Глава вторая
В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ
(1856)
I
18 мая 1856 г. Толстой приехал в Москву, где провел десять дней. Дорогой он читал «Дневник лишнего человека» Тургенева, о котором записал: «Ужасно приторно, кокетливо, умно и игриво».
В первый же день по приезде в Москву Толстой проехал в подмосковную местность Кунцево, где в то время проживал на даче В. П. Боткин. Повидимому, Толстой еще в Петербурге получил от Боткина приглашение, так как 14 апреля Боткин писал Некрасову: «Я жду не дождусь видеть Толстого, к которому, чувствую, привязанность моя молча и независимо от всякого сознания растет в глубину»1. Боткин в то время чувствовал большое расположение к Толстому. Еще раньше, 28 марта, он писал тому же Некрасову: «Поклонись Толстому: я чувствую к нему какую-то нервическую, страстную склонность»2.
На даче у Боткина Толстой застал гостившего у него Дружинина. Вечером пришел еще Аполлон Григорьев, «и мы, — записывает Толстой в дневнике, — болтали до двенадцати весьма приятно». Как вспоминал впоследствии Григорьев, эту «препоэтическую ночь» он, Толстой и Дружинин провели в «жаркой беседе» «о драме вообще, о русской драме и сцене в особенности»3.
21 мая Толстой ездил к С. Т. Аксакову, у которого познакомился с Хомяковым, произведшим на него, как описывал он в дневнике, впечатление остроумного человека4. Уже настроенный критически к учению славянофилов, Толстой вступил в спор с Константином Аксаковым. Результатом было некоторое охлаждение к Толстому обоих Аксаковых — отца и сына. Константин Аксаков писал Тургеневу 18 июня, что, как ему кажется, у Толстого «нет еще центра»5, понимая под «центром», вероятно, согласие с воззрениями славянофилов.
От Аксаковых Толстой отправился к своему троюродному дяде князю С. Д. Горчакову, родному брату главнокомандующего в Восточную войну, кн. М. Д. Горчакова. В разговоре крепостник Горчаков стал уверять Толстого, что «самый развратный класс — крестьяне». Решительно возражая Горчакову, Толстой, как писал он в дневнике, «из западника сделался жестоким славянофилом». На другой день, 22 мая, Толстой опять ездил к Аксаковым и слушал отрывок из «Семейной хроники» Аксакова-отца, после чего записал в дневнике: «Хорош, но старика захвалили».
23 мая Толстой познакомился с Ю. Ф. Самариным, который ему очень понравился, как «холодный, гибкий и образованный ум». Таким образом, в Москве и в Петербурге Толстой в 1856 году познакомился со всеми выдающимися представителями славянофильства.
23 мая Толстой еще раз был у Боткина в Кунцеве. На этот раз ни о каких беседах с Боткиным и его гостями в дневнике Толстого нет записей, но сказано, что и в самом Кунцеве, и дорогой он «до слез» наслаждался природой.
24 мая Толстой ходил в сад Эрмитаж, откуда вынес впечатление «тоски невыносимой» и где встретил Лонгинова, который так и не ответил на его вызов. Как записал Толстой в дневнике, он «имел глупость» ходить мимо Лонгинова, «умышленно глядя на него» («величественно глядя ему в глаза», как писал Толстой Некрасову 2 июля). Но и это вызывающее поведение Толстого не оказало действия на Лонгинова.
26 мая Толстой побывал у своего друга детства Любочки (Любови Александровны) Берс вместе с ее братом К. А. Иславиным. Так как по случаю субботы прислуга была отпущена в церковь, хозяйка поручила своим старшим дочерям — Лизе двенадцати лет и Соне одиннадцати лет накрыть для гостей стол и прислуживать им во время ужина. В своем дневнике Толстой в этот день записал: «Дети нам прислуживали. Что за милые, веселые девочки». Младшая из этих двух девочек, Соня, через шесть лет стала его женой. После обеда Толстой, под аккомпанемент К. А. Иславина, спел сложенную им Севастопольскую песню6.
Давно уже чувствуя потребность в женской любви и в семейной жизни, Толстой в Москве испытал поэтическое чувство влюбления к замужней двадцатичетырехлетней сестре своего друга Дьякова, Александре Алексеевне Оболенской. А. А. Оболенская в эти дни представлялась ему «самой милой» из всех женщин, которых он когда-либо знал, «самой тонкой, художественной и вместе нравственной натурой». «Положительно, — записывает Толстой в дневнике 25 мая, — со времен Сонечки у меня не было такого чистого, сильного и хорошего чувства. Я говорю — хорошего, потому что, несмотря на то, что оно безнадежно, мне отрадно расшевеливать его». Свою первую детскую любовь к Сонечке Колошиной, которую сам Толстой считал самой сильной любовью, когда-либо им испытанной, он всегда неизменно вспоминал в периоды своих чистых поэтических увлечений женщинами. Толстой был так увлечен своим чувством, что рассказал о нем Дружинину и написал брату Сергею Николаевичу.
А. А. Оболенская чувство к ней Толстого разделяла.
II
27 мая Толстой выехал из Москвы в Ясную Поляну, куда прибыл на другой день, 28 мая.
«В Ясном грустно-приятно, но несообразно как-то с моим духом», — записывает Толстой в дневнике свои первые впечатления от Ясной Поляны. Он тут же поясняет, откуда проистекает эта «несообразность» Ясной Поляны с его настроением. «Впрочем, — пишет он далее, — примеривая себя к прежним своим ясенским воспоминаниям, я чувствую, как много я переменился в либеральном смысле».
Слово «либеральный» на языке того времени не означало принадлежности к какой-либо определенной общественной группе, но имело смысл общего стремления к преобразованиям в духе большей политической свободы. В таком общем смысле это слово употреблено в письме Белинского к Гоголю: «У нас в особенности награждается общим вниманием всякое так называемое либеральное направление».
В этом же смысле слово «либерализм» в 1840—1850-е годы употреблялось и Тургеневым. «Это слово «либерал», — говорил Тургенев в 1879 году, — в последнее время несколько опошлилось, и не без причины... Но в наше молодое время, когда еще помину не было о политической жизни, слово «либерал» означало протест против всего темного и притеснительного, означало уважение к науке и образованию, любовь к поэзии и художеству и наконец — пуще всего — означало любовь к народу, который, находясь еще под гнетом крепостного бесправия, хотел бы в действительности помощи своих счастливых сынов»7.
«в либеральном смысле», происшедшую после предыдущего его приезда в Ясную Поляну, то есть после февраля — марта 1854 года (короткий заезд в ноябре 1855 года в счет идти не может). Следовательно, именно пребывание на войне (особенно под Севастополем) и затем в кругу писателей, по собственному признанию Толстого, сделало его миросозерцание более либеральным.
В описываемое время первым и основным требованием либерализма, как и говорил Тургенев, было уничтожение крепостного права. Что Толстой именно так понимал либерализм, видно из дальнейшей записи его дневника: «Татьяна Александровна (Ергольская) даже мне неприятна. Ей в сто лет не вобьешь в голову несправедливость крепости». О таком же отношении к тетушке говорят и последующие записи дневника. «Татьяна Александровна возмущает меня», — записывает Толстой 3 июня. «Скверно, что я начинаю испытывать тихую ненависть к тетеньке, несмотря на ее любовь», — пишет Толстой 12 июня, и тут же делает себе внушение: «Надо уметь прощать пошлость. Без этого нет любви и нет счастия».
Для Толстого того времени владение крепостными — «мерзость», как записано у него в записной книжке 30 мая. («Ни на ком так противно не выражается мерзость помещичьих отношений, как на тех, которые усвоивают их, не имея права»).
Толстой в то время был до такой степени увлечен мыслью об освобождении своих крестьян, что в самый день приезда в Ясную Поляну устроил сходку, чтобы изложить крестьянам свой проект.
Еще в Петербурге Толстой написал черновик той речи, с которой он намеревался обратиться к яснополянским крестьянам8. Толстой предполагал начать свою речь торжественным вступлением: «Господь бог вложил мне в душу мысль отпустить вас всех на волю». Изложивши далее основы своего проекта, Толстой предполагал закончить речь предложением крестьянам подумать, посоветоваться «с старыми, умными людьми»; «и что вам тут кажется неправда, не по закону написано, так научите меня, я поправлю и переменю». Но этот набросанный Толстым проект его речи к крестьянам остался неиспользованным. Когда он вышел к созванным им и ожидавшим его яснополянским крестьянам, он без всякой торжественности просто сказал им: «здравствуйте» и, спросив, нет ли у них жалоб, прямо перешел к изложению своего предложения.
Первоначальный план освобождения, набросанный Толстым в Петербурге, теперь был им уже оставлен по каким-то соображениям. Теперь он предложил крестьянам перейти всем обществом с барщины на оброк с назначением самого оброка в 26 рублей серебром с тягла. По словам Толстого, сумма, им назначенная, была вдвое меньшей по сравнению с тем размером оброка, какой платили крестьяне соседних помещиков. Как показалось Толстому, крестьяне отнеслись к его предложению сочувственно. В тот же день Толстой начал писать «Дневник помещика», в котором изложил подробно весь ход своих переговоров с крестьянами9.
На другой день, 29 мая, была вторая сходка. На этот раз Толстой увидел в крестьянах «уныние, не похожее на вчерашнее расположение духа».
Вскоре Толстой убедился в полном недоверии крестьян к его предложению. В «Дневнике помещика» под 3 июня записано, что когда он в этот день заговорил о своем предложении с мужем своей кормилицы Осипом Зябревым, тот отвечал ему «с сдержанной улыбкой умного человека, который проник, что его хотят надуть, и не поддается». Относительно другого крестьянина Данилы Орехова Толстой рассказывает: «Он подошел ко мне, когда я заговорил об оброке, с лицом, выражающим стыд за меня, что я притворяюсь и лгу».
В тот же день сельский староста Василий Зябрев объяснил Толстому, что крестьяне убеждены в том, что в коронацию нового царя «всем будет свобода», что он, Толстой, знает об этом и потому хочет связать их контрактом.
5 июня опять была сходка. Крестьяне окончательно объявили, что несогласны на условия, предложенные Толстым. «С ужасом восставали на всякое поползновение к подписке..., как будто я предлагал им дать подписку в том, что каждый будет осквернять святыню», — рассказывает Толстой в «Дневнике помещика». Особенно огорчался Толстой, когда видел, что крестьяне, по вкоренившейся привычке не доверять помещику, от которого они не ожидали себе никакого добра, подозревая в нем всегда одно только желание побольше обобрать их, начинали в разговоре с ним «льстить и врать официально: «Вы наши отцы», «нам хорошо» и т. п.
6 июня Толстой написал проект нового договора с крестьянами. В этом новом условии Толстой, идя навстречу крестьянам, предлагал им на выбор: или перейти на оброк или же перейти в обязанные крестьяне с барщинной работой. По этому новому условию Толстой обязывался:
1) навсегда оставить во владении крестьян все те земли, которыми они в то время пользовались;
2) по истечении 24-летнего срока выхода имения из залога отдать в полную собственность крестьян означенные земли и выпустить их в вольные хлебопашцы.
Таким образом, по этому проекту срок выкупа земли определялся уже не в 30 лет, как в первом проекте, а в более короткий срок — в 24 года. Крестьяне по новому условию обязывались в продолжение 24 лет исполнять для помещика барщину по три дня в неделю или же, взамен барщины, платить оброк по 26 рублен с тягла, причем выходящие на оброк должны составлять между собою общество и всем обществом отвечать за каждое тягло в плате оброка10.
7 июня Толстой велел старосте созвать стариков, чтобы побеседовать с ними о своих предложениях. Беседа состоялась, но не привела ни к каким результатам. «Их упорство доводило меня до злобы, которую я с трудом мог удерживать», — записал Толстой в дневнике.
Составление проектов освобождения своих крестьян и частые беседы с ними напомнили Толстому оставленный им «Роман русского помещика». 8 июня он записывает: «Передумал кое-что дельно из Романа помещика. Кажется, я за него примусь». И на следующий день: «Все обдумывается Роман помещика». В записной книжке Толстого за эти дни находим следующую, не вполне ясную, заметку, относящуюся к плану «Романа русского помещика»: «Как ему сначала все показалось трудно, потом немного омерзительно, потом приятно, легко, вследствие будто одоленных трудностей, а потом невозможно»11. Хотя в этой записи остается неясным то «всё», что сначала казалось помещику трудным и под конец невозможным, общий смысл всей записи тот, что проект деятельности в пользу крестьян, которым помещик был так увлечен, на практике оказался совершенно неисполнимым. План задуманного произведения, таким образом, еще раз совершенно изменился.
Настроение крестьян удивило и смутило Толстого. Он не ожидал встретить с их стороны такое недоверие и отчасти даже недоброжелательство к себе.
Под влиянием бесед с крестьянами ему пришло в голову изложить свои мысли по крестьянскому вопросу в письме к графу Д. Н. Блудову, бывшему в то время председателем Департамента законов Государственного совета, которому он перед отъездом из Петербурга изложил свои планы. Черновик письма был наспех набросан 9 июня.
«по своей всегдашней привычке к лжи, обману и лицемерию, внушенной многолетним попечительным управлением помещиков», — иронически замечает Толстой. Видя в его предложениях «одно желание обмануть, обокрасть их», крестьяне не открывали ему действительной причины своего несогласия. Как пишет Толстой, действительная причина состояла в том, что крестьяне были твердо убеждены, что в коронацию они все получат свободу «и смутно воображают, что с землей, может быть даже и со всей — помещичьей».
Вопрос о том, пишет далее Толстой, чьей собственностью является помещичья земля, на которой живут крестьяне, в народе большей частью решается в том смысле, что вся помещичья земля должна принадлежать крестьянам. «Мы ваши, а земля наша», — говорят, по словам Толстого, крестьяне своим господам12. Толстой обвиняет правительство в том, что, намекнув в речи царя на возможность освобождения, теперь оно обходит вопрос «первый, стоящий на очереди». Правительство должно определенно сказать, кому принадлежит земля. «Я не говорю, — пишет Толстой, — чтобы непременно должно было признать эту собственность за помещиком (хотя того требует историческая справедливость)». Пускай признают часть земли или даже всю землю за крестьянами. Главное — как можно скорее освободить крестьян на каких бы то ни было условиях. «Для меня ясно, — говорит далее Толстой, — что вопрос помещикам теперь уже поставлен так: жизнь или земля».
И Толстой, хотя и считает справедливым освобождение крестьян с землею, высказывается за освобождение без земли, потому что на этих условиях освобождение может произойти быстрее. То, что освобождение без земли повлечет за собой увеличение пролетариата, не останавливает Толстого. Пролетариат, — возражает он, — уже существует в крестьянской общине. Кроме того, пролетариат, «произведший революции и Наполеонов, не сказал свое последнее слово... Бог знает, не основа ли он возрождения мира к миру и свободе».
Этот неясный отголосок идей «Коммунистического манифеста» явился у Толстого, надо думать, последствием его бесед с П. В. Анненковым, который встречался с Марксом и одно время состоял с ним в переписке. Анненков, который, по позднейшей характеристике Толстого, всегда «с жаром» «ловит современность во всем, боясь отстать от нее»13, виделся с Марксом в Брюсселе, где присутствовал при его разговоре с теоретиком утопического коммунизма Вейтлингом, и затем встретился с Марксом в Париже в 1848 году14. О своих встречах и переписке с Марксом и (несомненно очень неполно и неясно) об идеях «Коммунистического манифеста» Анненков, конечно, рассказывал в редакции «Современника». Очевидно, мысль о роли пролетариата во всемирной истории, услышанная Толстым от Анненкова, произвела на него впечатление и запомнилась ему. В своем письме к Блудову Толстой пользуется этой идеей не столько ради нее самой, сколько как аргументом в пользу скорейшего освобождения крестьян, хотя бы и без земли. «Ежели в шесть месяцев крепостные не будут свободны, — пожар. Всё уже готово к нему, недостает изменнической руки, которая бы подложила огонь бунта, и тогда пожар везде». Этими взволнованными словами заканчивает Толстой набросок своего письма15.
помещика никуда отлучаться, в то время как дома для них работы нет. Толстой находит следующее образное сравнение для выражения ненормальности отношений между помещиком и его крепостными: «Два сильных человека связаны острой цепью, обоим больно, как кто зашевелится, и как один зашевелится, невольно режет другого, и обоим простора нет работать».
10 июня Толстой созвал последнюю сходку крестьян и предложил им окончательно высказаться, согласны ли они на его предложения. После долгого молчания последовал решительный отказ. Толстой понял, что задуманное им дело потерпело полную неудачу. «Дневник помещика» заканчивается грустным выводом о том, что крестьянский мир, т. е. сход, на который Толстой после бесед со славянофилами возлагал большие надежды, компетентен в разрешении таких вопросов, как вопрос о распределении сенокосов, но «задачу о выходе из помещичьей власти» он решить не может. «Уж поговорю я с славянофилами о величии и святости сходки — мира. Ерунда самая нелепая», — писал Толстой Некрасову 12 июня.
И Толстой решил прекратить на время попытки исполнения своих планов, чтобы возобновить их осенью. Из-за этого он решил отложить свой отъезд за границу, намечавшийся им на август.
Крушение лелеянных с такими большими надеждами планов было Толстому тяжело. «Мне у себя не совсем хорошо», — писал он Некрасову в том же письме. Теперь он приходит к следующему решению: «С завтрашнего дня пойду по всем мужикам; узнаю о их нуждах и буду отдельно уговаривать в обязанные» (дневник 13 июня).
«Мужики идут на оброк, человек двадцать», — записал Толстой 14 августа.
Еще раз коснулся Толстой крестьянского вопроса в письме от 1 октября к своему севастопольскому знакомому, писателю и путешественнику Е. П. Ковалевскому. В письме, написанном совершенно по другому поводу, Толстой попутно рассказывает также и историю своих переговоров с крестьянами.
Проведя лето в деревне, Толстой убедился, что крестьяне не в такой степени враждебно настроены, как это представилось ему сначала. Письмо написано в совершенно спокойном тоне. Но Толстой и теперь предвидит опасность («кончится тем, что нас перережут»), если правительство не выскажет ясно своих планов. Он обвиняет правительство в том, что оно «секретничает изо всех сил», в то время как слова Александра II о возможности освобождения «облетели всю Россию, запомнились всеми теми, до которых они касаются»16. «Сказать, что нужно подумать о свободе, а потом забыть — нельзя», пишет Толстой. «И ежели будет резня с нашим кротким народом, то только вследствие этого незнания своих настоящих отношений к земле и помещику». Толстой и теперь продолжает держаться того мнения, что, во избежание резни, освобождение крестьян не должно откладывать, но никаких своих конкретных планов освобождения не предлагает и не ставит вопроса о том, с землей или без земли должны быть освобождены крестьяне.
Целью письма Толстого было то, чтобы через Ковалевского, имевшего влияние в правительственных сферах, содействовать ускорению решения крестьянского вопроса.
Проявленное крестьянами недоверие к его добрым намерениям глубоко врезалось в память Толстому. Когда он через сорок с лишним лет после этого писал «Воскресение», он в сцене, где Нехлюдов объявляет крестьянам решение передать им свою землю и предлагает им установить пользование его землей на основе системы «единого налога» Генри Джорджа, — в этой сцене Толстой воспроизвел те самые ответы крестьян, какие он сам слышал от них в 1856 году.
«Особенно горячо стали отказываться, — читаем в романе, — когда Нехлюдов упомянул о том, что составит условие, в котором подпишется он, и они должны будут подписаться»...
Вечером по окончании сходки крестьяне обмениваются впечатлениями от речи барина. Один другому говорит:
«— Ишь, ловкий какой!.. Даром землю отдам, только подпишись. Мало они нашего брата околпачивали... Подпишись, говорит. Подпишись — он тебя живого проглотит»...
«— Это как есть», — соглашается старый крестьянин17.
Такие речи, к своему крайнему огорчению, Толстой слышал от яснополянских крестьян, когда он в молодости предлагал им освобождение от крепостной зависимости на выработанных им условиях.
III
30 мая 1856 г. Толстой поехал верхом навестить свою сестру, с которой еще не виделся после своего возвращения, в ее имение Покровское в 80 верстах от Ясной Поляны.
Из Покровского Толстой на другой день поехал к Тургеневу в его имение Спасское, расположенное в 20 верстах от Покровского. «Дом его, — записал Толстой в дневнике про Тургенева, — показал мне его корни и много объяснил, поэтому примирил с ним». То же самое писал Толстой о Тургеневе Некрасову 12 июня: «Его надо показывать в деревне. Он там совсем другой, более мне близкий, хороший человек».
«Поболтавши» с Тургеневым «очень приятно», Толстой на другой день 1 июня увез его с собой в Покровское. Дорогой тоже «приятно болтали»; в Покровском опять «очень хорошо болтали» с Тургеневым (запись в дневнике 2 июня).
«Однажды, — рассказывал Тургенев в 1881 году С. Н. Кривенко, — мы виделись с ним [Толстым] летом в деревне и гуляли вечером по выгону недалеко от усадьбы. Смотрим, стоит на выгоне старая лошадь самого жалкого и измученного вида: ноги погнулись, кости выступили от худобы; старость и работа совсем как-то пригнули ее; она даже травы не щипала, а только стояла и отмахивалась хвостом от мух, которые ей досаждали. Подошли мы к ней, к этому несчастному мерину, и вот Толстой стал его гладить и между прочим приговаривать, что́ тот, по его мнению, должен был чувствовать и думать. Я положительно заслушался. Он не только вошел сам, но и меня ввел в положение этого несчастного существа. Я не выдержал и сказал: «Послушайте, Лев Николаевич, право, вы когда-нибудь были лошадью»18.
Здесь перед нами, очевидно, первая мысль рассказа «Холстомер», начатого Толстым в 1863 году. О том же говорит и запись в дневнике Толстого от 31 мая 1856 г.: «Хочется писать историю лошади», на основании которой мы и приурочиваем рассказ Тургенева именно к этому его свиданию с Толстым.
В середине июня Толстой написал Тургеневу не дошедшее до нас письмо, в котором извещал о неудачах своих переговоров с крестьянами и вспоминал об «овраге», их разделяющем, как он называл свои недоразумения с Тургеневым. Вероятно, Толстой писал о своем желании уничтожить этот «овраг». Тургенев отвечал на это письмо Толстого в примирительном тоне: «Что касается до «оврага», — писал он, — то между нами осталось только воспоминание недоразумения, которое исчезает или даже уже исчезло давно»19.
В июле произошла новая встреча Толстого с Тургеневым, произведшая на Толстого совершенно противоположное впечатление.
городе, через который проходил этот полк, дворянство давало в честь его обеды, балы, вечера. В декабре 1855 года полк прибыл в Одессу, где и был расквартирован в трех селениях. В то время боевые действия были уже прекращены. Потеряв за полтора месяца стоянки от тифа больше тысячи человек, полк в апреле 1856 года тем же маршрутом выступил обратно в Москву. В июле 1856 года полк находился в городе Мценске Орловской губернии, куда Толстой и приехал для свидания с братом. По дороге Толстой заехал к сестре в Покровское, откуда было послано за Тургеневым.
На другой день, 5 июля, Тургенев приехал, и в дневнике Толстого в тот же день появляется о нем такая запись: Тургенев «решительно несообразный, холодный и тяжелый человек, и мне жалко его. Я никогда с ним не сойдусь». Через три дня в дневнике Толстого находим следующую запись об образе жизни Тургенева, на этот раз совершенно противоположную тому, что было записано Толстым месяц тому назад: «Тургенев глупо устроил себе жизнь. Нельзя устроить необыкновенно. У него вся жизнь притворство простоты. И он мне решительно неприятен».
Однако охлаждение к Тургеневу, повидимому, мучило Толстого. В августе он написал Тургеневу другое, также не дошедшее до нас письмо, в котором, судя по ответу Тургенева, хотел как-то объяснить происшедшие между ними недоразумения. Тургенев, живший в то время в Куртавнеле близ Парижа, ответил Толстому 13 сентября. В том, что писал Тургенев в этом письме о своих отношениях к Толстому, сквозит уже большая доля скептицизма.
«Я никогда не перестану любить вас и дорожить вашей дружбой, — писал Тургенев, — хотя — вероятно по моей вине — каждый из нас в присутствии другого будет еще долго чувствовать небольшую неловкость». Тургенев пытается определить, в чем заключается причина этой неловкости. «Вы единственный человек, — пишет он, — с которым у меня произошли недоразуменья; это случилось именно оттого, что я не хотел ограничиться с Вами одними простыми дружелюбными сношениями — я хотел пойти далее и глубже; но я сделал это неосторожно, зацепил, потревожил Вас и, заметивши свою ошибку, отступил, может быть, слишком поспешно; вот отчего и образовался этот «овраг» между нами». Тургенев говорит далее, что между ним и Толстым, кроме собственно литературных интересов, мало точек соприкосновения. Каждый идет своей дорогой. Толстой, по мнению Тургенева, и не может быть ничьим последователем. «Вы слишком сами крепки на своих ногах, чтобы сделаться чьим-нибудь последователем», — пишет Тургенев. С большой прозорливостью устанавливает Тургенев, что они с Толстым никогда не будут друзьями «в Руссовском смысле» (то есть в смысле душевной близости и откровенности), «но каждый из нас будет любить другого, радоваться его успехам»20.
Это письмо Тургенева было получено Толстым 13 октября и, как записал он в дневнике, не понравилось ему.
«с наслаждением часа два» ругал дядю Тургенева, управлявшего его имением. Но Толстой в этом случае не принял сторону Ивана Сергеевича. «Тургенев кругом виноват, — записал он в дневнике. — Никакая художническая струя не увольняет от участья в общественной жизни». (Еще раньше Толстой записал в записной книжке: «Тургенев ничем не хочет заниматься под предлогом, что художник неспособен»21). Этими словами Толстой, повидимому, хотел сказать, что он не оправдывает того, что Тургенев, считая себя исключительно художником, совершенно отстранялся от всякого участия в жизни своих крепостных, всецело предоставив устройство их быта своему управляющему.
15 октября Толстой написал Тургеневу ответное письмо, к сожалению, также до нас не дошедшее. И в этом письме Толстой, судя по ответу Тургенева, вновь пытался уяснить свои отношения с ним. В своем ответе, написанном из Парижа 16 ноября, Тургенев опять повторяет, что не может быть совершенно откровенен с Толстым и хотя и любит его, как человека («об авторе и говорить нечего»), но многое в нем его коробит, и он счел «удобнее» держаться от него подальше. «В отдалении, — признается Тургенев, — (хотя это звучит довольно странно) сердце мое к Вам лежит как к брату, — и я даже чувствую нежность к вам». Не сомневаясь в том, что он любит Толстого, Тургенев надеется что «со временем» из этого «выйдет всё хорошее»22.
IV
Все лето и осень 1856 года Толстой провел в деревне. Он занимается хозяйством, гуляет («занимался я природой с каким-то особенным наслаждением», писал Толстой Е. П. Ковалевскому 1 октября), охотится, играет на фортепиано, видится с некоторыми соседями, читает и пишет.
Для характеристики тех требований, какие Толстой предъявлял к себе в это лето, представляют интерес те «ярлыки», какие он повесил или хотел повесить у себя в кабинете и у входной двери. В кабинете Толстой хотел вывесить следующие изречения:
«1) Помни, что час, потерянный для работы, никогда не возвратится».
«2) Одно маленькое усилие над собой так легко сделать, что тебе кажется, можно и не сделать его. Не сделай — и ступишь первый шаг по крутому спуску апатии и лени».
У входной двери должны были висеть следующие изречения:
«1) То, что сердит тебя теперь, будет смешить тебя через час — день — год».
«2) Не упрекай его, прежде чем не попытаешься стать на его место»23.
Ясно, что оба эти изречения предназначались для того, чтобы правильно вести себя при разговорах по хозяйству с управляющим и крестьянами.
отсталость ее мировоззрения. По поводу того, как Татьяна Александровна держала себя во время его болезни, Толстой записывает 1 июля: «Тетенька Т. А. удивительная женщина. Вот любовь, которая выдержит всё». И затем о ней же 31 июля: «Она прелесть доброты». Около того же времени в записной книжке: «Тетеньке Т. А. нужно, чтобы были несчастия — ее жизнь защищать, утешать».
В июне — июле в дневнике Толстого отмечено чтение Пушкина и Гоголя.
3 июня в 5 часов утра, приехав от сестры из ее имения Покровское, Толстой, не ложась спать, уселся на балконе яснополянского дома и, глядя в сад, «испытал огромное наслаждение». Затем он раскрыл один из томов Пушкина в только что вышедшем тогда издании Анненкова и прочел «Каменного гостя», после чего записал в дневнике: «Прочел Дон Жуана Пушкина. Восхитительно. Правда и сила, мною никогда не предвиденная в Пушкине». О впечатлении, произведенном на него чтением «Каменного гостя», Толстой хотел было сейчас же писать тонкому знатоку и ценителю поэзии — Тургеневу, но почему-то не выполнил своего намерения.
В следующие дни чтение Пушкина продолжалось. Толстой прочел его лирические стихотворения, поэмы и драматические произведения, а также «с наслаждением» прочел составленные Анненковым «Материалы для биографии Пушкина».
Из поэм Пушкина «Цыганы» показались Толстому «прелестны, как и в первый раз» (то есть при первом чтении), о других же поэмах Пушкина в дневнике Толстого от 7 июня записан суровый отзыв: «Остальные поэмы, исключая «Онегина», — ужасная дрянь».
общих воззрений Толстого того времени. Сказочный сюжет «Руслана и Людмилы», романтический элемент в южных поэмах, восхваление Петра I и описание Полтавского боя в классическом духе (что должно было быть особенно неприятно Толстому) в «Полтаве», несерьезное содержание «Графа Нулина» и «Домика в Коломне», идея приоритета государства над личностью в «Медном всаднике», — всё это не могло вызвать сочувствия Толстого. Известно, однако, что Толстой высоко ценил с художественной стороны отдельные части пушкинских поэм. Так, в своих «Воспоминаниях», рассказывая об отце, Толстой писал, что ему «всегда казалось, что Пушкин списал с него свой выезд на охоту мужа в «Графе Нулине», — таким типически верным находил Толстой это описание. В двух черновых редакциях трактата «Что такое искусство?» (1897 года) поэма «Руслан и Людмила» значится в числе образцов «хорошего всемирного искусства»24 (в окончательном тексте трактата упоминание о «Руслане и Людмиле» было вычеркнуто).
Что же касается «Евгения Онегина», то высокое мнение Толстого об этом произведении оставалось неизменным до самого конца его жизни. Толстой много раз в своих произведениях, письмах и дневниках цитировал отдельные стихи из «Евгения Онегина»: в последний раз он перечитывал это произведение в 1908 году25. В Яснополянской библиотеке сохранился первый том сочинений Пушкина под редакцией Анненкова, содержащий «Материалы» к биографии поэта. В этом томе имеются на полях отчеркивания некоторых мест, почему-либо обративших на себя внимание Толстого.
После Пушкина Толстой «с наслаждением» перечитывает «Мертвые души» Гоголя, находя в них «много своих мыслей» (дневник 25 июля). Позднее Толстой прочел только что появившийся тогда рассказ Тургенева «Фауст», который нашел «прелестным» (дневник 28 октября).
Из иностранных авторов Толстой летом и осенью 1856 года читал произведение Гёте «Страдания молодого Вертера» (о котором записал в дневнике 29 сентября: «Восхитительно»), «Записки Пиквикского клуба» и «Крошку Доррит» Диккенса, «Мещанина во дворянстве» Мольера и его же «прелестную комедию» — «Ученые женщины», Теккерея «Ньюкомы» и какой-то глупый, по его оценке, роман Евгения Сю.
Еще под Севастополем летом 1855 года Толстой завел себе особую записную книжку, в которую заносил в изобилии и свои наблюдения над окружающей жизнью, и отдельные мысли, и сырой необработанный материал для своих будущих работ. Такую же книжку завел он себе и в мае 1856 года. В ней мы находим мастерски набросанные, хотя и очень небольшие по размерам, картины природы, меткие наблюдения над окружающими и над самим собой, изредка мысли отвлеченного характера и в большом количестве краткие, ему одному понятные заметки для задуманных или начатых произведений. Вот образцы разного рода записей Толстого в записной книжке 1856 года:
«Пятый час утра, ясная погода, у окна в густой сад. Звуки просыпающихся галок с балкона, горлинки, кукушки, иволги, лягушек в саду и мелких птичек: воробьев, малиновок и неизвестных. С дворни слышны гуси, которых выгоняют, и девичьи голоса».
«Вечером, часов в девять, месяц еще не светит, я сижу у окошка, пыль смирно лежит на дороге между мелкой кудрявой, запыленной травой. Прошли мальчишки, сняв шапки. Думая, что я их не вижу, они надели шапки, весело засмеялись и быстро побежали под гору, босыми черными ножонками поднимая пыль. Что им весело?».
«Едешь ночью проселком, пасмурные ракиты, соломенные крыши, в избах огонек. Что там делается?».
«Народ смотрит на молебствие, как на средство пустить воду с неба, будто кран отвернуть».
«Сельская церковь, обсаженная плакучими березками. Сколько в ней разных душ обвенчано, крещено, похоронено».
«Ежели два любящих человека поверяют третьему неудовольствие друг на друга, они уже не любят друг друга».
Немало записей посвящено жизни крестьян и их отношениям с помещиками. Вот наиболее характерные из этих записей:
«Мужик для своего помещика и начальника и в свободных отношениях — два различных человека».
«Как злоупотребляют замечанием, что мужики опрашивают, когда их спрашивают, и отвечают другое. Попробуй целый день пристально работать одно — не поймешь сразу простого вопроса».
«Община до такой степени стеснительна, что всякий член ее, ежели только он немного выходит из животного состояния, стремится выйти из нее». «Большая часть помещиков управляется тайным синклитом своих дворовых и крестьян».
«Когда про помещика говорят, что он добр и отец для крестьян, верно забубенная голова и не живет в имении».
Группа писателей, сотрудников журнала «Современник».
С фотографии С. Левицкого (15 февраля 1856 г.).
«Мужик ослеп от натуги, как лошадь. Ему двадцать пять лет. Он нашел в городе работу — вертеть колесо на машине».
«Вчера винный поверенный Беленко, красный, как говядина, старичок, знающий околодок, как свои карманы, рассказывал Василью про соседние именья. Большую часть описаний он начинал так: «Тоже мужиченки разорены, но богатое именье».
В начале июня чтение Пушкина пробудило в Толстом желание художественной работы. 4 июня он занялся разборкой рукописей ранее начатых произведений и на другой день «кое-что поправил» в начатой в 1853 году повести «Беглец», до которой он не дотрагивался с того времени. 14 июня Толстой записывает, что он начинает «любить эпически легендарный характер» и хочет попробовать «из казачьей песни сделать стихотворение». Это намерение осталось неисполненным, и работа над «Казаками» возобновилась только в следующем 1857 году.
10 июня Толстой записывает в дневнике, что обдумывал на прогулке план своих будущих работ, в том числе план комедии, главной темой которой ему представлялся «окружающий разврат в деревне». Был ли это тот самый план комедии, который еще в марте того же года «томил» Толстого, или совершенно другой, нам неизвестно.
В архиве Толстого сохранились наброски начала двух комедий, озаглавленные — «Дворянское семейство» и «Практический человек»26. По своему содержанию эти наброски подходят к той теме комедии, которая намечена Толстым в дневнике.
Рукопись «Дворянского семейства» содержит перечень действующих лиц, три первые явления первого действия и краткий план всей задуманной комедии. Комедия «Практический человек» сохранилась в двух рукописях, из которых первая содержит перечень действующих лиц и первое явление первого действия, а вторая — перечень действующих лиц и несколько начальных строк первого действия. Обе комедии несомненно представляют собою два варианта одного и того же сюжета.
не окончил курса в университете, проводит время в чтении философских сочинений, за неимением более подходящих собеседников рассуждает о философии с местным попом, пытается как-то помогать крепостным крестьянам. Его томит пошлость и грязь жизни не только его семьи, но и ближайших соседей. Отец, старый князь, друг генерала, считает его «самым пустячным человеком, ни на что не способным». Старший брат Анатолий, напротив, — «практический человек», умеющий устраивать свои дела. Валентин ищет забвения в вине и в пьяном виде «говорит всем правду».
Тип Валентина многими своими чертами напоминает облик только что скончавшегося тогда брата Толстого Дмитрия: та же неприспособленность к жизни, те же искания, то же стремление к жизни разумной и нравственной и та же полнейшая неспособность осуществить эти стремления на практике. Это первый беглый набросок того образа, который впоследствии будет дан Толстым в законченном виде в «Живом трупе» в лице Федора Протасова.
Подробности сюжета начатой комедии были не ясны самому автору. Так, в тексте начала первого действия старший брат представлен женатым, а в плане он только собирается жениться и отбивает невесту у младшего брата.
Обе пьесы остались незаконченными, хотя впоследствии Толстой мысленно и возвращался к ним.
Обе пьесы резко выделяются своим сатирическим направлением из всего написанного Толстым летом и осенью 1856 года в Ясной Поляне.
V
— переделку начатой еще в Севастополе третьей части его тетралогии — повести «Юность».
Еще в Москве 25 мая Толстой записывает: «Писать ужасно хочется «Юность». Теперь в Ясной Поляне 22 июня вечером, находясь «в мечтательном расположении духа» и долго не засыпая, он «составил ясно не на бумаге, а в голове план «Юности». 27 июня он перечитывает ранее написанные главы этой повести и делает в них исправления, а с 28 июня, когда Толстой «отделал первую главу «Юности» с большим удовольствием», начинается уже систематическая работа над переделкой ранее написанных и над новыми главами повести. Работа продолжалась весь июль, август и большую часть сентября.
В промежуток между работой над «Юностью», 18 и 19 июля Толстой пишет начало нового произведения, которое называет «Фантастическим рассказом». Действие этого рассказа происходит во время севастопольской обороны в июле 1855 года. Майор Вереин возвращается с полкового праздника. В рассказе чувствуется нерасположение Толстого ко всем официальным празднествам с их напыщенностью, преувеличениями, ложью и притворством веселья, а также его уважительное отношение к старым военным, в которых он отмечает общее им всем «спокойное мужественное равнодушие». Отразились в этом отрывке и мечтания Толстого о семейной жизни. Но полного представления о сюжете задуманного рассказа написанная часть его не дает. Как и во всех произведениях Толстого, хотя бы только слегка набросанных и не отделанных, находим и здесь изумительные художественные красоты. Таково, например, описание ночного дождя, под которым едет верхом майор Вереин: дождик продолжал идти «то мелкий, как сквозь сито, то как будто с каких-то невидимых деревьев сыпались сверху с ветром крупные тяжелые косые капли».
Еще один раз оторвался Толстой от работы над «Юностью» для начала другого произведения. 22 августа он записывает:
«Придумал «Отъезжее поле», мысль которого приводит меня в восторг». На другой день «Отъезжее поле» было начато, но написаны были только три страницы27.
Действие не только не развернуто, но даже не намечено, и о сюжете начатого произведения невозможно составить никакого представления.
Если упомянуть еще о просмотре повестей «Детство» и «Отрочество» для отдельного издания, то этим будут исчерпаны все попытки других работ, кроме работы над «Юностью», которыми был занят Толстой летом 1856 года. «Юность» непрерывно находится в центре его творческого внимания.
Записи в дневнике о работе над «Юностью» очень многочисленны. Под 1 августа находим такую характерную запись: «Просыпался рано и в пробуждении пробовал придумывать свои лица. Воображение ужасно живо. Успел представить себе отца — отлично».
22 августа работа над второй редакцией «Юности» была закончена, а 27 августа была начата работа над третьей, последней редакцией повести. Толстой работает с утра до вечера и перерабатывает всю повесть с начала до конца; писарь тут же переписывает новую редакцию. Нередко Толстой диктует писарю новый текст. Особенно отмечена в дневнике работа над главой «Юность», которую Толстой диктовал и писал «с удовольствием до слез».
12 сентября была закончена третья редакция «Юности». Предстоял последний, окончательный просмотр повести, который и был произведен в ближайшие дни.
художественности и отчасти со стороны содержания. Оценка эта была дана Толстым в очень разнообразных выражениях, как например: «Хорошо», «Не совсем ловко», «Так себе», «Славно», «Порядочно, содержания мало», «Не интересно», «Не дурно, но нечетко», «По содержанию плохо», «Насчет слога хорошо», «Пусто, но ничего», «Одно место нехорошо», «Порядочно», «Неловко», «Порядочно, пусто», «Вяло и по языку слабо», «Нескладно, но недурно».
Некоторые из этих характеристик отдельных глав «Юности» указывают на те или другие эстетические принципы, которых придерживался Толстой в своем творчестве. Таковы, например, следующие замечания: «Не едино», «Рассуждения, а не художественно», «Рассуждения, но хорошо», «Начало слабо, растянуто, конец превосходный», «Порядочно, но обще».
24 сентября работа над повестью «Юность» была совершенно закончена, и переписанная для печати рукопись была отправлена на суд редактору «Библиотеки для чтения» А. В. Дружинину, суждению которого Толстой в то время очень доверял.
В письме Толстой уведомляет Дружинина, что написанное им представляет только первую половину задуманной им повести. Он просит Дружинина «строго и откровенно» сказать свое мнение и, если он найдет повесть плохою, то сказать ему, можно ли ее переделать или нужно совсем бросить. При этом Толстой предоставлял Дружинину право вымарывать в его повести все, что тот найдет нужным, — право, которого до этого он никому не давал.
Все письмо Толстого к Дружинину написано в очень дружеском тоне. Толстой признается Дружинину, что «без фразы» очень любит и уважает его и думает о нем почти каждый день. Непреодолимая потребность в дружбе, которую Толстой так сильно ощущал в молодости, временно нашла свое удовлетворение в его отношениях с Дружининым.
«Современник» свою повесть только в том случае, если получит удовлетворительный ответ от «одного господина», на суд которого он положился.
Суд Дружинина, разумеется, был в пользу Толстого. В письме от 6 октября он подробно высказал свое мнение о достоинствах и недостатках «Юности», заключив свой разбор повести уверением, что ею Толстой «имени своего не уронит».
Толстой был не только доволен, но и «счастлив» одобрительным отзывом Дружинина и поспешил написать Панаеву, соглашаясь с его предложением напечатать «Юность» в январской книжке «Современника» за 1857 год.
VI
Работая над «Юностью», Толстой в то же время усиленно думал над вопросом о назначении и задачах художественной литературы, волновавшим в то время литературные круги.
После смерти Белинского в течение семи лет с 1849 до 1855 года литературная критика находилась в состоянии упадка, и вопросы о задачах и целях художественной литературы в печати не обсуждались.
«Эстетические отношения искусства к действительности» вновь привлекло внимание критики к постановке вопросов о назначении и задачах литературы. Среди писателей начинаются споры о пушкинском и гоголевском направлении в литературе — вопрос, поставленный еще Белинским в 1842 году в его статье о Гоголе.
Приверженцем «пушкинского» направления выступил Дружинин в статье о новом издании сочинений Пушкина, напечатанной в № 3 и 4 «Библиотеки для чтения» за 1855 год. Для Дружинина Пушкин — это поэт, раскрывающий «спокойные, радостные и родственные душе нашей» стороны жизни; «шутка его была незлобива»; он, сам много страдавший от жизни, «находит средство глядеть на жизнь с ясной приветливостью»; из своего жизненного опыта он вынес «способность к улыбке», «радушие к людям», «зоркость глядеть на всю ясную сторону жизни».
Такой взгляд на Пушкина вытекал у Дружинина из его общего миросозерцания, в основе которого лежала, по его словам, «доктрина высокая и утешительная», «сознание о том, что жизнь хороша»29.
Но убеждение в том, что «жизнь хороша», основывалось у Дружинина не на глубоких философских воззрениях, а на мелком обывательском взгляде на жизнь, который позволял ему закрывать глаза на мрачные стороны действительности и больше всего дорожить своим спокойствием. Это совершенно ясно из следующей сделанной самим Дружининым формулировки его миросозерцания: «Внутреннее чувство нам заявляет, что человек создан не для озлобления, не для раздвоения, не для сомнения и не для стремления к утопиям»30.
Этот принцип Дружинин проводил во всех своих критических статьях. Так, говоря о Гончарове, Дружинин сближает «Обыкновенную историю» с «Евгением Онегиным», находя, что в обоих произведениях «разлит один примирительно отрадный колорит, в обоих нет ни лести, ни гнева, ни идиллий, ни преднамеренного свирепства, ни утопии, ни мрачных красок», а от имени самого Гончарова произносит следующее рассуждение: «Ни мизантропические умствования, ни карающий юмор, ни стремления к утопиям, ни хитрые обобщения, ни величавые воззрения... »31.
Охарактеризовав поэзию Пушкина, Дружинин переходит к критике современной художественной литературы и ее направления. Он рассказывает: «Один из современных литераторов выразился очень хорошо, говоря о сущности дарования Александра Сергеевича. «Если б Пушкин прожил до нашего времени, — выразился он, — его творения составили бы противодействие гоголевскому направлению, которое в некоторых отношениях нуждается в таком противодействии». «Скажем нашу мысль без обиняков, — говорит далее Дружинин, — наша текущая словесность изнурена, ослаблена своим сатирическим направлением. Против того сатирического направления, к которому привело нас неумеренное подражание Гоголю, поэзия Пушкина может служить лучшим орудием»32.
Литератор, мнение которого, не называя его, приводил Дружинин, был Тургенев. Одним из первых откликнулся он и на статью Дружинина. В письме к Боткину от 17 июня 1855 года, отозвавшись с похвалой о всей статье Дружинина в целом, Тургенев, однако, делает оговорку о той части статьи, которая касается Гоголя. «В отношении к Гоголю, — писал Тургенев, — он неправ... Бывают эпохи, где литература не может быть только — а есть интересы высшие поэтических интересов. Момент самопознания и критики так же необходим в развитии народной жизни, как и в жизни отдельного лица... Я первый знаю, où le soulier de Gogol blesse [где жмет сапог Гоголя]... Всё это так; но о Пушкине он говорит с любовью, а Гоголю отдает только справедливость, что в сущности никогда не бывает справедливо»33.
Вскоре отозвался на статью Дружинина и Боткин. Он выразил несогласие с мнением Дружинина о гоголевском направлении более решительно, чем Тургенев. «Нет, — писал он Дружинину 6 августа 1855 г. — мы слишком поторопились решить, что гоголевское направление пора оставить в стороне, — нет, и тысячу раз нет... По моему мнению, если русский писатель любит свою сторону и дорожит ее достоинством, — он не в состоянии впасть в идиллию. Нам милы ясные и тихие картины нашего быта, но они могут быть для нас только кратковременным отдыхом, потому что в сущности мы окружены не ясными и не тихими картинами. Нет, не протестуйте, любезный друг, против гоголевского направления — оно необходимо для общественной пользы, для общественного сознания. Я не хочу этим сказать, чтобы задушевный взгляд Пушкина на русскую жизнь был ненужным, — о, напротив! Но сохрани бог исключительно следовать одному из них»34.
«Всё, что ни вижу я, убеждает меня в том, что неодидактическое направление словесности, то есть усилия к исправлению нравов и общества, может быть полезно для житейских дел, но никак не для искусства. Гомер не хочет править никого, а читая его, больше научишься и улучшишься, чем от всех последователей Гоголя. Гоголь, по моему мнению, есть художник чистый, только его последователи сделали из него какого-то страдальца за наши пороки и нашего преобразователя. Чуть Гоголь сам вдается в дидактику, он вредит себе. Из этого не следует, чтобы я проповедывал идиллию и был зол на юмор, кого бог одарил сатирическим даром, тот смейся над обществом, клади теней сколько хочешь, — но горе тому, кто захочет надеть ризу Гоголя и идти по его стопам из принципа, а не по своему дарованию».
Далее Дружинин приводит против гоголевского направления возражение чисто практического порядка. Он говорит: «Взгляните теперь на все дело, любезный друг, с другой точки зрения. За нами стоит молодое литературное поколение, из которого «пахнущий клопами»35 есть extrème droite [крайняя прямолинейность]... Если мы не станем им противодействовать, они наделают глупостей, повредят литературе и заставят нас лишиться того уголка на солнце, который мы добыли потом и кровью»36.
Боткин остался недоволен этой частью письма Дружинина. «Это уже значит противодействовать с полицейской точки зрения», — писал Боткин Некрасову 19 сентября 1855 года37, не предвидя того, что через несколько лет он сам встанет на ту же «полицейскую» точку зрения по отношению к «Современнику».
Некрасов, в письме к Боткину от 16 сентября 1855 года, отозвался на письмо Дружинина следующими словами: «Дружинин просто врет и врет безнадежно, так что и говорить с ним о подобных вещах бесполезно». И далее Некрасов дает замечательную формулу, правильно разрешающую возникший спор. Он пишет: «Мне кажется, в этом деле верна одна только теория: люби истину бескорыстно и страстно, больше всего и, между прочим, больше самого себя, и служи ей, тогда все выйдет ладно: станешь ли служить искусству — послужишь и обществу, и наоборот, станешь служить обществу — послужишь и искусству»38.
писателей о пушкинском и гоголевском направлении в литературе, — конечно, и самому принимать участие в этих спорах. В дневниках Толстого эти беседы отражения не получили, но, вероятно, этими спорами о пушкинском и гоголевском направлении в литературе навеяна запись Толстого в записной книжке, сделанная в Москве 26 мая 1856 года, вскоре после свидания с Дружининым и Боткиным в Кунцеве. В этой записи Гоголь вместе с Теккереем противопоставляется Диккенсу. «Диккенсовские лица, — пишет Толстой, — общие друзья всего мира, они служат связью между человеком Америки и Петербурга; а Теккерей и Гоголь верны, злы, художественны, но не любезны».
В Ясной Поляне Толстой сосредоточенно думает над вопросом о назначении и задачах литературы. Он решает этот вопрос не так, как его решали приверженцы обоих споривших между собой направлений, а совершенно самостоятельно. В раздумьях по вопросам литературы определилось дальнейшее движение Толстого по пути уяснения его общего миросозерцания, намечавшееся еще в предыдущие годы.
Еще в Петербурге 12 мая по поводу обрадовавшей его записки его друзей Перфильева и Волкова, после которой ему «всё светло стало», Толстой записывает в дневнике: «Да, лучшее средство к истинному счастию в жизни — это без всяких законов пускать из себя во все стороны, как паук, цепкую паутину любви и ловить туда всё, что попало: и старушку, и ребенка, и женщину, и квартального».
В этой новой формулировке своего миросозерцания Толстой впервые употребляет понятие «любовь», которому впоследствии суждено было играть такую решающую роль в миросозерцании позднего Толстого. Раньше он говорил только о «добре». Из этого общего принципа у Толстого складывался также определенный взгляд на назначение и задачи литературы. «Все то, на что нужно негодовать, лучше обходить, — записал он в записной книжке 29 мая 1856 года. — Для жизни довольно будет и тех вещей, которые не возбуждают негодования, — любви. А у нас негодование, сатира, желчь сделались качествами».
Здесь основание того расхождения Толстого с направлением «Современника», которое впервые обозначилось именно в это время и ярко сказалось в письме Толстого к Некрасову от 2 июля 1856 г. Письму этому Толстой придавал большое значение: в своем дневнике он отметил не только самый факт написания письма, но и его содержание («Написал письмо Некрасову о «Современнике» и злости»), что он делал очень редко.
«Современника». Толстой резко обрушивается на повесть «В глуши», написанную его товарищем по Казанскому университету В. В. Берви, неодобрительно отзывается о статье Чернышевского (которую он ошибочно приписывает Некрасову) по поводу первого номера славянофильского журнала «Русская беседа», упрекает Некрасова в том, что он сделал «великую ошибку», упустив Дружинина «из нашего союза», и, не стесняясь в выражениях и повторяя грубое прозвище, данное Чернышевскому Григоровичем, высказывает свое мнение о Чернышевском, прежде всего как о человеке. Ему противен «тоненький неприятный голосок» Чернышевского, «говорящий тупые неприятности и разгорающийся еще более оттого, что говорить он не умеет и голос скверный». Он считает Чернышевского плохим подражателем Белинского. О самом Белинском Толстой, имея в виду, повидимому, главным образом его письмо к Гоголю, говорит с уважением: «Белинский-то говорил, что говорил, во всеуслышание и говорил возмущенным тоном, потому что бывал возмущен». Белинский «выступал из ряду обыкновенных людей». Толстой признает, что Белинский «был, как человек, прелестный и, как писатель, замечательно полезный»; но он «породил подражателей, которые отвратительны». В этих словах Толстой несомненно имел в виду Чернышевского. Толстому кажется, что возмущение Чернышевского не искренне и что он «возмущается в своем уголке, покуда никто не сказал «цыц!» и не посмотрел в глаза». (На основании записей в дневнике Толстого о его встречах с Чернышевским в декабре 1856 года и в январе 1857 года можно сказать с уверенностью, что высказанный здесь несправедливый взгляд на личность Чернышевского исчез у Толстого при ближайшем знакомстве с ним.)
Далее Толстой высказывает свое принципиальное отношение к обличительной литературе. Он говорит: «У нас не только в критике, но в литературе, даже просто в обществе утвердилось мнение, что быть возмущенным, желчным, злым — очень мило». В доказательство справедливости этого наблюдения Толстой приводит следующие факты: «Гоголя любят больше Пушкина. Критика Белинского — верх совершенства, ваши стихи любимы из всех теперешних поэтов». Толстой не соглашается с этим утвердившимся мнением; по его убеждению, напротив, «быть возмущенным, желчным, злым... ». Думает он так потому, что, по его мнению, «человек желчный, злой — не в нормальном положении; человек любящий — напротив; и только в нормальном положении можно сделать добро и ясно видеть вещи».
Толстой тут же прилагает этот свой взгляд к последним стихам Некрасова, имея в виду, очевидно, напечатанные в первых книжках «Современника» за 1856 год стихотворения: «Внимая ужасам войны», «Замолкни, муза мести и печали», «Поражена потерей невозвратной», а также какое-то стихотворение, посланное Некрасовым Толстому в недошедшем до нас письме, — быть может, напечатанное в августовской книжке «Праздник жизни, молодости годы» или напечатанное там же «Как ты кротка, как ты послушна». «Поэтому, — пишет Толстой, — ваши последние стихи мне нравятся, в них грусть, то есть любовь, а не злоба, то есть ненависть. А злобы в путном человеке никогда нет и в вас меньше, чем в ком-нибудь другом».
Толстой кончает эту часть письма уверением в том, что написанное им составляет его твердое убеждение. «Сердитесь на меня, если не согласны со мной, сколько хотите, — говорит он Некрасову, — но я убежден в том, что́ написал, это не словесный спор».
Здесь Толстой более определенно выражает ту мысль, которая была высказана им еще в 1852 году во время работы над рассказом «Набег», когда он записал в своем дневнике: «Сатира не в моем характере... Какое-то внутреннее чувство сильно говорит против сатиры. Мне даже неприятно описывать дурные стороны целого класса людей, не только личности» (записи от 7 июля и 3 декабря 1852 года)39.
«очень скверно», и в то же время хвалит Белинского за то, что тот искренне «бывал возмущен». И подобно тому, как и прежде, высказываясь против сатиры, Толстой все-таки не мог не прибегать к сатире в своих произведениях; подобно тому, как записавши в записной книжке о том, что «все то, на что нужно негодовать, лучше обходить», он менее чем через две недели набрасывает начало комедии, темой которой служит «окружающий разврат в деревне», так и теперь, говоря о том, что только «человек любящий» находится в нормальном состоянии, он пишет письмо очень резкое и по тону и по выражениям, в нем содержащимся.
Некрасов ответил Толстому 22 июля. Предупредивши о том, что ни в одном пункте он с Толстым не согласен, Некрасов далее берет под свою защиту Чернышевского. Не входя в объяснение того, за что он ценит Чернышевского, которого в то время он ставил уже настолько высоко, что, уезжая за границу, передал ему свой голос в редакции «Современника», Некрасов пытается поразить Толстого его же оружием. «Нельзя, — пишет Некрасов, — чтоб все люди были созданы на нашу колодку. И коли в человеке есть что хорошее, то во имя этого хорошего не надо спешить произносить ему приговор за то, что в нем дурно или кажется дурным».
Затем Некрасов переходит к основному вопросу, затронутому Толстым в его письме. Он пишет: «Вам теперь хорошо в деревне, и Вы не понимаете, зачем злиться; Вы говорите, что отношения к действительности должны быть здоровые, но забываете, что здоровые отношения могут быть только к здоровой действительности. Гнусно притворяться злым, но я стал бы на колени перед человеком, который лопнул бы от искренней злости — у нас ли мало к ней поводов? И когда мы начнем больше злиться, тогда будем лучше, — то есть больше будем любить — любить не себя, а свою родину»40.
Толстой ответил Некрасову в начале августа письмом, до нас, к сожалению, не дошедшим. Судя по ответному письму Некрасова от 22 августа, письмо Толстого было написано в примирительном духе. Толстой, видимо, старался смягчить неприятное впечатление, произведенное на Некрасова его предыдущим резким письмом, и писал о различии, которое он делает между Некрасовым-редактором и Некрасовым-человеком. В своем ответном письме Некрасов писал, что он был «несказанно доволен и тронут» последним письмом Толстого и думал о нем «с любовью». И далее в письме Некрасова читаем следующие знаменательные слова о его личном отношении к Толстому: «Ничто случившееся со времени нашего знакомства с Вами не убавило во мне симпатии к той сильной и правдивой личности, которую я угадывал по Вашим произведениям, еще не зная Вас. На мои глаза, в Вас происходит та душевная ломка, которую в свою очередь пережил всякий сильный человек, и Вы отличаетесь только — к выгоде или невыгоде — отсутствием скрытности и пугливости».
К этому Некрасов прибавляет еще свое мнение о Толстом как о писателе: «Я люблю еще в Вас великую надежду русской литературы, для которой Вы уже много сделали и для которой еще более сделаете, когда поймете, что в нашем отечестве роль писателя — есть прежде всего роль учителя и, по возможности, заступника за безгласных и приниженных»41.
«чтоб наша переписка сделала нас серьезно друзьями»42. Но это письмо Толстого Некрасов получил уже за границей в марте следующего 1857 года после личного свидания с Толстым.
В то самое время, когда Некрасов старался внушить Толстому мысль о том, что назначение писателя быть «заступником за безгласных и приниженных», Дружинин старался воздействовать на него совершенно в ином направлении.
В своем письме к Дружинину от 21 сентября 1856 года Толстой писал, что он «раскаивался» «в поспешном условии с «Современником». Дружинин в том самом письме к Толстому от 6 октября, в котором он сообщал свое мнение о «Юности», писал, что раскаиваться уже поздно, а нужно сделать вот что: нужно Толстому вместе с Тургеневым и Островским взять «контроль» над «Современником» и быть его «представителями». Он давал и практические указания, каким образом мог быть осуществлен этот контроль над «Современником». «Спешите же, — писал он далее, — ознакомиться с ходом журналистики, изучить теории Белинского, потому что на этом пункте будет у вас огромное разногласие, изготовиться к делу и посредством взаимного соглашения и где можно уступок, приять голос, вам подобающий. Не принимайтесь за дело круто и до времени терпите безобразие Чернышевского, хотя теперь вы все некоторым образом за него отвечаете. Зато высмотревши все и решившись, поднимайте голос и стойте за свои мнения».
Дружинин советовал Толстому поговорить в Москве с Боткиным о предложенном им плане43.
В ответном письме Дружинину от 19 октября Толстой на последнюю часть его письма отозвался только такими словами: «Безобразие Чернышевского, как вы называете, все лето тошнит меня». Что же касается предложения Дружинина «изготовиться» (военный термин) к тому, чтобы взять контроль над «Современником» и быть вместе с Тургеневым и Островским его представителями, то это предложение, повидимому, не встретило в Толстом никакого сочувствия. Он ни одним словом не ответил на него в своем письме и к чтению статей Белинского не приступил. Все, что сделал Толстой по этому пункту письма Дружинина, состояло в том, что он в тот же день написал письмо Тургеневу, в котором, обсуждая свои с ним отношения, сообщая о нездоровье сестры и об окончании первой половины «Юности», что-то неодобрительное (письмо до нас не дошло) писал о статьях Чернышевского. Тургенев согласился с ним лишь отчасти. «Теперь о статьях Чернышевского, — писал он в ответном письме 16 ноября. — Мне в них не нравится их бесцеремонный и сухой тон, выражение черствой души; но я радуюсь возможности их появления, радуюсь воспоминаниям о Белинском — выпискам из его статей, — радуюсь тому, что, наконец, произносится с уважением это имя. — Впрочем, Вы этой моей радости сочувствовать не можете»44, — с грустью прибавлял Тургенев, вспоминая резкие отзывы Толстого о Белинском.
VII
«Современника». Еще с большей определенностью, чем в письме к Некрасову, взгляды эти были им выражены в письме от 1 октября 1856 года к Е. П. Ковалевскому.
«Я открыл, — писал Толстой в этом письме, — удивительную вещь (должно быть, я глуп, потому что когда мне придет какая-нибудь мысль, я ужасно радуюсь), — я открыл, что возмущение, склонность обращать внимание преимущественно на то, что возмущает, есть большой порок и именно нашего века».
«Есть два-три человека, — писал Толстой далее, — точно возмущенные, и сотни, которые притворяются возмущенными и поэтому считают себя вправе не принимать деятельного участия в жизни». Чтобы Ковалевский не принял слов Толстого о «притворяющихся возмущенными» на свой счет, Толстой спешит пояснить, кого он разумеет в этих словах. «Из литературного кружка есть много таких наших общих знакомых», — пишет он.
Толстой и здесь, как в письме к Некрасову, различает искренне возмущающихся от притворяющихся возмущенными; но далее он (чего не было в его письме к Некрасову) указывает на те разумные выходы, которые могут выбрать для себя люди, искренне возмущающиеся. Выходов этих Толстой указывает три: «Или, ежели душа не слаба, действуй и исправь, что тебя возмущает, или сам разбейся, или, что гораздо легче и чему я намерен держаться, умышленно ищи всего хорошего, доброго, отворачивайся от дурного; а право, не притворяясь, можно ужасно многое любить не только в России, но у самоедов».
Ту же самую мысль Толстой выразил в следующей записи, сделанной им в записной книжке: «Гражданская злоба нехороша потому, что отрешаешься от возможности всякой деятельности. Негодуй на зло деятельно только тогда, когда с ним прямо столкнулся»45. Здесь Толстой признает деятельную борьбу со злом и восстает против «гражданской злобы» как настроения, не проявляющегося в соответствующей деятельности или выражающегося в совершенно бесплодном, словесном осуждении зла.
«Юности» на суд Дружинина, и весь октябрь Толстой ничего не пишет.
8 октября он записывает в дневнике, что у него мелькнул план комедии. 11 октября он «много думал о комедии из Оленькиной жизни в двух действиях. Кажется, может быть порядочно». Оленька, здесь упоминаемая, — это соседка Толстого, Ольга Владимировна Арсеньева, в то время восемнадцатилетняя девушка. Толстой был ее опекуном.
15 октября Толстой очень сжато и кратко набросал начало комедии, которую озаглавил «Дядюшкино благословение». Главные действующие лица этой комедии — муж и жена Енисеевы. Жена придерживается принципа «свободной любви», имеет двух любовников и влюблена в грузинского князя. Князь влюбляется в племянницу Енисеевых Ольгу, только что, к досаде Енисеевой, приехавшую из деревни. Что именно в комедии взято «из Оленькиной жизни» — неясно.
Задуманная комедия должна была носить остро сатирический характер. Толстой, следовательно, довольно скоро отступил от правила «отворачиваться от дурного», которое он так горячо отстаивал в письме к Ковалевскому всего за две недели до того, как им была начата комедия «Дядюшкино благословение».
VIII
К лету 1856 года относится начало значительных личных переживаний Толстого, оставивших глубокий след в его жизни.
«Он лучший мой приятель и славный», — записал он в дневнике. Дьяков дал Толстому несколько советов по хозяйству, а главное, — посоветовал ему жениться на его соседке Валерии Владимировне Арсеньевой.
Семейство Арсеньевых, состоявшее из трех дочерей и сына, владело имением Судаково, расположенным в восьми верстах от Ясной Поляны по дороге в Тулу. По смерти отца Арсеньевых в 1854 году Толстой был назначен их опекуном. Валерия Владимировна была старшей в семье; в 1856 году ей было 20 лет.
Толстой серьезно отнесся к совету своего друга.
С этого времени он начинает часто ездить к Арсеньевым и внимательно приглядываться к заинтересовавшей его девушке и все свои наблюдения и выводы заносит в дневник. Эти наблюдения и выводы, которые Толстой делал в течение двух месяцев с 15 июня по 12 августа, бывали часто не только различны, но и совершенно противоположны. Вот наиболее характерные из его записей этого времени:
«Беда, что она без костей и без огня, точно лапша. А добрая. И улыбка есть, болезненно покорная».
«В. мила».
«Она играла. Очень мила».
«В. болтала про наряды и коронацию. Фривольность есть у нее, кажется, не преходящая, но постоянная страсть».
«Я с ней мало говорил, тем более она на меня подействовала».
«В. была ужасно плоха, и совсем я успокоился».
«В. в белом платье. Очень мила. Провел один из самых приятных дней в жизни. Люблю ли я ее серьезно? И может ли она любить долго? вот два вопроса, которые я желал бы и не умею решить себе».
«В. ужасно дурно воспитана, невежественна, ежели не глупа».
«В. славная девочка, но решительно мне не нравится».
«В. очень мила, и наши отношения легки и приятны. Что ежели бы они могли остаться всегда такие».
«В. была лучше, чем когда-нибудь, но фривольность и отсутствие внимания ко всему серьезному ужасающи. Я боюсь, это такой характер, который даже детей не может любить».
«много подлил» ему «холодной воды», но на Толстого расхолаживающие речи брата не произвели никакого впечатления. Через два дня он опять едет к Арсеньевым, после чего записывает в дневнике: «Кажется, она деятельно любящая натура. Провел вечер счастливо».
Далее опять записи совершенно противоположного характера:
«В. ...».
«В., кажется, просто глупа».
«В. была в конфузном состоянии духа и жестоко аффектирована и глупа».
«В. возбуждала во мне все одно [чувство] любознательности и признательности».
«Мы с В. говорили о женитьбе, она не глупа и необыкновенно добра».
«Она была необыкновенно проста и мила».
В отсутствие Арсеньевой Толстой не переставал думать о ней с любовью и нежностью. «Все эти дни больше и больше подумываю о Валериньке», — записывает он 16 августа.
17 августа, соскучившись по Валерии Владимировне, он пишет ей письмо с единственной целью вызвать ее на ответ. Толстой убеждает ее не обращать внимания на то, что сосед лесничий найдет неприличным, чтобы она писала прямо ему, а не его тетушке, и просит описать ему все свое времяпровождение в Москве, обещая, в случае получения от нее письма «три раза перевернуться колесом». Все письмо написано то в тоне веселого добродушного юмора, то в тоне легкой иронии, когда Толстой говорит о важности «представления ко двору и покупки кружев». По письму видно, что во время своих посещений Судакова Толстой относился к барышне покровительственно и нередко «читал ей мораль». Долгое, как казалось Толстому, молчание Валерии Владимировны огорчало его.
Но вот от Валерии Владимировны пришло письмо к его тетушке, но письмо не такое, какого он ожидал46. По письму было видно, что вихрь московских развлечений совершенно захватил барышню: каждый день визиты, обеды, спектакли, музыкальные утра и танцовальные вечера. Она была на параде войск в обществе пяти дам и двух кавалеров флигель-адъютантов. На параде была большая давка, и ее нарядный туалет сильно пострадал.
Это письмо очень огорчило Толстого. Он сейчас же написал Валерии Владимировне огорченное и взволнованное письмо. Он писал, что ее письмо вызвало в нем состояние «грусти и разочарования».
«Неужели какая-то смородина47, высший свет и флигель-адъютанты останутся для вас вечно верхом всякого благополучия?» — огорченно спрашивает он. Ему кажется, что Валерия Владимировна могла бы понять, насколько ему тяжело будет читать «милое» ее письмо. «Меня, вы знали, — пишет он, — как это подерет против шерсти».
И далее Толстой в самых определенных выражениях высказывает свое мнение о высшем свете. Он говорит: «Любить haute volée [высшее общество], а не человека, нечестно, потом опасно, потому что из нее чаще встречается дряни, чем из всякой другой volée». О флигель-адъютантах, которых Толстой насмотрелся в Севастополе, он пишет: «Насчет флигель-адъютантов — их человек сорок, кажется, а я знаю положительно, что только два не негодяи и дураки».
Далее Толстой, противопоставляя свое деревенское времяпровождение времяпровождению барышни в московском высшем свете, говорит, что он целый день «шлялся на охоте и так наслаждался, как не удастся ни одному оберкамерфурьеру и ни одной барыне в платье, brochée[отделанном] чем-то». И заканчивает письмо ядовитым обращением: «Пожелав вам всевозможных тщеславных радостей с обыкновенным их горьким окончанием, останусь ваш покорнейший, но неприятнейший слуга».
Толстой долго оставался под тяжелым впечатлением неожиданно для него обнаружившейся пустоты заинтересовавшей его девушки. Записи о «В.» прекращаются в дневнике на целых двенадцать дней. Только 4 сентября в дневнике вновь появляется запись: «О В. думаю очень приятно». Через два дня, отправившись на охоту, он заехал в Судаково и здесь «с величайшим удовольствием вспоминал о В.».
В Судакове Толстой увидел компаньонку его тетушки Наталью Петровну, писавшую письмо Валерии Владимировне. Он взял у нее начатое письмо, где было написано только: «Милые и бесценоя», и стал продолжать далее от себя. Его беспокоило, что он обидел и оскорбил соседку своим последним письмом. «Меня мучает, — писал он, — и то, что я написал вам без позволенья, и то, что написал глупо, грубо, скверно». И он просит написать ему два слова о том, сердится ли она, и как она сердится, выражает ей пожелания «совсем не иронически» побольше веселиться и спрашивает, когда она вернется домой. К письму Толстого Наталья Петровна поспешила сделать приписку о том, что «граф очень нездоров и так печален».
— Толстой мог обидеться и порвать с ней всякие отношения. Она ответила сейчас же. Она писала, что нисколько не сердится на «любезного соседа» за его «мораль». «Мне всегда приятно ее слушать, потому что все ваши советы были мне всегда очень полезны», — писала Арсеньева. Но ей досадно, что ее письмо было понято неправильно и что ей сделаны «незаслуженные замечания насчет тщеславия, гордости и пр.» Дальнейшее содержание письма не могло обрадовать Толстого. Валерия Владимировна писала, что она «совсем завеселилась, всякий день где-нибудь на бале, или в опере, или в театре, или у Мортье» (француз-пианист, у которого она училась музыке), и что вскоре предстоят балы у австрийского и французского посланников48. Получение этого письма в дневнике Толстого не отмечено.
24 сентября Арсеньева после полуторамесячного отсутствия вернулась в деревню, и уже на другой день Толстой поехал к ней. Она произвела на него невыгодное впечатление. «В. мила, но, увы, просто глупа», — записывает он в дневнике. И на другой день: «Была В., мила, но ограниченна и фютильна невозможно».
Через два дня он опять едет к Арсеньевым и, оставшись у них ночевать, записывает в дневнике, что в этот вечер Валерия ему нравилась. Но на утро, проснувшись «злой», Толстой делает в дневнике убийственную запись: «В. не способна ни к практической, ни к умственной жизни». В тот же день у Толстого зашел с Арсеньевой разговор о пианисте Мортье, у которого она в Москве брала уроки музыки, и «оказалось, что она влюблена в него». «Странно, — пишет Толстой, — это оскорбило меня, мне стыдно стало за себя и за нее, но в первый раз я испытал к ней что-то вроде чувства». Вернувшись домой и обдумав то, что он узнал, Толстой записывает: «В. ...страшно пуста, без правил и холодна, как лед, оттого беспрестанно увлекается».
Валерия Владимировна, конечно, заметила невыгодное для нее впечатление, произведенное на Толстого ее рассказом. От ее компаньонки, итальянки Вергани, Толстой получил «грустную» записку. Он пишет ответ, советуя Валерии Владимировне ехать в Москву. В следующую поездку к Арсеньевым Толстой был «зол и мрачен», а еще раз побывав у Арсеньевых, почувствовал, что Валерия для него «только неприятное воспоминание». Но, вернувшись домой, Толстой решил, что он был неправ и что ему надо объясниться с Валерией. Объяснение состоялось нескоро, так как Толстой поехал на охоту в имение сестры Покровское. Поездка продолжалась неделю.
Дембицкой. Валерия Владимировна поняла тайный смысл аллегории и утром на другой день (Толстой ночевал у Арсеньевых) «пришла смущенная и довольная», и ему было «радостно и совестно».
В тот же день Толстой поехал в Тулу, на бал, где «В. была прелестна». «Я почти влюблен в нее», — записывает он. Дневник следующего дня (25 октября) заканчивался словами: «Я ее люблю». Толстой показал Валерии Владимировне эту запись, и она вырвала из его дневника эту страничку.
Толстой чувствовал, что в своих отношениях к В. В. Арсеньевой он зашел слишком далеко. «Я совершенно невольно сделался чем-то вроде жениха. Это меня злит», — записывает он 28 октября. И опять записи о «В.» совершенно противоположного характера: «Она была проста, мила»; а через несколько дней: «Нечего с ней говорить. Ее ограниченность страшит меня».
31 октября Толстой вновь поехал на бал в Тулу, где В. опять была «очень мила». После бала Толстой поехал ужинать к Арсеньевым, в три часа ночи из Тулы выехал в Москву и «был почти влюблен».
Валерия Владимировна на другой день писала Т. А. Ергольской, что хотя бал был хорош, она была очень огорчена отъездом Льва Николаевича и «не могла танцовать от души».
1 «Голос минувшего», 1916, 10, стр. 93.
2 «Голос минувшего», 1916, 9, стр. 189.
3 Письма А. А. Григорьева к А. В. Дружинину от 19 сентября и 12 декабря 1856 г. («Письма к А. В. Дружинину», изд. Гос. литературного музея, М, 1948, стр. 102—103).
4 О первом своем посещении Хомякова, которое хронологически не может быть точно определено, Толстой впоследствии рассказывал: «Хомяков позвал меня к себе — он жил на Собачьей площадке — вероятно, чтобы узнать взгляды молодого литератора. Милое впечатление осталось». И в другой раз: «Хомяков позвал меня к себе; ему было интересно, какие у меня взгляды. Я тяготился тогда очень, что не верю, мне хотелось верить, особенно в их обществе я тяготился этим; я ждал от него, что он приведет меня к вере... » (Неопубликованные «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого, записи от 11 февраля 1906 г. и 15 ноября 1907 г.). Надежда Толстого, что славянофилы приведут его к вере, не оправдалась.
5 «Письма С. Т., К. С. и И. С. Аксаковых к И. С. Тургеневу» («Русское обозрение», 1894, 12, стр. 587).
6 Т. А. Кузминская. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне 1846—1862, изд. Сабашниковых, М., 1925, стр. 52—53.
7 Тургенев. Сочинения, Гослитиздат, 1933, т. XII, стр. 224).
8 Напечатана в Полном собрании сочинений, т. 5, 1931, стр. 243—245.
9 Напечатан там же, стр. 249—258.
10 —249.
11 Полное собрание сочинений, т. 47, 1937, стр. 182.
12 Тульский помещик И. Н. Шатилов в своей статье «Несколько слов о годовом заработке крестьянского тягла» («Русский вестник», 1858, март, кн. 2) изречение: «Мы ваши, а земля наша» — называет народной поговоркой. Декабрист И. Д. Якушкин рассказывает в своих «Записках», что когда он в начале 1820-х годов предложил своим крестьянам выйти на волю без земли, они не согласились и объяснили свой отказ тою же поговоркой: «Мы ваши, а земля наша» (И. Д. Якушкин. «Записки», Лейпциг, 1874, стр. 47—48).
13
14 О своем знакомстве и переписке с Марксом Анненков сообщает в статье «Замечательное десятилетие» («Литературные воспоминания», СПб., 1909, стр. 307—311).
15 Черновик письма Толстого к Д. Н. Блудову от 8 июня 1856 г. опубликован в Полном собрании сочинений, т. 5, 1930, стр. 255—257.
16 «Секретничание» правительства объяснялось тем, что речь Александра II при всей своей неопределенности возбудила среди помещиков большое беспокойство. Для предупреждения волнений среди крестьян, которые могли быть вызваны этой речью, министр внутренних дел Ланской 10 апреля 1856 г. разослал губернаторам и губернским предводителям дворянства циркуляр, в котором губернским властям предлагалось «обращать самое усердное и неусыпное внимание на поддержание полного порядка повиновения крестьян их помещикам» и внушать крестьянам, что «малейшее отклонение от законного порядка и от повиновения помещичьей власти подвергнет их гневу государя и будет преследуемо со всею строгостью».
17 «Воскресение», часть вторая, гл. VII. В «Войне и мире» сцена богучаровского бунта, изображающая отношение крестьян к предложению княжны Марьи взять господский хлеб, несомненно, также написана Толстым по воспоминаниям о переговорах с яснополянскими крестьянами в 1856 г.
18 «Исторический вестник», 1890, 2, стр. 276). Другой рассказ Тургенева о том же разговоре с Толстым, относящийся к ноябрю 1882 года, записан в воспоминаниях А. Г. Олсуфьевой («Исторический вестник», 1911, 3, стр. 860—861).
19 Письмо Тургенева от 18 июня 1856 г. (Толстой и Тургенев. Переписка, изд. Сабашниковых, М., 1928, стр. 14).
20 «Толстой и Тургенев. Переписка», стр. 16—17.
21 Полное собрание сочинений, т. 47, стр. 190.
22 «Толстой и Тургенев. Переписка», стр. 19—21.
23 —176.
24 Полное собрание сочинений, т. 30, 1951, стр. 379 и 399.
25 Высказывания Толстого о Пушкине собраны в статье Н. Н. Гусева «Толстой о Пушкине» («Октябрь», 1937, 1, стр. 236—250).
26 Напечатаны в Полном собрании сочинений, т. 7, 1932, стр. 152—168.
27 Написанное сохранилось в архиве Толстого и напечатано в Полном собрании сочинений, т. 5, 1931, стр. 214—215.
28 —341.
29 Письмо Дружинина к Е. Н. Ахматовой, «Русская мысль», 1891, 12, стр. 118.
30 «Прошлое лето в деревне» (1862), Сочинения Дружинина, т. 2, стр. 376.
31 «Современник», 1856, 1, стр. 10—11.
32 Сочинения А. В. Дружинина, т. 7, СПб., 1865, стр. 59—60.
33 «В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка», изд. «Academia», 1930, стр. 54—55.
34 «Письма к А. В. Дружинину», изд. Гос. литературного музея, М., 1948, стр. 37.
35 Так в своем кругу звали Чернышевского Григорович (повидимому, автор этого оскорбительного прозвища), Тургенев, Дружинин, а позднее иногда и Толстой.
36 «Письма к А. В. Дружинину», изд. Гос. литературного музея, М., 1948, стр. 41.
37 «Голос минувшего», 1916, 10, стр. 89.
38 Некрасов. Полное собрание сочинений и писем, т. X, М., 1952, стр. 247.
39 Полное собрание сочинений, т. 46, 1934, стр. 132, 151.
40 Н. А. . Полное собрание сочинений и писем, т. X, М., 1952, стр. 283—284.
41 Там же, стр. 291—292.
42 Там же, стр. 330.
43 К. Чуковский
44 «Толстой и Тургенев. Переписка», М., 1928, стр. 20—21.
45 Полное собрание сочинений, т. 47, 1937, стр. 195.
46 Десять писем В. В. Арсеньевой к Т. А. Ергольской, написанных на французском языке, хранятся в Отделе рукописей Гос. музея Толстого; не опубликованы.
47 «Смородина» — туалет.
48