Глава седьмая
ПЕРВЫЙ ГОД ШКОЛЬНЫХ ЗАНЯТИЙ
(1859—1860)
I
1 октября 1859 года Толстой писал брату Николаю Николаевичу, что зимой он «почти наверное» поедет за границу. Случилось, однако, так, что Толстой не только не уехал этой зимой за границу, но даже во всю зиму ни разу не съездил в Москву — так он был занят.
20 декабря Толстой писал И. П. Борисову, заинтриговывая его: «Занят дома с утра до ночи, а ничего не пишу, вот вам задача, и на сердце хорошо».
В тот же день он писал Дружинину: «Я не пишу и надеюсь, что не буду, и, несмотря на то, так занят, что давно хотел и не было времени писать вам. Чем я занят — расскажу тогда, когда занятия эти принесут плоды».
Чичерину Толстой писал 30 января 1860 года1: «Делаю дело, которое мне так же естественно, как дышать воздухом, и вместе такое, с высоты которого, признаюсь, я часто с преступной гордостью люблю смотреть на vous autres [вас остальных]».
Дело, которым был занят Толстой и которое целиком захватило его, были школьные занятия с крестьянскими детьми. Делу этому Толстой отдался с полным сознанием того, что оно имеет чрезвычайно важное значение, что работа для просвещения народа есть главная обязанность интеллигентных людей.
В письме к Фету от 23 февраля 1860 года Толстой говорит: «Другое теперь нужно. Не нам нужно учиться, а нам нужно Марфутку и Тараску выучить хоть немножко того, что мы знаем».
II
Осенью 1859 года по деревне Ясной Поляне пронесся слух, что «грах» открывает у себя в доме бесплатную школу для крестьянских ребят и приглашает всех отцов посылать к нему своих мальчиков и девочек.
Некоторых из мужиков взяло сомнение: не для того ли «грах» устраивает школу, чтобы, когда они выучатся, отдать этих ребят в солдаты, чтобы тем заслужить себе милость от царя? А ребята как раз попадут под турку. «С какой стати будет он учить бесплатно?» Но более благоразумные рассеяли эти страхи, и в назначенный день к флигелю яснополянского дома собралось много ребят с родителями или со старшими.
Толстой вышел к ним, ласково поговорил с ними, провел в комнату второго этажа, где будет школа, показал и ту комнату, где жил он сам, переписал всех учеников — их оказалось 22 человека — и велел приходить на другой день. На другой день ребята пришли опять, и учение началось. На классной доске Толстой написал своим ученикам буквы русской азбуки.
Так вспоминает о начале толстовской школы один из лучших ее учеников Василий Степанович (в то время просто Васька) Морозов2.
Первое время крестьяне относились к яснополянской школе с недоверием. Их смущали новые приемы обучения, применявшиеся Толстым, и отсутствие телесного наказания. «Страх и потому побои, — писал Толстой в одной из педагогических статей3, — он [крестьянин] считает главным средством для успеха и потому требует от учителя, чтобы не жалели его сына». Поэтому относительно яснополянской школы первое время слышались упреки в баловстве, и некоторые родители брали своих детей из школы. Но это продолжалось недолго. «Отвыкнуть, особенно матерям, от того, что не бьют их детей, очень легко и приятно», — писал Толстой в той же статье4. Предубеждение крестьян против новых приемов обучения было также преодолено благодаря терпеливому объяснению Толстым преимуществ этих приемов перед старыми приемами и благодаря видимым для крестьян успехам их детей. Родители, ранее бравшие своих детей из яснополянской школы, опять приводили их; некоторые привозили своих детей за тридцать и за пятьдесят верст. От отставных солдат, обучавших грамоте, стали брать детей из-за того, что те их били. Репутация яснополянской школы, как образцовой, вполне утвердилась в народе.
К марту 1860 года у Толстого обучалось уже около 50 учеников — мальчиков, девочек и взрослых.
«Успехи учеников и успех школы в мнении народа неожиданны», — писал Толстой о своей школе Е. П. Ковалевскому 12 марта 1860 года.
III
В то время для крестьян, еще не освобожденных от крепостной зависимости, не было никаких правительственных школ. В городах и среди государственных и удельных крестьян существовали начальные, так называемые приходские училища; что же касается помещичьих крестьян, то забота о распространении среди них грамотности предоставлялась усмотрению их помещиков. Некоторые, весьма немногие, прогрессивно настроенные помещики устраивали в своих имениях школы для крестьян, о чем имеются сведения, начиная с 20-х годов прошлого века (устраивают школы для своих крестьян и герои «Войны и мира» — Пьер Безухов и Андрей Болконский), но это были единичные случаи. «Огромное большинство помещиков смотрело на народное просвещение и даже на деятельность правительства в этой области, как на пустую и вредную затею»5.
Но в народе все-таки проявлялась тяга к образованию. «Народ любит и ищет образования, как любит и ищет воздуха для дыхания», — писал Толстой6. Возможности удовлетворения потребности в образовании были у народа в то время очень скудны. Он обращался к духовным лицам и к отставным солдатам, которые и обучали за известную плату двух-трех и не более шести мальчиков. У этих старинных учителей, как рассказывает Толстой в одной из своих педагогических статей7, курс учения продолжался три года. Как только выучивали буквы и склады, так сейчас же приступали к выучиванию наизусть всей книжки азбуки, содержавшей молитвы, басни, краткую священную историю, таблицу умножения и пр.; на это употреблялся год; потом год — на выучивание наизусть Псалтыря и год — на «искусство срисовывать прописи».
Учение производилось так. Каждому ученику задавался «стишок», который он должен был выучить наизусть («стишок» — это значит строка или две); заданный вчера «стишок» он должен был повторить. «Заучивание стишка, — рассказывает Толстой, — продолжается целый день. Единственную перемену, диверсию, составляют спрашивание учителя, соединенное обыкновенно с побоями, и промежутки, когда учитель выходит, и ребята начинают баловаться, вслед за чем обыкновенно бывают доносы и наказания... Такими учителями очень часто бывают люди, почти целый день занятые посторонним делом: причетники, писаря... Учитель поручает старшему смотреть «за порядком», сам же большею частью уходит. «Порядок» состоит в том, чтобы каждый безостановочно продолжал кричать свои 5 или 6 слов... должность: прикрикнуть, приударить, собрать деньги и изредка только указать и спросить урок».
