до конца запечатлеть на бумаге, откладывая до окончания всего произведения переработку отдельных глав.

    Рукопись начинается с описания военно-исторических событий 1809 года. В едко-ироническом тоне описывает Толстой ту перемену в отношении к Наполеону, которая произошла в высших петербургских кругах после свидания императоров в Тильзите. «Никто уже не поминал о Буонапарте — корсиканском выходце и антихристе: не Буонапарте был, а был великий человек — Наполеон. Два года мы были в союзе с этим гением и великим человеком — императором Наполеоном... В 1809 император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с своим новым другом, и только и было речи в высшем обществе, в обществе Анны Павловны, что о величии этого торжественного свидания двух властелинов мира и о гениальности императора Наполеона, бывшего корсиканца Буонапарте, антихриста, которого год тому назад по высочайшему манифеству, как врага рода человеческого, по всем русским церквам предавали анафеме»75.

    В этой большой рукописи рассказывается сначала о службе князя Андрея у Сперанского и его любви к Наташе, о речи Пьера на заседании масонской ложи с призывом к преобразованию масонства, в которой выразились его «опасные замыслы», как сказал руководитель ложи. Затем действие переносится в усадьбу Ростовых — рисуются картины их деревенской жизни. Сцена псовой охоты у дядюшки Толстому удалась. С. А. Толстая пишет в своей автобиографии: «Некоторые места из «Войны и мира» приходилось переписывать много и много раз. Иные же, как описание охоты у дядюшки, выливались сразу»76. В другом месте С. А. Толстая рассказывает, что когда она в тот день, когда написана была эта сцена, зачем-то зашла к Льву Николаевичу в кабинет, «он весь сиял счастьем. Видно было, что он вполне был доволен своей работой»77.

    «охотничьим миром» в имении старого страстного охотника И. В. Киреевского, у которого он гостил летом 1865 года.

    Так же сразу были написаны Толстым чудесные, каждому памятные сцены пляски Наташи у дядюшки и ночного святочного катания на тройках.

    Далее описывается визит Растопчина к старому князю Болконскому, а затем женитьба Бориса на Жюли Курагиной. Те рисунки гробниц, осененных тенью деревьев, и меланхолические стихотворные надписи на французском языке под этими рисунками, которыми Борис, будучи женихом, украшал альбомы Жюли, были найдены Толстым в семейном альбоме Юшковых 1817 года, хранящемся в Ясной Поляне.

    И, наконец, рассказано роковое увлечение Наташи Анатолем Курагиным, хотя попытки похищения Наташи здесь еще нет.

    1812 год. Одни главы более, другие менее близки к окончательному тексту. Наиболее совпадают с окончательной редакцией главы о генерале Балашове у маршала Даву, затем у Наполеона, о болезни Наташи после увлечения Анатолем, о собрании московского дворянства и купечества в Слободском дворце в начале войны, о смоленском купце Ферапонтове, зажегшем свой дом и лавку, чтобы «не доставались дьяволам», о смерти старого князя, о богучарском бунте, о приезде Николая Ростова в Богучарово, о Наполеоне и Лаврушке, об утреннем туалете Наполеона, о портрете его сына, выставленном перед императорской гвардией, об объезде Пьером вместе с генералом Бенигсеном позиций русских войск накануне Бородинского сражения и некоторые другие. Но описание самого Бородинского сражения пока еще элементарно и бледно. Сражение показано только через восприятие Пьера и отчасти смертельно раненного князя Андрея.

    »78.

    Далее описание душевного состояния князя Андрея на перевязочном пункте после операции и после того, как он увидал невдалеке от себя раненого Анатоля Курагина, которому отняли ногу, его размышления о любви, как сущности жизни, близко совпадают с окончательным текстом.

    Затем кратко описывается отъезд Ростовых из Москвы, когда по распоряжению старого графа (не Наташи) с нагруженных подвод скидывают вещи; на них располагаются раненые. На другой день к Ростовым привозят других раненых и в их числе князя Андрея и Тимохина. В тот же день к Ростовым приходит Пьер. Чувствуя, что «мы все на краю гроба», и не надеясь больше увидеть Наташу, он признается в любви к ней.

    Окончание романа, соответствующее последнему, четвертому тому, дается почти все в конспективной форме79.

    Наполеон на Поклонной горе ожидает депутацию «бояр». Пьер после вступления французов в Москву переодевается в мужицкую свитку и отправляется на Девичье поле, занятое французами, с намерением убить Наполеона. Ростовы уезжают из Москвы по Тамбовской дороге. В одной из их повозок едет раненый князь Андрей с Тимохиным. На ночлег остановились на постоялом дворе. Наташа тайком приходит к князю Андрею и просит у него прощения. Он прощает «всё, всё».

    «уверенность ее была так сильна, что Pierre, глядя на нее, убеждался, что действительно ничего нельзя ей сделать». (Этого эпизода нет в окончательном тексте.) Выходя от княжны, Пьер встретился с Долоховым. Они забыли, что были врагами, и встретились так, «как будто они всегда были друзья». Долохов рассказывает, что он «запалил уж Каретный ряд», а его «молодцы зажгут везде»; он зажжет и дом матери. Спрашивает Пьера, зажжет ли он свой дом. Пьер отвечает, что это «лучше, чем угощать в нем французов», но сам он зажигать не станет. Долохов берется это сделать и сообщает Пьеру, что если он зачем-нибудь понадобится, то искать его следует «у Данилки под Москворецким мостом». (Толстой в то время, очевидно, верил в то, что Москву зажгли сами русские. Позднее он стал сомневаться в этом.) На другой день дом Пьера сгорел, и он ночует в опустошенной церкви. Здесь он встречается с французским офицером и, подружившись с ним, ведет его в дом Ростовых, где они «пообедали и выпили». Пьер рассказывает французу про свою любовь к Наташе.

    Действие переносится в Петербург. Кратко рассказывается о благоприятном впечатлении, произведенном донесением Кутузова о Бородинской победе, далее — о смерти Элен и о тягостном впечатлении от сдачи Москвы. Иронически передается ответ Александра I на донесение генерала Мишо, что он готов отпустить бороду «до сих пор» и есть один картофель «из всех овощей», но не заключит мира с французами.

    Снова в Москве. Пьера схватывают и отводят в лагерь пленных на Девичьем поле. Оттуда его ведут к Даву, который велит ему присутствовать при казни поджигателей Москвы. Описание встречи Пьера с Даву и казни мнимых поджигателей близко к окончательной редакции романа (видно, эти сцены сильно волновали Толстого и написались почти сразу).

    После возвращения Пьера в лагерь к нему приходит его тайный друг, офицер французской армии, итальянец Пончини, — повидимому, тот самый офицер, которого Пьер угощал в доме Ростовых. Пончини приносит ему продовольствие и сапоги и предлагает ему объявить, кто он такой, и тогда сам Наполеон пожелает его видеть. Но Пьер не соглашается. Он говорит, что если останется жив, то время плена будет для него лучшим воспоминанием. «Сколько добра я узнал и как поверил в него и в людей» (Платона Каратаева здесь еще нет). Вскоре всех пленных, и Пьера в том числе, вывели из лагеря и повели по Смоленской дороге.

    Между тем Ростовы в половине сентября приехали в Тамбов и поселились в купеческом доме. С ними находится и князь Андрей. Княжна Марья приезжает туда же по приглашению Николая Ростова. Наташа ухаживает за больным князем Андреем, но продолжает любить Безухова.

    «героических словах» (подразумевается: царя Александра I), Толстой так же кратко делает обзор военных событий после Бородинского сражения. Действие переносится в партизанский отряд Денисова, в котором состоят обожающий его Петя Ростов и «мужик из Покровского» Тихон Щербатый. Обманув Денисова, Долохов один нападает на французский отряд, при котором вели русских пленных, в том числе и Пьера Безухова. Освобожденный Пьер приезжает в Тамбов, но не застает здесь князя Андрея: он поехал в Вильну, чтобы вновь поступить в действующую армию.

    В Вильне князь Андрей встречается с Николаем Ростовым, который уже получил согласие от княжны Марьи. Вечером того же дня в Вильну приезжает из партизанского отряда, жив и невредим, Петя Ростов. На другой день утром «оба новые родные», князь Андрей и Николай Ростов, отправляются к фельдмаршалу просить — Ростов об отпуске на 28 дней, а Болконский — о зачислении в действующую армию (не в штаб). Фельдмаршал соглашается на то и на другое. На другой день состоялся смотр, на котором после церемониального марша Кутузов поздравил войска с победой. Толстой присоединил сюда и эпизод с произнесением Кутузовым стиха из басни Крылова «Волк на псарне», в действительности происходивший в другое время (в окончательном тексте этого эпизода нет).

    Далее конспективно рассказываются последние события в жизни героев. Николай Ростов женится на княжне Марье, а Пьер Безухов — на Наташе, причем обе свадьбы сыграны были в один день в имении Ростовых Отрадном, «которое вновь оживилось и зацвело». После свадьбы Ростов и Болконский уехали в действующую армию, потом приняли участие в заграничном походе и во взятии Парижа. В их отсутствие Пьер, Наташа, графиня Марья с племянником, старые граф и графиня Ростовы и Соня «прожили все лето и зиму 13-го года в Отрадном и там дождались возвращения Nicolas и Андрея».

    Этот набросок окончания романа был написан, повидимому, в мае 1866 года. В середине мая Толстой писал Фету, что надеется закончить свой роман к будущему году и предполагает издать его отдельной книгой под названием «Все хорошо, что хорошо кончается» (буквальный перевод употребительной английской поговорки). Этому названию вполне соответствует содержание наброска, однако не в том смысле, как это понимается некоторыми исследователями. Неоднократно высказывалось мнение, будто бы «этот вариант окончания романа соответствовал еще первоначальному замыслу писателя воссоздать историю жизни нескольких дворянских семейств начала века»80. Но замысла «воссоздать историю жизни нескольких дворянских семейств» у Толстого никогда не было (был замысел дать «картину нравов, основанную на историческом событии», а это не одно и то же); нет никаких оснований полагать, что и здесь Толстой ставил перед собой задачу, приписываемую ему исследователями. Прежде чем наметить будущую судьбу героев своего романа, Толстой рассказал об окончании той борьбы за национальную независимость, которую с таким напряжением вел русский народ в 1812 году. Только потому и оказалось возможным возвращение действующих в романе лиц к мирной жизни, что была закончена борьба с чужеземным нашествием, что был разрешен «вопрос жизни и смерти отечества». В этом основной смысл предположенного Толстым названия. Совершенно ясно, что семейная тема не только не стоит для автора на первом плане, но тема эта в данный момент очень мало его интересует. В части, касающейся судьбы героев, финал романа получался слишком обыденным: все они — в том числе и участники кровопролитной войны — живы, здоровы и счастливы. Но он совершенно не соответствовал ни гениальному дарованию, ни творческим приемам Толстого. Когда Толстой по-настоящему задумался над вопросом о дальнейшей участи героев своего произведения, он вложил в решение этого вопроса всю силу своего гения и создал в «Войне и мире» ряд сильных, ярких, зачастую драматических картин, принадлежащих к лучшим страницам его творений.

    XVI

    Уже в начале августа 1866 года Толстой после обычного летнего перерыва вновь приступил к работе.

    «1805 года», напечатанный в «Русском вестнике», так и его ненапечатанное продолжение. При этом Толстой, как писал он Фету 7 ноября 1866 года, особенное внимание обращал на «движение характеров» («диалектику души») главных героев, что раньше, когда он был занят преимущественно военно-исторической стороной романа, стояло на втором плане.

    Предположенное раньше название «Все хорошо, что хорошо кончается» не удовлетворяло Толстого и было оставлено. Появилось новое и окончательное: «Война и мир»81.

    В настоящее время утвердилось понимание этого заглавия в том смысле, что в произведении Толстого изображены как картины войн с Наполеоном в 1805—1812 годах, так и картины жизни русского народа за тот же период в условиях мирной обстановки или по крайней мере вдали от театра войны. Такое понимание вполне соответствует содержанию гениального произведения, но Толстой в то время вряд ли имел его в виду. В первый период творчества он имел обыкновение давать своим произведениям самые простые названия, не стараясь при помощи названия раскрывать их смысл. Повидимому, новое название обозначало то же самое, что и прежнее («Все хорошо, что хорошо кончается») и должно было служить лишь указанием на то, что в романе описываются военные события, закончившиеся изгнанием неприятеля и возвращением к мирной жизни, — подчеркивалось, следовательно, прежде всего военно-историческое содержание произведения81а.

    Следует сказать, что сочетание понятий «война» и «мир» еще до Толстого неоднократно встречалось в русской литературе. Так, у Ломоносова в его трагедии «Томира и Селим» (1750) находим стих: «Война и мир против моей любви воюет»82. У С. Раича есть стихотворение «Война и мир» (1854); так же называется одно из стихотворенией В. Бенедиктова (1857). В записках С. Глинки, которые Толстой усердно изучал, сказано, что в 1812 году «мир и война шли рядом»83.

    Упомянем еще о том, что в 1864 году вышло в русском переводе теоретическое сочинение Прудона под заглавием «Война и мир», по своим основным положениям не имеющее, впрочем, ничего общего с романом Толстого.

    «Описывай, не мудрствуя лукаво,
    Все то, чему свидетель в жизни будешь:
    Войну и мир, управу государей...»

    XVII

    «Войны и мира» для сдачи в печать.

    Он воспользовался своим пребыванием в Москве, которое продолжалось неделю, для того, чтобы дополнить главу о приеме Пьера в масонскую ложу. Для этого он приступил к изучению масонских рукописей, хранившихся в Румянцевском музее. Результат изучения оказался неожиданным. 15 ноября Толстой писал жене: «Пошел в Румянцевский музей и сидел там до трех, читал масонские рукописи, — очень интересные. И не могу тебе описать, почему чтение нагнало на меня тоску, от которой не мог избавиться весь день. Грустно то, что все эти масоны были дураки»84.

    В этих словах Толстой имел в виду, конечно, учение о «таинствах» (тайны природы), занимавшее весьма видное место в системе масонства. Это учение излагается в дневнике Пьера Безухова («великий квадрат мироздания», «тройственное и седьмое число», «три начала вещей — сера, меркурий и соль» и т. д.). Но, желая полнее охарактеризовать учение масонов, Толстой не мог не коснуться и их этических воззрений, в которых он нашел много общего со своими взглядами. Особенно близко Толстому было учение масонов о нравственном совершенствовании как первой обязанности человека и как единственном пути действительного изменения общественных отношений. Эти мысли о значении нравственного совершенствования, которые Толстой, вероятно, почерпнул из масонских рукописей, также нашли свое выражение в дневнике Пьера Безухова и особенно в его речи в масонской ложе, где им были произнесены следующие слова: «Всякая насильственная реформа достойна порицания, потому что нимало не исправит зла, пока люди остаются таковы, каковы они есть, и потому что мудрость не имеет нужды в насилии»85.

    Эта мысль до такой степени оказалась близка Толстому последнего периода его жизни, что, прочитав ее в 1905 году в слегка измененном виде в сборнике своих мыслей и афоризмов86, Толстой включил ее в составлявшийся им тогда сборник изречений разных мыслителей «Круг чтения»87. Точно так же было включено Толстым в «Круг чтения» и следующее рассуждение масона Иосифа Алексеевича Баздеева, наставника Пьера, высказанное еще при первом знакомстве с ним: «Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем великого бога»88.

    Что касается ритуала масонов, Толстой не мог относиться к нему иначе, как иронически. Иронический тон особенно заметен в черновой редакции описания приема Пьера в масонскую ложу. Когда при слабом свете спиртового огня пять-шесть видных членов масонской ложи в фартуках направили шпаги на открытую грудь Пьера, ему было «не страшно, но совестно»; при этом один старичок, державший шпагу, «в это самое время удерживал зевание»89. В окончательном тексте Толстой удалил эти подробности, но усилил упоминание о замешательстве между руководителями церемонии из-за несоблюдения какой-то формальности.

    «огромной невидимой цепи, которой начало скрывается в небесах». Но после Пьер, как известно, разочаровался в масонстве и особенно в масонах, хотя к памяти «благодетеля», который ввел его в масонство, всегда относился с благоговением.

    В эпилоге, действие которого относится к 1820 году, Пьер изображается уже противником всякого мистицизма, в чем, как кажется, сочувствует ему и автор.

    XVIII

    Переговоры с типографией о печатании романа в ноябре 1866 года оказались безуспешными, чем Толстой не только не был огорчен, но чему был даже рад. Он сознавал, что произведение в целом еще не до такой степени обработано, чтобы можно было смело пустить его в печать. По возвращении в Ясную Поляну он 19 ноября 1866 года писал Башилову, что издавать роман в текущем году не будет, так как «все придется делать второпях, и потому все будет сделано плохо».

    Вся зима 1866—1867 года, а также и весна 1867 года прошли у Толстого в работе над переделкой написанных частей «Войны и мира» с добавлением целых новых глав. Работа протекала страшно напряженно.

    Во время работы над тем или другим эпизодом у Толстого являются многочисленные планы дальнейших сцен, разговоров, характеристик, штрихов пейзажа и т. д., которые он тут же бегло заносит на поля рукописи с тем, чтобы развить их позднее. Бывало и так, что одно какое-нибудь слово, написанное автором, тут же им зачеркивалось и заменялось целой сценой или диалогом. Из сотен примеров приведу один. Всем памятное описание встречи (если можно так выразиться) князя Андрея в лесу весною с зеленеющим дубом, в первой редакции включало фразу: «Было жарко, легко». Толстой вычеркивает эту фразу и, закончив пейзаж («Береза вся усеяна зелеными клейкими листьями» и т. д.), дает диалог, в котором лакей Петр сначала говорит что-то

    «Война и мир» кучеру, а затем, обращаясь к барину, произносит: «Ваше сиятельство, лёгко как»90. И эти простые слова простого человека наводят князя Андрея на новые мысли и наблюдения над окружающей природой и вместе с видом зеленеющего дуба способствуют возрождению его к жизни.

    Чрезвычайная стремительность в работе приводила к тому, что в романе остался неустраненным ряд мелких противоречий в отдельных подробностях.

    Так, княжна Марья надевает отправляющемуся на войну брату образок в серебряной ризе на серебряной цепочке; между тем французские солдаты после Аустерлицкого сражения снимают с тяжело раненного князя Андрея золотой образок. Николай Ростов после проигрыша Долохову, проведя несколько недель в Москве, «в конце ноября» уезжает в полк. Однако проигрышу Долохову предшествовал вечер у Иогеля 27 декабря; самый проигрыш произошел 30 декабря, объяснение с отцом — 31 декабря. Следовательно, Ростов мог уехать из Москвы только в конце января следующего, 1807 года.

    Несогласованность осталась и в обозначениях возраста сестер Ростовых. В августе 1805 года Наташе тринадцать лет; в начале 1806 года ей уже пятнадцать. Ошибка в данном случае произошла вследствие того, что автор неправильно определил время пребывания Николая Ростова на войне в полтора года, в то время как по действию романа он пробыл на войне в этот раз только полгода. В 1809 году Наташе только шестнадцать лет. Напротив, Вере Ростовой в 1805 году семнадцать лет, в 1806 году — уже двадцать, а в 1809 году — двадцать четыре91.

    Можно указать также несколько случаев, когда в окончательном тексте «Войны и мира» остались отдельные слова из предыдущих редакций, не соответствующие тем изменениям, которые были произведены автором в новой редакции. Так, князь Андрей перед тем, как рассказать про свою любовь к Наташе, обращается к Пьеру со словами: «Ты знаешь наши женские перчатки», — после чего автор в скобках делает пояснение: «Он говорил о тех масонских перчатках, которые давались вновь избранному брату для вручения любимой женщине»92. Это упоминание о «наших женских перчатках» было уместно в предыдущей редакции, где князь Андрей был изображен принадлежащим к масонской ложе, но в окончательном тексте князь Андрей уже не делается масоном, и здесь его упоминание о «наших женских перчатках» непонятно.

    «Они — солдаты на батарее, князь Андрей убит... старик...»93. Читателю остается непонятным, о каком старике вспоминает здесь Пьер. Но это упоминание объясняется тем, что в наборную рукопись третьего тома первоначально входила глава, в которой описывался приезд Пьера после Бородинского сражения по дороге в Можайск в деревню, покинутую жителями. Здесь он увидал столетнего старика, который не поехал со всеми. На вопрос Пьера, отчего он не уехал, старик отвечает: «Куда же я от бога уеду? Он, родимый, везде найдет». В войне старик видел наказанье божье, но в то же время надеялся, что «бог наказал — он и помилует»94. В окончательном тексте вся эта глава была выпущена, а упоминание о старике по ошибке осталось.

