Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год
Глава девятая. Толстой в 1861—1862 годах

Глава девятая

Л. Н. ТОЛСТОЙ В 1861—1862 ГОДАХ

I

12 (24) апреля 1861 года Толстой переехал границу. Он направился в Петербург, куда прибыл на другой день, 13 апреля.

В первый же вечер по приезде в Петербург Толстой навестил тяжело больного Дружинина. Он увидел, что Дружинин понимает свое положение (он умер от туберкулеза в 1864 году). Из разговоров с Дружининым Толстой вынес впечатление, что «смерть ему представляется, как возможность заснуть с скучного вечера» (дневник 13 апреля).

На другой день Толстой увиделся со своими тетками Толстыми. У них ему было «хорошо» и в то же время в общении с ними что-то казалось ему «немного фальшиво». Это ощущение некоторой фальши проистекало из коренного различия между миросозерцанием Толстого и миросозерцанием его теток, по-своему очень любивших его, но в то же время по своему положению придворных фрейлин чуждых самым основам его взглядов на жизнь и живших не только «в гадком Петербурге», но «в еще более гадком дворце» (письмо к А. А. Толстой от 14 мая 1861 года).

Виделся Толстой также с Некрасовым, которому предлагал напечатать в «Современнике» в переводе новые повести Ауэрбаха прежде появления их в немецком оригинале. Повидимому, свидание с Некрасовым носило вполне дружелюбный характер, что видно из того, что в своих двух письмах к Толстому от 30 мая и 3 июня, отказываясь от повестей Ауэрбаха, Некрасов в то же время вновь просил Толстого о сотрудничестве в его журнале.

16 апреля Толстой посетил петербургские воскресные школы, которыми остался недоволен, а 21 апреля подал министру народного просвещения просьбу о разрешении ему с 1 июля издавать педагогический журнал «Ясная Поляна». При прошении была приложена программа предполагаемого журнала1.

В программе «Ясной Поляны» было сказано, что журнал будет выходить ежемесячно двумя отдельными выпусками. Первый выпуск будет состоять из педагогических статей, а второй выпуск, под названием «Книжки», будет содержать материал для детского и народного чтения. Тут же Толстой излагал основы своих педагогических воззрений.

«Для того, чтобы сделаться наукой, — писал Толстой, — и плодотворной наукой, педагогике, по нашему убеждению, нужно перестать основываться на абстрактных теориях, а принять за основание путь опыта и выводить свои положения от частных к общим, а не наоборот. Поэтому-то журнал наш, чтобы не впасть в отрешенность от жизни и от потребностей народа и в неприложимые отвлеченные педагогические теории, должен постоянно руководиться живою действительностью, не терять из виду тех, с кем он имеет дело». Поэтому, как объявлял далее Толстой, он будет в своем журнале помещать педагогические статьи русские и переводные «только такие, которые будут вносить в науку новые факты, взятые из опыта, а не новые воззрения, взятые из отвлеченного мышления».

Что же касается книжек для народа, то книжки эти, как писал Толстой, будут содержать статьи «оригинальные, переделанные и переводные по всем частям литературы, ученой и изящной, начиная от пословицы и сказки, до популярной химии и механики». Но здесь Толстым предъявляются особые требования: он будет печатать только такие статьи, которые «без учителя и толкователя в состоянии будут понимать и читать с интересом человек или ребенок, стоящий на первой ступени образования».

В числе сотрудников будущего журнала Толстой называл нескольких учителей тульской гимназии, сочувствовавших его начинанию. При этом Толстой был так уверен в обилии материала для своего журнала, что объем журнала в обоих выпусках намечал от 15 до 20 листов ежемесячно.

После подачи прошения министру о разрешении журнала Толстому было нечего делать в Петербурге, и 22 апреля он выехал в Москву. Перед отъездом он еще раз увиделся с Толстыми и теперь уже определенно почувствовал «фальшь большую» в отношениях с ними.

23 апреля Толстой приехал в Москву. Здесь он пробыл, вероятно, дня четыре, виделся с редактором «Русского вестника» Катковым, чтобы уговориться о печатании объявлений о своем будущем журнале. Вероятно, отвечая на вопрос Каткова, Толстой сказал, что у него уже «подходит к концу» новая повесть (он имел в виду, вероятно, повесть «Поликушка»), которую он может предоставить «Русскому вестнику». Свое впечатление от этого свидания с Катковым Толстой в дневнике 25 апреля выразил словами: «Катков настолько ограничен, что как раз годится для публики».

Виделся Толстой также с Е. Ф. Тютчевой, после чего записал в дневнике: «Катерина Федоровна мила, но горда и беспокойна». Вновь он спрашивал себя, может ли эта девушка быть для него подходящей женой. Теперь, когда он так близко подошел к народу, он яснее, чем прежде, увидел, что ответ на этот вопрос может быть только отрицательный. Вспоминая уже по приезде в Ясную Поляну свое пребывание в Москве, Лев Николаевич 14 мая писал тетушке Толстой: «Прекрасная девушка К. — слишком оранжерейное растение, слишком воспитана на «безобязательном наслаждении», чтобы не только разделять, но и сочувствовать моим трудам. Она привыкла печь моральные конфетки, а я вожусь с землей, с навозом. Ей это грубо и чуждо, как для меня чужды и ничтожны стали моральные конфетки».

Но там же, в Москве, у Толстого явилась новая смутная надежда. Он побывал у Берсов, и его внимание привлекла старшая, в то время семнадцатилетняя дочь Берсов — Лиза. По возвращении в Ясную Поляну, Толстой записал в дневнике: «Забыл [записать] день у Берсов приятный, но на Лизе не смею жениться».

II

По приезде в Ясную Поляну Толстой сразу был захвачен множеством дел, требовавших его личного участия. Кроме хозяйственных забот, ему нужно было заняться делами школы, которую «надо было с самого начала поставить на новую, лучшую ногу» (письмо к А. А. Толстой от 14 мая). Еще находясь под влиянием своих заграничных впечатлений, Толстой решил объяснить своим ученикам, «чем Россия отличается от других земель, ее границы, характеристику государственного устройства». Свою беседу с учениками на эту тему Толстой записал и впоследствии включил в одну из своих педагогических статей2.

Почему-то Толстой оказался вынужденным подать прошение о разрешении ему открыть у себя в имении школу (раньше он занимался без всякого разрешения), что он и сделал 12 мая, после чего записал в дневнике: «Я — приходский учитель».

оставил во владении своих бывших крепостных всю ту землю, которой они владели раньше, и дал им высший надел, который допускался в данной местности — 3 десятины (3,3 гектара) на душу, при минимальном наделе, допускавшемся в данной местности, в одну десятину. При этом Толстой не прибегал к переселению крестьян, как это делали другие помещики, переселяя крестьян на свои худшие земли и забирая себе их лучшие3.

Таким образом, вся земля яснополянских крестьян была выделена отдельным куском, без какой-либо чересполосицы с помещичьей землей. Толстой остался владельцем 628,6 десятин, или 685,2 гектаров, земли в Ясной Поляне и 48,15 десятин, или 52,5 гектаров, в деревне Грецовке. 4

К занятиям школой, устройством быта крестьян, освобожденных от крепостной зависимости, и собственным хозяйством прибавилось теперь у Толстого еще новое дело, потребовавшее от него больших трудов и большого нравственного напряжения: служба в должности мирового посредника.

Должность мировых посредников была учреждена при отмене крепостного права для разбора спорных дел между помещиками и крестьянами. Мировые посредники назначались губернаторами по предложениям уездных и губернских предводителей дворянства. Назначение Толстого на должность мирового посредника 4-го участка Крапивенского уезда, уведомление о котором он получил еще за границей, произошло не совсем обычным путем.

Крапивенский уездный предводитель дворянства Щелин предложил на эту должность выбранного дворянами местного помещика-крепостника Михаловского, но либеральный тульский губернатор П. М. Дараган не утвердил Михаловского, а собственной властью назначил на эту должность Толстого.

На назначение Толстого мировым посредником тульский губернский предводитель дворянства Минин 18 мая подал жалобу министру внутренних дел, в которой, основываясь на заявлении уездного предводителя, уведомлял министра, что, «зная несочувствие к нему [Толстому] крапивенского дворянства за распоряжения его в своем собственном хозяйстве, господин предводитель опасается, чтобы при вступлении графа в эту должность не встретились какие-либо неприятные столкновения, могущие повредить мирному устройству столь важного дела».

«Распоряжения» Толстого в его собственном хозяйстве, вызвавшие неудовольствие местного дворянства, это, конечно, начатый им еще в 1856 году перевод крепостных с барщины на оброк, замена крепостного труда вольнонаемным, выдача отпускных многим дворовым, наконец, в 1858 году попытка устроить хозяйство на артельных началах.

Получив жалобу тульского предводителя, министр внутренних дел Валуев послал запрос тульскому губернатору относительно назначения Толстого на должность мирового посредника. Тульский губернатор 6 июня ответил министру, что он действительно назначил мировым посредником «отставного поручика графа Льва Николаевича Толстого, вопреки мнению как губернского, так и уездного предводителей дворянства, которые отстраняли его под предлогом несочувствия к нему местных дворян». Это назначение губернатор оправдывал следующими соображениями: «Зная лично графа Толстого, как человека образованного и горячо сочувствующего настоящему делу, и приняв в соображение изъявленное мне некоторыми помещиками Крапивенского уезда желание иметь графа Толстого посредником, я не мог заменить его другим, мне неизвестным лицом. Тем более, что граф Толстой был указан мне и предместником вашего высокопревосходительства5 в числе некоторых других лиц, пользующихся лучшею известностью»6.

Толстой принял предложение занять должность мирового посредника. «Я не посмел отказаться перед своей совестью, — писал он А. А. Толстой 7 августа 1862 года, — и в виду того ужасного, грубого и жестокого дворянства, которое обещалось меня съесть, ежели я пойду в посредники». Еще раньше, 14 мая 1861 года, он писал ей же: «Так что теперь я, после годовой свободы, не без удовольствия чувствую на себе: 1) хозяйственный, 2) школьный, 3) журнальный и 4) посреднический хомуты, которые, не знаю, хорошо или дурно, но усердно и упорно я намерен тянуть, насколько хватит жизни и силы».

В самый разгар кипучей работы Толстого по школе и подготовке к посреднической деятельности случилось происшествие, на некоторое время лишившее его спокойствия и выбившее из трудовой колеи. Этим происшествием была крупная ссора с Тургеневым.

III

19 мая 1861 года Тургенев, вернувшись из-за границы, писал Толстому из Спасского (письмо это неизвестно), что он приглашает его приехать к нему, чтобы затем вместе отправиться к Фету в недавно приобретенное им имение Степановку, в котором еще не были ни Толстой, ни Тургенев. Толстой согласился и 24 мая приехал в Спасское.

Об этом пребывании Толстого у Тургенева известно, со слов Толстого, только то, что Тургенев дал ему прочесть в рукописи свой только что законченный роман «Отцы и дети». Толстой взял рукопись и, улегшись на диване, начал ее читать, но новый роман Тургенева его не заинтересовал, и он вскоре заснул после долгой дороги.

«Проснулся я, — рассказывал впоследствии Толстой, — от какого-то странного ощущения и когда открыл глаза, то заметил удаляющуюся спину Тургенева»7.

Вполне вероятно, что это равнодушие Толстого к его новому роману уже настроило Тургенева недружелюбно по отношению к Толстому. (Толстой и впоследствии, прочитав роман Тургенева уже в печати, остался при том мнении, что роман «холоден», что в нем «нет ни одной страницы, которая бы была написана одним почерком с замираньем сердца, и потому нет ни одной страницы, которая бы брала за душу»8.)

24 мая Тургенев пишет Фету: «Любезный Афанасий Афанасьевич! Мы с Толстым едем к вам: ждите нас! Ваш Ив. Тургенев»9.

Ссора произошла 27 мая. Фет следующим образом передает подробности этого столкновения.

«Утром, в наше обыкновенное время, т. е. в 8 часов, гости вышли в столовую, в которой жена моя занимала верхний конец стола за самоваром, а я, в ожидании кофея, поместился на другом конце. Тургенев сел по правую руку хозяйки, а Толстой по левую.

Зная важность, которую в это время Тургенев придавал воспитанию своей дочери, жена моя спросила его, доволен ли он своей английской гувернанткой. Тургенев стал изливаться в похвалах гувернантке и, между прочим, рассказал, что гувернантка с английской пунктуальностью просила Тургенева определить сумму, которою дочь его может располагать для благотворительных целей.

— Теперь, — сказал Тургенев, — англичанка требует, чтобы моя дочь забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности.

— И это вы считаете хорошим? — спросил Толстой.

— Конечно; это сближает благотворительницу с насущною нуждой.

— А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену10.

— Я вас прошу этого не говорить! — воскликнул Тургенев с раздувающимися ноздрями.

— Отчего же мне не говорить того, в чем я убежден, — отвечал Толстой.

Не успел я крикнуть Тургеневу: «перестаньте!», как бледный от злобы, он сказал:

— Так я вас заставлю молчать оскорблением».

Так передает Фет. В действительности же, как это сказано в письме Толстого к Тургеневу от 8 октября 1861 года и в записи С. А. Толстой от 23 января 1877 года, Тургенев произнес по адресу Толстого другие слова. Он сказал: «А если вы будете так говорить, я вам дам в рожу».

«С этими словами, — рассказывает далее Фет, — он вскочил из-за стола и, схватившись руками за голову, взволнованно зашагал в другую комнату. Через секунду он вернулся к нам и сказал, обращаясь к жене моей:

— Ради бога извините мой безобразный поступок, в котором я глубоко раскаиваюсь»11.

Тургенев извинился и перед Толстым (о чем Фет не упоминает).

После этого и Толстой и Тургенев сейчас же уехали — Тургенев к себе в Спасское (около 70 верст от Степановки), а Толстой в Новоселки к зятю Фета И. П. Борисову (около 55 верст от Степановки). Из Новоселок Толстой отправил Тургеневу следующее письмо:

«Надеюсь, что ваша совесть вам уже сказала, как вы неправы передо мной, особенно в глазах Фета и его жены. Поэтому напишите мне такое письмо, которое бы я мог послать Фетам. Ежели же вы находите, что требование мое несправедливо, то известите меня. Я буду ждать в Богуслове». (Богослово — почтовая станция в 8 верстах от Спасского и в 9 верстах от имения Толстого Никольское, доставшегося ему от его покойного брата Николая Николаевича).

Тургенев, отвечая Толстому сейчас же по получении его письма, писал:

«Милостивый Государь, Лев Николаевич!

В ответ на Ваше письмо я могу повторить только то, что я сам почел своей обязанностью объявить Вам у Фета: увлеченный чувством невольной неприязни, в причины которой теперь входить не место, я оскорбил Вас безо всякого положительного повода с Вашей стороны и попросил у Вас извинения. — Это же самое я готов повторить теперь письменно — и вторично прошу у Вас извинения. — Происшедшее сегодня поутру доказало ясно, что всякие попытки сближения между такими противоположными натурами, каковы Ваша и моя, не могут повести ни к чему хорошему; а потому я тем охотнее исполняю мой долг перед Вами, что настоящее письмо есть, вероятно, последнее проявление каких бы то ни было отношений между нами. От души желаю, чтоб оно Вас удовлетворило и заранее объявляю свое согласие на всякое употребление, которое Вам заблагорассудится сделать из него.

С совершенным уважением, имею честь остаться, Милостивый Государь! Ваш покорнейший слуга

Ив. Тургенев»12.

Но с этим письмом Тургенева произошло недоразумение: по ошибке оно было послано не на станцию Богослово, где Толстой дожидался ответа на свое письмо, а в Новоселки к Борисову, где Толстого уже не было. Борисов сейчас же привез письмо обратно Тургеневу, а Тургенев отправил его в Богослово.

Не зная этого и долго не получая ответа на свое письмо, Толстой через некоторое время отправил к Тургеневу нарочного за ответом. Тургенев ответил следующим письмом:

«Ваш человек говорит, что Вы желаете получить ответ на Ваше письмо, — но я не вижу, что бы я мог прибавить к тому, что я написал.

— это было в Вашей воле. — Скажу без фразы, что охотно бы выдержал Ваш огонь, чтобы тем загладить мое действительно безумное слово. То, что я его высказал, так далеко от привычек всей моей жизни, что я могу приписать это ничему иному, как раздражению, вызванному крайним и постоянным антагонизмом наших воззрений. — Это не извинение, я хочу сказать — не оправдание, а объяснение. — И потому, расставаясь с Вами навсегда, — подобные происшествия неизгладимы и невозвратимы, — считаю долгом повторить еще раз, что в этом деле правы были Вы, а виноват я. Прибавлю, что тут вопрос не в храбрости, которую я хочу или не хочу показывать, а в признании за Вами как права привести меня на поединок, разумеется, в принятых формах (с секундантами), так и права меня извинить. Вы избрали, что Вам было угодно, и мне остается покориться Вашему решению.

Снова прошу Вас принять уверение в моем совершенном уважении.

Ив. Тургенев»13.

Все еще не получая от Тургенева ответа, Толстой послал ему второе письмо. Письмо это до нас не дошло и, вероятно, не сохранилось, но в своем письме к Фету от 28 мая 1861 года Толстой характеризует его, как «довольно жесткое». С. А. Толстая в своей записи от 23 января 1877 года говорит, что в этом письме Толстой писал Тургеневу, что «не желает стреляться пошлым образом, то-есть что два литератора приехали с третьим литератором, с пистолетами, и дуэль бы кончилась шампанским, а желает стреляться по-настоящему и просит Тургенева приехать в Богослово к опушке леса с ружьями»14.

Отослав Тургеневу это письмо, Толстой послал за ружьями в Никольское, находившееся в девяти верстах от Богослова.

Всю ночь Толстой не спал и дожидался ответа Тургенева.

К утру пришел ответ Тургенева на первое письмо к нему Толстого; затем было получено и второе письмо Тургенева. Ответ Толстого на письма Тургенева до нас не дошел; вероятно, он был уничтожен Тургеневым. Как писал Толстой Фету 28 мая, он написал Тургеневу, что он его «презирает» и что причины, по которым он его извиняет, «не противоположности натур, а такие, которые он сам может понять». По записи С. А. Толстой, Лев Николаевич писал Тургеневу: «Вы меня боитесь, а я вас презираю и никакого дела с вами иметь не хочу»15.

Тургенев не ответил ни на это письмо Толстого, ни на предыдущие его письма с вызовом.

Этим письмом Толстой считал свои отношения с Тургеневым поконченными16.

Фету очень хотелось примирить противников, с каждым из которых он был близок. С этой целью он поехал сначала к Тургеневу в Спасское, но успеха не имел. Об этом посещении Тургенева Фет в последнем своем письме к нему перед разрывом отношений, написанном в ноябре 1874 года, вспоминает в следующих выражениях: «Вы не задумались над брошенной в лицо Толстого незаслуженной дерзостью и когда я в Спасском заикнулся просить Вас о человеческом окончании этого дела, Вы зажали мне рот детски-капризным криком, которого я все по той же симпатии17 наслушался от Вас вдоволь»18.

У Толстого Фет также потерпел неудачу, но из его лисьма к Толстому от 5 июня 1861 года, где он упоминает о своей миссии, неясен ответ Толстого на его попытку примирения.

Тургенев 5 июня 1861 года счел нужным написать Фету письмо с изложением своего отношения к событиям, последовавшим после его отъезда из Степановки. Тургенев писал, что Толстой был недоволен «формализмом» его извинений, но что он, «желая прежде всего быть искренним, не мог извиниться иначе»; что он мог бы вызвать Толстого на дуэль за то, что Толстой оскорбил его в своем письме, но что это было бы «и смешно и странно», «при том же, — прибавлял Тургенев, — я чувствую, что в его раздражении есть сторона законная». Поэтому Тургенев решает: «предать это дело забвению и предоставить графу Толстому судить обо мне, как ему угодно»19.