«Я не видал еще, — писал Толстой, — старинного учителя — кроткого человека и не пьяницу». Толстой объясняет это тем, что люди эти «по обязанности своей должны быть тупы и жестоки, как палачи, как живодеры, — должны пить, чтобы заглушать в себе раскаяние в совершаемом ежедневно преступлении над самыми лучшими, честными и безобидными существами в мире».
Результатом обучения в таких школах было, по наблюдениям Толстого, притупление понятий, потеря свободы мышления, «умственный разврат» и отвращение к образованию8.
Толстой основал свою школу на совершенно противоположных началах.
Начиная свою школу, Толстой не считал себя обязанным руководствоваться никакими установленными программами или принятыми методами обучения. Во вступлении к не написанной им педагогической статье, в которой он намеревался изложить основы своих педагогических взглядов, Толстой, рассказывая о своих школьных занятиях, писал:
«На мне не лежало ни исторических школьных уз Европы, ни религиозных и философских авторитетов своего отечества. Без всякого искания новых путей, без противодействия или подчинения известным направлениям, без всякой зависимости от общества и правительства, я бессознательно и свободно должен был итти и пошел своим особенным путем, руководствуясь одним — изучением потребности тех учеников, с которыми я имел дело»9.
Опытом Толстой пришел к несомненному для него выводу, что «говор, движение, веселость детей» составляют для них «необходимое условие учения»10. В школе ученики рассаживались, где кто хотел: на лавках, на столах, на подоконнике, на полу; иногда дети даже лежали на лавках. Каждый ученик мог спрашивать учителя обо всем том, что ему было непонятно, глядеть в тетрадь своего соседа или советоваться с ним. Одиночное спрашивание учеников не применялось — только коллективное. Уроков на дом не задавали.
В одной из своих педагогических статей Толстой так рассказывает о том, как ученики собирались в школу, после того как раздавался звонок колокольчика, висевшего на крыльце школы.
«Уж давно виднеются из школы огни в окнах, и через полчаса после звонка, в тумане, в дожде или в косых лучах осеннего солнца, появляются на буграх (деревня отделена от школы оврагом) темные фигурки, по две, по три и по одиночке... Дорогой почти никогда я не видал, чтобы ученики играли — нешто кто из самых маленьких или из вновь поступивших, начатых в других школах. С собой никто ничего не несет — ни книг, ни тетрадок. Уроков на дом не задают. Мало того, что в руках ничего не несут — им нечего и в голове нести. Никакого урока, ничего, сделанного вчера, он не обязан помнить нынче. Его не мучает мысль о предстоящем уроке. Он несет только себя, свою восприимчивую натуру и уверенность в том, что в школе нынче будет весело так же, как вчера. Он не думает о классе до тех пор, пока класс не начался. Никогда никому не делают выговоров за опаздывание, и никогда не опаздывают, нешто старшие, которых отцы другой раз задержат дома какою-нибудь работой. И тогда этот большой рысью, запыхавшись, прибегает в школу»11.
Толстой положил в основу своих школьных занятий принцип полной свободы как для учащихся, так и для учителей. Учащийся мог ходить и не ходить в школу, мог слушать или не слушать учителя и уходить из школы по своему желанию. Учитель имел право не пускать в школу того или другого ученика и действовать на весь школьный коллектив всей силой своего морального авторитета12.
Толстой всегда считался с тем, как воспринимались учениками применяемые им методы преподавания. Впоследствии он так вспоминал о своих школьных занятиях: «Так как принуждение при обучении и по убеждению моему и по характеру мне противно, я не принуждал и как скоро замечал, что что-нибудь неохотно принимается, я не насиловал и отыскивал другое»13.
Относительно программы обучения Толстой держался того мнения, что «народная школа должна отвечать на потребности народа»14. В яснополянской школе преподавались: умение читать и писать, каллиграфия, грамматика, так называемая священная история, математика, рисование, черчение, пение; затем прибавились еще рассказы из русской истории и беседы по естественным наукам.
В дело школьного обучения, как и во все, что он делал, Толстой вносил свои собственные, им самим придуманные приемы. Так, обучение письму он начинал с обучения писать печатными буквами и не спешил переходить к скорописным буквам, находя, что они «портят руку и не четки»; умножение одних чисел на другие учил начинать не с единиц, а с высших разрядов, чтобы ученики сознательно относились к действиям15, и т. д.
Вне класса между учителем и учениками установились совершенно свободные дружеские отношения равных к равному. Толстой шутил, играл, боролся с учениками, гулял с ними по саду и по лесу, устраивал для них катание с гор, вечерами по окончании занятий разводил их по домам. Он предоставил желающим из своих учеников в пользование десятину принадлежавшей ему земли с тем, чтобы они засевали и засаживали каждый свою делянку семенами разных растений и урожай брали себе. Желающих оказалось восемь мальчиков. Толстой разделил десятину на восемь равных частей, и мальчики засадили каждый свою часть семенами льна, гороха, гречихи, моркови, репы и полученный урожай взяли себе. Однажды Толстой устроил лотерею и разыграл между учениками одну из своих лошадей. Обо всем этом рассказывает в своих воспоминаниях В. С. Морозов.
IV
То, что рассказывает Толстой о своей школе в своих педагогических статьях и что рассказывает о ней его ученик Василий Морозов, вполне подтверждается корреспонденцией о яснополянской школе, датированной 1 мая 1860 года и напечатанной в газете «Наше время»16. Автор корреспонденции — А. Ф. Головачев, с 1863 года сделавшийся сотрудником «Современника».