    Показательно, что ни сам Толстой, ни Н. Н. Страхов, подготовлявший издание «Войны и мира» 1873 года, ни С. А. Толстая, переписывавшая роман и позднее державшая корректуру нескольких изданий, не заметили этих оплошностей. Не замечали их и сотни тысяч читателей в течение десятилетий со дня выхода романа вплоть до наших дней. Читателей так захватывала необычайная художественная мощь произведения, с таким интересом следили они за ходом событий и за изображением разнообразных характеров многочисленных героев романа и их переменчивых судеб, что на детали не обращалось внимания. Но сам Толстой не относился безучастно к мелким погрешностям своего любимого творения и исправлял их, когда ему на них указывали. После того, как историк П. К. Щебальский в рецензии на первое издание «Войны и мира»95 обратил внимание на то, что в двух главах романа различно обозначен день открытия Государственного совета в 1810 году, Толстой во втором издании исправил эту неточность.

    XIX

    «Войны и мира». С этого времени в продолжение двух с половиной лет, вплоть до октября 1869 года, Толстой усиленно занят только одной работой. Даже летние месяцы, которые раньше уходили у него на занятия хозяйством, теперь проходят в работе над романом. Толстой одновременно и правит корректуры печатающихся томов и подготовляет к печати следующие части.

    Подготовка к печати первого тома «Войны и мира», заканчивавшегося Аустерлицким сражением, не потребовала от автора большого труда. Девятнадцать глав первой части в исправленном виде были вручены владельцу типографии через два дня после заключения условия. Остальной исправленный текст напечатанного в «Русском вестнике» «1805 года» был отправлен в типографию из Ясной Поляны в первых числах июля. Исправления двух первых частей, напечатанных в «Русском вестнике», сводились главным образом к сокращениям текста, к изменениям характеристик действующих лиц, к усилению точности и образности языка.

    Во втором томе значительной переработке в корректурах подверглись глава о приеме Пьера в масонскую ложу и французское письмо Билибина о характере кампании 1806 года. Последние главы второго тома (в первом издании третьего) — рассказ об увлечении Наташи Анатолем и о попытке ее похищения — стоили Толстому очень большого труда. Отправляя их Бартеневу 1 ноября 1867 года, Толстой писал: «Рукопись третьего тома готова наконец. Я говорю наконец потому, что конец третьего тома было самое трудное место и узел всего романа». Толстой называл эти главы «узлом» именно романа (а не эпопеи) по тому влиянию, какое оказало увлечение Наташи на дальнейшую жизнь и ее и князя Андрея.

    Получив в конце ноября корректуру всего тома, Толстой заново переработал последние главы. Отсылая исправленные корректуры, он писал Бартеневу 26 ноября: «Посылаю последние корректуры третьего тома. Я измучился за ними... Они ужасно измараны... — узел. Ради бога, просмотрите повнимательнее и при малейшем сомнении пришлите мне другой раз. У меня в голове страшный дурман — я четвертый день не разгибаясь работаю, и теперь второй час ночи».

    XX

    Приступив к описанию войны 1812 года, Толстой спешит сообщить читателю свое отрицательное отношение к войне вообще.

    «Началась война, — читаем на первой странице третьего тома «Войны и мира», — то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые в этот период времени люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления».

    Еще более определенно отрицание войны выражено в «Войне и мире» устами князя Болконского, которого Толстой нередко заставлял высказывать мнения автора.

    «Что такое война, — говорит Андрей Болконский в беседе с Пьером Безуховым накануне Бородинского сражения, — что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны — убийство, орудия войны — шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия — отсутствие свободы, т. е. дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то — это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду... и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга»96.

    В первой редакции «Войны и мира» рассуждение о войне произносит не Андрей Болконский, а Тушин. Он говорит: «Война, по-моему, есть крайняя степень неразумности человеческой, есть проявление самой бессмысленной стороны человеческой природы: люди, не имея на то никакой причины, убивают друг друга. Нарядятся большие, взрослые люди97 кто в гренадера — мохнатую шапку наденет, кто в гусара, снурками разошьются, наберут пушек, ружей, лошадей и начнут бить друг друга и сами не знают, зачем. Ведь это значит все сумасшедшие... Надо как можно людей приблизить к животному, тогда только они будут годны для войны»98.

    Война означает распадение нормальных условий человеческой жизни — этой мыслью проникнута вся эпопея «Война и мир». Ярче всего распадение нормальных условий жизни, как результат войны, изображено в следующем отрывке из черновой редакции «Войны и мира», содержащей описание состояния русского войска накануне Аустерлицкого сражения:

    «Для всех этих людей дорога сделалась не путем к семье, к удовольствию или к труду, а путем обхода, атаки; забор, закрывавший виноградник от грабежа, — защитой от пуль; лошадь — не другом и слугой, а орудием передвиженья пушек и ядер; дома — не очагами семей, а местом засады. Леса, сады — не тенью и матерьялом и весельем, а выгодной позицией для застрельщиков; горы и лощины — не красотами, а позициями; реки и пруды не для мельниц и рыбы, а прикрытиями флангов; пища — поддержкой силы для борьбы; люди — не братьями, а орудиями и необходимыми жертвами смерти»99.

    — «страшное дело»100. На войне люди находятся в «противучеловеческом состоянии»101. «Труднее всего в сраженьи — начать. Перейти из обыкновенного человеческого положения в положение убийцы»102. После того, как Николай Ростов в сражении при Островне ударил саблей французского офицера, он «испытывал какое-то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце»; ему; «было неловко и чего-то совестно»103. К концу Бородинского сражения «люди чувствовали весь ужас своего поступка» и «рады бы были перестать»104.

    «Хорошему полководцу, — по словам Толстого, — нужно отсутствие самых высших, лучших человеческих качеств — любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен... Избави бог, коли он, человек, полюбит кого-нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет...»105.

    Война противоречит сознанию братства народов, инстинктивно свойственному простым, неиспорченным людям. Ни русский народ против французского, ни французский народ против русского не имели и не могли иметь никаких враждебных чувств. Вот сцена еще из войны 1805 года, когда до начала сражения близко подходят друг к другу русские и французские отряды. Офицеры русские и французские разговаривают между собой на французском языке; а после того как русский солдат, обращаясь к французским, стал лопотать разные бессмысленные звуки, представляя, что он говорит по-французски, «раздался между солдатами грохот такого здорового и веселого хохота, невольно через цепь сообщившегося и французам, что после этого нужно было, казалось, разрядить ружья, взорвать заряды и разойтись поскорей всем по домам»106.

    при себе взятого в плен французского барабанщика, молодого парня Vincent (Толстой нашел его в «Дневнике партизанских действий» Дениса Давыдова). Этого барабанщика казаки прозвали Весенним, а мужики и солдаты — Висеней. «В обеих переделках, — пишет Толстой, признававший смысл в такого рода своеобразной народной этимологии, — это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике»107.

    Художественно контраст войны и мирной жизни наиболее ярко изображен в той сцене «Войны и мира», когда Пьер в ночь после Бородинского сражения, только что заснув на постоялом дворе, вдруг слышит во сне звуки выстрелов и падающих снарядов, крики, стоны и с ужасом просыпается. Проснувшись, он увидел над собой «чистое звездное небо», услыхал разговор дворника с денщиком и звуки полета голубей, которых он спугнул своими движениями, почувствовал «мирный, радостный» для него в эту минуту «крепкий запах постоялого двора» и с неописуемым облегчением подумал: «Слава богу, что этого нет больше»108.

    XXI

    При всем ужасе перед войной Толстой в «Войне и мире» признает, что могут быть такие условия, при которых война становится «страшной необходимостью»109. Это бывает тогда, когда народ, занятый мирным трудом, подвергается ничем не вызванному нападению, когда этот нападающий истребляет и калечит тысячи людей мирного народа, разграбляет и уничтожает плоды его труда и угрожает ему порабощением. В таком случае народ, подвергшийся нападению, не только имеет право, но и должен мужествено отстаивать свою независимость и не прекращать борьбы до тех пор, пока нападающий не будет окончательно изгнан из родной земли.

    Такою «страшною необходимостью» Толстой считает войну русского народа против наполеоновского нашествия в 1812 году, когда «решался вопрос жизни и смерти отечества»110. «Для всех русских людей тогда было общим желанием» — «изгнание французов из России и истребление их армий»111. Война 1812 года имела «свое дорогое русскому сердцу народное значение»112.

    Андрей Болконский в ночном разговоре с Пьером накануне Бородинского сражения говорит: «Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить». Князь Андрей считает даже, что не следовало бы брать пленных: «это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокою... » — люди не пошли бы на такую войну, зная, что они идут на верную смерть. Вестфальцы и гессенцы не пошли бы за Наполеоном в Россию. На возражение, что такой образ действий по отношению к пленным противоречит правилам войны, Болконский отвечает: «Нам толкуют о правилах112а войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и т. д. Всё вздор... Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего — убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть!»113.

    Толстой — это его мысли выражает Андрей Болконский — так возмущен и оскорблен вторжением наполеоновской армии в русскую землю, грабежом и бесчисленными насилиями над русским народом, что он не винит русских крестьян за то, что они поступали с французами-«миродерами», фуражирами, отсталыми так же, как поступили бы с «забеглой бешеной собакой»114.

    Смешны и бессмысленны кажутся Толстому сетования Наполеона в письмах к Александру I и Кутузову на то, что партизанская война есть война не по правилам. Несмотря на жалобы Наполеона о неисполнении правил, говорит Толстой, «дубина народной войны поднялась со всею своею грозною и величественною силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупою простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие».

    И в заключение своих рассуждений о партизанской войне писатель-патриот, в то время еще далекий от проповеди непротивления злу насилием, с воодушевлением провозглашает:

    «И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передают ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит115 ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменится презрением и жалостью»116.

    XXII

    В третьем (первом издании — четвертом) томе, где Толстой переходит к войне 1812 года, характер произведения существенным образом изменяется. Элементы эпопеи становятся преобладающими над элементами романа; Толстой пишет теперь «историю народа». Пока действие романа происходило на протяжении 1805—1811 годов, многие важные события в жизни героев не имели никакого отношения к военным действиям; но когда описывается народная война, нет ни одного действующего лица, главного, второстепенного или эпизодического, действует ли это лицо с начала произведения или появляется только теперь, для того чтобы произнести несколько слов и исчезнуть со страниц эпопеи, — нет ни одного лица, жизнь которого так или иначе не была бы связана с народной войной. Герои положительные, как Пьер, князь Андрей, княжна Марья, Наташа, думают и чувствуют заодно с народом; в них усиливается способность к жертве своим личным благополучием, даже и жизнью ради общего дела. Герои отрицательные, придворные и штабные карьеристы, в то время, когда «решался вопрос жизни и смерти отечества», еще больше, чем обычно, обнаруживают свой эгоизм и душевное ничтожество.

    Изменяется самый стиль произведения. «Для многообъемлющего, анализирующего и связывающего мышления автора «Войны и мира» существенными и выразительными являются осложненные синтаксические формы его речи»117. Эта особенность стиля «Войны и мира», вытекающая из желания автора в своем произведении «захватить все», наиболее заметна в двух последних томах.

    Существенным отличием композиции двух последних томов «Войны и мира» от двух первых является то, что в этих томах целые главы посвящены изложению философских и философско-исторических воззрений автора. Уже в первой главе третьего тома, как мы видим, излагаются взгляды автора на войну 1812 года и причины ее. В дальнейшем ряд глав третьего и четвертого томов трактует о свободе и необходимости, о роли личности в истории, о значении народных масс в ходе исторического процесса, о власти и ее происхождении, об исторических законах, о задачах и методах науки истории и других аналогичных вопросах. Изучая сложные события 1812 года, Толстой стремился понять их причины и последствия и результатами своих размышлений делился с читателями.

    Творческий метод Толстого, ярко проявившийся при создании первых томов романа-эпопеи, с еще бо̀льшим мастерством был им применен в изображении народной войны и связанных с нею событий. Еще больше внимания обращает теперь Толстой на то, чтобы придать наибольшую типичность изображаемым им лицам. В этом отношении характерна работа Толстого над образом генерала Пфуля, немца на русской службе, эмигрировавшего из Пруссии после завоевания ее Наполеоном, приближенного к Александру I. В книге адъютанта Пфуля К. Клаузевица «1812 год» Толстой прочитал следующую характеристику Пфуля: «Он был очень умным и образованным человеком, но не имел никаких практических знаний. Он давно уже вел настолько замкнутую умственную жизнь, что решительно ничего не знал о мире повседневных явлений. Юлий Цезарь и Фридрих II были его любимыми авторами и героями... ... В 1806 году он состоял офицером генерального штаба при короле... После постигшей Пруссию катастрофы [т. е. завоевания Пруссии Наполеоном] он с иронией внезапно начал нападать на все случившееся; он смеялся как безумный над поражением наших армий...»

    Клаузевиц рассказывает, как держал себя Пфуль на военном совете в главной квартире в 1812 году, когда было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным), что французы обошли русскую армию с левого фланга. Пфуль «с одной стороны, был приведен в явное замешательство неожиданными событиями, с другой стороны, сдерживаемые огорчения толкали его к иронии, к которой он всегда был склонен. Он и теперь откровенно стал на этот путь и с видимым удовольствием заявил, что так как его совету не последовали, то он не может взять на себя и указания выхода из создавшегося положения. Он говорил это, быстро бегая взад и вперед по комнате».

    «давая не вполне лестную оценку ума и душевных качеств» Пфуля, он вместе с тем «в интересах справедливости» должен сказать, что «трудно было найти более доброе сердце и более благородный и бескорыстный характер»118.

    Можно себе представить, как доволен был Толстой, прочитав у Клаузевица эту характеристику Пфуля. Такой тип немецкого военного теоретика, чуждого явлениям окружающей действительности, был ему очень нужен. И Толстой не только придал образу Пфуля все те черты, которыми он характеризуется у Клаузевица, но внес еще некоторые добавочные штрихи, вытекающие из этой характеристики. На том совете в главной квартире, о котором говорит Клаузевиц и который описан Толстым, «озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный» Пфуль возбуждал в князе Андрее некоторое участие как тем, что, отстаивая свои мнения, он не искал для себя никаких выгод и «внушал невольное уважение своею беспредельною преданностью идее», так и тем, что в то время как все другие генералы, участники военного совета, чувствовали «хотя и скрываемый, но панический страх перед Наполеоном», Пфуль был свободен от этого страха, считая Наполеона «таким же варваром», как и всех противников его теории.

    Для Толстого характер Пфуля был драгоценен своей типичностью. Князь Андрей, говорит Толстой, и раньше видал немецких теоретиков-генералов, но Пфуль «был типичнее всех их. Такого немца-теоретика, соединившего в себе все, что было в тех немцах, еще не видал никогда князь Андрей»119.

    Отсюда видно, как Толстой понимал типичность характера. Наибольшей типичностью, по его представлению, отличается тот характер, который соединяет в себе многие отдельные черты, свойственные той или иной социальной или психологической категории, но имеющиеся в разрозненном виде у различных представителей данной категории120.

    XXIII

    Пребывание Александра I в действующей армии в первые месяцы войны 1812 года дало Толстому повод остановиться на характеристике окружавшего царя придворного общества, выполняя этим поставленное им перед собою еще в 1865 году задание — обличить «всю подлость, всю фразу» высшего придворного круга.

    основания в пользу своего мнения. Самую большую партию — 99% — составляли, по словам Толстого, люди, которые желали только одного: «наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо бы было в другое время». «Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении следили только за направлением флюгера царской милости»121.

    Даже мимолетное соприкосновение с царским двором производит развращающее действие. В одном из отброшенных начал «Войны и мира» Андрей Болконский, называемый здесь Волховским, находясь в кутузовской армии (действие происходит в 1805 году), говорит Борису Друбецкому про одного их общего знакомого: «Ты знаешь, что с ним, отчего он так тебя третирует en dessous jambes [уничтожающе]? Государь ему сказал нынче несколько слов. Я это люблю наблюдать. Человек как человек. Вдруг — смотришь, совсем испортился. Я всегда уж и добираюсь, кто из царской фамилии с ним говорил»122.

    Члены главного штаба армии в большинстве своем такие же карьеристы и интриганы, как и члены главной императорской квартиры. По словам князя Андрея, «это все подлецы, шакалы, или льстецы, или трутни»123. Они «заняты только тем, чтобы притворяться делающими»124. Накануне Бородинского сражения «они заняты только своими маленькими интересами»; «для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку» (то есть орден или чин)125.

    Работая над изображением войны 1812 года, Толстой строго критически относился к тем историческим источникам, которыми ему приходилось пользоваться. Очень характерно в этом отношении описание собрания московского дворянства и купечества в Слободском дворце 15 июля 1812 года в присутствии Александра I, приехавшего, как говорили, воодушевлять народ по случаю начавшейся войны.

    Речь царя, Растопчина, речи представителей дворянства и купечества — все это заимствовано Толстым из исторических сочинений (главным образом из книги С. Глинки «Записки о 1812 годе»). Но какая разница в характеристике собравшихся и в освещении их речей! Глинка приводит патриотическую речь дворянина, «статного, благовидного, речистого в русском слове», провозгласившего, что «теперь не время рассуждать, надобно действовать. Кипит война необычная, война внутренняя. Она изроет могилы и городам и народу. Россия должна выдержать сильную борьбу; а эта борьба требует и небывалой доселе меры. Двинемся сотнями тысяч, вооружимся, чем можем... »126.

    Толстой почти полностью, с некоторыми стилистическими изменениями, приводит речь дворянина, но дает этому оратору совершенно иную характеристику, чем Глинка. Пьер, сказано в романе, был знаком с этим дворянином и знал его «за нехорошего игрока в карты». Одной этой добавленной Толстым чертой вскрывается вся фальшь показного патриотизма красноречивого оратора, который выкрикивает свою речь, ударяя себя в грудь и с налитыми кровью глазами.

    Толстой рассказывает, что одни из собравшихся дворян громко произносили патриотические речи, другие «в этой жаре и тесноте шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее». Знакомые Пьеру «семидесятилетние вельможи старики», «в мундирах, в лентах», сидели за большим столом, и «выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко».

    Собрание постановило каждому дворянину выставить по одному рекруту с десяти человек крепостных с полным обмундированием. Толстой сообщает об этом постановлении с таким добавлением: «На другой день государь уехал. Все собранные дворяне сняли мундиры, опять разместились по домам и клубам и покряхтывая отдавали приказания управляющим об ополчении и удивлялись тому, что они сделали»127.

    Толстой хорошо знал современное ему московское «благородное дворянство». Он был уверен, что и отцы и деды этих дворян, собравшиеся в 1812 году в Слободском дворце, были такие же, как они. Он очень дорожил сценой в Слободском дворце, как писал он Бартеневу 23 декабря 1867 года. Именно эта сцена послужила одним из главных поводов для нападок на него со стороны критиков консервативного лагеря.

    Еще Жуковский в своем «Певце во стане русских воинов» восхвалял подвиг генерала Н. Н. Раевского, который будто бы в одно из сражений вывел двух своих малолетних сыновей и с ними вместе пошел впереди отряда на французов. Эта легенда потом была повторена в официозной «Истории Отечественной войны» генерала Богдановича и в других исторических работах о 1812 годе. Но Толстой не поверил этой легенде. В «Войне и мире» ее передает Николаю Ростову штабной офицер Здржинский. Он «рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности». Раевский будто бы «вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку». Николай Ростов, имевший уже военный опыт, слушал офицера с видом «человека, который стыдится того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать». Ростов понимал, что поступок Раевского, если бы он и был совершен в действительности, в пылу сражения мог подействовать только на нескольких человек, бывших вблизи, и был бы совершенно бесцелен, так как от судьбы Салтановской плотины не зависела судьба отечества, как это было при Фермопилах. Не понимал Ростов и того, «зачем тут, на войне, мешать своих детей»128.

    За это мнение Толстого, высказанное устами одного из его героев, критики-консерваторы нападали на него не менее, чем за сцену в Слободском дворце. Но уже после того, как появилась «Война и мир», была опубликована записная книжка поэта Батюшкова, адъютанта Раевского, которого он сопровождал и в заграничном походе. Здесь в записи за 1817 год Батюшков приводит свой разговор с Раевским по этому поводу. Он рассказывает:

    «Мы были в Эльзасе. Раевский командовал тогда гренадерами. Призывает меня вечером кое о чем поболтать у камина. Войско было тогда в совершенном бездействии... Кампания 1812 года была предметом нашего болтанья.

    — Из меня сделали римлянина, милый Батюшков, — сказал он мне, — из Милорадовича великого человека, из Витгенштейна — спасителя отечества, из Кутузова — Фабия. Я не римлянин, но зато и эти господа не велики птицы... Про меня сказали, что я под Дашковкой принес на жертву детей моих.

    — Помню, — отвечал я, — в Петербурге вас до небес превозносили.

