Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год
Глава шестая. Толстой в 1858—1859 годах


Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница

Глава шестая

Л. Н. ТОЛСТОЙ В 1858—1859 ГОДАХ

(Ясная Поляна, Москва)

9 апреля 1858 года, рано утром, Толстой вместе с Фетом и его женой выехал из Москвы в Ясную Поляну. «Новые радости, как выедешь из города», — записал он в дневнике.

В Ясную Поляну приехали в ночь того же дня. Фет с женой на другой день уехал в свое имение Новосёлки в восьми верстах от Мценска.

Наступление весны, как всегда, подействовало на Толстого возбуждающим и бодрящим образом. Об этом он в восторженных выражениях писал 14 апреля своему другу А. А. Толстой:

«Весна!... В природе, в воздухе, во всем надежда, будущность, и прелестная будущность... По этому случаю к этому времени идет такая внутренняя переборка, очищение и порядок, какой никто, не испытавший этого чувства, не может себе представить. Все старое прочь, все условия света, всю лень, весь эгоизм, все запутанные, неясные привязанности, все сожаленья, даже раскаянье — всё прочь!...»

1 мая Толстой опять пишет тому же адресату о том, как действует на него весна: «Я, должен признаться, угорел немножко от весны и в одиночестве... Бывают минуты счастия сильнее этих; но нет полнее, гармоничнее этого счастья. «И ринься бодрый, самовластный в сей животворный океан» — Тютчева «Весна», которую я всегда забываю зимой и весной невольно твержу от строчки до строчки».

Толстой с воодушевлением заносит в дневник свои наблюдения над воскресающей природой.

«Прелестный день, прёт зелень, и тает последнее. Грустил и наслаждался» (20 апреля).

«Чудный день» (21 апреля).

«Ветер, холодный, почки надуваются, третьего дня были подснежники. Соловей поет второй день» (23 апреля).

«Уже и желтые цветы показались. Был дождичек теплый утром. На березах желтый, зеленый нежный покров» (24 апреля).

«Играл часа три сикстами три аккорда под соловьев и наслаждался» (26 апреля).

Последняя запись, говорящая об очень интересном опыте Льва Николаевича, поясняется его письмом к А. А. Толстой от 1 мая. Здесь Толстой рассказывает: «На днях я, по своему обычаю, тапотировал1 сонаты Гайдна, и там сиксты. Вдруг слышу на дворе и в тетенькиной комнате (у нее канарейка) свист, писк, трели под мои сиксты. Я перестал, и они перестали. Я начал — и они начали (два соловья и канарейка). Я часа три провел за этим занятием, а балкон открыт, ночь теплая, лягушки свое дело делают, караульщик свое, — отлично!»

«Ночь удивительная. Росистый белый туман, на нем деревья. Луна за березами и коростель».

Через два дня: «Нельзя уйти с балкона до 12. Ночь с луной перевернутой — черная, коростели везде».

Чувство радости жизни и единения с природой принимало, как это часто бывало у Толстого, религиозный характер. «Я молился богу в комнате перед греческой иконой Богоматери, — записывает он 20 апреля. — Лампадка горела. Я вышел на балкон, ночь темная, звездная. Звезды туманные, звезды яркие, кучи звезд, блеск, мрак, абрисы мертвых деревьев. Вот он. Ниц перед ним и молчи! Все будет вздор».

Толстой находил поэзию и в патриархальном деревенском быту, неразрывно связанном с церковной обрядовой религией. 13 мая, на третий день после церковного праздника, Толстой записывает в дневнике: «Чудный Троицын день. Вянущая черемуха в корявых рабочих руках». А накануне он в восторженных выражениях писал Фету о красоте этого праздника: «Какой Троицын день был вчера! Какая обедня, с вянущей черемухой, седыми волосами и ярко красным кумачом, и горячее солнце».

Еще находясь под впечатлением своих московских занятий, Толстой сейчас же по приезде в деревню принимается за продолжение «Казаков».

Уже 11 апреля он «писал с увлечением письмо офицера о тревоге». Здесь говорится о поэтическом рассказе героя «Казаков», который в то время носил фамилию Ржавский, в письме к приятелю о том, как, отправившись на прогулку, он увлекся, зашел далеко, заблудился, и ему стало жутко. Но вскоре он попал на кордон, где встретился с молодым казаком Киркой. Ржавский любуется Киркой и старается в письме к приятелю передать все то обаяние, какое имел в его глазах этот казак. Он говорит, что хотя ни в чертах лица, ни в сложении Кирки не было «ничего необыкновенного», но в целом «столько гармонии и природной грации и, главное, силы, причем во всех частностях столько нежного, изящного», что, как кажется Ржавскому, «всякий должен непременно так же подчиненно полюбить этого казака», как он полюбил его.

Ржавский поговорил с Киркой, послушал его пение, и ему стало «удивительно хорошо на душе». «Все, что я видел, — пишет Ржавский приятелю, — казалось прекрасно, ново: и мрак, сгущавшийся на лес, и ветер, шумно и высоко говорящий в вершинах, и дикие крики шакалов близко по обеим сторонам дороги. На душе легко, ясно, в теле сильная здоровая усталость и голод; природа везде, со всех сторон, и в тебе самом». (Выражение «природа в тебе самом» характерно для Толстого, который, как сказано было выше, оставался холоден к знаменитым швейцарским видам именно потому, что природа являлась в них для него чем-то чуждым, далеким.)

В другом варианте того же письма к приятелю Ржавский признается, что он «влюблен» в этого казака, в котором «все хорошо, все свежо, здорово, не испорчено». «Невольно, — пишет далее Ржавский, — глядя на эту первобытную богатую натуру, думается: что, ежели бы с этой силой человек этот знал, что хорошо, что дурно? Говоря с Киркой, я был поражен этим отсутствием всякого внутреннего мерила хорошего и дурного»2.

Толстого волнует здесь тот же вопрос, который он ставил перед собой за год до этого во время чтения «Илиады». Как тогда он недоумевал, «как мог Гомер не знать, что добро — любовь», так и теперь он устами своего героя недоумевает, почему этот, столь пленивший его своим нравственным здоровьем и неиспорченностью молодой казак совершенно лишен сознания добра и зла, понимаемого Толстым в христианском смысле.

За первым письмом Ржавского к приятелю Толстой пишет второе его письмо. Он опять погрузился в милые для него воспоминания о поэтическом Кавказе.

Второе письмо Ржавский начинает с упоминания о том, как его герой Кирка «отличился», убив чеченца, и с тех пор стал держать себя «аристократом». «Странное дело, — размышляет по этому поводу Ржавский, а с ним вместе и Толстой, — убийство человека вдруг дало ему эту самонадеянность, как какой-нибудь прекрасный поступок. А еще говорят: человек — разумное и доброе существо. Да и не в одном этом быту это так; разве у нас не то же самое? Войны, казни».

Толстой, еще раньше в «Севастополе в мае» выступивший противником войны, теперь, после того как ему пришлось в Париже увидеть смертную казнь, выступает также противником и смертной казни. «Напротив, — размышляет далее Ржавский, — здесь это еще менее уродливо, потому что проще».

Описывая, как брат убитого приехал выкупать его тело, Ржавский отмечает радость, которую Кирка выказывал при этом. «И чего радуется? — думал я. — А радуется искренно, всем существом своим радуется. Невольно мне представлялась мать, жена убитого, которая теперь где-нибудь в ауле плачет и бьет себя по лицу». И Ржавский приходит к пессимистическому выводу: «Глупая штука жизнь, — везде и всегда».

Далее Ржавский объявляет себя (совсем как Толстой) имеющим «природное отвращение ко всем битым дорожкам»; поэтому он не хочет жить так, как живут другие офицеры в станицах. И вот в чем проявилась его оригинальность: «Я открыл, — пишет он приятелю, — необитаемого Ерошку, я открыл Кирку, я открыл Марьяну с своей точки зрения. Я открыл здешнюю природу, здешний лес, удовольствие тратить свои силы».

Кончается письмо портретом Марьяны, причем Ржавский говорит, что никакой близости между ним и Марьяной нет. Он просто любуется ее красотой так же, как любуется красотой гор и неба3.

Это второе письмо Ржавского имеет несколько редакций. В следующей редакции уже дано то изображение отношений между Марьяной и офицером, какое находим в окончательном тексте повести. Ржавский пишет, что Марьяна не понимает его и никогда не поймет, но не потому, что она ниже его, а потому, что выше. «Она счастлива, она, как природа, спокойна, ровна сама в себе, а я, исковерканное, слабое существо, хотел, чтобы она поняла мои мученья. Нет, я хочу быть хоть на миг причастным ее силе и ровной радостной жизни, но не могу и думать подняться на ее высоту. А избави бог, чтобы она снизошла до меня — тогда ее не будет... Вот когда я думаю самому быть казаком Киркой, ходить босым по росе, красть табуны, заливаться песней, но мне не дано это».

Идеальная платоническая любовь кажется Ржавскому чем-то ничтожным по сравнению с тем чувством, которое он испытывает к Марьяне. «Возвышенная, идеальная любовь! — иронически восклицает он. — ...Испытывал я это натянутое, тоненькое одностороннее, личное уродливое чувство, я тоже думал, что любил так

Анну Дмитриевну. Тогда я прикидывался, что люблю, любовался на свое чувство, и всё делал я. Нет, теперь не я, не она, а через меня любит ее всё, вся природа, весь мир божий, любовь эту вдавливает весь мир в мою душу, я чувствую себя частью всего целого, любя ее, и люблю всем, всем существом своим».

«красивая глубокая печаль»; описывает, как Марьяна прогнала его от себя и назвала «постылым». Далее на том же листе бумаги набросано содержание следующих глав: Кирка выздоравливает и женится на Марьяне, но офицер продолжает любить ее. В следующем письме к приятелю он пишет: «Я думал, что нашел правду, нет, — красота пришла и сломала всё»4.

К лету 1858 года были написаны или во всяком случае намечены черновые редакции почти всех основных глав окончательного текста «Казаков», — того, что Толстой называл тогда первой частью своего «кавказского романа». Толстой пробовал писать и вторую часть «Казаков» — ту, в которой говорится о столкновении Кирки с офицером на почве ревности, о его бегстве в горы к чеченцам, жизни в горах, возвращении в станицу и гибели. Но это оказалось гораздо труднее. «Бегство в горы не выходит»; «заколодило на бегстве в горы», — записывает Толстой в дневнике. Между тем ему казалось необходимым для соблюдения единства произведения («а то не сойдется») написать несколько глав из второй части.

9 мая Толстой пишет главу о возвращении Кирки. В этой главе рассказывается, как Кирка, пытавшийся из ревности убить офицера, после двух лет жизни в горах, соскучившись по родине и по Марьяне, темной дождливой осенней ночью вместе с приятелем чеченцем тайно приходит к дяде Ерошке. Марьяна, которая живет одна с маленьким сыном, не забыла его. Она видится с ним у дяди Ерошки. На третий день был праздник; Кирка пришел в часовню, его узнали, схватили и повесили. Офицер в отчаянии. Он пишет приятелю, что он видел «страшную вещь» — казнь казака, обвиняет себя и в то же время чувствует, что не виноват.

Это письмо Ржавского к приятелю едва намечено в рукописи. Толстой остался недоволен написанным, находя, что писал «немного невнимательно»; тем не менее вся эта глава, оставшаяся в черновом виде и ни разу не перечитанная автором, производит сильное впечатление5.

На этом закончился данный период работы Толстого над повестью «Казаки». Все лето 1858 года Толстой был погружен в хозяйственные дела и не брал пера в руки.

III

Когда Толстой писал своей тетушке Александре Андреевне, по приезде в деревню, о той «внутренней переборке», которая началась в нем с наступлением весны, и о том, что он отбрасывает все «запутанные, неясные привязанности», он, несомненно, имел в виду, прежде всего, свои отношения с Б. Н. Чичериным. Накануне он написал Чичерину письмо, в котором высказал откровенно мнение о своем друге, сказав, что он, Чичерин, обладает широким взглядом «в мире действительном», но «в душевном он ужасно узок». Под широтой взгляда «в мире действительном» Толстой разумел, конечно, обширные познания Чичерина в экономической и юридической областях. Но Толстой, как мы видели, и раньше нередко обвинял Чичерина в узости его взглядов.

21 апреля Толстой получил от Чичерина письмо перед отъездом его из Москвы за границу. В письме этом Толстой увидал «что-то не то». В уединении он старается отдать себе отчет, что же именно «не то» в его отношениях с его новым другом, и приходит к заключению, что он, Толстой, «лил в него все накипевшие чувства, — через него скорее». Это означало, что сущность их отношений состояла в том, что Толстому нужен был близкий друг, которому он мог бы свободно изливать все свои самые сокровенные мысли и чувства, и он вообразил себе такого друга в лице Чичерина.

Теперь Толстой сомневается в том, что Чичерин действительно близок ему по уму и сердцу. Он не спешит с ответом Чичерину и отвечает ему лишь через четыре месяца.

Не то было с другим, испытанным другом Толстого — его теткой Александрой Андреевной, хотя уединение и на эти отношения набросило легкую тень скептицизма. 25 апреля, получив какое-то, не сохранившееся в его архиве, письмо от «Александрин», Толстой заносит в свой дневник: «Начинает мне надоедать ее сладость придворно-христианская». Но замечание это, в котором сквозит легкое раздражение, тут же зачеркивается.

Что касается самой А. А. Толстой, то она была неизменно верна в своих дружеских отношениях к племяннику; в ее дружбе не бывало никаких, даже кратковременных колебаний. 9 мая она писала Толстому: «Временами на меня нападает настоящая Heimweh [тоска по родине] по отношению к вам... В вас есть какая-то благотворная жизненность, которая всегда действует на меня вполне определенно»6. Получение писем от Льва было для нее большой радостью. 30 марта она писала: «Как приятно и неожиданно было для меня явление вашего письма. Я радовалась и улыбалась ему целый день, чувствуя, как оно шевелилось в моем кармане...»7.

С мая 1858 года у Толстого начинается оживленная переписка с А. А. Фетом, продолжавшаяся более двадцати лет. Кроме того, что Толстой считал Фета истинным поэтом, Фет нравился ему как человек. Фет для Толстого «милашка» (дневник 4-го сентября 1859 года), «драгоценный дяденька» (письмо к Фету 15 февраля 1860 года). Сначала переписка Толстого с Фетом носила просто дружеский характер, но затем Толстой начал сообщать Фету свои мнения о последних появлявшихся в печати литературных произведениях и о стихах самого Фета. Позднее, в 1870-х годах, в эпоху своего духовного кризиса, Толстой делился с Фетом самыми задушевными своими мыслями по самым важным вопросам.