Вот что читаем в этой корреспонденции:
«Впечатление, которое произвела на меня эта школа, было так хорошо, что когда я просидел там несколько времени, мне не хотелось выйти оттуда, не хотелось оторваться от беседы со школьниками. Все было для меня ново и необыкновенно: и развитость и знания детей, учащихся всего 7—8 месяцев, и их светлые, умные лица, и то соревнование и удовольствие, с которыми они учатся, и, наконец, их в высшей степени интересные отношения к учителю. В основание занятий положено отсутствие всякого стеснения, всякой формальности, и это немало способствует той охоте учиться, которую я видел в учениках, а в классе — заведению совершенного порядка, так что все весело занимаются, ничем не мешая друг другу, ни разговорами, ни шалостями; и я ни разу не видал в классе ничего такого, что бы могло вызвать замечание самого отчаянного формалиста. Пока учитель занят с теми детьми, которые ушли вперед, менее знающие читают или пишут, и всегда более знающий считает как бы своей обязанностью помогать менее знающему своему товарищу. Учитель очень скоро овладевает вниманием своих учеников и уж тогда не выпускает их, так сказать, из своих рук; и надо видеть, как серьезно занимаются дети всяким предметом, какие внимательные, хорошие лица у них, когда они решают какую-нибудь арифметическую задачу или рассказывают что-либо прочитанное ими самими или слышанное от учителя. Я видел в школе детей от 12 до 7-летнего возраста, мальчиков и девочек, и все они то, что знают, рассказывают хорошо и понятно своим крестьянским наречием, своим языком, чрезвычайно простым, без ломанья, точно таким же, каким говорят у себя дома на деревне. Учитель отлично знает каждого из них, степень развития и знания его, и как-то особенно хорошо умеет к каждому примениться... Как только внимание слушателей начинает утомляться (а учитель, внимательно следящий за учениками, тотчас видит это из ответов их), так учение прекращается, и дети выходят в сад, бегают, играют там, но и тут всего больше держатся около своего учителя, который или расспрашивает их о том, что они делают дома в семье, или рассказывает сам о разных вещах, интересующих детей, объясняет им что-либо, или ходит с ними на участок земли, отведенный детям для занятий земледелием, в котором они, под руководством его, видят прямую пользу, ибо не видят барщины, которая уже давно уничтожена графом и заменена вольнонаемным трудом. Наконец, если время гулевое, являются уроки гимнастики.
Утренние классы, так сказать, обязательны, хотя собственно никто не принуждает детей ходить туда, но каждый ребенок очень хорошо чувствует, что порядок в занятиях необходим, поэтому знает, что если он будет пропускать уроки, то тотчас отстанет от товарищей, а этого никому не хочется. Отсюда видно, что обязательность явилась сама собой и очень просто.
После обеда большие являются, если дома их не задерживает никакое занятие; маленькие же, которым дома нет дела, являются непременно, но вообще как те, так и другие идут в школу, как на праздник. С маленькими, разумеется, занятий немного, но по-моему они гораздо деликатнее и труднее для учителя... И как нравится детям общество их учителя! Они бессознательно ощущают в нем потребность, чувствуют с ним себя довольнее и веселее, — до такой степени в этих маленьких созданиях учитель умеет возбудить любопытство и поддерживать его приятным для них и в высшей степени полезными образом. Дети, учащиеся 7—8 месяцев, то-есть с начала учреждения школы, сделали успехи, которым я, может быть, не поверил бы, если бы не убедился сам, если бы не говорил с учениками, не экзаменовал их, так сказать... они пишут маленькие сочинения, которые иногда отличаются чрезвычайной оригинальностью и как-то свежо привлекательны. Здесь на первом плане стоит священная история и некоторые особенно интересные эпохи и личности из русской истории. Арифметические задачи по четырем правилам решают скоро и хорошо, то-есть делают не только сложение, вычитание, умножение и деление, но и задачи, в которые входят комбинации этих правил, — некоторые знают уже дроби и пропорции. К этому прибавьте кучу вещей, из которых детей экзаменовать нельзя, но которые они знают из бесед с учителем, — вещей необходимых при правильном воспитании и в знании которых я убедился из разговоров с этими замечательными школьниками».
Автор надеется, что пример Толстого вызовет подражания, хотя он и считает, что «это дело нелегкое и что школа в том виде, как она существует у графа Толстого, требует от педагога особенной подготовки и способностей» и, кроме того, глубокой любви к народу. От внимания автора не ускользнула особенность отношения Толстого к народу. «Учитель школы, о которой мы говорим, — сообщает корреспондент, — обладает знанием быта простого народа, и это знание проникнуто у него особенным привлекательным поэтическим элементом, внушающим детям какое-то особенное доверие к учителю, заставляющее их яснее понимать его любовь к ним и искреннее отвечать на нее».
Корреспонденция о яснополянской школе вызвала несколько газетных откликов. Газета «Киевский телеграф», уведомив своих читателей о том, что «известный талантливый писатель наш» граф Л. Н. Толстой в своем имении «завел народную школу для крестьянских детей», в которой «он один — наставник и воспитатель», высказывала свое убеждение в том, что подобные факты «укрепляют общую уверенность в будущности России»17. В другой статье та же газета видела факт прогресса в том, что граф Толстой забыл «титулы, чванства, надменность» и сам взялся за «важное дело воспитания»18.
V
Считая, что народное образование является в данное время самой первой, «насущнейшей потребностью русского народа», Толстой не удовлетворяется одним тем, что заводит школу у себя в Ясной Поляне. Как за пять лет до этого он вместе с группой прогрессивно настроенных офицеров в Дунайской армии думал об основании общества для просвещения солдат, так и теперь он, но не в союзе с кем-либо, а единолично начинает хлопотать об основании Общества народного образования.
12 марта 1860 года Толстой пишет письмо своему еще севастопольскому знакомому, писателю Егору Петровичу Ковалевскому, с просьбой справиться у его брата Евграфа Петровича Ковалевского, бывшего в то время министром народного просвещения, разрешит ли правительство открыть Общество народного образования.
Это письмо Толстой начинает с изложения своих общих взглядов на значение народного образования. Он говорит, что как ни полезны «в деле прогресса России» «телеграфы, дороги, пароходы, штуцера, литература...», но «все это преждевременно и напрасно до тех пор, пока из календаря будет видно, что в России, включая всех будто бы учащихся, учится одна сотая доля всего народонаселения». Толстой убежден, что все общественное зло в виде насилия и деспотизма «не может быть сделано одним человеком над многими». Зло есть результат «преобладающего невежества» большинства народа. Не имея возможности в письме к брату министра сослаться на пример своего отечества, Толстой ссылается на Францию. Он говорит, что «только кажется», что император Франции Наполеон III устраивает войны, запрещает неугодные ему журналы и строит планы захвата чужих земель: в действительности это делает не Наполеон III, а делают это «Феликсы и Викторы, которые не умеют читать газеты».
Перейдя далее к практической стороне вопроса о постановке дела народного образования в России, Толстой смело утверждает, что «образования этого нет. Оно еще не начиналось, и — прибавляет Толстой, давно уже разуверившийся в русском самодержавном правительстве, — никогда не начнется, ежели правительство будет заведывать им». Нужно, — говорит Толстой, — чтобы дело народного образования было передано в руки общества. Для этого и необходимо Общество народного образования.
Деятельность такого Общества, как представлял Толстой, должна состоять в издании педагогического журнала, в открытии школ, «в составлении курса преподавания», в назначении учителей, в надзоре за преподаванием и за управлением школ. Средства Общества составлялись бы из членских взносов, из платы за обучение там, где это возможно, из доходов от продажи изданий Общества и пожертвований.
Толстой потому так желает основания такого Общества, что Общество это соберет «силы многих к одной цели». Но Толстой знает, что он «на дурном счету у правительства» (знал он это, вероятно, от своих двоюродных теток, живших во дворце), и потому проект устройства Общества не должен исходить от него, но он надеется найти такое лицо, от имени которого можно будет подать проект в министерство.
Ковалевский, несомненно, письменно или устно через кого-нибудь из их общих знакомых ответил Толстому. Если ответ был в форме письма, то письмо это в архиве Толстого не сохранилось. Но во всяком случае ответ был неблагоприятный. А. Ф. Головачев, автор приведенной выше корреспонденции о яснополянской школе, в конце своей заметки говорит, что найдены были какие-то «неудобства» в осуществлении проекта Толстого19.
VI
Е. П. Ковалевскому Толстой писал, что он готовит «большую статью о педагогии, которая не будет годиться в проект для правительства». Эта большая статья была только начата Толстым; был написан план всей работы и начало первой главы. Вся работа должна была состоять из семи глав. Был намечен следующий план всей статьи по главам:
«Гл. 1. Влияние образования на политическое и социяльное положение общества. Новое значение педагогии. Россия даст теперь это направление. Государство управляется народом, а не владыками. Всегда было, но теперь чувствительно, быстро с путями сообщения и паром.
Гл. 2. Никто не верит ни во что. Надо прямо отрицать все. Новое поколенье одна надежда.
Гл. 3. Свобода образования.
Гл. 5. Педагогия наука опытная.
Гл. 6. Что теперь есть.
Гл. 7. Как достигнуть цели».
В главе первой проводится та же мысль о роли народа в истории общества и государства, что и в письме к Ковалевскому, выраженная с еще большей силой и определенностью. Направление педагогики, по мнению Толстого, должно соответствовать этой идее, и в этом-то и должно состоять «новое значение» педагогики. Это новое направление педагогики даст Россия.
«никто не верит»: идет ли речь о религии или о существующем общественном устройстве. Неясно и то, как можно было надеяться написать в подцензурной статье о том, что следует «прямо отрицать всё». Но, быть может, оговорка Толстого в письме к Ковалевскому о том, что его работа «не будет годиться в проект для правительства» намекала именно на нецензурность работы. С положением о том, что «надо прямо отрицать всё», гармонирует и последний пункт плана второй главы — «Новое поколенье — одна надежда».
«с низшей ступени», т. е. с элементарной школы. С элементарной школы следует сделать свободу образования «заманчивой»; тогда возможно осуществление ее и на следующих ступенях обучения.
Содержание последующих глав набросанного Толстым плана раскрывается в начале самой статьи. В первой главе начатой статьи (заглавие статье не было дано автором) Толстой проводит мысль о том, что существуют два вида педагогики. Один вид педагогики охватывает ту часть развития ребенка, которая происходит «под бессознательным влиянием людей и всего существующего». Другой вид педагогики говорит о развитии человека «под сознательным влиянием других людей».
До сих пор история педагогики посвящена была только этому «сознательному» развитию. История первого вида педагогики — «бессознательных влияний», под которыми складывалось развитие человечества, до сих пор не написана, хотя она была бы более поучительна. Содержанием истории такой педагогики была бы история того, «как более и более непосредственно учился человек из жизни, которая более и более становилась поучительна». Такая «новая история педагогии», как ее называет Толстой, должна рассказать о том, «как учился говорить человек тысячу лет тому назад и как учится теперь, как он учился называть вещи, как он учился различным языкам, как он учился ремеслам, как он учился этике, как он учился различию сословий и обращению с ними, как он учился думать и выражать свои мысли».
Толстой хочет попытаться написать такую краткую «историю педагогии русского крестьянина», из которой и должны быть выведены «общие правила образования русского крестьянина».
«история теорий воспитания». До сих пор педагогика остается наукой «отвлеченной, философской», в то время как она должна быть наукой «исторической и опытной». До сих пор педагогика ставила своей задачей «образование наилучшего человека» вообще, между тем как ее задачей должно быть образование человека в известных условиях. Это-то и хотел сказать Толстой, когда в плане своей статьи писал о том, что педагогика есть «наука опытная»20.
Впоследствии в статье «О народном образовании», развивая ту же мысль, Толстой писал, что образование деревенского мальчика должно быть очень отлично от образования мальчика городского. И в том, и в другом случае педагогика должна сообразоваться с условиями жизни ребенка. Школа не должна быть оторванной от тех условий, в которых живет учащийся.
Кроме статьи о задачах педагогики, Толстой в то же время писал и другие наброски по педагогическим вопросам. В его архиве сохранилась рукопись, озаглавленная «Педагогические заметки и материалы» и датированная 5 марта 1860 года. Эта рукопись содержит изложение педагогических мыслей, вызванных у Толстого опытом его преподавания в яснополянской школе и наблюдениями над процессом усвоения знаний его учениками. Рукопись является черновым наброском, не предназначавшимся для печати и совершенно не обработанным автором. Толстой, по-видимому, ставил своей задачей только вкратце записать некоторые свои мысли для того, чтобы впоследствии развить их в виде большой педагогической статьи.