Это письмо Тургенева, в котором он признавал себя правым: в столкновении с Толстым и ни слова не упоминал о том, что Толстой послал ему вызов, Фет имел неосторожность послать Толстому. Само собой разумеется, что это письмо Тургенева не только не могло примирить с ним Толстого, но настроило его недружелюбно и против Фета, переписка с которым Толстого временно прекратилась.

25 июня, вновь, после месячного перерыва, продолжая писать дневник, Толстой начинает запись упоминанием о ссоре с Тургеневым. Он пишет: «Замечательная ссора с Тургеневым; окончательная — он подлец совершенный, но я думаю, что со временем не выдержу и прощу его».

Беспощадный приговор, произнесенный здесь Тургеневу, не нуждается в опровержении, а только в объяснении.

Толстой был раздражен и неожиданно грубым и злобным выкриком Тургенева в ответ на его спокойное замечание о не нравившихся ему методах воспитания Тургеневым своей дочери (наверное, ему никогда в жизни не приходилось слышать по своему адресу ничего подобного); и тем, что Тургенев в письмах к нему, формально принося извинения, все-таки хотел дать понять, что в действительности он не был виноват в происшедшем столкновении, а виноваты были только «противоположности натур его и Толстого»; и тем, что Тургенев ничего не ответил на его письмо с вызовом; и тем, что в письме к Фету Тургенев не только не сказал о сделанном ему Толстым вызове, но даже пытался объяснить, почему он не послал Толстому вызова.

Таковы были частные причины раздражения Толстого; но были также причины и общего характера.

Говоря о «противоположности натур» своей и Толстого, Тургенев, несомненно, был прав. В письме от 7 июня 1861 года он писал Анненкову:

«Я окончательно рассорился с Л. Н. Толстым (дело, entre nous, на волоске висело от дуэли... и теперь еще этот волосок не порвался). Виноват был я, но взрыв был, говоря ученым языком, обусловлен нашей давнишней неприязнью и антипатией наших обеих натур. Я чувствовал, что он меня ненавидел, и не понимал, почему он нет-нет и возвратится ко мне. Я должен был попрежнему держаться в отдалении, попробовал сойтись — и чуть было не сошелся с ним на барьере. И я его не любил никогда — к чему же было давным давно не понять всё это?»20.

Само письмо это служит ярким примером «противоположности натур» Тургенева и Толстого. Тургенев, вероятно, был до известной степени прав в своем заявлении, что он никогда не любил Толстого21; но утверждение Тургенева, что Толстой его не только никогда не любил, но даже всегда ненавидел, безусловно, неверно. Прав был Боткин, державшийся на этот счет совершенно противоположного мнения. В своем письме к Фету от 9 июля 1861 года Боткин писал: «Сцена, бывшая у него [Тургенева] с Толстым, произвела на меня тяжелое впечатление. Но, знаешь ли, я думаю, что в сущности у Толстого страстно любящая душа, и он хотел бы любить Тургенева со всею горячностью, но к несчастию, его порывчатое чувство встречает одно кроткое, добродушное равнодушие. С этим он никак не может помириться»22.

Конкретный повод к ссоре между Толстым и Тургеневым — спор о методах воспитания дочери Тургенева и о благотворительной деятельности — кажется сначала слишком незначительным для того, чтобы привести к полному разрыву. Но горячность, проявленная Толстым в этом споре, имеет свое объяснение. В словах Тургенева он увидел ту склонность к либеральной «фразе», которую он и ранее замечал в нем. «Разряженная девушка», держащая на коленях «грязные лохмотья» бедняков, — вся фальшь и неискренность этой сцены были ему особенно очевидны и неприятны тогда, когда он находился в близком общении с народом, в жизни которого не было никакой фальши и неискренности.

IV

Уже 25 июня 1861 года, то есть меньше чем через месяц после своего назначения на должность мирового посредника, Толстой записывает в дневнике: «Посредничество дало мало матерьялов, а поссорило меня со всеми помещиками окончательно и расстроило здоровье, кажется, тоже окончательно».

Крапивенское «ужасное, грубое и жестокое» дворянство состояло в большинстве из ярых крепостников. Они жалели о прошлом, были недовольны отменой крепостного права и говорили: «Ограбил нас государь»23. Яркую характеристику одного из крапивенских помещиков, с которым Толстому приходилось иметь дело, находим в относящихся к 1862 году воспоминаниях управляющего имением генерала Костомарова Харино, расположенным в 20 верстах от Ясной Поляны. Автор этих воспоминаний, скрывшийся под инициалами Л. Т., следующими словами характеризует своего патрона (перевод с немецкого): «Выросший в понятиях доброго старого времени, что крепостное право священно и божественно, он глубоко возмущался новыми порядками и вел против чиновников, которые должны были исполнять предписания правительства, открытую, хотя и вполне безвредную войну, которая при его мелочных придирках часто бывала просто смешна. Крайне скупой и недоверчивый по отношению к своим людям, он ввел строгий надзор по централизованной системе, что, конечно, не мешало его подчиненным основательно его обманывать. Для всего были заведены книги: не только для прихода и расхода, для поголовья скота, для инвентаря, для запасов хлеба и фуража, — нет: каждое дерево, каждый куст его огромного фруктового сада были занесены в «садовую книгу» и имели в ней свой номер и характерное описание. Когда приближалась осень, он не скучал подсчитывать и тщательно записывать число плодов с благородных деревьев. Горе садовнику, если недостанет одного яблока и не найдется оно под деревом, когда можно будет признать виноватым ветер. Крестьян считал он низшей породой людей, самой природой предназначенной к тому, чтобы работать на дворян. Кто говорил ему о необходимости образования для крестьян путем устройства школ, того он считал нигилистом, которого нужно как можно скорее обезвредить»24.

Крапивенские крепостники надеялись, что мировые посредники, пользуясь темнотой и бесправием крестьян, воспитанных в условиях крепостного права, во всех спорных случаях будут решать дела в пользу помещиков, хотя бы и с нарушением статей закона. Но Толстой не оправдал надежд крапивенских крепостников. Во всех спорных случаях Толстой в пределах своей власти защищал интересы крестьян против несправедливых притязаний помещиков. Он предписывал помещикам отпускать незаконно удерживаемых ими у себя в услужении бывших дворовых, требовал возмещения за побои, нанесенные крестьянам помещиками или управляющими, и т. д. 25

Очень характерен для Толстого его образ действий в деле помещика Михаловского с его крестьянами. Михаловский послал несколько человек своих временно обязанных крестьян пахать его землю под пар. Крестьяне, отправившись на эту работу, пустили своих лошадей пастись на барские заливные луга, говоря, что «работа господская, так и корм господский». Так продолжалось несколько дней. Помещик подал Толстому на крестьян жалобу, в которой требовал с них за потраву четырех десятин лугов по 20 рублей серебром за десятину. Явившись на место происшествия, Толстой пытался уговорить управляющего имением простить крестьянам эту потраву. Управляющий не согласился, и Толстой уехал, не объявив по этому делу никакого решения. После новой жалобы Михаловского Толстой вторично выехал в его имение и, как это следовало по закону, пригласил трех «добросовестных» из соседнего села для определения размеров и стоимости потравы. «Добросовестные» нашли, что лугов потравлено три десятины на сумму по 10 рублей в каждой, всего на 30 рублей. Толстой и эту цифру нашел преувеличенной и предложил «добросовестным» ценить потраву по 5 рублей за десятину. Таким образом, помещик вместо 80 рублей, которые он требовал с крестьян, должен был получить только 15 рублей.

Образ действий Толстого до того восстановил против него крапивенских помещиков, что они не стеснялись и лично и письменно, обращаясь к нему по делам, проявлять враждебное отношение. Так тому же Михаловскому, обращавшемуся к нему по разным делам, Толстой вынужден был написать в официальной бумаге: «Все лица, имеющие дело с мировым посредником, обязаны ему уважением, а потому не должны ни говорить в его-присутствии неприличных вещей, ни, еще менее, по делам писать ему неприличные письма. В противном случае виновные подвергаются штрафу»26.

«поселяет в крестьянах уверенность в поощрении всяких отступлений с их стороны от требований закона», «мерами своими производит волнения» между крестьянами, «не признает никакой законности и ведет себя до того произвольно, что помещикам невозможно иметь никаких сношений по мировым учреждениям». Михаловский в своей жалобе сетовал на то, что Толстой «разрушил патриархальные отношения», существовавшие между ним и его крестьянами.

Почти все помещики, жаловавшиеся на Толстого мировому съезду, просили перевести их имения в другой мировой участок, где посредником был такой крепостник, который в спорных делах всегда принимал сторону помещиков.

Не только крапивенские дворяне, но и наиболее влиятельные из тульских дворян в эпоху крестьянской реформы принадлежали к числу заядлых крепостников. Тульским губернским предводителем дворянства в 1859—1861 годах был В. П. Минин, который при всех столкновениях крестьян с помещиками всегда повторял: «Помещик — владыка своей земли; что́ хочет, то и дает». На возражение о Положении 19 февраля с надписью «Быть по сему» он говорил: «Выть по сему нам, несчастным».

Минина в 1862 году сменил такой же крепостник граф В. А. Бобринский, который «с 1858 года всюду говорил, что нас ограбили»27.

Мировой съезд во всех без исключения случаях отменял постановления Толстого и выносил по всем спорным делам свои решения в пользу помещиков, хотя бы и с явным нарушением закона. При этом мировой съезд так же, как и помещики, не считал нужным в сношениях с Толстым скрывать свое враждебное к нему отношение. В ответ на одну бумагу, полученную им от мирового съезда и до нас не дошедшую, Толстой вынужден был 15 августа 1861 года написать в Крапивенский уездный мировой съезд следующее заявление:

«Отношение мирового съезда за № 52-м от 5-го августа писано столь непонятным и неприличным образом, что я на оное не нахожу нужным отвечать и покорно прошу господина крапивенского предводителя дворянства отнестись ко мне о деле г-жи Заслониной, ежели он найдет в том надобность, другим, более приличным образом.

Мировой посредник граф Л. Толстой».

Вышестоящая инстанция, Тульское губернское по крестьянским делам присутствие, председателем которого был тульский губернатор, по большей части принимала сторону Толстого и отменяла решения крапивенского уездного мирового съезда.

«Посредничество, — писал он тетушке Александре Андреевне в августе 1861 года, — интересно и увлекательно, но нехорошо то, что всё дворянство возненавидело меня всеми силами души и суют мне des bâtons dans les roues [палки в колеса] со всех сторон». Любопытно, что А. А. Толстая, из личных бесед знавшая близость Толстого к народу, так ответила ему на это в письме от 22 августа: «Нет ли тут и вашей вины?.. Скажите, ошибаюсь ли я, обвиняя вас в том, что вы принимаете воинственную позу относительно равных вам, между тем как перед другими [А. А. Толстая имела в виду, несомненно, крестьян] вы готовы стоять чуть ли не на коленях?» А. А. Толстая советовала своему другу проявлять «любовь к ближнему без различия сословий»28.

В августе 1861 года восемнадцать дворян Крапивенского уезда подали крапивенскому уездному предводителю Щелину коллективную жалобу на Толстого, в которой писали:

«К крайнему нашему сожалению, мы должны объяснить вам стеснительное наше положение, в которое мы поставлены неправильными и самовольными действиями Мирового Посредника Крапивенского уезда 4-го мирового участка графа Льва Николаевича Толстого.

Возникшие между помещиками и крестьянами жалобы, недоразумения и споры граф Толстой позволил себе разрешать и оканчивать вопреки Положения о крестьянах, основываясь на показании одной стороны, не требуя от другой никаких объяснений, забыл главную обязанность Мирового Посредника действовать по возможности примирительно и ограждать права и пользы обеих сторон и вместе с тем постоянно избегать всего того, что могло бы возбудить споры и несогласия между помещиками и крестьянами. Граф Толстой, напротив того, изыскивает случай возбуждать недоразумения между помещиками и крестьянами, начинает дела и приступает к разбирательству их без всяких просьб истцов. Все действия и распоряжения графа Толстого по должности мирового посредника для нас невыносимы и оскорбительны, и Вам, милостивый государь, известно уже это из поданных некоторыми из нас жалоб Крапивенскому уездному мировому съезду.

нет в других мировых участках, можно ожидать самых прискорбных и печальных последствий. Составление и подачу уставных грамот мы совершенно не надеемся при посредничестве графа Толстого окончить мирным соглашением в срок по недоверию нашему к нему. Почему покорнейше просим Вас, Милостивый Государь, как представителя дворян Крапивенского уезда, ходатайствовать перед правительством поручить вместо графа Толстого наши дела с крестьянами другому мировому посреднику»29.

Щелин по каким-то соображениям пока воздержался от представления жалобы крапивенских дворян тульскому губернатору.

V

Толстой еще в июне получил уведомление о разрешении ему издавать педагогический журнал «Ясная Поляна». 25 июня он написал программу будущего журнала для объявления в газетах. В августе 1861 года в разных газетах и журналах появились объявления «Об издании нового журнала», где было сказано, что журнал начнет выходить с 1 октября 1861 года.

По делам издания журнала, а также с целью приискать учителей для открываемых им в окрестностях Ясной Поляны школ, Толстой в сентябре 1861 года на несколько дней приехал в Москву. Это кратковременное пребывание в Москве отмечено в дневнике Толстого двумя значительными записями.

Во-первых, он побывал у Берсов и опять подумывал о старшей дочери, как о возможной жене. Но, еще находясь в Москве, он отгоняет от себя эти мысли, записывая в дневнике: «Лиза Берс искушает меня; но это не будет. Один расчет недостаточен, а чувства нет».

1877 года. В этой записи С. А. Толстая рассказывает: «Прошло несколько времени [после ссоры с Тургеневым]. Лев Николаевич, живя в Москве, как-то раз пришел в одно из тех прелестных расположений духа, которое в жизни его находит на него иногда, — смирения, любви, желания и стремления к добру и всему высокому. И в этом расположении ему стало невыносимо иметь врага. Он написал Тургеневу письмо, в котором жалел, что их отношения враждебны, писал, что если я оскорбил вас, простите меня, мне невыносимо грустно думать, что я имею врага»30. Не зная парижского адреса Тургенева, Толстой отправил письмо в Петербург к книгопродавцу Давыдову, с которым Тургенев имел дела.

Между тем Тургенев еще до получения этого письма Толстого, проезжая через Петербург, услыхал от своего постоянного корреспондента Д. Я. Колбасина31, что Толстой будто бы распространяет копии своего последнего письма к Тургеневу и называет Тургенева трусом, не захотевшим с ним драться. Приехав в Париж, Тургенев в конце сентября 1861 года отправил Толстому следующее письмо:

«М. Г.

Перед самым моим отъездом из Петербурга, я узнал, что вы распространили в Москве копию с последнего вашего письма ко мне, причем называете меня трусом, не желавшим драться с вами и т. д. Вернуться в Тульскую губ. было мне невозможно, и я продолжал свое путешествие. Но, так как я считаю подобный ваш поступок после всего того, что я сделал, загладить сорвавшееся у меня слово — и оскорбительным, и бесчестным, то предваряю вас, что я на этот раз не оставлю его без внимания, и, возвращаясь будущей весной в Россию, потребую от вас удовлетворения. Считаю нужным уведомить вас, что я известил о моем намерении моих друзей в Москве для того, чтобы они противодействовали распущенным вами слухам.

И. Т.»32

Копию с этого письма Тургенев в тот же день отправил своему другу Кетчеру, а позднее и Анненкову, чтобы они могли в случае надобности «противодействовать слухам», которые будто бы распускал Толстой, и «защитить» Тургенева «от обвинений в трусости». 33

октября 1861 года, из письма Тургенева к Фету от 8 ноября того же года и из записи С. А. Толстой от 23 января 1877 года. Толстой написал Тургеневу, что слух о распространении им копии своего письма совершенно вздорный; «что это так смешно и глупо вызывать драться через восемь месяцев, что я на это могу ответить вам тем же презрением, как и прежде, а если вам нужно себя оправдать перед публикой, то посылаю вам другое письмо, которое можете показывать кому хотите» (запись С. А. Толстой).

Другое письмо, которое Толстой написал Тургеневу для того, чтобы Тургенев мог «себя оправдать перед публикой», датированное 8 октября 1861 г., сохранилось; вот его полный текст:

«Милостивый Государь.

Вы называете в письме своем мой поступок бесчестным«дадите мне в рожу», а я прошу у вас извинения, признаю себя виноватым — и от вызова отказываюсь.

Гр. Л. Толстой»

Последнее письмо Тургенева сразу потушило возникшее в душе Толстого доброе чувство к нему. Мысль о дуэли с Тургеневым еще раньше совершенно исчезла у Толстого. На вопрос Чичерина, правда ли, что он будет «драться» с Тургеневым, Толстой в письме от 28 октября 1861 года ответил: « же с кем-нибудь, и особенно с ним, через год, за 2000 верст, столько же для меня возможно, как нарядившись диким плясать на Тверской улице».

8 ноября 1861 года Тургенев писал Фету: «Кстати «еще одно последнее сказанье» о несчастной истории с Толстым». Рассказав о своем письме к Толстому по поводу слухов о том, что Толстой будто бы распространяет по Москве свое последнее письмо к нему, Тургенев далее писал: «Толстой отвечал мне, что это распространение списков — чистая выдумка, и тут же прислал мне письмо, в котором, повторив, что и как я его оскорбил, — просит у меня извинения и отказывается от вызова. Разумеется, на этом дело и должно покончиться, и я только прошу вас сообщить ему (так как он пишет мне, что всякое новое обращение к нему от моего лица он сочтет за оскорбление), что я сам отказываюсь ото всякого вызова и т. п., и надеюсь, что все это похоронено навек. Письмо его (извинительное) я уничтожил34, а другое письмо, которое по его словам было послано ко мне через книгопродавца Давыдова, я не получил вовсе. А теперь всему этому делу de profundis»35.

до крайности возмутился тем освещением, которое Тургенев придал его письмам. Взявши первый попавшийся лист бумаги, он тут же написал Фету без всякого обращения следующую записку:

«Тургенев — подлец, которого надобно бить, что я прошу вас передать ему так же аккуратно, как вы передаете мне его милые изречения, несмотря на мои неоднократные просьбы о нем не говорить.

Гр. Л. Толстой.

».

В декабре Фет (несомненно в каком-то смягченном виде) сообщил Тургеневу содержание письма Толстого (это письмо Фета нам неизвестно)36. В ответ на письмо Фета Тургенев писал ему 14 января:

«Любезнейший Афанасий Афанасьевич, прежде всего я чувствую потребность извиниться перед вами в той совершенно неожиданной черепице (tuile, как говорят французы), которая свалилась вам на голову по милости моего письма. Одно, что меня утешает несколько, это то, что я никак не мог предвидеть подобную выходку Толстого и думал все устроить к лучшему; оказывается, что это такая рана, до которой уже лучше не прикасаться. Еще раз прошу у вас извинения в моем невольном грехе»37.

У Толстого осталось в памяти смутное воспоминание об ответе Тургенева на его письмо, как о последнем поводе к разрыву отношений. В марте 1878 года, за месяц до примирения с Тургеневым, Толстой в Петербурге рассказывал тетушке Александре Андреевне про свою ссору с ним. По воспоминаниям А. А. Толстой, он «покрасневши до ушей» сказал ей: «Могу вас уверить, что моя роль в этой глупой истории была недурная. Я был решительно ни в чем не виноват и, несмотря на то, что сознавал себя совершенно невиновным, написал Тургеневу самое дружеское, примирительное письмо; но он отвечал на него так грубо, что невольно пришлось прекратить с ним всякие сношения»38.

VI

Отдыхом от трудов и делом, за которым он забывал все огорчения и неприятности, служили для Толстого его занятия с детьми. В августе 1861 года он писал А. А. Толстой:

«Есть и у меня поэтическое, прелестное дело, от которого нельзя оторваться — это школа. Вырвавшись из канцелярии и от мужиков, преследующих меня со всех крылец дома, я иду в школу, но так как она переделывается, то классы рядом в саду под яблонями, куда можно пройти только нагнувшись, так всё заросло. И там сидит учитель, а кругом школьники, покусывая травки и пощелкивая в липовые и кленовые листья. Учитель учит по моим советам, но все-таки не совсем хорошо, что и дети чувствуют. Они меня больше любят. И мы начинаем беседовать часа три-четыре, и никому не скучно».