    — За то, чего я не сделал, а за истинные мои заслуги хвалили Милорадовича и Остермана. Вот слава, вот плоды трудов!

    — Но помилуйте, ваше высокопревосходительство, не вы ли, взяв за руку детей ваших и знамя, вышли на мост, повторяя: «Вперед, ребята! Я и дети мои откроем вам путь ко славе», или что-то тому подобное?

    — Я так никогда не говорю витиевато, ты сам знаешь. Правда, я был впереди. Солдаты пятились, я ободрял их. Со мною были адъютанты, ординарцы. По левую сторону всех перебило и переранило, на мне остановилась картечь. Но детей моих не было в эту минуту. Младший сын собирал в лесу ягоды (он был тогда сущий ребенок), и пулей ему прострелило панталоны; вот и все тут, весь анекдот сочинен в Петербурге. Твой приятель [Жуковский] воспел в стихах. Граверы, журналисты, нувеллисты воспользовались удобным случаем, и я пожалован римлянином. Et voilà comme on écrit l’histoire [Вот как пишется история!]»129.

    Как видим, Раевский нисколько не отрицал того, что он «был впереди» и ободрял солдат, которые «пятились»; он отрицал только россказни о его детях, которыми он будто бы совершенно бессмысленно решил пожертвовать ради победы над французами в небольшом сражении. Толстой, ничего не зная о существовании записи Батюшкова, чутьем угадал всю неправдоподобность сочиненного в Петербурге «анекдота», который, кроме офицера Здржинского, передает в своем письме к княжне Марье изломанная, неискренняя, любящая громкие трескучие фразы Жюли Карагина130.

    XXIV

    Подобно тому, как описание увлечения Наташи Анатолем — узел, кульминационная точка «Войны и мира» как романа, точно так же описание Бородинского сражения — узел, кульминационная точка «Войны и мира» как эпопеи.

    Толстой изучил все бывшие в его распоряжении исторические материалы и мемуары о Бородинском сражении, но этого ему было мало. Ему необходимо было ясно представить себе, где и как происходило сражение. Для этого ему было нужно своими глазами увидать место сражения.

    и расстояния между ними от Москвы до Бородина. Некоторые из этих деревень упомянуты в описании поездки Пьера на Бородинское поле и в Можайск.

    День 26 сентября Толстой употребил на изучение поля сражения. На большом листе бумаги он начертил для себя общий план поля, обозначил расположение окрестных деревень и русла рек, записал, в каком положении находились русские и французские войска по направлению к восходящему солнцу (как известно, Бородинское сражение началось в 6 часов утра). Ночевали в монастырской гостинице, вблизи поля сражения. На другой день, 27 сентября, Толстой, как писал он жене, «встал на заре, объехал еще раз поле»131.

    В тот же день, вернувшись в Москву, Толстой писал жене: «Я очень доволен, очень — своей поездкой... Только бы дал бог здоровья и спокойствия, а я напишу такое Бородинское сражение, какого еще не было...»132

    рукопись отправлялась в Москву частями в декабре 1867 — январе 1868 года.

    Художественному изображению Бородинского сражения Толстой счел нужным предпослать главу военно-исторического содержания, которая в издании «Войны и мира» 1873 года получила название «Как действительно произошло Бородинское сражение»133. В этой главе, написанной, вероятно, на основании осмотра Бородинского поля, Толстой утверждает, что Бородинское сражение произошло совсем не так, как его описывают историки, — оно произошло не на том месте, на котором первоначально предполагалось. Историки говорят, «будто бы Бородинское сражение было принято нами на укрепленной и наперед избранной позиции»; в действительности же «оно произошло на совершенно неожиданном и почти неукрепленном месте». Для уяснения своих соображений по этому вопросу Толстой приложил к этой главе составленный им план, на котором было обозначено «предполагаемое» и «действительное» расположение русских и французских войск во время Бородинского сражения.

    По утверждению Толстого, Наполеон вечером 24 августа атаковал левый фланг русских войск, вследствие чего русские войска были вынуждены отступить и заняли новую позицию, «которая была не предвидена и не укреплена». Укрепление новой позиции было начато только на другой день, 25 августа и не было закончено ко дню сражения — 26 августа. И получилось то, что Бородинское сражение «принято было русскими на открытой, почти не укрепленной местности с вдвое слабейшими силами против французов».

    Обстоятельство это, по мнению Толстого, имеет не только историческое значение. В том, что сражение было принято и выиграно в таких невыгодных условиях, Толстой видит проявление силы русского народа. Между тем историки, «стараясь скрыть ошибки наших военачальников», умалчивают об этом и тем умаляют «славу русского войска и народа», так как для другой армии в таких условиях «не только немыслимо было драться десять часов и сделать сражение нерешительным, но немыслимо было удержать в продолжение трех часов армию от совершенного разгрома и бегства».

    Описывая день 25 августа, Толстой главное внимание обращает на то, чтобы изобразить настроение офицеров, солдат и ополченцев накануне сражения.

    «Нынче не то что солдат, а и мужичков видал! Мужичков и тех гонят... Нынче не разбирают... Всем народом навалиться хотят, одно слово — Москва. Один конец сделать хотят». Пьер понимает, что хочет сказать солдат, и одобрительно кивает головой.

    У деревни Горки Пьер видит мужиков-ополченцев, укрепляющих курган. Видя этих работающих мужиков, Пьер понял, что хотел сказать раненый солдат словами: «всем народом навалиться хотят». Вид этих мужиков «подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты».

    Пьер расспрашивает встретившегося офицера о позиции русских и французских войск. Офицер стал ему объяснять со «строгим и серьезным» выражением лица. «То же выражение сознания торжественности наступающей минуты» увидал Пьер на лицах солдат и ополченцев во время молебна перед иконой.

    оно не сознанием участия в общем деле, а ожиданием наград и повышений по службе за завтрашнее большое сражение.

    И, наконец, ночной разговор Пьера с князем Андреем и Тимохиным, в котором князь Андрей высказывает твердую уверенность в том, что «что бы ни путали там, вверху, мы выиграем сражение завтра», а Тимохин рассказывает, как в его батальоне солдаты отказались пить водку: «не такой день, говорят»134, — разговор, после которого Пьер вполне «понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел», — этот разговор завершает описание дня 25 августа 1812 года.

    XXV

    Сравнивая величественное изображение Бородинского сражения в окончательном тексте «Войны и мира» с бледным и односторонним описанием того же сражения в первой редакции, мы не найдем между этими двумя редакциями почти ничего общего. Общей является только фигура Пьера, в качестве постороннего зрителя наблюдающего сражение с самого центрального его пункта (батарея Раевского)135. Но и наблюдения и переживания Пьера представлены в окончательном тексте гораздо глубже и разностороннее, чем в первой редакции.

    Не ставя своей задачей описание сражения во всех его подробностях, Толстой изображает лишь основные его моменты136. Главное внимание автора направлено на раскрытие душевного состояния («духа») войск русских и французских и их руководителей.

    Кутузов «был доволен успехом дня сверх ожидания». Он был уверен в победе и очень резко напал на генерала Вольцогена, присланного Барклаем де Толли с донесением о том, что «все пункты нашей позиции в руках неприятеля и отбить нечем, потому что войск нет; они бегут, и нет возможности остановить их»137, — что было неправда. После отъезда Вольцогена Кутузов посылает адъютанта объявить по линии приказ об атаке на французов на завтрашний день. И «смысл его слов сообщился повсюду, потому что то, что сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же как и в душе каждого русского человека».

    «испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв ПОЛОВИНУ войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения»138.

    В 1860-е годы в русской официальной военной литературе господствовало преклонение перед Наполеоном, пренебрежительное отношение к Кутузову и взгляд на Бородинское сражение как на победу французов.

    Вопреки господствующему мнению Толстой смело заявил, что Бородинское сражение было победой русских войск. Победа, одержанная русскими, состояла не в продвижении вперед, не в захвате трофеев — такая победа могла бы смениться неудачей; была одержана «победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии»139. «Нравственное сознание превосходства — главная артерия войны, — та, которая нетронутая прошла в борьбе со всей Европой, была перебита»140. Французское нашествие получило смертельную рану, от которой оно должно было погибнуть, истекая кровью.

    Последствия морального поражения, понесенного французами под Бородиным, были громадны. «Прямым следствием Бородинского сражения было» не только «бегство Наполеона из Москвы» и погибель всей его армии, — следствием Бородинского сражения, сказавшимся через несколько лет, была «погибель» самой «наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника»141.

    XXVI

    Одновременно с выходом четвертого тома первого издания «Войны и мира» в мартовской книжке «Русского архива» за 1868 год Толстой напечатал статью «Несколько слов по поводу книги «Война и мир». Статья была вызвана различными толками о романе в печати и в читательских кругах; целью статьи было — «изложить взгляд автора на свое произведение» и рассеять некоторые недоразумения, возникшие по поводу него.

    «Войну и мир», — он, следовательно, вновь поднимает тот вопрос, которого он пытался коснуться в неудавшемся предисловии к «1805 году». Толстой решительно заявляет, что «Война и мир» не подходит ни под один из установившихся родов литературных произведений. «Это не роман, еще менее поэма, еще менее — историческая хроника. «Война и мир» есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось», — говорит Толстой, прямо отказываясь от какого-либо определения жанра своего произведения. Это свое отступление от признанных литературных форм Толстой объясняет тем, что, во-первых, оно было не умышленное (поэтому Толстой и употребил выражение «выразилось»), и, во-вторых, тем, что это — не первый случай в русской литературе. По мнению Толстого, в русской литературе, начиная с «Мертвых душ» и кончая «Записками из мертвого дома», «нет ни одного художественного прозаического произведения, немного выходящего из посредственности, которое бы вполне укладывалось в форму романа, поэмы или повести».

    Мысль, высказанную в этих строках, Толстой впоследствии в устной беседе формулировал словами: «Каждый большой художник должен создавать и свои формы». Он вспомнил при этом свой давнишний, еще в 1857 году, разговор с Тургеневым на эту тему, где он высказывал такие же взгляды, и Тургенев вполне согласился с ним142.

    В приведенных строках так же, как и в письме к Каткову от 3 января 1865 года, Толстой возражает против названия его произведения романом. Он и по выходе в свет «Войны и мира» считал, что «Война и мир» — не роман. В начале работы над «Анной Карениной» Толстой 11 мая 1873 года писал Н. Н. Страхову: «Я пишу роман... Роман этот — именно роман, первый в моей жизни»143. Тем не менее во время работы Толстой в письмах к Фету, Башилову, Бартеневу нередко и «1805 год» и «Войну и мир» называл романом. Происходило это частью оттого, что надо же было как-нибудь называть печатающееся произведение, частью же оттого, что Толстой не мог не видеть, что его произведение, конечно, можно назвать не только эпопеей, но и романом, и романом самым увлекательным по обилию действующих лиц, по сложности пересекающихся сюжетных линий, по яркости и разнообразию характеров.

    Во втором пункте своей статьи Толстой отвечает на упрек, который делали ему некоторые читатели и критики, в том, что он будто бы недостаточно отразил в своем произведении «характер времени». Толстой догадывается, в чем состоит этот «характер времени», изображения которого не находят в его романе: «это — ужасы крепостного права, закладыванье жен в стены, сеченье взрослых сыновей, Салтычиха и т. п.». Толстой не отрицает того, что именно такое представление о крепостном праве в то время «составилось в понятии нашем» благодаря тому, что «в преданиях, записках, повестях и романах до нас наиболее доходили выступающие случаи насилия и буйства». Но такое представление он считает односторонним. «Изучая письма, дневники, предания, — пишет Толстой, — я не находил всех ужасов этого буйства в большей степени, чем нахожу их теперь или когда-либо. В те времена так же любили, завидовали, искали истины, добродетели, увлекались страстями; та же была сложная умственно-нравственная жизнь, даже иногда более утонченная, чем теперь, в высшем сословии».

    «Характер времени» изображаемой им эпохи Толстой видит в другом: в «большей отчужденности высшего круга от других сословий», в «царствовавшей философии», в «особенностях воспитания», в «привычке употреблять французский язык и т. п.» «И этот характер, — говорит Толстой, — я старался, сколько умел, выразить» в своем произведении.

    Высказанное здесь мнение Толстого о преувеличенном изображении ужасов крепостного права было направлено прежде всего против тех либеральных публицистов, которые видели в реформе 19 февраля «великое благодеяние для народа». Выше уже было приведено утверждение Толстого в статье «Прогресс и определение образования» (1862) о том, что он не считает отношения фабриканта к рабочим человечнее отношений помещика к крепостным. То же мнение в более общей форме высказано Толстым и в приведенной цитате, смысл которой в том, что при новом строе, пришедшем на смену крепостному праву, проявлений «буйства и своеволия» не меньше, чем при крепостном праве144.

    Вместе с тем, однако, в «Войне и мире» мы находим прямое осуждение крепостного права, и осуждение с той точки зрения, на которой уже тогда стоял Толстой при решении общественно-политических вопросов, — с точки зрения моральной. Андрей Болконский объясняет Пьеру Безухову, почему он желает уничтожения крепостного права. Уничтожение крепостного права, по утверждению князя Андрея, «нужно для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавливают это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо». Намекая на своего отца, князь Андрей говорит, что ему приходилось видеть, «как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее»145. Конечно, это очень сильный аргумент против крепостного права, хотя он касается только одной стороны — помещиков.

    О бедственном положении крестьян при крепостном праве Толстой в «Войне и мире» упоминает мимоходом, рассказывая о филантропических начинаниях Пьера, искренно желавшего улучшить положение своих крепостных. Читатель узнает, что в большом торговом селе, принадлежавшем Пьеру, девять десятых крестьян «были в величайшем разорении», барщина была непосильно трудна, попы отягчали мужиков поборами и т. д. 146

    Но художественного изображения жизни крепостных крестьян в «Войне и мире», к сожалению, не дано. Только в черновой редакции второго тома находим небольшую сцену, не вошедшую в окончательный текст, где описывается, как к Митеньке, управляющему старого графа, приходят с разными просьбами мужики — «оборванцы», «растерзанные». Митенька их прогоняет. В это время подъезжает запряженная шестеркой серых огромная карета графа, с двумя гладкими лакеями на запятках и с «толстым, красным, с помаженной бородой» кучером. Но мужики уже прогнаны Митенькой147.

    XXVII

    «Несколько слов по поводу книги «Война и мир» Толстой касается вопроса о частом употреблении французского языка в его романе. Хотя он и считает, что свойственная представителям аристократии того времени «привычка употреблять французский язык» является одним из признаков «характера времени» изображаемой им эпохи, Толстой допускает, что он «невольно увлекся формой выражения того французского склада мысли больше, чем это было нужно».

    Четвертый пункт посвящен вопросу о «первообразах» действующих лиц романа. Появление в его романе фамилий Болконских, Друбецких, Билибиных, Курагиных и т. п. Толстой объясняет требованиями исторического правдоподобия. Он говорит, что «чувствовал неловкость для уха» заставлять исторических лиц например графа Растопчина, разговаривать с лицами, носящими фамилии, не употребительные в высшем свете. «Болконский или Друбецкой, хотя не суть ни Волконский, ни Трубецкой, звучат чем-то знакомым и естественным в русском аристократическом кругу». «Я бы очень сожалел, — говорит Толстой, — ежели бы сходство вымышленных имен с действительными могло кому-нибудь дать мысль, что я хотел описать то или другое действительное лицо».

    Только в двух случаях, по словам Толстого, изображенные им герои не только по фамилиям, но и по характеру подходят «к двум особенно характерным и милым действительным лицам тогдашнего общества», — это Марья Дмитриевна Ахросимова и Василий Денисов.

    Упоминаемые здесь Толстым два действительные лица, имеющие сходство с двумя изображенными в «Войне и мире» героями, это, конечно, поэт партизан Денис Васильевич Давыдов и жительница Москвы первой четверти XIX века Настасья Дмитриевна

    Афросимова148. Но и в этом случае Толстой оговаривается, что сходство его героев с действительными лицами ограничивается сходством их характеров, но события их жизни совершенно отличны от событий жизни героев «Войны и мира».

    «Все же остальные лица, — говорит далее Толстой, — совершенно вымышленные и не имеют даже для меня определенных первообразов в предании или действительности».

    Вопроса о «первообразах» его романа Толстой касался еще раньше в письме княгине Л. И. Волконской от 3 мая 1865 года. Л. И. Волконская, жена троюродного брата Толстого А. А. Волконского, обратилась к нему с вопросом (письмо ее до нас не дошло), кто изображен в лице князя Андрея Болконского, предполагая, очевидно, что под этим именем выведено какое-нибудь действительное лицо из рода князей Волконских. На этот вопрос Толстой ответил: «Андрей Болконский — никто, как и всякое лицо романиста, а не писателя личностей или мемуаров. Я бы стыдился печататься, ежели бы весь мой труд состоял в том, чтобы списать портрет, разузнать, запомнить».

    Следует сказать, что уже при появлении первых частей «1805 года» в печати высказывались предположения, что автор под фамилией Болконских, Друбецких и т. д. описывает действительных лиц, слегка изменив их фамилии и пользуясь их мемуарами. Так, А. С. Суворин, прочитав статью «Несколько слов по поводу книги «Война и мир», писал: «Под именем Болконского, Друбецкого, Курагина и других читатель, как нам положительно известно, подозревал Волконского, Трубецкого, Куракина»149. То же подтверждал и провинциальный журналист А. Вощинников: «Тотчас по появлении первого тома «Войны и мира» в столичных кружках ходили слухи, что для своего романа автор пользовался какими-то семейными воспоминаниями, что все выведенные им лица — не плод его фантазии, а действительно существовавшие, и что фамилии их слегка замаскированы переменой некоторых букв»150.

    Источник этих слухов лежал, конечно, в необычайной жизненности типов «Войны и мира». С трудом верилось, что образы «Войны и мира» созданы художником, а не являются точными портретами действительных лиц. Четвертый пункт статьи «Несколько слов по поводу книги «Война и мир» так же, как и письмо к Л. И. Волконской, очевидно, имели целью, во-первых, положить конец этим лично Толстому неприятным толкам и слухам и, во-вторых, рассеять оскорбительное для него как художника предположение о том, что его герои не более, как фотографические снимки с действительных лиц, живых или умерших. Только этим и возможно объяснить явно преувеличенное утверждение Толстого о том, что у него не было даже никаких «первообразов» для его героев, за исключением двух названных лиц.

    «Первообразов» действительно не было для двух главных мужских фигур — князя Андрея и Пьера Безухова, но для целого ряда героев «Войны и мира» первообразы установлены совершенно бесспорно. В свое время уже было сказано о том, что в числе «первообразов» «Войны и мира» следует считать дедов автора — Илью Андреевича Толстого и Николая Сергеевича Волконского, бабку Пелагею Николаевну, отца Николая Ильича и мать Марью Николаевну. Соня с ее несчастной любовью к Николаю Ростову и привязанностью к семье Ростовых очень напоминает Т. А. Ергольскую. О брате Толстого Николае Николаевиче как прототипе капитана Тушина было сказано выше.

    «1805 года» начали узнавать в романе Толстого знакомые черты родных и близких. Друг детства Т. А. Берс М. А. Поливанов писал ей 2 марта 1865 года: «Верно вы прочли «1805 год». Много вы нашли знакомого там? Нашли и себя: Наташа так ведь напоминает вас? А в Борисе есть кусочек меня; в княжне Вере — кусочек Елизаветы Андреевны, и Софьи Андреевны есть кусочек, и Пети есть кусочек. Всех по кусочку. А свадьба-то моя с Мимишкой тоже не забыта. Я с удовольствием прочел все, но особенно сцену, когда дети вбегают в гостиную. Тут очень много знакомого мне».

    На это Т. А. Берс отвечала 26 марта: «Вы спрашиваете про Бориса. Да, в нем есть ваша наружность и ваша manière d’être. Лиза — это Вера. Сони нет. Это он описывает тетеньку Татьяну Александровну и ее наружность с большой косой. Наташу — он прямо говорит мне: «Я тебя всю записываю»151.

    Что в Вере Ростовой есть не только «кусочек» Е. А. Берс, но что основные черты ее характера навеяны личностью Елизаветы Андреевны, доказывается уже тем, что в черновиках романа Толстой несколько раз называет свою героиню Лизой, а затем зачеркивает это имя и пишет «Вера».