Фет был горячим поклонником художественного гения Толстого. С большим удовольствием поспешил он 12 июля 1858 года послать Толстому полученную им от Боткина вырезку из английского журнала «Continental Review», где была напечатана статья о «Детстве» Толстого с большими цитатами из этой повести и с хвалебными отзывами о ней8. «Как я за вас радовался от души, — писал Фет. — Дай бог, чтобы за меня так радовались. Некому»9. В этих словах Толстой увидал даже некоторую зависть Фета к его таланту, как записал он в дневнике 19 июля.

Но ни Чичерин с его академической ученостью, ни А. А. Толстая с ее ортодоксальной религиозностью, ни Фет и Боткин с их узким миросозерцанием и эстетизмом не могли быть для Толстого теми друзьями, каких ему недоставало. О том, какого друга хотел бы иметь Толстой, мы узнаем из его отзыва о «Переписке» Н. В. Станкевича, которая тогда только что вышла в свет. «Никогда никакая книга не производила на меня такого впечатления, — писал Лев Николаевич об этой книге 23 августа А. А. Толстой. — Никогда никого я так не любил, как этого человека, которого никогда не видал. Что за чистота, что за нежность! Что за любовь, которыми он весь проникнут...»

«Читал ли ты переписку Станкевича? — писал Толстой в тот же день Чичерину. — Боже мой! Что это за прелесть. Вот человек, которого я любил бы, как себя».

Но судьба не послала Толстому такого друга.

Приехав в деревню, Толстой, пока еще его не захватили хозяйственные заботы и физический труд, стал продолжать начатые им в Москве занятия гимнастикой. Он устроил себе в Ясной Поляне различные гимнастические приспособления, какие видел в Москве, и проделывал на них самые разнообразные упражнения. Об этом с присущим ему юмором рассказывал Фету брат Толстого Николай Николаевич: «Левочка желает все захватить разом, не упуская ничего, даже гимнастики. И вот у него под окном кабинета устроен бар. Конечно, если отбросить предрассудки, с которыми он так враждует, он прав: гимнастика хозяйству не помешает; но староста смотрит на дело несколько иначе. «Придешь, говорит, к барину за приказанием, а барин, зацепившись одною коленкой за жердь, висит в красной куртке головою вниз и раскачивается; волосы отвисли и мотаются, лицо кровью налилось, не то приказания слушать, не то на него дивиться»10.

Повидимому, к этому же времени относится и воспоминание сестры Толстого Марии Николаевны, записанное в 1911 году Д. П. Маковицким, как ее горничная Агафья Михайловна, которую она послала ко Льву Николаевичу за какими-то приказаниями, ответила ей: «Я не пойду, идите сами, он там голый кувыркается»11.

деятельности занятия гимнастикой, естественно, отошли на второй план.

Лето 1858 года было для Толстого временем горячего увлечения хозяйством. Его записная книжка того времени полна самыми разнообразными записями, касающимися работ в поле, в лесу, на огороде, в парке, на усадьбе. Он заводит усовершенствованные сельскохозяйственные орудия: плуги, скоропашки (сельскохозяйственное орудие, представлявшее собою нечто среднее между плугом и сохой), железные бороны; покупает и продает лошадей; разводит и продает оранжерейные деревья13; подсаживает деревья в парке; читает руководства по сельскому хозяйству; всюду отыскивает удобрение для полей, лугов; заботится об упорядочении эксплуатации леса, о починке мостов и делает множество других дел в разных отраслях хозяйства. 19 июля Толстой записывает: «Не пишу, не читаю, не думаю. Весь в хозяйстве».

Участие в сельскохозяйственном труде имело для Толстого и поэтическую сторону: для него это было одной из форм единения с природой. Так, в апреле он записывает о своей «радости при виде первого сева».

Толстой был не только распорядителем работ, но и сам принимал в них непосредственное участие. «Целое лето я с утра до вечера пахал, сеял, косил и т. д.», — писал он А. А. Толстой 23 августа. С обычным своим юмором Н. Н. Толстой рассказывал Фету об увлечении брата сельскохозяйственным трудом: «Понравилось Левочке, как работник Юфан растопыривает руки при пахоте. И вот Юфан для него эмблема сельской силы, вроде Микулы Селяниновича. Он сам, широко расставляя локти, берется за соху и юфанствует»14.

В разгаре увлечения сельскохозяйственным трудом застал Толстого Тургенев, видевшийся с ним в это лето дважды: 11—12 июня в Ясной Поляне и в августе у себя в Спасском. Об этих встречах с Толстым Тургенев 25 августа писал Дружинину: «Толстого я видел мельком, раз у него, раз у себя. — Он весь теперь погрузился в агрономию, таскает сам снопы на спине, влюбился в крестьянку — и слышать не хочет о литературе»15.

Толстой в то время действительно был «влюблен в крестьянку», что он не пожелал скрыть от Тургенева. Крестьянка эта — замужняя женщина из принадлежавшей Толстому деревни Грецовки в десяти верстах от Ясной Поляны, Аксинья Александровна Базыкина, которой в то время было 23 года. Толстой находился с ней в близких отношениях. Некоторые записи дневника Толстого того времени говорят о его сильном увлечении этой женщиной. Так, 8 мая он записывает: «Я был влюблен целый день». Затем 13 мая: «Видел мельком А. Очень хороша... Я влюблен, как никогда в жизни. Нет другой мысли». Но такое чувство к этой женщине не было у Толстого постоянным. «Она мне постыла», — записывает он 16 июля. Близкие отношения Толстого с А. А. Базыкиной продолжались все лето до самого отъезда его в Москву.

К лету 1858 года относится попытка Толстого вести свое хозяйство на новых началах. Попытка эта изображена в истории отношений Левина к крестьянам16. Левин приходит к выводу, что для того, чтобы хозяйство шло успешно, нужно заинтересовать работников в его успехе. Чтобы достигнуть этой цели, Левин предлагает крестьянам вести различные отрасли хозяйства на артельных началах, причем он и сам вступает в артель в качестве одного из пайщиков. Все свое хозяйство Левин поделил на отдельные статьи: скотный двор, огород, покосы, поле, разделенное на несколько отделов.

Краткие и немногочисленные записи дневника Толстого за летние месяцы 1858 года содержат неясные указания на какие-то новые отношения с крестьянами. Несколько раз отмечаются устраиваемые Толстым крестьянские сходки. Так, 9 мая была какая-то сходка «о лесах», которая «не уладилась». 22 июля отмечена сходка относительно покоса («записываются косить; о мальчиках крик». Вероятно, речь идет о горячих спорах относительно того, отводить ли покосы не только на взрослых, но и на мальчиков). Далее в дневнике записано: «На другой день косьба». Очевидно, разумеется косьба всей артелью, в которой, повидимому, и Толстой принимал участие. Надо думать, что именно такую свою косьбу с крестьянами описал Толстой в тех главах «Анны Карениной», где рассказывается о косьбе Левина17.

Были два препятствия, которые мешали Толстому (как и Левину) успешно проводить задуманное им дело. Первое препятствие состояло в недоверии крестьян к нему, как к помещику, — то самое недоверие, которое он видел еще в годы своих первых попыток благотворительной деятельности среди крестьян. Левин, как и Нехлюдов в «Утре помещика», видел, что у крестьян существовало «непобедимое недоверие к тому, чтобы цель помещика могла состоять в чем-нибудь другом, кроме желания обобрать их сколько можно. Они были твердо уверены в том, что настоящая цель его (что бы он ни сказал им) будет всегда в том, чего он не скажет им».

Второе препятствие, которое испытывал Левин, состояло в том, что крестьяне с полным недоверием относились к новым приемам хозяйства, которые он хотел ввести, и к употреблению новых сельскохозяйственных орудий.

Толстому были очень тяжелы недоразумения с крестьянами. 19 июля он записывает в дневнике: «Сражение в полном разгаре. Мужики пробуют, упираются. Грумантские пасмурны, но молчат. Я боюсь самого себя. Прежде незнакомое мне чувство мести начинает говорить во мне; и месть к миру. Боюсь несправедливости».

Толстому, однако, удалось преодолеть все эти трудности, и к концу лета он был доволен достигнутыми результатами. Чичерину он писал 23 августа: «Построить свой честный мирок среди всей окружающей застарелой мерзости и лжи стоит чего-нибудь и, главное, успеть — дает гордую радость. Быть искушаемым на каждом шагу употребить власть против обмана, лжи, варварства, и не употребляя ее, обойти обман — штука! И я сделал ее. Зато и труда было много; зато и труд вознагражден».

Еще в другом отношении Толстой был доволен своим опытом, как писал он в том же письме: благодаря этому опыту он приобрел «огромное новое содержание». Близкие отношения с крестьянами и непосредственное общение с ними в труде значительно обогатили жизненный опыт Толстого, еще больше усовершенствовали его знание жизни и психологии русского крестьянина.

Была одна причина личного характера, которая особенно поощряла Толстого в начатом им деле. Причина эта состояла а том мрачном настроении, которое нередко испытывал Толстой в этот год, вследствие тяготившего его одиночества и начавшегося отхода от любимого дела — литературы. Это мрачное настроение доходило даже до боязни смерти, хотя Толстой чувствовал себя в то время совершенно здоровым.

Относительно Левина, в период его увлечения сельскохозяйственными артелями, в «Анне Карениной» рассказывается: «Он во всем видел только смерть или приближение к ней. Но затеянное им дело тем более занимало его. Надо же было как-нибудь доживать жизнь, пока не пришла смерть. Темнота покрывала для него все; но именно вследствие этой темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью в этой темноте было его дело, и он из последних сил ухватился и держался за него».

Левин при встрече с Щербацким говорил, что ему «умирать пора»18. Так же точно и Толстой то самое письмо к Чичерину, в котором он с увлечением рассказывал о своей деятельности в Ясной Поляне и о достигнутых им результатах, заканчивал словами: «Пора умирать нашему брату, когда не только не новы впечатленья бытия, но нет мысли, нет чувства, которое невольно не привело бы быть на краю бездны».

Временами это мрачное настроение ослаблялось и теряло свою напряженность и остроту; но чувство глубокой неудовлетворенности своей жизнью не покидало в то время Толстого.

Хотя Толстой и считал себя «неполитическим человеком», но окружающая жизнь не давала ему возможности уйти от решения общественно-политических вопросов и заставляла невольно задумываться над ними. В первую очередь таким вопросом был, конечно, вопрос об отмене крепостного права.

В январе 1858 года Толстой, как сказано выше, провел четыре дня у двоюродной сестры своей матери, княжны В. А. Волконской, в ее имении Соголево Московской губернии. Здесь он 18 января делает в записной книжке следующую запись: «Жизнь помещика с рабством, насилием и т. п. все-таки хороша. Как представить себе человека, это преимущественно любящее создание, без любви и без всего прелестного».

«устав от рассеянной светской жизни» в Москве19. Ему особенно приятно было после московской суеты оказаться в тихой деревенской глуши со «всем прелестным», что он видел в этой глуши. Кроме того, он сравнивал свою одинокую, без сильных привязанностей, городскую жизнь и жизнь этой старой женщины (которой было в то время уже 73 года) с ее заботами о дворовых и крестьянах, и не мог в этом отношении не отдать преимущества ее жизни перед своей. По рассказам современников20, В. А. Волконская относилась к своим крестьянам всегда гуманно, и местные крестьяне сохранили к ней хорошее отношение вплоть до того времени, когда она после отмены крепостного права в глубокой старости (она умерла 93 лет) доживала свой век в том же небольшом доме в селе Соголево, в котором посетил ее Толстой.

Этим объясняется такая на первый взгляд странная, непонятная запись дневника Толстого.

Толстой знал, конечно, что не все помещики были такие, как В. А. Волконская, что среди помещиков были и такие, как отец его знакомого И. П. Борисова, о котором Толстой писал, что это был «злодей, повешенный своими мужиками»21.

25—26 марта Толстой читал в «Русском вестнике» «славную», как он называет ее в дневнике, статью Кокорева «Взгляд русского на европейскую торговлю». Статья эта возбудила в нем целый ряд мыслей.

Кокорев в своей статье отстаивал необходимость отмены крепостного права на том основании, что «вольный труд» «спорее и толковее» подневольного; доказывал необходимость введения усовершенствованных способов обработки земли и применения новейших сельскохозяйственных орудий; указывал на нецелесообразность, принимая во внимание природные условия, современного размещения фабрик как в Европе, так и в России; высказывал пожелание, чтобы фабрики устраивались в деревнях, а не в столичных городах, чтобы крестьяне могли работать на фабриках, проживая у себя дома; перечислял многочисленные виды кустарной промышленности, существующие в различных местностях России и требующие внимания и поощрения. Вместе с тем, развивая славянофильские воззрения, Кокорев в этой статье восставал против роскоши высших сословий, оторвавшихся от народа. «Передовые сословия, развивая себя в роскоши, — писал Кокорев, стараясь выражаться «по-образованному» и коверкая язык, — мало вникали в своем жалком и несчастном заблуждении в то, что они действуют не только во вред свой, но даже и во вред собственных детей... Как роскошь шла вперед, не оглядываясь на народ, не справляясь со средствами земли и не улучшая ее растительности, то и оказалось, что земля уже не в силах наконец оплачивать роскошь передовых сословий».

Толстой не соглашается с Кокоревым в его отрицательном отношении к роскоши. Он возражает Кокореву: «Роскошь не зло. Калач лучше муки». Но тут же Толстой излагает свои соображения о том, когда роскошь становится злом. Он говорит: «Но роскошь должна вытекать из потребностей всего народа; а беда, когда народ против воли продолжает свободно роскошь, начатую при неволе. Наша несовместимость освобождения и железных дорог» (записная книжка 25 марта).

Мысль Толстого, выраженная в этих словах, состоит, очевидно, в том, что, по его мнению, такие сооружения, как железные дороги, требующие колоссальных трат человеческих сил и жизней, обусловливаются «неволей» принудительного труда. «Неволя» эта — крепостное право. Ему казалось невозможным («несовместимым»), чтобы освобожденный от крепостной неволи народ добровольно стал тратить свои жизни на такой губительной работе, как постройка железных дорог. Он не представлял еще себе вполне ясно того, что освобожденные от крепостной неволи крестьяне, вследствие малоземелья и других причин, попадут в еще худшую кабалу к капиталистам, чем та, в которой они находились у помещиков.