Толстой делится со своим другом общими впечатлениями от своих школьников. «Нельзя рассказать, — пишет он, — что это за дети — надо их видеть. Из нашего милого сословия детей я ничего подобного не видал. Подумайте только, что в [продолжение] двух лет, при совершенном отсутствии дисциплины ни один и ни одна не была наказана. Никогда лени, грубости, глупой шутки, неприличного слова». (Нельзя не заметить, что эта восторженная характеристика яснополянских школьников, сделанная в период самого сильного увлечения Толстого занятиями с детьми, не свободна от некоторой идеализации, что доказывается и воспоминаниями самих школьников и педагогическими статьями Толстого.)

Далее Толстой в своем письме сообщает некоторые подробности занятий в яснополянской школе. Он рассказывает, что в школьной комнате «по полкам кругом стен разложены камни, бабочки, скелеты, травы, цветы, физические инструменты и т. д. По воскресениям музей открывается для всех, и немец из Иены (который вышел славный юноша) делает эксперименты. Раз в неделю класс ботаники, и мы все ходим в лес за цветами, травами и грибами. Пения четыре класса в неделю. Рисования шесть (опять немец), и очень хорошо. Землемерство идет так хорошо, что мальчиков уже приглашают мужики».

Летом многие ученики, помогавшие старшим в полевых работах, не посещали школы, но с наступлением осени занятия в школе возобновились в прежних размерах.

Преподавание велось на тех же основаниях, как и прежде. В школе продолжался тот же внешний беспорядок или «свободный порядок», как называл его Толстой. Но по мере дальнейшего хода занятий ученики сами доходили до понимания того, что для успешности учения необходима известная дисциплина, и добровольно подчинялись ее требованиям. «Школьники, — писал Толстой, — все хотят учиться...»39.

Так без всякой предвзятой теории «школа развивалась свободно из начал, вносимых в нее учителем и учениками»40.

По возвращении Толстого из-за границы к числу предметов прибавилось пение, которое Толстой преподавал по цифирной нотной системе Шеве. Занятия по этой системе на уроках с взрослыми рабочими Толстой лично наблюдал в Париже. Метод Шеве, впоследствии получивший довольно широкое распространение в наших городских училищах, был в России впервые применен Толстым в его яснополянской школе. Со своими учениками Толстой распевал, между прочим, старинный романс «Ключ», который упоминается в «Войне и мире» и музыка которого приписывается Моцарту. Напев этого романса записан С. Л. Толстым41. Учил Толстой своих учеников и церковному пению и даже несколько раз певал с ними на клиросе в приходской церкви в Кочаках. Это пение в церкви нравилось и родителям, и самим ученикам, но Толстой вскоре прекратил его, заметив, что такие публичные выступления развивают в детях тщеславие и нарушают правильный ход обучения пению.

Представляют интерес наблюдения посторонних лиц над яснополянской школой и ее школьниками.

Председатель Петербургского комитета грамотности С. С. Лошкарев, побывавший в Ясной Поляне осенью 1861 года, в своем докладе на заседании комитета 12 октября 1861 года высказал мнение, что яснополянская школа «может служить образцом школ вольно учащихся, потому что в ней начать учиться и продолжать учение, ходить или не ходить в классы нисколько не обязательно; учится кто хочет и когда хочет, а потому учатся так усердно, как нигде. Школа эта достойна нарочного посещения, потому что представляет до сего времени еще очень редкое явление как по любви детей к учению, так по практичности метода преподавания».

быть агентом комитета по Тульской губернии и сотрудником-экспертом, к которому комитет мог бы обращаться за советом42.

Близкий знакомый Толстого, учитель тульской гимназии, Е. Л. Марков, неоднократно бывавший в Ясной Поляне, посвятил яснополянской школе особую статью, в которой писал: «Стоит только раз читателю побывать в яснополянской школе, чтоб убедиться в самом успешном ходе ее... Наблюдательных посетителей поражал особенно самый дух школьников, их упорные добровольные занятия в течение 7—8 часов ежедневно, свежий и довольный вид их, постоянная работа мысли, заметная на каждой детской рожице в многочисленном классе... Все мальчики сами думают, сами добиваются, сами хотят научиться. Пробужденность их духа, самостоятельность внутренней работы в голове мальчика — вот чем радует яснополянская школа»43.

«Главная причина успешного хода яснополянской школы в том, что она — семья, а не школа, — писал тот же Е. Л. Марков. — Граф Толстой полюбил детей душой артиста, поняв в них многое, непонятное прозаическим натурам. Дети поняли его любовь, полюбили его в свою очередь; этому много помог и психологический такт графа Толстого, его особенное умение правдиво и вместе осторожно относиться к детям»44.

«Вне училища, — писал он, — несмотря на всю свободу его, на воздухе, между учениками и учителем» устанавливаются новые отношения — большей свободы, большей простоты и большего доверия, — те самые отношения, которые представляются нам идеалом того, к чему должна стремиться школа»45.

Толстой делал гимнастику со своими учениками, играл с ними в разные игры, рассказывал им и сказки «страшные и смешные», и случаи из действительной жизни (в том числе из времени Восточной войны), ходил с ними купаться, отправлялся вместе на охоту46.

Зимой для ребят к прежним удовольствиям прибавились еще катанье с горы на санях, игра в снежки и вечерние прогулки с учителем.

Живой рассказ об игре Толстого с ребятами в снежки дает в своих воспоминаниях управляющий имением Харино, Л. Т., посетивший Толстого по делу в марте 1862 года (перевод с немецкого): «Когда я въехал верхом во двор, меня встретило шумное веселье. Человек 40—50 мальчиков всякого возраста усердно старались делать снежки из свеже выпавшего снега и бомбардировать ими друг друга. Повидимому, особенно метили они в молодого мужчину в коротком пальто и мягкой серой войлочной шляпе, который ловко и проворно увертывался от сыпавшихся на него снежков и метко направленными ударами постоянно заставлял отступать своих противников. Постепенно, однако, весь огонь сосредоточился на нем одном, и несмотря на всю свою еще более усилившуюся энергию и ловкость, он больше не мог держаться. Я остановил лошадь, чтобы не попасть под обстрел, и сделался таким образом зрителем забавной сцены. Но молодой мужчина уже заметил меня и, быстро подбегая ко мне, пустил последний шар в преследовавшую его толпу, что заставило их отступить. Этим моментом он воспользовался, чтобы укрыться за лошадью и седоком, как за прикрытием, против толпившейся ватаги ребятишек. Теперь только мог я как следует разглядеть этого человека. Свежее, несколько смуглое лицо, открытые смеющиеся глаза, горящие возбуждением только что перенесенной битвы, не очень длинные темные волосы, большой широко развернутый лоб, сильная, но стройная фигура человека выше среднего роста, в каждом движении которого чувствовалась естественная прирожденная грация и сила. «Это Лев Николаевич», — шепнул мне староста»47.

В одной из педагогических статей Толстой дает поэтическое описание одной из своих вечерних прогулок с детьми. После занятий он взял с собой трех лучших учеников: «Федьку» (Василий Морозов, по характеристике Толстого, «нежная, восприимчивая, поэтическая и лихая натура»), «Семку» (Игнат Макаров, «здоровенный и физически и морально малый») и Проньку («болезненный, кроткий и чрезвычайно даровитый мальчик») и отправился с ними в лес Заказ, а потом каждого из них проводил до его дома. Дорогой происходила самая оживленная беседа. Толстой рассказывал мальчикам разные случаи из своих кавказских воспоминаний: гибель Хаджи-Мурата, смерть абрека, окруженного русскими солдатами и бросившегося на свой кинжал; потом вторично, по просьбе ребят, рассказал им «страшную историю» убийства вдовы Ф. И. Толстого (Американца). Затем по поводу вопроса «Федьки» о том, «зачем петь», разговор перешел на эстетические и нравственные темы. Толстой старался разъяснить своим ученикам, что «не всё есть польза, а есть красота, и что искусство есть красота».

«Мне странно повторить, что мы говорили тогда, но я помню, мы переговорили, как мне кажется, все, что сказать можно о пользе, о красоте пластической и нравственной»48.

VII

28 октября 1861 года Толстой записывает в дневнике: «Дела по школам и посредничеству идут хорошо».

Как рассказывает Толстой в одной из своих педагогических статей49, после отмены крепостного права «народ везде выразил убеждение, что ему необходима теперь большая степень образования, что для приобретения этого образования он готов делать известные пожертвования».

Толстой охотно пошел навстречу этому народному желанию, пользуясь своим положением мирового посредника для открытия школ в деревнях своего участка. При содействии Толстого в его участке, насчитывавшем 9000 «душ», к осени 1861 года возникла 21 школа. В некоторые из этих школ учителями поступали местные церковники и отставные солдаты; но Толстой старался определять учителями в открываемые им школы студентов Московского университета, исключенных за участие в студенческих волнениях, которых, по его просьбе, направлял к нему Чичерин.

То, что Толстой определял учителями в открываемые им школы исключенных из университета студентов, еще больше восстановило против него крапивенское дворянство. На очередном дворянском собрании в декабре 1861 года все дворянство Крапивенского уезда за всеми подписями подало уездному предводителю дворянства Щелину следующее заявление, датированное 12 декабря:

«При съезде дворянства Крапивенского уезда для рассмотрения в собрании своем списка лиц, имеющих право быть избранными в мировые посредники и кандидаты к ним, мы заявили Вам единодушное нежелание наше видеть в должности Посредника помещика этого уезда графа Льва Николаевича Толстого, потому что мировой посредник в таком только случае может соответствовать цели учреждения, когда пользуется уважением и доверием общества, нуждающегося в примирительном посредничестве. Ныне опыт показал нам, что граф Толстой не соединяет в себе столь необходимых условий, а дела Мирового съезда и Тульского губернского присутствия ясно свидетельствуют об отсутствии в помещиках доверия к графу Толстому, поэтому в видах общего спокойствия мы покорнейше просим Вас от лица всего дворянства Крапивенского уезда ходатайствовать об увольнении графа Толстого от должности».

К своему заявлению дворяне приложили список дел, будто бы неправильно решенных Толстым, а именно:

«Он взыскивал с помещиков (с А. П. Артюховой, А. В. Казариновой) в пользу крестьян, не выслушав показаний помещиков и даже без просьб крестьян. Губернское присутствие отменило эти решения, поставив на вид неправильность гр. Толстому.

В неправильной выдаче увольнительного билета без оброка крестьянам Заслонина, мелкопоместного дворянина, гр. Толстой сознался на Съезде сам, и Съезд возложил на него вознаграждение убытков Заслонину, а об его действиях донес Губернскому присутствию. Граф Толстой отдал рожь г-жи Бранд крестьянам, разрешил крестьянам ее же травить ее луг, позволял крестьянам рубить лес Хомяковых, не исполнял постановления Съезда о переселении крестьян, на запросы Съезда не давал объяснений и т. п.».

Щелин 18 декабря направил тульскому губернатору копию и этого заявления и предыдущего заявления крапивенского дворянства, поданного ему в августе, которое он до того времени по каким-то соображениям не представлял губернатору. Посылая заявление крапивенских дворян, Щелин вместе с тем направил губернатору от себя следующее письмо:

«При предъявлении Крапивенскому дворянскому собранию списка лиц, имеющих право быть избранными в мировые посредники, я счел долгом прислушаться к мнению и отзывам дворянства о каждом лице, помещенном в списке, потому что для правильного и спокойного введения в действие Высочайше утвержденного Положения о крестьянах необходимо, чтобы в мировые посредники избраны были те, к которым дворяне имеют полное доверие и которые распоряжениями по собственным своим имениям приобрели уже доверие и любовь крестьян.

Поверенный Уездным собранием список я имел честь представить Вашему превосходительству, и Вам угодно было вместо предложенного мною в мировые посредники 4 участка г. Михаловского избрать Льва Николаевича Толстого.

В то же время я счел долгом своим объяснить Вашему превосходительству, что избранный Вами не соединяет в себе тех качеств, которые так необходимы мировому посреднику, что граф Лев Николаевич Толстой не пользуется доверием ни помещиков, ни крестьян и что первые единогласно объявили мне о нежелании своем иметь его мировым посредником.

Вашему превосходительству не угодно было внять моим откровенным представлениям, и по утверждении графа Толстого мировым посредником начался ряд нескончаемых жалоб помещиков, крестьян и дворовых людей на односторонние, несправедливые и произвольные действия графа Толстого. То, что он делал для крестьян в ущерб прав помещика, отвергалось впоследствии Мировым съездом и Губернским присутствием и уничтожило в крестьянах всякое доверие к законности, а следовательно и прочности распоряжений графа Толстого. Таким образом, дела 4-го мирового участка не только поставлены в крайне затруднительное положение, но имеют весьма вредное влияние на успешный и спокойный ход дела по всему уезду.

В августе месяце сего года получено было мною письмо от многих помещиков и помещиц 4-го мирового участка о ходатайстве, чтобы дела их с крестьянами поручены были вместо графа Толстого другому мировому посреднику. Я медлил однако представлением этого письма в той надежде, что граф Толстой сам убедится в необходимости переменить образ действий своих и быть действительным миротворцем двух сторон, заинтересованных одна в приобретении больших выгод, другая в сохранении своей собственности.

писарей и учителей совершенно восстановил против себя всех дворян Крапивенского уезда, которые письмом от 12 сего декабря просят моего ходатайства об увольнении графа Толстого от должности мирового посредника.

Считаю излишним говорить, какие последствия могли бы произойти от определения в должности писарей и учителей студентов, людей молодых, неопытных, поставленных в беспрестанные сношения с народом, и цель графа Толстого при таковом приглашении столь очевидна, что я вынужден покорнейше просить Ваше превосходительство немедленно или предложить графу Толстому отказаться от должности мирового посредника или об увольнении его представить, куда следует, потому что пока граф Толстой оставаться будет мировым посредником, я не только не надеюсь, чтобы помещики Крапивенского уезда подали к сроку уставные грамоты, но прямо заявляю Вашему превосходительству опасения свои в отношении спокойствия крестьян в Крапивенском уезде.

Засвидетельствованные мною копии с двух писем от дворян Крапивенского уезда имею честь у сего приложить и покорнейше прошу Ваше превосходительство о последующем распоряжении Вашем почтить меня уведомлением, дабы я благовременно мог принять меры к охранению в уезде желаемого спокойствия».

Что крестьяне были будто бы недовольны Толстым как мировым посредником, это, конечно, была сознательная ложь со стороны предводителя дворянства. 15 июня 1861 года И. С. Аксаков писал Толстому: «Я слышал, что вы мировой посредник, и слышал от лиц, с вами вовсе не знакомых, что крестьяне вашего участка от того «в восхищении», как выра-зился мне кто-то»50.

Управляющий имением генерала Костомарова, Л. Т., на которого нам уже приходилось ссылаться, приезжавший к Толстому по делу в марте 1862 года вместе с сельским старостой деревни, ранее принадлежавшей Костомарову, в своих воспоминаниях рассказывает, что когда они тронулись в обратный путь, староста «не уставал восхвалять графа» и за то, что он еще до отмены крепостного права отпустил своих крестьян, и за то, что основал школу и сам «возится» с детьми.

«хвалебный гимн» Толстому: «Это — истинный благодетель, а не живодер, как наш барин». — «И он презрительно сплюнул». — «Никто из соседних помещиков не любит за то его сиятельство; они его ненавидят, как наш оборотень. Но Льву Николаевичу это нипочем». — «И он щелкнул пальцем». (Перевод с немецкого)51.

VIII

Приближалось время выпуска первого номера «Ясной Поляны».

Еще в начале ноября 1861 года у Толстого не было никаких материалов для его журнала, за исключением начатой им за границей, но в то время еще не законченной статьи «О народном образовании».

5 ноября Толстой начал писать для своего журнала «Дневник ясенский». Работа очень увлекла его, и вскоре большая статья под заглавием «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы» была готова. Увлечение не проходит, и Толстой до самого нового года отдается работе «неестественно усиленной» (письмо к А. А. Толстой от 10 февраля 1862 года). Он пишет статьи: «О значении описания школ и народных книг», «О методах обучения грамоте», «История яснополянской школы» (впоследствии статья эта получила название «О свободном возникновении и развитии школ в народе»), пересказывает школьникам большую французскую повесть «Maurice, ou le travail», редактирует пересказ этой повести учениками, записанный учителями (под заглавием «Матвей»), и пишет предисловие к этому пересказу, редактирует статьи учителей открытых им школ о ходе их занятий.

После нового года Толстой едет в Москву, чтобы сдать в цензуру материал для первого номера журнала. В этот номер вошли три статьи Толстого: «О народном образовании», «О значении описания школ и народных книг» и «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы», статьи учителей окрестных школ и составленное одним из учителей описание книг, которые он нашел у крестьян той волости, где была расположена его школа.

Когда номер журнала уже печатался, Толстой написал небольшую общую вводную статью ко всему изданию, озаглавленную «К публике», в которой он, предвидя нападки на свои педагогические воззрения, обращался к будущим критикам с просьбой не выражать своих возражений «желчно», «чтобы обсуждение столь дорогого и важного для всех предмета, как народное образование, не перешло в насмешки, в личности, в журнальную полемику».

25 января была разрешена цензурой первая «книжка» для детей, служившая приложением к «Ясной Поляне»; в ней был помещен пересказ яснополянскими школьниками повести «Матвей», с предисловием Толстого.

Первый номер «Ясной Поляны» вышел в свет 5 февраля 1862 года.

В феврале Толстой сдал в цензуру второй номер журнала, в который вошли две его статьи: «О методах обучения грамоте» и «О свободном возникновении и развитии школ в народе», и две статьи его учителей.

IX

В жизни Толстого в Москве в январе — феврале 1862 года обращают на себя внимание несколько отдельных эпизодов.

13 января к Толстому в гостиницу явилась незнакомая дама, с покрытым вуалью лицом, и передала ему тысячу рублей при письме, в котором было сказано, что деньги назначаются «на нужды народа» и могут быть употреблены на больницу или школу. Кто была эта дама и откуда знала она о близости Толстого к народу — от общих знакомых или из газетных и журнальных сообщений о его школе и журнале, неизвестно.

Толстой в первом же номере своего журнала объявил о получении этого пожертвования, а в следующих номерах объяснил назначение, которое было дано этим деньгам. Деньги, по решению избранных уполномоченных от крестьян, были розданы обществам Ясенецкой волости, которые распределили их самым бедным своим членам по приговорам стариков. Повидимому, в то время розданы были не все деньги, так как еще в 1889 году, как это видно из дел Ясенковского волостного правления, из этих денег в распоряжении правления еще оставалось 240 рублей.

Между 14 и 20 января 1862 года восстановились прерванные отношения Толстого с Фетом. По письму Фета к Тургеневу от 8 ноября 1874 года, дело произошло таким образом: «Однажды, делая сначала вид, что не замечает меня в театральном маскараде, Толстой вдруг подошел ко мне и сказал: «Нет, на вас сердиться нельзя», — и протянул мне руку»52.

«почти влюбился». Речь идет, повидимому, об отношениях, которые в то время начали складываться у Толстого к одной из дочерей друга его детства Любочки Иславиной. Любовь Александровна Иславина в 1842 году вышла замуж за врача дворцового ведомства Андрея Евстафьевича Берса. Семья Берсов была небогата. А. Е. Берс был сын аптекаря; дворянство он получил уже после женитьбы в 1843 году.

«Состояния у нас почти не было никакого», — писала Софья Андреевна в своей автобиографии53. В Кремле Берсы жили в небогатой и тесной квартире. Впоследствии Толстой так описывал обстановку жизни семейства Берсов в Москве: «Вся квартира состояла из одного какого-то коридора, дверь с лестницы вела прямо в столовую; кабинет самого владыки был — негде повернуться. Барышни спали на каких-то пыльных просиженных диванах... Теперь это было бы немыслимо. Немыслимо, чтобы к доктору больные ходили по животрепещущей лестнице, проваливались, чтобы в комнате висела люстра, о которую мог задеть головой даже среднего роста человек, так что больной если не провалится на лестнице, то непременно расшибет себе голову о люстру»54.