    Совершенно бесспорно, что прототипом Наташи Ростовой послужила родная сестра С. А. Толстой Татьяна Андреевна Берс, впоследствии по мужу Кузминская. Толстой близко узнал ее в первые годы работы над «Войной и миром» и всегда любовался и ее наружностью и свойствами ее характера. Для Толстого Таня Берс была «прелесть наивности эгоизма и чутья» (дневник 15 января 1863 года); «милая, беснующаяся, энергическая натура» (письмо к ней от 1 января 1864 года); «прелестная натура и сердце» (письмо к ее матери от 30 июня 1865 года). Он всегда «не только любовался ее веселостью, но и чувствовал в ней прекрасную душу» (письмо к ее родителям от 25 июля 1865 года). Такова же и Наташа Ростова. Что внешний облик Наташи отражает наружность Т. А. Берс, подтверждается следующими словами из письма Толстого к художнику М. С. Башилову от 8 декабря 1866 года: «В поцелуе [с Борисом] нельзя ли Наташе придать тип Танечки Берс».

    Имя Наташи дано было Толстым его героине, может быть, потому, что под таким именем Татьяна Андреевна была изображена в повести Софьи Андреевны, уничтоженной ею перед свадьбой.

    «Оригинал Наташи Ростовой в романе «Война и мир»152. Здесь были приведены выдержки из писем и воспоминаний современников, подтверждающих близость образа Наташи Ростовой к личности Т. А. Берс. Позднее сама Т. А. Кузминская рассказала о тех фактах ее жизни, которыми воспользовался Толстой, рисуя Наташу Ростову153.

    Сохранившиеся письма членов семьи Берсов также содержат материал, подтверждающий близость образа Наташи Ростовой к некоторым особенностям характера Т. А. Берс. Так, в мае 1863 года ее мать Л. А. Берс писала С. А. Толстой в Ясную Поляну. «Тане сказали накануне отъезда [в Петербург], что ее берут. Она начала прыгать, кувыркаться по дивану и объявлять пошла всему дому, чуть что не к коменданту [Кремля] побежала. При прощаньи стала рыдать и смеяться всё вместе»154.

    Разумеется, нельзя не сказать, что при всей несомненной близости к оригиналу образ Наташи Ростовой гораздо богаче своего прототипа.

    По словам самого Толстого, некоторые черты Наташи Ростовой (очевидно, уже в замужестве) были им заимствованы от его жены, Софьи Андреевны.

    Некоторые образы «Войны и мира» созданы по принципу отбора характерных психологических черт нескольких известных Толстому действительных лиц и соединения их в одном образе. По этому принципу создан образ Долохова (о котором Толстой забыл упомянуть, перечисляя фамилии его героев, близкие к фамилиям действительных лиц). В нем есть черты приятеля Пушкина и Лермонтова Р. И. Дорохова (отсюда фамилия)155; есть черты Ф. И. Толстого-Американца (отсюда имя, отчество), которого в своих «Воспоминаниях» Толстой называет «привлекательным и преступным человеком»; есть черты партизана А. С. Фигнера, который так же, как и герой Толстого, с целью разведки ездил во французском мундире в неприятельский лагерь. То, что «основанием рассказа о партизанском набеге Долохова послужили графу Толстому рассказы о подвигах известного капитана Фигнера во время Отечественной войны», было отмечено уже современной Толстому военной критикой его романа156. Критик приводит рассказ одного из участников отряда Фигнера о поездке его во французский лагерь, тем самым указывая, «из какого материала автор «Войны и мира» создал свой тип партизана», и затем дает выдержки из «мастерски очерченного партизанского набега» в романе Толстого, для того чтобы читатели могли видеть, «что сделал автор из этого, хотя не безынтересного, но сухого рассказа»157.

    общее.

    Описывая Сперанского, в преобразовательных работах которого участвовал князь Андрей, Толстой внешние подробности его жизни и личности заимствует из его биографии, составленной бароном Корфом158. Внешность Сперанского: большой рост, лысая голова, особенности взгляда, манера говорить, описание обстановки дома Сперанского, а также внешность его гостей, заикание Столыпина, — всё это взято из книги Корфа.

    Вероятно, отмеченная Корфом манера Сперанского закупоривать недопитую бутылку вина со словами: «Нынче хорошее винцо в сапожках ходит», — наводит Толстого на мысль об «умеренности и аккуратности», как главных чертах характера Сперанского.

    Но, не довольствуясь всем тем, что он прочел о Сперанском у его биографа, Толстой стремится яснее представить себе личность этого исторического лица. По всему тому, что Толстой узнал о Сперанском, он представлял его себе похожим на своего давнишнего знакомого А. В. Дружинина, с которым так часто встречался в Петербурге в 1855—1857 годах. И Толстой изобразил Сперанского в некоторых чертах его характера похожим на Дружинина.

    Сперанский в «Войне и мире» характеризуется словами: «Видно было, что никогда Сперанскому... »159. То же самое записывает Толстой о Дружинине в дневнике 7 декабря 1856 года: «Прочел вторую статью Дружинина. Его слабость, что он никогда не усумнится, не вздор ли это всё».

    В «Войне и мире» рассказывается, как Сперанский «после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке». Князь Андрей в новый год нечаянно попадает на такой дружеский вечер к Сперанскому и застает у него Магницкого, Столыпина, Жерве. Все рассказывают смешные анекдоты; «всем было, казалось, очень весело». Но смех Сперанского показался князю Андрею «аккуратным, невеселым», «фальшивым», и веселье было невеселое160.

    Дружинин точно так же, как Сперанский в «Войне и мире», любил устраивать искусственное веселье как отдых после трудов161.

    Очевидно, для Толстого и Дружинин и Сперанский были представителями людей одного и того же умственного склада — далеких от жизни кабинетных теоретиков, слепо верящих в ими самими созданные теоретические построения.

    Впоследствии Толстой в устных беседах дважды высказался по вопросу о том, пользовался ли он в «Войне и мире» и других произведениях методом «списывания с живых людей». Высказывания эти имеют принципиальное значение.

    «с действительно существующего лица». Толстой ответил: «Да отчасти взята с натуры». Ответив еще на вопрос об Андрее Болконском, что он «ни с кого не списан», Толстой прибавил: «У меня есть лица списанные и не списанные с живых людей. Первые уступают последним, хотя списывание с натуры и дает им эту несравненную яркость красок в изображении. Но зато изображение страдает односторонностью»162.

    В 1903 году (3 мая) посетивший Толстого в Ясной Поляне второстепенный писатель Алексей Мошин задал ему вопрос, вызванный чтением статьи «Несколько слов по поводу книги «Война и мир»:

    «— Вот по поводу типов с натуры: меня интересует одно... как будто противоречие... Когда читаешь произведения Гоголя, Мопассана, ваши, Лев Николаевич, — поражаешься реальностью типов, правдивостью. Ясно, что написано многое с натуры... ...

    Да, — сказал Лев Николаевич, — я часто пишу с натуры. Прежде даже и фамилии героев писал в черновых работах настоящие, чтобы яснее представлять себе то лицо, с которого я писал. И переменял фамилии, уже заканчивая отделку рассказа.

    А между тем, вскоре после выхода «Войны и мира», была напечатана ваша статья, — недавно она перепечатывалась, — в которой вы писали: «Я бы очень сожалел, ежели бы сходство вымышленных имен с действительными могло бы кому-нибудь дать мысль, что я хотел описать то или другое действительное лицо» и т. д.

    Не помню уж теперь, что я писал в той статье... Но я думаю так — что если писать прямо с натуры одного какого-нибудь человека, то это выйдет совсем не типично, — получится нечто единичное, исключительное и неинтересное... ... Тогда это будет типично. Нужно наблюдать много однородных людей, чтобы создать один определенный тип»163.

    XXVIII

    В пятом пункте статьи «Несколько слов по поводу книги «Война и мир» Толстой говорит о своих разногласиях с историками в описании исторических событий. Задача историка, говорит Толстой, состоит в том, чтобы определить историческое значение того или другого лица. Не в этом задача художника. Задача художника в том, чтобы «представить историческое лицо во всей его цельности, во всей сложности отношений ко всем сторонам жизни».

    Из приводимых далее Толстым примеров выясняется, с какими историками и по каким вопросам возникали у него разногласия. Он говорит: «Кутузов не всегда, с зрительной трубкой, указывая на врагов, ехал на белой лошади. Растопчин не всегда с факелом зажигал Вороновский дом164 (он даже никогда этого не делал), и императрица Мария Феодоровна не всегда стояла в горностаевой мантии, опершись на Свод законов».

    «в смысле содействия, оказанного лицом какой-нибудь одной цели»; для художника «не может и не должно быть героев, а должны быть люди».

    Толстой отмечает свое разногласие с историками также и относительно описания исторических событий, — прежде всего, сражений. В описании сражений историки основываются на донесениях начальников частей и главнокомандующих, но все эти донесения, по мнению Толстого, не могут быть вполне правдивы, так как невозможно в нескольких словах описать «действия тысяч людей, раскинутых на нескольких верстах, находящихся в самом сильном нравственном раздражении под влиянием страха позора и смерти». Официальные донесения о ходе сражений обыкновенно пишутся так же, как пишутся описания смотров и парадов, и ход сражений представляется обыкновенно в виде исполнения приказаний главнокомандующего. Но «всякий, кто был на войне, знает, насколько это несправедливо». В подтверждение своего мнения Толстой ссылается на переданный ему отзыв Н. Н. Муравьева-Карского об описании Шенграбенского сражения в первом томе «Войны и мира». Муравьев-Карский, сам бывший главнокомандующий, «отозвался, что он никогда не читал более верного описания сражения и что он своим опытом убедился в том, как невозможно исполнение распоряжений главнокомандующего во время сражения». И из своего опыта Толстой рассказывает, как он в Крымскую войну имел случай убедиться в несправедливости официальных донесений, когда ему было поручено после сдачи Севастополя составить общее донесение из всех отдельных донесений начальников бастионов. Читая эти донесения, Толстой убедился в том, что начальники бастионов «по приказанию начальства писали то, чего не могли знать», и получалась «хвастливая ложь».

    Что же касается сочинений о 1812 годе, то Толстой находит в них «особенный склад выспренной речи, в которой часто ложь и извращение переходит не только на события, но и на понимание значения события». В подтверждение своих слов Толстой приводит выдержку из книги французского историка наполеоновских войн Тьера, поражающую «своей оглушающей, нельзя сказать — безнравственностью, но просто бессмысленностью».

    Но относясь критически как к официальным донесениям, так и к сочинениям официозных историков и не принимая того освещения, которое они давали описываемым событиям, Толстой тем не менее признает обязательным для художника так же, как и для историка, «руководствоваться историческими материалами», понимая под «историческими материалами» преимущественно письма и мемуары современников (хотя и к ним Толстой относится критически).

    Наконец, последний, шестой пункт статьи «Несколько слов по поводу книги «Война и мир» посвящен изложению философско-исторических воззрений автора. Не дожидаясь выхода в свет дальнейших томов своего романа, Толстой спешит поделиться с читателями своими взглядами на отношение между свободой и необходимостью, на роль личности в истории, на причины войн и мировых событий вообще, — взглядами, которыми он очень дорожил и которые подробно изложил в следующих томах и в эпилоге «Войны и мира».

    XXIX

    Бородинского сражения.

    Задача, которую ставит перед собой Толстой, состоит в том, чтобы «писать историю народа»165.

    «Чтобы произведение было хорошо, — говорил Толстой жене в 1877 году, — надо любить в нем главную, основную мысль. Так в «Войне и мире» я любил мысль народную вследствие войны 12-го года»166.

    Оставление Москвы жителями перед вступлением в нее французов, это — «величественное событие, которое навсегда останется лучшею славой русского народа»167. «Все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства»168. Совершилось это потому, что «для русских людей не могло быть вопроса, хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего». И не только в 1812 году так было, но «всегда так будет»; сознание этого «лежало и лежит в душе русского человека»169.

    Толстой не может не восхищаться поведением русских людей в 1812 году в противоположность поведению немцев, австрийцев и других покоренных Наполеоном народов, хотя последствием оставления столицы жителями был пожар и разорение ее. «Москва, — говорит Толстой, — занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба-соли и ключей французам, а выехали из нее»170.

    «Представителем» народной войны 1812 года для Толстого является Кутузов.

    Кутузов по многим причинам дорог и близок Толстому: и потому, что он русский человек и что «погибель французов» «было его душевное единственное желание»171, и потому, что он бережет солдатскую кровь и говорит, что «за десять французов он не отдаст одного русского»172, и потому, что Александр I назначил его главнокомандующим против своего желания по общему голосу армии.

    Кутузов ставит себе цель, «совпадающую с волею всего народа».

    «Трудно себе представить, — говорит Толстой, — историческое лицо, деятельность которого так неизменно и постоянно была бы направлена к одной и той же цели», как это было у Кутузова. «Еще труднее найти другой пример в истории, где цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 12 году».

    Кутузов «являет необычайный в истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события». Он «один в противность мнению всех мог указать так верно значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему». «Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его»173.

    и искусственного пафоса. Всякая фальшь и искусственная приподнятость сейчас же чувствуются им и отталкивают его. Для Кутузова ополченцы, бородатые мужики, призванные для помощи действующей армии под Бородиным, — «чудесный, бесподобный народ». Но когда начальник его штаба Бенигсен, немец на русской службе, на военном совете в Филях горячо выставляет свой русский патриотизм, Кутузов не может не морщиться, слушая его фальшивые речи.

    Кутузов для Толстого — это «простая, скромная и потому истинно величественная фигура»174.

    Следует сказать, что такой взгляд на Кутузова образовался у Толстого не сразу.

    Выше уже был приведен отзыв о Кутузове в одном из отброшенных начал романа: «сластолюбивый, хитрый и неверный Кутузов». Было приведено также из конспекта окончания «Войны и мира» заключение Андрея Болконского, выведенное им из его военного опыта, о том, что успех русского войска под Бородиным был «успех солдат, успех мужика — народа, а не Барклая и умирающего Кутузова». Здесь Кутузов не называется представителем народа; народ прямо противопоставляется Кутузову175.

    Даже в первой редакции окончания романа в описании Тарутинского сражения читаем, что «Кутузов поручил дело Бенигсену», с которым находился во вражде, и для того, «чтобы подкатить Бенигсена, не дал ему войск»176. Кутузов, следовательно, выставлялся таким же интриганом, как и окружающие его генералы.

    и внушили ему ту характеристику Кутузова, которая последовательно проведена во всей окончательной редакции эпопеи.

    Только в одном случае Толстой не соглашается с Кутузовым. Кутузов, как известно, был решительным противником перенесения войны с Наполеоном за границы России. Толстой как будто сочувствует ему в этом, но в то же время Толстому импонирует тот факт, что «Россия спасла Европу»177.

    Советские военные историки, признавая справедливой общую характеристику Кутузова, данную Толстым178, в то же время находят, что Кутузов в изображении Толстого мало активен, и слишком полагается на «естественный ход вещей», на «неизбежный ход событий», на «терпение и время»179.

    В Бородинском сражении Кутузов, по описанию Толстого, «не делал никаких распоряжений, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему». Он лишь старался руководить «той неуловимой силой, называемой духом войска», которая, по мнению Толстого, в конечном счете решает успех всякого сражения180. Обратившись, однако, к самому описанию Бородинского сражения в «Войне и мире», мы увидим, что Кутузов не только соглашался или не соглашался с теми предложениями, которые ему делали окружающие, но и делал самостоятельные распоряжения. Так, вместо принца Виртембергского он посылает Дохтурова командовать первой армией; выслушав донесение о занятии французами флешей и села Семеновского, он посылает на место боя генерала Ермолова посмотреть, «нельзя ли что сделать».

    Анализируя описание Бородинского сражения, данное Толстым, следует иметь в виду, что представление о малой активности Кутузова в этом сражении разделялось большинством военных писателей того времени. Мы увидим, как некоторые военные критики обвиняли Толстого за преувеличение, по их мнению, роли Кутузова в Бородинском сражении. Богданович пишет: «Кутузов, во все продолжение боя находясь у Горок, не мог иметь непосредственного влияния на ход дела»181. Клаузевиц, передавая, как он говорит, то мнение, которое непосредственно после сражения сложилось в армии, сообщает: «Роль Кутузова в отдельных моментах этого великого сражения равняется почти нулю. Казалось, что он лишен внутреннего оживления, ясного взгляда на обстановку, способности энергично вмешаться в дело и оказывать самостоятельное воздействие. Он предоставлял полную свободу частным начальникам и отдельным боевым действиям»182.

    «Войне и мире» роли Кутузова в Бородинском сражении; но главная причина такого изображения заключалась, несомненно, в философском воззрении автора «Войны и мира», его вере в «естественный ход вещей», все приводящий к благополучному концу. П. И. Бартенев рассказывает, что, помогая Толстому в выпуске первого издания «Войны и мира», он высказывал ему свое несогласие с трактовкой образа Кутузова и давал письма Кутузова к Д. П. Трощинскому, «исполненные забот и попечений». Но Толстой полушутя ответил Бартеневу, что «в письмах все лгут»183.

    Спокойная, плодотворная и истинно народная деятельность Кутузова в «Войне и мире» противопоставляется суетливой, тщеславной, крикливой деятельности московского генерал-губернатора графа Растопчина. Особенно Толстой не может простить Растопчину зверского растерзания толпой Верещагина, совершенного по его приказанию ради ложно понимаемого «общественного блага»184.

    За границей были известны бюллетени Наполеона, в которых он называл Растопчина организатором пожара Москвы; было известно также и то, что Растопчин сжег свой большой загородный дом с богатой обстановкой, чтобы он не доставался французам. Благодаря этому «имя графа Растопчина получило громкую известность повсюду, и особенно в Англии его произносили с восторгом»185. Американский консул Евгений Скайлер, посетивший Толстого в 1868 году, был удивлен, услышав, как Толстой «говорил о Растопчине с большим презрением»186.

    XXX

    Насколько близок и дорог Толстому «представитель народа» Кутузов, настолько же ненавистен ему завоеватель Наполеон.

    Маркс в Предисловии ко второму изданию «Восемнадцатого Брюмера Луи Бонапарта» (1869) писал: «Полковник Шаррас открыл атаку на наполеоновский культ в своем сочинении о походе 1815 г. С тех пор, особенно в последние годы, французская литература при помощи оружия исторического исследования, критики, сатиры и шутки навсегда покончила с наполеоновской легендой. За пределами Франции этот резкий разрыв с традиционной народной верой, эта колоссальная революция в умах обратила на себя мало внимания и еще меньше была понята»187.

    «Войны и мира» наполеоновская легенда продолжала прочно держаться в умах представителей либеральных кругов русской интеллигенции. Но Толстой никогда не разделял культа Наполеона. Еще в очерке «Севастополь в мае» находим такие строки: «Да спросите по совести прапорщика Петрушова и поручика Антонова и т. д., всякий из них маленький Наполеон, маленький изверг, и сейчас готов затеять сражение, убить человек сотню для того только, чтоб получить лишнюю звездочку или треть жалованья». В Париже в 1857 году, видя роскошно отделанный саркофаг Наполеона, Толстой записывает в дневнике, что это «обоготворение злодея ужасно». В том же году он в записной книжке осуждает Наполеона за убийство четырех тысяч сдавшихся турок в Яффе. В 1861 году статья Герцена о Роберте Оуэне, где Наполеон признается «гением толпы», вызывает полное одобрение Толстого. Ненасытное честолюбие, «безумие самообожания», непоколебимая уверенность в своей непогрешимости, полное презрение к людям188, театральность в каждом слове и в каждом жесте189 — таковы основные свойства характера Наполеона в изображении Толстого.

    Резко отрицательную оценку Наполеона находим уже в первых черновиках романа. В одном из отброшенных начал, где действие происходит в 1811 году, о Наполеоне того времени сказано: «Наполеон уже убедился, что не нужно ума, постоянства и последовательности для успеха, что нужно только твердо верить в глупость людскую, что в сравнении с людской глупостью и ничтожеством всё будет величием, когда верят в него. Он не обдумывал, а делал то, что ему первое приходило в голову, подстраивая под каждый поступок систему и называя сам каждый свой поступок великим... И все бились проникать глубочайший сокрытый смысл его поступков, и никто не думал о том, что, кроме проявления прихотливых желаний человека, смысла никакого не было. Но он верил в себя, и весь мир верил в него»190.

    В том безумии самовозвеличения, которым был одержим Наполеон, Толстой винит также окружавших его придворных. «Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния... Не только он велик, но велики его предки, его братья, его пасынки, зятья». Все это способствовало тому, чтобы «лишить его последней силы разума»191.

    «поле сражения было великолепно», «и ужас совершившегося не поражал его душу». «И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека..., но и никогда до конца жизни своей не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины»192.

    Поход Наполеона в Россию — жалкая и преступная авантюра, всю низость которой руководители французской армии сознали только во время бегства из России, под влиянием постигшей катастрофы. Только тогда пробудилось в них спавшее до тех пор сознание нравственной ответственности, — заговорил голос совести, упрекавший их за то неисчислимое зло, которое они причинили русскому народу. «Несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много» зла, за которое теперь приходилось расплачиваться»193.