В течение всего 1858 года в Петербург продолжали поступать адреса от дворянства разных губерний с просьбой о разрешении открывать губернские комитеты для обсуждения вопросов об улучшении быта помещичьих крестьян. Тульское дворянство принадлежало к числу самых отсталых. Оно выразило желание об организации Комитета по крестьянскому делу лишь в двадцать третью очередь. По предложению тульского губернского предводителя, уездные предводители дворянства обратились к проживавшим в их уездах дворянам с вопросом: «не угодно ли им приступить к открытию комитетов для устройства быта крестьян». Толстой и двое других помещиков Крапивенского уезда на это предложение письменно ответили согласием22. Только 15 апреля 1858 года состоялся съезд тульских дворян для обсуждения вопроса о том, открывать или нет в Туле комитет «для составления проекта положения об устройстве быта крестьян». Большинство (1000 голосов) высказалось за немедленное открытие комитета, 335 голосов, признавая нужным открытие комитета, предлагали его отложить, а четверо дворян Каширского уезда высказались в том смысле, что они «не находят нужным приступить к улучшению быта крестьян по хорошему состоянию их»23.

Губернское дворянское собрание для выбора членов комитета было назначено на 1 сентября 1858 года.

На собрание прибыло всего 415 дворян. Среди собравшихся сразу наметились две партии — консервативная и либеральная. Во главе либеральной партии стояли князь В. А. Черкасский и князь П. Д. Долгоруков.

Князь Владимир Александрович Черкасский, публицист славянофильского направления, впоследствии был одним из главных деятелей крестьянской реформы. Состоя членом Редакционной комиссии, он выработал основной план Положения 19 февраля 1861 года. Первоначальный проект Положения весь был написан его рукой.

Толстой слышал о Черкасском еще до своего личного знакомства с ним (Черкасский был богатым помещиком Веневского уезда Тульской губернии). Он имел репутацию либерала и «эмансипатора»; между тем вот что пишет о нем Толстой в своей записной книжке в сентябре 1856 г.: «Князь Черкасский, эманципатор, за то, что его охотники к охоте его величества опоздали, одного — в солдаты, другого порол». Лично Толстой познакомился с Черкасским в Москве, в январе 1856 года. В одной записи дневника Толстого того времени Черкасский характеризуется как «сухой диалектик», в другой — как «хороший человек — полезный».

Другой предводитель либеральной группы тульских дворян того времени, князь Петр Дмитриевич Долгоруков, в молодости был, по выражению друга Пушкина, князя П. А. Вяземского, одним из тех «молодых людей наглого разврата и охотников до любовных сплетен и всяческих интриг», которыми окружал себя враг Пушкина, приемный отец Дантеса, барон Геккерен. В настоящее время считается установленным, что именно Долгоруков был автором того отвратительного пасквиля на Пушкина, рассылавшегося разным лицам, который был одним из главных толчков к дуэли.

В 1841 году Долгоруков издал за границей на французском языке книгу «Заметки о главнейших родах России», после чего был вызван в Россию и сослан в Вятку, где пробыл до 1844 года. В 1859 году Долгоруков тайно выехал за границу, где в следующем году издал резкий памфлет под заглавием «La vérité sur la Russie» [«Правда о России»]. Не явившись на вызов правительства, Долгоруков был лишен титула и всех прав состояния и объявлен изгнанным из России. Живя за границей, Долгоруков поддерживал сношения с Герценом.

В письме к Н. В. Путяте от 19 сентября 1858 года Долгоруков сообщал интересные подробности о тульском съезде дворянства. Он писал, что среди тульских дворян оказалось много крепостников, или, как он их называет, «стародуров»; сообщал, что дворяне Чернского уезда на своем собрании вынесли постановление, принятое большинством 26 голосов против семи, о том, чтобы выбранные дворянством в губернский комитет депутаты ни в каком случае не соглашались ни на выкуп крестьянских земель, ни даже на выкуп их усадеб. Чернские дворяне просили поставить их постановление на баллотировку всего собрания, но председатель, губернский предводитель дворянства Арсеньев, в этом им отказал, так как вынесенное ими постановление противоречило рескриптам Александра II.

«Тут поднялся, — писал Долгоруков, — ужасный шум: губернский стол был осажден уездами Чернским и Крапивенским, ведомыми их предводителями, тремя болванами; раздались крики, вопли; хотели принудить Арсеньева пустить чернское постановление на баллотировку всей губернии; шум был ужасный, но Арсеньев устоял твердо, и стародуры должны были положить свою бумагу в карман».

«Видя, что стародуры соединяются между собой, — писал далее Долгоруков, — и просвещенное меньшинство захотело подать признак жизни. И. С. Тургенев, граф А. П. Бобринский24 и я — мы написали мнение, у которого подписались 102 дворян, и таким образом мнение это с 105 подписями было вручено нами губернскому предводителю для передачи в губернский комитет, где теперь находится»25.

Текст этого особого мнения 105 тульских дворян, под которым в числе других подписались также Толстой и Хомяков, следующий:

«Мы нижеподписавшиеся, в видах улучшения быта крестьян, обеспечения собственности помещиков и безопасности тех и других, полагаем необходимым отпустить крестьян на волю не иначе, как с наделом некоторого количества земли в потомственное владение, и чтобы помещики за уступаемую ими землю получили бы полное добросовестное денежное вознаграждение посредством какой-либо финансовой меры, которая не влекла бы за собою никаких обязательных отношений между крестьянами и помещиками, — отношений, которые дворянство предполагает необходимым прекратить»26.

еще только трое помещиков.

Толстой вынес самое тяжелое впечатление от тульского дворянства и особенно от дворянства Крапивенского уезда. В самый день окончания съезда 4 сентября он записал в своем дневнике: «Были выборы. Я сделался врагом нашего уезда». Из дальнейших записей видно, что не одни дворяне-крепостники Крапивенского уезда произвели на Толстого тяжелое впечатление; такое же впечатление произвела на него и либеральная часть дворянства разных уездов. «Компания Черкасского, — пишет он далее, — дрянь такая же, как и их оппозиторы, но дрянь с французским языком».

Картины дворянских выборов в «Анне Карениной», где а одинаково непривлекательном свете нарисованы как консервативная, так и либеральная группы дворянства, несомненно были внушены Толстому воспоминаниями о происходивших на его глазах дворянских выборах 1858 года.

VII

Толстой пробыл в Ясной Поляне все лето и осень 1858 года. Время проходило в занятиях хозяйством и охотой, в чтении, а с осени также и в литературных занятиях.

15 сентября Толстой выехал на несколько дней из Ясной Поляны в Москву по делам своего имения. В Москве Толстой воспользовался случаем вновь повидаться с Е. Ф. Тютчевой.

любви, сделать предложение девушке, из всех ему знакомых наиболее отвечающей его требованиям. Такой девушкой в то время представлялась Толстому Е. Ф. Тютчева, в которой он ценил ум и образованность. «Я почти был готов без любви, спокойно жениться на ней, — пишет Толстой в дневнике, — но она старательно холодно приняла меня». И Толстой дает волю не покидавшему его отвращению к своей наружности: «Правду сказала племянница Тургенева, — пишет он, — трудно встретить безобразнейшее существо»27.

18 сентября Толстой опять виделся с Тютчевой, после чего записал в дневнике: «Только на философском terrain [почве] мы понимаем друг друга с Катериной Федоровной. Жалко, жалко». Разговор, очевидно, был вполне дружелюбный, но не дававший никакой надежды на возможность личной близости.

Е. Ф. Тютчева не была расположена к Толстому. Этим очень огорчалась ее старшая сестра Анна Федоровна (впоследствии жена И. С. Аксакова). 24 марта 1859 года А. Ф. Тютчева писала своей сестре: «Недавно у меня был Лев Толстой. Я нахожу его очень привлекательным с его фигурой, которая вся олицетворенная доброта и кротость. Я не понимаю, как можно сопротивляться этому мужчине, если он вас любит. Я очень желала бы иметь его своим зятем... Я прошу тебя, постарайся полюбить его. Мне кажется, что женщина была бы с ним счастлива. Он выглядит таким действительно правдивым, есть что-то простое и чистое во всем его существе»28. Но, несмотря на уговоры сестры, Е. Ф. Тютчева осталась холодна к Толстому.

Между тем Толстой скоро разочаровался в Е. Ф. Тютчевой и уже перестал думать о ней как о возможной жене. Вскоре после того как было написано приведенное выше письмо А. Ф. Тютчевой к сестре, Толстой писал своему другу Александре Андреевне в Петербург: «К. Тютчева была бы хорошая, ежели бы не скверная пыль и какая-то сухость и неаппетитность в уме и чувстве...»30.

Мысль о возможности женитьбы на Е. Ф. Тютчевой была таким образом оставлена.

В Москве Толстой навестил Аксаковых, был у Берсов, где его попрежнему встретили «милые девочки» — дочери хозяйки — Лиза, Соня и Таня, виделся с Е. Ф. Коршем, издававшим тогда журнал «Атеней», которому обещал описать впечатления минувшего лета в Ясной Поляне; побывал в гимнастическом заведении, где убедился, что «сильно посвежел» благодаря занятиям физическим трудом, и 19 сентября выехал обратно в Ясную Поляну.

Доро́гой Толстой по своему обыкновению «наслаждался» картинами природы.

В первый же день по приезде 20 сентября Толстой начал обещанный им Коршу очерк, озаглавленный «Лето в деревне».

Поляне. Причисляя себя к «маленьким помещикам», «родившимся в деревне и любящим свой уголок, как свою маленькую родину», Толстой говорит: «Без своей Ясной Поляны я трудно могу себе представить Россию и мое отношение к ней. Без Ясной Поляны я, может быть, яснее увижу общие законы, необходимые для моего отечества, но я не буду до пристрастия любить его».

Далее Толстой говорит, что он уже два года тому назад начал в Ясной Поляне освобождение своих крестьян. Под освобождением Толстой понимает ликвидацию личной зависимости крестьян от помещика и перевод их с барщины на оброк. Тут же Толстой сообщает сведения о положении крестьян в его имениях31.

Темой очерка, повидимому, должен был служить рассказ Толстого о его попытках вести хозяйство на новых началах. Рассказ об отношениях с крестьянами в минувшее лето Толстой начал с передачи своего разговора с бурмистром Василием; но не докончив этого разговора, Толстой прервал начатый очерк и больше к нему не возвращался. Он, еще только обдумывая этот очерк, опасался, как написал он в дневнике, что «описание лета не пойдет»; ему «претила» «узость задачи».

Мы, таким образом, лишились возможности от самого Толстого услыхать подробности его новых отношений с крестьянами в памятное для него лето 1858 года32.

В октябре Толстой вновь принимается за «Казаков» и заново переписывает ранее написанное.

героя, носящего фамилию уже не Ржавский, а Оленин.

Первая молодость Оленина прошла в царствование Николая I. Касаясь этого периода жизни своего героя, Толстой говорит: «Странно подделывалась русская молодежь к жизни в последнее царствование». Так как все пути «жизненной внешней деятельности» были для нее закрыты, то «весь порыв сил» эта молодежь переносила в область внутренней работы, где этот порыв «развивался с тем большей свободой и силой». На всех «хороших натурах русской молодежи сороковых годов», — говорит Толстой, — замечался отпечаток этой «несоразмерности внутреннего развития с способностью деятельности» и в силу этого «праздного умствования, ничем не сдержанной свободы мысли, космополитизма». (Космополитизм, т. е. недостаток любви к отечеству, у молодежи сороковых годов Толстой выводил из невозможности для этой молодежи, при режиме Николая I, какой бы то ни было общественной деятельности на своей родине.)

В этой сделанной Толстым характеристике людей сороковых годов заметны следы бесед с московскими знакомыми и чтения переписки Станкевича. Повидимому, эту характеристику людей сороковых годов Толстой до известной степени прилагал и к себе самому, каким он был в годы своей первой молодости.

Далее Толстой в образе Дмитрия Оленина рисует самого себя, каким он был в годы своего пребывания в университете и первое время по выходе из университета: рассказывает, как постепенно в его сознании разрушался старый мир внушенных ему с детства сословных предрассудков и других суеверий, и как, будучи уже разрушены в его сознании, предрассудки эти все-таки имели над ним некоторую власть; рассказывает о своих увлечениях и о неудачной попытке устроить семейную жизнь и о причинах, вызвавших его отъезд на Кавказ.

Подъезжая к Кавказу, Оленин мечтает о мирном покорении горцев.

VIII

Около 12 декабря Толстой приехал в Москву. Он поселился на Большой Дмитровке (ныне Пушкинская улица) в доме Смолина № 10, поныне существующем под тем же номером.

Всю зиму 1858/59 года Толстой вел тихий, уединенный образ жизни, не посещая никаких балов и вечеров.

13 декабря, как отмечено в дневнике, он написал «Записку о дворянском вопросе». Происхождение этой записки таково.

Московское дворянство, в составе которого преобладали крепостники, не сразу отозвалось на рескрипты Александра II о созыве губернских комитетов для обсуждения вопроса об устройстве быта помещичьих крестьян. 31 августа 1858 года Александр II, будучи в Москве, обратился к московскому дворянству с речью, в которой высказал свое недовольство проявленной дворянством в этом деле медлительностью. Царь напомнил, как за два года до этого в той же комнате он говорил московскому дворянству «о том, что рано или поздно надо приступить к изменению крепостного права и что надобно, чтобы оно началось лучше сверху, нежели снизу». Он ожидал, что московское дворянство первым отзовется на его призыв; но оказалось, что «Московская губерния не первая, не вторая, даже не третья». «Я люблю дворянство, — сказал царь далее, — считаю его первой опорой престола, я желаю общего блага, но не желаю, чтобы оно было в ущерб вам, всегда готов стоять за вас, но вы для своей пользы должны стараться, чтобы вышло благо для крестьян. Помните, что на Московскую губернию смотрит вся Россия. Я всегда готов делать для вас, что могу, дайте мне возможность стоять за вас. Понимаете ли, господа?»

Возмутило Толстого то, что правительство себе приписывало инициативу освобождения крестьян, в то время как рескрипт Александра II, по мнению Толстого, только отвечал «на давнишнее, так красноречиво выражавшееся в нашей новой истории желание одного образованного сословия России — дворянства». «Только одно дворянство, — говорит Толстой, — со времен Екатерины готовило этот вопрос и в литературе, и в тайных и не тайных обществах, и словом, и делом. Одно оно посылало в 25 и 48 годах и во все царствование Николая за осуществление этой мысли своих мучеников в ссылки и на виселицы и, несмотря на все противодействие правительства, поддержало эту мысль в обществе и дало ей созреть так, что нынешнее слабое правительство не нашло возможным более подавлять ее».

В этих словах Толстой впервые выразил вполне определенно свое сочувствие и декабристам и петрашевцам (в последнем случае ошибаясь в хронологии на один год) в их борьбе с правительством Николая I за уничтожение крепостного права. Они-то, эти мученики, — говорит Толстой, — а не правительство, и поддерживали в обществе идею освобождения крестьян. Правительство Александра II не имело уже возможности, как это делал Николай I, подавлять идею освобождения, так укоренившуюся в обществе благодаря его лучшим представителям.