В 1862 году семейство Берсов состояло из пяти сыновей и трех дочерей: Елизавета (род. 27 июля 1843 года), София (род. 23 августа 1844 года) и Татьяна (род. 29 октября 1846 года). Фет, которого Толстой ввел в дом Берсов, следующими словами описывает этих трех барышень: «Все они, невзирая на бдительный надзор матери и безукоризненную скромность, обладали тем привлекательным оттенком, который французы обозначают словом «du chien» [с огоньком]»55.

Софья Андреевна в 1860—1861 годах готовилась к экзамену на звание домашней учительницы. Ее учителем был студент-медик В. И. Богданов, поэт, впоследствии автор получившей большую популярность песни «Дубинушка» («Много песен слыхал я в родной стороне...»).

«Это был живой, способный малый, — пишет Софья Андреевна в своей автобиографии, — интересовавшийся всем на свете, прекрасный студент, умелый учитель и ловкий стихотворец. Он первый, как говорится, «развивал» нас, трех сестер. Он так умел интересно преподавать, что пристрастил прямо меня, ленивую девочку, например, к алгебре, к русской литературе, особенно к писанию сочинений. Эта форма самостоятельного изложения впечатлений, фактов, мыслей до того мне нравилась, что я писала длиннейшие сочинения с страстным увлечением».

Богданов пробовал было давать Софье Андреевне книги Бюхнера, Фейербаха, внушать ей, «что бога нет, что весь мир состоит из атомов», но успеха не имел56.

Экзамен на звание домашней учительницы Софья Андреевна выдержала в Московском университете в 1861 году.

Берс и его жена полагали, что частые посещения Толстым их дома объяснялись тем, что ему нравилась их старшая дочь. В действительности предметом внимания Толстого являлась не старшая дочь Берсов, а средняя — Софья Андреевна.

X

Живя в Москве, Толстой отдал — теперь уже в последний раз в жизни — дань своей давнишней страсти к игре в карты и, по обыкновению, проиграл значительную сумму. Для погашения долга ему пришлось взять тысячу рублей у редактора «Русского вестника» Каткова, обещая предоставить ему для выплаты долга свой «кавказский роман» (будущие «Казаки»). «Чему я, подумавши здраво, очень рад, — писал Толстой Боткину 7 февраля 1862 года, — ибо иначе роман бы этот, написанный гораздо более половины, пролежал бы вечно и употребился бы на оклейку окон».

Вероятно, к этому времени относится не дошедшее до нас письмо Толстого начальнику батареи, в которой он служил, Н. П. Алексееву, продолжавшему свою службу на Кавказе. Как видно из ответного письма Алексеева от 23 сентября 1862 года57, Толстой писал ему, что он собирается писать о Кавказе и «обложился книгами».

Рассчитывая уже к апрелю закончить «кавказский роман», Толстой, вернувшись в Ясную Поляну, 15 февраля начинает «третью часть». Первые две части, в которых описывались приезд Оленина в станицу, станичный быт, любовь Оленина к Марьяне, выход Марьяны за Кирку, столкновение Кирки с Олениным и бегство его в горы, Толстой считал уже написанными. Действие третьей части происходит через три года после бегства Кирки.

Оленин открыто живет с Марьяной и чувствует себя довольным и счастливым. Он счастлив тем, что Марьяна приняла его «в свой простой, сильный мир природы, которого она составляет такую же живую и прекрасную часть, как облако, и трава, и дерево». Счастливым сделало Оленина слияние с простой, естественной, близкой к природе народной жизнью, яркой представительницей которой была для него Марьяна. Народная жизнь и раньше, до его отъезда на Кавказ, проходила перед его глазами, но он чуждался ее. «И я ожил, — писал он приятелю, — и стал человеком только с тех пор, как вступил в этот мир, который всегда был передо мной, но который в нашем быту, как заколдованный круг, закрыт для нас».

«Жена моя — Марьяна, дом мой — Новомлинская станица, цель моя — я счастлив, вот моя цель». И он провозглашает принцип, который, как ему кажется, должен для всех служить руководством жизни: «Кто счастлив, тот прав!»; «счастье есть высшая очевидность». (Следует сказать, что Толстой и сам иногда склонялся к этой формуле, приписанной им Оленину. В записной книжке 18 января 1858 года он записал: «Прав тот, кто счастлив».)

О своем прошлом Оленин не сожалеет, так как все его попытки найти деятельность, которая бы его удовлетворила, ни к чему не приводили. «Я ли был виноват или наше общество, но везде мне были закрыты пути к деятельности, которая бы могла составить мое счастие, и открывались только те, которые для меня были ненавистны и невозможны».

Действие открывается описанием утренних сборов на охоту Оленина, Ерошки и двух других офицеров. Рассказываются ночные размышления и мечтания рано проснувшегося Ерошки, его мысли против войны («И зачем она, война, есть?»). С нескрываемым любованием описывает автор, как у поднявшегося с рассветом и принявшегося за работу Ерошки «дело его так и спорилось, он не торопился, но от одного тотчас же переходил к другому». (Это, так привлекавшее его качество Толстой, как увидим ниже, в других произведениях приписывал и другим своим героям из народа.) Охотники отправляются на охоту, а оставшиеся дома казачки узнают, что из-за гор через Терек переправились абреки, и с ними Кирка. Марьяна не расположена принять Кирку и говорит матери, что если он придет к ней, она сама выдаст его. На этом работа над окончанием повести была прервана.

Далее по планам и конспектам, набросанным Толстым ранее, должно было произойти убийство Киркой Оленина, и затем — его арест и казнь. Но по всему ходу своих занятий, увлеченный до последней степени и делами посредничества, и школьной работой, Толстой никак не мог настолько живо перенестись воображением в давно оставленную им кавказскую жизнь, столь не похожую на те условия, в которых он находился теперь, что несмотря на все свое желание поскорее рассчитаться с Катковым, не мог докончить своего «кавказского романа», и повесть опять была оставлена58.

XI

К 1861 или 1862 году относится еще несколько художественных произведений, начатых, но не законченных Толстым.

«Али давно не таскал?»59. Действие рассказа происходит в последние месяцы 1861 или в первые месяцы 1862 года; этим определяется и хронология его написания. Действие начинается в семье старого крестьянина Семена рассказом его сына о том, что в деревню приехал барин. Барин этот — мировой посредник в другом уезде, своей деятельностью заслуживший «негодование дворянства». В своем имении он желал бы поставить своих временно обязанных крестьян в более выгодные для них условия. Но крестьяне отказываются принять предлагаемые им условия в уверенности, что скоро приедет от царя землемер и «всю землю отхватят господскую».

На этом рассказ остановился, о чем приходится очень пожалеть, так как, судя по началу, Толстой имел в виду обрисовать в нем земельные отношения между помещиками и крестьянами в первый год после крестьянской реформы.

К 1861 или 1862 году относятся также еще два незаконченных рассказа Толстого, носящих заглавия: «Тихон и Маланья» и «Идиллия».

Замысел рассказов «Тихон и Маланья» и «Идиллия» появился у Толстого еще летом 1860 года во время его путешествия по Германии. 7 августа он записал в дневнике: «Мысль повести: работник из всех одолел девку или бабу. Формы еще не знаю». На другой день, 8 августа, «форма» задуманной повести уяснилась, и Толстой записывает: «Форма повести: смотреть с точки мужика». И далее он поясняет, в чем состоит эта «точка мужика»: «уважение к богатству мужицкому, консерватизм. Насмешка и презрение к праздности. Не сам живет, а бог водит».

Исполнением этого замысла как относительно содержания, так и относительно формы, и явились два названных выше рассказа.

«Тихон и Маланья».

Действие первого варианта60 происходит рано утром на другой день после праздника Петрова дня. Старуха Осиповна «до зорьки вскочила», зажгла лучину и принялась за домашние дела, пока еще все спали. На этом обрывается первый вариант рассказа, занявший всего две страницы авторского текста. Толстой решил передвинуть начало своего рассказа на самый Петров день.

Второй вариант61 начинается с поэтического описания деревенского гулянья на праздник Петрова дня, — точнее, окончания этого гулянья. Описание это дано Толстым с нескрываемым любованием милым для него деревенским бытом:

«Всю ночь напролет слышны были песни, крики, говор и топот на улице. Уж петухи пели четвертый раз, уж звезды только кое-где, редкие и яркие, виднелись на небе, уже за лесом светлее стало, заря занималась, и холодная роса опустилась на землю, а еще кое-где слышались шаги, говор или песня загулявших для Петрова дня мужика или бабы. Петров день — веселый летний праздник, праздник, ...с которого начинается самое спешное рабочее время. <Не скоро после Петрова дня придется ночку прогулять мужику или бабе, не скоро опять приедут из работы к празднику мужья и привезут гостинцы и прогостят две ночки, не скоро уж дождешься целого дня без барщины и своей работы...> Не один молодой парень вчера с вечера стукнул последний раз в пристенок, собрал свои ладышки за пазуху и печально пошел от ребят домой, куда его давно уже строго зовет отец, обратал лошадей, пустил жеребят и мимо хоровода на проулке проехал в ночное, не останавливаясь пошутить с заигрывавшими бабами... Не одна молодайка, не доводивши «борша», вышла из хоровода, треснула напоследках по спине парня, который хотел остановить ее, и, топая котами и шурша новой паневой, побежала через улицу к свекрови, которая звала ее становить хлебушки. ...Греха и веселья, как всегда, много было; но утро пришло, у каждого было свое дело, и каждый взялся за него; вспоминать, да разбирать, <да серчать> — некогда».

Далее описывается наступление утра и начало трудового дня в семействе Ермилиных, причем описывается пробуждение не только всех членов семьи, но и кур, овец, коров, и возвращение из ночного лошадей и жеребят. Автор особенно останавливается на портрете молодайки Маланьи, жены только что вернувшегося ямщика Тихона: «Красавица была баба, чернобровая, румяная, складная». Пробуждение Маланьи описано в следующих словах: «Она... <сложила румяные губы в такую улыбку, что как будто только радость и <счастье> здоровье живут на этом свете>. И как будто никогда не спала, вскочила босыми ногами, и так и закипело дело».

— к самому утру Петрова дня.

Третий вариант «Тихона и Маланьи» был начат в иной форме — в форме рассказа старика крестьянина, современника того происшествия, о котором говорится в рассказе62. Местом действия названо Мясоедово, близкая к Ясной Поляне деревня. Вся суть происшествия рассказана в самом начале. Оговорившись, что про Мясоедово нужно много рассказывать, потому что «много там было разных историй», рассказчик тут же объявляет, что прежде всего он будет рассказывать «про Тихона, как он на станции стоял, а наместо себя на покос работника из Телятинок нанял — Андрюшку, и как он со станции домой приезжал, и как с Маланьей, с Тихоновой бабой, грех случился, и как Андрюшка сам отошел, и сапоги его пропали, и как Тихон в первый раз свою молодайку поучил».

Теперь рассказ начинается с описания приезда в свою деревню ямщика Тихона Ермилина, работавшего на стороне. Но Толстой не выдерживает формы сказа, в которой он начал было свое произведение, очень скоро оставляет ее и возвращается к обычной для него форме повествования от автора.

Изображая Тихона, Толстой так же любуется им, его ловкостью и своего рода изяществом в работе, как раньше, в «Романе русского помещика» и в «Утре помещика», любовался другим ямщиком — Ильей Болхиным. Он говорит, что пока Тихон распрягал лошадей, «ничто не цеплялось, не валилось, не соскакивало у него под руками, а все спорилось и ладилось, точно все было намаслено». Толстой отмечает в Тихоне ту же черту, какую он придал дяде Ерошке в варианте «Казаков», написанном 15 февраля 1862 г. Он говорит, что Тихон, «как только бросал одно, так не торопясь, но ни секунды не медля брался за другое». «Ему неловко было сидеть, ничего не делая».

Далее Толстой описывает, как народ возвращался из церкви в праздник, и опять пользуется случаем вложить в это описание всю силу своей горячей любви к русскому крестьянству, и именно к яснополянскому крестьянству, которое он так хорошо знал и любил с самого детства:

«Народ шел из церкви. Шли старики большими широкими шагами (шагами рабочего человека), в белых, заново вымытых онучах и новых лаптях, которые с палочками, которые так, по одному и попарно; шли мужики молодые, в сапогах; староста Михеич шел в черном, из фабричного сукна кафтане; шел длинный, худой и слабый, как плетень, Резун, Фоканыч хромой, Осип Наумыч бородастый. Шли дворовые, мастеровые в свитках, лакеи в немецких платьях, дворовские бабы и девки в платьях с подзонтиками, как говорили мужики. На них только лаяли крестьянские собаки. Шли девочки табунками, в желтых и красных сарафанах, ребята в подпоясанных армячках, согнутые старушки в белых чистых платках, с палочками и без палочек. Ребятницы с белыми пеленками и холостые пёстрые бабы в красных платках, синих поддёвках, с золотыми галунами на юбках. Шли весело, говорили, догоняли друг друга, здоровкались, осматривали новые платки, бусы, коты прошивные. Все они были знакомы Тихону».

Далее те же крестьяне, возвращающиеся из церкви, характеризуются по тому представлению, которое имел о них Тихон, причем сообщаются некоторые интересные подробности крестьянского быта того времени.

«<Вон Осип Наумыч идет один в лаптях и старом кафтанишке, а Тихон знает, что у него денег станет на всю деревню купить.> Вон идет худая разряженная баба, убрана, как богачка, а Тихон знает, что это самая последняя завалящая баба, которую муж уж давно бить перестал... А вот Матрешкин, дворовый, красную кумачевую рубаху вчера купил в городе, надел, да и сам не рад, как народ на него дивится... Вон Болхина старуха, с клюкой, шла, устала, села. Всё жива старуха. А уж лет сто будет...»

Пришла из церкви жена Тихона Маланья. Про Маланыо Тихону мать уже успела сказать, что она «день деньской замучается, а домой идет — хоровод ведет, песенница такая стала... А народ хвалит, очень к работе ловка, и худого сказать нечего».

Тихон вскоре опять уезжает на три месяца ямщиком на станцию. Отец на рабочую пору нанимает работника Андрея. Этот-то работник, по замыслу Толстого, и должен был «из всех одолеть» Маланью.

Но и этот третий вариант начатого рассказа остался незаконченным63. Толстой решил вернуться к той форме, в которой был начат третий вариант — к форме рассказа старого крестьянина о том происшествии, которое давным-давно случилось в их деревне на его памяти. Толстой предпочел такую форму рассказа отчасти потому, что он действительно слышал рассказ о подобном происшествии от старой яснополянской крестьянки, с которой и случился этот «грех»; отчасти же для того, чтобы легче было раскрыть психологию крестьянина того времени, в особенности — взгляд на данный случай.

«Оно заработки хорошо, да и грех бывает от того». В следующей редакции рассказ получил название «Идиллия» с подзаголовком: «Не играй огнем — обожжешься». По некоторым признакам обе редакции рассказа, надо думать, написаны были в 1862 году (не позднее июля)64. Действующие лица здесь те же, что и в «Тихоне и Маланье», но муж зовется не Тихон Ермилин, а Евстрат Дутлов — фамилия, уже встречающаяся в «Утре помещика».

Первая новая редакция рассказа, озаглавленная «Оно заработки хорошо, да и грех бывает от того», доведена до конца, и замысел автора, выраженный в заглавии следующей редакции («Идиллия»), уже раскрыт в ней вполне. Идиллический характер рассказа состоит в том, что в нем описывается измена жены, не приводящая ни к какому драматическому финалу.

Героиня рассказа, как и в «Тихоне и Маланье», молодая, здоровая, красивая, веселая женщина, певунья, плясунья, «бой-баба», ловкая и выносливая во всякой работе. На Маланью заглядываются не только молодые парни, но и старые мужики: она со всеми смеется, иногда даже раззадоривает их, но любит одного мужа. Рассказываются подробно разные ее проказы. Но вот отец услал ее Евстрата на заработки на долгий срок. В конце шестимесячного отсутствия мужа с Маланьей и случился «грех». Рассказчик недоумевает, как это произошло. «Немало, — говорит он, — в те поры народ дивовался. Тогда народ проще жил, и такие дела за чудо были».

Соблазнителем Маланьи явился молодой красивый мужик из другой деревни, прожженный плут, промышлявший скупкой и продажей скота, барышничаньем лошадьми, — разными темными делами. «Такой шельмы другой, — говорит про него рассказчик, старый крестьянин, — даром что молодой, по всей губернии не было. Насчет ли баб, девок обмануть, скотину чумную спустить, лошадьми барышничать, рощицу где набить, отступного взять — дошлый был, ...и отец такая же каналья».

думать в крестьянстве в старое время) доказательством его любви к ней. «Ведь шесть месяцев дома не был, да и побил. Так-то мила она ему», — говорит рассказчик.

Утром муж уезжает пахать, а в следующую ночь происходит полное примирение. Не было ни слез, ни раскаяния, ни упреков, ни прощения: просто та любовь, которая связывала их друг с другом, пробудилась во всей своей силе и вытеснила все другие чувства. Маланья «с тех пор и забыла думать» о гуртовщике. Какой резкий контраст между «Идиллией», где неверность жены — несомненный факт, и «Крейцеровой сонатой», где измена жены только подозревается, и одно это подозрение приводит к преступлению! Здоровые трудовые условия крестьянской жизни исключали возможность такой дикой расправы.

Еще одна подробность, усиливающая идиллический характер финала повести. Появившийся неожиданно ночью Евстрат увидел в сарае чьи-то чужие сапоги. Сапоги эти он забрал себе, а потом «Евстрат сапоги продал за шесть рублей и смеялся часто: «Не попался он, я бы с него и армяк снял». Опять резкий контраст с другим героем Толстого из привилегированного класса — Карениным. В то время как важный сановник Каренин более всего озабочен тем, чтобы «ни свет, ни прислуга» ничего не знали об измене его жены, деревенский мужик Евстрат не только не скрывал того, что случилось с его женой, но даже «смеялся часто», рассказывая историю с сапогами ее соблазнителя.

Весь рассказ, от первой строки до последней, дышит нескрываемой любовью автора к тому деревенскому быту, который он знает до малейших подробностей, к крестьянскому труду, к крестьянской психологии. Автор знает все мелочи описываемой им «самой веселой» работы — сенокоса. Знает он также житейскую народную метеорологию (сельскохозяйственные приметы). Рассказчик говорит, что хотя во время уборки сена погода стояла хорошая, старики говорили, что погода не устоит по следующим признакам: «Росы мало было, табак у дворника в тавлинке к крышке прилип, ласточки низом летали, и мгла в воздухе была, из дали не синело, и так-то парило, что сил не было».

Знает Толстой, что семья, дети — необходимые, всеми признаваемые условия крестьянской жизни. Маланье «людей стыдно», что у нее, крепкой, здоровой женщины, нет детей.

«камердине», рассказчик говорит, что он отъявленный плут. «Сам, бывало, рассказывает, как он у барина деньги таскает, как он барина обманывает». Но это плутовство барского камердинера не вызывает у рассказчика ни малейшего негодования. «Да это бы все ничего», — говорит он. Барских денег крестьянину нисколько не жалко, но он бранит камердинера за то, что тот «насчет баб уж такой подлый, что страх».

Другая черта отношений крепостного крестьянина к барину, отмеченная в рассказе, это — сознательное понижение производительности труда на барской работе. Крестьяне взялись убирать дворнику сено исполу (то есть на том условии, что половина убранного сена пойдет в их пользу). После того, как дворник, предчувствуя перемену погоды, обещает мужикам «винца полведра» поставить, «так любо-дорого смотреть, как работа пошла... На барщине того бы в три дня не сработали».