    Толстой считает Наполеона преступником не только перед русским, но и перед французским народом. Это — «человек, опустошивший Францию»194. Приказ, отданный Наполеоном накануне Бородинского сражения, Толстой излагает в следующих словах: «Потом он написал гениальный1/3 часть и, снисходя до их желания, дает сражение»195.

    Поспешный отъезд от отступающей по разоренной смоленской дороге голодной, оборванной «великой армии», преследуемой русскими войсками, Толстой называет «последнею степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок»196. Даже в изгнании Наполеон, это «ничтожнейшее орудие истории», не выказал «человеческого достоинства»197.

    Толстой отказывается признать Наполеона великим человеком, так как не признает величия вне нравственной оценки поступков. «Когда действие уже явно противно тому, что всё человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии», которое «как будто исключает возможность меры хорошего и дурного», и «нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик». Но для Толстого «нет величия там, где нет простоты, добра и правды»198.

    По убеждению Толстого, Наполеон не может быть героем художественного произведения. В одном из черновых набросков к эпилогу Толстой писал: «Искусство имеет законы. И если я художник, и если Кутузов изображен мной хорошо, то это не потому, что мне так захотелось (я тут ни при чем), а потому, что фигура эта имеет условия художественные, а другие нет... »199.

    Впервые во всей мировой художественной литературе Наполеон был представлен реально, таким, каким он действительно был в жизни. Образ Наполеона, нарисованный Толстым, не является плодом вымысла автора. Рисуя Наполеона таким, каким он представлен в «Войне и мире», Толстой основывался на многочисленных исторических материалах. Позднейшие исторические исследования, предпринятые, в частности, советскими историками, подтвердили правоту Толстого. «В нем не было жестокости, как страсти, — пишет о Наполеоне академик Е. В. Тарле, — но было полнейшее равнодушие к людям, в которых он видел лишь средства и орудия... Власть и слава — вот были личные основания его страсти»200.

    Толстой и впоследствии не изменил своего мнения о личности Наполеона. 30 июня 1884 года он записал в дневнике: «Читал Эмерсона Наполеона — представитель жадного буржуа эгоиста — прекрасно»201. Писателю А. И. Эртелю, намеревавшемуся написать популярную книжку о Наполеоне, Толстой писал 15 января 1890 года: «Да, я не изменил своего взгляда и даже скажу, что очень дорожу им. Светлых сторон не найдете, нельзя найти, пока не исчерпаются все темные, страшные, которые представляет это лицо». Особенно много материалов для характеристики личности Наполеона дает, по мнению Толстого, его пребывание в ссылке. «Жалкая толстая фигура с брюхом, в шляпе, шляющаяся по острову и живущая только воспоминаниями своего бывшего quasi-величия, поразительно жалка и гадка. Меня страшно волновало всегда это чтение, и я очень жалею, что не пришлось коснуться этого периода жизни». В эти последние годы Наполеон «оказывается совершенным нравственным банкротом». Толстой называет две книги, содержащие особенно ценный материал для характеристики Наполеона в ссылке — это записки Ласказа «Mémorial de St. Hélène» («Дневник на острове св. Елены»), вышедшие в Париже в 1823—1824 годах, и записки доктора Наполеона O’Meapa «Napoléon en exile» («Наполеон в изгнании»), вышедшие в Лондоне в 1822 году202. Книга Ласказа сохранилась в яснополянской библиотеке; в ней многочисленные пометы Толстого. Толстой одно время даже имел намерение перевести на русский язык записки Ласказа, о чем он 14 сентября 1868 года писал П. И. Бартеневу. Это намерение Толстого не осуществилось, но в его архиве сохранилось начало перевода книги Ласказа, сделанное его знакомым Н. М. Струмилиным, державшим корректуру «Войны и мира».

    Впоследствии Толстой говорил, что изучение жизни и деятельности Наполеона «дало ему первый толчок в его антипатии к государственности», «когда ему пришлось изучить эту отвратительную личность — как военоначальника, императора и частного человека»203.

    XXXI

    — время крутого перелома в жизни всех главных героев «Войны и мира».

    Особенно много в этот год передумал и перечувствовал Пьер Безухов.

    Солдаты и ополченцы, которых он видел и до и после Бородинского сражения, а в особенности те, с которыми он в день сражения провел несколько часов на курганной батарее, произвели на него глубочайшее впечатление своим спокойствием и твердостью перед лицом ежеминутно угрожающей смерти.

    В ночь после сражения, уже находясь в полной безопасности на постоялом дворе, Пьер вспоминает все впечатления пережитого страшного дня, вспоминает и свое малодушное бегство с батареи и думает: «О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они... они всё время до конца были тверды, спокойны... Они Они — эти странные, неведомые ему доселе люди, они ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей». И у Пьера является мысль: «Солдатом быть, просто солдатом. Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека?»204.

    Пьер мучительно ищет ответа на этот вопрос.

    Здесь Толстой вторично затрагивает тему разрыва представителя привилегированного класса со своей средой и его попытки сближения с народом. В первый раз эта тема была им затронута в «Казаках» в образе Оленина; теперь тот же вопрос ставится им с большей определенностью и резкостью.

    Материалом для описания пребывания Пьера в плену послужил Толстому рассказ бывшего в плену у французов Василия

    Алексеевича Перовского. Этот рассказ Толстой слышал впервые, как записано у него в дневнике, еще 29 октября 1857 года от Александры Андреевны Толстой, близкой знакомой Перовского. В 1865 году «Записки» Перовского появились в печати205. Толстой заимствовал из них допрос пленника маршалом Даву, расстрел ослабевших пленных, подробности тяжелых условий жизни в плену: голод, стертые ноги.

    Описание жестокой расправы над пленными дает Толстому повод высказать свои взгляды на суд и на смертную казнь.

    Находящийся в плену Пьер схвачен и приведен вместе с другими пленниками на заседание французского военного суда по обвинению в участии в поджогах Москвы. С иронией говорит Толстой о той «мнимо превышающей человеческие слабости точности и определительности, с которой обыкновенно обращаются к подсудимым». Подсудимым задавались вопросы, которые, «оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению». Пьеру «чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта форма подставляемого желобка», так как обвинение подсудимых было уже предрешено206. Здесь Толстой впервые выступил с изображением той «комедии суда» (выражение В. И. Ленина), разоблачению которой он впоследствии посвятил столько блестящих страниц и в «Смерти Ивана Ильича», и в «Живом трупе», и в «Воскресении».

    «помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения». Они поняли, что «они оба дети человечества, что они братья». Даву отдал распоряжение, чтобы Пьера отвели куда-то, быть может, на казнь. Дорогой Пьера неотступно занимала мысль, кто же приговорил его к казни? Ни судьи, которые его допрашивали, ни Даву, «который так человечески посмотрел на него», не желали сделать ему никакого зла. Пьер чувствовал, что его убивал «никто», «порядок»207.

    Точно так же во время казни мнимых поджигателей, при которой Пьера заставили присутствовать, он чувствовал, что все исполнители этого ужасного дела страдали, делали его против своей воли, знали несомненно, что они преступники, — это было видно по их бледным, испуганным лицам208.

    В третий раз Пьер столкнулся с той таинственной бездушной силой, которая «заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных», при выходе пленных из Москвы. Присутствие этой темной неумолимой силы, утверждающей существующий «порядок», Пьер видел в холодных, бесстрастных лицах французских офицеров, чувствовал в резком бое барабанов. «Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно»209.

    На Пьера зрелище казни производит потрясающее действие. Он утрачивает веру в добро и в человека и впадает в состояние уныния и апатии.

    Из этого состояния упадка духа выводит его встреча в лагере для пленных с Платоном Каратаевым.

    XXXII

    «Войны и мира» Платона Каратаева еще нет. Во второй редакции рассказывается, что после казни мнимых поджигателей Пьер сблизился с товарищами по плену. «Пьер почувствовал в первый раз, что все те условные преграды — рождения, воспитания, нравственных привычек, которые до тех пор отчуждали его от товарищей — были уничтожены. Пьер с этого дня сблизился с своими товарищами — солдатами, крепостными и колодниками. И в этом сближении нашел новые, еще не испытанные им интерес, спокойствие и наслаждение»210.

    Платон Каратаев появился только в третьей редакции первой части четвертого тома, причем образ его до такой степени ясно представлялся творческому сознанию автора, что его характеристика и его разговоры с Пьером в окончательном тексте не содержат никаких существенных отличий от первой черновой редакции.

    Образ Платона Каратаева противостоит в романе образу Тихона Щербатого, а в известном смысле дополняет его.

    В лице Тихона Щербатого, который появляется уже в первом наброске окончания «Войны и мира», Толстой представил идеальный образ крестьянина партизана, олицетворение «дубины народной войны»; он сознавал необходимость дать также идеальный образ крестьянина земледельца в условиях мирной жизни.

    Такому назначению, прежде всего, должен был удовлетворять образ Каратаева. Поскольку, однако, Каратаев нужен был для показа возрождения Пьера Безухова к жизни после страшного потрясения, пережитого им при виде казни мнимых поджигателей Москвы (возрождение это должно было совершиться под влиянием человека из народа), Толстой изобразил Каратаева не во время его мирной деревенской жизни, а в обстановке французского плена. В этих условиях Платон Каратаев становился, по мысли Толстого, представителем народной мудрости.

    «приятная улыбка и большие карие нежные глаза»; голос «приятный и певучий»; «круглые, спорые, без замедления следовавшие одно за другим движения»; лицо имеет «выражение невинности и юности».

    Как все положительные крестьянские персонажи у Толстого, Каратаев наделен трудолюбием, выносливостью и ловкостью в работе. «Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь». (Почти в этих словах описан и Тихон Щербатый в первой редакции романа.) В полном согласии с поговорками «Положи, боже, камушком, подними калачиком» и «Лег — свернулся, встал — встряхнулся», Каратаев засыпал сразу, как ложился спать, а утром, проснувшись, сейчас же, без минуты промедления, принимался за какую-нибудь работу. Он всегда был занят; «он всё умел делать не очень хорошо, но и не плохо».

    Отношение Каратаева к окружающим — спокойное, ровное и одинаковое ко всем. В разговорах он обращается к собеседникам со словами: «братец ты мой», «дружок», «друг ты мой любезный», «милый человек». У него не было никаких исключительных привязанностей к кому бы то ни было, но он любовно жил со всеми, с кем его сводила жизнь.

    Патриархально-крестьянское мировоззрение Каратаева выражено главным образом в тех многочисленных русских народных пословицах и поговорках, которыми он «украшал» свою речь. Толстой пользуется случаем высказать свой взгляд на русские народные поговорки. «Поговорки, — говорит он, — которые наполняли его [Каратаева] речь..., были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати»211. (Все поговорки, которые произносит Платон Каратаев, взяты Толстым из книги В. И. Даля «Пословицы русского народа», СПб., 1862.)

    «Войны и мира»,

    Выписки русских пословиц для четвертого тома «Войны и мира» некоторые существенные черты своего собственного мировоззрения. Так, 1 января 1864 года он писал Т. А. Берс по поводу ее увлечения его братом Сергеем Николаевичем: «Что для вас обоих будет лучше, знает бог». «Чему быть, того не миновать. Жизнь устроивает все по-своему, а не по-нашему, и на это не надо сердиться и ждать терпеливо, умно и честно. Иногда думаешь, что жизнь устроивает противно твоим желаниям, а выходит, что она делает то же самое, только по-своему», — писал Толстой той же Т. А. Берс 20 февраля 1864 года. Своей сестре относительно ее планов замужества с Гектором де Кленом Толстой писал 24 марта 1864 года: «...касательно шансов будущего твоего с ним счастия не имею никаких убеждений. Будет, что богу угодно». Жене Толстой писал 10 ноября 1866 года: «Главное, как можно меньше предпринимать... Всё образуется». В письме к А. А. Толстой от 4 февраля 1866 года, приведя французскую поговорку: «Всё приходит во-время к тому, кто умеет ждать», Толстой прибавляет: «Эта пословица с годами сделалась у меня максимой».

    В трактовке автором «Войны и мира» важнейших событий в жизни героев и особенно их смертей также чувствуется каратаевское стремление видеть «благообразие» во всех явлениях жизни. «Представителю русского народа [Кутузову] после того, как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку как русскому делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер»212. Или: «Именно в то время, когда дела графа [Ильи Андреевича] так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер»213.

    «мир завалился в его глазах», Пьер незаметно для самого себя, под влиянием общения с пленными товарищами и в особенности с Каратаевым, возрождается к жизни. Уже в первую ночь после разговора с Каратаевым Пьер почувствовал, что «прежде разрушенный мир теперь с новою красотой на каких-то новых и незыблемых основах двигался в его душе»214. «Вы не можете понять, — говорил Пьер, — чему я научился у этого безграмотного человека дурачка»215.

    Для Пьера Каратаев остался навсегда «непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды», «олицетворением всего русского, доброго и круглого»216.

    В плену Пьер с особенной силой испытал «радостное чувство» «внутренней свободы, не зависимой от внешних обстоятельств»217.

    Еще блуждая по оставленной жителями Москве с целью убить Наполеона, Пьер испытал «неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира». Это было «странное и обаятельное» чувство. Он чувствовал, что «и богатство, и власть, и жизнь, всё то, что с таким старанием устраивают и берегут люди, всё это, ежели и стоит чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым всё это можно бросить»218.

    В плену Пьер вновь переживает то же состояние. Вместе с другими пленными его угоняют из Москвы, и на привале он хочет подойти к товарищам, расположившимся на другой стороне дороги, но французский конвойный солдат преграждает ему путь. Вернувшись на свое место, Пьер уселся на холодную землю и просидел так в раздумье около часа. Он смеется над тем, что его, его «бессмертную душу», заперли и держат в плену. Взглянув на небо, на котором «сиял полный месяц» и «вглубь уходили» «играющие звезды», на далекие леса и поля, Пьер думал: «И всё это мое, и всё это во мне, и всё это я!.. »219.

    По поводу этой главы между Толстым и его женой произошел однажды любопытный спор, интересный тем, что в нем Толстой сравнивал душевное состояние Пьера, описанное в этой главе, с душевным состоянием одного из декабристов. Мемуарист рассказывает, что Софья Андреевна, правившая корректуры нового издания «Войны и мира», сказала, что некоторые сцены романа ей не нравились раньше, не нравятся и теперь, в том числе та, «где Безухов, попавший в плен, начинает смеяться». — «Это натяжка. В такие минуты нельзя смеяться», — говорила Софья Андреевна. Толстой на это возразил: «Почему же ты так решительно утверждаешь, что в подобные минуты нельзя смеяться? А еще сегодня я читал в «Архиве»220 о декабристе Батенкове, который, будучи посажен в тюрьму, громко расхохотался и сказал: «Вы запираете меня за мои идеи, но ведь идеи мои не здесь, а там — разгуливают на свободе». Точно так же мог рассмеяться и Пьер»221.

    XXXIII

    Почти всю третью часть четвертого тома Толстой посвящает народному партизанскому движению, которому он придает большое значение в деле победы над французами. «Такого рода действия, — говорит Толстой, — всегда проявляются в войне, принимающей народный характер». В 1812 году партизанская война была начата не по предписанию правительства; она возникла в среде самого народа. «Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение этого страшного орудия»222.

    Типичным представителем народного партизанского движения является крестьянин Тихон Щербатый, состоявший в партии Денисова, насчитывавшей двести человек. Тихон был «самый полезный и храбрый человек в партии». Ему поручались самые трудные предприятия. Как всегда, Толстой любуется выносливостью человека из народа (Тихон мог проходить пятьдесят верст в день) и его ловкостью в работе (он мог «одинаково верно» со всего размаха расколоть топором бревно и мог, взяв топор за обух, вырезывать им ложки и выстрагивать колышки)223. «Он несколько раз был ранен, но все раны скоро заживали, и он не ходил в лазарет». «Боль он не понимал так же, как не понимал страха»224.

    сапог и полушубков, при неполном провианте, по месяцам ночевали в снегу при 15 градусах мороза, «никогда, в самых лучших материальных условиях войско не представляло более веселого, оживленного зрелища». «Всё, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: остался один цвет войска — по силе духа и тела».

    Толстой рисует изумительную картину веселого ночлега Мушкетерского полка в деревне под открытым небом в последний день Красненского сражения 8 ноября225.

    «Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия». И «русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели»226.

    Претерпевая неслыханные бедствия, народ проявил «необычайно могучую силу жизненности», которая «поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа»227. Эта «сила жизненности» выразилась и в быстром заживании ран, причиненных войной. В Москве в октябре 1812 года «все было разрушено, кроме чего-то невещественного, но могущественного и неразрушимого». Это «невещественное и неразрушимое» был могучий созидательный дух русского народа. Восстановление Москвы началось уже в октябре; в январе 1813 года «всё кипело жизнью в разоренной и оживающей столице». Осенью 1813 года население Москвы превысило цифру 1812 года228.

    Картиной возрождения к жизни разграбленной и сожженной Москвы заканчивается эпопея «Война и мир»229. Последние главы четвертого тома рассказывают о перемене в жизни Пьера после освобождения из плена и о новых отношениях между ним и Наташей230.

    «Войны и мира» усердно перерабатывались автором в корректурах (печатание происходило в апреле — июне 1869 года). В архиве Толстого сохранилось семь корректур второй части и восемь корректур третьей части. Последняя, заключительная глава третьей части появилась только в корректуре.

    XXXIV

    Основной текст «Войны и мира» заканчивается эпилогом, состоящим из двух частей.

    В эпилоге Толстой ставил перед собой следующие творческие задачи: 1) рассказать о событиях в жизни главных героев через известный промежуток после 1813 года — времени действия последних глав романа; 2) связать сюжет эпопеи — войну 1812 года — с зарождением декабристского движения; 3) высказать свои взгляды на семью и семейную жизнь; 4) подробнее изложить свои философско-исторические воззрения.

    Связь начала декабристского движения с войной 1812 года установлена многими декабристами. И. Д. Якушкин говорит в своих записках: «Война 1812 года пробудила народ русский к жизни и составляет важный период в его политическом существовании»231. О том же читаем в письме А. Бестужева к Николаю I из крепости: «Наполеон вторгся в Россию, и тогда-то русский народ впервые ощутил свою силу; тогда-то пробудилось во всех сердцах чувство независимости сперва политической, а впоследствии и народной. Вот начало свободомыслия в России»232.

    В эпилоге «Войны и мира» носителями идей политического вольномыслия являются участники войны 1812 года: бывший партизан, отставной генерал Василий Денисов и пассивный участник Пьер Безухов.

    речь, в которой призывает членов ложи к «распространению правил, сообразных с духом времени», к борьбе с суевериями, к образованию общества «людей, связанных между собою единством цели и имеющих власть и силу»233. Далее в 1812 году в Слободском дворце Пьер высказывает пожелание о предоставлении дворянству совещательного голоса в решении вопросов войны.

    Корректурная гранка третьего тома «Войны и мира» с исправлениями Л. Н. Толстого

    Теперь — в эпилоге — Пьер «один из главных основателей» «одного общества». По вызову «князя Федора» он едет в Петербург «для обсуждения важных вопросов».

    По возвращении из Петербурга Пьер в разговоре с Денисовым и Николаем Ростовым высказывает свой взгляд на положение народа и государства и излагает программу деятельности, намеченную им и его единомышленниками. Общее положение Пьер характеризует такими словами: «Всё гибнет. В судах воровство, в армии одна палка: шагистика, поселения, — мучат народ; просвещение душат. Что молодо, честно, то губят». «Аракчеев и Голицын — это теперь всё правительство. И какое! Во всем видят заговоры, всего боятся...»234.

    «Евгении Онегине» он выказал «удивительное мастерство двумя-тремя штрихами обрисовать особенности быта того времени»235. Но Толстой сам обладал необычайной способностью давать краткие и меткие характеристики целых периодов общественной жизни (меткость его характеристики пореформенного периода русской жизни, как известно, удостоверена В. И. Лениным). В приведенных словах Пьера дана краткая и выразительная характеристика времени реакции последних лет царствования Александра I.

    «Все видят, — говорил далее Пьер, — что дела идут так скверно, что это нельзя так оставить и что обязанность всех честных людей противодействовать по мере сил... Ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое... Mot d’ordre [девизом] пусть будет не одна добродетель, но независимость и деятельность...»236.

    о том, чтобы выступать в роли помощников правительства в борьбе с существующим злом237.

    Денисов, также недовольный существующими порядками, идет дальше Пьера. Он говорит: «Всё скве’но и ме’зко, я согласен, только тугендбунд я не понимаю, а не н’авится — так бунт, вот это так!»