Толстой не говорит, что все дворянство сочувствует освобождению крестьян: ему сочувствует только меньшинство; но это меньшинство является в то же время «большинством по образованию и влиянию»34.

Толстой не признает за Александром II славы великого реформатора подобно Петру I, которую хотели приписать ему публицисты. «Ежели некоторые, — пишет Толстой, — в порыве излишнего восторга, а другие — избрав великое дело поприщем подлой лести, умели убедить государя императора в том, что он второй Петр I и великий преобразователь России и что он обновляет Россию и т. д., то это совершенно напрасно, и ему надо поспешить разувериться, ибо он только ответил на требование дворянства, и не он, а дворянство подняло, развило и выработало мысль освобождения».

— правительство слабое, «прячущееся за дворянство». Здесь Толстой разумел то, что правительство Александра II усиленно склоняло дворян всех губерний России к открытию комитетов по крестьянскому делу, чтобы на основании этого впоследствии при освобождении крестьян правительство могло сказать, что оно только исполняет требования дворянства.

Речь Александра II Толстой называет «оскорбительной комедией», свидетельствующей о «непонимании дела в такую важную минуту». Признавая справедливым выкуп за отходящую к крестьянам помещичью землю, Толстой тот самый упрек в медлительности, который Александр II направил московскому дворянству, обращает против правительства. Он попрежнему считает, что не следует медлить с освобождением крестьян, что правительство «своим упорством и неспособностью» готовит «беды» России.

Статья заканчивается такими знаменательными словами: «Ежели бы, к несчастью, правительство довело нас до освобождения снизу, а не сверху, по остроумному выражению государя императора, то меньшее из зол было бы уничтожение правительства».

Толстой писал в дневнике, что свою «Записку о дворянском вопросе» он сжег, никому не показывая (очевидно, из предосторожности). Но сожжена была, повидимому, лишь вторая редакция записки, так как черновая редакция, из которой выше приведены выдержки, сохранилась в бумагах Толстого35.

Оставшаяся незаконченной и необработанной «Записка о дворянском вопросе» замечательна той резкостью, с которой Толстой критикует и речь царя, и самый образ действий правительства в крестьянском вопросе, и главное, тем сочувствием к «мученикам» за дело освобождения крестьян, гонимым Екатериной — Радищеву и Новикову (хотя они здесь и не названы), — декабристам и петрашевцам, которое впервые с полной определенностью высказано Толстым в этой записке.

где жил Громека, состоится охота на медведей. Громека просил уведомить об этом Толстого и пригласить его принять участие в этой охоте. И Толстой, и его брат Николай Николаевич охотно приняли предложение Громеки.

Охота продолжалась два дня. Первый день охоты, 21 декабря, был для Толстого удачным: он убил медведя; но второй день, 22 декабря, едва не стоил ему жизни. Дело было так.

В охоте, кроме Толстых и Громеки, принимал участие крестьянин-медвежатник Архип Осташков36. Каждый из охотников встал на определенное место в ожидании, пока медведица, которую должен был поднять Архип, выйдет из берлоги. Первым выстрелил в медведицу брат Толстого, но промахнулся. Медведица в страхе бросилась бежать куда попало, и побежала прямо на Толстого, не видя его. Толстой выстрелил, но также промахнулся. Он выстрелил вторично, когда медведица была от него на расстоянии всего одного аршина; пуля попала медведице в рот. Медведица остервенела и бросилась на своего врага и повалила его в глубокий снег, но перескочила через него, затем вернулась, положила ему обе лапы на плечи, придавила грудью и начала грызть. Верхнею челюстью она грызла ему лоб, а нижнею — щеку. Толстой уже чувствовал дыхание медведицы и запах крови из ее рта... Не будучи в силах освободиться от навалившегося на него огромного зверя, он старался только спасти глаз, пригибая голову к груди и подставляя зверю свою большую лохматую шапку. Медведица разодрала Толстому лоб и давила кость так сильно, что ему казалось, что вот-вот треснет голова.

Николай Толстой и Громека, увидевши, что медведица свалила Льва Николаевича, бросились к нему на помощь, но, желая сократить путь, побежали це́ликом по снегу и оба упали. Их опередил Архип Осташков, который прибежал с одной хворостиной в руке и закричал на медведицу: «Ах ты баламутный! Что делает! Брось, брось!» И медведица убежала.

он впоследствии, он даже «щеголял» черной повязкой, которую носил на лице37.

Вся история этой опаснейшей охоты была Толстым впоследствии описана в рассказе для детей «Охота пуще неволи», в первой редакции носившем название «Медвежья охота»38.

Фет со слов участников так описал этот случай в письме к И. П. Борисову 4 января 1859 года: «Медведь! медведь! Я, кажется, тебе не писал еще о медведе. Вообрази себе узкую дорожку в частом ельнике, дорожка извивается... Медведь огромный и раненый бежит на Николая Толстого. Тот стреляет и, быть может, еще ранит зверя. Лёв, слыша направо выстрел, ждет медведя справа и, следовательно, обернулся на своем узко отоптанном кружке левым боком к дорожке. Но вместо ожидаемого появления медведя в лицо, т. е., от Николая, он вдруг видит шагах в восьми как птица несущегося на него испуганного и раненого медведя, которому нет другой дороги, как через пункт, на котором стоит Лёв. Лёв оборачивается налево и стреляет выше медведя. Дым рассеивается, и медведь у его ног, он стреляет в упор и всаживает пулю в морду медведя; медведь толкает его с разбега лапами в грудь и сбивает в снег, а сам с разбегу перескакивает. Лёв думает: «ну, все тем кончилось», но медведь разозленный делает пируэт и наваливается на Льва, теребит его лапами и кусает его в лицо раз и два. Это видит медвежатник и с криком бросается на медведя. Медведь убегает, а Лёв встает облитый кровью, как из ведра, и кричит: «Неужели он ушел? Что скажет Фет, узнав, что мне разворотили лицо?» Он скажет, что это можно было и в Москве сделать. Теперь раны заживают, хотя Лёв еще носит повязку на лбу... И как близко от глазу прошел зуб Михаила Ивановича»39.

медведей, в том числе и ту медведицу, которая грызла Толстого.

От укусов медведицы у Толстого на всю жизнь остались на лице два шрама — один на лбу и один под глазом40.

13 декабря 1858 г. в дневнике Толстого появляется такала запись: «Литература, которую я вчера понюхал у Фета, мне противна. То есть, я думаю, что начав литературное поприще при самых лестных условиях общей, два года сдержанной похвалы и почти первого места, без этих условий я не хочу знать литературы, т. е. внешней, и слава богу. Надо писать тихо, спокойно, без цели печатать».

Толстой, следовательно, после неуспеха двух его последних вещей — «Люцерна» и «Альберта» — отказывается выступать в печати со своими произведениями, но не отказывается писать. Писательство было для него прежде всего удовлетворением внутренней потребности, главным делом его жизни.

Уже в конце того же декабря, по возвращении с медвежьей охоты, Толстой начинает новую повесть, получившую впоследствии название «Семейное счастье».

«Альберта», не изменил своего высокого мнения о таланте Толстого, обратился к нему в конце года с коротким письмом (оно не сохранилось), в котором спрашивал, даст ли Толстой что-нибудь для «Современника» в будущем 1859 году. Толстой ничего не ответил на это письмо Некрасова.

В конце января 1859 года какой-то москвич сообщил Тургеневу, что Толстой закончил новый роман. Тургенев передал это Некрасову, и Некрасов вторично обратился к Толстому с письмом, которое переслал через Тургенева. Тургенев в своем письме от 2 февраля 1859 года писал Толстому. «Прилагаю записку от Некрасова, из которой Вы увидите, что он намерен засыпать Вас золотом»41.

Эта записка Некрасова, датированная 29 января, сохранилась в архиве Толстого. Вот ее текст:

«Добрейший Лев Николаевич. Видно, я Вас чем-нибудь больно прогневил — Вы даже не ответили на мою записочку, которая заключала в себе вопрос: дадите ли Вы что-нибудь «Современнику»? Тургенев мне сегодня сказал, что Вы окончили Ваш роман. Я прошу его у Вас для «Современника» и предлагаю Вам назначить, какие Вам угодно денежные условия. Полагаю, что в этом отношении мы сойдемся выгоднейшим для Вас образом. Отвечайте мне хотя в двух словах. Весь Ваш Н. Некрасов»42.

Неизвестно, ответил ли Толстой что-нибудь на это второе письмо Некрасова; во всяком случае никаких переговоров с «Современником» относительно печатания в нем «Семейного счастья» Толстой не вел. Несомненно, здесь играла роль та неохота, с какой Некрасов напечатал в своем журнале «Альберта», что отдалило от него Толстого, не считавшего эту свою повесть неудачной.

—1859 годов резко изменились к худшему.

После своего посещения Тургенева в Спасском в августе 1858 года Толстой 4 сентября записал в дневнике: «Ездил к Тургеневу... Тяжел невыносимо».

Тургенев в письмах к знакомым также сообщал об ухудшении своих отношений с Толстым. Гончарову он писал 7 апреля 1859 года: «...думает же Толстой, что я и чихаю, и пью, и сплю — ради фразы»43. Через пять дней, 12 апреля, Тургенев сообщал Боткину: «Я с Толстым покончил все свои счеты: как человек он для меня более не существует. Дай бог ему и его таланту всего хорошего — но мне, сказавши ему: здравствуйте — неотразимо хочется сказать: прощайте — и без свиданья. Мы созданы противуположными полюсами. Если я ем суп и он мне нравится, я уже по наверное знаю, что Толстому он противен — et vice versa [наоборот]»44.

16 июля 1859 г., отвечая Фету на какое-то его нам не известное письмо с припиской Толстого, также нам не известной, Тургенев писал в стихотворном послании:

«...Толстого Николая поцелуйте
— также
Сестре его. Он прав в своей приписке:
Мне не за что к нему писать. Я знаю,

Люблю я мало. Слишком в нас различны
Стихии; но доро́г на свете много:
Друг другу мы мешать не захотим»45.

На ухудшение отношений между Толстым и Тургеневым оказали влияние отношения Тургенева к его сестре Марии Николаевне.

«Жена графа [В. П.] Толстого, — писал он Некрасову 29 октября 1854 года, — премилая женщина — умна, добра и очень привлекательна... Она мне очень нравится»46. Анненкову Тургенев писал 1 ноября 1854 года: «Я здесь познакомился с семейством Толстого, автора «Отрочества»... Сестра его (тоже замужем за графом Толстым) — одно из привлекательнейших существ, какие только мне удавалось встречать. Мила, умна, проста — глаз не отвел бы. На старости лет (мне четвертого дня стукнуло 36 лет) — я едва ли не влюбился. Не могу скрыть, что поражен в самое сердце. Я давно не встречал столько грации, такого трогательного обаяния»47. По словам Дружинина, Тургенев «облекал» Марию Николаевну «в поэтический ореол», чему Дружинин не сочувствовал48.

Тургенев изобразил Марию Николаевну в образе Веры Ельцовой в повести «Фауст», написанной в 1856 году49.

Пока Мария Николаевна жила с мужем, Толстого не беспокоили ее отношения с Тургеневым. Беспокойство возникло только тогда, когда Мария Николаевна, привлекательная, увлекающаяся двадцатисемилетняя женщина, осталась одинокой. Впервые увидевшись с сестрой после своего возвращения из-за границы, через месяц после того, как она рассталась с мужем, Толстой 11 августа 1857 года записывает в дневнике: «Маша рассказала про Тургенева. Я боюсь их обоих». Зная влюбчивость Тургенева и вместе с тем его связанность отношениями с Виардо, Толстой не предвидел ничего хорошего в замеченном им увлечении его сестры Тургеневым.

Когда Мария Николаевна, приехав в начале мая 1858 года в свое Пирогово, узнала, что Тургенев не вернулся из-за границы и не приехал в Спасское, она была этим очень огорчена. Видя ее огорчение, Толстой 8 мая записывает в дневнике: «Машеньку известие об отсутствии Тургенева ударило. Вот те и шуточки. Поделом ему, скверно».

Толстому, который впоследствии в «Анне Карениной» строго осудил «заманивание барышен без намерения жениться»50, очень не нравились отношения Тургенева к его сестре. Он был оскорблен тем, что отношения эти не заключали в себе ничего серьезного и только напрасно тревожили одинокую и несчастную женщину. 4 сентября 1858 года Толстой записывает: «Тургенев скверно поступает с Машенькой. Дрянь».

Очень непостоянный в своих увлечениях женщинами, Тургенев постепенно охладевал к М. Н. Толстой. 29 марта 1859 года он уже писал Боткину: «Я видел... в Ясной Поляне графиню Толстую; очень она переменилась на мои глаза, да сверх того je n'ai rien à lui dire [мне нечего ей сказать]»51. Последние слова явно намекают на то, что Тургенев видел глубокое чувство к нему женщины, но уже не разделял его.

переписка Толстого с Тургеневым, если не считать его короткой приписки к письму Фета, прервалась почти на два года.

Толстой так и остался при убеждении, что Тургенев был виноват перед его сестрой. Ему казалось, что Тургенев избегал его сестры. 25 июля 1865 года И. П. Борисов писал Тургеневу, что Толстой расспрашивал о нем «с самым дружеским участием», но далее сообщал: «Ваш отъезд [из Спасского] он не шутя толкует, что не хотели его видеть. Вот и сестра Мария Николаевна там близко»52.

Что касается самой М. Н. Толстой, то у нее не осталось тяжелого воспоминания о встречах с Тургеневым, о которых она впоследствии рассказывала очень охотно. С. А. Толстая в 1865 году пишет Льву Николаевичу, что Машенька рассказывала ей «свой роман с Тургеневым»53. Некоторые из рассказов М. Н. Толстой о Тургеневе в записи М. С. (М. А. Стаховича) были напечатаны в № 224 «Орловского вестника» за 1903 год под названием: «В 1903 году о 1853»54.

28 января 1859 года Толстой одновременно с Тургеневым, по предложению К. С. Аксакова, был избран членом состоявшего при Московском университете Общества любителей российской словесности.

Общество любителей российской словесности было основано еще в 1811 году, но в 1836 году прекратило свою деятельность и возобновило свои заседания только в 1858 году. Первым председателем возобновленного общества был Хомяков.

взглядов на значение литературы, после чего председатель произносил ответное слово. В заседании 4 февраля 1859 года Толстой произнес заранее заготовленную речь.

Перед Толстым в том же заседании выступал с речью сотрудник «Современника» И. В. Селиванов, говоривший о значении обличительной литературы. Хомяков в своем ответном слове на речь Селиванова полностью признал важное значение обличительной литературы в жизни общества. Он сказал: «Обличительная литература есть законное явление словесной жизни народа; я скажу более — она не только законное явление, но явление необходимое и отрадное. Она не есть произведение прихоти или раздражения каких-нибудь отдельных лиц — она есть в одно время выражение скорбящего и негодующего самопознания общественного... Есть минуты (я думаю, что такова минута, в которую мы живем)... когда, отряхнув многолетний и тяжелый сон мнимого и обманчивого самодовольства, общественная жизнь рвется и волнуется всеми силами, а иногда и всею желчью, накипевшими в продолжение долгого молчания или в слушании хвалебных гимнов официального самохвальства. В эти минуты обличение есть священный долг для литературы»55.

Речь Толстого по своему содержанию очень отличалась от речи Селиванова.

«изобличительная», или «политическая», и литература «изящная». Толстой вполне признает значение обличительной литературы. Он считает, что увлечение политической литературой было «благородно, необходимо и даже временно справедливо». Необходимо оно было потому, что «для того, чтобы иметь силы сделать те огромные шаги вперед, которые сделало наше общество в последнее время, оно должно было быть односторонним... И действительно, можно ли было думать о поэзии в то время, когда перед глазами в первый раз раскрывалась картина окружающего нас зла и представлялась возможность избавиться от него. Как думать о прекрасном, — говорит Толстой, — когда становилось больно! Не нам, пользующимся плодами этого увлечения, укорять за него».

Результатами увлечения обличительной литературой были «уважение к литературе, возникшее общественное мнение», «даже самоуправление, которое заменила нам наша политическая литература». Под самоуправлением, явившимся следствием преобладания политической литературы, Толстой разумел, очевидно, влияние обличительной литературы на русскую жизнь в смысле раскрытия и преследования общественных зол и пороков.

Но увлечение обличительной литературой имело, по мнению Толстого, и свою отрицательную сторону. Эта отрицательная сторона выражалась в том, что «большинство публики» начало думать, что вся задача литературы состоит только «в обличении зла, в обсуждении и в исправлении его, одним словом в развитии гражданского чувства в обществе». Дошло даже до того, что в печати и в обществе стали писать и говорить, что «Пушкин забудется и не будет более перечитываться», и что «чистое искусство невозможно».

Литература, по мнению Толстого, не может ограничиться одним обличением общественных зол. Она должна «отвечать на разносторонние потребности своего общества». «Литература народа, — говорит Толстой, — есть полное, всестороннее сознание его, в котором одинаково должны отразиться как народная любовь к добру и правде, так и народное созерцание красоты в известную эпоху развития».

«двух отдельных родов литературы». Один род литературы, «необходимый для народного развития», отражает «временные интересы общества»; другой род литературы отражает в себе «вечные, общечеловеческие интересы, самые дорогие, задушевные сознания народа». Эта литература «доступна человеку всякого народа и всякого времени»; без этой литературы «не развивался ни один народ, имеющий силу и сочность».

Свою речь Толстой закончил утверждением о том, что русская литература не есть, как думают многие, «перенесенная с чужой почвы детская забава», но что она «стоит на своих прочных основах». Она — «серьезное сознание серьезного народа»56.

В своем ответном слове на речь Толстого Хомяков, приветствуя его как «деятеля чисто художественной литературы», в то же время горячо отстаивал права обличительной литературы. Признавая, что «первое место» должно занимать «то, что всегда справедливо, то, что всегда прекрасно, то, что неизменно, как самые коренные законы души», Хомяков вместе с тем настаивал на том, что «в природе человека и в природе общества» существует «постоянное требование самообличения», и бывают минуты, «и минуты важные в истории, когда это самообличение получает особенные, неопровержимые права и выступает в общественном слове с большею определенностью и большею резкостью». И тогда «случайное и временное в историческом ходе народной жизни получает значение всеобщего, всечеловеческого уже и потому, что все поколения, все народы могут понимать и понимают болезненные стоны и болезненную исповедь одного какого-нибудь поколения или народа».

Хомяков не признает того деления литературы на две категории, о котором говорил Толстой; он утверждает, что художник уже по самой впечатлительности своей организации, «без которой он не мог бы быть художником», принимает в себя «больше других людей все болезненные, так же как и радостные ощущения общества». Таким образом писатель, «служитель чистого искусства», «делается иногда обличителем даже без сознания, без собственной воли и иногда против воли».

Хомяков находит, что и сам Толстой в своих произведениях не чужд обличительства. Он ссылается на его последний рассказ «Три смерти», где, по его мнению, также есть обличительный элемент хотя бы в картине смерти чахоточного ямщика, «умирающего на печке в толпе товарищей, повидимому равнодушных к его страданиям».

«Да, — сказал Хомяков в заключение своей речи, обращаясь к Толстому, — и вы были и вы будете невольно обличителем. Идите с богом по тому прекрасному пути, который вы избрали. Идите с тем же успехом, которым вы увенчались до сих пор, или с еще большим, ибо ваш дар не есть дар преходящий и скороисчерпываемый; но верьте, что в словесности вечное и художественное постоянно принимает в себя временное и преходящее, превращая и облагороживая его, и что все разнообразные отрасли человеческого слова беспрестанно сливаются в одно гармоническое целое»57.

Как отнесся Толстой к ответному слову Хомякова — неизвестно.

На следующем заседании Общества любителей российской словесности, по предложению Толстого, членом Общества был выбран Фет.

Речь Толстого в Обществе любителей российской словесности была его первым публичным выступлением. Вместе с тем речь эта явилась первым открытым выражением его эстетических взглядов, хотя и недостаточно полным и не вполне точным.

Теперь Толстой уже иначе, чем прежде, смотрит на обличительную литературу. Он уже не называет «долго сдержанный политический поток» «грязным потоком», как за год до этого в письме к Боткину. Толстой не только не отрицает обличительной литературы, но считает ее выражением «народной любви к добру и правде».

«чистосердечно» признает себя «односторонним любителем изящной литературы», выражая сочувствие формуле «чистое искусство».

Толстой не дает определения того, что он понимает под термином «изящная литература». Судя по тому, что назначение литературы он видит в том, чтобы «отвечать на разносторонние потребности общества», можно думать, что под «изящной литературой» он разумел все художественные произведения, не имеющие своим непосредственным содержанием обличение общественного зла и в то же время удовлетворяющие требованиям художественности («красоты»). Только для этого и потребовалась Толстому формула «чистое искусство». Во всех написанных им к тому времени повестях и рассказах Толстой «хотел сказать» своим читателям нечто для него важное и дорогое, что само по себе уже противоречило принципам «искусства для искусства» или «чистого искусства».

Но некоторые мнения, выраженные Толстым в его речи, были определенно направлены против Чернышевского и вообще против «Современника». Не соглашаясь с мнением о невозможности «чистого искусства», Толстой, конечно, имел в виду Суждение Чернышевского по этому вопросу, которое, повидимому, не было им вполне правильно понято. Упоминание о Пушкине без упоминания о Гоголе также могло быть принято за полемику с «Современником», так как пушкинское направление (односторонне понятое) было программой критиков эстетической школы, в то время как «Современник» придавал особенное значение гоголевскому направлению.

Таким образом, речь Толстого в Обществе любителей российской словесности была не только первым публичным изложением его эстетических взглядов, но и первым его открытым выступлением против некоторых сторон направления «Современника».

Впоследствии, когда Толстой окончательно отвергнул теорию «искусства для искусства» и начал обличать искусство правящих классов как праздное и бесцельное, он сурово осудил и свою речь об искусстве. В 1882 году в незаконченной статье об искусстве Толстой писал: «Искусство понимается у нас (во всем европейском образованном мире) как какое-то очень важное дело; но в чем оно состоит — никто не понимает. Говорится, что это есть высшее проявление человеческого духа, что предмет его есть красота (а красота есть одно из лиц троицы — добро, истина и красота), что оно есть творчество и всякий туманный вздор, который и я говорил когда-то (и даже речь произнес лет 20 тому назад в Обществе любителей российской словесности в этом духе), но который я теперь не могу даже повторить — так мне все это кажется смешно»58.

(текст речи Толстого в то время опубликован не был), Толстой ответил: «Сказана была глупая речь об искусстве для искусства»59.

XII

18 февраля А. А. Толстая написала Льву Николаевичу письмо, в котором усиленно приглашала его приехать в Петербург, чтобы повидаться. «У меня по вас настоящая mal du pays [тоска по родине]», — писала она. Толстой, страдавший от одиночества и жаждавший теплого и ласкового участия, очень обрадовался этому приглашению. В первых числах марта он отправился на охоту (вероятно, опять под Вышний Волочек), а оттуда поехал в Петербург, куда прибыл 10 марта.

Тотчас же по приезде он послал А. А. Толстой короткую записку, в которой писал: «Я сейчас приехал... и, разумеется, главная цель моего приезда — вы. Я пробуду три дня. Приказывайте, как и когда можно вас видеть?»

В первый же день по приезде Толстой присутствовал на торжественном обеде в честь его любимого актера Мартынова.

«десять дней счастливейших». «Счастливейшими» эти дни делало для него почти ежедневное общение с А. А. Толстой.

После первого свидания 11 марта А. А. Толстая записала в своем дневнике: «Свиделась с дорогим Львом. Он попрежнему чудак, но так же замечателен умом и сердцем». После новой встречи с Толстым 13 марта она записывает: «Его разговоры мягки, приятны, завлекательны» (перевод с французского)60. Он прочел своим теткам захваченную с собой рукопись «Семейного счастья». «Читал он плохо, застенчиво, — вспоминала А. А. Толстая, — и благодушно выслушивал всякое замечание»61.

А. А. Толстая нашла повесть, как записала она в дневнике 18 марта, «прелестной, исполненной самого высокого комизма».

Из литераторов Толстой виделся с Тургеневым, у которого и остановился, что, однако, не привело к улучшению их отношений; затем с Дружининым, с которым беседовал о последних литературных новинках, в том числе о напечатанной в «Библиотеке для чтения» повести начинающего писателя Петрова «Саргина могила»62, которая привела в восхищение и Толстого, и его брата, и Дружинина, и Боткина. Узнав, что этот Петров — военный писарь, Толстой просил влиятельного графа Б. А. Перовского, с которым он познакомился у своих теток, содействовать облегчению его служебного положения, чтоб он мог продолжать писать.

У Боткина Толстой прочитал свое «Семейное счастье», но слушатели нашли повесть «довольно неудачною», как писал Боткин Дружинину 5 апреля63.

— 20 марта — уехал из Петербурга. Узнав о его неожиданном отъезде, А. А. Толстая, как она записала в своем дневнике, «почувствовала почти страдание».

Вернувшись в Москву, Толстой еще некоторое время чувствовал в себе следы радостного общения с «милой покровительницей» его души, как назвал он А. А. Толстую в одном из писем. Под влиянием этого настроения он начинает говеть (А. А. Толстая была очень религиозна) и принимается за это дело со всей серьезностью, уведомляя об этом и А. А. Толстую и Т. А. Ергольскую. Но здесь его постигла неудача — он не мог довести до конца свое говение и прервал его, о чем опять поспешил уведомить А. А. Толстую. Вот как объяснил он ей причину своего поступка:

«Я могу есть постное хоть всю жизнь, могу молиться у себя в комнате хоть целый день, могу читать Евангелие и на время думать, что все это очень важно; но в церковь ходить и стоять, слушать непонятые и непонятные молитвы и смотреть на попа и на весь этот разнообразный народ кругом, это мне решительно невозможно».

Но Толстой не предвидел того, как его письмо подействует на его тетушку. Оно привело ее в ужас. Она поспешила ответить Льву письмом, в котором упрекала его в гордости, непонимании, грубом материализме, ослеплении, добровольном невежестве, пренебрежении к законам совести и пр. Уже и дружба Льва ей стала не мила, уже и все письмо его показалось ей «натянуто, тяжело, ненатурально».

Толстого очень взволновало резкое письмо его друга. Он пишет ответ, в котором хочет оправдаться во взводимых на него обвинениях. Прежде всего ему хочется отстоять свою внутреннюю самостоятельность. Он говорит: «Убеждения человека..., которые из всей жизни выжиты им, трудно понять другому, и вы не знаете моих». Однако далее он все-таки пытается изложить свои религиозные воззрения.

Рассказав о том, что еще в отроческие годы он утратил веру, Толстой с восторгом вспоминает происходившую в нем внутреннюю работу в годы его жизни на Кавказе. «Я стал думать так, — рассказывает он, — как только раз в жизни люди имеют силу думать. У меня есть мои записки того времени, и теперь, перечитывая их, я не мог понять, чтобы человек мог дойти до такой степени умственной экзальтации, до которой я дошел тогда. Это было и мучительное, и хорошее время. Никогда, ни прежде, ни после я не доходил до такой высоты мысли, не заглядывал туда».

«Убеждение», которое вынес Толстой из этой своей напряженной внутренней работы, состояло в том, что «есть бессмертие, что есть любовь и что жить надо для другого, для того, чтобы быть счастливым вечно». И эту истину, говорит Толстой, «я знаю так, как никто не знает». Обратившись в своих исканиях к Евангелию, Толстой, по его словам, не нашел в нем «ни бога, ни искупителя, ни таинств». Он подчеркивает последнее слово, как имеющее прямое отношение к содержанию всего письма.

«Ради бога, — заканчивает Толстой эту часть своего письма, — не думайте, чтобы вы могли чуть-чуть понять из моих слов всю силу и сосредоточенность тогдашнего моего исканья. Это одна из тех тайн души, которые есть у каждого из нас; но могу сказать, что редко я встречал в людях такую страсть к истине, какая была в то время во мне. Так и остался с своей религией, и мне хорошо было жить с ней».

не продолжая больше свою исповедь, он рассказывает кратко о своем отношении к религии. Он говорит: «Дело в том, что я люблю, уважаю религию, считаю, что без нее человек не может быть ни хорош, ни счастлив, что я желал бы иметь ее больше всего на свете, что я чувствую, как без нее мое сердце сохнет с каждым годом, что я надеюсь еще и в короткие минуты как будто верю, но не имею религии и не верю».

Толстой, таким образом, признает, что его отношение к религии колеблющееся, — это подтверждается также его произведениями, письмами и дневниками того времени. Кроме того, религиозное настроение, которое временами испытывал Толстой в тот период своей жизни, было очень своеобразно. Оно было неразрывно связано с созерцанием природы, что не входило в требования ни одной распространенной религии. Об этом Толстой пишет далее в том же письме: «Вы смеетесь над природой и соловьями. Она для меня проводник религии»64.

И Толстой заключает эту часть своего письма словами: «У каждой души свой путь, и путь неизвестный и только чувствуемый в глубине ее».

На это письмо А. А. Толстая ответила не сразу. Только после двух, следовавших одно за другим, коротких писем Толстого ее фанатизм уступил место прежнему искреннему, дружескому чувству, и их дружеская переписка снова возобновилась.

Для Толстого же эта его попытка говенья была последней вплоть до того времени, когда почти через двадцать лет, в конце семидесятых годов, возобновившиеся с новой силой религиозные искания вновь на короткое время привели его к церковной вере.

XIII

«Семейного счастья». Около 20 марта он писал А. А. Толстой, что работает часов по восемь в сутки над переделкой «Анны». (Толстой почему-то в дневнике и в письмах к А. А. Толстой называл героиню своей повести Анной, хотя имя это не встречается ни в черновой, ни в окончательной редакции повести. Не назвала ли так его героиню А. А. Толстая?)

О настроении и внутреннем состоянии Толстого того времени сообщает Боткин в письмах к своим друзьям Дружинину и Тургеневу. Дружинину Боткин писал 5 апреля: «С Толстым виделся нередко... Он постоянно в каком-то нервическом раздражении — может быть, от того, что переделывает свою повесть»65. На другой день, 6 апреля, Боткин писал Тургеневу: «Толстой еще здесь и работает над своим рассказом... Я довольно часто вижусь с ним, но так же мало понимаю его, как и прежде. Страстная, причудливая и капризная натура. И притом самая неудобная для жизни с другими людьми. И весь он полон разными сочинениями, теориями и схемами, почти ежедневно изменяющимися. Большая внутренняя работа, но работа, похожая на иксионовскую»66. (Иксион по греческой мифологии — царь дикого горного племени лапифов, который на пиру богов влюбился в жену Зевса Геру, за что был Зевсом в преисподней прикован цепями к огненному колесу, вечно вертящемуся с неимоверной быстротой.)

Боткину, больше всего дорожившему своим спокойствием, представлялась «самой неудобной для жизни с другими людьми» та вечная работа мысли, которая никогда не прекращалась в Толстом.

занятия Толстого: «А Лев Толстой продолжает чудить. Видно, так уж написано ему на роду. Когда он перекувыркнется в последний раз и станет на ноги?»67, — Боткин почти в то же самое время (6 марта) писал о Толстом тому же Фету: «Как бы он ни дурил, а я все скажу, что этот человек с великим талантом, и для меня всякая дурь его имеет больше достоинств, чем благоразумнейшие поступки других»68. В следующем письме Фету от 20 марта Боткин писал: «Пожалуйста передайте Толстому, что я ношу его в сердце»69.

Боткин посоветовал Толстому отдать свою новую повесть в «Русский вестник», выходивший под редакцией Каткова при близком участии самого Боткина. «Русский вестник» в то время придерживался либерального направления на «английской подкладке» (выражение Аполлона Григорьева); в нем сотрудничали М. И. Михайлов, А. К. Толстой, Марко Вовчок, В. В. Стасов, П. В. Анненков, С. М. Соловьев, А. М. Унковский и др. Толстому было совершенно безразлично, в каком журнале печатать свою повесть, и он согласился на предложение Боткина.

Он уведомил Каткова, что согласен предоставить ему свою повесть с платой по 250 рублей за лист. Катков, прежде чем принять это условие, пожелал познакомиться с повестью, но Толстой не согласился на это, находя, как писал он Е. Ф. Тютчевой 9 апреля, что ему «решительно невозможно и неприлично» отдавать свою повесть «на суд» Каткову69а.

«Семейное счастье» было немедленно напечатано Катковым в двух апрельских книжках его журнала («Русский вестник» в то время выходил два раза в месяц). Полученный от Каткова гонорар в сумме 1500 рублей Толстой тогда же проиграл на китайском биллиарде какому-то пехотному капитану, о чем без всякого сожаления записал в своем дневнике.

Судя по написанному им 16 апреля письму Дружинину, Толстой в то время живо интересовался всеми последними литературными новинками. В этом письме Толстой высказывает свои суждения о последних художественных произведениях, появившихся в разных журналах, особенно останавливаясь на только что напечатанном тогда романе Гончарова «Обломов», о котором говорит с восхищением. «Обломов», — пишет Толстой, — капитальнейшая вещь, какой давно, давно не было. Скажите Гончарову, что я в восторге от «Обломова» и перечитываю его еще раз. Но что приятнее ему будет — это что «Обломов» имеет успех не случайный, не с треском, а здоровый, капитальный и не временный, в настоящей публике». Толстой оговаривается, что он нашел в романе Гончарова и некоторые недостатки, о которых он не будет писать в письме, но хочет поговорить при личной встрече с Дружининым.

«Слову вашему о моем романе я тем более придаю цену, что знаю, как Вы строги, иногда даже капризно-взыскательны в деле литературного вкуса и суда. Ваше воззрение на искусство имеет в себе что-то новое, оригинальное, иногда даже пугающее своей смелостию; если не во всем можно согласиться с Вами, то нельзя не признать самостоятельной силы. Словом, угодить на Вас нелегко, и тем мне приятнее было приобрести в вас доброжелателя новому моему труду»70.

XIV

Еще 16 августа 1857 г. Толстой записал в своем дневнике: «Любовь. Думаю о таком романе». 29 августа того же года «любовь» опять повторяется в перечне задуманных Толстым сюжетов художественных произведений.

Осуществлением этого замысла, повидимому, и явилась повесть «Семейное счастье», хотя несомненно, что в процессе обдумывания и затем творчества сюжет произведения претерпел большие изменения.

Первое упоминание о «Семейном счастье» находим в записной книжке Толстого под 1 января 1859 года. Здесь записано предполагаемое заглавие уже начатого в то время, но еще не озаглавленного произведения: «Повести Лизаветы Белкиной». Хотел ли дать Толстой такое название своему произведению случайно, или он имел в виду и некоторое соотношение начатой им повести с «Повестями Белкина» Пушкина, — неизвестно. Толстой решил испробовать совершенно новую для него форму художественного произведения — форму записок замужней женщины о ее прошлой и настоящей жизни.

Как всегда, Толстой много и усердно работал над начатым произведением. Уже в начале февраля 1859 года Фет писал Тургеневу, что Толстой «опять все ломает в своем романе». 16 февраля Толстой записывает в дневнике, что он «все переменил» в своем романе, из которого получится «поэма». «Я очень доволен тем, что в голове, — пишет Толстой далее. — Фабула вся неизменно готова».

своей повести. В 20-х числах марта он писал А. А. Толстой, что «Анна переделывает свои записки», которые раньше были «в безобразном виде».

5 апреля была закончена последняя редакция повести, хотя над отдельными главами ее Толстой продолжал работать и позднее.

О содержании своей повести Толстой говорил Боткину, что «намерение его было представить процесс любви в браке, начинающийся романтическими стремлениями и оканчивающийся любовью к детям»71.

Боткин, вероятно, не вполне точно передает слова Толстого, но смысл этих слов он сообщает несомненно правильно, так как именно таково содержание повести Толстого.

«Семейного счастья» сделал Толстой уже в старости. 27 ноября 1903 года, отвечая П. И. Бирюкову на вопрос о его «любвях» и о том, как они отразились в его произведениях, Толстой далее писал: «Потом главное, наиболее серьезное — это была Арсеньева

Валерия... Я был почти женихом («Семейное счастье»), и есть целая пачка писем моих к ней»72.

Таким образом, автобиографическая основа повести «Семейное счастье» удостоверена самим Толстым.

Но отношения Толстого с В. В. Арсеньевой, вопреки развитию действия повести, не закончились браком. Надо думать, что, рисуя женатую жизнь своих героев, Толстой пытался изобразить те отношения, которые могли бы образоваться между ним и В. В. Арсеньевой после их женитьбы.

— Сергея Михайловича — много автобиографических черт. Так же, как Толстой, он много старше своей невесты; Толстой даже увеличил разницу лет, существовавшую между ним и В. В. Арсеньевой: Сергею Михайловичу 36 лет, а его невесте Маше — 17. Он опекун девушки-сироты, своей невесты, так же, как и Толстой был опекуном Валерии Владимировны. Имения их находятся по соседству. Названия имений главных действующих лиц — Никольское и Покровское — повторяют названия имений брата и сестры Толстого. Обстановка дома и окрестностей Покровского напоминают обстановку яснополянского дома и его окрестности. Герой повести даже по своей внешности имеет много общего с автором. Его невеста рассказывает, что он жал руку «крепко, честно, только что не больно»73. У Сергея Михайловича «простые приемы, открытое, честное, с крупными чертами лицо, умные блестящие глаза и ласковая, как будто детская улыбка» и «ему одному принадлежащий взгляд, сначала ясный, а потом все более и более внимательный и несколько грустный». На лице его «все быстро и живо отражалось»; говорил он «увлекательно, просто и горячо». Сергей Михайлович так же, как и Толстой, испытывал иногда настроение беспричинной веселости, которое девушка называла «диким восторгом». Так же, как Толстой, он любит детей и любит веселиться с ними.

Еще больше сходства между автором и его героем в их общем отношении к жизни и в их миросозерцании. Как и Толстой, Сергей Михайлович твердо убежден в том, что «в жизни есть только одно несомненное счастье — жить для другого». Он старается внушить любимой девушке это убеждение, так же как Толстой старался внушить его Валерии Владимировне Арсеньевой. «Я не могу сердиться, — говорит Сергей Михайлович, — для меня теперь нет дурного, есть только жалкое и забавное».

Такое же отношение к людям старался воспитывать в себе Толстой, записавший в своем дневнике 15 сентября 1858 года: «Людей нельзя не любить, они все, мы все, так жалки. Ужасно жалки». (Такое же отношение к людям приписывается Альберту его другом Петровым: «Он всех одинаково любит или презирает, что все равно».)

«уединенная жизнь» в деревенской глуши, «с возможностью делать добро людям, которым так легко делать добро, к которому они не привыкли», затем полезный труд, отдых, природа, книги, музыка, «любовь к близкому человеку». Совершенно так же, как и Толстой, Сергей Михайлович очень любит русских крестьян. «Этот народ везде отличный, — говорит он. — Чем больше его знаешь, тем больше любишь». И любимую девушку он хвалит за то, что ей «совестно бывает отчего-то гуляя проходить мимо крестьянок, когда они работают, и хотелось бы подойти к их люлькам».

Предваряя изумительные картины сенокоса в «Анне Карениной», Толстой и в «Семейном счастье» не мог не выразить своего восхищения дружным народным трудом в рабочую пору, — тем трудом, в котором и сам он минувшим летом принимал деятельное участие. «Со всех сторон, — читаем в «Семейном счастье», — в этой пыли и зное, на горячем солнце, говорил, шумел и двигался трудовой народ». И далее: «Бабы с граблями на плечах и с вяслами на кушаках, с громкою песнью прошли домой».

Что касается героини повести, то во всей первой части рассказывается только о зарождении и развитии в ней чувства любви и о ее выходе замуж. С удивительной тонкостью и верностью изображает Толстой действие любви на женщину того типа, к которому принадлежит его героиня. Она рассказывает в своих записках о том неотразимом духовном влиянии, которое оказывал на нее любимый человек.

«Все мои тогдашние мысли, — рассказывает она, — все тогдашние чувства были не мои, а его мысли и чувства, которые вдруг сделались моими, перешли в мою жизнь и осветили ее; совершенно незаметно для себя я на все стала смотреть другими глазами». «Большая часть моих прежних привычек и вкусов не нравились ему, и стоило движеньем брови, взглядом показать, что ему не нравится то, что я хочу сказать... как мне уже казалось, что я не люблю того, что любила прежде». Она угадывала то, что ему будет приятно, и старалась поступать так, чтобы сделать ему приятное: отказалась от кокетства, старалась быть простой, полюбила чтение и занятия с маленькой сестрой, потому что ему это нравилось. После венчания она чувствует «новую и еще нежнейшую и сильнейшую любовь, чем прежде». «Я почувствовала, что я вся его и что я счастлива его властью надо мною».

Первые месяцы она живет в имении мужа, и Толстой пользуется случаем нарисовать картину жизни помещиков в эпоху крепостного права. В описание помещичьего быта Толстой вносит некоторые черты жизни своего отца и бабушки.

Но вот ей становится скучно в деревне, и они приезжают в Петербург. В Петербурге она вращается в светском обществе и посещает балы. Светская жизнь захватывает ее и занимает все ее время. Она встречается с кузиной мужа, княгиней Д., развращенной светской женщиной типа Бетси Тверской в «Анне Карениной». Цель жизни княгини Д. — «кружить головы» мужчинам.

Между мужем и женой обнаруживается глубокое различие в их взглядах на жизнь, ранее существовавшее в скрытом виде и потому бывшее для них незаметным. Муж с отвращением смотрит на ту «грязь праздности, роскоши, глупого общества», в которую погрузилась его жена. Особенно возмущен был Сергей Михайлович тем, что его жена, по уговорам княгини, отложила свой отъезд из Петербурга в деревню, чтобы показаться на бале какому-то принцу, который интересовался ею. Сергей Михайлович увидал в этом поругание достоинства женщины.

Начался глубокий семейный разлад.

— это черта характера В. В. Арсеньевой, в свое время подмеченная в ней Толстым. Героиня «Семейного счастья», вспоминая свои девические мечты о замужестве, говорит: «О детях я не думала, и, по правде сказать, мысль эта портила созданный мною мирок, и я отгоняла ее»74.

Постоянное пребывание в развращенном светском обществе не прошло даром для Марии Александровны. Когда она с мужем была за границей, она чуть было не поддалась наглым домогательствам красивого и развращенного итальянского маркиза. Ее потянуло «броситься, очертя голову, в открывшуюся вдруг притягивающую бездну запрещенных наслаждений». Только случай спас ее. Опомнившись, она решает сейчас же вернуться на родину и уехать к себе в деревню.

Едва не обрушившаяся на ее голову катастрофа раскрывает перед ней всю пустоту и безнравственность того образа жизни, который она вела в течение долгого времени. Она тоскует по моральной власти мужа, от которой она добровольно отказалась, и даже обвиняет его в том, почему он не употребил над нею «власть любви», когда она пошла по ложному пути. «Зачем он не связал, не убил меня?» — думает она. Происходит объяснение. Муж говорит, что ей нужно было собственным опытом изведать всю горечь того образа жизни, который так привлекал ее; его словам, сколько бы он ни говорил ей о пустоте и безнравственности такой жизни, она не поверила бы.

Повесть заканчивается тем, что героиня считает прежний свой роман с мужем оконченным. Для нее началась новая, «совершенно иначе счастливая жизнь», в которой место любви к мужу заняла любовь к детям и к отцу своих детей. В ней происходит некоторый нравственный переворот, который, однако, недостаточно раскрыт автором, так что приходится до известной степени согласиться с Боткиным, назвавшим конец повести «проглоченным».

Во время работы над «Семейным счастьем» мнение Толстого о своем произведении менялось, однако большей частью он бывал доволен написанным.

«и холодно и скучно», «всё исполнено какого-то холодного блеска». Но Толстой не соглашался с Боткиным и говорил ему, что если его рассказ не оценят теперь, то лет через пять он «получит свою оценку»75.

В письме к Толстому от 6 мая 1859 года Боткин объяснил, что именно не нравилось ему в «Семейном счастье»: не нравился «противный пуританизм», который он усмотрел во взглядах и в поведении героини.

Приехав в Ясную Поляну, Толстой 3 мая получил корректуры второй части своей повести. Он находился в то время в очень подавленном настроении. Причин такого настроения было несколько. Попрежнему мучило его одиночество; страдал он и оттого, что, будучи твердо убежден в том, что «истинное счастье — жить для другого», он тем не менее не находил для себя полезного труда, который давал бы ему внутреннее удовлетворение; и оттого, что, при всей его страстной любви к искусству, в его сознании подготовлялся совершенный отход от художественной литературы.

В таком душевном состоянии застали Толстого корректуры второй части «Семейного счастья», и повесть представилась ему «постыдной мерзостью». Он пишет отчаянное письмо своему неумолимому критику Боткину, жесточайшим образом бранит свое создание и за «безобразие мысли» и даже за «невообразимое безобразие языка», разумея под «языком», как всегда, всю вообще художественную сторону произведения.

В неописуемом озлоблении на свою работу Толстой просит Боткина уговорить Каткова не печатать вторую часть повести, взять из редакции рукопись и сжечь ее.

«Семейное счастье» за его «противный пуританизм», Боткин оговаривался, что, несмотря на это, во всем рассказе «постоянно чувствуется присутствие большого таланта», и не соглашался с мнением Толстого относительно языка его повести. «Напротив, язык везде отличный», — писал Боткин.

Ровно через неделю Боткин посылает Толстому второе письмо, написанное по прочтении второй части «Семейного счастья». Боткин предупреждает Толстого, что письмо покажется ему странным. «Странность» письма состояла в том, что, прочтя «с самым озлобленным вниманием» корректуры второй части повести, Боткин нашел, что эта вторая часть «прекрасна почти во всех отношениях». Он перечисляет достоинства этой части повести: «большой внутренний драматический интерес», превосходное раскрытие психологии действующих лиц, «глубоко схваченные изображения природы». Получилась вещь «отличная по мысли, отличная по большей части исполнения», «исполненная серьезного и глубокомысленного таланта»76.

В том же письме Боткин сообщал, что о первой части «Семейного счастья» он слышал от читателей одни только одобрительные отзывы.

В печати «Семейное счастье» вызвало также только сочувственную критику. Журнал «Северный цветок» назвал первую часть «Семейного счастья» «милой поэтической идиллией»77. Критик «Петербургских ведомостей», признав повесть Толстого «прекрасною», далее писал: «Сколько грации, поэзии, увлекательности в сближении Маши с Сергеем Михайловичем. Тут все поэзия и жизнь. Чрезвычайно хороша эта повесть; она напомнила нам лучшее произведение графа Толстого — его «Детство». Маша в то время, когда любила Сергея Михайловича, была как бы иною женщиной и всё видела в ином свете, сквозь призму какой-то неуловимой поэтической прелести, причем ей казалось, что все люди так добры и все ее так любят; подобное же обаятельное впечатление произвела на нас и сама повесть»78.

Критик журнала «Сын отечества» так оценивал повесть Толстого: «Мысль рассказа не новая, тем не менее интересная и живая, и раскрыть ее, очевидно, была задача нелегкая, но она прекрасно выполнена автором. Это пробуждение в сердце Маши молодых сил, увлечение ее жизнью, борьба чувств и потом возвращение к сознанию своего заблуждения — переданы автором с удивительной верностью и с таким глубоким анализом чувств, который обличает в авторе знатока сердца человеческого. Вместе с тем всё это изображено так живо и увлекательно, так поэтично, что вы с удовольствием читаете рассказ графа Толстого»79.

«Семейное счастье» «лучшим произведением» Толстого80.

Повесть Толстого была тогда же целиком переведена на французский язык и появилась в газете «Journal de Saint-Petersbourg».

Недовольство Толстого своей повестью объясняется прежде всего тем смутным, тревожным настроением, в котором он тогда находился. Кроме того, он мог быть недоволен и содержанием повести. Ему хотелось как бы подвести итог своим прошлым отношениям с В. В. Арсеньевой; но итог оказался скудным, и Толстой мог счесть содержание повести узким и бледным по сравнению с его предшествовавшими произведениями.

Идея повести, о которой Толстой говорил Боткину, — переход отношений влюбленных супругов в любовь к детям — была несомненно сочувственна Толстому (выше было сказано, что у него являлась даже мысль жениться без любви, лишь бы устроить себе семейную жизнь). Однако идея эта в то время воспринималась Толстым только рассудком и не переходила в область чувства; от этого и в воплощении этой идеи в художественном произведении чувствовалась рассудочность. Отсюда некоторая холодность повести, справедливо подмеченная Боткиным.

Причиной недовольства Толстого своей повестью могло служить также и то, что повесть эта написана не в стиле Толстого, а скорее в чуждом для него стиле Тургенева. Но это было неизбежно. Если бы светская женщина того времени стала писать записки о своей любви в манере Толстого и его языком, получилась бы нестерпимая фальшь, которую прежде всех, конечно, осудил бы сам автор.

«Семейное счастье» остается замечательным произведением, в котором во всей силе проявилось изумительное мастерство Толстого в раскрытии «диалектики души» обоих главных героев. И Толстой неизменно включал эту повесть во все собрания сочинений, издававшиеся при его участии (в 1866, 1873 и 1880 годах).

XVI

Всю весну и лето 1859 года Толстой провел в Ясной Поляне, занимаясь главным образом хозяйством, которое он, по его собственным словам в письме к А. А. Толстой от 12 июня, не мог вести выгодно, так как был для этого «не довольно сух» в своих отношениях с рабочими.

В дневнике Толстого за этот период времени упоминается однажды намерение писать «Казаков», но было ли осуществлено это намерение — неизвестно. Близкие отношения его с А. А. Базыкиной продолжались. Настроение продолжало оставаться подавленным. Даже весна, которая всегда действовала на Толстого возбуждающим образом, теперь не поднимала его настроения.

В августе Толстой ездил в Москву. Относительно этой поездки в дневнике Толстого 9 октября сделана неясная запись: «6 августа я ездил в Москву и стал мечтать о ботанике. Разумеется, мечта, ребячество». Поводимому, дело шло о каком-то изучении ботаники, как это можно заключить на основании упоминания в письме к Чичерину, написанном в ноябре, о том, что Толстой одно время «начал заниматься естественными науками». Никаких подробностей об этих занятиях нам неизвестно.

В Москве Толстой виделся с княжной Александрой Владимировной Львовой, племянницей его приятеля князя Г. В. Львова. Толстой еще за границей одно время думал жениться на А. В. Львовой; теперь эта мысль появилась у него снова. Но Толстой проявил какую-то неловкость у Львовых, чем был очень недоволен. «Как вспомню этот визит, вою», — записал он в дневнике 9 октября. И далее: «Я решил было, что это последняя попытка женитьбы; но и то ребячество».

Во второй половине августа Толстой отправился на охоту в Каширский и Веневский уезды Тульской губернии вместе с другими охотниками. Он затравил двух волков и трех лисиц, а вся охота затравила пять волков и шесть лисиц. В начале сентября Толстой вновь отправился на охоту в Мценский уезд Орловской губернии и в Чернский и Новосильский уезды Тульской губернии. До 1 октября Толстой затравил двух волков и одиннадцать лисиц81. Но и охота не доставляла Толстому прежнего удовольствия и служила ему скорее средством забыться. 17 сентября Фет, в имении которого Новоселки гостил в то время Толстой, писал его братьям: «Лев Николаевич у нас и все ругает сочинителей. Травит он здесь как-то грустно».

Из Новоселок охотники предполагали пройти к Тургеневу в его Спасское. Фет, видимо, разгласил всем о том, что Тургенев писал ему, что «мало любит» Толстого. Возник вопрос, удобно ли будет Толстому после этого являться к Тургеневу. Зять Фета И. П. Борисов решил, что удобно. 27 сентября он писал жене: «Завтра идем в Никольское, а оттуда зайдем и в Спасское к милейшему. Это ничего не значит, что «люблю его мало»82.

Толстому, повидимому, несмотря на его полное разочарование в Тургеневе, было все-таки неприятно это откровенное признание Тургенева. В свою приписку к письму Борисова, адресованную Фету и написанную в шутливой форме, Толстой включил и серьезную фразу: «А он меня мало любит».

3 октября охотники, в том числе и Толстой, прибыли в Спасское; но это свидание не принесло радости ни Толстому, ни Тургеневу.

«С Толстым мы беседовали мирно и расстались дружелюбно. Кажется, недоразумений меж нами быть не может, потому что мы друг друга понимаем ясно, и понимаем, что тесно сойтись нам невозможно. Мы из разной глины слеплены»83. В тот же день 9 октября и Толстой, вернувшись в Ясную Поляну, писал Дружинину о Тургеневе: «В нынешний его приезд я окончательно убедился, что он и [Толстой написал было: «добрый», но тут же зачеркнул это слово] умный, и даровитый человек, но один из самых несноснейших в мире. А с тех пор, как я получил эту новую точку зренья на него, мне с ним легко стало». В этот день, перечисляя в дневнике свои встречи с знакомыми за последние месяцы, Толстой назвал и Тургенева, сопроводив это упоминание крайне резкой характеристикой.

Обилие впечатлений, продолжительные переезды и переходы, и опасности волчьей охоты не способствовали подъему душевного состояния Толстого. Хозяйство, за которое он опять принялся, тяготило его. Хотя он очень любил сельскохозяйственные работы и находил, как писал он Чичерину в ноябре, что есть «некоторые следы» его двухлетней работы «и на земле и на людях», все же ему очень тяжело было его положение помещика. «Хозяйство, — писал он в дневнике 16 октября, — опять всей своей давящей, вонючей тяжестью взвалилось мне на шею».

Вполне определился отход Толстого от литературы, о котором он писал своим приятелям — Фету, Дружинину и Чичерину. Отход этот имел несколько причин.

Занятие литературой представлялось Толстому в то время своего рода суррогатом жизни, некоторым самообманом, самоутешением. В полушутливом тоне он около 9 октября писал Фету: «....А повести писать все-таки не стану. Стыдно, когда подумаешь: люди плачут, умирают, женятся, а я буду повести писать «как она его полюбила». Глупо, стыдно».

«созерцание красоты», «чистое искусство», в защиту которого еще так недавно выступал Толстой в своей речи в Обществе любителей российской словесности, вызывает в нем теперь сильнейший протест. Недовольный и своими последними повестями, Толстой 9 октября пишет Дружинину: «Жизнь коротка, и тратить ее в взрослых летах на писанье таких повестей, какие я писал, совестно. Можно и должно и хочется заниматься делом. Добро бы было содержание такое, которое томило бы, просилось наружу, давало бы дерзость, гордость и силу — тогда бы так. А писать повести очень милые и приятные для чтения в тридцать один год, ей-богу, руки не поднимаются. Даже смешно, как подумал, что — не сочинить ли мне повесть?»

Жрецы «чистого искусства», авторы «грациозных» повестей, рассказов и стихов возбуждают теперь в Толстом чувство сильнейшей антипатии. «Самообольщение так называемых художников..., — писал Толстой Чичерину 30 января 1860 года, — обольщение это для того, кто ему поддается, есть мерзейшая подлость и ложь. Всю жизнь ничего не делать и эксплуатировать труд и лучшие блага чужие за то, чтобы потом воспроизвести их скверно, ничтожно, может быть, — есть уродство и пакость, которой я слишком много видел вокруг себя мерзких примеров, чтобы не ужаснуться».

Дружинин известил Толстого, что 7 августа 1859 года был утвержден устав Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым — так называемого Литературного фонда. В ноябре в газетах был помещен список членов-учредителей этого Общества84. В этом списке, в числе других литераторов, значились Анненков, Григорович, Дружинин, Майков, Некрасов, Панаев, Писемский, Полонский, Салтыков, А. К. Толстой,

Л. Н. Толстой, Тютчев, Тургенев, Чернышевский, Шевченко; из москвичей — Боткин, Островский, Фет.

«Заносить меня в список литераторов незачем»85.

Но как ни крепился Толстой, как ни бесспорны казались ему основания его отказа от литературной деятельности и отдаления от литераторов, отказ этот не мог не быть для него чрезвычайно тяжелым. Литературная деятельность не только доставляла ему внутреннее удовлетворение, но и составляла смысл его жизни, служила для него связью с людьми, ставила перед ним высокие задачи, исполнение которых оправдывало его жизнь в его собственных глазах. Еще на Кавказе он записал в дневнике, что благодаря литературной деятельности он выполняет свои обязанности «перед соотечественниками»; в рассказе «Севастополь в мае» писал, что служение «правде» составляет цель его писательской работы; Панаеву из Севастополя писал, что очень хотел бы «иметь влияние» в литературе; в период создания «Люцерна» записал в дневнике, что ему многое нужно сказать «нового и дельного». С отказом от литературной деятельности прекращалось его служение «правде» и исполнение обязанностей «перед соотечественниками» на том поприще, к которому он чувствовал призвание и на котором уже выступал с таким успехом. Твердая почва, на которой он стоял в течение нескольких лет, уходила из-под его ног, и им все чаще и чаще овладевало мрачное настроение.

Пессимизм Толстого принимает теперь форму ропота на мировой порядок, на неизбежные условия человеческой жизни — смерть и болезни. Получив от А. А. Толстой письмо с извещением о смерти ее любимой шестилетней племянницы, Толстой в свою очередь в письме от 12 октября сообщает ей о другом неутешном горе, о котором он незадолго до того узнал, — о внезапном сумасшествии жены Борисова (сестры Фета), и по этому поводу говорит: «Да, мой друг, ваше горе и это горе — и с таким злым, изысканным горем велит бог жить людям».

Неизвестно, к чему бы привело Толстого его мрачное настроение, если бы перед ним не открылась неожиданно новая, всецело захватившая его, плодотворная деятельность, в которой потонули его скептицизм и пессимизм.

Примечания

¹ — бренчать на рояле.

² Два варианта письма Ржавского напечатаны в Полном собрании сочинений, т. 6, 1929, стр. 190—194, вариант № 4. В окончательный текст «Казаков» Толстой этих своих наблюдений об отсутствии у молодого казака (который там носит имя Лукашка) всякого мерила дурного и хорошего не ввел.

³ Данный вариант напечатан в Полном собрании сочинений, т. 6, 1929. стр. 194—198.

⁴ В дневнике Толстого под 31 января 1858 г. записано, что он разговаривал с Чичериным и Перфильевым «славно» о красоте, которая «давит — и расступись».

Данный вариант напечатан в «Литературном наследстве», т. 35—36, 1939, стр. 278—284.

⁵ «продолжение повести» в Полном собрании сочинений, т. 6, 1929, стр. 153—157.

⁶ «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой», СПб., 1911, стр. 104.

⁷ Там же, стр. 96.

⁸ Об этой же статье Боткин тогда же писал Анненкову (письмо напечатано в книге: «П. В. Анненков и его друзья», СПб., 1892, стр. 572). Полный перевод «Детства» и «Отрочества» на английский язык был выполнен близкой знакомой Герцена Мельвидой Мейзенбуг и появился в Лондоне в 1862 г. Во французском переводе выдержки из «Детства» и «Отрочества» появились в журнале «Revue des deux Mondes» за 1863 г.

⁹ Письмо Фета к Толстому от 12 июля 1858 г. Хранится в Отделе рукописей Гос. музея Толстого; не опубликовано.

¹⁰ А. Фет

¹¹ Д. П. Маковицкий. Записи рассказов М. Н. Толстой, рукопись, архив Н. Н. Гусева.

¹² А. В. . У Толстого («Международный Толстовский альманах», составленный П. А. Сергеенко, М., 1909, стр. 386).

¹³ В № 20 «Тульских губернских ведомостей» от 17 мая 1858 г. появилось следующее объявление: «Крапивенского уезда в сельце Ясных Полянах... продаются в оранжерейном заведении персиковые деревья, сливы и груши лучших сортов, более 250 кадок, которые желающие могут взять в арендное содержание».

¹⁴ А. Фет. Мои воспоминания, ч. I, M., 1890, стр. 237.

¹⁵ «Письма к А. В. Дружинину», Гос. литературный музей, М., 1948, стр. 328.

¹⁶ «Анна Каренина», ч. 3, гл. XXVIII—XXX.

¹⁷ Там же, гл. IV—VI

¹⁸ «Анна Каренина», ч. 3, гл. XXXII.

¹⁹ Из вставок Толстого 1904 г. в его «Биографию», составленную П. И. Бирюковым (Полное собрание сочинений, т. 34, 1952, стр. 395).

²⁰ Волконская. Род князей Волконских, СПб., 1900, стр. 720.

²¹ Письмо к А. А. Толстой от 12 октября 1859 г.

²² Это заявление Толстого, текст которого неизвестен, упоминается в книге М. Т. Яблочкова: «Дворянское сословие Тульской губернии», т. V, ч. 1, Тула, 1904, стр. 67, а также в статье В. И. Крутикова «Тульский губернский дворянский комитет 1858—1859 гг.» («Ученые записки Тульского Гос. Педагогического института», вып. 3, Тула, 1952, стр. 29). Вероятно, с подачей этого заявления связана запись в дневнике Толстого, сделанная им в Москве 24 февраля 1858 г. после поездки в Ясную Поляну и Тулу: «». Слово «эманципатор» Толстым подчеркнуто и снабжено четырьмя восклицательными знаками.

²³ М. Т. Яблочков. Дворянское сословие Тульской губернии, т. V. ч. 1, Тула, 1904, стр. 68.

²⁴ — богатый помещик Богородицкого уезда, впоследствии министр путей сообщения.

²⁵ «Мурановский сборник», вып. 1, Мураново, 1908, стр. 109—112.

²⁶ М. Т. Яблочков. Дворянское сословие Тульской губернии, т. V, ч. 1, Тула, 1904, стр. 73—74.

²⁷ «племяннице» Тургенева, так как у И. С. Тургенева никаких племянниц не было. Уже в старости Толстой весело вспоминал этот отзыв о себе, о чем читаем в неопубликованных «Яснополянских записках» Д. П. Маковицкого под 8 августа 1907 г.: «Лев Николаевич рассказал, что у Тургенева была племянница Варя, которая говорила ему [Тургеневу], что она никогда не видела более безобразного человека, чем Толстой».

²⁸ Оригинал написан по-французски. Письмо не опубликовано; хранится в архиве Музея усадьбы Мураново.

²⁹ Впоследствии Толстой причислял Е. Ф. Тютчеву к разряду людей «очень холодных, умных и тонких» (письмо к Н. Н. Страхову от 6 марта 1874 г. Полное собрание сочинений, т. 62, 1953, стр. 70).

³⁰ Любопытна реакция А. А. Толстой на это сообщение Толстого. Оно ее не обрадовало, так как она очень желала видеть своего Льва женатым. В ответном письме от 17 апреля она писала: «Что касается Ек. Тютчевой и вашей гордости победы над собой, я нахожу ее просто достойной сожаления. Берегитесь, наступит время возмездия — в сорок лет вас охватит буйная страсть, и в сорок лет вы будете чувствовать себя молодым. Предсказываю вам это». (Оригинал по-французски. Письмо не опубликовано; хранится в Отделе рукописей Гос. музея Толстого).

³¹ В Ясной Поляне, по сообщаемым Толстым в этом очерке данным, было в то время 62 тягла. (Тяглом в эпоху крепостного права называлась хозяйственная единица, состоящая из одной крестьянской рабочей семьи.) Каждое тягло платило по 26 рублей серебром оброка, имея в своем пользовании 4¾ десятины пахотной земли, полдесятины усадьбы и одну десятину луга. Кроме того, каждое тягло должно было выработать в рабочую пору 20 «бабьих» дней и доставить 5 подвод в Тулу; 3 тягла оставались попрежнему на барщине. В другом небольшом имении (Груманте или Грецовке) было 10 тягол, которые все были на оброке, платя по 36 рублей серебром с тягла и имея в своем пользовании 10 (или 12 — невозможно разобрать из-за кляксы) десятин пахотной земли, ¼ десятины усадьбы и одну десятину луга.

³² «Лето в деревне» напечатан в Полном собрании сочинений, т. 5, 1931, стр. 262—265.

³³ Напечатан в Полном собрании сочинений, т. 6, 1929, стр. 245—253 (вариант № 23).

³⁴ Толстой и впоследствии твердо держался того взгляда, что инициатива освобождения крестьян принадлежала не правительству Александра II, а передовым, просвещенным людям дворянского класса. В статье «Великий грех» (1905) он писал: «Освобождение крестьян в России совершено не Александром II, а теми людьми, которые поняли грех крепостного права и старались, независимо от своей выгоды, избавиться от него; преимущественно же совершено такими людьми, как Новиков, Радищев, декабристы, — теми людьми, которые готовы были страдать и страдали сами... ради верности тому, что они признавали правдой» (Полное собрание сочинений, т. 36, 1936, стр. 228). Также и в очерке «Три дня в деревне» (1910) Толстой писал: «В пятидесятых годах лучшие люди общества, преимущественно сами дворяне, владельцы крепостными, поняв преступность своего положения, разъяснили правительству необходимость отмены этого явно несвоевременного и безнравственного права, и крепостное право уничтожилось» (Полное собрание сочинений, т. 38, 1936, стр. 27).

³⁵ Черновая редакция «Записки о дворянском вопросе» напечатана в Полном собрании сочинений, т. 5, 1931, стр. 266—270.

³⁶ «Архип, пскович, худой, стройный, жилистый, среднего роста, был серьезный, даже суровый человек, если бы не мягкая, почти нежная улыбка, придававшая столько непосредственной симпатии его чертам лица с небольшой белокурой бородкой. Про Архипа ходили целые легенды. От него не ушел ни один медведь, на которого он свободно ходил один на один. Выносливость его бегать на лыжах была поистине изумительна: целые десятки верст обойдет Архип по сугробам и лесам и наверняка подведет к зверю» (С. И. Васюков. Былые дни и годы. «Исторический вестник», 1908, 1, стр. 118).

³⁷ Неопубликованные «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого, запись от 18 марта 1907 г.

³⁸ Рассказ «Охота пуще неволи» был напечатан в «Азбуке» Толстого, вышедшей в свет в 1872 г. Рассказ «Медвежья охота» напечатан в Полном собрании сочинений, т. 21, 1957.

³⁹ Гусев. Толстой в расцвете художественного гения, изд. Толстовского музея, М., 1927, стр. 280.

⁴⁰ Выделанная шкура медведицы впоследствии служила Толстому в качестве ковра. В настоящее время эта шкура хранится в Музее-усадьбе Л. Н. Толстого в Москве.

⁴¹ «Толстой и Тургенев. Переписка», М., 1928, стр. 51.

⁴² Н. А. . Полное собрание сочинений и писем, т. X, 1952, стр. 396.

⁴³ «Русская старина», 1900, I, стр. 19.

⁴⁴ «В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка», М., 1930, стр. 156.

⁴⁵ А. Фет. Мои воспоминания, ч. I, M., 1890, стр. 305.

⁴⁶ «Русская мысль», 1902, 1, стр. 120.

⁴⁷ «Новый мир», 1927, 9, стр. 157.

⁴⁸ Письмо Дружинина к Боткину от 19 августа 1855 г. («Письма А. В. Дружинина», Гос. литературный музей, М., 1948, стр. 41).

⁴⁹ «В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка», М., 1930, стр. 338, комментарии Н. Л. Бродского. О взаимном увлечении Тургенева и М. Н. Толстой рассказывает Е. И. Сытина в своих воспоминаниях («Литературное наследство», т. 37—38, 1939, стр. 406).

⁵⁰ В одном из отброшенных начал «Войны и мира», где главным действующим лицом является князь Андрей Волконский, в характеристике князя, в числе других его достоинств, упоминается и то, что «за всю его жизнь никто не мог сказать, чтобы знал за ним... » (Полное собрание сочинений, т. 13, 1949, стр. 174).

⁵¹ «В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка», стр. 151.

⁵² Письмо не опубликовано; хранится в Архиве Пушкинского дома в Ленинграде.

⁵³ С. А. Толстая«Academía», M., 1936. стр. 57.

⁵⁴ См. также статью А. Хирьякова «Мария Николаевна Толстая» («Речь», 1912, № 95 от 8 апреля 1912 г.). Шестнадцать писем Тургенева к М. Н. Толстой напечатаны в «Звеньях», т. I, 1932 г.; шестнадцать писем к ней же напечатаны в сборнике «И. С. Тургенев», изд. Государственной библиотеки СССР им. Ленина, М., 1940, стр. 102—116. Одно письмо М. Н. Толстой к Тургеневу, относящееся к 1871 г., напечатано в «Летописях Гос. литературного музея», т. 12, 1948, стр. 99.

⁵⁵ А. С. Хомяков. Сочинения, т. III, M., 1900, стр. 414.

⁵⁶ —273.

⁵⁷ А. С. Хомяков. Сочинения, т. II, М., 1900, стр. 418—419. Сочувствие славянофилов обличительной литературе Аполлон Григорьев объяснял тем, что славянофильство «приняло под свое покровительство» обличительную литературу «как разъяснение и кару официально-общественной гнили», т. е. направления политики самодержавия с Петра I (А. Григорьев

⁵⁸ Полное собрание сочинений, т. 30, 1951, стр. 427.

⁵⁹ Полное собрание сочинений, т. 64, 1953, стр. 152.

⁶⁰ Дневники А. А. Толстой хранятся в Центральном архиве литературы и искусства; не опубликованы.

⁶¹ «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой», СПб., 1911, стр. 14.

⁶² «Саргина могила» появилась в февральской книжке «Библиотеки для чтения» за 1859 г.

⁶³ «Письма к А. В. Дружинину», Гос. литературный музей, М., 1948, стр. 57.

⁶⁴ Природа «постоянно представляет для нас ту правду, красоту и добро, которых мы ищем и желаем» («Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?», Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 322).

⁶⁵ «Письма к А. В. Дружинину». Гос. Литературный музей, М., 1948, стр. 57.

⁶⁶ «В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка», М., 1930, стр. 153.

⁶⁷ А. Фет

⁶⁸ Там же, стр. 320.

⁶⁹ Там же, стр. 324.

^69а Полное собрание сочинений, т. 90, 1957.

⁷⁰ «Л. Н. Толстой. Сборник статей и материалов», изд. Академии наук СССР. М., 1951, стр. 702.

⁷¹ «В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка», М., 1930, стр. 152).

⁷² Полное собрание сочинений, т. 74, 1954, стр. 239.

⁷³ Француженка Анна Серон, прожившая в 1880-х годах шесть лет в доме Толстых в качестве гувернантки его детей, писала в своих воспоминаниях, что у Толстого «рука теплая и верная, рука истинно благородного человека» (Анна Серон. Граф Лев Толстой, М., 1896, стр. 186).

⁷⁴ «Семейного счастья» (Полное собрание сочинений, т. 5, 1931, стр. 178).

⁷⁵ Письмо Боткина Тургеневу от 6 апреля 1859 г. («В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка», стр. 153).

⁷⁶ Оба письма Боткина к Толстому от 6 и 13 мая 1859 г. напечатаны в сборнике «Толстой. Памятники творчества и жизни», вып. 4, М., 1923, стр. 70—79.

⁷⁷ Ф. М. Библиографические вести («Северный цветок», 1859, № 22).

⁷⁸ Н. Н. Русская литература («С. -Петербургские ведомости», 1859. № 155 от 18 июля).

⁷⁹ «Обзор замечательных явлений русской журналистики за истекший год» («Сын отечества», 1860, 5).

⁸⁰ А. Григорьев. Явления современной литературы, пропущенные нашей критикой («Время», 1862, 1, стр. 6).

⁸¹ Некоторые эпизоды, связанные с этой охотой, рассказаны в воспоминаниях Д. Д. Оболенского «Отрывки» («Международный толстовский альманах», составленный П. А. Сергеенко, М., 1909, стр. 239—241). Д. Д. Оболенский сообщает также, что на одной из дневок Толстой набросал юмористический рассказ «Фаустина и Паулина», действующими лицами которого были носившие эти имена две гувернантки одного из участников охоты — П. П. Глебова. Рукопись этого рассказа не сохранилась.

⁸² Письма Фета от 17 сентября и Борисова от 27 сентября не опубликованы; хранятся в Отделе рукописей Гос. музея Толстого.

⁸³ А. Фет

⁸⁴ «С. -Петербургские ведомости», 1859, № 238 от 3 ноября.

⁸⁵ Дружинин отказался выполнить это поручение Толстого, т. е. заявить о выходе его из членов Литературного фонда.


Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница

Раздел сайта:

Главная страница → Биография → Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год

Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год Глава шестая. Толстой в 1858—1859 годах

Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год
Глава шестая. Толстой в 1858—1859 годах