Нигде ранее Толстой не проявил с таким блеском свое превосходное знание русского народного языка, как в обеих редакциях рассказа «Идиллия». Вся речь рассказчика пересыпана множеством характерных народных слов и оборотов речи, как например:

«Птицы заливаются, а она пуще их», «то-то смеху было», «все не пронялся», «спасибо скоро уехал», «подшел», «бабы покатываются», «бабы помирают смеются, на меня глядя», «телятинский увалень, коли повернется, коли что», «табун шарахнется», «гладух такой», «работа день деньской», «всю дорогу песни, смехи», «я те вымещу», «на всю рощу заливается», «в обед полчаса вздохнули», «ноги подламываются», «тут зарость», «умираю люблю тебя, свет ты мой ясный», «не вели ты мне жить на белом свету», «наши бабы зарются», «подкосились ноги, моченьки не стало», «и лестно ей, и любо, и жутко», «сел на коня и был таков», «боюсь страх» и многие другие.

«Идиллия», доведенная до конца, писалась с большим подъемом и очень быстро, что видно как по характеру почерка автора, так и по большому количеству описок в рукописи. Рассказ начинается с описания Маланьи Дутловой такою, какой она была в старости. Уже ничего не осталось от прежней разбитной, задорной молодайки. Теперь — это старая, степенная женщина, пользующаяся в своей деревне всеобщим уважением, охотно принимающая странников, любящая слушать «божественные» книги и оказывать услуги своим односельчанам. Сын ее, отцом которого был проезжий гуртовщик, теперь управляющий двумя деревнями; он настойчиво зовет мать переехать к нему на постоянное жительство, но она не соглашается, говоря, что «с сильным греха больше». «Я, — говорит, — мужичкой родилась, мужичкой и помру».

Все это начало рассказа тут же было вычеркнуто автором.

Вторая редакция рассказа «Идиллия» осталась незаконченной65.

Толстой перечитал «Тихона и Маланью» в 1906 году по случайному поводу: его жена просила дать что-нибудь неизданное для публичного чтения в Туле с благотворительной целью. В числе других рукописей она принесла ему и копию «Тихона и Маланьи». Толстому «приятно было читать» этот рассказ, так как в нем «видна была» его «любовь к народу», но в художественном отношении рассказ его не удовлетворил («многословен»), и он не согласился предоставить его для публичного чтения66.

XII

Несмотря на всё неудовольствие и жалобы помещиков, Толстой как мировой посредник нисколько не изменил своего образа действий, во всех случаях, насколько это было возможно, защищая интересы крестьян, чем вызывал все большее и большее озлобление местного дворянства.

«Я попал в мировые посредники совершенно неожиданно и несмотря на то, что вел дело самым хладнокровным и совестливым образом, заслужил страшное негодование дворян. Меня и бить хотят, и под суд подвести, но ни то, ни другое не удается». О том же писал Толстой и А. Е. Берсу 17 марта того же года: «Помещики ненавидят меня всё больше и больше». Об озлоблении местного дворянства против Толстого пишет в своих воспоминаниях Е. Л. Марков: «Как мировой посредник первого призыва, горячо сочувствовавший делу освобождения крестьян, граф Л. Толстой действовал, разумеется, в таком духе, который страшно ожесточил против него огромное большинство помещиков. Он получал множество писем с угрозами всякого рода: его собирались и побить, и застрелить на дуэли, на него писались доносы»67.

Считая, как писал Толстой Боткину в том же письме, что самое «существенное», что он мог сделать в должности мирового посредника, им уже сделано (этим самым существенным Толстой считал открытие школ), он уже в феврале 1862 года начал думать об отставке. 12 февраля он направил в Тульское губернское по крестьянским делам присутствие следующее заявление:

«Так как представленные на меня в Губернское присутствие жалобы [следует перечисление направленных против Толстого жалоб] не имеют никакого законного основания, а вместе с тем дела эти и многие другие продолжают быть решенными противно моим постановлениям, так что почти каждое постановление во вверенном мне участке отменяется, и даже старшины сменяются мировым съездом, и так как при таких условиях, возбуждающих недоверие к мировому посреднику как крестьян, так и помещиков, деятельность мирового посредника не только не может быть успешна, но становится невозможна, я покорно прошу Губернское присутствие поспешить произведением дознания чрез одного из своих членов о вышеупомянутых жалобах и вместе с тем считаю нужным уведомить Губернское присутствие, что до произведения такового дознания я не считаю удобным вступать в исправление сданной старшему кандидату должности».

Только 9 марта Толстой снова приступил к исполнению обязанностей мирового посредника, но 30 апреля подал новое заявление с просьбой об отставке под предлогом болезни. 26 мая 1862 года последовал указ сената тульскому губернатору об увольнении Толстого «по болезни» от должности мирового посредника.

Среди помещиков Крапивенского уезда отставка Толстого» вызвала взрыв ликования. Воспоминания Л. Т., управляющего имением генерала Костомарова, ярко характеризуют отношение к Толстому крапивенского дворянства. Автор воспроизводит свой разговор о Толстом с местным становым приставом, относящийся к последним месяцам службы Толстого. Этот становой говорил (перевод с немецкого):

«Видите ли, граф, положим, человек хороший, но у него есть воззрения, свои собственные мнения. Конечно, и у меня есть свои взгляды, но эти взгляды вот какие: исполняй свой долг, свои служебные обязанности так, чтобы начальство и власти были довольны, вот и всё. А он еще до отмены крепостного права даровал своим крестьянам личную свободу, даже не подумав о том, в какое затруднительное положение он этим поставил остальных дворян. Что будет делать крестьянин с своей личной свободой? Может он свою личную свободу отнести в кабак, там ее заложить и устроить себе веселый день? Такой свободный крестьянин — все равно, что выгнанная из дома собака, которой хозяин даже хлеба из милости не дает; он пропадет! Но это не беспокоит такого теоретика, как граф Толстой. Теперь он хочет воспитать в своих идеях подрастающую детвору и устроил на свой счет у себя в Ясной Поляне школу. Помилуйте: школу для крестьянских детей!.. И он сам в качестве учителя?.. Граф — учитель!.. И после этого человек требует еще к себе уважения, которое ему подобает как графу, как помещику, как бывшему офицеру. Ну, я стараюсь как можно меньше встречаться с ним в обществе, избегаю более близкого знакомства и бываю у него только по делам. Да и о чем с ним говорить, о чем беседовать? Вот полюбуйтесь, что он опять написал».

Становой показал книжку журнала «Ясная Поляна» с эпиграфом из Гёте: «Думаешь подвинуть, а тебя самого двигают вперед», и продолжал: «Здесь в этой брошюре он хочет нам, дворянам, доказать, что отмена крепостного права не дело рук человеческих, нет, что это, напротив, закон природы, который был неизбежен. Ну, погоди, батюшка, как бы тебя самого не двинули! Двинут тебя, то-есть по-нашему, попросту говоря, прогонят, — учитель!»

управляющего, становой бросился к нему навстречу «и торжествующе закричал: «Ну, Людвиг Петрович, разве я не прав? Вот свидетель, господа, что я еще несколько месяцев назад предсказывал: двинут тебя! Ха-ха-ха!.. И вот его двинули, прогнали тебя, мировой посредник, учитель!.. Граф!.. Еще лучше будет, подожди немного, тебя и из учителей прогонят!»68

Радовалось отставке Толстого несомненно и местное духовенство, крайне недовольное тем, что «посредник набирает в школы западников», т. е. студентов69.

Жандармский полковник Дурново, производивший по приказу из Петербурга обыск у Толстого в Ясной Поляне 6—7 июля 1862 года, долго расспрашивал тульского вице-губернатора, в то время исправлявшего должность начальника губернии, о службе Толстого мировым посредником. Со слов вице-губернатора, Дурново в своем рапорте шефу жандармов Долгорукову писал: «С посторонними граф Толстой держит себя очень гордо и вообще восстановил против себя помещиков, так как, будучи прежде посредником, он оказывал особенное пристрастие в пользу крестьян, так что, по словам начальника губернии, многие его просили об удалении графа Толстого, но службу он оставил сам; бывши же на нынешних выборах, он пробыл один только день, ибо узнал, что ему хотят сделать большую неприятность. Обращение его с крестьянами чрезвычайно просто, а с мальчиками, учащимися в школах, даже дружеское»70.

«При эмансипации 61 года граф Толстой был мировым посредником и при разверстании всегда держал сторону крестьян в ущерб помещикам, чем вызвал неудовольствие как владельцев, так и мирового института, и принужден был оставить должность посредника»71.

У Толстого осталось на всю жизнь самое отрадное воспоминание о своей работе в качестве мирового посредника. 8 апреля 1901 года он записал в своем дневнике: «Счастливые периоды моей жизни были только те, когда я всю жизнь отдавал на служение людям: школы, посредничество...»72.

XIII

Занятия с детьми продолжали попрежнему увлекать Толстого и поглощать почти все его время.

«Описать вам, до какой степени я люблю и знаю », — писал Толстой Боткину из Москвы 26 января 1862 года. По возвращении из Москвы в Ясную Поляну Толстой 17 марта писал А. Е. Берсу: «Я нездоров, журнал идет скверно, хозяйство еще хуже, помещики ненавидят меня все больше и больше, но я чувствую себя таким довольным и счастливым, как никогда... И только оттого, что работаю с утра до вечера, и работа та самая, которую я люблю».

В яснополянской школе все учителя вели дневники своих занятий, записи в которых делались ежедневно. Все эти дневники, к сожалению, погибли, за исключением одного, охватывающего период с 26 февраля по 14 марта 1862 года73. Этот дневник дает ясное представление о ходе занятий в яснополянской школе. Из дневника видно, что школьники писали сочинения на темы, «выдуманные ими самими»; делали алгебраические и сложные арифметические задачи не только с целыми числами, но и с дробями; производили физические и химические опыты; слушали рассказы из русской истории; читали самостоятельно разные книжки. Старшие ученики обучали младших под руководством учителей. Всего за этот период в яснополянской школе обучалось 37 учеников, в том числе 32 мальчика и 5 девочек.

Записи в дневнике делались как самим Толстым, так и другими учителями. Толстой занимался преимущественно математикой, разбором сочинений и прослушиванием рассказов учеников, производил физические опыты, рассказывал эпизоды из русской истории, контролировал других учителей. Наряду с заметками по вопросам преподавания Толстой заносит в дневник еще такие наблюдения:

«Часто в м[ладшем] к[лассе] М. (особенно когда я в[хожу?]), возьмет, позовет меня, посмотрит, улыбнется, и больше ничего». Цель, которую имел в виду Толстой, внося в дневник это свое наблюдение, состояла, очевидно, в том, чтобы усилить внимание учителей к проявлениям душевной жизни детей.

«Я запутался», «Я хуже всех — сержусь», «Хотел найти формулу прогрессии и не нашел».

Один из уроков, проведенных Толстым, произвел на него такое сильное впечатление, что он посвятил ему особую статью под многозначительным названием: «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?».

Здесь Толстой рассказывает о том, как яснополянские школьники, по его предложению, писали сочинение на тему русской пословицы «Ложкой кормит, а стеблем глаз колет». Толстой сообщил мальчикам примерное содержание рассказа на эту тему и сам написал первую страницу, а затем рассказал план продолжения и окончания рассказа. Мальчики приняли участие в обсуждении.

«Все были чрезвычайно заинтересованы. Для них, видимо, было ново и увлекательно присутствовать при процессе сочинительства и участвовать в нем. Суждения их были большею частью одинаковы и верны, как в самой постройке повести, так и в самых подробностях и в характеристиках лиц. Все почти принимали участие в сочинительстве; но с самого начала в особенности резко выделились положительный Сёмка — резкой художественностью описания, и Федька — верностью поэтических представлений и в особенности пылкостью и поспешностью воображения».

С восхищением рассказывает Толстой о тех проявлениях тонкого художественного чутья, которое он заметил особенно в одиннадцатилетнем «Федьке» (Васе Морозове):

«Главное свойство во всяком искусстве — чувство меры — было развито в нем необычайно. Его коробило от всякой лишней черты, подсказываемой кем-нибудь из мальчиков. Он так деспотически и с правом на этот деспотизм распоряжался постройкою повести, что скоро мальчики ушли домой и остался только он с Сёмкою, который не уступал ему, хотя и работал в другом роде. Мы работали с 7 до 11 часов; они не чувствовали ни голода, ни усталости, и еще рассердились на меня, когда я перестал писать».

«Я оставил урок, потому что был слишком взволнован.

— Что с вами, отчего вы так бледны, вы, верно, нездоровы? — спросил меня мой товарищ. Действительно, я два-три раза в жизни испытывал столь сильное впечатление, как в этот вечер, и долго не мог дать себе отчета в том, что я испытывал».

Мальчики остались ночевать в кабинете Толстого. «Он [«Федька»] долго был в волнении и не мог заснуть, и я не могу передать того чувства волнения, радости, страха и почти раскаяния, которые я испытывал в продолжение этого вечера. Я чувствовал, что с этого дня для него раскрылся новый мир наслаждений и страданий — мир искусства; мне казалось, что я подсмотрел то, что никто никогда не имеет права видеть — зарождение таинственного цветка поэзии. Мне и страшно и радостно было...»

«и опять со стороны ребят [было] то же чувство художественной правды, меры и увлечения».

Через несколько месяцев после этого была написана «Федькой» на тему, предложенную Толстым, и под его руководством повесть «Солдаткино житье». Повесть эта привела Толстого в такое же восхищение; о последней главе ее он пишет: «Ничего подобного этим страницам я не встречал в русской литературе».

Так гениальному школьному учителю удавалось своим «неуловимым влиянием» вызывать в крестьянских детях таившиеся в них художественные задатки и способствовать их раскрытию74.

XIV

Вне школы между Толстым и его учениками продолжались те же близкие, дружеские отношения.

На масленицу 1862 года Толстой устроил блины для учеников не только яснополянской, но и всех других открытых им школ. Съехалось больше ста учеников из разных деревень. Была вывешена большая лента, на которой было написано: «Гуляй, ребята, масляница!» После блинов ребятам были розданы гостинцы: конфеты, жамки, стручки. Потом детьми были разыграны комические сценки, сочиненные Толстым. Мужик с бабой разговаривают относительно необходимости учения их детей и идут к дьякону сговариваться об условиях обучения. У дьякона они застают нескольких учеников. Сам дьякон разгуливает с плеткой и кричит на ребят. Главный комизм сценки состоял в том, что дьякон сел на стул, в который ребята воткнули булавку75.

что-то не подходящее для своих учеников и, несмотря на их просьбы, вторично в цирк их не повел.

Большое внимание уделял Толстой не только своей яснополянской школе, но и школам в окрестностях Ясной Поляны. Он рекомендовал крестьянам учителей, экзаменовал кандидатов в учителя, лично присутствовал на открытии школ, посещал школы не только им открытые, но и такие, в которых учителями были дьячки и солдаты.

Толстой поддерживал постоянное живое общение с учителями открытых им школ. Известно всего 14 учителей, по преимуществу студентов, занимавшихся в толстовских школах76. Известный талантливый писатель Н. В. Успенский и собиратель русских народных песен П. В. Шейн также некоторое время состояли в числе учителей толстовских школ77.

Один из учителей, Н. П. Петерсон, в своих воспоминаниях рассказывает: «В Ясной Поляне нам было необыкновенно приятно... Для меня было величайшей радостью приезжать по субботам и пред праздниками в Ясную Поляну из Плеханова (деревня, где я учительствовал, верстах в семнадцати от Ясной) и проводить целый день вместе с остальными сотоварищами, которых было человек десять, в беседах со Львом Николаевичем и слушать его рассказы»78.

«графства», никаких признаков начальнического тона; они были для него «дорогие товарищи», как называет он их в письме к Т. А. Ергольской от 27 мая 1862 года.

Вся эта молодежь (самому младшему из них, Н. П. Петерсону, было только семнадцать лет) и в специально педагогических вопросах, и в вопросах общего миросозерцания безусловно признавала авторитет Толстого. Толстой уже в то время своей сильной личностью и своим энтузиазмом мог оказывать большое влияние на тех, кто входил с ним в близкое общение. Учитель тульской гимназии Е. Л. Марков в своих воспоминаниях, написанных почти через сорок лет после прекращения деятельности яснополянской школы, писал: «Могу сказать с полной искренностью, что годы моего знакомства с нашим гениальным романистом были одними из плодотворнейших лет моей жизни; я никогда, ни прежде, ни после, не встречал человека, который бы был способен так могуче зажигать в другом человеке внутренний пламень его духа. От духовного соприкосновения с ним, точно влетали в меня, в самую глубь души моей, какие-то невидимые электрические искры, порождавшие во мне целые потоки мыслей, намерений, решений»79.

Студенты приезжали к Толстому совершенно не подготовленными к учительской деятельности, многие и без особого расположения к ней. Но пример Толстого, его беззаветное увлечение работой с детьми вдохновляли их, и через некоторое время дело учителя становилось для них близким и родным. В письме к Толстому от 12 января 1862 года из Ясной Поляны в Москву студент А. П. Сердобольский, учительствовавший в деревне Головеньки, писал ему: «Теперь, мне кажется, вам не придется укорять нас за то, что мы не дружно принимаемся за дело. Теперь можете быть уверены, что это ваше дело становится и нашим. С Томашевским ужасная перемена: он увлечен своею обязанностью и ни за какие денежки не хочет куда-либо ехать... Ждем все вас с нетерпением: без вас как-то все не то. Мне сдается, что наше общее дело и может только идти под вашим личным руководством, может согреваться вашею теплою любовью к нему. Я не уверен, чтобы все сущие здесь учителя любили это дело, но уверен, что полюбят его, как люблю я, как полюбил Томашевский, если удастся им найти в нем ту поэзию, тот восторг, какой проглядывает в вашей личности. Не оставляйте же нас надолго без вашего присутствия»80.

По словам Толстого, «во всех школах, основанных с убеждениями «Ясной Поляны», повторялось то же явление: учитель влюблялся в свою школу»81. Статьи самих учителей толстовских школ, помещенные в «Ясной Поляне», подтверждают это заявление Толстого.

«Меня занимает эта ежедневная кипучая работа настолько, что нет желания ее бросить», — писал бабуринский учитель А. А. Эрленвейн82.

Все учителя толстовских школ занимались по его методам. «Легкое или трудное понимание и больший или меньший интерес имели главное влияние на ход и способ преподавания, и я часто бросал совершенно приготовленное для урока только потому, что оно было мальчикам скучно или чуждо», — писал учитель рисования в яснополянской школе Г. Ф. Келлер83.

«Школа тогда удовлетворяет своему назначению, когда ученик, кроме знания грамоты и других необходимых сведений, выносит, как и при вступлении своем в школу, ту же неиспорченную, ничем не насилованную натуру, ту же свободу отношений», — писал А. А. Эрленвейн84.

Во всех школах, где учителями были рекомендованные Толстым студенты, ученики занимались с таким же увлечением и делали такие же быстрые успехи, как и в яснополянской школе.

«Ленивых [у меня] совсем нет», — писал учитель колпенской школы А. К. Томашевский. — Есть больше или меньше способные, умные, а ленивых нет»85.

«одушевление ребят было до того сильно, что нельзя было на них не любоваться». В этой школе ученики в первый же день занятий научились узнавать и писать все буквы, а через две недели читали по складам сказки86.

В Бабурине уже в первые четыре месяца ребята «успели окончательно свыкнуться и полюбить школьную жизнь. Школа для них после родной избы — самый близкий дом. По вечерам они еще долго сидят и рады бы ночевать в школе»87.

Школы помещались в крестьянских избах; никакой школьной мебели в них не было. Скамейки для учеников устраивались таким образом: в землю (деревянных полов в избах тогда не было) вбивались два столба, и на них клалась тесина — вот и скамейка88. Буквы для обучения чтению и письму писались учителями на досках и на стенах. Этот способ Толстой особенно рекомендовал, отмечая, что стены крестьянских изб «всегда достаточно грязны для того, чтобы мел был на них виден»89. Для обучения чтению употреблялись также чугунные литые буквы, сделанные по заказу Толстого, а для обучения математике — четырехугольные деревянные палочки различной величины.

Учитель в деревне Житовке дает следующее описание школы, в которой он преподавал:

«Изба очень просторна и удобна для училища. Лишь только взойдете в нее, вам бросится в глаза длинный и узкий деревянный стол, сделанный мужиками, стол самого первобытного устройства: две доски положены на козлы, вроде тех, которые плотники употребляют на подмостки, а влево — отгороженный около громадной печи «чуланчик», в котором живет учитель. На стене этого чуланчика прибита гвоздями полукруглая доска, развалина от какого-то стола, прежде выкрашенная краскою, теперь полинялая так, что сделалась неопределенного цвета. На ней-то и на стенах мальчики и упражняются в писании мелом больших печатных букв. В закоптелом углу стоит образ богоматери с затертым и полинялым ликом. Пол в избе, конечно, земляной и только в чуланчике учителя, из особого внимания к нему, вымощен досками»90.

«Школа наша помещается в избе старосты... Помещение чрезвычайно неудобно по тесноте: каких-нибудь аршин 7 в длину и ширину и 3 в вышину — вот все пространство, занимаемое школой. Здесь же помещаются староста, его жена и учитель. Около стен стоят лавки, тут же два небольших стола, скамьи, печь, занимающая четверть пространства. Можно себе представить, сколько остается места для 24 учеников...»91.

За труды учителя получали по 50 копеек в месяц за каждого ученика; учеников бывало в среднем 20—30 человек. Кроме того, учителя получали гонорар за статьи, помещавшиеся ими в «Ясной Поляне». Крестьяне имели право отказать учителю, если найдут его не подходящим (такой случай был только один).

однако, исполнялись не строго, а изменялись сообразно требованиям учеников.

Следуя своему «обожаемому руководителю», как называет Толстого в своих воспоминаниях А. А. Эрленвейн92, студенты-учителя проникались свойственным ему глубочайшим уважением к крестьянскому миросозерцанию и образу жизни и к земледельческому труду.

Народ, вспоминал Н. П. Петерсон, «казался тогда Льву Николаевичу источником истины, блага и красоты, но источником закрытым, за отсутствием органов, способных проявить внутреннее содержание. Внося в среду народа грамотность, мы должны были способствовать, помогать народу выразить его внутреннюю сущность, сказать свое слово, и мы должны были прислушиваться к этому слову, а не вносить в народ что-либо свое. Цивилизация... ... И хотя мы все и были продуктом цивилизации, но не заражать народ своим «ядом» приглашал нас Лев Николаевич, а самим оздоровиться от соприкосновения с здоровой жизнью народа»93.

Живя в одних избах с крестьянами, учителя не только не тяготились этим, но были довольны таким образом жизни. «Я мог теперь в долгие зимние вечера жить вместе с учениками, прислушиваться к их молитве, к их мыслям. Моя жизнь сливалась с их жизнью, мне было легко, когда им весело», — писал головеньковский учитель А. Сердобольский94.

Толстой в общем был очень доволен студентами-учителями. «У меня 11 студентов, — писал он 7 августа 1862 года С. А. Рачинскому, — и все отличные учителя. Разумеется, наши совещания и журнал содействует этому, но, право, сколько я ни знал студентов, такая славная молодежь, что во всех студенческих историях обвиняешь невольно не их».

XV

Ближайшее общение с народом и его детьми не только было очень радостно для Толстого, не только придавало его жизни в его собственных глазах глубокий смысл, не только доставляло обильный материал для его художественных произведений, но и имело очень важное значение для выработки его миросозерцания.

его не только ближайшим общением с природой, соприкосновением с землей, но еще и тем нравственным воздействием, которое он оказывал на его участников. Это благотворное действие земледельческого труда Толстой, как сказано выше, пытался описать в незаконченном рассказе из крестьянской жизни, написанном в 1861 году, и особенно ярко в написанной позднее «Анне Карениной»95.

Еще гораздо более твердо, чем прежде, Толстой убедился теперь в том, что только народ, разумея под народом «класс людей, исключительно занятый физической работой»96, «рабочего человека»97 вообще, а по преимуществу земледельцев, — только народ ведет естественный, достойный и нравственный образ жизни.

С особенной силой провозглашает теперь Толстой моральное и жизненное превосходство людей из народа над людьми господствующих классов. В народе видит он «могущественное не одним количеством и счастливое большинство»98. Сравнивая «крестьянского никогда не учившегося мальчика с барским мальчиком, учившимся у гувернера с пяти лет», Толстой находит, что «преимущество ума и знании всегда на стороне первого»99. По мнению Толстого, «люди народа свежее, сильнее, могучее, самостоятельнее, справедливее, человечнее и, главное, нужнее людей как бы то ни было воспитанных»100. Толстой убежден, что «в поколениях работников лежит и больше силы, и больше сознания правды и добра, чем в поколениях баронов, банкиров и профессоров»101. Как видим, здесь Толстой объединяет в одну категорию представителей трех привилегированных классов: помещиков, капиталистов и буржуазной интеллигенции.

Все внимание Толстого устремлено теперь на жизнь народа и на служение ему; жизнь дворянства занимает его все меньше и меньше. Его нисколько не интересует вопрос о том, какая партия победит на дворянских выборах — либеральная или консервативная.

26 января 1862 года Толстой пишет Боткину: «У нас жизнь кипит. В Петербурге, Москве и Туле выборы, что твой парламент; но меня, с моей точки зрения, признаюсь, всё это интересует очень мало... «Ну-ка, кто кого?» А кто кого — в сущности совершенно всё равно».

XVI

Кипучая посредническая и школьная деятельность оставляла Толстому мало досуга для чтения. Но он все-таки нашел время прочитать только что появившиеся тогда «Записки из Мертвого дома» Достоевского, которые сразу были оценены им очень высоко (оценка это оставалась неизменной до конца его жизни). Тогда же в письме от 22 февраля 1862 года к А. А. Толстой, отвечая на какое-то ее нам неизвестное письмо, он в следующих выражениях рекомендовал ей произведение Достоевского:

«Благодарствуйте за ваше письмо — писать мне некогда, а пожалуйста сделайте одно: достаньте «Записки из Мертвого дома» и прочтите их. Это нужно». Последние два слова подчеркнуты Толстым.

«влияние») в возрасте от 20 до 35 лет, следовательно, с 1848 по 1863 год. Вот этот список:

Чтение указанных в этом списке стихотворений Кольцова, Тютчева, Фета, а также «Илиады» и «Одиссеи» было уже отмечено на предыдущих страницах.

Диалог Платона «Пир» упоминается в записи дневника Толстого под 22 мая 1852 года.

«Фаусте» Гёте Толстой упоминал, как сказано выше, в письме к Герцену от 8 (20) марта 1861 года, где «Фауст» назван «величайшей в мире драмой».

Таким образом, из всего списка остается неизвестным время чтения Толстым только поэмы Гёте и романа Виктора Гюго.

XVII

Занимаясь с крестьянскими детьми, Толстой пробовал приобщить их к классической русской литературе, но попытки эти потерпели неудачу. Произведения Пушкина, Гоголя остались непонятны крестьянским детям.

Размышляя над причинами этого явления, Толстой постепенно приходит к выводу, что причина лежит в том, что литература образованного общества чужда народу и не нужна ему; у народа есть свои им созданные образцы литературы и искусства. Уже в первой из трех статей, озаглавленных «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы», Толстой осторожно, в форме предположения, высказывает эту мысль. Здесь он говорит: «Может быть и то, что народ не понимает и не хочет понимать нашего литературного языка потому, что нечего ему понимать, потому, что вся наша литература для него не годится, и он вырабатывает сам для себя свою литературу»103.

Думая все более и более напряженно в том же направлении, Толстой окончательно утвердился в этой мысли. То, что в первой статье о яснополянской школе, напечатанной в январском номере его журнала, было высказано как предположение, относящееся только к литературе, в третьей статье под тем же заглавием, появившейся в апрельской книжке, утверждается уже как твердое убеждение автора, распространяющееся не только на область литературы, но и на область всех искусств. Здесь Толстой уже решительно утверждает: «Требования от искусства и удовлетворение, которое дает оно, полнее и законнее в народе, чем у нас». «Исключительная принадлежность нашего искусства одному классу» привела к «ложности направления» искусства. «Живет лучше и полнее тот, кто не живет в сфере искусств нашего образованного класса»104.

«Я делал, — писал он, — эти наблюдения относительно двух отраслей наших искусств, более мне знакомых и некогда мною страстно любимых, — музыки и поэзии. И страшно сказать: я пришел к убеждению, что все, что мы сделали по этим двум отраслям, все сделано по ложному, исключительному пути, не имеющему значения, не имеющему будущности и ничтожному в сравнении с теми требованиями и даже произведениями тех же искусств, образчики которых мы находим в народе».

И Толстой приводит примеры классических произведений искусства «так называемых образованных классов» и примеры тех же искусств в народе, отдавая преимущество произведениям народного творчества. Он говорит: «Я убедился, что лирическое стихотворение, как, например, «Я помню чудное мгновенье», произведения музыки, как последняя симфония Бетховена, не так безусловно и всемирно хороши, как песня о Ваньке Клюшничке и напев «Вниз по матушке по Волге», что Пушкин и Бетховен нравятся нам не потому, что в них есть абсолютная красота, но потому, что мы так же испорчены, как Пушкин и Бетховен, потому что Пушкин и Бетховен одинаково льстят нашей уродливой раздражительности и нашей слабости»105. (Под словом «раздражительность» Толстой разумел в то время восприимчивость, впечатлительность. )

Основной аргумент в пользу того, что «знания и искусства нашего образованного общества ложны» и именно поэтому народ их не воспринимает, заключается для Толстого в том, что «нас тысячи, а их миллионы»106.

«Почему красота солнца, красота человеческого лица, красота звуков народной песни, красота поступка любви и самоотвержения доступны всякому и не требуют подготовки?»107

Собственным опытом Толстой убедился в том, что произведения народной поэзии — былины, песни, сказки, пословицы дают «полное удовлетворение» поэтическим требованиям его учеников. Он и сам, «спокойно и беспристрастно сличив первую попавшуюся» народную песню «с лучшим произведением Пушкина», находит это удовлетворение его учеников «законным»108.

Народная жизнь во всех отношениях представлялась Толстому в то время тем идеалом, к достижению которого следует стремиться. По его мнению, без всякого содействия образованных классов народ «мог бы жить и удовлетворять всем своим человеческим потребностям, как то: трудиться, веселиться, любить, мыслить и творить художественные произведения»109.

По наблюдениям Толстого, народу того времени (он разумел преимущественно земледельцев) был свойственен известный консерватизм в общественно-политических вопросах. Выше уже было сказано о том, что в 1860 году, определяя основную мысль задуманной им повести из крестьянского быта, Толстой высказывал намерение в этой повести на все явления жизни смотреть с точки зрения мужика, особенностями которой являются не только «уважение к богатству мужицкому» и «презрение к праздности», но и «консерватизм»110.

Этот крестьянский «консерватизм» в то время не смущал Толстого, так как политическая жизнь и политическая борьба его тогда совершенно не интересовали. «Нельзя себе представить, — говорил Толстой впоследствии, — человека более чуждого политике, чем я был в те времена»111. В. П. Буренин, в шестидесятые годы бывший сотрудником «Современника» и «Искры», в своих воспоминаниях рассказывает, что когда он впервые увидел Толстого у А. Н. Плещеева в 1861 году (очевидно, в сентябре), среди присутствующих, в числе которых было много учащейся молодежи, передавался слух об аресте Чернышевского (слух был преждевременный). «Студенты, — рассказывает Буренин, — очень были взволнованы этим арестом и высказывали перед Толстым свои резкие суждения по поводу ареста Чернышевского. Толстой долго в молчании слушал речи молодых людей, полные негодования, затем самым спокойным тоном сказал: «Я не понимаю, господа, почему вас так волнует арест. Конечно жаль, что Чернышевский арестован, но что уж так волноваться вам, юношам? В ваши годы можно жить и учиться, не смущаясь никакими арестами». Он продолжал высказывать далее суждения в таком роде и говорил с искренним убеждением, совершенно спокойным тоном. На его молодых слушателей такие суждения подействовали неприятно, и ему горячо и даже резко возражали. Но он остался равнодушен к возражениям и скоро ушел»112.

им школ А. П. Сердобольскому, написанном из Москвы 12 января 1862 года, Толстой жаловался на другого учителя, студента А. П. Соколова, который «любит заниматься литографией и слушает бредни Герцена, но делом не занимается»113. Преувеличенно резкий отзыв о Герцене, вызванный взволнованным и возбужденным состоянием Толстого после произведенного у него обыска, находим в его письме к А. А. Толстой, написанном в конце июля 1862 года.

Студент Соколов, упоминаемый в письме Толстого к Сердобольскому, составлял исключение среди других студентов-учителей, приглашенных Толстым. Все другие студенты находились под его безусловным влиянием и разделяли его отчуждение от политики. По словам Толстого, «от прикосновения с народом» исчезала «вся квазилиберальная дребедень», которой раньше были пропитаны эти студенты114. По позднейшему воспоминанию Толстого, между учителями его школ «никогда разговоров не было никаких политических»115. «Лев Николаевич был чужд политике и нас всех отчудил от нее», — вспоминал один из учителей толстовских школ Н. П. Петерсон116.

Толстой в то время так близко подошел к идеологии русского патриархального крестьянства, что вносил в свое мировоззрение его психологию, свойственное ему отчуждение от политики.

Отдавая во всех отношениях предпочтение народной жизни перед жизнью господствующих классов, Толстой приходит к мысли о необходимости перемены своей собственной жизни. У него является желание устроить интеллигентную колонию, куда бы вошли он сам и занимающиеся под его руководством учителя. Вопрос этот не раз обсуждался в Ясной Поляне. Учителя вместе с Толстым ходили даже осматривать участок принадлежавшей Толстому земли, пригодный для устройства колонии. При этом предполагалось, что учителя будут жениться только на крестьянках117. «Жениться на барышне, — говорил Толстой студенческой молодежи, — значит навязать на себя весь яд цивилизации»118.

Но мысль об устройстве земледельческой колонии практического осуществления не получила.

поделился со школьниками своими мечтаниями о том, чтобы землю свою передать крестьянам, выстроить себе избу на краю деревни, жениться на крестьянской девушке и начать работать всю крестьянскую работу. Ученики приняли живое участие в обсуждении этого плана их любимого учителя и даже стали намечать ему невест из числа яснополянских девушек119.

Труды, лишения и вся обстановка крестьянской жизни Толстого не пугали.

Эти мечты Толстого о перемене помещичьей жизни на крестьянскую нашли впоследствии свое отражение в «Анне Карениной». Левин до женитьбы «часто любовался на эту [крестьянскую] жизнь, часто испытывал чувство зависти к людям, живущим этою жизнью». Ему приходили мысли о том, чтобы отречься от своей старой жизни, от своих бесполезных знаний, от своего ни к чему ненужного образования, «переменить ту столь тягостную, праздную, искусственную и личную жизнь, которою он жил, на эту трудовую, чистую и общую прелестную жизнь». Он даже мысленно спрашивал себя, что ему делать: «Иметь работу и необходимость работы? Оставить Покровское? Купить землю? Приписаться в [крестьянское] общество? Жениться на крестьянке?»120

Занятия искусствами и науками не оправдывали в то время для Толстого его образа жизни. Хотя ему и «страшно» было думать и сказать, что искусство «так называемого образованного класса» идет по ложному пути, он это думал и сказал и не мог в то время думать и говорить иначе. Хотя ему и казалось «страшно сказать по выводам, на которые оно наводит», он все-таки сказал, что если взять детей «от нескольких воспитанных поколений» и «невоспитанных детей народа» и сравнить их «в чем хотите: в силе, ловкости, уме, способности воспринимать, в нравственности даже и во всех отношениях», то «громадное преимущество поражает, вас на стороне детей невоспитанных поколений»121.

Это означало сомнение во всей культуре, во всем ходе умственного развития европейских стран.

«прогресс», под которым подразумевалось всякое движение вперед в умственной и политической жизни, а особенно в области техники. Понятие «прогресс» ближайшим образом не определялось и оставалось очень неопределенным; благотворность «прогресса» понималась так неопределенно, что Толстому, начавшему судить обо всем с патриархально-крестьянской точки зрения, такое смутное и голословное признание благотворности «прогресса» представлялось не чем иным, как принятой на веру догмой.

По словам Толстого, «единственная вера» многих интеллигентов того времени состояла в том, что «прогресс есть добро, а отсталость — зло», хотя «никто не знает, в чем состоит эта всеобщая вера прогресса»122.

Толстой и сам некоторое время (очень недолго) разделял эту «веру», но скоро отрекся от нее. В дневнике под 26 мая 1860 года он записывает: «Странная религия моя и религия нашего времени — религия прогресса». По мнению Толстого, эта слепая вера в «прогресс» проистекает только от отсутствия определенного миросозерцания, с одной стороны, и от неудовлетворенной потребности деятельности, с другой. О том же еще раз пишет Толстой в дневнике через два года, 20 мая 1862 года: «Мысль о нелепости прогресса преследует. С умным и глупым, с стариком и ребенком беседую об одном».

Позднее Толстой изложил свои взгляды на распространенные в то время представления о «прогрессе» в статье «Прогресс и определение образования».

XVIII

Неразрешенность вопроса о перемене образа жизни, с одной стороны, неудовлетворенность господствующим миросозерцанием, с другой, вместе с тяжестью борьбы против дворян-крепостников и напряженностью работы для журнала привели к тому, что Толстой, как рассказывает он в «Исповеди», «заболел более духовно, чем физически», появились апатия, равнодушие к жизни123.

Доктор Берс посоветовал Толстому ехать на кумыс в Самарскую губернию. Толстой решил последовать его совету. «Не буду ни газет ни писем получать, забуду, что такое книга, буду валяться на солнце брюхом вверх, пить кумыс да баранину жрать! Сам в барана обращусь, — вот тогда выздоровлю!» — смеясь говорил Толстой своим знакомым124.

14 мая, захватив с собой двух учеников, Василия Морозова и Егора Чернова, Толстой выехал в Москву, где пробыл пять дней. Здесь он докончил третью статью из серии «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы» и сдал в цензуру апрельский номер своего журнала, побывал у Каткова, у Аксакова и, разумеется, у Берсов, где, повидимому (быть может, вследствие его нездоровья), уже перестали смотреть на него как на возможного жениха, что видно из следующей записи его дневника, сделанной 20 мая: «У Берсов свободнее — меня немного отпустили на волю».

19 мая Толстой выехал по железной дороге из Москвы в Тверь, а на следующий день, 20 мая, на пароходе с билетом третьего класса отправился в Самару.

Волга, движение, разговоры с пассажирами, в том числе и с рабочим людом — всё это сразу подействовало на Толстого бодрящим образом. «Как будто опять возрождаюсь к жизни и к сознанию ее», — записал он в тот же день в дневнике.

«до сих пор было наслажденье».

27 мая Толстой приехал в Самару, откуда направился в башкирское кочевье Каралык на речке того же названия, Николаевского уезда, в 130 верстах от Самары125.

Здесь Толстой пробыл полтора месяца. Время проходило в том, что он жарился на солнце, ел баранину, пил кумыс и кирпичный чай, делал прогулки с мальчиками, купался. По словам В. С. Морозова, все башкиры, от старого до малого, полюбили Толстого. «Он способный с кем как обойтись: с некоторыми стариками беседовал серьезно о вере, боге, аллахе, с некоторыми шутил до веселого смеха, а с некоторыми происходил все башкирские игры, и во всем он участвовал. И всякий его любил за свое, и это продолжалось каждый день за все время, что мы там прожили. Башкиры с ним все вскоре так сблизились, что всякий, встречаясь с ним, с радостью улыбался и кланялся ему. Даже четырех-пятилетние башкиренки, встречаясь с ним, кивали головой, улыбались и обзывали его: «князь Тул»126.