    Противником взглядов Пьера и Денисова выступает Николай Ростов, откровенно заявляющий Пьеру, что если Пьер, хотя он и его лучший друг, составит тайное общество, которое будет «противодействовать правительству», то он, Николай, ни на секунду не задумываясь, пойдет против него и его сообщников, по приказанию Аракчеева, и будет их рубить.

    Так в пределах двух семей Толстой показывает борьбу противоположных общественно-политических группировок в русском дворянстве в начале 1820-х годов.

    силы, подобно другим женам декабристов, последовать за мужем на каторгу.

    В эпилоге «Войны и мира» есть еще один будущий декабрист — это 14-летний Николенька Болконский. Воспитанный на чтении Плутарха (характерный штрих в истории умственного развития многих декабристов)238, он мечтает о подвигах, о славе. Он с восхищением слушает горячие речи дяди Пьера и потом видит во сне, как он с дядей Пьером идет впереди огромного войска и как Пьер превращается в его отца, перед которым он благоговеет. Проснувшись, он мечтает, как он сделает то, чем даже его отец был бы доволен.

    В 1883 году один из посетителей задал Толстому вопрос, должен ли был Николенька Болконский действовать в романе из эпохи декабристов. «С улыбкой, осветившей его лицо», Толстой ответил: «О да, непременно»239.

    Так Толстой, хотя в общих чертах, осуществил свой первоначальный замысел романа о декабристах.

    XXXV

    Свои взгляды на брак и семью Толстой изложил не только в эпилоге «Войны и мира», но и в написанной тогда же (в 1868 году) заметке по поводу предисловия Тургенева к русскому переводу романа Б. Ауэрбаха «Дача на Рейне»240.

    Для иллюстрации своих взглядов на брак Толстой употребляет сравнение: «Если цель обеда — питание тела, то тот, кто съест вдруг два обеда, достигнет, может быть, большего удовольствия, но не достигнет цели, ибо оба обеда не переварятся желудком. Если цель брака есть семья, то тот, кто захочет иметь много жен и мужей, может быть, получит много удовольствия, но ни в каком случае не будет иметь семьи»241.

    В нормальном браке между мужем и женой образуются совершенно особые отношения близости, о которых Николай Ростов рассуждает следующим образом: «Жену разве я люблю?... Ну, что я люблю палец свой? Я не люблю, а попробуй отрежь его»242.

    Нет оснований полагать, что изображая Наташу всецело погрузившейся в семейную жизнь и оставившей все свои девические очарования, Толстой имел в виду полемику с Чернышевским и с «Современником»243, но он, конечно, предвидел, что такое изображение им его любимой героини вызовет резкое осуждение критики, как и случилось.

    есть высшее призвание женщины, или, как выразился он в письме к Фету от 18 ноября 1873 года, что «материнское сердце» есть «удивительное, высшее проявление божества на земле»244.

    Чем больше женщина-мать будет «вникать» в свое призвание, писал Толстой, «тем более это призвание будет захватывать ее всю и представляться ей бесконечным». «Женщина тем лучше, чем больше она отбросила личных стремлений для положения себя в материнское призвание». И «чем больше любила — деятельно любила — мать, тем дитя лучше. Я не знаю примера из биографии великих людей — великого человека не любимца матери»245.

    В эпилоге «Войны и мира» идеалу женщины-матери и воспитательницы, каким он представлялся Толстому, больше соответствует княжна Марья, чем Наташа. Она ведет дневник поведения своих детей, и уже одна эта подробность, заимствованная из биографии матери Толстого, показывает, насколько близок ему был этот образ.

    Первая страница первой редакции эпилога к «Войне и миру»

    Преклонению перед материнством вполне соответствует торжественное описание состояния беременности, а затем родов маленькой княгини Лизы Болконской. Во время беременности на ее лице было заметно «то особенное выражение внутреннего и счастливо-спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам». Она смотрит «вглубь — в себя — во что-то счастливое и таинственное совершающееся в ней»246. Во время ее родов, происходящих ночью, «во всех людях... ... Таинство, торжественнейшее в мире, продолжало совершаться... И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось...»247

    Чувственные отношения без душевной близости, хотя бы и в браке, не создают, по мнению Толстого, того особого единения между мужем и женою, которое бывает в нормальном браке. Когда Пьер Безухов до женитьбы впервые почувствовал всю притягательную силу «пластической красоты форм тела» Элен Безуховой, он смутно сознавал: «Что-то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что-то запрещенное». «Что-то гадкое, противуестественное, как ему казалось, нечестное, было бы в этом браке»248. Несмотря на этот предостерегающий внутренний голос, Пьер женится на Элен и падает в пучину больших страданий и бедствий.

    XXXVI

    историческом процессе.

    Вопрос о роли личности в истории оживленно обсуждался в передовой русской литературе 1850—1860-х годов. Н. А. Добролюбов в одной из своих статей 1858 года писал: «Конечно, ход развития человечества не меняется от личностей. В истории прогресса целого человечества не имеют особенного значения не только Станкевичи, но и Белинские, и не только Белинские, но и Байроны и Гете; не будь их, то, что сделано ими, сделали бы другие. Не потому известное направление является в известную эпоху, что такой-то гений принес его откуда-то с другой планеты; а потому гений выражает известное направление, что элементы его уже выработались в обществе и только выразились и осуществились в одной личности более, чем в других»249.

    В другой статье Н. А. Добролюбов писал «...Не хотят понять, что ведь историческая личность, даже и великая, составляет не более как искру, которая может взорвать порох, но не воспламенит камня, а сама тотчас потухнет, если не встретит материала скоро загорающегося. Не хотят понять, что этот материал всегда подготавливается обстоятельствами исторического развития народа и что вследствие исторических обстоятельств являются личности, выражающие в себе потребности общества и времени»250.

    Толстого давно занимал вопрос о роли личности в истории. Еще 11 мая 1857 года, читая записки Ласказа о Наполеоне, Толстой записал в своем дневнике, что Наполеон «забыл, что цари растут из народа», и что он ошибался, ожидая «переворотов в Европе от личностей, владык».

    «Войне и мире».

    Уже в одном из отброшенных начал «Войны и мира» было сказано о Наполеоне, что он «вообразил себе, что он делает историю», в то время как в действительности он был только «самый покорный и забитый раб ее»251.

    В двух первых томах «Войны и мира» нет никаких историко-философских рассуждений, но в третьем и четвертом томах и в эпилоге романа, а также в статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир» Толстой много раз возвращается к вопросу о роли личности в истории. Точка зрения автора «Войны и мира» по данному вопросу может быть сведена к следующим основным положениям.

    1. «Ход мировых событий... зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях»252.

    «Так называемые великие люди» имеют «малое значение в исторических событиях»253.

    3. «Воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима»254.

    «В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименование событию, которые так же, как ярлыки, менее всего имеют связи с самим событием»255.

    4. «Так называемая власть», в которой проявляется «самая сильная, неразрываемая, тяжелая и постоянная связь с другими людьми», «в своем истинном значении» есть не что иное, как «наибольшая зависимость от них»256.

    «Царь есть раб истории»257.

    «из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями»258.

    5. «Влияние Наполеонов на ход таких [мировых] событий есть только внешнее и фиктивное»259.

    «Такое событие, где миллионы людей убивали друг друга и убили половину миллиона, не может иметь причиной волю одного человека: как один человек не мог один подкопать гору, так не может один человек заставить умирать пятьсот тысяч»260.

    6. «Человеческое достоинство» говорит мне, «что всякий из нас, ежели не больше, то никак не меньше человек, чем великий Наполеон»261.

    «Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким фигура, вырезанная на носу корабля, представлялась силою, руководящею корабль), Наполеон во все время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит»262.

    «Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила»263.

    7. «Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров, генералов, а изучать однородные бесконечно малые элементы, которые руководят массами».

    «Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории, но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов»264.

    8. «Такой же причиной [войны], как отказ Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское, представляется нам и желание или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу: ибо, ежели бы он не захотел идти на службу, и не захотел бы другой и третий и тысячный капрал и солдат, настолько менее людей было бы в войске Наполеона, и войны не могло бы быть... Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки, надо было, чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и слабых людей и были приведены к этому бесчисленным количеством сложных, разнообразных причин»265.

    Сила, движущая народами, лежит не в исторических личностях, а в самих народах. На войне действительная сила в руках солдат.

    «Война и мир» написана в полном соответствии с этим взглядом автора на роль народных масс в истории. Вся эпопея проникнута мыслью о том, что не Александр I, не министры и не генералы решили судьбу кампании 1812 года — судьбу кампании решил русский народ. Роль Кутузова была велика только потому, что он слил свою волю с волей народа и поставил своей целью исполнение народных требований.

    XXXVII

    С вопросом о роли личности и народных масс в истории связан вопрос о значении в сражениях духа войска. Этому вопросу Толстой уделил в своей эпопее большое внимание.

    «Сражение выигрывает тот, кто твердо решил его выиграть», — говорит князь Андрей Пьеру накануне Бородинского сражения. Успех сражения зависит «от того чувства, которое есть... в каждом солдате».

    Эта точка зрения последовательно проводится Толстым во всех военных сценах его эпопеи.

    Еще в черновой редакции описания Аустерлицкого сражения Толстой писал: «Я всегда по рассуждению и по опыту был и останусь того убеждения, что вопросы военных успехов решаются... не столько предусмотрительностью и силою всех возможных соображений, сколько умением обращаться с духом войска, искусством поднимать его в ту минуту, когда высота его более всего нужна». Толстой сомневается в том, чтобы можно было руководить этой силой, но, по его мнению, возможно определить «условия, в которых орудие это употребляется самым выгодным образом, и наоборот». Бывают походы трудные, но веселые; бывают легкие, но скучные. Много разнообразных условий влияет на настроение армии: «и климат, и толки в армии, и провиант, и больше всего отношения начальников к подчиненным. Чем больше связи между тем и другим, чем ближе, непосредственнее эта связь, ...»266.

    Сила, от которой зависит успех сражения, это «дух войска, то-есть большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасностям всех людей, составляющих войско, совершенно независимо от того, дерутся ли люди под командой гениев или не гениев, в трех или в двух линиях, дубинами или ружьями, стреляющими тридцать раз в минуту. Люди, имеющие наибольшее желание драться, всегда поставят себя и в наивыгоднейшие условия для драки»267.

    «Высшая степень настроенности духа войска» — вот «то, что нельзя свесить, счесть и определить, но то, что всегда и везде, при всех возможных условиях неравенства, решало, решает и будет решать участь сражений»268.

    Толстой вскоре отказался от мысли о том, что главнокомандующий не может руководить духом войска. Руководит духом войска в Шенграбенском сражении Багратион, о котором Толстой говорит: «Благодаря такту, который выказывал князь Багратион, ...присутствие его сделало чрезвычайно много. Начальники, с расстроенными лицами подъезжавшие к князю Багратиону, становились спокойны, солдаты и офицеры весело приветствовали его и становились оживленнее в его присутствии и, видимо, щеголяли перед ним своею храбростью»269.

    «знал, что решают участь сражения не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этою силой и руководил ею, насколько это было в его власти»270.

    Мысль о решающем значении духа войска Толстой через тридцать лет после окончания «Войны и мира» повторил в статье «Голод или не голод?» (1898), описывающей положение русского крестьянства. Здесь Толстой писал: «Военные люди знают, что такое значит дух войска; знают, что этот неосязаемый элемент есть первое, главное условие успеха, что при отсутствии этого элемента делаются недействительными все другие. Пускай будут солдаты прекрасно одеты, накормлены, вооружены, пускай будет сильнейшая позиция, — сражение будет проиграно, если не будет того неосязаемого элемента, который называется духом войска»271.

    Советская военная наука вполне признает значение морального фактора для успеха войн. В. И. Ленин говорил: «Во всякой войне победа в конечном счете обусловливается состоянием духа тех масс, которые на поле брани проливают свою кровь. Убеждение в справедливости войны, сознание необходимости пожертвовать своею жизнью для блага своих братьев поднимает дух солдат и заставляет их переносить неслыханные тяжести»272.

    В 1812 году «одушевление народа», по мнению Толстого, «было главной причиной торжества России»273. «Исход войны решил характер, который приняла война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти к врагу в русском народе»274.

    XXXVIII

    «видели в этом событии что-то особенное и роковое»275.

    Весь ход военных событий 1812 года, по мнению Толстого, протекал совершенно неожиданно для участников этих событий, и конечные результаты войны никем не были предвидены. Толстой объясняет это тем, что существуют не зависящие от воли человека законы, которым неизбежно подчиняется деятельность исторических лиц.

    «Рассматривая историю с общей точки зрения, мы несомненно убеждаемся в предвечном законе, по которому совершаются события»276. «Ход мировых событий предопределен свыше»277. «Закон предопределения» «особенно выпукло» выступает в событиях 1812 года278.

    Считая, что в ходе войны 1812 года и верные шаги, и ошибки исторических деятелей вели к последствиям, которых они не предвидели, — к завлечению французов в глубь России, сожжению городов и разжиганию народной ненависти к завоевателям, Толстой приходит к выводу о существовании «невидимого машиниста», направляющего все события к «предназначенной им цели»279. Этого «невидимого машиниста» Толстой называет Провидением. Провидение в представлении Толстого не тождественно с церковным понятием о всемогущем личном боге, принимающем «непосредственное участие в делах человечества». Такое представление Толстой считает отжившим280.

    Представление Толстого о Провидении близко к воззрениям французских деистов XVIII века — Вольтера и Руссо. Провидение, по Толстому, «неопределенная281, непостижимая сила», которую нельзя «выразить словом», «великое всё или ничего»282.

    «нащупываемы нами»283.

    Так как законы, управляющие человеческой жизнью, полностью нам не известны, то человек не может устраивать жизнь по своим соображениям. «Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, то уничтожится возможность жизни»284. «Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью»285.

    Однако в оценке деятельности Кутузова Толстой, сам того не замечая, исходит из противоположного положения, допуская возможность понимания историческим лицом «общего хода дела» и значения тех исторических событий, в которых он принимает непосредственное участие. Кутузов, по мнению Толстого, «один понимал значение совершавшихся событий». Он «являет необычайный в истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события»286.

    Когда мы обращаемся к историческим событиям прошедшего, говорит Толстой, то не все исторические события нам понятны. Поэтому «фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то-есть тех, разумности которых мы не понимаем)»287.

    Люди, по мысли Толстого, живут сознательно каждый для своих целей, но в то же время бессознательно служат целям Провидения.

    «Всё для исполнения предназначенной цели употребляется невидимым машинистом и берется во внимание: и пороки и добродетели, и страсти и слабости, и сила и нерешительность — всё, как будто стремясь к одной своей ближайшей цели, ведет только к цели общей»288. Цели Провидения нам неизвестны, но в некоторых случаях, как полагает Толстой, мы можем догадываться об этих целях. Так, миссию Наполеона в истории Толстой видит в том, что судьба предназначила ему «быть бичом, карою и орудием унижения этих устарелых и гордых династических владык»; или, как говорит Толстой устами одного из своих героев, «он призван для того, может быть, чтобы уничтожить те царства, которые неугодны были богу, и показать нам яснее, как тщетно величие мира сего»289. Ему предназначена была «жестокая, печальная и тяжелая, нечеловеческая роль», «печальная, несвободная роль палача народов»290.

    Толстой пытается уяснить сокровенный смысл даже такого ненавистного ему явления, как война. Он полагает, что так как война противна самому существу человека, то она «не может происходить по его воле»291. Война, это «страшное дело», «совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами»292. «Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога»293. Это означает: человеческому разуму и совести труднее всего примириться с признанием необходимости войны, но примириться необходимо, потому что это — воля бога.

    Толстой задает вопрос: «Зачем миллионы людей [в войне 1812 года] убивали друг друга, тогда как с сотворения мира известно, что это и физически и нравственно дурно?» И отвечает на этот вопрос так: «Затем, что это так неизбежно было нужно, что, исполняя это, люди исполняли тот стихийный зоологический закон, который исполняют пчелы, истребляя друг друга к осени, по которому самцы животных истребляют друг друга»294.

    Этим же соображением Толстой склонен объяснять и все исторические события, сопровождавшиеся массовыми убийствами. Варфоломеевская ночь, по мнению Толстого, «есть одно из тех жизненных явлений, которое совершается неизбежно по предвечным законам, свойственным человечеству, — убивать в среде своей лишнее число людей и подводить под это совпадающие с этим убийством свои страсти»295.

    Неосновательность такого признания неизбежности войны очевидна.

    «отсутствия сознания внизу». Война, писал Герцен, «только и сильна отсутствием сознания внизу и отсутствием совести и правды наверху»296.

    Впоследствии Толстой решительно отверг взгляд на войну, как на стихийное явление. В 1904 году он писал: «Война не стихийное явление, а чисто человеческое. Нет тех ужасов, которые не совершил бы человек, решивший в своей душе, что то, что он делает, есть стихийное, не зависящее от его воли, явление»297.

    XXXIX

    По выходе в свет последнего тома «Войны и мира» либеральная газета «Голос» писала: «Сухой, безотрадный фатализм — вот последнее слово философии графа Л. Н. Толстого»298.

    Быть может, по поводу этой статьи или другой ей подобной Толстой 24 февраля 1870 года говорил жене:

    «Меня упрекают в фатализме, а никто не может быть более верующим, чем я. Фатализм есть отговорка, чтобы делать дурное, а я верю в бога, в выражение Евангелия, что ни один волос не спадет без воли божьей, оттого и говорю, что всё предопределено»299.

    Еще в черновой редакции статьи «О народном образовании» (1861) Толстой писал, что закон «разумности всего существовавшего» мы можем допустить «только как оправдание прошедшего, но не как руководство для будущего»300. «Фатализм для человека такой же вздор, как произвол в исторических событиях»301. «Фатализм в истории столь разумен, как неразумен в отдельном человеке»302. Это означает, что человек никогда не может отрешиться от сознания своей свободы и вытекающего из этого сознания нравственной ответственности за свои поступки.

    Вопрос об отношении свободы и необходимости в действиях человека очень волновал автора «Войны и мира».

    Обложка второго издания первого тома «Войны и мира».

    По мнению Толстого, «определить границу области свободы и зависимости весьма трудно»; «определение этой границы составляет существенную и единственную задачу психологии»303.

    Существуют, как полагает Толстой, две категории поступков, в одной из которых человек свободен, а в другой не свободен. Свободен человек в тех поступках, в которых он не связан с другими людьми; не свободен — в тех, в которых его деятельность связана с деятельностью других. «Я несомненно могу, что бы ни говорили материалисты, совершить действие или воздержаться от него, как скоро действие это касается одного меня»304. Но в жизни общей, которую Толстой называет жизнью стихийной, роевой, зоологической, «человек неизбежно исполняет предписанные ему законы»305.

    «в совокупности с другими людьми», зависят «от совпадения других произволов с моим». Толстой приводит такой пример несвободной деятельности человека: «Я не могу в сражении не идти с своим полком в атаку и не бежать, когда все бегут вокруг меня»306. Против такого примера само собой напрашивается возражение, основанное на тексте «Войны и мира». В Аустерлицком сражении князь Андрей не побежал, когда все бежали вокруг него, а, выхватив у солдата знамя, бросился вперед. Следовательно, и в поступках, связанных с деятельностью других людей, человек может проявлять свою свободу.

    О так называемой «зоологической» деятельности Толстой писал Ю. Ф. Самарину 10 января 1867 года: «Земство, мировые суды, война или не война и т. п. — все это проявления организма общественного — роевого (как у пчел), на это всякая пчела годится и даже лучше те, которые сами не знают, что и зачем делают — тогда из общего их труда всегда выходит однообразная, по известным зоологическим законам деятельность». Такова «зоологическая деятельность военного, государя, предводителя [дворянства], пахаря». Это несвободную (зоологическую) деятельность Толстой считает «низшей ступенью деятельности», «в которой — правы матерьялисты — нет произвола».

    «Чем отвлеченнее и потому чем менее наша деятельность связана с деятельностью других людей, тем она свободнее; и наоборот, чем больше деятельность наша связана с другими людьми, тем она несвободнее»307. «Действуя над самим собой, ученый, художник, мыслитель — свободен; действуя над людьми, полководец, царь, министр, муж, отец — несвободен, подлежит стихийным законам»308.

    Но поскольку человек не может быть оторван от связи с другими людьми, постольку он не может никогда быть вполне свободен. «Как нет на свете положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был вполне несчастлив и несвободен»309.

    XL

    Толстой очень дорожил философскими взглядами, изложенными им в «Войне и мире» и в статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир».