Основные положения этого совершенно необработанного автором наброска сводятся к следующему:
1. Каждый отдельный человек в своем умственном развитии «должен пройти все фазы развития человечества».
«обратный научному»: ребенок переходит не от общего к частному, а наоборот, от частного к общему.
3. Ребенок не требует понятного изложения, но требует изложения живого, сильно действующего на воображение.
4. «Усвоение памятью непроверенных обобщений», «навязывание обобщений» есть «одно из величайших зол, нарушающее навсегда самый процесс мышления»21. Религия есть такое «обобщение, принятое на веру».
5. Учитель должен руководить учениками в процессе обобщения сведений и фактов.
6. «Задача педагогии есть... ».
7. «Обучение нравственным или религиозным законам есть следствие того же печального заблуждения» [т. е. принуждения к «усвоению памятью непроверенных обобщений»]. «Не говори «не убий», а покажи факты, которых общий смысл есть «не убий», и он не убьет»22.
VII
В письме к Ковалевскому Толстой писал, что будет или не будет разрешено Общество народного образования, он намерен издавать педагогический журнал, и просил своего адресата справиться, будет ли разрешен журнал с его, Толстого, именем как редактора, и к кому надо обращаться за разрешением на издание такого журнала.
Одновременно с письмом к Е. П. Ковалевскому Толстой набросал программу будущего педагогического журнала, который он намеревался издавать. Он предполагал дать своему журналу название «Сельский учитель». Назначение журнала, — писал Толстой в этом наброске программы своего будущего издания, — состоит «в том, чтобы отвечать на потребность деятельности, существующую в обществе, в том, чтобы группировать силы, направленные к одной цели». Предмет журнала — «первоначальное народное образование». По мнению Толстого, в настоящее время особенно сильно чувствуется в народе потребность образовываться, а в более образованных классах — «потребность образовывать народ».
Обращаясь к истории народного образования в России, Толстой говорит, что у нас прежде всего была основана Академия наук, затем университеты, затем гимназии. Теперь же гимназиями занимаются больше, чем университетами, а придет время, — утверждает Толстой, — когда городскими начальными училищами и сельской школой будут заниматься больше, чем гимназиями.
«Наш журнал, — говорит Толстой, — должен быть первым шагом к народному образованию, которое еще не начиналось в России».
Далее Толстой дает замечательное по ясности и краткости изложение основ своих педагогических воззрений. Он пишет:
«Образование есть потребность всякого человека. Поэтому образование может быть только в форме удовлетворения потребности. Вернейший признак действительности и верности пути образования есть удовольствие, с которым оно воспринимается. Образование на деле и в книге не может быть насильственно и должно доставлять наслажденье учащимся».
Немного позднее, чем письмо к Ковалевскому и программа журнала «Сельский учитель», Толстым были начаты замечания на составленный Министерством народного просвещения «Проект устава низших и средних школ». Этот проект был напечатан в «Журнале Министерства народного просвещения» за февраль 1860 года, причем Министерство предлагало всем желающим представлять свои замечания на этот проект, а педагогическим советам средних и высших учебных заведений — поставить проект на обсуждение в заседаниях советов. Текст проекта был разослан ученым обществам, а также в переводах на французский и немецкий языки был послан известным педагогам, ученым и общественным деятелям Западной Европы.
Не останавливаясь на отдельных частных замечаниях Толстого, нельзя не признать замечательным его общий взгляд на постановку дела народного образования, какой она должна быть по его убеждению. Считая, что первоначальное образование есть дело «самое трудное, требующее наибольшего человеческого (гуманного) образования», Толстой полагает, что учитель в элементарной школе должен быть «из сословия людей самых образованных в России, то есть окончивший курс в университете», или, по крайней мере, выдержавший «педагогический экзамен при университетах».
В конце своей записки Толстой вновь говорит о необходимости основания Общества народного просвещения, которое он теперь называет «Обществом элементарных школ». Главную цель этого общества он видит в открытии «первоначальных» школ. Кроме того, в сферу деятельности общества Толстой вводит теперь и издание педагогического журнала, который раньше он предполагал издавать лично от себя. Одну из задач педагогического журнала Толстой видит в том, чтобы «вводить в сознание народа» мысль о необходимости образования.
Закончил ли Толстой свою записку и послал ли ее по назначению, или она осталась незаконченной и ее черновой текст сохранился только в его архиве, нам неизвестно24.
VIII
Отказ Толстого от художественного творчества, о котором он с осени 1859 года неоднократно писал своим приятелям, не мог быть полным. Толстой был художником по самой своей природе, по своему призванию; художественное творчество было для него не прихотью, не развлечением, не делом временного увлечения, а непреодолимым требованием его натуры.
«повести писать стыдно», он пишет тому же Фету, что, разбираясь в своих чувствах к нему, он приходит к следующему заключению: «А может быть, против моей воли и сознания, не я, а сидящая во мне... повесть заставляет любить вас. Что-то иногда так кажется. Что ни делай, а между навозом и коростой нет-нет да возьмешь и сочинишь. Спасибо, что еще писать себе не позволяю». Через несколько строк Толстой писал в том же письме: «А иногда так вдруг захочется быть великим человеком и так досадно, что до сих пор еще это не сделалось. Даже поскорей торопишься вставать или доедать обед, чтобы начинать». Здесь Толстой выступает с своей обычной манерой — говорить о себе с юмором, под видом шутки излагать серьезную мысль. Смысл этой шуточной фразы может быть только один: у Толстого появлялись иногда значительные по своему содержанию художественные замыслы, и он чувствовал себя в силах их воплотить, хотя и не приступал к их осуществлению.
В феврале 1860 года Толстой вновь на короткое время возобновил работу над «Казаками». 16 февраля он записал в дневнике задание на этот день: «Писать казаков утром». Судя по записи следующего числа, задание это было выполнено.
Возможно, что Толстой еще раньше, в конце января, вновь начал работу над «Казаками». Фет в письме от 2 февраля выразил свою радость по поводу того, что он узнал от брата Толстого Сергея Николаевича о новом его приступе к работе над «Казаками».
Толстой ответил Фету 15 февраля. Это письмо, брызжущее переполнявшей его до краев бодростью и жизнерадостностью, характерно для того настроения, в котором находился Толстой в период увлечения школьными занятиями.
«Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей...»
Он пишет:
«Дяденька!
Не искушай меня без нужды
Лягушкой выдумки твоей.
Мне как учителю уж чужды
Все сочиненья прежних дней.
от меня великого я никому запретить не могу. Когда я увижу вас, драгоценный дядюшка — так мне брюхом иногда хочется подразнить вас, вызвать на закурдялены и посмотреть, как вы, отмочив пулю, открыв челюсти и подобрав язык под зубы, улыбаетесь и думаете: «Вот на-ка, выкуси!...» Хотел было описать прелестное нынче случившееся событие в моей школе, да не упишу хорошенько, лучше расскажу. Вот другое, маленькое. Мальчик богатый, сын дворника25, видал попугая и рассказывает другим, которые не верят: «Да ты толкуй, как человек говорит». — «Ну!» — «Да он тебя так обсрамит, что и умному человеку так не обрезонить». — Прощайте. Обнимаю вас».
Как видим, Толстой в этом письме отрицает то, что действительно было: то, что он возобновил работу над «Казаками». Объяснить это можно только тем, что, удовлетворяя своему непреодолимому влечению к художественному творчеству, Толстой на этот раз писал только для себя и потому желал избежать всяких дальнейших расспросов и переписки относительно этого.
На другой день, 16 февраля, Толстой написал письмо Дружинину, в котором ожесточенно бранил литераторов. Письмо это не было отправлено по назначению и уничтожено самим автором, не желавшим огорчать Дружинина.
Через неделю, 23 февраля, Толстой пишет Фету другое письмо, в очень серьезном тоне, вызванное письмом Фета от 12 февраля, в котором он просил Толстого подыскать ему имение для покупки и спрашивал, как понравилась Толстому только что появившаяся повесть Тургенева «Накануне».
«Накануне». Повторивши свое уже ранее высказанное суждение о том, что «писать повести вообще напрасно», Толстой все же переходит к оценке повести Тургенева. Она ему не нравится. Он находит, что в повести хороши отрицательные типы — художника (Шубина) и отца героини; «другие же не только не типы, но даже замысел их, положение их не типическое или уж они совсем пошлы». «Девица — из рук вон плоха», — говорит Толстой про героиню повести Елену.
Толстой осуждает Тургенева за то, что у него «нет человечности и участия к лицам, а представляются уроды, которых автор бранит, а не жалеет». И это «больно жюрирует» [т. е. не сходится] «с тоном и смыслом либерализма всего остального». Такой прием в обрисовке действующих лиц Толстой называет банальным и считает, что прием этот напоминает Гоголя. Толстой, однако, тут же оговаривается, что возможно резко критическое отношение к изображаемым лицам, но тогда — «ежели не жалеть своих самых ничтожных лиц, надо их уж ругать так, чтобы небу жарко было, или смеяться над ними так, чтобы животики подвело». Но ни на то, ни на другое не способен, по мнению Толстого, Тургенев, «одержимый хандрою и диспепсией».
И все-таки, несмотря на все недостатки повести Тургенева, Толстой считает ее выдающимся литературным явлением. Он утверждает, что «никому не написать теперь такой повести, несмотря на то, что она (Толстой было начал писать: «по тупости», но зачеркнул это слово) успеха иметь не будет».
Тут же Толстой высказывается и по поводу другой литературной новинки того времени — драмы Островского «Гроза». «Гроза» Островского, — пишет он, — есть, по-моему, плачевное сочинение, а будет иметь успех». И далее Толстой прибавляет: «Не Островский и не Тургенев виноваты, а время. Теперь долго не родится тот человек, который бы сделал в поэтическом мире то, что сделал Булгарин».
Загадочная фраза о Булгарине требует пояснения.
«времени», к которому относится это письмо к Фету, т. е. начала 1860-х годов, Толстой определял тогда следующим образом: «Характер нашей эпохи (сделалось уже пошлостью) есть скептицизм вообще»26.
В письме Толстого чувствуется раздражение против направления 60-х годов. Неуспех «Накануне», который он предвидит, он объясняет только тупостью, то есть малой восприимчивостью к поэзии большинства читателей. Успеху «Грозы», который он также предвидит, он не сочувствует.
В своем месте было сказано, что уже вскоре по приезде Толстого из Севастополя в Петербург у него начались споры с кругом «Современника» относительно Жорж Санд и ее романов. В этих спорах Толстой резко восставал против проповеди свободной любви, исходившей от Жорж Санд и ее приверженцев. С того времени взгляды Толстого на данный вопрос не только не изменились, но еще более утвердились и окрепли. Этому немало способствовало усилившееся, вследствие школьных занятий, сближение его с крестьянским миром, где в то время поведение Катерины могло вызвать только резкое порицание. Именно поэтому и называет Толстой «Грозу» в своем письме «плачевным сочинением». Впоследствии Толстой говорил, что «хваленой «Грозы» он не понимает; и зачем было изменять жене, и почему нужно ей сочувствовать, тоже не понимает»27.
В письме к Фету Толстой выступает решительным противником господствующего направления (духа времени, как он его понимал) в этих двух важнейших пунктах: в «разрушении эстетики» (выражение Писарева) и в признании свободы любви.
Вместе с тем Толстой считает, что современное направление («время») непреодолимо, что нет теперь, и в ближайшем будущем не предвидится, таких писателей, которые бы вступили с ним в борьбу. Вступить в борьбу с господствующим направлением мог бы только новый Булгарин, который, по мнению Толстого, еще не родился и родится не скоро. То, что именно новому презренному Булгарину, а не кому-либо другому Толстой отводит роль борца с господствующим направлением, как будто указывает на то, что Толстой считал это направление прогрессивным, хотя сам и не сочувствовал ему.
«другое»: нужно учить Тараску и Марфутку всему тому, что знаем мы, образованные люди.
Любопытна реакция Фета на это письмо Толстого. В письме от 28 февраля Фет, ничего не отвечая на замечания Толстого о «Грозе» и о Булгарине, которые, быть может, были ему и не вполне понятны, писал: «Много хорошего, хотя причудливо-капризно-носовздернутого сказали Вы о «Накануне». Над чем посмеешься, тому поработаешь, и Вы будете убийственно работать, пиша повести. Это я вам предрекаю с радостию. Если вы, оставшись здоровым человеком, бросите писать, это будет значить, что истории нет, и Ромул Августул не был свергнут с престола. А он был свергнут и, следовательно, и вы должны писать, вопреки вашей надменности педагога. Марфутку нужно учить, но нельзя живому человеку не учиться ежедневно самому мозгами или боками — все равно»28.
IX
Видя, что дел по школе прибавляется все больше и больше, Толстой решил пригласить себе помощника. После нескольких неудачных опытов в июне 1860 года он, наконец, нашел такого учителя, который любил школьное дело и удовлетворял его требованиям. Это был бывший воспитанник Тульской духовной семинарии Петр Васильевич Морозов.
Морозов оставил интересные воспоминания о своих занятиях в яснополянской школе. Он начинает свой рассказ с описания первой встречи с Толстым.
«Мы встретили около барского дома мужчину в овчинном полушубке и валеных сапогах. — «Нам графа надо» — Я граф. — «Оно и видно, — насмешливо ответил мой брат, — у графа истопником служишь?... ».
«Мужчина в полушубке оказался графом. Он пошел со мной в школу. Вошли. Я был поражен невообразимым гамом ребятишек. При входе ребята закричали:
— Лев Николаевич! Опять нанял нового учителя! Ведь и этот убежит, как И. И. и Н. О.! Ты уж лучше один с нами занимайся, — учителя нам не надо!
«Оглядевшись, я стал присматриваться к занятиям. Ничего похожего на школу, в которой я сам учился и какие видел, не было. Ребята сидели большей частью парами, редко тройками или большими группами, человек в пять. Одна пара читает, другая пишет буквы или слова, третья пишет цыфры, четвертая рисует и т. д. Одним словом, всякий делает, что ему сподручней. Только слышны возгласы:
— Лев Николаевич! Подойди к нам, посмотри, так ли мы читаем?
«Граф подходит.
«В этот день граф уехал к брату Сергею Николаевичу в Пирогово. Я остался один в школе... Я начал заниматься с ребятами, как умел. Скоро приехал Лев Николаевич. Как сейчас помню, ребята вбежали в школу с оживленными личиками и с криком:
— Лев Миколаич приехал! Лев Миколаич приехал! Сейчас к нам придет!
Граф вошел в школу, и ребята буквально облепили его, как рой пчел — куст. Мне минут десять не было возможности подойти к нему поздороваться.
Встаешь утром часов в 6 или 7, никак не позднее, а ребята уже тут-как-тут. Некоторые на дворе играют в снежки или в коридоре упражняются в гимнастике, другие в школе занимаются. Приходилось итти в школу, иногда не напившись чаю. Часов в 8, а иногда и ранее, приходит сам граф. Занимается весь день. Вы спросите: когда же ребята обедают? Они свободно располагают своим временем, не стесняясь никакими часами для своих занятий. Одни уходят, другие приходят, и так с раннего утра до позднего вечера. Разве самому графу бывает не время заниматься вечером, — тогда, что называется, прогоняли ребят из школы. И то не мы с графом, а сторож. У нас же не хватало духа прогонять их, разве все уснут под столом. Тогда, разбудив уснувших, мы с графом идем провожать ребят на деревню. Частенько приходилось нам слышать ворчанье матерей. Стучим, например, к Матрене Козловой.
— Кто там? — спросит Матрена.
— Отопри, Матрена! Это мы. Возьми ребят своих.
— Эх, вы, шатуны полунощные! Видно, вам делать-то нечего! Ребят только балуете да добрых людей беспокоите.
таков был именно порядок школьных занятий. Кажущиеся беспорядки были здесь принципиальны, ибо граф вел занятия не по учебникам дидактики, а по тому плану, который выработала его гениальная голова, желавшая школу превратить в семью. Ребята приходят, уходят, не спрашиваясь ни у кого, сами берутся за дело, без всякого принуждения, по своей воле, и притом за дело, какое хочет каждый делать...
«Я свыкся с школой, работал в ней до последнего дня ее существования и с сожалением покинул Ясную Поляну»29.
X
С наступлением лета занятия в яснополянской школе сократились; мальчики должны были помогать старшим в их работе. Теперь хозяйство сделалось главным занятием Толстого. Личное его участие в сельскохозяйственных работах продолжалось, хотя и в меньшем размере, чем раньше. В записи дневника от 26 мая Толстой рассказывает, что, отправившись в поле и найдя какую-то неисправность в работе, он рассердился было на рабочих, но сейчас же сам начал работать «до семи потов», и настроение его сразу изменилось: «Все стало хорошо, и полюбил их всех». «Странно будет, — прибавлял Толстой, описав этот случай, — ежели даром пройдет это мое обожание труда».
Близкие отношения Толстого с А. А. Базыкиной не только продолжались, но начинали принимать иной характер. «Мне даже страшно становится, как она мне близка», — записывает Толстой 25 мая. Затем на другой день: «Уж не чувство оленя, а мужа к жене».
Николай Николаевич Толстой давно уже болел туберкулезом легких, и здоровье его с каждым днем становилось все хуже и хуже. Лев Николаевич с болью сердечной видел это непрекращающееся постепенное разрушение организма своего любимого брата. Больной не понимал своего положения; с трудом удалось уговорить его для лечения поехать за границу. Только в конце мая 1860 года Н. Н. Толстой вместе со своим братом Сергеем Николаевичем выехал в Петербург, чтобы оттуда морем направиться в Германию.
решил сопровождать ее в поездке. Кроме того, отправляясь за границу, Толстой имел в виду и другую цель: ему хотелось осмотреть заграничные народные школы, чтобы ознакомиться с постановкой в них дела народного образования.
Толстой уезжал из Ясной Поляны очень неохотно. Жалко ему было бросать школу, и деревенскую жизнь, и яснополянских мужиков, с которыми он сходился все ближе и ближе30. Но делать было нечего, поездка казалась неизбежной, и 24 июня Толстой вместе с сестрой и ее тремя детьми в двух экипажах выехал на лошадях из Ясной Поляны в Москву.
Дорогой пошел дождь, и Толстой, как писала его сестра своей приятельнице, пересел к ней в карету, собрал всех детей в кучу, накрылся с ними вместе большим платком и начал рассказывать им страшные сказки. На другой день, когда погода прояснилась, Толстой уселся на козлы, взял у ямщика вожжи, сам стал править и для комизма стал уверять ямщика, что он прислан от правительства проверить, хорошо ли ямщики возят проезжающих. «Одну станцию он так напугал ямщика, — писала М. Н. Толстая, — что тот из всей силы кричал на лошадей, а он еще громче его кричал. Максиму (слуге) велел кричать, и мы с диким криком (дети тоже орали) летели во весь дух, так что проезжающие останавливались и высовывались из экипажей на нас смотреть»31.
В Москве Толстой вместе с детьми сестры ездил к Берсам.
— все были на дачах или в своих имениях. Вместе с сестрой и ее детьми Толстой ходил осматривать незадолго до того построенный Исаакиевский собор, а также памятники царям — Петру («медный всадник») и Николаю I.
Петербург на этот раз нисколько не заинтересовал Толстого — он тосковал по своей Ясной Поляне. «Я совсем сделался домосед, — писал он тетушке Ергольской за несколько часов до отъезда из Петербурга, — большие города, новые лица, знакомые — мне скучны. Нет лучше жизни, как косить с шестипалым Тихоном». В конце письма Толстой даже выражал зависть к своей тетушке в том, что она остается дома, а ему приходится уезжать.
2 июля 1860 года Толстые выехали на пароходе «Прусский орел» из Петербурга в Штеттин.
Примечания
1 Это письмо к Чичерину помечено Толстым 30 февраля. Описку эту, всего вероятнее, следует исправить на 30 января.
2 «Воспоминания о Льве Николаевиче Толстом ученика яснополянской школы Василия Степановича Морозова» были изданы книгоиздательством «Посредник» в 1917 г. Это — драгоценный материал для истории яснополянской школы.
3 «О свободном возникновении и развитии школ в народе» (Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 171). В дальнейшем все ссылки на педагогические статьи Толстого даются по этому изданию.
4 Там же, стр. 173.
5 Н. В. Чехов. Народное образование в России с 60-х годов XIX века, М., 1912, стр. 6—7.
6 «О народном образовании» (т. 8, стр. 5).
7 «О свободном возникновении и развитии школ в народе» (т. 8, стр. 161—163).
8 Замечания на «Проект устава низших и средних школ» (т. 8, стр. 388).
9 «Вступление» (т. 8, стр. 403).
10 «О народном образовании» (т. 8, стр. 13).
11 «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы» (т. 8, стр. 30—31).
12 Советский педагог В. Я. Струминский так характеризует принцип свободы обучения, которого придерживался Толстой: «Под свободой Толстой понимает ту непринужденность обучения, которая создается, когда педагог является мастером своего дела. Тот педагог, который вынужден в той или иной степени прибегать к насилию, чтобы поддерживать порядок в школе, очевидно, еще не владеет своим педагогическим искусством полностью. Выдвигая критерий свободы в педагогике, Толстой хотел стимулировать педагога к непрерывному совершенствованию в своем деле». (В. Струминский. Журнал «Ясная Поляна» Л. Н. Толстого — «Советская педагогика», 1942, 1—2, стр. 70).
13 Статья «О народном образовании» (1874), Полное собрание сочинений, т. 17, 1936, стр. 104.
14 «О методах обучения грамоте» (т. 8, стр. 132).
15 Русанов. Воспоминания о Л. Н. Толстом, Воронеж, 1937, стр. 125.
16 «Наше время», 1860, № 20 от 29 мая.
17 «Киевский телеграф», 1860, № 47 от 26 июня).
18 Н. Ч-ев. Библиография («Киевский телеграф», 1860, № 61 от 14 августа, стр. 252).
19 Интересно, что почти одновременно с Толстым, мысль об основании Общества народного образования возникла также и у Тургенева. В августе 1860 г., когда Тургенев находился за границей, он вместе с Анненковым и другими русскими составил программу деятельности «Общества для распространения грамотности и первоначального образования». Был составлен также текст циркуляра для рассылки его, по выражению Анненкова, «всем выдающимся лицам обеих столиц: художникам, литераторам, ревнителям просвещения и влиятельным особам». В циркуляре этом содержалась просьба принять участие в основании общества и в распространении программы его деятельности. Однако дальше распространения циркуляра и программы деятельности предположенного общества дело не пошло. (П. В. Анненков. Литературные воспоминания, СПб., 1909, стр. 528—531). Текст программы деятельности Общества напечатан в «Вестнике Европы», 1885, № 5.
20 «О задачах педагогии» (т. 8, стр. 382—383).
21 Подобную же мысль находим и у Добролюбова: «Познания могут быть приобретаемы только аналитическим путем; сама наука развивалась таким образом; а между тем даже в самом первоначальном обучении начинают у нас с синтеза! Порядок совершенно извращенный, от которого происходят в занятиях неясность, запутанность» (Н. А. Добролюбов. Избранные педагогические высказывания. М., 1939, стр. 64).
22 «Педагогические заметки и материалы», датированные 5 марта 1860 г., напечатаны в Полном собрании сочинений, т. 8, стр. 377—381.
23 «Сельский учитель» напечатана в Полном собрании сочинений, т. 8, стр. 392—394.
24 Замечания Толстого на «Проект устава низших и средних школ» напечатаны в Полном собрании сочинений, т. 8, стр. 388—391.
25 «Дворниками» в эпоху крепостного права назывались вольноотпущенные крестьяне, не состоявшие в крестьянской общине.
26 Черновая редакция статьи «О народном образовании», написанная в 1860 г., Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 414—415.
27 Дневник В. Ф. Лазурского, запись от 21 июля 1894 г. («Литературное наследство», т. 37—38, 1939, стр. 469).
28
29 «Русское слово», 1912, № 257 от 7 ноября.
30 Приживалка Т. А. Ергольской Н. П. Охотницкая находила, что Толстой «принял грубые манеры», «бывши с мужиками, с которыми он пахал и косил» (неопубликованное письмо Т. А. Ергольской к М. Н. Толстой от 11 августа 1860 г.). Хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.
31