В июне Толстой съездил в город Уральск, где его приятель и сослуживец по Севастополю А. Д. Столыпин был атаманом уральского казачьего войска. Из Уральска Толстой привез с собой писаря, но занимался мало — только докончил статью «Воспитание и образование», начатую еще в Москве. Тетрадь дневника, которую Толстой захватил с собой в Каралык, осталась нераскрытой.

В середине июля Толстой выехал из Каралыка в Москву.

История этого обыска такова.

XIX

В июне 1861 года появилась первая в России печатная прокламация революционной группы «Великорусс». По своим политическим воззрениям группа «Великорусс» примыкала к умеренным конституционалистам. Всего группа выпустила три прокламации, в которых требовала бесплатного наделения крестьян землею, установления конституционного строя и признания независимости Польши.

В августе 1861 года М. И. Михайлов привез из Лондона составленную Н. В. Шелгуновым и отпечатанную в типографии Герцена прокламацию «К молодому поколению». В прокламации содержался уже призыв к революционным действиям и к отнятию земли у помещиков.

Правительство было очень напугано появлением этих прокламаций. Распространявший прокламацию Шелгунова М. И. Михайлов был арестован и отправлен в каторжные работы.

— октябре 1861 года произошли студенческие волнения в Петербурге и Москве, в результате чего университеты были закрыты и большое число студентов исключено.

Большое беспокойство в правительственных кругах вызвало и заявление представителей тверского дворянства относительно манифеста 19 февраля. Заявление это, произведшее большой шум и ставшее известным и в Москве127, было сделано 1—3 февраля 1862 года на чрезвычайном собрании тверского дворянства. На этом собрании тверское дворянство, как уведомил губернатора новоторжский уездный предводитель дворянства Алексей Александрович Бакунин (родной брат Михаила Александровича Бакунина), в прошении на имя Александра II «заявило: 1) несостоятельность закона 19 февраля, 2) необходимость предоставления крестьянам земли в собственность, 3) несостоятельность сословных привилегий и 4) несостоятельность правительства удовлетворять общественным потребностям, и указало единственный неизбежный к тому путь — собрание представителей от всего народа без различия сословий». Это заявление подписали член губернского по крестьянским делам присутствия Н. А. Бакунин и двенадцать мировых посредников.

16 февраля все подписавшие заявление были арестованы и затем препровождены в Петропавловскую крепость, где пробыли до 22 июля, после чего были освобождены с лишением прав поступать на государственную службу и участвовать в выборах128.

Такова была напряженная общественно-политическая атмосфера, приведшая сначала к установлению полицейского надзора за Толстым, а затем и к производству у него жандармского обыска.

3 января 1862 года жандармский полковник Воейков, прикомандированный к Московской губернии, отправил в III отделение следующее донесение:

«В Тульской губернии проживает в собственном имении «Ясная Поляна» отставной артиллерийский офицер Толстой, очень умный человек, воспитывался кажется в Московском университете и весьма замечателен своим либеральным направлением; в настоящее время он очень усердно занимается распространением грамотности между крестьянами, для сего устроил в имении своем школы и пригласил к себе в преподаватели тоже студентов и особливо тех, которые подверглись каким-либо случайностям, оставили Университет, и как слышно у Толстого находятся уже 10 человек, которым он дает хорошее жалование и готовое содержание, в числе таковых оказался здешний студент Алексей Соколов, состоящий под надзором за участие в издании и распространении разных запрещенных антирелигиозных сочинений.

Нельзя ручаться, насколько справедливы дошедшие слухи, что у Толстого, когда собрались все преподаватели, сказана была речь, в которой весьма многое заимствовано из Великорусса.

Толстой, как слышно, состоит мировым посредником и имеет в Тульской губернии большое значение»129.

«Должно-быть, какой-нибудь Михаловский так удружил мне доносом». Догадка эта вполне правдоподобна. Вполне вероятно, что именно со стороны какого-нибудь представителя озлобленного против Толстого крапивенского дворянства поступил донос о том, что Толстой приглашает учителями в открытые им народные школы исключенных из университета студентов. К этому был присоединен еще вымысел о речи в духе «Великорусса».

Третье отделение, получив донесение Воейкова, 9 января сделало предписание жандарму по Тульской губернии, полковнику Муратову, проверить справедливость донесения Воейкова и относительно студентов, живущих у Толстого, и относительно «речи возмутительного содержания», будто бы произнесенной в кругу преподавателей, и вообще собрать сведения «об упомянутом графе Толстом».

В ответ на этот запрос третьего отделения, Муратов 16 января сообщил, что действительно граф Толстой в открытые им школы пригласил учителями пятерых студентов и двух семинаристов, имена которых тут же были названы. Что же касается речи «возмутительного содержания», будто бы произнесенной в кругу преподавателей толстовских школ, то относительно этого «нет никаких слухов».

Это донесение Муратова было доложено Александру II. При дворе Толстой пользовался «плохой репутацией». Об этом уже после обыска, 18 августа 1862 года, писала ему из Петербурга А. А. Толстая130.

Кроме надзора со стороны третьего отделения, за Толстым еще в бытность его в Москве в январе — феврале 1862 года был учрежден и полицейский надзор. Частный пристав московской городской части Шляхтин получил сведения, что Толстой, живя в Москве, имел «постоянные сношения со студентами» и что у него часто бывал студент Освальд, впоследствии замешанный в деле распространения прокламаций «Великорусса»131. Частный пристав, зная, что Толстой сам «много пишет», предположил, не он ли был «редактором этого сочинения», то есть прокламаций группы «Великорусс», и поручил сыщику Шипову следить за Толстым как в Москве, так и в Ясной Поляне по отъезде его из Москвы.

отделением генералу Потапову, что Зимин «все время пребывания своего в Туле вел разгульную, нетрезвую жизнь, посещая гостиницы низшего разряда» и «болтливостью своею обнаружил секретное поручение, данное ему будто бы правительством, следить за действиями графа Льва Толстого и за лицами, живущими у него в имении в селе Ясная Поляна».

Между тем Шипов еще в мае прослышал от кого-то, будто бы Толстой выехал в Петербург, и поехал за ним туда же; но, не найдя его в Петербурге, отправился узнавать его адрес в третье отделение, где Потапов сказал ему, что на него получена жалоба от тульского начальства и что ему «будет нехорошо».

Из третьего отделения слух о том, что за Толстым установлен негласный полицейский надзор, достиг и до придворных сфер. 14 июня А. А. Толстая писала Льву Николаевичу в Самару, что она беспокоилась о нем не только по поводу состояния его здоровья, но и по другим причинам, о которых — прибавляла она — «я не могу говорить в письме». «Нам во что бы то ни стало надо повидаться этой осенью», — писала Толстая далее132.

Шипов из Петербурга отправился в Москву, где и был арестован. 12 июня на допросе служащим московского генерал-губернатора Шеншиным Шипов показал, что при Толстом «находится более двадцати студентов разных университетов и без всяких видов», занимающих должности учителей в народных школах и волостных писарей. По воскресеньям все студенты собираются к графу; «цель этих посещений или собраний студентов у графа мною еще не узнана». Кроме того, Шипов сообщил, что на четвертой неделе великого поста к графу были привезены из Москвы «литографические камни со шрифтом и какие-то краски» «для печатания запрещенных сочинений», но в силу близости Ясной Поляны к Туле «все эти камни и инструменты для печатания» были перевезены в другое имение графа в Курской губернии, причем предполагалось начать печатание в августе.

На другой день, 13 июня, в дополнение к сделанному накануне показанию, Шипов прибавил, что у графа в имении «есть один человек, который исполняет должность курьера и часто ездит по трактам к Харькову и к Москве».

«в имении его сиятельства графа Л. Толстого» «часто бывают продавцы разного товара из Стародубенных слобод, которые у него иногда ночуют и живут по одному и по два дня». «Кроме ж всех сказанных, приему не бывает очень лично даже близким соседям и знакомым», — доносил далее Шипов не без некоторого основания, так как Толстой действительно не поддерживал знакомства ни с кем из окрестных помещиков. Это свое показание Шипов заключил следующей фантастической картиной: «В доме его сиятельства в кабинете и канцелярии устроены потайные двери и лестницы, и вообще дом в ночное время всегда оберегается большим караулом». В августе «предполагается у его сиятельства печатание какого-то манифеста по случаю тысячелетия России, и оный манифест был у них на просмотре и отправлен для чего-то за границу, но куда, мне неизвестно».

Показания Шипова были доложены московскому генерал-губернатору Тучкову, который счел необходимым обратить на них внимание Потапова. 16 июня Тучков отправил арестованного Шипова в распоряжение Потапова, а в письме, посланном одновременно, писал ему:

«Препровождаю к Вам, почтеннейший Александр Львович, бывшего секретного агента Михаилу Шипова со всеми показаниями, сделанными им по известному Вам делу гр. Льва Толстого.

Хотя Шипов есть такого рода личность, на которую полагаться совершенно нельзя, но важность показаний его требует особенного внимания, и указание на подготовляемый манифест к Тысячелетию не должно остаться без тщательного исследования. Требуют особенного внимания и указанные им сношения с раскольниками. Все это побудило меня отправить к Вам Шипова для подтверждения всего им дознанного лично и для принятия необходимых мер со стороны Вашей, так как место пребывания гр. Толстого вне района вверенного мне Управления».

Потапов отправил подробное донесение о показаниях Шипова шефу жандармов князю Долгорукову133. Долгоруков с одобрения

Дурново получил от Долгорукова инструкцию, в которой ему предписывалось отправиться в Тульскую и, если понадобится, в Курскую губернию в имение Толстого, чтобы удостовериться, в какой степени справедливы показания Шипова, и при содействии местных чиновников, назначенных губернатором, «сделать надлежащее дознание по сему предмету», а по окончании дознания, «если по оному откроется что-либо противозаконное, передать виновных в распоряжение полиции», то есть арестовать.

Дурново выехал из Петербурга 2 июля. В Туле Дурново явился к вице-губернатору Никифорову, исправлявшему в то время должность губернатора, который назначил для производства обыска у Толстого местного пристава Кобеляцкого134. 6 июля Дурново в сопровождении крапивенского исправника, тульского пристава Кобеляцкого и местного станового пристава, понятых, а также, вероятно, и сыщика Шипова, приехал в Ясную Поляну.

В Ясной Поляне в то время гостила сестра Толстого. Дурново заявил ей, что они приехали для производства обыска «по высочайшему повелению».

Обыск продолжался два дня. Были тщательно осмотрены все комнаты дома, в особенности кабинет Толстого, прочитана вся его переписка; были осмотрены также подвалы дома, где вскрывались полы, и даже конюшни. Горничная Т. А. Ергольской, Дуняша, успела схватить в кабинете Толстого его портфель, в котором хранились запрещенные книги и карточки Герцена и Огарева, и бросила его в канаву135.

— не к Толстому, а к другому лицу, которые Толстой взял у кого-то прочитать136.

Во время обыска жандармы и полицейские вели себя развязно, потребовали себе обед, вина, корма для лошадей.

После Ясной Поляны обыск был произведен в двух ближайших школах в деревнях Колпне и Кривцове, после чего Дурново направился в Никольское.

Результаты обыска должны были разочаровать Долгорукова и Потапова. «В доме графа Толстого, — доносил Дурново о результатах обыска, — устроенном весьма просто, по осмотре его, не оказалось ни потайных дверей, ни потайных лестниц, литографных камней и телеграфа тоже не оказалось, хотя вице-губернатор, в разговоре со мной, и объяснил, что он предполагает, что у графа есть типография для печатания его журнала». И ни в Ясной, ни в Никольском, ни в деревенских школах «никаких предосудительных бумаг не оказалось»137.

XX

Приехав в последних числах июля из Самары в Москву и узнав об обыске (вероятно, из письма Т. А. Ергольской), Лев Николаевич сейчас же написал письмо в Петербург А. А. Толстой. В этом письме он не только излил все свое негодование против произведенного над ним насилия, но и воспользовался случаем высказать своему другу совершенно откровенно, в самых резких выражениях, свое отрицательное отношение к тому положению, которое занимала А. А. Толстая.

«Хороши ваши друзья! Ведь все Потаповы, Долгорукие и Аракчеевы и равелины — это всё ваши друзья».

И только ошеломив свою «бабушку» таким неожиданным обращением, Толстой очень кратко сообщает ей об обыске, причем и тут не воздерживается от ядовитых укоров: «Какой-то из ваших друзей, грязный полковник, перечитал все мои письма и дневники, которые я только перед смертью думал поручить тому другу, который будет мне тогда ближе всех».

«Счастье мое и этого вашего друга, что меня тут не было, — я бы его убил!» — заявляет далее Толстой.

Конечно, не может быть никакого сомнения, если бы Толстой в то время находился в Ясной Поляне, то он не допустил бы жандармов производить у него обыск, произошло бы столкновение, и Толстой был бы арестован.

«Вот как делает себе друзей правительство», — пишет далее Толстой и заканчивает письмо следующими полными негодования словами:

«Ежели бы можно было уйти куда-нибудь от этих разбойников с вымытыми душистым мылом щеками и руками, которые приветливо улыбаются. Я, право, уйду, коли еще поживу долго, в монастырь — не богу молиться, это не нужно по-моему, а не видать всю мерзость житейского разврата, напыщенного, самодовольного и в эполетах и кринолинах. — Тьфу!»

И в самых последних словах письма вновь обращается непосредственно к своему другу. «Как вы, отличный человек, живете в Петербурге? Этого я никогда не пойму, или у вас уж катаракты на глазах, что вы не видите ничего».

31 июля Толстой приехал из Москвы в Ясную Поляну и здесь узнал все подробности обыска, которые взволновали его еще более. Целую неделю он не мог успокоиться. 7 августа он пишет второе письмо А. А. Толстой. Горечь нанесенного ему оскорбления и обиды чувствуется им еще больнее. Кроме того, он считает, что испорчена вся его деятельность, в которой он нашел «счастье и успокоенье». «Вы знаете, — пишет Толстой, — что такое была для меня школа с тех пор, как я открыл ее. Это была вся моя жизнь, это был мой монастырь, церковь, в которую я спасался и спасся от всех тревог, сомнений и искушений жизни». Теперь он опасается, что деятельность его испорчена в глазах народа. «О помещиках что и говорить, это стон восторга». Вновь Толстой повторяет, что считает «огромным счастьем», что обыск был произведен в его отсутствие. «Ежели бы я был, то верно бы уже судился как убийца». У него и теперь на случай вторичного посещения жандармов «заряжены пистолеты».

Мириться с таким положением, когда «дамоклесов меч произвола, насилия и несправедливости всегда висит над каждым», невозможно. Одно из двух: если это делается без ведома царя, то «надобно воевать и из последних сил биться против такого порядка вещей». Если же это делается с ведома царя, то нужно «стараться разуверить» его в необходимости этих мер или же «уйти туда, где можно знать, что ежели я не преступник, я могу прямо носить голову».

«получить такое же гласное удовлетворение, как и оскорбление, или экспатриироваться». «К Герцену я не поеду, — пишет Толстой. — Герцен сам по себе, я сам по себе. Я и прятаться не стану, я громко объявлю, что продаю именья, чтобы уехать из России, где нельзя знать минутой вперед, что меня, и сестру, и жену, и мать не скуют и не высекут, — и уеду».

В конце письма Толстой спрашивает свою придворную тетушку, не компрометирует ли он ее своими письмами, и заканчивает письмо такими словами: «Прощайте, жму вашу руку и кланяюсь всем вашим, которые, признаюсь, мне все представляются в каком-то нехорошем свете; мне кажется, вы все виноваты».

23 августа в Москве Толстой через знакомого флигель-адъютанта подал Александру II жалобу на произведенный у него обыск. Толстой писал, что он желает знать, «кого упрекать во всем случившемся», а так как производивший у него обыск жандармский штаб-офицер объявил, что он действует «по высочайшему повелению», то Толстой желает, чтобы с имени царя «была снята возможность укоризны в несправедливости и чтобы были, ежели не наказаны, то обличены виновные в злоупотреблении этого имени».

На другой день Толстой побывал у своего севастопольского сослуживца, близкого к Александру II, генерала Крыжановского, бывшего в Севастополе начальником артиллерии, прося его «позаботиться об участи» его письма к царю. Крыжановский, как записал Толстой в дневнике, в разговоре с ним «старался показать, что он не забывается в величии». «А кабы он знал, — прибавляет Толстой, — как я его величие считаю ему в упрек».

Жалоба Толстого была передана царю вместе с «всеподданнейшей справкой» шефа жандармов Долгорукова. В своем объяснении оснований произведенного у Толстого обыска Долгоруков ни словом не упоминал о потайных дверях и лестницах, и литографских камнях, которые он предписывал жандармскому полковнику отыскать у Толстого. «Мера эта, — писал Долгоруков, — была вынуждена разными неблагоприятными сведениями насчет лиц, у него проживающих, близких его с ними сношений и других обстоятельств, возбудивших сомнение».

«помещика Тульской губернии графа Толстого» письмо относительно произведенного у него обыска, отдал приказание, чтобы, несмотря на то, что у некоторых студентов, проживавших у Толстого, не оказалось «для жительства законных видов», а у одного «хранились запрещенные сочинения», «помянутая мера не имела собственно для графа Толстого никаких последствий».

Произведенный в Ясной Поляне обыск не оказал сколько-нибудь серьезного влияния на деятельность Толстого, но произвел некоторое воздействие на течение его личной жизни.

Примечания

¹ Напечатана в Полном собрании сочинений, т. 8, 1936, стр. 367—369.

² «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы», статья вторая (Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 96, 97).

³ «Ясная Поляна, Музей-усадьба Л. Н. Толстого. Заповедник», Тула, 1950, стр. 70.

⁴ Сведения взяты из неопубликованной работы ученого лесовода К. С. Семенова «История лесов Ясной Поляны за сто лет в связи с деятельностью и значением Л. Н. Толстого».

⁵ Имеется в виду министр внутренних дел С. С. Ланской.

⁶ П. Бирюков. Биография Льва Николаевича Толстого, т. I, Госиздат, М. — Пг., 1923, стр. 204.

⁷ Сергеенко. Толстой и его современники, М., 1911, стр. 130.

⁸ Письмо к П. А. Плетневу от 1 мая 1862 г.

⁹ «Щукинский сборник», 8, 1909, стр. 436. Письмо Тургенева без даты, но с пометой: «среда утром». Среда приходилась на 24 мая 1861 года.

¹⁰ «Стало быть, вы находите, что я дурно воспитываю дочь?» На что Толстой ответил, «что он думает то, что говорит, и что, не касаясь личностей, просто выражает свою мысль» («Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1860—1891», М., 1928 стр. 45).

¹¹ А. Фет. Мои воспоминания, ч. I, М., 1890, стр. 370—371.

¹² «Толстой и Тургенев. Переписка», М., 1928, стр. 65.

¹³ «Толстой и Тургенев. Переписка», стр. 67.

¹⁴ «Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1860—1891», М., 1928, стр. 45.

¹⁵

¹⁶ Удивительный по своему несоответствию с действительными фактами рассказ Тургенева о его ссоре с Толстым находим в воспоминаниях Н. Островской (Н. Островская. Воспоминания о Тургеневе — «Тургеневский сборник», СПб., 1915, стр. 100—101). Тургенев будто бы рассказывал, что столкновение с Толстым произошло у него в Спасском, а не в Степановке у Фета, как это было в действительности; что о воспитании своей дочери расказывал он «одному приятелю», который тоже гостил у него; что Толстой будто бы сказал ему, что если бы это была его законная дочь, то он бы ее иначе воспитывал (как будто это могло изменить мнение Толстого о благотворительности), на что Тургенев будто бы сказал ему «что-то вроде того», что размозжит ему голову; что на другой день он будто бы получил от Толстого два письма, в одном из которых содержался вызов на дуэль, а в другом Толстой будто бы писал, что он «сознает себя кругом виноватым», что он намеренно выводил Тургенева из себя, что он приезжал к нему нарочно, чтобы поссориться с ним, «что он меня ненавидит, что встречаться не хочет и просит прощения». Что после этого приятель Тургенева, которого он не называет, ездил объясняться с Толстым (не сказано, куда), но уже не застал его и т. д. И все это Тургенев рассказывал будто бы только для того, чтобы показать своим собеседницам, какой Толстой «странный и вместе с тем хороший человек».

Не приходится сомневаться, что и здесь, как замечала его собеседница в других случаях (см. стр. 98 тех же «Воспоминаний»), Тургенев придумал все эти фантастические подробности своей ссоры с Толстым исключительно «для удовольствия дам».

Гаршин. Воспоминания о Тургеневе — «Исторический вестник», 1883, 11, стр. 389—390). Здесь также совершенно отсутствует Фет и фигурирует незаконная дочь Тургенева; слова Тургенева в ответ Толстому переданы так: «Толстой, замолчите, или я в вас пущу вилкой» и т. д.

¹⁷ Ранее Фет в том же письме говорит о «тожестве художественных инстинктов» у него с Тургеневым.

¹⁸ «М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», т. III, СПб., 1912, стр. 478—479. Здесь письмо Фета напечатано с ошибкой; пропущено «не» перед словом «задумались».

¹⁹ «И. С. Тургенев. Сборник», под редакцией Н. Л. Бродского, Гос. библиотека СССР им. В. И. Ленина, М., 1940, стр. 128.

²⁰ П. В. Анненков. Литературные воспоминания, СПб., 1909, стр. 541.

²¹ Когда в 1907 г. в Ясной Поляне зашел разговор о Тургеневе и С. А. Толстая сказала, что «Тургенев очень любил Льва Николаевича», то Толстой возразил: «Он скорее любил меня как писателя. А как человек я не встречал в нем настоящей теплоты и сердечности». К этому Толстой прибавил: «Да он и никого так не любил, кроме женщин, в которых бывал влюблен. У него не было никого друзей» (А. Б. . Вблизи Толстого, т. I, M., 1922, стр. 202, запись от 7 сентября 1907 г.).

²² А. Фет. Мои воспоминания, ч. I, M., 1890, стр. 378.

²³ Д. П. Маковицкий

²⁴ «Aus dem Leben Leo Tolstoi’s», von Andreas Ascharin («Düna Zeitung», 1888, № 76, 4 April).

²⁵ Чтобы не вызывать недоверия крестьян, Толстой, приезжая в какую-нибудь деревню по спорным делам крестьян с помещиками, никогда не останавливался у помещика, а всегда у сельского старосты. Он рассказывал, что однажды его брат Сергей Николаевич, временно его заменявший в должности мирового посредника, приехав в деревню, остановился у помещика, после чего его кучер говорил крестьянам, что Сергей Николаевич обещал помещику сделать всё по его желанию. «Это было неправда, — но уже возбудило недоверие крестьян, — говорил Толстой (Д. П. Маковицкий. Неопубликованные «Яснополянские записки», запись от 6 мая 1908 года).

²⁶ «Архивные материалы для биографии Л. Н. Толстого» («Русская мысль», 1903, 9, стр. 76—106) приведены многочисленные данные, подробно освещающие борьбу Толстого против дворян-крепостников Крапивенского уезда.

²⁷ Д. Д. Оболенский. Воспоминания («Русский архив», 1894, 10, стр. 262—263).

²⁸ «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой», СПб., 1911, стр. 158.

²⁹ «Дело графа Л. Н. Толстого», первоначально входившей в состав книги «Дворянское сословие Тульской губернии», т. V, ч. I. Составил дворянин Ефремовского уезда М. Т. Яблочков, Тула, 1903, стр. 287—291. Перед выходом в свет этой книги статья «Дело графа Л. Н. Толстого» была вырезана. Мне удалось найти только три экземпляра этой книги, в которых осталась эта статья: один, хранящийся в Тульском областном архиве, другой — в Исторической библиотеке в Москве (шифр В 27/226) и третий — в Отделе рукописной и редкой книги Библиотеки Академии наук СССР (шифр Д 12667).

³⁰ «Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1860—1891», М., 1928, стр. 46.

³¹ О Колбасине А. Я. Панаева в своих «Воспоминаниях» рассказывает: «Панаев особенно не любил одного из приживальщиков Тургенева, низкопоклонного и льстивого Колбасина, и не мог скрыть презрение, которое питал к нему» (Авдотья Панаева. Воспоминания, изд. «Academia», M. — Л., 1933, стр. 477).

³² «Толстой и Тургенев. Переписка», М., 1928, стр. 69.

³³ Письмо Тургенева к Анненкову напечатано в «Литературных воспоминаниях» Анненкова, СПб., 1909, стр. 543; письмо его же к Кетчеру — в сборнике «И. С. Тургенев», М., 1940, стр. 66.

³⁴ Письмо сохранилось и находится в настоящее время в Отделе рукописей Гос. музея Толстого.

³⁵ А. Фет. Мои воспоминания, ч. I, M., 1890, стр. 381.

³⁶ В своих «Воспоминаниях» (ч. I, стр. 374) Фет напечатал письмо к нему Толстого в следующем виде: «Тургенев — что я прошу вас» и т. д.

³⁷ А. Фет. Мои воспоминания, ч. I, стр. 384, 385.

³⁸ «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой», СПб., 1911, стр. 16.

³⁹ «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы (Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 34).

⁴⁰

⁴¹ С. Л. Толстой и И. В. Ильинский«Ключ» в романе «Война и мир» («Звенья», 1933, 2, стр. 618—628).

⁴² «Журнал Министерства народного просвещения», 1861, 12, стр. 157—158.

⁴³ Е. Марков. Теория и практика яснополянской школы («Русский, вестник», 1862, 5, стр. 176, 180, 181).

⁴⁴ Там же, стр. 180.

⁴⁵ «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы» (Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 43).

⁴⁶ Подробно об этом рассказывает В. С. Морозов в своих «Воспоминаниях о Л. Н. Толстом ученика яснополянской школы».

⁴⁷ «Tolstoi-Erinnerungen. Von einem Balte» («Düna Zeitung», 1898, № 179).

⁴⁸ «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы» (Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 43—48).

⁴⁹ «Проект общего плана устройства народных училищ» (т. 8, стр. 209).

⁵⁰ Гусев. Толстой в молодости, М., 1927, стр. 395 (сноска).

⁵¹ «Aus dem Leben Leo Tolstoi’s», von Andreas Ascharin («Düna Zeitung», 1888, № 76).

⁵² «М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», под редакцией М. К. Лемке, т. III, СПб., 1912, стр. 479.

⁵³ Журнал «Начала», 1921, I, стр. 141.

⁵⁴ Ивакин. Воспоминания (рукопись, Центральный гос. Архив литературы и искусства).

⁵⁵ А. Фет. Мои воспоминания, ч. I, стр. 388.

⁵⁶ С. А. . Моя жизнь, авторизованная машинописная копия, тетрадь I, стр. 64—66. Хранится в Отделе рукописей Гос. музея Толстого.

⁵⁷ Напечатано в «Сборнике материалов для описания местностей и племен Кавказа», вып. 46, Махачкала, 1929, стр. 7—8.

⁵⁸ Написанное начало третьей части «Казаков» напечатано в Полном собрании сочинений, т. 6, 1929, стр. 161—175.

⁵⁹ Напечатан в Полном собрании сочинений, т. 7, 1932, стр. 109—111.

⁶⁰

⁶¹ Напечатан там же, стр. 100—104, вариант № 2.

⁶² Начало варианта напечатано в Полном собрании сочинений, т. 7, 1932, стр. 99—100, вариант № 1. Продолжение дано там же, как основной текст «Тихона и Маланьи».

⁶³ Повидимому, к «Тихону и Маланье» относится также и незаконченный отрывок, начинающийся словами: «Прежде всех в селе узнали у Копыла». (Полное собрание сочинений, т. 90).

⁶⁴ Думаем так на основании внешнего вида бумаги, на которой написаны все шесть вариантов обоих рассказов. Это — отдельные листы, вырванные из какой-то русской конторской книги, с пробитыми с левой стороны двумя отверстиями для сшивания. На такой же точно бумаге С. А. Толстая в первые месяцы после замужества переписала начало «Декабристов». На этом основании приходится отвергнуть утверждение редактора Юбилейного издания (т. 7, стр. 352), будто бы «Идиллия» написана за границей, так как трудно допустить, чтобы Толстой пользовался за границей такого рода бумагой. С. А. Толстая на обложке рукописи второй редакции «Идиллии» впоследствии сделала помету: «Написано до 1862 года», т. е. до ее замужества (сентябрь 1862 г.).

⁶⁵ «Идиллия» впервые появились в 1911 г. Во втором томе «Посмертных художественных произведений Л. Н. Толстого». В Юбилейном издании обе редакции напечатаны в томе седьмом, вышедшем в 1932 г. (стр. 64—86), причем первая редакция ошибочно названа второй, а вторая редакция — первой.

⁶⁶ Неопубликованные «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого, запись от 28 октября 1906 г.

⁶⁷ Е. Марков. Живая душа в школе («Вестник Европы», 1900, 2, стр. 584).

⁶⁸ «Tolstoi-Erinnerungen. Von einem Balte» («Düna Zeitung», 1898, № 181).

⁶⁹ утович]. Я[сенковс]кая школа («Ясная Поляна», 2, стр. 68).

⁷⁰ «Дело 1862 года III отделения собственной е. и. в. канцелярии о графе Льве Толстом» («Всемирный вестник», 1906, 6, стр. 54).

⁷¹ Дело департамента полиции № 349, 1898 г. «О писателе графе Льве Николаевиче Толстом» («Былое», 1918, 9, стр. 209).

⁷²

⁷³ Напечатан в Полном собрании сочинений, т. 8, стр. 455—486.

⁷⁴ Описанный Толстым «Федька» (Вася Морозов) несомненно обладал художественным дарованием. Это доказывается написанными им уже в старости воспоминаниями о яснополянской школе, на которые нам уже неоднократно приходилось ссылаться. Некоторые главы этих воспоминаний представляют собой подлинное художественное произведение.

⁷⁵ Рассказ яснополянского крестьянина С. Резунова об исполнении этой сценки приведен в книге Ал. Ксюнина «Уход Толстого» (СПб., 1911, стр. 57, 58) и в статье А. Панкратова «Толстой — школьный учитель» («Русское слово», 1912, № 257 от 7 ноября).

⁷⁶ Биографические сведения об этих учителях даны в статье Н. М. Мендельсона и В. Ф. Саводника «Педагогическая деятельность Толстого и журнал «Ясная Поляна» (Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 505—520).

⁷⁷ Марков. Живая душа в школе («Вестник Европы». 1900, 2, стр. 582); В. Миллер. Памяти собирателя народных песен П. В. Шейна («Этнографическое обозрение», 1900, 3, стр. 96—112).

⁷⁸ Петерсон. Из записок бывшего учителя («Международный толстовский альманах», составленный П. Сергеенко, М., 1909, стр. 258).

⁷⁹ Е. Л. Марков«Вестник Европы», 1900, 2, стр. 583).

⁸⁰ Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 514, 515.

⁸¹ «Прогресс и определение образования» (там же, стр. 348, 349).

⁸² А. Э. Бабуринская школа («Ясная Поляна», 2, стр. 85).

⁸³ «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы», статья третья (Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 118). В эту статью Толстой включил отчет Келлера.

⁸⁴ «Ясная Поляна», 10, стр. 20).

⁸⁵ А. Т. К[олпенск]ая школа («Ясная Поляна», 3, стр. 91).

⁸⁶ И. И. О[рлов]. Телятинская школа («Ясная Поляна», 10, стр. 42).

⁸⁷ А. Э[]. Еще о Бабуринской школе («Ясная Поляна», 4, стр. 27).

⁸⁸ Неопубликованные «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого, запись от 14 июня 1905 г.

⁸⁹ Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 361.

⁹⁰ «Ясная Поляна», 1, стр. 94.

⁹¹ «Ясная Поляна», 2, стр. 82).

⁹² А. Эрленвейн. Отрывки из воспоминаний о Ясной Поляне 1861—1862 годов (Отдел рукописей Гос. музея Толстого).

⁹³ Н. П. Петерсон«Международный толстовский альманах», составленный П. Сергеенко, М., 1909, стр. 258).

⁹⁴ Головеньковский учитель. Головеньковская волостная школа («Ясная Поляна», 6, стр. 15).

⁹⁵ «Анна Каренина», часть третья, гл. IV—VI, XI—XIII.

⁹⁶ «О методах обучения грамоте» (Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 129).

⁹⁷ «Об общественной деятельности на поприще народного образования» (там же, стр. 252).

⁹⁸ «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы», статья третья (там же, стр. 114).

⁹⁹ «О народном образовании» (там же, стр. 13).

¹⁰⁰ «Воспитание и образование» (там же, стр. 242).

¹⁰¹ «Прогресс и определение образования» (там же, стр. 345).

¹⁰²

¹⁰³ Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 62.

¹⁰⁴ Там же, стр. 113, 114.

¹⁰⁵ «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы», статья третья (Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 114).

¹⁰⁶ Там же, стр. 112.

¹⁰⁷

¹⁰⁸ Там же, стр. 115.

¹⁰⁹ «Прогресс и определение образования» (там же, стр. 346).

¹¹⁰ Запись в дневнике 27 июля 1860 г.

¹¹¹ Неопубликованные «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого, запись от 22 июля 1906 г.

¹¹² Буренин. Воспоминания о Л. Н. Толстом (Отдел рукописей Гос. музея Толстого).

¹¹³ Это письмо не сохранилось и известно лишь по изложению его содержания в рапорте производившего у Толстого в июле 1862 года обыск жандармского полковника Дурново («Дело 1862 года III отделения собственной е. и. в. канцелярии о графе Льве Толстом» — «Всемирный вестник», 1906, 6, стр. 53). Конечно, не может быть никакой уверенности в том, что текст письма Толстого передан в рапорте Дурново буквально; однако общее содержание письма передано им, повидимому, правильно.

¹¹⁴ Письмо к С. А. Рачинскому от 7 августа 1862 г.

¹¹⁵ «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого, запись от 27 декабря 1906 г.

¹¹⁶ Н. П. Петерсон. Из записок бывшего учителя («Международный толстовский альманах», составленный П. Сергеенко, М., 1909, стр. 258).

¹¹⁷ А. Эрленвейн—1863 годов (рукопись, архив Н. Н. Гусева).

¹¹⁸ Н. П. Петерсон. Из записок бывшего учителя, стр. 258. Толстой, вероятно, говорил не «навязать на себя», а «впитать в себя весь яд цивилизации».

¹¹⁹ «Воспоминания о Л. Н. Толстом ученика яснополянской школы Василия Степановича Морозова», М., 1917, стр. 55—56.

¹²⁰ «Анна Каренина», часть третья, гл. XII.

¹²¹ «Воспитание и образование» (Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 242).

¹²² «О народном образовании» (Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 7).

¹²³ «Лев Николаевич что-то заскучал», — вспоминал Н. П. Петерсон («Из записок бывшего учителя», стр. 259).

¹²⁴ Е. Л. . Живая душа в школе («Вестник Европы», 1900, 2, стр. 585).

¹²⁵ Один из мальчиков, ездивших с Толстым, Егор Чернов, вероятно, по предложению Толстого, описал всю поездку, начиная с выезда из Ясной Поляны и кончая приездом в Каралык. Толстой хотел было напечатать его рассказ в «книжках» «Ясной Поляны», но потом раздумал. Рукопись хранится в Отделе рукописей Гос. музея Толстого.

¹²⁶ «Воспоминания о Л. Н. Толстом ученика яснополянской школы Василия Степановича Морозова», М., 1917, стр. 104.

¹²⁷ 7 февраля 1862 года Толстой писал Боткину. «Нынче я получил известие об одном из самых, по моему мнению, серьезных событий за последнее время; хотя событие это наверно останется незамеченным. Тверское дворянство постановило: отказаться от своих прав, выборов более не производить — и только, и посредникам по выбору дворянства и правительства не служить. Сила!»

¹²⁸ «Освобождение», вып. 1, СПб., 1903. Дополнительные данные сообщены М. К. Лемке в Полном собрании сочинений и писем А. И. Герцена, т. XV, 1920, стр. 71—78. См. также О. В. Аптекман. Василий Васильевич Берви-Флеровский, изд. «Колос», М., 1925.

¹²⁹ Документы, относящиеся к тайному надзору за Толстым и к произведенному у него обыску, находятся в «Деле (1862-го года 1-й экспедиции № 230) III отделения собственной е. и. в. канцелярии о графе Льве Толстом». «Дело» это напечатано полностью в июньской книжке журнала «Всемирный вестник» за 1906 год. Подробное изложение всех известных по этому «делу» и по другим материалам обстоятельств тайного надзора за Толстым и произведенного у него обыска дано в статье И. В. Ильинского «Жандармский обыск в Ясной Поляне», напечатанной в «Звеньях», 1932, 1.

В архиве III отделения «Дело о графе Льве Толстом» составляет 39-ю часть серии дел под общим заголовком «О революционном духе народа в России и о распространении по сему случаю возмутительных воззваний».

¹³⁰ «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой», СПб., 1911, стр. 172.

¹³¹ Никаких сведений о знакомстве Толстого со студентом Освальдом до сих пор не обнаружено.

¹³² «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой», СПб., 1911, стр. 161.

¹³³ Увидев в 1906 г. в печати «Дело» о произведенном у него в 1862 г. обыске по предписанию Долгорукова, Толстой сказал: «Я его знал, этого Долгорукова, шефа жандармов. Добрейший человек был и очень ограниченный, пустейший мот, консерватор» (Неопубликованные «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого, запись от 22 июля 1906 г.).

¹³⁴ В печати были опубликованы два сообщения о том, что тульский губернатор Дараган, назначивший Толстого мировым посредником, принимал меры к тому, чтобы предупредить Толстого о предстоящем обыске. Первое сообщение принадлежит Д. Д. Оболенскому, пасынку барона В. М. Менгдена, бывшего в то время членом Тульского губернского по крестьянским делам присутствия, женатого на Е. И. Менгден (по первому мужу Оболенской), которой Толстой увлекался в 1857 г. — «Помню, — рассказывает Д. Д. Оболенский, — однажды к моей матери заехал тульский губернатор. Думали — приехал навестить или поговорить. Но оказалось, что губернатор заехал собственно затем, чтобы сообщить нам по секрету о приезде жандармского штаб-офицера, который на другой день собирался ехать из Тулы в Ясную Поляну и просил губернатора сделать распоряжение, чтобы полиция оказала ему в его миссии всяческое содействие... пустяка. В тот же вечер от нас поехало лицо, коротко знакомое с Толстым, предупредить о неприятном посещении на утро. Лев Николаевич, как оказалось, не был дома» (Д. Д. Оболенский. Вперед или назад? — «Русское слово», 1909, № 194 от 25 августа).

Второе сообщение — запись рассказа В. М. Менгдена о том же приезде тульского губернатора, сделанная сестрой его жены, Е. И. Раевской («Летописи Гос. литературного музея», кн. 2, М., 1938, стр. 429—430). Рассказ В. М. Менгдена в основном совпадает с рассказом Д. Д. Оболенского, но приезд губернатора и обыск у Толстого отнесены к марту 1862 г. — явная ошибка. Ездил к Толстому, по словам В. М. Менгдена, он сам.

¹³⁵ С. А. Берс«Воспоминаний» Берса это место было исключено цензурой). О том же писала в своих воспоминаниях Т. А. Кузминская («Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. 1846—1862», М., 1927, стр. 123).

¹³⁶ Неопубликованные «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого, запись от 26 августа 1909 г.

¹³⁷ Обыск в Ясной Поляне вызвал слухи об аресте Толстого. 23 сентября 1862 г. К. Д. Ушинский, проживавший в то время за границей, писал своему Другу А. И. Скребицкому: «Бесцельные преследования раздражают и спокойных людей; так, например, графа Толстого, известного тебе писателя, который живет у себя в деревне, схватили, привезли в Москву и, продержав неделю, обыскали, отпустили, ничего не отыскав» (К. Д. Ушинский. Собрание сочинений, т. XI, 1952, стр. 198).