    Погодин в письме от 21 марта 1868 года сочувственно отозвался о статье Толстого; этого было достаточно, чтобы Толстой в ближайшие дни написал ему: «Мысли мои о границах свободы и зависимости и мой взгляд на историю — не случайный парадокс, который на минутку занял меня. Мысли эти — плод всей умственной работы моей жизни и составляют нераздельную часть того миросозерцания, которое бог один знает какими трудами и страданиями выработалось во мне и дало мне совершенное спокойствие и счастье. А вместе с тем я знаю и знал, что в моей книге будут хвалить чувствительную сцену барышни, насмешку над Сперанским и тому подобную дребедень, которая им по силам, а главное-то никто не заметит».

    Усиленно работая над философско-историческими главами, входящими в состав последнего тома и эпилога «Войны и мира», Толстой испытывал потребность поделиться волновавшими его мыслями с людьми, которые, как он надеялся, поймут его и будут ему сочувствовать. Приехав в Москву 17 января 1869 года, он в тот же день вечером отправился к Сергею Семеновичу Урусову, у которого встретил Ю. Ф. Самарина и близкого к славянофильству писателя и переводчика Сергея Андреевича Юрьева. «Вчетвером договорили до третьего часа», — писал Толстой жене на другой день. «Исторические мысли мои, — писал Толстой далее, — поразили очень Юрьева и Урусова и очень оценены ими; но с Самариным, вовлекшись в другой философский спор, и не успели поговорить об этом».

    Беседа с Самариным состоялась, вероятно, 18 или 19 января; был приглашен также философ-идеалист П. Д. Юркевич, с которым

    Толстой познакомился у Аксакова в 1863 году. Но Юркевич не оправдал надежд, которые возлагал на него Толстой: в ответ на прочитанные Толстым главы эпилога он ничего не сказал, а только прочел отрывок из своей лекции.

    «Войны и мира». В ответ Толстой писал ему 10 мая: «Участие ваше к моему эпилогу меня тронуло... То, что я написал, особенно в эпилоге, не выдумано мной, а выворочено с болью из моей утробы».

    Полного единомышленника Толстой нашел в лице своего верного друга С. С. Урусова. В 1868 году Урусов напечатал книгу «Обзор кампании 1812 и 1813 годов, военно-математические задачи и о железных дорогах», написанную под влиянием «Войны и мира». В предисловии Урусов сообщает, что суждения Толстого о причинах войны 1812 года и взгляды его на военные события внушили ему мысль «отыскивать исторические законы, преимущественно же законы войны, с помощью математического анализа». Далее Урусов высказывает согласие с взглядами Толстого на причины, побудившие Наполеона вторгнуться в пределы России, и приводит большую выдержку из четвертого тома «Войны и мира» о начале второго периода кампании 1812 года.

    Доверяя Урусову, Толстой просил его читать корректуры последнего тома «Войны и мира». Урусов, как видно из его писем к Толстому от 1—2, 8 и 12 мая 1869 года310, сделал небольшие сокращения в историко-философских главах и советовал Толстому сократить полемическую часть и избегать «решительного приговора историкам, ибо вам, — писал Урусов, — прямо укажут на его несправедливость».

    Философские и философско-исторические вопросы, которым посвящены эпилог и отдельные главы «Войны и мира», и позднее так же продолжали занимать и волновать Толстого, но решались им во многом иначе, чем в «Войне и мире». Понятие «предопределения» совершенно не встречается в его работах последнего периода жизни; понятие «свободы» формулируется шире и определеннее»; не отрицается совершенно роль личности; решительно отвергается представление о войнах и других исторических событиях как о стихийных явлениях, не зависящих от воли людей.

    «Войне и мире», — только этап в сложной и трудной эволюции миросозерцания Толстого, продолжавшейся еще в течение долгого периода.

    Примечания

    1 Напечатано в Полном собрании сочинений, т. 13, 1949, стр. 54, 55.

    2 Напечатана в Полном собрании сочинений, т. 13, 1949, стр. 13.

    3 Напечатаны в Полном собрании сочинений, т. 13, 1949, стр. 13—21.

    4 Гусев. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год, М., изд. АН СССР, 1954, стр. 19, 20.

    5 У Пушкина:

    «И прекрасны вы некстати И умны вы невпопад».

    6 Под названием «Три поры жизни» вышел в 1854 г. роман Евгении Тур.

    7 —85.

    8 Лысые Горы было название одного из сел Козловского уезда Тамбовской губернии («Русский архив», 1914, 1, стр. 67).

    9 Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 79, 80.

    10 «Русский архив», 1868, 10, стр. 1493.

    11 А. М. . Дмитрий Иванович Писарев («Отечественные записки», 1869, 1, стр. 51).

    12 Николай Ахшарумов. «Война и мир», сочинение графа Л. Н. Толстого, разбор. СПб., 1868, стр. 20, 21. Другой критик об образе старого князя писал: «Князь Болконский есть в своем роде фигура историческая и настоящий, а не какой-нибудь карикатурный представитель екатерининских орлов. Его пребывание безвыездно в деревне, куда он был сослан при Павле, его ежедневные занятия за токарным станком, чтобы не пропадала ни одна минута даром, его скептицизм в вере и страх, нагоняемый на весь дом одною только повелительностью своей манеры, имеют в себе нечто такое, что действительно напоминает XVIII век» (Н. . Искусство и жизнь, ч. III, М., 1869, стр. 325—326).

    13 Напечатано в Полном собрании сочинений, т. 13, 1949, стр. 58—68.

    14 Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 68—70.

    15 Там же, стр. 169—173.

    16

    17 Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 150—169.

    18 Там же, стр. 153.

    19 «Дневники Софьи Андреевны Толстой 1860—1891», М., 1928, стр. 80.

    20 Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 70—75.

    21 «правителей и воинов», признаваемых великими, не была оставлена Толстым во время работы над «Войной и миром». В черновой редакции второй части третьего тома находим такое авторское отступление принципиального характера: «Да не упрекнут меня в подбирании тривиальных подробностей для описания действий людей, признанных великими... Ежели бы не было описаний, старающихся выказать великими самые пошлые подробности, не было бы и моих [?] описаний. В описании жизни Ньютона подробности о его пище и о том, как он споткнулся, не могут иметь никакого влияния на значение его как великого человека — они посторонни; но здесь наоборот. Бог знает, что бы осталось от великих людей, правителей и воинов, ежели бы перевести на обыденный язык всю их деятельность» (Полное собрание сочинений, т. 14, 1953, стр. 84).

    22 Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 95—149.

    23 Там же, стр. 107, 108.

    24 Там же, стр. 126, 127.

    25

    26 Там же, стр. 149.

    27 Там же, стр. 146.

    28 Там же, стр. 149.

    29 Там же, стр. 174.

    30 —177.

    31 Там же, стр. 177—183.

    32 Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 184—197.

    33 Там же, стр. 70—75.

    33а См. стр. 705.

    34 —77, 198—201.

    35 Там же, стр. 205—221, 221—240.

    36 Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 237.

    37 В. И. Аскоченский (1813—1879) — писатель, издававший с 1859 г. реакционный журнал «Домашняя беседа».

    38 Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 238—240.

    39

    40 Утверждение Э. Е. Зайденшнур, что продиктованные главы романа составляют большую часть сохранившейся рукописи в 250 листов, содержащей третью часть первого тома и две первые части второго, создававшейся «под диктовку в Москве в течение трех недель» (Полное собрание сочинений, т. 16, 1955, стр. 66), ошибочно. Та же ошибка повторена в «Описании рукописей и корректур «Войны и мира» (там же, стр. 169, где упоминаемая рукопись описана под № 85). По письмам Толстого к жене, в которых он подробно описывал свою жизнь в Москве, видно, что диктовка романа происходила в пять приемов в промежуток времени с 30 ноября по 8 декабря. Очевидно, что за этот короткий срок не могла быть продиктована такая большая рукопись. Рукопись, о которой идет речь, содержит, кроме автографов, 4 листа, переписанных рукою С. А. Толстой, и 184 листа, исписанных с обеих сторон (следовательно, 368 страниц) типичным почерком профессионального писца (фамилия его неизвестна), с росчерками и завитушками, — почерком, нисколько не похожим на почерки сестер Берс. Рукопись не содержит никаких обычных признаков диктовки — вычеркиваний, исправлений, перестановки текста и пр.; она несомненно является копией с оригинала (не сохранившегося) и предназначалась для отсылки в «Русский вестник».

    Ту же ошибку находим и в книге «Описание рукописей художественных произведений Л. Н. Толстого», М., изд. Академии наук СССР, 1954, стр. 122, где данная рукопись значится под № 103.

    41 Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 54—56.

    42 А. С. Норов«Война и мир» с исторической точки зрения и по воспоминаниям современника, СПб., 1868, стр. 1.

    43 Чтение предположительное; в оригинале сокращено: «ор. черн.»

    44 Народное выражение и произношение. То же в статье «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы»: «В народе говорят, что в яснополянской школе... такие дошлые есть учителя, что бяда» (Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 50).

    45 «описание» и перед словами «Аустерлицкого сражения» оставлен пробел. Восстанавливаем пропуск по смыслу.

    46 См. сноску 40 на стр. 717.

    47 «Mémoires du maréchal Marmont, duc de Raguse, De 1792 а 1832», Paris, 1856—1857, 9 томов.

    48 Мармон приводит следующие слова Наполеона: «Александр Македонский, завоевав Азию, объявил себя сыном Юпитера и, кроме Аристотеля и нескольких афинских педантов, весь Восток ему поверил. А вздумай я теперь объявить себя сыном небесного бога — и нет такой рыночной торговки, которая не освистала бы меня».

    49 Е. Л. . Народные типы в нашей литературе («Отечественные записки», 1865, 1—2).

    50 См. стр. 653—654.

    51 «Война и мир», т. I, ч. II, гл. XV. Все цитаты из окончательного текста «Войны и мира» даются по 9, 10, 11 и 12 томам Полного собрания сочинений, 1937, 1938 и 1940 гг.

    52 «Война и мир», т. I, ч. II, гл. XVII.

    53

    54 «Война и мир», т. I, ч. II, гл. XXI.

    55 В черновой редакции описания Аустерлицкого сражения есть одна сцена, сильно сокращенная в окончательном тексте, в которой ярко показана фальшь и неискренность штабных офицеров. В ожидании сражения князь Андрей наблюдает русских и австрийских генералов и адъютантов, которых он всех знал лично. «Ни один из них не имел естественного вида, и все одинаково старались принимать кто проницательный, кто воинственный, кто небрежный вид, но не натуральный». Но едва только неожиданно и совсем близко показались французские войска, как «все лица вдруг изменились, и все стали естественны, на всех выразился испуг и недоумение» (Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 529). В окончательном тексте от всей этой картины осталась только одна фраза: «Все лица вдруг изменились, и на всех выразился ужас» («Война и мир», т. I, ч. III, гл. XVI).

    56 В № 91 газеты «Русский инвалид» за 1902 г. появилась статья капитана Г. К. Ерошевича «Какая именно артиллерийская рота была в Шенграбенском сражении и кто был герой артиллерист Тушин, изображенный в романе графа Л. Н. Толстого «Война и мир». На основании архивных изысканий автор утверждает, что капитан Тушин — не кто иной, как командир артиллерийской батареи, действовавшей под Шенграбеном, Я. И. Судаков. Утверждение это ни на чем не основано. Приводимые архивные данные Толстому не были известны, а официальная характеристика Судакова не дает никаких оснований устанавливать какое-либо сходство между ним и образом Тушина.

    57 Корректурные гранки второго тома «Биографии Л. Н. Толстого», составленной П. И. Бирюковым, штамп типографии Кушнерева 15 марта 1908 г., гранка 18, Отдел рукописей Гос. музея Толстого.

    58

    59 А. И. Михайловский-Данилевский. Описание первой войны императора Александра с Наполеоном в 1805 году, СПб., 1844, стр. 128, 129.

    60 Там же, стр. 186, 220, 221.

    61

    62 К. В. Покровский. 1812 год в русской повести и романе («Чтения в Императорском обществе любителей истории и древностей российских», 1912, IV, стр. 128).

    63 В дальнейшем в данной главе деление «Войны и мира» на томы и части указывается, кроме особо оговоренных случаев, по принятому четырехтомному, а не по первому шеститомному изданию.

    64 Жихарев. Записки современника с 1805 по 1814 год, I. Дневник студента, СПб., 1859.

    65 Вариант опубликован в Полном собрании сочинений, т. 13, 1949, стр. 589—597.

    66 А. И. . Описание второй войны императора Александра с Наполеоном в 1806 и 1807 годах. СПб., 1846.

    67 Д. В. Давыдов. Сочинения, изд. 4, т. I, М., 1860.

    68 Михайловский-Данилевский. Указанное сочинение, стр. 277.

    69 Там же.

    70 «Война и мир», т. II, ч. II, гл. XV.

    71 , Указанное сочинение, стр. 371.

    72 Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 37.

    73 Напечатаны там же, стр. 35, 36, вариант № 19.

    74 Э. Зайденшнур«Войны и мира», Полное собрание сочинений, т. 16, 1955, стр. 86. В этой статье прослежен в общих чертах процесс работы Толстого над созданием отдельных глав и частей «Войны и мира».

    75 Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 671.

    76 «Автобиография С. А. Толстой» («Начала», 1921, I, стр. 146).

    77 С. А. Толстая

    78 Полное собрание сочинений, т. 14, 1953, стр. 116—121.

    79 Напечатано там же, стр. 127—164.

    80 С. Бычков. Л. Н. Толстой. Очерк творчества, М., 1954, стр. 131.

    81 «Война и мир» появилось у автора в конце 1866 года, находим в следующей заметке, напечатанной в № 1 от 6 января 1867 г. газеты «Восток», выходившей в Астрахани: «Литературные новости. Граф Л. Н. Толстой окончил половину своего романа, появлявшегося в «Русском вестнике» под именем «1805 год». В настоящее время автор довел свой рассказ до 1807 года и закончил Тильзитским миром. Первая часть, уже известная читателям «Русского вестника», значительно переделана автором, и весь роман под заглавием «Война и мир» в четырех больших томах с превосходными рисунками в тексте выйдет отдельным изданием не ранее, однако же, конца будущего [т. е. 1867] года». Сведения, сообщаемые в этой заметке, исходили, очевидно, от кого-либо из знакомых Толстого, или Баталова, или Берсов, проживавших в Москве. В переписке Толстого название «Война и мир» впервые встречается в письме к нему А. Е. Берса от 9 марта 1867 г. (Отдел рукописей Гос. музея Толстого).

    81а В черновом условии с типографией относительно печатания «Войны и мира» (см. стр. 672) слово «мир» в заглавии произведения написано Толстым через «и десятиричное», как по старой орфографии слово это писалось в значении «вселенная», «мир людей». Но это не что иное, как описка Толстого, вызванная, вероятно, поспешностью при заключении условия.

    82 М. В. Ломоносов. Сочинения, т. I, СПб., Изд. Академии наук, 1891, стр. 233.

    83 Глинка. Записки о 1812 годе первого ратника московского ополчения, СПб., 1836, стр. 15.

    84 Полное собрание сочинений, т. 83, 1938, стр. 129.

    85 «Война и мир», т. II, ч. III, гл. VII.

    86 «Афоризмы и избранные мысли Л. Н. Толстого», собранные Л. П. Никифоровым, М., изд. «Посредник», 1905, стр. 13.

    87 Полное собрание сочинений, т. 41, 1957, стр. 449.

    88 «Война и мир», т. II, ч. II, гл. II; Полное собрание сочинений, т. 41, 1957, стр. 492.

    89 Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 653.

    90 Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 754.

    91 он видел олицетворение душевной старости и равнодушия (А. Дерман. Промахи мастеров, «Красная новь», 1932, 12).

    92 «Война и мир», т. II, ч. III, гл. XXI.

    93 «Война и мир», т. III, ч. III, гл. XI.

    94

    95 «Русский вестник», 1868, 1, стр. 300—320.

    96 «Война и мир», т. III, ч. II, гл. XXV.

    97 «Большие, взрослые люди»: это же выражение через много лет употребил Толстой в первых строках «Воскресения», обличая безумие существующего строя.

    98 Полное собрание сочинений», т. 13, 1949, стр. 408.

    99

    100 «Война и мир», т. III, ч. II, гл. XXXIX.

    101 Из черновой редакции описания Бородинского сражения (Полное собрание сочинений, т. 14, 1953, стр. 205).

    102 Из черновой редакции первого тома «Войны и мира» (Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 402).

    103 «Война и мир», т. III, ч. I, гл. XV.

    104

    105 Там же, ч. I, гл. XI.

    106 «Война и мир», т. I, ч. II, гл. XV.

    107 Там же, т. IV, ч. III, гл. VII. — Еще на Кавказе Толстой записал для себя следующее «наблюдение»: «В склонности простого русского народа перевирать названия есть какое-то основание. Никогда я не встречал, чтобы перевранное название было неблагозвучно и, кроме того, не имело бы русского названия и еще отношения к месту или лицу, которому оно принадлежит» (Полное собрание сочинений, т. 46, 1934, стр. 278, запись от 18 октября 1853 г.).

    108 «Война и мир», т. III, ч. III, гл. IX.

    109

    110 «Война и мир», т. IV, ч. III, гл. I.

    111 Там же, т. IV, ч. II, гл. VII.

    112 Там же, ч. IV, гл. XI.

    112а Во всех изданиях «Войны и мира» печаталось ошибочно: «о правах».

    113 «Война и мир», т. III, ч. II, гл. XXV.

    114 Там же, т. IV, ч. III, гл. III.

    115 Слово «гвоздит» могло быть взято из заглавия народного листка, изданного в 1812 году: «Мужик Долбило, ратник Гвоздило, Карнюшка Чихиркин».

    116 «Война и мир», т. IV, ч. III, гл. I.

    117 А. В. . О языке и стиле романа «Война и мир», Харьков, 1953, стр. 24.

    118 К. Клаузевиц, 1812 год, М., Воениздат, 1937, стр. 27—29, 48.

    119 «Война и мир», т. III, ч. I, гл. X.

    120

    121 «Война и мир», т. III, ч. I, гл. IX.

    122 Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 117.

    123 Черновая редакция третьего тома «Войны и мира» (Полное собрание сочинений, т. 14, 1953, стр. 116).

    124 Там же, стр. 108.

    125 «Война и мир», т. III, ч. II, гл. XXV.

    126 С. Глинка. Записки о 1812 годе, СПб., 1836, стр. 17, 18.

    127 «Война и мир», т. III, ч. I, гл. XXIII.

    128 «Война и мир», т. III, ч. I, гл. XII.

    129 «Чужое мое сокровище», запись от 3 мая 1817 г.

    130 «Война и мир», т. III, ч. II, гл. II.

    131 Записи Толстого, сделанные в Бородине, напечатаны в Полном собрании сочинений, т. 14, 1953, стр. 39 и 40, вариант № 24.

    132 Полное собрание сочинений, т. 83, 1938, стр. 152, 153.

    133 «Война и мир», т. III, ч. II, гл. XIX.

    134 «Очерков Бородинского сражения» Ф. Глинки.

    135 Таким посторонним зрителем Бородинского сражения был поэт П. А. Вяземский, о чем Толстой мог узнать из бывшего в его распоряжении письма М. А. Волковой к В. И. Ланской от 11 ноября 1812 г., где о Вяземском было сказано: «Сей последний возымел дерзостную отвагу участвовать в качестве зрителя в Бородинском сражении». (Письмо напечатано в «Вестнике Европы», 1874, 8, стр. 605—606).

    136 Указания источников, на основании которых в «Войне и мире» дано описание отдельных моментов Бородинского сражения, приведены в книге Н. Н. Апостолова «Лев Толстой над страницами истории», М., 1928, стр. 152—157.

    137 «Война и мир», т. III, ч. II, гл. XXXV. Этот факт заимствован Толстым из «Истории Отечественной войны» М. Богдановича, т. II, СПб., 1859, стр. 219, 220.

    138 «Война и мир», т. III, ч. II, гл. XXXIX. Это описание душевного состояния Наполеона в день Бородинского сражения, основанное на доступных Толстому французских мемуарах, подтверждается и другими материалами, опубликованными после выхода в свет «Войны и мира». Так, бывший французский посол в Петербурге, доверенное лицо Наполеона, Арман де Коленкур в своих мемуарах, изданных полностью только в 1933 году, рассказывает, что в день сражения «император казался озабоченным». «Несколько раз во время сражения он говорил князю Невшательскому [Бертье], а также и мне: «Русские дают убивать себя как автоматы. Взять их нельзя. Этим наши дела не подвигаются». По вступлении в Можайск «император был очень озабочен... ... Этот успех не завершал ничего, если оставалась непоколебимой русская армия» (Арман де Коленкур. Мемуары. Поход Наполеона в Россию, М., Госполитиздат, 1943, стр. 134, 136, 138).

    139 «Война и мир», т. III, ч. II, гл. XXXIX.

    140 «Войны и мира» (Полное собрание сочинений, т. 14, 1953, стр. 264).

    141 Заключительные строки второй части третьего тома «Войны и мира».

    142 См. стр. 180.

    143 Полное собрание сочинений, т. 62, 1953, стр. 25.

    144 Толстой до конца жизни сохранил это мнение о преувеличенности описаний ужасов крепостного права. В 1906 г., читая воспоминания известного в то время писателя П. Д. Боборыкина, он обратил внимание на то, что, по рассказу Боборыкина, «крепостное положение совсем не было ужасным». Толстой имел в виду следующее место из воспоминаний Боборыкина: «Мягкость моего отца не могла вызывать никаких крепостнических эксцессов. И тогда, в николаевское время, и позднее до 1861 года я не помню у отца случаев отдачи в солдаты в виде наказания или в арестантские роты, не помню и никаких экзекуций на конюшне» (П. Д. . За полвека. — «Русская мысль», 1906, 5, стр. 25). — «Это мне приятно было прочесть, — сказал Толстой по поводу этого места воспоминаний Боборыкина. — Тогда все зло приписывали крепостному праву, как теперь правительству» (Неопубликованные «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого, запись от 16 июня 1906 г.). Толстой, однако, не придерживался последевательно этого взгляда; в его сочинениях последнего периода можно встретить и противоположные суждения о крепостном праве. Так, в черновой редакции главы о Николае I, входящей в состав повести «Хаджи-Мурат» и написанной в 1904 г., Толстой, рассказывая о жестокостях Николая, вспоминает декабристов, этих «добрых, образованных, умных, лучших русских людей», виновных «в том только, что они хотели избавить Россию от грубого своеволия Аракчеевых и им подобных и, в ущерб своим выгодам, дать свободу миллионам и миллионам рабов, обращенных в животное состояние бесчеловечными помещиками» (Полное собрание сочинений, т. 35, 1950, стр. 550). В черновой редакции статьи «Пора понять» (1909) Толстой писал: «Во времена крепостного права были жестокие мучители помещики, но был предел. И если они доходили до этого предела, то крестьяне уже не могли переносить его и убивали злодея помещика» (Полное собрание сочинений, т. 38, 1937, стр. 344).

    145 «Война и мир», т. II, ч. II, гл. XI.

    146 Там же, гл. X.

    147 Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 622.

    148 — прототипе М. Д. Ахросимовой — писали многие мемуаристы, в том числе: С. П. Жихарев. Записки современника, СПб., 1859 (последнее изд. АН СССР, М. — Л., 1955); Д. Н. Свербеев. Записки, М., 1899, стр. 260—263; А. А. . Клочки воспоминаний, М., 1904, стр. 154; Н. В. Давыдов. Из прошлого, М., 1913, стр. 89, 90 и др. Стахович сообщает, что еще в 1807 г. Растопчин вывел Н. Д. Афросимову под именем Набатовой в комедии «Вести, или Живой покойник».

    149 А. И-н. Журнальные и библиографические заметки («Русский инвалид», 1868, № 92 от 6 апреля).

    150 А. . Шестой том «Войны и мира» («Новороссий ский телеграф», 1870, № 12 от 16 января).

    151 Т. А. Кузминская. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. Воспоминания 1864—1868. М., 1921, стр. 39, 40.

    152 «Новое время», 1916, № 14400, 14413, 14427, 14434.

    153 Т. А. Кузминская. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне, М., три части, изд. М. и С. Сабашниковых, 1926.

    154 Т. А. . Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. Воспоминания 1863—1864, М., 1926, стр. 23.

    155 О Р. И. Дорохове писали: П. В. Висковатов. М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество, М., 1891, стр. 341—343; М. А. . Долохов-Дорохов (рукопись). См. также «Архив Раевских» под редакцией Б. Модзалевского, т. 2, стр. 241, 242.

    156 «Военные сцены из романа графа Толстого «Война и мир» («Военный сборник», 1870, 6).

    157 Сведения о Фигнере Толстой почерпнул из книги М. Богдановича «История Отечественной войны 1812 года», т. II, стр. 383—385.

    158 Барон М. Корф

    159 «Война и мир», т. II, ч. III, гл. VI.

    160 Там же, гл. XVIII.

    161 «Когда он [Дружинин] находил, — рассказывает Григорович, — что слишком уж засиделся и заработался и надо наконец себя развлечь, он приходил к кому-нибудь из нас... и произносил обыкновенно меланхолически постоянно одну и ту же фразу: «Не совершить ли сегодня маленькое, легкое безобразие?» «Безобразие» состояло в том, что на зов его собирались два-три товарища (он служил прежде в Финляндском полку), к ним присоединялись два-три литератора, и вся компания отправлялась на дальний конец Васильевского острова, где специально для увеселений Дружинин одно время нанимал небольшое помещение в доме гаваньского чиновника. Букет увеселений состоял главным образом в том, что присутствующие, держа друг друга за руки, водили хороводы вокруг бюста Венеры и пели веселые песни. Дружинин старался всеми силами поднять тон, но во всем этом проглядывало что-то искусственное, гальваническое, вызванное не натуральным побуждением веселиться, а холодным соображением человека, надумавшего, что долго засиживаться вредно для здоровья» (Д. В. . Литературные воспоминания, Л., изд. «Academia», 1928, стр. 247—249).

    162 Г. А. Русанов. Поездка в Ясную Поляну 24—25 августа 1883 г. («Толстовский ежегодник 1912 г.», М., 1912, стр. 59).

    163 Мошин. Ясная Поляна и Васильевка, СПб., 1904. стр. 29—31.

    164 Вороново — село в семи верстах от Москвы, где находились дом и усадьба Растопчина. Уезжая из Москвы, Растопчин сжег этот дом со всем находившимся в нем имуществом.

    165 Полное собрание сочинений, т. 15, 1955, стр. 241, один из черновых вариантов эпилога «Войны и мира».

    166 «Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1860—1891», М., 1928, стр. 37.

    167 «Война и мир», т. III, ч. III, гл. V.

    168 «Война и мир», т. III, ч. III, гл. XXIV.

    169 Там же, гл. V.

    170 Там же, гл. XXVI. «Мы были избалованы предыдущими походами императора», — признается Коленкур в своих записках (Арман де Коленкур

    171 «Война и мир», т. IV, ч. II, гл. XVII.

    172 Там же, ч. IV, гл. V.

    173 «Война и мир», т. IV, ч. IV, гл. V.

    174 Там же.

    175 «Старый, толстый, сонный придворный и ленивый главнокомандующий, как его называли молодые приближенные государя, мгновенно преобразился; в эту минуту не было старого, сонного, одутловатого Кутузова, а красивый, величественный и твердый муж прямо сидел на лошади, полными мысли и великодушной решимости глазами ясно смотрел вперед, и очевидно решившийся умереть или сделать всё возможное для спасения славы армии» (Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 532). Совершенно понятно, что такое изображение Кутузова, напоминающее изображение Петра I в «Полтаве» Пушкина, столь не свойственное портретной живописи Толстого, не удовлетворило автора и было им вычеркнуто сейчас же после того, как было написано.

    176 Полное собрание сочинений, т. 14, 1953, стр. 155.

    177 «Война и мир», эпилог, ч. I, гл. XIV.

    178 Так, П. А. Жилин, приведя выдержки из «Войны и мира» с характеристикой Кутузова, пишет: «Нельзя не признать справедливость слов выдающегося русского писателя. Русские буржуазные военные историки не только не создали ни одной сколько-нибудь значительной научной работы о Кутузове, но, оказавшись в плену иностранной реакционной историографии, принизили и извратили гениальный образ русского полководца» (П. А. Жилин. Контрнаступление Кутузова в 1812 году. М., Военное издательство. 1950, стр. 22).

    179 «Кутузов» в Большой Советской энциклопедии, изд. 2, т. 24.

    180 «Война и мир», т. III, ч. II, гл. XXXV.

    181 М. Богданович. История Отечественной войны 1812 года, т. II, СПб., 1859, стр. 226.

    182 К. Клаузевиц«1812 год». Военное издательство, М., 1937, стр. 80.

    183 П. Б. Рецензия на «Переписку Пушкина» под редакцией В. И. Саитова («Русский архив», 1908, 4, оборот обложки, стр. 2, 3).

    184 Сохранилось воспоминание о работе Толстого над главой о Верещагине бывшего учителя яснополянской школы Н. П. Петерсона, служившего в то время библиотекарем Чертковской библиотеки в Москве. Толстой просил его подобрать литературу о Верещагине, и Петерсон «собрал множество рассказов об этом событии газетных и других, так что пришлось поставить особый стол для всей этой литературы». Но Толстой, придя в библиотеку, сказал, что читать эту литературу не будет, так как «в сумасшедшем доме встретил какого-то старика, очевидца этого события», который рассказал ему, «как это происходило» (Н. П. Петерсон. Из записок бывшего учителя, — Международный толстовский альманах, составленный П. Сергеенко, М., 1909, стр. 261—262).

    185 Попов. Французы в Москве, М., 1876, стр. 92.

    186 Евгений Скайлер. Граф Л. Н. Толстой («Русская старина», 1890, 9, стр. 653).

    187 К. Маркс Энгельс. Сочинения, т. XIII, ч. I, 1936, стр. 313.

    188 О свойственном Наполеону «презрении к человеку» как «единственном принципе деспотизма» писал также Маркс в одном из писем в «Deutsch-Französische Jahrbücher» (К. Маркс и Ф. . Сочинения, изд. 2, т. 1, 1955, 374).

    189 «Царствовать значит играть роль, — говорил Наполеон. — Государи всегда должны быть на сцене» (Арман де Коленкур. Мемуары, М., Госполитиздат, 1943, стр. 346).

    190

    191 «Война и мир», эпилог, ч. I, гл. III.

    192 Там же, т. III, ч. II, гл. XXXVIII.

    193 «Война и мир», т. IV, ч. III, гл. XVI. Толстой, очевидно, прав, когда рисует такими красками душевное состояние руководителей «великой армии» во время ее отступления из Москвы. Еще по поводу дикого разграбления французами Москвы участник похода генерал граф Сегюр писал в своих записках: «Нам совестно было смотреть на себя. Нас устрашал крик ужаса, который раздастся по всей Европе. С опущенными глазами мы подходили друг к другу, пораженные этим страшным событием; оно помрачило нашу славу, оно вырвало из наших рук плоды победы, оно угрожало нашему существованию в настоящем и будущем. Мы — войско разбойников, над которым должно совершиться правосудие неба и образованного мира» (C-te Séguréon et de la grande armée, т. II, стр. 51).

    194 «Война и мир», эпилог, ч. I, гл. IV.

    195 Из черновой редакции описания Бородинского сражения (Полное собрание сочинений, т. 14, 1953, стр. 251).

    196 «Война и мир», т. IV, ч. III, гл. XVIII.

    197 Там же, ч. IV, гл. V.

    198

    199 Полное собрание сочинений, т. 15, 1955, стр. 242.

    200 Академик Е. В. Тарле. Наполеон, М., 1939, стр. 471. Образ Наполеона, нарисованный Толстым, имеет большое сходство с портретом Наполеона, данным Герценом в первой главе «Былого и дум».

    201 Полное собрание сочинений, т. 49, 1952, стр. 108.

    202

    203 Письмо Н. Л. Оболенского к В. Г. Черткову от 6 июля 1901 г. («Листки Свободного Слова», № 24, Christchurch, 1901, стр. 26).

    204 «Война и мир», т. III, ч. III, гл. IX.

    205 «Русский архив», 1865, 3.

    206 «Война и мир», т. IV, ч. I, гл. IX.

    207

    208 «Война и мир», т. IV, ч. I, гл. XI.

    209 Там же, ч. II, гл. XIII.

    210 Полное собрание сочинений, т. 15, 1955, стр. 25.

    211 «Война и мир», т. IV, ч. I, гл. XIII.

    212 «Война и мир», т. IV, ч. IV, гл. XI.

    213 Там же, эпилог, гл. V. — В некоторых крестьянских образах классических русских писателей можно найти отдельные черты сходства с образом Платона Каратаева. Черты Каратаева заметны и в некрасовском безымянном мужичке из стихотворения «С работы», который, проработав целый день, ложится спать голодный (хлеба нет, и печь нетоплена) и заботится только о том, чтобы жена накормила Савраску, который, «сердешный», «за зиму вывез триста четыре бревна»; и в никитинском «дедушке», который «за скорби славит бога» и рад жить, но «непрочь и в могилу, в темный уголок»; и, конечно, в тургеневской Лукерье из рассказа «Живые мощи», для которого автор недаром взял эпиграфом стихи Тютчева о долготерпении русского народа. Совершенно каратаевский тип выведен Далем в его рассказе «Прадедовские ветлы» (В. И. Даль. Полное собрание сочинений, т. IV. СПб., 1897). Глеб Успенский считал Каратаева «типическим лицом, в котором наилучшим образом сосредоточена одна из самых существенных групп характернейших народных свойств» (Г. И. Успенский«одна» из сторон психологии русского крестьянина, Успенский хотел сказать, что миросозерцание Каратаева, как представителя патриархального крестьянства, не выражает миросозерцания всего русского народа.

    214 «Война и мир», т. IV, ч. I, гл. XII.

    215 Там же, ч. IV, гл. XVII.

    216 Там же, ч. I, гл. XIII.

    217 Там же, ч. IV, гл. XII.

    218

    219 Там же, т. IV, ч. II, гл. XIV.

    220 Журнал «Русский архив».

    221 П. Сергеенко. Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой, М., 1898, стр. 62. Воспоминание относится к 1892—1898 гг.

    222 «Война и мир», т. IV, ч. III, гл. II—III.

    223 Там же, гл. V.

    224 Из черновой редакции четвертого тома «Войны и мира» (Полное собрание сочинений, т. 14, 1953, стр. 159).

    225 «Война и мир», т. IV, ч. IV. гл. VII—IX.

    226 Там же, ч. III, гл. XIX.

    227

    228 Вопреки хвастливому заявлению Наполеона в его бюллетене от 7 (19) октября 1812 года (день выезда из Москвы): «Москва не имеет военного значения и потеряла уже политическое, потому что сожжена и разорена на сто лет» (Александр Попов. Французы в Москве, М., 1876, стр. 176).

    229 «Война и мир», т. IV, ч. IV, гл. XIV—XV.

    230 Смерть Элен, о которой рассказывается в первой части четвертого тома, Толстой сначала хотел приписать другой причине и описать более подробно. В дневнике В. Ф. Одоевского под 7 апреля 1868 г. записано: «Обедали: Ольга Федоровна Кошелева, граф Л. Н. Толстой («Война и мир»), С. А. Юрьев (математик). В 91/2 часов небольшой припадок. Написал для графа Толстого (для умерщвления Элен) описание припадков моей Angina pectoris» («Литературное наследство», т. 22—24, 1935, стр. 242). Из этой записи видно, что Толстой в известной степени посвятил В. Ф. Одоевского в дальнейшее развитие сюжета своего романа и желал знать подробности прохождения припадков той болезни, какой страдал Одоевский. В черновой редакции четвертого тома (Полное собрание сочинений, т. 14, 1953, стр. 355) Элен так и умирает — от приступа грудной жабы в момент оживленного разговора с католическим патером, «руководителем совести», наставлявшим ее в истинах католической веры (хотя она «всякую минуту» ожидала «нового оборота разговора»). Но позднее мысль о смерти Элен от припадка грудной жабы была оставлена. Это было бы нехарактерно, и Толстой остановился, на причине смерти, более соответствующей образу жизни Элен.

    231 Якушкин. Записки, изд. 2, М., 1905, стр. 1.

    232 «Из писем и показаний декабристов», под редакцией А. К. Бороздина, СПб., 1906, стр. 35.

    233 «Война и мир», т. II, ч. III. гл. VII.

    234 «Война и мир», эпилог, ч. I, гл. XIII—XIV.

    235 Н. Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым, М., 1928, стр. 180, запись от 8 июня 1908 г.

    236 «Война и мир», эпилог, ч. I, гл. XIV, XVI.

    237 Так, «диктатор» восстания 14 декабря князь С. П. Трубецкой показывал в Следственном комитете, что он и его друзья по тайному обществу часто вели беседы о том, что «каждый из нас, сопутствуя своему государю в трудах военных, должен и в мирных подвигах его величества по возможности содействовать, что как содействие каждого часто малозначуще, то полезнее действовать общими силами. Последствие сего, что чем более людей действует вместе, тем действие их сильнее» («Восстание декабристов». Материалы, I, Госиздат, Л., 1925, стр. 9).

    238 «В то время мы страстно любили древних. Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и другие были у каждого из нас почти настольными книгами» (И. Д. Якушкин. Записки).

    239 Г. А. Русанов—25 августа 1883 г. («Толстовский ежегодник 1912 г.», стр. 63).

    240 Полное собрание сочинений, т. 7, 1932, стр. 134—137.

    241 «Война и мир», эпилог, ч. I, гл. X.

    242 Там же, гл. IX.

    243 Хотя еще раньше (т. IV, ч. IV, гл. XVII) Толстой не мог воздержаться от иронических замечаний по адресу «умных» женщин, которым он противопоставляет свой идеал женщины.

    244

    245 Там же, т. 7, 1932, стр. 134, 135.

    246 «Война и мир», т. II, ч. I, гл. VII.

    247 Там же, т. II, ч. I, гл. VIII.

    248 Там же, т. I, ч. III, гл. I.

    249 Добролюбов. Николай Владимирович Станкевич (Полное собрание сочинений, т. III, М., 1939, стр. 66).

    250 Н. А. Добролюбов«Жизнь Магомета» (Полное собрание сочинений, т. III, 1939, стр. 335).

    251 Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 71.

    252 «Война и мир», т. III, ч. II, гл. XXVIII.

    253 «Несколько слов по поводу книги «Война и мир».

    254 «Война и мир», т. IV, ч. II, гл. I.

    255

    256 «Несколько слов по поводу книги «Война и мир».

    257 «Война и мир», т. III, ч. I, гл. I.

    258 Там же, ч. II, гл. XIX.

    259 Там же, гл. XXVIII.

    260 «Несколько слов по поводу книги «Война и мир».

    261 «Война и мир», т. III, ч. II, гл. XXVIII.

    262 Там же, т. IV, ч. I, гл. X.

    263 Там же, т. III, ч. I, гл. I.

    264 Там же, ч. III, гл. I.

    265 «Война и мир», т. III, ч. I, гл. I.

    266 Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 130.

    267 «Война и мир», т. IV, ч. III, гл. II.

    268 Из черновой редакции описания Аустерлицкого сражения (Полное собрание сочинений, т. 13, стр. 523).

    269 «Война и мир», т. I, ч. II, гл. XVII.

    270

    271 Полное собрание сочинений, т. 29, 1954, стр. 221.

    272 В. И. Ленин. Сочинения, т. 31, стр. 115.

    273 «Война и мир», т. III, ч. I, гл. IX.

    274

    275 «Несколько слов по поводу книги «Война и мир».

    276 Там же.

    277 «Война и мир», т. III, ч. II, гл. XXVIII.

    278 «Несколько слов по поводу книги «Война и мир».

    279 «Войны и мира» (Полное собрание сочинений, т. 14, 1953, стр. 62).

    280 «Война и мир», эпилог, ч. II, гл. I.

    281 В смысле «неопределимая».

    282 Из черновой редакции первого тома «Войны и мира» (Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 527).

    283 «Война и мир», т. IV, ч. II, гл. I.

    284

    285 Там же, т. IV, ч. I, гл. IV.

    286 Там же, ч. IV, гл. V.

    287 Там же, т. III, ч. I, гл. I.

    288 Полное собрание сочинений, т. 14, 1953, стр. 62.

    289 «Войны и мира» (Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 524, 601).

    290 «Война и мир», т. III, ч. II, гл. XXXVIII.

    291 Полное собрание сочинений, т. 14, стр. 14.

    292 «Война и мир», т. III, ч. II, гл. XXXIX.

    293 Там же, ч. III, гл. IX.

    294 «Несколько слов по поводу книги «Война и мир».

    295 Полное собрание сочинений, т. 14, 1953, стр. 124.

    296 А. И. Герцен. Полное собрание сочинений и писем, т. XIX. СПб., 1922, стр. 1.

    297 Толстой. Круг чтения, изд. «Посредник», т. 1, М., 1906, стр. 173.

    298 «Библиография» («Голос», 1869, № 360 от 31 декабря).

    299 «Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1860—1891», М., 1928, стр. 32.

    300

    301 Там же, т. 13, 1949, стр. 56.

    302 Там же, т. 14, 1953, стр. 13.

    303 «Несколько слов по поводу книги «Война и мир».

    304 Там же.

    305 «Война и мир», т. III, ч. I, гл. I.

    306 «Несколько слов по поводу книги «Война и мир».

    307 Там же.

    308 Полное собрание сочинений, т. 14, 1953, стр. 13.

    309 «Война и мир», т. IV, ч. III, гл. XII.

    310

    Раздел сайта: