Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1870 по 1881 год
Глава шестая. Годы кризиса и перелома


Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница

Глава шестая

ГОДЫ КРИЗИСА И ПЕРЕЛОМА

(1877—1819)

28 октября 1884 года Толстой писал жене:

«Нынче я вспомнил, что мне 56 лет, и я слыхал и замечал, что семилетний период — перемена в человеке. Главный переворот во мне был 7×7 = 49, именно когда я стал на тот путь, на котором теперь стою. Семь лет эти были страшно полны внутренней жизнью, уяснением, задором и ломкой»1.

Толстой, следовательно, приурочивал происшедший в его мировоззрении переворот к 1877 году.

Содержание и характер этого перелома в мировоззрении и жизни Толстого раскрыты им самим в последней части (эпилоге) «Анны Карениной» и в «Исповеди», первая редакция которой была написана в 1879 году, а окончательная — в 1882 году

Этому перелому предшествовало состояние глубокого пессимизма, полного неверия в жизнь и крайнего отчаяния. В «Исповеди» Толстой в следующих словах рассказывает об этом периоде своей жизни:

«...Пять лет тому назад со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и все в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а потом?

...Среди моих мыслей о хозяйстве, которые очень занимали меня в то время, мне вдруг приходил в голову вопрос: «Ну хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?..» И я совершенно опешивал и не знал, что думать дальше. Или, начиная думать о том, как я воспитаю детей, я говорил себе: «Зачем?» Или, рассуждая о том, как народ может достигнуть благосостояния, я вдруг говорил себе: «А мне что за дело?» Или, думая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорил себе: «Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, — ну, и что ж!..»

И я ничего и ничего не мог ответить...

Жизнь моя остановилась. Я мог дышать, есть, пить, спать, и не мог не дышать, не есть, не пить, не спать; но жизни не было, потому что не было таких желаний, удовлетворение которых я находил бы разумным. Если я желал чего, то я вперед знал, что удовлетворю или не удовлетворю мое желание, из этого ничего не выйдет.

Если бы пришла волшебница и предложила мне исполнить мои желания, я бы не знал, что сказать...

Жизнь мне опостылела — какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому, чтобы как-нибудь избавиться от нее»2.

«надо или объяснить свою жизнь так, чтобы она не представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застрелиться»3. Как Левин, Толстой в то время «невольно, бессознательно для себя... во всякой книге, во всяком разговоре, во всяком человеке искал отношения к этим вопросам и разрешения их»4.

Подобно тому, как в «Войне и мире» возвращение Пьера Безухова к жизни после охватившего его уныния и безнадежности произошло под влиянием встречи с представителем народа, Платоном Каратаевым, так точно и Левин возрождается к жизни после разговора с мужиком Федором, происходившего в риге во время молотьбы. Разговор коснулся двух мужиков села Покровского, где жил Левин. Один из них, кулак Митюха, «только для нужды своей живет», «только брюхо набивает», а другой, Фоканыч, — «правдивый старик. Он для души живет, бога помнит»; живет «по правде, по-божью».

Эти слова мужика Федора были для Левина откровением. «При словах мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились в его голове, ослепляя его своим светом»5

Мы не знаем, приходилось ли Толстому в действительности вести с каким-либо крестьянином такой или подобный такому разговор, который ведет Левин с мужиком Федором; но совершенно несомненно, что возвращение Толстого к жизни после мучительного отчаяния произошло лишь после того, как он теснее сблизился с окружавшим его трудовым крестьянством и воспринял его взгляд на жизнь. В «Исповеди» Толстой рассказывает:

«...Благодаря ли моей какой-то странной физической любви к настоящему рабочему народу, заставившей меня понять его и увидать, что он не так глуп, как мы думаем, или благодаря искренности моего убеждения в том, что я ничего не могу знать, как то, что самое лучшее, что я могу сделать, — это повеситься, я чуял, что если я хочу жить и понимать смысл жизни, то искать этого смысла жизни мне надо не у тех, которые потеряли смысл жизни и хотят убить себя, а у тех миллиардов отживших и живых людей, которые делают жизнь и на себе несут свою и нашу жизнь».

«Простой трудовой народ вокруг меня был русский народ, и я обратился к нему и к тому смыслу, который он придает жизни»6.

О Левине в «Анне Карениной» сказано, что опорой ему в его вере служило то, что «все хорошие по жизни близкие ему люди верили... И девяностно девять сотых русского народа, весь тот народ, жизнь которого внушала ему наибольшее уважение, верили»7. И Толстой в своих религиозных исканиях остановился пока на церковном учении, которое он принял целиком, — так, как принимал его окружавший его крестьянский народ. «Я знаю, что яснее тех объяснений, которые дает церковь, я не найду, и эти объяснения вполне удовлетворяют меня», — говорит Левин в черновой редакции эпилога «Анны Карениной»8.

Толстого, как и Левина, привлекло в учении церкви то, что, как ему тогда казалось, «под каждое верование церкви могло быть подставлено верование в служение правде вместо нужд»9.

Левину «казалось, что не было ни одного из верований церкви, которое бы нарушало главное — веру в бога, в добро, как единственное назначение человека»10.

Всякий человек, верил Левин, чувствует в своей душе «законы добра», и эти законы добра «требуют, чтобы человек любил ближнего, а не душил его». В признании этих законов добра все люди объединяются «в одно общество верующих».

Общественная деятельность не отрицается, но деятельность эта, по мнению Левина (и Толстого), должна иметь в своей основе те же «законы добра». «Достижение... общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку», — думал Левин11.

Размышления Левина в эпилоге «Анны Карениной» заканчиваются следующими словами: «Жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»

Этими словами заканчивается роман «Анна Каренина».

Ошибочно было бы думать, что перелом в мировоззрении Толстого, происшедший в конце 1870-х годов, произошел внезапно и не имел корней в его миросозерцании до этого времени. В «Исповеди» Толстой говорит: «Со мной случился переворот, который давно готовился во мне и задатки которого всегда были во мне»12.

Такое же мнение о постепенном назревании перелома в его миросозерцании Толстой высказывал и в некоторых письмах. Так, в письме к Ж. Дюма от 1 апреля 1892 года Толстой выражает согласие с мыслью Дюма о том, что перелом, описанный им в «Исповеди», произошел не сразу, и что те идеи, которые изложены в его последних произведениях, находятся в зародыше в более ранних13. Правильнее было бы сказать — не «в зародыше», а на некоторой стадии развития находим в ранних произведениях Толстого, каковы автобиографическая трилогия «Детство», «Отрочество» и «Юность», педагогические статьи, «Казаки», «Война и мир», особенно «Анна Каренина», те же самые идеи, которые в совершенно определенной форме были высказаны в позднейших произведениях.

Агитация консервативных и славянофильских газет в пользу добровольческого движения на помощь восставшим сербам, имевшая целью вовлечь Россию в войну с Турцией, мало-помалу оказывала свое действие — в воздухе запахло войною.

«Был я на днях в Москве только затем, чтобы узнать новости о войне. Всё это очень волнует меня. Теперь вся ерунда сербского движения, ставшая историей, прошедшим, получила значение. Та сила, которая производит войну, выразилась преждевременно и указала направление»14.

12 апреля 1877 года был подписан манифест о войне с Турцией. В манифесте было сказано, что царь Александр II будто бы всегда принимал «живое участие в судьбе угнетенного христианского населения Турции», а теперь и весь русский народ выражает «готовность свою на новые жертвы для облегчения участи христиан Балканского полуострова». «Ввиду печальных событий, совершившихся в Герцеговине, Боснии и Болгарии», русское правительство пыталось «достигнуть улучшения в положении восточных христиан путем мирных переговоров», но успеха не имело, и теперь войскам отдан приказ вступить в пределы Турции15.

«Как мало занимало меня сербское сумасшествие и как я был равнодушен к нему, так много занимает меня теперь настоящая война и сильно трогает меня», — писал Лев Николаевич А. А. Толстой 15 апреля 1877 года16.

Около того же времени С. А. Толстая писала Т. А. Кузмииской: «У нас теперь везде только и мыслей, только и интересов у всех, что война и война... Левочка странно относился к сербской войне; он почему-то смотрел не так, как все, а с своей, личной, отчасти религиозной точки зрения; теперь он говорит, что война настоящая и трогает его»17.

Первые месяцы войны с Турцией были, как известно, неудачны для русской армии; на Толстого неудачи действовали удручающе. 11 августа он писал Страхову: «И в дурном и в хорошем расположении духа мысль о войне застилает для меня всё. Не война самая, но вопрос о нашей несостоятельности, который вот-вот должен решиться, и о причинах этой несостоятельности, которые мне всё становятся яснее и яснее... Мне кажется, что мы находимся на краю большого переворота... Нынешняя почта хотя и ничего не принесла нового, однако успокоила меня. В особенности взгляд французов в «Revue des deux Mondes». Видно, что неудачи кончились, и скрывать больше нечего».

В том же письме Толстой обратился к Страхову с просьбой прислать ему книгу, которая бы содержала «описание нынешнего царствования», или газеты за последние двадцать лет, «или нет ли журнала, в котором бы были обзоры внутренней политики». Ему нужны такие материалы, по которым можно бы было «проследить внутреннюю историю действий правительства и настроений общества за эти двадцать лет»18.

Толстой не объяснил Страхову, для чего были нужны ему эти материалы. Они были нужны ему не для художественной работы, а для публицистической. Он мучительно переживал неудачи русской армии в начавшейся войне с турками. Перед ним вставал вопрос: как могло случиться, что Россия, в 1854—

1855 годах так стойко отражавшая нападение трех могущественных держав, теперь не могла справиться с одной Турцией? Он полагал, что ответ на этот вопрос нужно искать в общем направлении внутренней политики Александра II с самого начала его царствования. С этой целью он и просил Страхова прислать нужные ему материалы.

Не дожидаясь получения книг от Страхова, Толстой 24 августа 1877 года начал статью, в которой ставил своей задачей дать ответ на волновавший его вопрос. Об этом мы узнаем из следующей записи в дневнике С. А. Толстой от 25 августа того же года: «Его очень волнует неудача в турецкой войне и положение дел в России, и вчера он писал все утро об этом. Вечером он мне говорил, что знает, какую форму придать своим мыслям, именно написать письмо к государю»19.

Толстой начал свою статью с указания того факта, что только с начала царствования Александра II в России образовалось так называемое общественное мнение. В предыдущее царствование Николая I и в разговорах и еще более в литературе не допускалось и наказывалось всякое выражение мнений частных лиц о правительственных мероприятиях. Толстой вспоминает, как в самые первые годы царствования Александра II «в разговорах, речах и печати» осуждались действия правительства Николая I в Восточную войну. «Все признали и все говорили, что эта война была грубая и жалкая ошибка деспотического одуревшего правительства». Указывали на то, что мы начали войну без дорог, без лазаретов, без обеспечения продовольствием, что в интендантстве царило воровство и т. д. Все эти упреки Толстой признает справедливыми, но вместе с тем указывает на то, что теперь, в 1877 году, после осады и взятия Парижа немцами, на пятом месяце войны с Турцией, после 21 года мирной жизни и общественных приготовлений, «мы чувствуем себя несравненно слабее, чем мы были тогда. Тогда мы боролись почти со всей Европой и отдали уголок Крыма и часть Севастополя и взяли Карс, а теперь мы отдали часть Кавказа одним туркам и ничего прочно не взяли» Так что теперь Восточная война, «считавшаяся тогда несчастною и позорною, восстает перед нами совсем в другом свете».

Перейдя далее к вопросам внутренней политики, Толстой прежде всего останавливается на отмене крепостного права. Так как крепостное право, говорит он, представляло «бесчисленные примеры жестокости и злоупотреблений», то отмена крепостного права была «нравственно справедлива». Лучшие представители «образованной толпы», состоявшей преимущественно из дворян, несмотря на то, что уничтожение крепостного права наносило им огромный материальный ущерб, «с самоотвержением вследствие одних доводов нравственной справедливости» встали в этом вопросе на сторону правительства, и в их лице правительство «приобрело сильнейшего союзника, без которого оно не могло бы спокойно привести в исполнение эту меру».

Все это начало новой статьи было написано Толстым в один присест, но на этом статья была прервана20.

Не приступая к продолжению статьи, Толстой обдумывал ее дальнейшее содержание.

В конце августа он купил в Москве рекомендованную ему Страховым книгу А. А. Головачева «Десять лет реформ» и в письме к Страхову просил указать другие книги по интересующему его вопросу.

Толстой был убежден в том, что «причины нашей несостоятельности» в войне с Турцией кроются в направлении политики Александра II, но ему было неясно, в чем состояли эти причины. И хотя Страхов в ответном письме от 8 сентября и предлагал прислать Толстому книгу профессора Яснова «Опыть исследования о крестьянских наделах и платежах», которая, по его словам, «наводит ужас», и Толстой в письме от 23 сентября просил Страхова прислать ему эту книгу, но, по-видимому, книга, Янсона заинтересовала его более не как материал для начатой работы, а сама по себе, так как касалась очень близкого ему предмета — положения русских крестьян.

К продолжению начатой статьи Толстой так и не приступил, но война с Турцией продолжала беспокоить и волновать его. 16 августа он писал Страхову:

«В войне мы остановились на третьем дне битвы на Шипке, и я чувствую, что теперь решается или решена уже участь кампании, или первого ее периода. Господи помилуй»21.

В середине августа Толстой ездил в Тулу смотреть пленных турок. Об этом Софья Андреевна 22 августа писала Т. А. Кузминской: «Ездила я с Степой, Сухотиным, Левочкой и Илюшей в Тулу смотреть пленных турок. Живут они в бывшем сахарном заводе, почти за городом, устроено у них очень хорошо. У всякого постель с белой простыней и подушкой, пищей они тоже, по-видимому, довольны. Левочка спросил, есть ли у них Коран и кто мулла, и тогда они нас окружили, и оказалось, что у всякого есть Коран в сумочке. Но когда они нас обступили и стеснили, был один момент, когда стало страшно, и мы скорей ушли. На вид они все почти молодцы и как все люди, есть из них страшные и неприятные, а у иных славные лица»22.

2 сентября Толстой писал Страхову:

«Сейчас получил письмо о раненых, которые должны поместиться у нас. Совершенно впечатление пожара в городе, в котором вы живете; хотя и далеко, но жить спокойно нельзя»23.

Теперь Толстой уже не думал, что благодаря войне «мы находимся на краю большого переворота». В том же письме к Страхову он писал:

«Чувство мое по отношению к войне перешло уже много фазисов, и теперь для меня очевидно и несомненно, что эта война, кроме обличения — и самого жестокого и гораздо более яркого, чем в 54 году, — не может иметь последствий»24.

В начале сентября Толстой писал Н. М. Нагорнову:

«Война тревожит меня и мучает ужасно. Вы, верно, очень заняты, и это легче. А мы ждем и ничего не можем делать и даже ничего не знаем»25. В конце сентября Толстой пишет А. М. Кузминскому: «...По газетам, как всегда, ничего понять нельзя, но чувствуется, что что-то нехорошо, так как очень старательно умалчивается многое»26. Затем Страхову Толстой писал 19 октября: «Сведения, сообщаемые вами о войне, очень интересны и приятны. Обручев, по всему, что я слышал про него, очень симпатичен»27. Наконец, Фету Толстой писал 12 ноября: «Слава богу, что Карс взяли. Перестало быть совестно»28.

Это было последнее упоминание в письмах Толстого о русско-турецкой войне. После этого он как будто утратил к ней всякий интерес и не отозвался даже на заключение Сан-Стефанского мира с Турцией.

III

Еще не закончив работу над корректурами эпилога «Анны Карениной», Толстой уже думает о новом художественном произведении.

8 мая 1877 года в его записной книжке появляется запись: «К следующему после Анны Карениной». Он, вероятно, не имел в виду какой-либо определенный художественный замысел, но намеревался в том художественном произведении, которое он начнет по окончании «Анны Карениной», воспользоваться сделанными им под этим заглавием записями.

Записи начинаются картиной весны в деревне, — но не весенней природы, а весенних крестьянских работ и крестьянской жизни в весеннюю пору. Вот первая запись, сделанная 8 мая: «Мужики. Ладят сохи, бороны покупают... Пашут. Первая пахота, сыро. Жеребята, махая хвостами, на тонких ногах бегают за сохами. Выросла трава. Поехали в ночное. Бабы за травой. Циплята... Запустил пахоту, проросла. С травой не расскораживается. — Телки, ягнята».

Вскоре среди записей появляются и картины весенней природы, как, например: «Вечер тихий, влажный, хмурый, пахнет гуртом в мае... светящиеся черви... На высыхающей луже только что выведшиеся лиловые, синие бабочки».

— с другой, многие из которых датированы, изменяясь по временам года, продолжаются в записной книжке вплоть до 30 мая следующего, 1878 года29. Так, 28 мая 1877 года записано: «Холодный ветер, ясно. Вода была голубая, стала бурая». «Май входит в старый лес. Весь низ зелен — таинственность, жуткость».

Далее 2 июня: «После многих дней дождя — сбирается разгуляться. Холодно, сыро, на листьях, траве и деревьях капли висят. На лугах под ногой шлепает невидная вода, тропинки начинают протаптываться, полегли круги ржи и лугов. Захватило сено».

23 июня: «Море ржи, веется ветром и нет конца. Не видать и меж: долины, горы — все той же веющейся ржи. Другое рядом более веселое море овсов с желтыми цветами на межах и перерывами гречи, картофеля и полосок кашки, льна. Жара парит; после обеда, к вечеру блеск воздуха. Томит глаза. Глаза отдыхают на неподвижной темнозеленой опушке леса. Пирамида Иван-чая, зацветая внизу, поднимается в чаще. С свистом толкутся комары. В такой жаре после косьбы идет тихо мытый мужик, под огородом в тихой, черной, глянцевитой воде».

8 июля: «Закат за тучи — золотая бахрома над серой тучей... На красном закате лес с лиловатыми стволами... Липа цветет... Дождь, ливень с косым ветром, повалил липы от корня. Грязь и лужи на пару. Лужи на дороге синея блестят».

10 июля: «Колышется ветром зреющий овес и отливает серебром».

14 июля: «Яркий день, вечер, пятый час. Лес — макуши светлозеленые, на запад глядя «черная опушка».

«15—20 июля по ночам, уже темным, тишина. Нет птиц. Одни кузнечики и стрекозы чикают, как летучие мыши... Татарник пышный зацветает, шершни мохнатые в нем копошатся».

22 июля: «Обмытый лист блестит».

3 августа: «Холодные ночи, ледяная вода, блеск на листьях, ясные, тихие, спокойные дни».

8 августа: «Яркий солнечный день в лесу, полдень — блеск.

Тихо совершенно. Идешь — движется что-то в тени. Это одинокий лист на молодом побеге незаметно сквозной ветер колышет».

Из ряда записей, касающихся крестьянского быта и крестьянских работ, отметим: «Умерла наседка — горе». «Мальчики, девочки крошки тащут сено». «Убирают сено у дворов, спешат от заходящей тучки». «Обмолоченная солома сейчас же на крышу». «Мужики ехали на базар грустны, сердиты; домой — веселы, дружны — выпили».

Не удержался Толстой и от того, чтооы не сделать своего любимого противопоставления выносливости трудового народа барской изнеженности. Он записывает: «Баба в дождь босая. Барин в дождь под крышей зябнет».

Несколько записей касаются животного мира, как, например: «Жеребенок, напрягая спину, потягивается ножками». «Ястреб желтоногий, быстроглазый схватил добычу и мнет, выпрямляется, потом клюет и оглядывается. Потом зоб осаживает».

Тут же короткие характеристики некоторых типов для будущих художественных произведений, в том числе: «Человек — герой, верующий, что все во власти его. Ein jeder macht sich sein Recht [каждый сам творит свое право]».

Здесь же записаны и подчеркнуты две народные поговорки: «Свинья борову, а боров всему городу». «Что больше голеют, то больше мудренеют».

начатого произведения. Позднее эта записная книжка была отложена, и Толстой ни в одном произведении не воспользовался сделанными в ней чудесными записями картин природы и крестьянского быта.

25 июля 1877 года Толстой исполнил давнишнее свое желание — посетил известный монастырь Введенскую Оптину пустынь (Калужской губернии Козельского уезда), где бывали Гоголь и Достоевский.

Оптина пустынь принадлежала к числу древних русских монастырей; время основания ее точно неизвестно, но она упоминается уже в XVII веке. Оптина пустынь была незаметным монастырем в числе многих других до тех пор, пока в ней не появилось так называемое «старчество». «Старцем» Оптиной пустыни с 1860 года был монах Амвросий (Александр Михайлович Гренков).

Вместе с Толстым в Оптину пустынь поехал Н. Н. Страхов. Они проехали по железной дороге от Тулы до Калуги, оттуда продолжали путь на лошадях и в три часа ночи 26 июля приехали в монастырь.

«Толстой остановился в так называемой странноприемной гостинице, всегда битком набитой разным народом и богомольцами, стекавшимися в монастырь со всех концов России»30. Гостиничником оказался бывший крепостной Толстых, и встреча бывшего слуги с его бывшим барином доставила обоим большое удовольствие. Толстой побеседовал с богомольцами и заглянул в монастырские хозяйственные службы31.

«Но как только монахи узнали, что у них находится граф Толстой, то, разумеется, не могли не перевести его в другую гостиницу для привилегированных, чему и он не мог не подчиниться. В монастыре все делается по установленному порядку и чину, и хотя немногие из монахов имели понятие о произведениях Толстого, но, во-первых, он был графом, значит особой важной, а, во-вторых, все-таки знали, что он знаменитый писатель»32.

Утром в монастырскую гостиницу явился старый, еще казанский знакомый Толстого, князь Д. А. Оболенский, в то время член Государственного совета, имение которого находилось в десяти верстах от Оптиной пустыни. Нарушая сосредоточенное настроение Толстого, Оболенский стал упрашивать его переехать из монастырской гостиницы к нему в дом. Но Толстой решительно отказался и только в виде уступки настоятельной просьбе Оболенского обещал заехать к нему на другой день.

В тот же день Толстой посетил старца Амвросия и архимандрита Ювеналия Половцева, бывшего гвардейского офицера. Ювеналий пригласил к себе других монахов; говорили о разных предметах — о политике и о религии. В беседе этой Толстой вряд ли нашел для себя много поучительного. Вечером он отстоял в монастыре всенощную, продолжавшуюся четыре часа, и ночевал в монастырской гостинице. На другой день Толстой, еще раз побывав у старца Амвросия, направился в обратный путь, заехав, как он обещал, к Д. А. Оболенскому в его имение.

У Оболенского Толстой застал много молодежи и знаменитого пианиста Н. Г. Рубинштейна. За обедом зашел разговор о добровольческом движении в пользу восставших сербов. Толстой повторил мнение, высказанное им в эпилоге «Анны Карениной», что «все это сочиняют газеты. Неправда, что народ наш хочет воевать. Народ ничего и не знает про славян».

После обеда Толстой рассказал, что старец Амвросий спросил его, где это он так хорошо написал про исповедь. Амвросий спросил об этом потому, что к нему приходил незнакомый ему мужчина, который сказал, что хочет поступить в монастырь под влиянием прочтенного в романе Толстого описания исповеди. По этому случаю Толстой сказал, что он четыре раза переделывал главу об исповеди Левина, потому что ему все казалось, что видно, на чьей стороне автор в разговоре Левина со священником. Сам он был на стороне священника, а не Левина.

Вечером Толстой слушал игру Рубинштейна, а потом разговаривал наедине с сыном хозяина, студентом А. Д. Оболенским, который впоследствии, в 1906 году, недолгое время занимал должность обер-прокурора синода. Студент оказался сторонником очень распространенной в то время среди русской интеллигенции позитивной философии Огюста Конта. Возражая ему, Толстой говорил, что весь русский народ думает о том, как жить по-божьему, и он, Толстой, думает о том же и, указывая на Евангелие, сказал, что в этой книге сказано все, «что надо человеку»33.

Возвратившись в Ясную Поляну, Толстой рассказал жене о своем пребывании в Оптиной пустыни. По словам С. А. Толстой, Лев Николаевич «остался очень доволен мудростью, образованием и жизнью тамошних монахов-старцев»34. То же С. А. Толстая писала впоследствии в своей автобиографии «Моя жизнь»: «Подробности разговора [со старцем Амвросием] нигде не записаны, и никто их не слыхал, но помню, что Лев Николаевич остался ими на этот раз очень доволен, признав мудрость старцев и духовную силу отца Амвросия»35.

П. А. Матвеев слышал от Н. Н. Страхова, что Толстой назвал старца Амвросия «удивительным человеком»36.

О том, какое впечатление произвел Толстой на монахов Оптиной пустыни, сообщил ему Н. Н. Страхов 16 августа 1877 года со слов своего знакомого П. А. Матвеева, посетившего Оптину пустынь через несколько дней после Толстого: «Отцы хвалят Вас необыкновенно, находят в Вас прекрасную душу. Они приравнивают Вас к Гоголю и вспоминают, что тот был ужасно горд своим умом, а у Вас вовсе нет этой гордости. Боятся, как бы литература не набросилась на Вас за 8-ю часть [«Анны Карениной»] и не причинила Вам горестей. Меня о. Амвросий назвал «молчуном», и вообще считают, что я закоснел в неверии, а Вы гораздо ближе меня к вере. И о. Пимен37 хвалит нас (он-то говорил о Вашей прекрасной душе), — очень было и мне приятно услышать это. Отцы ждут от Вас и от меня обещанных книг и надеются, что мы еще приедем»38.

На это письмо Толстой ответил Страхову 2 сентября: «Сведения, которые вы сообщили мне о воспоминаниях о нас оптинских старцев, и вообще воспоминания о них мне очень радостны»39.

25 августа 1877 года С. А. Толстая писала о Льве Николаевиче в своих записках: «Все более и более укрепляется в нем религиозный дух. Как в детстве, всякий день становится он на молитву, ездит по праздникам к обедне, где мужики всякий раз обступают его, расспрашивая о войне; по пятницам и средам ест постное40 и все говорит о духе смирения, не позволяя и останавливая полушутя тех, кто осуждает других»41.

Дочь тогдашнего священника погоста Кочаки, в приходе которого находилась Ясная Поляна, Л. В. Кудрявцева, вспоминая то время, рассказывала Д. П. Маковицкому в 1911 году: «Бывало, отец идет утром к заутрене, а Лев Николаевич уже сидит на камушке. Отец часто ходил ко Льву Николаевичу в дом, возвращался в два часа ночи. Много они со Львом Николаевичем говорили о вере».

Местный становой пристав В. Р. Чевский слышал в те времена от крестьян такой рассказ: «Господа наши, значит граф с семьей, кажинный праздник в церкви; приезжают больше одни семейные, сам граф завсегда почитай пеший... Раньше начала обедни придет. Мы, мужики, на крыльце присядем у церкви, глядим — и граф присядет вместе с нами, так сидит калякает, разговаривает, значит, о делах аль о божественном»42.

Яснополянский слуга С. П. Арбузов рассказывал Н. И. Шатилову, что когда Лев Николаевич стал посещать церковные богослужения, он ездил даже к заутрене, и, чтобы не беспокоить конюхов, сам приходил в конюшню, седлал свою верховую лошадь и один уезжал43.

«Исповеди» Толстой дает следующее объяснение причин, заставлявших его исполнять церковные обряды: «Исполняя обряды церкви, я смирял свой разум и подчинял себя тому преданию, которое имело всё человечество. Я соединялся с предками моими, с любимыми мною — отцом, матерью, дедами, бабками. Они и все прежние верили и жили, и меня произвели. Я соединялся и со всеми миллионами уважаемых мною людей из народа. Кроме того, самые действия эти не имели в себе ничего дурного (дурным я считал потворство похотям). Вставая рано к церковной службе, я знал, что делал хорошо уже только потому, что для смирения своей гордости ума, для сближения с моими предками и современниками, для того, чтобы, во имя искания смысла жизни, я жертвовал своим телесным спокойствием. То же было при говении, при ежедневном чтении молитв с поклонами, то же при соблюдении всех постов. Как ни ничтожны были эти жертвы, это были жертвы во имя хорошего»44. Мысленное соединение с предками и особенно с трудовым крестьянским народом, в то время в огромном большинстве своем придерживавшимся православия, было одной из главных причин, побуждавших Толстого в то время усердно исполнять церковные обряды.

Еще 4 ноября 1874 года Толстой писал Н. Н. Страхову: «Хочу устроить и начать семинарию мужицкую у себя в Ясной Поляне»45.

Толстой в то время был увлечен проектом создания в Ясной Поляне учительской семинарии, в которой бы получали дальнейшее образование наиболее способные ученики народных школ с тем, чтобы потом стать народными учителями. Эти учителя, вышедшие из среды самого народа, были бы близки ему и знали бы хорошо его жизнь (этому Толстой придавал очень большое значение). «Я помню, — рассказывает С. А. Берс, — что главная цель Льва Николаевича в этом деле заключалась в том, чтобы будущего учителя-крестьянина удержать в той обстановке, в которой живут все крестьяне, и чтобы образование не развило в нем новых внешних потребностей, кроме душевных»46. «Пускай это будет университет в лаптях», — говорил Лев Николаевич47.

В январе 1875 года Толстой обратился к директору народных училищ Тульской губернии барону Н. Нольде с просьбой разрешить ему открыть в Ясной Поляне «частное учебное заведение второго разряда для подготовки народных учителей». Был приложен проект устава.

Началась обычная канцелярская волокита.

Директор народных училищ Тульской губернии 5 февраля направил ходатайство Толстого попечителю Московского учебного округа, князю Н. П. Мещерскому.

24 марта помощник попечителя Московского учебного округа С. Иванов переслал ходатайство Толстого в Министерство народного просвещения, сообщая при этом, что «попечительский совет по обсуждении означенного ходатайства в заседании своем 7 марта нашел, что «учреждение такого учебного заведения, конечно, не в виде частного учебного заведения 2-го разряда, но под названием «Педагогические курсы для приготовления народных учителей» и под руководством графа в качестве ответственного лица нельзя не признать желательным».

5 апреля ходатайство Толстого директором департамента народного просвещения было доложено министру, графу Д. А. Толстому.

8 апреля департамент народного просвещения по распоряжению министра обратился к попечителю Московского учебного округа с просьбой «сообщить в дополнение к возвращаемому проекту плана более обстоятельные правила для предположенных графом Толстым педагогических курсов по предварительном о том с ним соглашении».

16 июля директор народных училищ Тульской губернии уведомил Толстого об утверждении с некоторыми изменениями и дополнениями выработанных им правил педагогических курсов для народных учителей. Был приложен «переписанный набело» проект Толстого, исправленный согласно замечаниям попечительского совета. В случае согласия Толстого проект мог быть «немедленно представлен на утверждение Министерства народного просвещения».

В августе Толстой занялся переработкей полученного им от Нольде проекта правил педагогических курсов, исправленного по замечаниям попечительского совета.

Толстой отводил для курсов весь верх каменного флигеля. Курс преподавания предполагался двухгодичный, число слушателей — 50 и более человек. Для ознакомления с практическими приемами преподавания должна была служить яснополянская народная школа. Слушателями могли быть как окончившие курс в народных училищах, так и все сдавшие удовлетворительно экзамен по предметам начальной школы. Ученье должно было продолжаться в течение шести зимних месяцев. Плата за слушание курсов — по 5 рублей в месяц. Предполагалось, что помещение ученики будут иметь у яснополянских крестьян с платой по 50 копеек в месяц с человека, а продовольствие каждого ученика обойдется не дороже 3 рублей 50 копеек в месяц. Преподавателей предполагалось трое: главный учитель, его помощник и законоучитель, причем Толстой брал на себя постоянное наблюдение за преподаванием на курсах48.

7 октября попечитель Московского учебного округа направил в департамент народного просвещения полученный от Толстого переработанный им проект правил педагогических курсов, сообщая, что попечительский совет, «по рассмотрении означенных правил, нашел их вполне соответствующими предположенной цели».

Ученый комитет Министерства народного просвещения поручил члену комитета К. К. Сент-Илеру рассмотреть представленный Толстым проект педагогических курсов.

18 ноября К. К. Сент-Илер сделал в Ученом комитете доклад, сообщив, что «не только не может усмотреть препятствий к устройству упомянутых курсов, но признает справедливым выразить полное сочувствие этому в высшей степени полезному заведению».

Однако докладчик находил, что следует дополнить проект представлением учебного плана и таблицы распределения занятий, а также «обозначить отношение педагогических курсов к местной дирекции народных училищ» и разъяснить 20-й параграф проекта, гласящий: «Образ жизни воспитанников определяется учредителем сих курсов». Ученый комитет согласился с мнением докладчика и постановил представить проект Толстого на рассмотрение министра.

Министр 28 ноября наложил на журнале Ученого комитета следующую резолюцию: «Потребовать доставления учебного плана и таблицы распределения занятий, равно как и всех тех положений, которые Ученый комитет признал этим журналом необходимым иметь для своих соображений».

В исполнение этого распоряжения министра департамент Министерства народного просвещения 9 декабря обратился к попечителю Московского учебного округа с просьбой сообщить департаменту все планы, таблицы и другие материалы, относящиеся к проекту Толстого.

«соглашаясь в общих чертах с мнением особого отдела Ученого комитета относительно замеченных им пробелов в проекте», он все-таки считает, что не утверждая проекта «во всех его частностях», можно дать «в виде опыта» и «в виде исключения» разрешение на открытие педагогических курсов, которым «удобнее присвоить характер частных заведений, от планов которых не требуется строгой определенности». «Педагогические курсы, учреждаемые по инициативе и под личным наблюдением графа, представляют собой явление исключительное в том отношении, что руководителем их является лицо, которого благонадежность и преданность делу народного образования не могут подлежать никакому сомнению».

8 мая министром народного просвещения было приказано отношение попечителя Московского учебного округа передать в Ученый комитет.

11 мая Ученый комитет заслушал следующее мнение по данному вопросу члена комитета К. К. Сент-Илера: «Так как педагогические курсы, устраиваемые графом Л. Н. Толстым, будут под непосредственным контролем г. попечителя округа, то, по моему мнению, следует, в виде исключения, дозволить графу Л. Н. Толстому устройство педагогических курсов в Ясной Поляне на предложенном г. попечителем основании». Ученый комитет согласился с мнением Сент-Илера и постановил «представить о сем на благоусмотрение его сиятельства г. министра народного просвещения».

Министр на выписке из журнала особого отдела Ученого комитета от 11 мая наложил 20 мая резолюцию: «Исполнить. Граф Д. Толстой».

29 мая 1876 года министр народного просвещения уведомил попечителя Московского учебного округа, что он «не встречает препятствия к разрешению, в виде исключения, графу Л. Н. Толстому устроить в имении его, сельце Ясной Поляне, Тульской губернии, педагогические курсы для приготовления учителей в начальные училища в виде частного учебного заведения 2-го разряда на основаниях, указанных в представлении попечителя Московского учебного округа от 26 апреля 1876 г.», с тем, чтобы подробные правила об этих курсах были утверждены попечителем.

В том же 1876 году Толстой обратился в Тульское губернское земское собрание с просьбой о пособии на первоначальное обзаведение курсов классными принадлежностями и на жалованье преподавателям. В случае удовлетворения ходатайства уездные земства Тульской губернии получали право посылать на курсы до 50 человек без платы за обучение, а с платой только на содержание учеников.

Представляя это ходатайство Толстого в губернское земское собрание, губернская земская управа высказалась за разрешение войти в соглашение с Толстым о сумме, необходимой на первоначальное обзаведение курсов классными принадлежностями, а также за желательность внесения на поддержку яснополянских курсов по 30 рублей с каждого слушателя, посланного от уездных земств и училищных советов. К заключению губернской управы присоединилась редакционная комиссия, которая внесла соответствующее предложение на обсуждение губернского земского собрания в заседании 12 декабря 1876 года. Предложение было принято единогласно.

Толстой еще до решения губернского земского собрания начал приспосабливать яснополянский флигель к тому, чтобы открыть в нем учительскую семинарию. В этом флигеле летом обыкновенно жила Т. А. Кузминская с семьей, и Софья Андреевна 19 октября 1876 года с сокрушением писала ей: «В том доме воздвигнуты лавки, столы, чинят и вставляют рамы, и вместо милых вас будут какие-то чуждые лица мужиков, семинаристов и пр.».

Тульская губернская управа подробно ознакомила уездные управы и училищные советы с условиями поступления на яснополянские курсы, сообщив, что для бесплатного обучения на курсах может быть прислано всего до 43 человек, и обращая внимание на незначительность расхода, требовавшегося на содержание учеников в течение шести зимних месяцев и составлявшего для каждого воспитанника всего 24 рубля. Открытие курсов было предположено на сентябрь 1877 года. Но большинство училищных советов и уездных управ обошло молчанием сделанное им предложение, и лишь от пяти управ были присланы заявления о желании прислать на курсы всего 12 человек.

Слишком незначительное число слушателей, «совокупно с другими обстоятельствами, встреченными графом Толстым», как сказано в отчете губернской земской управы, заставило его отказаться от своего намерения открыть курсы49.

П. И. Бирюков со слов Льва Николаевича передает еще следующий эпизод, имевший место в связи с проектом устройства педагогических курсов:

«Тогда был предводителем дворянства в губернии приятель Льва Николаевича Дм. Фед. Самарин. Он, узнав о проекте Льва Николаевича и отнесясь к нему весьма сочувственно, рассказал, что в земстве имеется капитал в 30000 рублей, предназначенный на народное образование и которому еще не дано назначения. Он предложил Льву Николаевичу сделать на земском собрании доклад с просьбой дать ему эту сумму на учреждение высшего народного училища... и обещал ему поддержку...

Доклад был сделан, и во время прений по этому вопросу, вначале весьма сочувственных, встал один старик и заявил, что в этот год Тула празднует столетие учреждения губернии Екатериной второй, и что так как в то же время по всей России шла подписка на памятник Екатерины второй, то не лучше ли, в знак памяти и благодарности за оказанное Тульской губернии благодеяние, пожертвовать этот капитал на памятник великой императрице благодетельнице.

Собрание присоединилось к его просьбе, а Толстому постановили отказать»50.

В сообщении этом есть некоторые фактические неточности. В действительности дело происходило так.

Тульское губернское земское собрание 13 декабря 1877 года постановило «по случаю истечения столетия со времени учреждения Тульской губернии» «ознаменовать это событие учреждением в память великой преобразовательницы России Екатерины второй в Тульской женской гимназии одной стипендии полной пенсионерки и шести стипендий для приходящих учениц». На это (а не на постановку памятника) было отчислено из резервного капитала 10 000 рублей. Из этого капитала и Толстой рассчитывал получить пособие на обзаведение предположенных им педагогических курсов учебными пособиями и на другие нужды.

Из рассказа Толстого можно заключить, что в 1877 г. он вторично выступал на Тульском губернском земском собрании по вопросу о финансовой поддержке со стороны земства задуманным им педагогическим курсам.

Так кончилась эта последняя попытка Толстого принять участие в работе по народному просвещению. После этого он уже навсегда отошел от школьной деятельности.

В дневнике С. А. Толстой 16 октября 1878 года записано, что в этот день Лев Николаевич ездил в Тулу на заседание Тульского реального училища, попечителем которого он состоял. Но об этой стороне учебно-педагогической деятельности Толстого мы не располагаем никакими сведениями.

«Анне Карениной» Толстой устами Левина заявил, что в деятельности земства, как и в разных других отраслях общественной деятельности того времени, за которые он брался, «все основано на притворстве и фальши», он сам в 1877—1878 годах принимал участие в земской деятельности в качестве гласного Крапивенского уездного земского собрания. Быть может, Толстой хотел на опыте проверить справедливость сложившегося у него отрицательного представления о земской деятельности, или же он надеялся хоть маленькую пользу принести крестьянству того небольшого уголка русской земли, в котором он жил, — Крапивенского уезда.

28—29 сентября 1877 года Толстой присутствовал на XIII очередном Крапивенском уездном земском собрании, происходившем в селе Сергиевском. Он был выбран секретарем этого собрания. На собрании рассматривались вопросы: о назначении содержания председателю и членам управы, об утверждении суммы денежного взыскания за порубку и похищение частных лесов, о пособии Крапивенскому городскому училищу, о сложении безнадежных недоимок за лечение в земской больнице, о торговых ценах на лошадей, требующихся на случай войны, об ассигновании 2400 рублей на бесплатное лечение больных в городской больнице, об изыскании средств к удовлетворению семейств призванных на военную службу запасных и ратников. Был заслушан отчет Крапивенского уездного училищного совета, после чего собрание единогласно постановило: отчет утвердить и благодарить двух волостных старшин за их усердное содействие к открытию сельских школ. Была утверждена смета на будущий год и избраны председатель и члены управы и гласные Крапивенского земства.

Толстой был избран губернским гласным на предстоящее трехлетие, а также членом училищного совета, членом попечительного совета женской прогимназии, членом комиссии о переложении натуральных повинностей на денежные сборы и комиссии по выдаче денег семействам призванных на службу чинов запаса и ратников51. 1 марта 1878 года он, как записано в дневнике С. А. Толстой, ездил в Сергиевское «по делам вспомоществования семействам ратников»52.

В сентябре 1878 года Толстой присутствовал на XIV очередном Крапивенском уездном земском собрании, на котором обсуждались и были решены следующие вопросы: о числе мировых участков в уезде, о назначении суммы на содержание участкового судьи, о переводе земских учреждений из села Сергиевского в город Крапивну, об определении суммы налога за питейный дом, о назначении сумм на содержание земских врачей, о назначении стипендии студентке-медичке Марии Холевинской. Кроме того, были заслушаны отчеты управы и училищного совета и произведены выборы участковых и почетных мировых судей. Толстой был избран почетным мировым судьей по Крапивенскому уезду.

При обсуждении сметы будущего года Толстой, уже в то время скептически относившийся к медицине, особенно в применении ее в деревенских условиях53, предложил исключить из сметы ассигнование на стипендию в размере 300 рублей в год студентке-медичке Марии Холевинской. Собрание, однако, большинством голосов не согласилось с предложением Толстого, и стипендия студентке Холевинской была назначена54.

У крапивенских жителей еще в 1910 году сохранялись воспоминания о том, как на земском собрании при обсуждении вопроса о постановке медицинского дела в уезде и об отпуске средств на приобретение медикаментов для населения Толстой заявил, что по его мнению два ведра воды полезнее всяких лекарств55.

Хотя Толстой был избран губернским гласным от Крапивенского уездного земства сроком на три года и полномочия его кончались в сентябре 1880 года, он с 1879 года уже не принимал участия в земских собраниях и навсегда отказался от земской деятельности.

Впоследствии Толстой в разговоре так вспоминал о своей работе в земстве: «Все эти земские учреждения, суды являются теперь какой-то насмешкой. Но и тогда, при введении их, все это было в самом жалком виде. Я помню, я проделал все это: был земским, а потом губернским гласным, говорил, что-то отстаивал, старался провести, но в конце концов бросил. Я чувствовал, что окружен со всех сторон стеной, и мне предоставляется только чинить мосты. Положим, это довольно почтенное занятие, но кто чувствует себя способным на какое-нибудь большое дело, тому тут делать нечего»56.

VII

Как и после «Войны и мира», Толстой по окончании «Анны Карениной» долгое время не мог приняться за новую работу.

23 сентября 1877 года он писал Страхову: «Вы поняли из моего письма, что я за работой. Нет. Я охочусь и собираюсь, но и не сажусь за стол иначе, как только чтобы писать письма»57.

В конце сентября Толстой пишет А. М. Кузминскому: «...Я только приготавливаюсь к работе»58. 28 сентября С. А. Толстая писала Т. А. Кузминской: «Левочка что-то мрачен. Или целыми днями на охоте, или сидит в другой комнате молча и читает; если спорит и говорит, то мрачно и невесело. Война его очень расстраивает и потому и писать не может»59.

Без сомнения, не столько война, сколько неразрешенные вопросы общего миросозерцания вызывали в то время у Толстого мрачное настроение.

В октябре продолжалось то же состояние.

«Я всё ничего не делаю, кроме травли и стрельбы зайцев, и нездоровится физически и нравственно. Уныло», — писал Толстой Страхову 19 октября60.

25 октября С. А. Толстая записывает в дневнике замысел нового художественного произведения, переданный ей Львом Николаевичем. Она оговаривается, что не только ей со слов Льва Николаевича, но, как кажется, и ему самому не вполне ясен этот новый замысел. «...Но, как я понимаю, — пишет Софья Андреевна, — главная мысль будет народ и сила народа, проявляющаяся в земледелии исключительно. Сегодня он мне говорил: «А эта пословица, которую я прочел вчера, мне очень нравится: «Один сын — не сын, два сына — полсына, а три сына — сын». Вот для моего начала эпиграф. У меня будет старик, у которого три сына. Одного отдали в солдаты, другой так себе, дома, а третий, любимый отца, выучивается грамоте и смотрит вон из мужицкого быта, что больно старику. И вот она, семейная драма, в душе зажиточного мужика для начала». Потом, кажется, этот выучившийся сын-мужик придет в столкновение с людьми другого, образованного круга, и потом ряд событий. Во второй части, как говорит Лев Николаевич, будет переселенец, русский Робинзон, который сядет на новые земли (самарские степи) и начнет там новую жизнь, с самого начала мелких, необходимых, человеческих потребностей.

«Крестьянский быт мне особенно труден и интересен, а как только я описываю свой — тут я как дома», — говорит Лев Николаевич.

«Анна Каренина» печатается и скоро выйдет в особом издании. И сегодня Лев Николаевич сказал: «И в новом будет проведена та же мысль последовательно»... Но какая?» — недоумевала Софья Андреевна61.

к переселению, «мучаются дорогой» и наконец приезжают к башкирам. Радуются на башкирскую землю: «То-то матушка... Ее сохой не возьмешь. Надо хохлацкой плугой»62.

Из двух начал романа о переселенцах первое сохранилось не полностью63, второе же описывает мирскую сходку, на которой решался вопрос, дозволять или не дозволять шести крестьянским семействам переселяться на новые земли. Действие происходит в селе Никольском, расположенном на реке Зуше, протекавшей по Орловской и Тульской губерниям. На сходке Тит Ермилин, «грубый мужик, большой, черный как цыган», «грозно хмурясь», требовал от переселенцев, чтобы они за себя и за своих семейных уплатили вперед подати за три года. Ему отвечает Никифор, один из переселенцев, «грамотный и обходительный мужик». На обвинение Тита, что они, переселенцы, уезжая, «на мир тяготу сваливают», Никифор отвечает: «Мы в миру выросли, миром вскормлены, вспоены, нам мир забывать нельзя. Мы не тайком шли, мы спрашивали. Что мир приказал, то мы исполняли». Выходит другой переселенец, старый дядя Дементий, объявляет, что он за всех вносит подати за три года, и тут же передает деньги64.

И Никифор, и дядя Дементий, очевидно, типы русских крестьян, особенно близкие сердцу автора. Крестьяне, фигурирующие в этом варианте, — Никифор (Резунов), Давыдка Козлов, Савостьян (Макарычев), Дмитрий Макарычев, Гаврюха Болхин, Тит Ермилин, — все названы именами яснополянских крестьян, еще здравствовавших в то время.

VIII

6 ноября Толстой пишет Страхову письмо, в котором жалуется на «самое унылое, грустное, убитое состояние духа». Из дальнейшего видно, что причины того «убитого» состояния духа, в котором находился тогда Толстой, были весьма сложны. Он перечисляет эти причины: болезненная беременность жены и предстоящие роды; его «праздность, постыдная и совершенная»; «менее важный предлог — это мучительная эта война». «Праздность» Толстого состояла в том, что он не был занят никакой литературной работой. «Мучительно и унизительно жить в совершенной праздности, — писал Толстой далее, — и противно утешать себя тем, что я берегу себя и жду какого-то вдохновения. Все это пошло и ничтожно».

Но к перечисленным здесь причинам «убитого» состояния духа присоединялась у Толстого еще одна, еще более серьезная, на которую он далее только намекнул Страхову в следующих словах: «Если бы я был один, я бы не был монахом, я бы был юродивым — т. е. не дорожил бы ничем в жизни и не делал бы никому вреда».

Смысл этих слов совершенно ясен. То, что человек приобретает наибольшую силу и свободу в том случае, если он «не дорожит ничем в жизни», это Толстой понял еще тогда, когда, находясь на высотах поэтического прозрения, писал «Войну и мир». Бродя по опустелой, оставленной жителями Москве, Пьер Безухов с особенной силой чувствовал, что «и богатство, и власть, и жизнь, всё то, что̀ с таким старанием устраивают и берегут люди, — всё это, ежели и сто́ит чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым всё это можно бросить». 65

Но у Пьера Безухова это было преходящее настроение; Толстой же теперь постоянно находился в таком душевном состоянии, что не дорожил тем, что ранее привязывало его к жизни: литературная слава и материальное благополучие. Он переживал глубокое недовольство условиями своей жизни — жизни богатого помещика. Условия эти тяготили его, но избавиться от них он не мог, потому что был не один. Его душевное состояние того времени можно было бы выразить буддийским изречением: «Тесна жизнь в доме. Свобода — вне дома».

Но и это была не последняя причина мучительного душевного состояния, которое в то время переживал Толстой. Далее в том же письме он рассказывал Страхову:

«На днях слушал я урок священника детям из катехизиса. Все это было так безобразно. Умные дети так очевидно не только не верят этим словам, но и не могут не презирать этих слов...». Эти же уроки Толстой вспоминает в первой редакции «Исповеди», где он пишет: «К экзамену надо было учить моих детей закону божию. Мы взяли священника, и он учил их катехизису. Это было то самое учение, которому меня учили и которое я отбросил и не мог не отбросить. Я слушал это учение... Бессмысленность и наглость положений, которые требовалось заучить, явно противуречила тому смыслу, который я нашел в вере»66.

«...Мне захотелось, — писал Толстой в письме к Страхову, — попробовать изложить в катехизической форме то, во что я верю, и я попытался. И попытка эта показала мне, как это для меня трудно и, боюсь, невозможно»67.

Эта первая сделанная Толстым попытка систематического изложения своих религиозных взглядов сохранилась68. Изложение озаглавлено «Христианский катехизис» и начинается словами: «Верую во единую истинную святую церковь, живущую в сердцах всех людей и на всей земле и выражающуюся в знании добра моего и всех людей и в жизни людской». Как видно из этого введения, сущность своей веры Толстой видел не в догматах церковной религии, отличающих ее от других исповеданий, а в вере в добро, живущей «в сердцах всех людей и на всей земле».

«Православный катехизис, — пишет Толстой далее, — есть наставление в истинной вере, для передачи каждому человеку вообще и православному христианину в частности, для спасения души — т. е. для жизни, соответственной не одним потребностям тела, но и потребностям души». Потребности души, по мнению Толстого, отличаются от потребностей тела тем, что потребности тела «имеют целью личное благо», а потребности души «имеют целью благо вообще — не только часто, но почти всегда противуположное благу личному».

Далее ставится вопрос: «Что есть вера?» и дается ответ: «Вера есть несомненное знание вещей, непостижимых разуму». На вопрос: «Какая разница между знанием веры и знанием разума?» — следует ответ: «Всякое знание разума основано на предшествующем знании. Знание же веры имеет основание само в себе». Дается следующее определение «знания веры»: «Знание веры есть то несомненное знание смысла окружающих нас явлений, которым мы руководствуемся всякую минуту жизни».

На вопрос, «существует ли одно истинное знание веры», дается ответ: «Существует это знание в сердце людей. То знание, которое обще всем людям, есть истинное знание веры».

Все выражения веры, в том числе вер буддийской, еврейской, христианской, магометанской, «истинны в том, в чем они сходятся. Внешние же признаки вер суть только особенности, зависящие от исторических, географических условий…».

И далее самый важный для Толстого того времени вопрос: как относиться к учению христианства там, где оно противоположно разуму? На этот вопрос дается ответ: если оно «не противуположно учению вселенской церкви и сердцу, то смирять ум перед непонятным учением»; если же оно «противуположно знанию сердца», то «отвергать его, чтобы оставаться членом вселенской церкви».

Далее автор намеревался дать понятие о «первой передаче откровения христианского», заключающейся в «священных книгах ветхого завета». По-видимому, он предполагал дать краткую характеристику если не всех, то наиболее значительных из книг, составляющих Библию. Он начал с первой книги, входящей в состав Библии и носящей название «Книга бытия». Относительно этой книги Толстой ставит вопрос: почему она священна? Но в ответе пишется только одно слово: «Сотворение», на котором и прервалась эта работа.

Очевидно, как ни старался Толстой отгонять от себя всякое сомнение, чтобы не разделяться с церковью и с многомиллионным русским народом, верившим в церковное учение, он все-таки, стараясь быть правдивым перед самим собою, никак не мог найти те признаки, по которым можно было бы признать древнюю книгу еврейской мифологии «священной».

И когда Толстой с грустью писал Страхову о том, что изложение основ своей веры для него не только трудно, но, как он опасался, даже совершенно невозможно, он разумел не трудность самого изложения, вполне преодолимую, но невозможность для него в то время разобраться в противоречиях церковного учения, приверженцем которого ему так хотелось считать себя.

Что касается религиозных верований Толстого, изложенных в его начатой статье, то они, конечно, были весьма далеки от православия и всякого другого церковного исповедания. В то время как православная церковь преследовала старообрядцев, считала еретиками католиков и протестантов, для Толстого «вселенская церковь» в его представлении составлялась из всех верующих в «добро», к каким бы вероисповеданиям они ни принадлежали.

Несмотря на то, что в письме от 12 ноября Толстой писал Страхову, что он «совсем разнемогся,», сидит дома и упражняется на фортепиано «и все так же презренен и противен сам себе», у него уже тогда появились какие-то смутные замыслы относительно исторического романа из времени правления Николая I. Это видно из того, что в том же письме он обращался к Страхову с просьбой «подумать и посоветовать», «что есть о первом времени Николая Павловича и специально о войне 28, 29 года»69.

Но до начала работы было еще далеко, и Толстой продолжал в письмах к родным и знакомым жаловаться на тяготившее его бездействие. Брату он писал около 15 ноября: «Я ничего не пишу и нахожусь в большом унынии»; П. Д. Голохвастову 23 ноября: «Я живу праздно»; Фету, вероятно, в тот же день: «Я признаюсь, что упал духом и не борюсь даже. Жду»70.

Вскоре Толстой получил от Страхова две книги по интересовавшей его эпохе: «Описание Турецкой войны 1828 и 1829 годов» Н. Лукьяновича и Paul Lacroix «Histoire de la vie et du règne de Nicolas I, empereur de Russie». Уведомляя Страхова в письме от 27 ноября о получении этих книг, Толстой просил прислать ему следующие тома «Истории жизни и царствования

Николая I» Lacroix и список книг по истории его царствования. Он просил прислать ему также запрещенные в то время в России книги Д. Штрауса «Старая и новая вера» и Э. Ренана «Жизнь Иисуса». Кроме того, просил дать ответ на вопрос: «Есть ли в философии какое-нибудь определение религии, веры, кроме того, что это предрассудок? И какая есть форма самого очищенного христианства?»71.

Вопросы эти, очевидно, были связаны с задуманной в то время работой, о которой Толстой писал Страхову в том же письме: «Я чувствую, что скоро начну работать, и с большим увлечением, и забуду себя. Многие очень важные вещи стали для меня совершенно ясны, но сказать их не могу еще и ищу слов — формы». «Вы правы, — прибавлял далее Толстой, — это вроде бессонницы. Ждать, пока придет сон, и невольное бдение занимать как-нибудь».

По-видимому, задуманная работа, о которой писал Толстой в этом письме, это начатая около того времени статья «Определение религии-веры»72.

Статья осталась незаконченной. Из нее видно, как еще неясны были в то время Толстому основы его религиозного миросозерцания. Для всех верующих, говорит Толстой в начале этой статьи, религия есть слово «понятное и несомненное», но для неверующих слово это во избежание недоразумений «требует точного определения». И Толстой дает свое определение религии. «Религия, — пишет он, — есть свод в одно согласное целое всех объяснений или ответов на те неизбежные и единственно интересные в жизни вопросы относительно жизни и смерти, на которые разум дает мне частный ответ, [свод,] согласнее которого я не знаю никакого другого и в который вследствие того я верю и считаю несомненно истинным и которым руководствуюсь в каждом жизненном акте».

Дав это определение религии, Толстой снова возвращается к волновавшему его в то время вопросу об отношении между разумом и верой.

«Религия по этому определению, — говорит он, — не только не может противуречить данным разума или жизни, но всякое знание и всякий акт жизни основывается только на религиозном воззрении». «Верования, — пишет Толстой далее, — могут мне казаться ложными», но субъективно «вера, как я определяю ее, всегда несомненна».

На этом статья оборвалась. Решение волновавшего Толстого вопроса было дано в догматической форме, но обосновано не было. Вопрос, по-видимому, продолжал оставаться для Толстого не вполне ясным.

В ночь с 5 на 6 декабря 1877 года у Толстых родился шестой сын, Андрей.

10 декабря Толстой писал Страхову: «У нас совершилось вечно важное и волнующее событие — роды жены. Она благополучно разрешилась мальчиком 5-го числа. И теперь до сих пор всё так хорошо, что и не верится после бывших страхов»73.

В тот же день он писал В. А. Иславину:

«На днях Соня родила нам еще сына и лежит еще в постели. И хоть это для меня старая штучка, всегда она волнует и трогает и радует»74.

«6 декабря ночью, в три часа, у нас родился сын Андрей. Событие это как будто сняло какие-то умственные оковы с ума Льва Николаевича»75. Действительно, уже 10 декабря Толстой писал Страхову: «Что даст бог — не знаю, но теперь могу сказать, что затевается работа, и я просыпаюсь»76. Около того же времени Толстой извещал Н. М. Нагорнова, что «начал заниматься»77.

Мысль Толстого работала тогда в двух направлениях: он пытался разрешить еще не решенные для себя религиозные вопросы и в то же время обдумывал новый исторический роман. 10 декабря, получив почтовую повестку на полученную на его имя посылку с книгами и догадываясь, что отправителем посылки был Страхов, Толстой писал ему: «Волнуюсь вопросом — исторические или о религии»78. Книги оказались религиозного содержания — ранее заказанные Толстым сочинения Штрауса и Ренана и какое-то сочинение Прудона, и Толстой, как писал он Страхову 18 декабря, «весь ушел в них»79.

К этому времени, вероятно, относится незаконченное и неозаглавленное художественное произведение Толстого, которое было напечатано под названием «Прения о вере в Кремле»80.

Потерпев неудачу в попытке катехизического изложения своих религиозных воззрений, Толстой решил воспользоваться старинной, испытанной формой изложения авторских взглядов, к которой охотно прибегали Пушкин, Герцен, Белинский. — формой беседы нескольких лиц, из которых одно должно излагать суждения автора по тому или другому вопросу.

В «Прениях о вере в Кремле» рассказ ведется от лица профессора русской литературы, работающего в провинциальном университете и приехавшего в Москву; он остановился у своего товарища, профессора физиологии, убежденного материалиста. Действие происходит в конце 1850-х годов. Рассказчик заинтересовался разговорами о вере, какие в те годы происходили на пасхальной неделе в московском Кремле. Он не материалист, но не уяснил еще себе своего отношения к религии.

Отправившись вместе с товарищем в Кремль, рассказчик увидел небольшую толпу около Архангельского собора. Он видит здесь Хомякова: «маленького человечка в поддевке, с золотой выпущенной цепочкой, черного с сединой, с низким лбом, тонкими чертами плоского лица и общим выражением умной лягавой собаки, сверх которого было еще выражение чего-то особенно ясного, веселого, тонкого и вместе с тем твердого». Спорят бывший раскольничий архиерей Пафнутий, перешедший к «никоновцам», и старообрядец — «человек в синей сибирке, белокурый, мрачный, широкий, прямой, не гибкий. И лицо, и платье его, и речь его были необыкновенно тверды и чисты». После короткого разговора старообрядец уходит, уступая место другому старообрядцу — «черному купцу». Вступил в спор Хомяков и, обращаясь к Пафнутию, «блестяще опровергал его мнение о том, что церковь зиждется внешним устройством». Появляется еще «господин в пальто», маленький старый человек, который «говорил тихо и робко, как бы неуверенный в своих словах». Ему, по-видимому, предназначалось быть выразителем мнений автора. Он говорит, что нельзя смотреть на религию как на предрассудок, прибавляя: «Я не один говорю, со мной вместе все люди говорят и говорили». Подходит новый собеседник, высокий офицер. Он атеист и рассуждает так: «Если человек будет работать, трудиться да никого не обижать, то он хоть ни во что не веруй, все будет хороший человек». Религия — «пустое» дело, «одно невежество».

Вступает в спор товарищ рассказчика, профессор Картавцев, также атеист. «Господин в пальто» так резюмирует его воззрения на религию: «Вы говорите, что в истории человечества происходит ход от веры к безверию, и что ход этот состоит в уничтожении предрассудков посредством науки». Продолжения аргументации «господина в пальто» не последовало. Очевидно, Толстой в то время сам не нашел еще вполне убедительного ответа на утверждение профессора-атеиста.

Статья была оборвана, но Толстой все же не хотел отказаться от замысла художественного произведения в форме беседы о вере людей различного миросозерцания, в котором он хотел выразить и свое отношение к религии.

Около 20 декабря он пишет конспект нового произведения, построенного в форме беседы о религии людей различных взглядов, которому дает название «Собеседники»81. Состав собеседников здесь иной, чем в «Прениях о вере в Кремле». Старообрядцев уже нет; участники беседы характеризуются по признакам принадлежности к тому или другому философскому направлению или религиозному исповеданию. Так, перечисление лиц, принимающих участие в беседе, начинается следующей авторской ремаркой: «(Фет — Страхов — Шопенгауэр — Кант — здоровый идеалист философ). Стрем... [последние буквы фамилии не разобраны], дворянин богатый, отставной поручик, 42 лет». Предполагалось, стало быть, что будет выведен последователь Канта и Шопенгауэра, человек типа Страхова и Фета.

Подобным же образом характеризуются и другие участники беседы. Следующая авторская ремарка: «(Вирхов, Dubois Raimond, Тиндаль, Милль — естественник, признающий необходимость основ. Теория совершенства, прогресса. Маликов 37 лет, Майков)». Это значит, что в лице естественника, ученого типа Вирхова, Дюбуа-Реймона, Тиндаля и Милля, Толстой хотел, под именем Майкова, изобразить своего нового знакомого, Александра Капитоновича Маликова, бывшего революционера, в то время проповедовавшего свою теорию «богочеловечества». Слова «признающий необходимость основ» объясняются тем, что писал Толстой Страхову 3 января 1878 года о Маликове и его друге Бибикове: «Эти люди пришли к необходимости остановиться в преобразовательной деятельности и прежде поискать религиозной основы».

Третий собеседник — «позитивист, Бибиков, прогресс, но отрицание нужды в основах. 35 [лет]». Здесь упоминается Алексей Алексеевич Бибиков, друг Маликова, разделявший в то время его учение о богочеловечестве. Вскоре он сделался управляющим самарским имением Толстого. В беседе ему дается фамилия Стольников.

Далее идут: «поп умный, отрицающий знание — 56 лет», «Хомяков, софизмами оправдывающий веру», «Урусов — тонкий диалектик, джентльмен, Юнович 50 [лет]». Под именем Юновича Толстой, по-видимому, хотел изобразить профессора Киевской духовной академии П. Д. Юркевича, с которым полемизировал Чернышевский и которого Толстой знал лично. Далее, оптинский монах Пимен, 70 лет, отличительная черта которого — «кротость, любовь». Он спит во время собеседования.

Последний из собеседников «я», т. е. сам Толстой; ему 49 лет и называется он здесь Иван Ильич.

После перечисления лиц, принимающих участие в беседе, в конспекте кратко излагается ход беседы, которая главным образом сосредоточивается на том же неясном тогда для Толстого вопросе об отношении между знанием и верой. Стрем. «доказывает невозможность веры в противность чистому разуму»; Майков поддерживает его с точки зрения опыта; Стольников считает эту невозможность решенным вопросом; Юнович «вводит вопрос о вере как непостижимости» (здесь Толстой делает для себя заметку: «Смотри Хомякова», — он предполагал выставить Юновича приверженцем религиозных взглядов Хомякова); «архимандрит с озлоблением осуждает науку»; Толстой (Иван Ильич) «требует определения веры».

Каждый из собеседников дает свое определение. Стрем. неясно определяет веру по истории религий и «сливает ее с философией»; Майков считает веру «одной из форм социологических»; Стольников признает веру «тьмою, рассеивающейся от света знания»; Юнович ссылается на Хомякова и Самарина; отец Пимен, доселе спавший, просыпается и произносит только: «а то, чтобы все честно, по-божески было».

Иван Ильич полагает, что вера — это «доверие к тому, что говорят, и в то, что это так». Он считает, что есть два источника знания — разум и вера. «Одно передается наукой слова, другое — чем-то другим». Стрем. возражает против существования двух родов знания, так как и в разумном знании «неизбежна доля веры и по сущности и по громадности плодов». Архимандрит ссылается на апостола Павла и Иоанна Златоуста. Юнович доказывает, что «основа всякого знания есть вера, что и опыта основа та же». Стольников считает, что «основа всего — впечатления». Майков говорит, что он не может верить в то, что противно разуму, — в бога творца и т. п.

Иван Ильич приводит примеры отрицания науки верою и веры наукой. Беседа переходит в спор. В конце спора Иван Ильич высказывает мнение, что религия «по свойству своему непрактична». «Не мир, а меч принес». Основатель христианства своим последователям «обещает муки».

Этим кончается конспект.

«Следующая беседа — о законе этики», — помечает Толстой, окончив запись хода беседы о вере. Но эта «следующая» беседа не была написана. Записанный «ход беседы» Толстого не удовлетворил — получилось слишком длинно и громоздко, а цель Толстого была выяснить — прежде всего для самого себя — соотношение между разумом и верой.

20 декабря 1877 года (в рукописи описка — 1878 года) Толстой, оставив диалогическую форму, пробует изложить занимавшие его мысли об отношении между разумом и верой в обычной форме статьи. Статья продолжается и в следующие три дня.

Развивая мысли Ивана Ильича в «Собеседниках», Толстой начинает с утверждения: «Вера есть то знание, на котором основывается всякое разумное знание». Основы веры — «вне разума человека. В просторечии мы говорим: в сердце или в самой вере, т. е. в самом себе». И это утверждение, что «источник веры — в вере», и служит «главным источником недоверия к вере». «Но не надо забывать, что этот ответ законен только по отношению к тем вопросам, которые разумом не объяснимы». Таков «один вечный у всего человечества» вопрос: «что я такое, зачем я живу, к чему? Я часть, но что такое все?»

Основы знания-веры находятся в сердце, и это слово «сердце» «вполне выражает главную цель этого слова — отграничение известной деятельности души человека от области разума».

Так, положение о существовании «высшего и могущественнейшего начала не может иметь другого доказательства, как соответствие этого положения законам сердца или проще — сердцу».

Как «знание разума», так и «сердечное знание» человек приобретает «двояким путем: непосредственным познанием и усвоением того, что было познано другими людьми». Но в действительной жизни восприятие как знаний разума, так и знаний веры происходит не столько на основании проверки этих знаний, сколько «на основании доверия к тем результатам, которые приобретены предшествующими поколениями». «Основание доверия» и является «главным источником и приобретения и удержания знаний». «Все люди, — пишет Толстой, — стремились к тому познанию сердечному, которого я сознаю в себе основания, и лучшие люди, наиболее одаренные этим сердечным познаванием, наиболее жадные к этому знанию, представлявшие во все века образцы мученичества, искали этого знания и передают мне его в сложной форме, недоступной иногда моему личному сердечному знанию, и я доверяю им, чувствуя смутно, что направление их стремлений было то самое, которое и во мне».

В этой фразе замечательно упоминание о мученичестве тех древних учителей веры, на которых ссылался Толстой. Мученичество в его глазах всегда, а особенно в ту пору религиозных исканий, было покрыто ореолом.

«Согласие всех есть главный и единственный признак истины». Но положения религии могут не соответствовать «закону сердца»; в таком случае их нужно отвергать. Таково, например, положение о том, что папа может отпускать грехи. Это положение «противно законам сердца, чувствующего, что сознание виновности не может быть уменьшено никаким внешним средством». Но Толстой в то время отрицал закономерность проверки разумом положений веры. Разум, писал он, выражает свои положения словом — орудием «шатким и слабым»; религиозные истины «верны и несомненны в сердце».

Статья не была закончена. Задачей статьи, как говорил Толстой гостившему в Ясной Поляне шурину С. А. Берсу, было «доказать несомненную необходимость религии»82.

Рождественские праздники 1877 года перебили работу Толстого над статьей; после праздников, как писал он Страхову 3 января следующего 1878 года, он надеялся вернуться к ней.

Но Толстой не только не вернулся к этой статье, но и оставил на время, вплоть до октября 1879 года, всякую работу над статьями религиозного содержания и перешел к художественному творчеству.

В последних числах декабря 1877 года, перед самым Новым годом, Толстой ездил в Москву в поисках гувернера-француза к детям.

Побывал Толстой также у редактора «Русского архива» П. И. Бартенева, с которым беседовал о задуманном художественном произведении из времени Николая I. В Ясную Поляну Толстой вернулся, как писал он А. А. Толстой 3 января 1878 года, с «целой кучей материалов» по интересующему его периоду русской истории. В тот же день он писал П. И. Бартеневу с просьбой прислать ему те номера «Русского архива», где были напечатаны «Письма к друзьям из похода в Хиву 1839 года» В. И. Даля, и все то, что вспомнится Бартеневу «из времен Николая характерное»83.

Ни Фету, ни Страхову, которого в письме от 27 ноября 1877 года Толстой назвал своим «дорогим и единственным духовным другом», он ни слова не писал о том, в чем состоит сюжет задуманного художественного произведения. Только третьему своему другу, А. А. Толстой, он через два месяца после начала изучения времени Николая I очень кратко дал понять, какую именно эпоху и какого героя намерен он изобразить в задуманном романе.

«У меня давно, — писал Толстой своей тетушке 3 января 1878 года, — бродит в голове план сочинения, местом действия которого должен быть Оренбургский край, а время — Перовского».

Здесь Толстой имел в виду Василия Александровича Перовского, бывшего в 1833—1842 годах оренбургским военным губернатором. В 1839 году под начальством Перовского был предпринят неудачный поход в Хиву, закончившийся отступлением русских войск с громадными потерями. Потому-то и просил Толстой Бартенева прислать ему «Записки» Даля об этом походе, что поход этот был связан с именем Перовского. Перовский был ближайшим другом Жуковского и был не чужд литературным занятиям: в «Северных цветах» за 1825 и 1827 годы появились его «Отрывки писем из Италии».

А. А. Толстая была близко знакома с Перовским. Живя в Петербурге в 1856 и 1858 годах и бывая у своей тетушки, Толстой много слышал от нее о Перовском и ее рассказом о пребывании Перовского в плену у французов в 1812 году воспользовался для описания плена Пьера Безухова в «Войне и мире».

«...— писал далее Толстой о Перовском, — мне ужасно интересно, и должен вам сказать, что это лицо, как историческое лицо и характер, мне очень симпатично». Он просит А. А. Толстую и родных Перовского прислать ему оставшиеся после него письма и бумаги — не для того, чтобы делать из них выписки, а только для того, чтобы «поглубже заглянуть ему в душу»84.

В ответном письме от 12 января А. А. Толстая обещала всячески содействовать Льву Николаевичу в получении всех писем и бумаг В. А. Перовского. В его натуре, писала она о Перовском, «все было àgrands traits [крупных размеров], качества и недостатки»85.

От этого периода работы Толстого над художественным произведением из времени Николая I остался только один незаконченный отрывок, который можно датировать декабрем 1877 или январем 1878 года. Этот отрывок не может относиться ни к «Декабристам», над которыми Толстой работал в 1878 году, ни к роману из эпохи XVIII века, начатому в 1879 году. Действие его происходит осенью в южном городе по окончании войны, длившейся два года. Как известно, война с турками, начатая в 1828 году, закончилась миром, подписанным в Адрианополе 2 сентября 1829 года.

Отрывок сохранился в четырех последовательных редакциях86. Во всех редакциях действуют два главных лица: командующий войсками, который в первой редакции называется князь Федор Мещериков, во второй — князь Острожский, в третьей обозначен инициалами П. Б., и его подчиненный — князь Семен Щетинин в первой редакции и князь Федор Щетинин — в остальных. У Щетинина происходит столкновение с командующим войсками из-за того, что он не получил назначения начальником штаба, которого желал и ожидал.

В лице командующего войсками Толстой имел в виду, как это помечено в конспекте произведения, изобразить командующего левым флангом Кавказской армии, генерала Барятинского, под начальством которого он сам служил на Кавказе. Вполне возможно, что под именем князя Щетинина Толстой предполагал изобразить Перовского.

Щетинин — человек долга. В одном из вариантов о нем сказано, что он, выйдя в отставку, опять поступил на военную службу, после того как прочитал в газетах, «какие оскорбительные условия были предложены» России. Он «ничего не мог делать, думать» и, перенеся «слезы отчаянья, угрозы семьи», подал заявление о поступлении на службу и уехал на войну. В разговоре с главнокомандующим он обнаруживает большую твердость и чувство собственного достоинства.

На этом отрывок был оборван.

В начале января 1878 года план задуманного романа претерпел серьезные изменения.

8 января 1878 года С. А. Толстая пишет в своих записках:

«„Со мной происходит что-то похожее на то, когда я писал «Войну и мир», — сказал мне сейчас Лев Николаевич с какой-то полуусмешкой, отчасти радостной, отчасти недоверчивой к словам, которые он сказал. — И тогда я, собираясь писать о возвратившемся из Сибири декабристе, вернулся сначала к эпохе бунта 14-го декабря, потом к детству и молодости людей, участвовавших в этом деле, увлекся войной 12-го года, а так как война 12-го года была в связи с 1805-м годом, то и все сочинение начал с этого времени“. Теперь Льва Николаевича заинтересовало время Николая I, а главное — турецкая война 1829 года. Он стал изучать эту эпоху; изучая ее, заинтересовался вступлением Николая Павловича на престол и бунтом 14-го декабря.

Потом он мне еще сказал: «И это у меня будет происходить на Олимпе, Николай Павлович со всем этим высшим обществом, как Юпитер с богами, а там где-нибудь в Иркутске или в Самаре переселяются мужики, и один из участвовавших в истории 14-го декабря попадает к этим переселенцам — и «простая жизнь в столкновении с высшей».

Потом он говорил, что как фон нужен для узора, так и ему нужен фон, который и будет его теперешнее религиозное настроение. Я спросила: «Как же это?» Он говорит: «Если б я знал, как, то и думать бы не о чем». Но потом прибавил: «Вот, например, смотреть на историю 14-го декабря, никого не осуждая, ни Николая Павловича, ни заговорщиков, а всех понимать и только описывать»»87.

27 января, отвечая А. А. Толстой на ее письмо и поблагодарив за обещание достать письма Перовского, Лев Николаевич познакомил ее в общих чертах с планом задуманного произведения. Он писал: «Перовского личность вы совершенно верно определяете — à grands traits, таким и я представляю себе: и такая фигура — одна наполняющая картину — биография его — была бы груба, но с другими, противуположными ему, тонкими, мелкой работы, нежными характерами, как Жуковский даже, которого вы, кажется, хорошо знали, с другими и, главное, с декабристами, эта крупная фигура, составляющая тень (оттенок) к Николаю Павловичу — самой крупной и à grands traits фигуре, выражает вполне то время».

Как видим, декабристы уже фигурируют в этом плане.

Далее Толстой сообщил, что он «теперь весь погружен в чтение из времен 20-х годов» и не может «выразить то наслажденье», которое испытывает, «воображая себе это время. Странно и приятно думать, что то время, которое я помню, 30-е года, — уж история. Так и видишь, что колебание фигур на этой картине прекращается, и всё устанавливается в торжественном покое истины и красоты...».

«Я испытываю, — писал далее Толстой, — чувство повара (плохого), который пришел на богатый рынок и, оглядывая все эти к его услугам предлагаемые овощи, мясо, рыбы, мечтает о том, какой бы он сделал обед!.. Так и я мечтаю, хотя и знаю, как часто приходилось мечтать прекрасно, а потом портить обеды или ничего не делать. Уж как пережаришь рябчиков, потом ничем не поправишь. И готовить трудно и страшно... А обмывать провизию, раскладывать — ужасно весело!»

Заканчивает Толстой свое письмо словами: «Дело это для меня так важно, что, как вы ни способны понимать всё, вы не можете представить, до какой степени это важно. Так важно, как важна для вас ваша вера. И еще важнее, мне бы хотелось сказать. Но важнее ничего не может быть. И оно то самое и есть»88.

написанным с новой, нравственно-религиозной точки зрения, с которой он теперь рассматривал все явления жизни.

XII

27 декабря 1877 года умер Некрасов.

Толстой уже был подготовлен к его смерти письмами Страхова. Еще 7 мая 1877 года Страхов писал Толстому: «А Некрасов умирает, — Вы знаете? Меня это очень волнует... Его стихи стали для меня иначе звучать — какая сила, погибшая от невежества и дурных страстей!»89

Узнав из газет о смерти Некрасова, Толстой 3 января 1878 года писал Страхову: «Смерть Некрасова поразила меня. Мне жалко было его не как поэта, тем менее как руководителя общественного мнения, но как характер, который и не попытаюсь выразить словами, но понимаю совершенно и даже люблю — не любовью, а любованьем»90.

Страхов был на похоронах Некрасова и в письме к Толстому от 20 января рассказал о них. Он писал, что надгробное слово священника, профессора богословия Горчакова, «своею фальшью до боли раздражило» его. «Он восхвалял, — писал Страхов, — в покойном веру, надежду и любовь, не говоря — какие, и прочитал в церкви длинное стихотворение. На могиле я выслушал одну речь, в которой Некрасова ставили выше Пушкина и Лермонтова. Толпа кричала браво!

Очень хотелось бы поговорить с вами об Некрасове», — прибавлял далее Страхов91.

Речь о том, что Некрасов выше «байронистов» Пушкина и Лермонтова, особенно Пушкина, «воспевавшего ножки Терпсихоры», была произнесена Г. В. Плехановым, как он сам писал об этом92. Возгласы сочувствия его речи раздавались со стороны окружавших его членов партии «Земля и воля» (к которой принадлежал в то время и сам Плеханов) и южнорусских бунтарей. Они были вооружены револьверами, и если бы полиция попыталась арестовать Плеханова, они «ответили бы на полицейское насилие дружным залпом из револьверов». Плеханов рассказывает также, что когда Достоевский, говоривший прежде него, в своей речи заявил, что Некрасов по таланту был не ниже Пушкина, это утверждение Достоевского показалось молодым представителям партии «Земля и воля» «вопиющей несправедливостью». «Он был выше Пушкина! — закричали мы дружно и громко».

Толстой всегда, а особенно в данный период его жизни, смотрел на смерть как на таинственное событие, которое нужно встречать в торжественном молчании. Ему казалось неуместным всякое восхваление заслуг умерших людей при их погребении. В марте 1876 года Толстой присутствовал в Москве на похоронах П. Ф. Самарина и слышал произнесенные на его могиле речи, после чего говорил приехавшему в Ясную Поляну своему хорошему знакомому В. К. Истомину: «Это ужасно, что проделывают люди над гробом умершего человека! Тут стоят родные, удрученные, скорбные, занятые мыслью о великом таинстве смерти, а мелкие самолюбцы из желания попасть в газеты и увидеть свои имена пропечатанными один за другим подступают к могиле и произносят речи, ничего общего с таинством смерти не имеющие. Говорят именно о том, о чем говорить не следует. Мне просто стало жутко при мысли, что и надо мной когда-нибудь произведут ту же операцию. Дайте мне слово,

Владимир Константинович, — сказал он, вдруг обратившись ко мне лицом, — что если вам придется быть на моих похоронах, вы моим именем остановите первого выступившего оратора и положите предел этому непозволительному бесчинству»93.

Такое же тяжелое впечатление произвел на Толстого рассказ Страхова о речах, произнесенных на могиле Некрасова. 27 января 1878 года он писал Страхову:

«Наглая жизнь у вас в вертепах, как Петербург, так разгуливается, что и на не подлежащие ей явления смерти хочет наложить свою руку. И что смешнее всего, хочет отнестись к тайне смерти со всем свойственным ей умением приличия, — торжественно по чину; и тут-то вся ничтожность, мерзость ее тычет в глаза тем, у кого есть глаза. Как будто не только Некрасова слава, но слава всех великих людей, собранная на одну голову, могла бы быть прилично упомянута над трупом».

Далее, исполняя желание Страхова поговорить о Некрасове, Толстой высказывает свое мнение о его поэзии.

«О Некрасове я недавно думал. По-моему, его место в литературе будет место Крылова. То же фальшивое простонародничанье и та же счастливая карьера — потрафил по вкусу времени — и то же невыработанное и не могущее быть выработанным — настоящее присутствие золота, — хотя и в малой пропорции и в неподлежащей очищению смеси»94.

Этот отзыв всего точнее выражает отношение Толстого к поэзии Некрасова. И в устных беседах, и в письмах Толстой не раз отмечал те стихотворения Некрасова, которые находил поэтическими. Таково стихотворение Некрасова «Замолкни, муза мести и печали», — его Толстой в первый раз читал у автора вскоре после того, как оно было написано в 1855 году, а первую строфу декламировал наизусть спустя слишком пятьдесят лет в 1908 году95; таково стихотворение «Тишина», первый отрывок которого Толстой в письме к автору назвал «чудесным самородком»96. И позднее, в 1885 году, Толстой, сравнивая баллады А. К. Толстого со стихотворениями Некрасова, говорил, что у Алексея Толстого поэтический тон не выдержан: «начнет высоко, а кончит куплет уж водевильно», в то время как у Некрасова «тон всегда выдержан от начала до конца, у того чутья больше...»97 — важное достоинство с точки зрения Толстого. Затем 27 мая 1905 года Толстой говорил, что у Некрасова в его поэме «Кому на Руси жить хорошо» «есть места, из которых видно, что он действительно любил русский народ»98.

Таковы известные нам отзывы Толстого о тех стихотворениях Некрасова, в которых он находил «настоящее присутствие золота».

XIII

Толстой продолжал изучение материалов по избранной им для художественного изображения эпохе русской истории.

«Русская старина» за прошлые годы и предлагая обмениваться выписываемыми историческими журналами.

8 февраля Толстой поехал в Москву. Целей поездки было две: познакомиться с проживавшими в Москве декабристами и привезти книги, нужные для работы над романом. В первый же вечер по приезде в Москву Толстой отправился к своему знакомому В. К. Истомину, от которого, как писал он жене, получил «пропасть» нужных книг, главным образом номеров журналов «Русская старина» и «Русский архив» за разные годы.

На другой день, 9 февраля, Толстой посетил двух декабристов — М. И. Муравьева-Апостола и П. Н. Свистунова.

Матвей Иванович Муравьев-Апостол (1793—1886), старший брат казненного Сергея Ивановича Муравьева-Апостола, вождя восстания Черниговского полка, был одним из основателей Союза спасения и Союза благоденствия. Служил в Семеновском полку, с которым проделал всю кампанию 1812— 1814 годов. Участвовал в восстании Черниговского полка. Был присужден к двадцати годам каторжных работ, но срок заключения был сначала уменьшен до 15 лет, а затем каторжные работы заменены ссылкой на поселение, которую М. И. Муравьев-Апостол отбывал в Якутской области.

В некрологе М. И. Муравьева-Апостола, написанном В. Е. Якушкиным, сказано: «Когда гр. Л. Н. Толстой собирался несколько лет тому назад писать роман о декабристах... он приходил к Матвею Ивановичу для того, чтобы расспрашивать его, брать у него записки его товарищей и т. д.»99. В записной книжке Толстого находим некоторые сведения о восстании Черниговского полка, отсутствующие в печатных источниках; Толстой мог записать их только по рассказам М. И. Муравьева-Апостола100.

Рассказывал Матвей Иванович Толстому и про своего казненного брата Сергея Ивановича. Один из этих рассказов так запомнился Толстому, что почти через двадцать лет, в 1895 году, он включил его в статью «Стыдно» (о телесном наказании крестьян). Ставя в пример С. И. Муравьева-Апостола современным защитникам розог (одна из редакций статьи так и была названа: «Декабристы и мы»), Толстой рассказывает, что С. И. Муравьев-Апостол, «один из лучших людей своего — да и всякого — времени», совершенно не употреблял в своей роте телесного наказания провинившихся солдат. Когда один из ротных командиров того же Семеновского полка, в котором служил и С. И. Муравьев-Апостол, рассказал ему про одного из своих солдат, вора и пьяницу, что его ничем нельзя обуздать, кроме розог, С. И. Муравьев-Апостол предложил перевести этого солдата в его роту. «Перевод состоялся, и переведенный солдат в первые же дни украл у товарища сапоги, пропил их и набуянил», Сергей Иванович выстроил роту, вызвал солдата и перед всей ротой сказал ему, что за украденные им сапоги он уплатит свои деньги и наказывать его не будет, а просит его для его же пользы исправиться и переменить свою жизнь. То же повторилось и в другой раз. «Солдат был так поражен этим новым для него обращением, что совершенно изменился и стал образцовым солдатом». «Рассказывавший мне это брат Сергея Ивановича, Матвей Иванович, — прибавляет Толстой... — никогда не мог удержаться от слез умиления и восторга, когда говорил про это»101

Но М. И. Муравьев-Апостол сомневался в том, удастся ли Толстому художественно изобразить деятелей декабристского движения. В той же статье В. Е. Якушкин рассказывает, что «Матвей Иванович неоднократно тогда высказывал уверенность, что гр. Толстой не сможет изобразить избранное им время, избранных им людей: «для того, чтобы понять наше время, понять наши стремления, необходимо вникнуть в истинное положение тогдашней России; чтобы представить в истинном свете общественное движение того времени, нужно в точности изобразить все страшные бедствия, которые тяготели тогда над русским народом; наше движение нельзя понять, нельзя объяснить вне связи с этими бедствиями, которые его и вызвали; а изобразить вполне эти бедствия гр. Л. Н. Толстому будет нельзя, не позволят, если бы он даже и захотел. Я ему говорил это».

И Матвей Иванович, по-видимому, не рассчитывал, чтобы знаменитый романист обратил достаточное внимание на указываемую сторону дела, так как он обвинял автора «Войны и мира» и в совершенном непонимании 1812 года, сильные впечатления которого были так свежи для Матвея Ивановича до самого конца»102. Говоря о непонимании Толстым 1812 года, М. И. Муравьев-Апостол имел в виду, вероятно, недостаточно яркое представление о том энтузиазме, с которым шла на войну передовая молодежь того времени, в том числе и будущие декабристы. Еще и другой мемуарист записал отрицательный отзыв М. И. Муравьева-Апостола о «Войне и мире» — это Н. Н. Кашкин, сын петрашевца Н. С. Кашкина, знакомого Толстого. По словам Н. Н. Кашкина, М. И. Муравьев-Апостол «обвинял Толстого в неверном описании Бородинского сражения и главное — значения в нем Кутузова103.

XIV

Скептическое отношение, проявленное М. И. Муравьевым-Апостолом к художественному замыслу Толстого, помешало Толстому ближе сойтись с престарелым декабристом. Иначе сложились у Толстого отношения с другим декабристом, с которым он познакомился в тот же день 9 февраля, — с П. Н. Свистуновым.

Павел Николаевич Свистунов (1803—1889), сын камергера, с 1823 года служил в Кавалергардском полку. Был присужден к двадцати годам каторжных работ за то, что «участвовал в умысле цареубийства и истребления императорской фамилии согласием и в умысле бунта принятием в общество товарищей». Срок был сокращен до пятнадцати лет. После амнистии жил в Калуге, где в 1859 году был избран членом Калужского дворянского комитета по устройству быта помещичьих крестьян, в котором занимал либеральную позицию вместе с декабристами Е. П. Оболенским и Г. С. Батеньковым и знакомым Толстого, петрашевцем Н. С. Кашкиным. С 1863 года жил в Москве.

Толстой близко сошелся с П. Н. Свистуновым и по возвращении в Ясную Поляну вступил с ним в переписку.

Вечером того же 9 февраля, когда Толстой виделся с М. И. Муравьевым-Апостолом и П. Н. Свистуновым, он побывал у дочери выдающегося декабриста Никиты Михайловича Муравьева, Софьи Никитичны Бибиковой, которая ему, как писал он в тот же вечер жене, «пропасть рассказывала и показывала»104. Софье Никитичне было что показать и рассказать.

Матерью С. Н. Бибиковой была сестра декабриста Захара Григорьевича Чернышева, урожденная гр. Александра Григорьевна Чернышева — одна из семи жен декабристов, последовавших за мужьями в Сибирь; Софья Никитична и родилась в Чите в 1829 году. Она была племянницей декабриста Александра Михайловича Муравьева и двоюродной племянницей декабриста Михаила Сергеевича Лунина. После смерти матери, скончавшейся в 1832 году в Петровском заводе, девочка осталась на попечении отца, который, отбыв каторгу, в 1836 году поселился в Урике близ Иркутска. Отец умер, когда ей было четырнадцать лет. В 1848 году Софья Никитична вышла замуж за М. И. Бибикова, племянника декабристов Матвея, Сергея и Ипполита Муравьевых-Апостолов. После свадьбы Бибиковы поселились в Москве на Малой Дмитровке, где Софья Никитична и умерла в 1892 году. Обстановка этого дома, в котором Толстой слушал увлекательные рассказы хозяйки, и сама эта хозяйка так описаны в воспоминаниях ее внучки А. Бибиковой:

«В этот старинный и странный дом бабушка вносила столько воспоминаний прошлого, столько духа «не от мира сего»; так молчаливо и таинственно, точно скрывая в себе невысказанные истории, стояли огромные шкапы с книгами и тяжелая мебель, что весь дом представлялся мне каким-то храмом, где царил культ какого-то прекрасного и далекого бога, культ воспоминаний. И в самом деле, каждая вещь была с ним связана. Старинное кресло, на котором в Сибири умер прадед Никита Михайлович; рабочий столик в виде жертвенника, старинный, массивный и тяжелый, подарок прадеда жене; всевозможные часы, портреты, миниатюры, изображавшие разных прабабок и кузенов... Как все это благоговейно показывалось и смотрелось! Это всё были страницы жизни, и при этом в рассказах и воспоминаниях проходили, как китайские тени на экране, фигуры декабристов Волконского, Трубецкого, Свистунова, Оболенского, Поджио, барона Розена, Сутгофа, Якушкина и многих других, вернувшихся из Сибири и собиравшихся у бабушки в доме по пятницам. Львиная голова А. П. Ермолова, характерная фигура Николая Николаевича Муравьева-Карсского, Закревского, tan-te Nathalie, tante Lise и многих, многих других. И среди всего этого прошлого бабушка Софья Никитишна, в своем неизменном черном простом платье, с крупными морщинами на характерном лице, с белыми, как серебро, волосами. Несмотря на скромное, почти бедное платье, от нее веяло таким благородством, такой истинной барственностью, которая невольно всеми чувствовалась. На всю ее жизнь и на характер неизгладимый отпечаток наложила ее жизнь с отцом, всё, что она видела и слышала в детстве. Бабушка не только любила своего отца, она его просто боготворила и свято чтила его память и всё, что он успел передать ей из своих знаний105.

Софья Никитична высказала полное сочувствие замыслу Толстого и охотно рассказывала ему об отце и его товарищах по заключению; Толстой получил от нее несколько нужных ему книг (названия их неизвестны), которые обещал вернуть. По возвращении в Ясную Поляну Толстой 14 марта писал С. Н. Бибиковой письмо (оно до нас не дошло), в котором просил отсрочить возвращение взятых книг. Софья Никитична ответила Толстому 17 марта следующим письмом:

«Сейчас только что получила, граф, ваше любезное письмо от 14 марта и спешу отвечать Вам. Разумеется, Вы можете оставить книги у себя и не спешить их возвращением. Еще когда Вы были у нас, муж мой и я просили Вас навещать нас, Вы обещались побывать у нас, и мы поджидали Вас. Вы всегда доставите нам истинное удовольствие, бывая у нас; и я никогда не откажусь говорить с Вами об отце моем, память которого я свято чту. Чем более Вы узнаете его, тем только более можете оценить его. Одно только смущает меня — я боюсь, что не сумею передать Вам во всей полноте характер отца моего и воспоминания моего детства о его товарищах. И потому заранее прошу Вашего снисхождения»106.

Вернувшись 11 февраля в Ясную Поляну, Толстой засел за чтение привезенных из Москвы материалов. 1 марта Софья Андреевна пишет в своих «Записях»:

«Все время Л. Н. занимается чтением времен Николая Павловича и, главное, заинтересован и даже весь поглощен историей декабристов. Он ездил в Москву и привез целую груду книг и иногда до слез тронут чтением этих записок»107.

4 марта Толстой вновь уехал из Ясной Поляны — теперь уже не только в Москву, но и в Петербург.

Еще в Туле Толстой побывал у дочери Рылеева Анастасии Кондратьевны Пущиной, от которой, как он тогда же писал жене, узнал «много интересного»108.

В Москву Толстой приехал ночью того же дня. На другой день, 5 марта, он сходил к обедне (было воскресенье), потом отправился к П. Н. Свистунову, у которого познакомился с другим декабристом — А. П. Беляевым.

Александр Петрович Беляев (1803—1887) не принадлежал к членам тайного общества, но будучи, по его словам, «энтузиастом свободы», под влиянием товарищей принял участие в восстании 14 декабря. Был присужден к двенадцатилетней каторге и затем к поселению в Сибири. В 1840 году был переведен рядовым на Кавказ и в 1845 году уволен в отставку.

Познакомившись с Беляевым в Москве, Толстой по возвращении в Ясную Поляну вступил с ним в переписку. Его заинтересовали обширные воспоминания Беляева, которые он направил в журнал «Русская старина». Начиная публикацию воспоминаний Беляева, редактор «Русской старины» М. И. Семевский снабдил их следующим примечанием от редакции: «Печатаемые ныне «Воспоминания» Александра Петровича Беляева указаны нам знаменитым нашим писателем графом Львом Николаевичем Толстым. Он читал эти «Воспоминания» и, как свидетельствует их автор, «сделал на полях рукописи много отметок; согласно с указаниями гр. Л. Н. Толстого, — пишет г. Беляев, — я сделал необходимые прибавления того, что мною было упущено. Он же и поощрил меня к изданию этих воспоминаний, начатых много лет тому назад с единственной целью помянуть сердечным, благодарным словом всех тех, с которыми сводила судьба в различных обстоятельствах жизни и которых прекрасные, возвышенные чувства и добродетели восторгали меня и пленили мое сердце»109.

У Свистунова Толстой на этот раз провел четыре часа, слушая «прелестные рассказы» обоих декабристов, потом зашел к Беляеву за рукописью его воспоминаний, которую увез с собой в Петербург. Оба декабриста верили в творческие силы Толстого и с нетерпением ожидали появления в печати его романа. «Очень бы желал и был бы счастлив, — писал Толстому А. П. Беляев 6 марта 1878 года, — если б мои правдивые сказания, хотя и не красно изложенные, хотя бы частицу вложили в тот склад, который Вы, конечно, уже собрали об этом времени. Вся читающая, чувствующая и мыслящая Россия с нетерпением ждет вашего волшебного рассказа»110. П. Н. Свистунов писал 20 марта: «С нетерпением жду Вашего посещения, граф. Дорого ценю Вашу беседу и желал бы доставить Вам больше материалов для предпринятого Вами труда, на радость всей читающей публики, как и на пользу ей»111.

Обедал Толстой у издателя «Русского архива» П. И. Бартенева, который как знаток фамильных историй русских дворянских родов мог сообщить ему много ценных сведений для его работы.

В тот же день, 5 марта, Толстой уехал в Петербург.

Целей поездки в Петербург было несколько: 1) достать побольше книг и рукописей для работы над начатым романом;

2) повидаться с Александрой Андреевной Толстой; 3) заключить купчую крепость на покупку у барона Бистрома самарской земли; 4) повидаться с Н. Н. Страховым, В. А. Иславиным и, может быть, с другими лицами, могущими доставлять нужные ему материалы.

В Петербурге Толстой остановился у своей тещи Л. А. Берс. В первый же день по приезде, 6 марта, он отправился к Александре Андреевне Толстой, но не застал ее дома и поехал к дяде Софьи Андреевны В. А. Иславину, состоявшему членом Совета министра государственных имуществ, от которого получил очень нужные для работы пять дел 1810—1825 годов по переселению крестьян из центральных губерний в Оренбургский край и в Сибирь. Была возможность поехать в театр на «Юдифь» Серова, но он не поехал, стараясь, как писал он жене, беречь «себя, свои нервы», и просидел вечер, играя в карты с дедом Софьи Андреевны А. М. Исленьевым и Н. Н. Страховым112.

На другой день, 7 марта, Толстой, еще не отказавшийся в то время от стремления увеличивать свои земельные владения, поехал к барону Бистрому окончательно договориться о покупке у него земли в Бузулукском уезде Самарской губернии. Было условлено, что Толстой покупает 4022 десятины за 42000 рублей, из которых 20000 уплачивается теперь же, а остальные — через два года из расчета по 6%. Условия эти Толстой в письме к жене назвал «прекрасными»113. В этот день и в два следующих Толстой ежедневно по утрам виделся с Александрой Андреевной. Он посвятил ее в планы своей работы и просил разузнать в придворных кругах, кто из окружавших Николая I сановников особенно настаивал на смертной казни декабристов. Этому Толстой придавал большое значение. А. А. Толстая передала ему для прочтения письма В. А. Перовского к разным лицам; Толстой увез их с собой в Ясную Поляну и, сделав из них нужные выписки, вернул владелице.

В своем дневнике А. А. Толстая записала 7 марта: «Счастливый день. Приезд Льва Толстого. Когда, не прерывая связи, встречаешься после стольких лет разлуки, кажется, что будто готов задохнуться от количества того, чем желаешь поделиться. Лев симпатичнее, чем когда-либо». Затем 8—9 марта: «Каждое утро Лев приходит ко мне, и главный предмет наших разговоров — религия. После многих лет искания истины, он, наконец, у пристани. Эта пристань, конечно, построена им по-своему... У Льва в зачатии теперь новое сочинение, и я уверена, что в нем теперь отразится эта исповедь его веры или вернее — исповедь его новой веры»114.

9 марта Толстой, чтобы повидаться со Страховым, зашел в императорскую публичную библиотеку (ныне Государственная публичная библиотека имени Салтыкова-Щедрина). Там он познакомился с другим библиотекарем той же библиотеки, заведовавшим отделением искусств, «до страсти влюбленным» (по его словам) в художественные произведения Толстого, Владимиром Васильевичем Стасовым. Стасов давно уже мечтал познакомиться с Толстым. Страхов, посылая при письме от 20 января 1878 года одну из статей Стасова, писал Толстому: «Стасову ужасно хочется, чтобы вы знали, что он признает Вас гениальным»115.

Из библиотеки Толстой направился в Петропавловскую крепость, комендант которой, барон Майдель, принял его очень любезно и показал ему то, что дозволялось показать, — в том числе ручные и ножные кандалы, в которые были закованы декабристы, — и рассказал то, что можно было рассказать, — между прочим, о том, как один арестант в состоянии душевного расстройства бросился в Неву и потом ел стекло. Это был П. Н. Свистунов, и Толстой, слушая этот рассказ о знакомом ему человеке, испытал, как он писал Свистунову 14 марта, «странное и сильное чувство». Но Алексеевского равелина, которым Толстой больше всего интересовался, ему не показали. Комендант, рассказывает сопровождавший его С. А. Берс, «любезно объяснил графу Толстому, что войти в равелин можно всякому, а выйти оттуда могут только три лица в империи: император, шеф жандармов и комендант крепости, что и известно всем часовым у входа в равелин»116.

Выйдя из крепости и усевшись в карету, Лев Николаевич, по словам Берса, «с отвращением» начал ему рассказывать, «как комендант крепости с увлечением рассказывал ему о новом устройстве одиночных камер, об обшивке стен толстыми войлоками для предупреждения разговоров посредством звуковой азбуки между заключенными, об опытах крепостного начальства для проверки этих нововведений и т. п. и удивлялся этой равнодушной и систематической жестокости со стороны интеллигентного начальства. Лев Николаевич выразился так: «Комендант точно рапортовал по начальству, но с увлечением, потому что выказывал этим свою деятельность».

Барон Майдель послужил Толстому прототипом для изображения в «Воскресении» коменданта крепости барона Кригсмута.

«Проезжая со мной по Большой Морской улице, — рассказывает далее С. А. Берс, — мимо памятника императору

императора Николая I. Он находил, что допущенная им смертная казнь пятерых доказывала полное отсутствие в нем свойственных всякому монарху милости и великодушия, которые так необходимы на этом посту. Это было, по мнению Льва Николаевича, особенно неблаговидно потому, что нельзя было не знать, что такое же участие, как и приговоренные к казни, принимали в бунте еще и многие другие».

Вероятно, 10 марта Толстой побывал у редактора «Русской старины» М. И. Семевского, которого посвятил в свои литературные планы. Семевский сейчас же отдал Толстому визит и провел у него более часу «в самой интересной» для Семевского беседе117. Чрезвычайно сочувствуя замыслу Толстого, Семевский обещался посылать ему неизданные записки декабристов из обширного архива «Русской старины».

В тот же день Толстой по приглашению Страхова отправился на публичную лекцию о религиозных вопросах 24-летнего магистра философии Владимира Соловьева, устроенную Обществом любителей духовного просвещения. Это была одна из одиннадцати лекций, составлявших цикл «Чтения о богочеловечестве». Слушать Соловьева приходили представители высшего духовенства и великосветская публика. Толстому лекция Соловьева, как писал он Страхову 17 апреля, представилась «сором» и «детским вздором»118.

Долго не мог забыть Толстой эту лекцию. Еще в 1894 году он вспоминал: «Эти лекции у него были бредом сумасшедшего, и чем менее они были понятны, тем более имели успех. Просто удивительно теперь вспомнить. Сидят старики, почтенные люди, и слушают, как мальчик, с длинными волосами, в белом галстуке, несет вздор, и слушают внимательно, серьезно»119.

Еще более резкий отзыв Толстого о лекции Соловьева пришлось выслушать в 1901 году С. Н. Эверлингу. «Его публичные лекции, — говорил Толстой, — совершенная чепуха. Никогда не забуду дня, когда покойный Страхов потащил меня с собой на лекцию Соловьева. Представьте себе переполненную залу, удушливый воздух, невозможность повернуться, — не только все стулья были заняты, но даже на подоконниках сидели дамы в вечерних туалетах, — и внезапное появление на эстраде (конечно, с значительным опозданием, как подобает маэстро) тощей фигуры Соловьева, длинной, как жердь, с огромной головой, состоящей из волос и глаз, как на византийских иконах, одетой в сюртук, висевший на нем, как на вешалке. Вместо шарфа вокруг шеи был огромный белый шелковый платок, повязанный так, как носят художники на Монмартре. Окинув взглядом аудиторию, он устремил взор в пространство и начал читать, пересыпая речь бесконечными немецкими цитатами, которые почему-то считаются необходимыми каждому истинному философу. Он перечислил, как будто он священник, длинный ряд серафимов, херувимов и прочих служителей неба. Можно было подумать, что он сам видал их. Мне это показалось до такой степени глупо, что я не мог высидеть далее и удрал, предоставив Страхова его судьбе»120.

На лекции Соловьева 10 марта присутствовал Достоевский, но общий друг Толстого и Достоевского Н. Н. Страхов их не познакомил, так как Толстой просил его ни с кем не знакомить121. Впоследствии и Достоевский и Толстой очень сожалели, что была упущена эта единственная возможность их встречи.

11 марта Толстой покончил переговоры с Бистромом о покупке земли и мог уехать из Петербурга.

Высшее петербургское общество, которое Толстой видел у Бистрома, произвело на него удручающее впечатление. 24 марта он писал Фету:

«Я на прошлой неделе был, после 17 лет, в Петербурге для покупки у генерала Бистрома самарской земли.

Им там весело, и все очень просто, так за что же нам сердиться? Что они выпивают кровь из России — и это так надобно, а то бы мы с жиру бесились, а у них всех это дижерируется122 очень легко. Так что и за это нам обижаться не следует; но за то, что они глупы — это бы еще ничего, — но, несмотря на чистоту одежды, низменны до скотообразности, это мне было ужасно тяжело в мое пребывание там... Я там видел пару генералов — орловских, так жутко делается, точно между двух путей стоишь, и товарные поезды проходят»123.

Это письмо по силе возмущения против высших классов напоминает письмо Толстого к А. А. Толстой в августе 1862 года (после обыска в Ясной Поляне) — с тою только разницей, что в письме 1862 года у Толстого вылилось возмущение произволом правительства, здесь же возмущение направлено на все высшее общество и никаких личных поводов на этот раз для возмущения не было.

Очень хотелось повидаться с Толстым его старым знакомым — писателям Гончарову, Григоровичу; художники, в частности Крамской, поджидали его на выставку передвижников. Григорович, боясь, чтобы он «как бы не промахнул мимо», на подъезде выставки «морозился часа три сряду», как писал Толстому 31 марта В. В. Стасов. Но Толстой, всегда с трудом и с беспокойством расстававшийся с семьей, не захотел и часу лишнего пробыть в Петербурге и 11 марта уехал в Москву и в Ясную Поляну.

XVI

До какой степени Толстой был в то время весь поглощен задуманной им художественной работой, видно из того, что уже через два дня после возвращения из Петербурга и Москвы, 14 марта, он пишет разным лицам шесть писем, связанных с его замыслом.

Страхову Толстой писал, что доволен своей поездкой и теперь «весь ушел в свою работу» и чувствует «приливы радости и восторга»124.

А. А. Толстой Лев Николаевич писал, что у него осталось «самое приятное воспоминание» о проведенных с нею часах — «теплое, твердое и спокойное» и затем прибавлял:

«То, о чем я просил вас узнать, разведать, еще больше, чем прежде, представляется мне необходимым теперь, когда я весь погрузился и тот мир, в котором я живу. Надобно, чтоб не было виноватых»125. Толстой имел в виду свою просьбу к тетушке — разузнать, кто из близких к Николаю I лиц особенно настаивал на казни пяти декабристов. Словами «Надобно, чтоб не была виноватых» Толстой указывал на то освещение, какое он хотел придать изображаемым событиям. «Я хочу показать, — говорил он в Петербурге А. А. Толстой, — что в деле декабристов никто не был виноват — ни заговорщики, ни власти»126.

В. А. Иславина Толстой благодарил за предоставление ему «драгоценнейших материалов» — пяти дел о переселениях русских крестьян в 1820-х годах в Оренбургские и Сибирские края — и просил позволить шурину Пете Берсу «отобрать, сколько можно еще взять, дел о переселениях 20-х годов»127.

Тещу Л. А. Берс Толстой просил позволить ее сыну Пете заняться отбором дел о переселенцах в архиве Министерства государственных имуществ128.

Андрея Николаевича Островского (брата драматурга) Толстой просил переслать ему тетрадь дневника девушки 1820-х годов, который он через П. И. Бартенева предлагал Толстому129 (ответ Островского неизвестен, как неизвестна и та рукопись, о которой писал ему Толстой).

«Когда вы говорите со мной, вам кажется, вероятно, что всё, что вы говорите, очень просто и обыкновенно, а для меня каждое ваше слово, взгляд, мысль кажутся чрезвычайно важны и необыкновенны; и не потому, чтобы я особенно дорожил теми фактическими сведениями, которые вы сообщаете, а потому, что ваша беседа переносит меня на такую высоту чувства, которая очень редко встречается в жизни и всегда глубоко трогает меня».

Далее Толстой просил передать записку (нам неизвестную) А. П. Беляеву и справлялся, «что за лицо» был комендант Петропавловской крепости при декабристах, генерал Сукин, и нет ли у Свистунова сочинений по религиозным вопросам декабристов П. С. Бобрищева-Пушкина и А. П. Барятинского130.

В тот же день Толстой получил от М. И. Семевского через Страхова переплетенный том ста семи писем «умнейшего и даровитейшего из декабристов» (как назвал его Семевский в письме к Толстому от 19 марта) — Николая Александровича Бестужева. Вслед за этим Семевский «с величайшим удовольствием» посылал Толстому том за томом хранившиеся в архиве «Русской старины» материалы о декабристах: Записки Михаила Александровича Бестужева, «Записки несчастного» барона Штейнгеля, заметки «О Рылееве» Е. И. Якушкина, письма Рылеева к жене, «Воспоминания о Рылееве» кн. Е. П. Оболенского, «Дневник путешествия из Читы в Петровск» барона Штейнгеля, письма Г. С. Батенькова, письма А. А. Бестужева-Марлинского.

К сожалению, до нас не дошли четыре письма Толстого к Семевскому от 15 марта, 2 и 22 апреля и 5 декабря 1878 года131, и нам неизвестно, что почерпнул Толстой для своей работы из сборников Семевского. Материалы, содержащиеся в этих сборниках, относятся главным образом к жизни декабристов на каторге и на поселении, в то время как Толстой на данном этапе своей работы нуждался прежде всего в материалах, касающихся жизни и деятельности декабристов до ареста и ссылки. Но несомненно, что из материалов Семевского Толстой мог уяснить себе многие особенности душевных качеств выдающихся декабристов, что имело для него первостепенное значение.

16 марта в письме к Страхову Толстой просит передать Стасову, как члену комитета для собирания материалов по истории царствования Николая I, просьбу: «не может ли он найти, указать, — как решено было дело повешения пятерых, кто настаивал, были ли колебания и переговоры Николая с его приближенными?»132 Но ни В. В. Стасов, ни А. А. Толстая, к которой Толстой ранее обращался с аналогичной просьбой, не могли добыть для него никаких сведений по интересовавшему его вопросу.

В письме от 31 марта Стасов уведомил Толстого, что у него есть возможность достать копию собственноручной записки Николая I «о всем военном и другом обряде, какой надо соблюсти при повешении пяти декабристов», и спрашивал, нужна ли Толстому эта копия133.

XVII

Вероятно, вскоре по возвращении из Москвы Толстой приступил к работе над задуманным романом.

По-видимому, Толстой первоначально предполагал начать свой роман с 1816 года. Доказательством этому служит написанный Толстым в записной книжке план начала «романа134, на первой строке которого проставлена цифра «1816», а далее три заголовка: «В России правительственное», «В России общественное», «В России литературное», и под каждым из этих заголовков записаны сведения по данной теме в пределах 1816 года. Так, в разделе «В России правительственное» перечислены высшие сановники того времени, некоторые — с характеристиками автора; в разделе «В России общественное» отмечены события из жизни Пушкина и Карамзина, упомянуты — с одной стороны — кружок императрицы Марии Федоровны, с другой — «разгар войны литературной» и приведена эпиграмма на противников Карамзина; кроме того, назван ряд лиц — помещиков, светских дам, военных, служащих, профессоров, управляющих, докторов, которым предполагалось отвести в романе то или другое место. Под рубрикой «В России литературное» названы фамилии десяти «знаменитых живых писателей» того времени. Далее в плане намечены те же разделы в применении к европейской жизни: «В Европе правительственное», «общественное», «литературное», но ни одной записи под этими рубриками сделано не было.

Однако, по-видимому, никаких попыток начать роман с 1816 года Толстым предпринято не было — в архиве Толстого не находим ни одного автографа, свидетельствующего о такой попытке.

Как сказано выше, в бытность Толстого в Петербурге дядя С. А. Толстой В. А. Иславин снабдил его пятью делами о переселениях крестьян в 1820-х годах и контрольных губерний в Оренбургский край и в Сибирь.

Вторую группу дел о переселенцах получил от В. А. Иславина для отправки Толстому 12 апреля С. А. Берс. Кроме того, Берс 16 марта отправил Толстому какие-то дела (вероятно, из архива Сената), полученные им от служившего в Сенате Я. И. Утина. Одно из полученных от В. А. Иславина дел послужило для Толстого толчком к началу романа.

Дело это сохранилось и находится в настоящее время в архиве Министерства государственных имуществ. Оно озаглавлено: «Дело по просьбе Усманской округи села Крутчина однодворца Брыкина о переселении верителей его в числе 334-х душ в Оренбургскую губернию, с 12 ноябрь 1815 по 31 декабрь 1825, всего на 85 листах». В деле говорится о государственных крестьянах, переселявшихся из нескольких деревень Тамбовской губернии в Оренбургский край. Причиной переселения являлось малоземелье135.

В числе сел, крестьяне которых заявили о своем желании переселиться, по делу значится село Излегощи; этим именем и назвал Толстой то село, в котором происходит действие его романа. Время действия романа — тот же 1818 год, как и в подлинном деле.

Сохранилось три варианта начала романа «Декабристы», действие которых происходит в селе Излегощи136. Содержание всех трех вариантов, очень небольших, сходно: спор крестьян с соседним помещиком. Сомовым из-за отобранной у них «их собственной» земли. Мужики подали жалобу в Сенат, и теперь решался вопрос, начинать или не начинать в нынешнюю весну пахать спорную землю.

В первом из названных вариантов рассказывается, как сама собою, без всякой подготовки, собралась крестьянская сходка у крыльца дома Федора Резунова и народ начал толковать про общее дело — отбитую помещиком землю. Все крестьяне, собравшиеся на сходку, — Федор Резунов, рыжий Влас, печник Пелагеюшкин, старик Базыкин, носят имена действительно существовавших крестьян Ясной Поляны, хорошо знакомых Толстому. Федор Резунов и рыжий Влас (Власов) фигурируют также в «Дневнике помещика», написанном Толстым в 1856 году137.

Земля, из-за которой идет спор, называется здесь Грецовская пустошь — так называлось владение Толстого, расположенное в десяти верстах от Ясной Поляны. Крестьянский поверенный, подающий от их имени жалобу в правительственные учреждения, назван здесь Иваном Брыкиным, как назывался крестьянский поверенный в том деле, откуда заимствовал Толстой материал для своего романа.

Во втором варианте, написанном конспективно, изображается уже самая сходка. Иван Брыкин уговаривает крестьян начинать пахать спорную землю, так как нижним земским судом эта земля утверждена за мужиками, и в узаконенный срок подана жалоба в Сенат. Старик Михаил Фоканов высказывает опасение: «как бы вздору какого не вышло», и предлагает повременить. Но мужики под влиянием возбуждающих речей Ивана Брыкина решают приступить к пахоте спорной земли. В этом варианте опять выведены яснополянские крестьяне: Михаил Фоканов, Платон (вероятно, Зябрев), Яков Хролков (Фролков).

Третий вариант озаглавлен «Пути жизни» и снабжен эпиграфом из Евангелия: «Аз рех: бози есте».

Вариант начинается с описания приезда Александра I в дом небогатого помещика Криницкого, где был назначен отдых и обеденный стол проезжающего государя. В задних рядах толпы стоят два избранных обществом крестьянина, готовящихся при входе царя на крыльцо подать ему жалобу об отнятой у них земле. Судя по названию, содержание романа было задумано очень широко, но в небольшом (полторы страницы) наброске нет никакого намека на раскрытие его дальнейшего содержания.

XVIII

«Левочка, — писала Софья Андреевна Т. А. Кузминской 28 марта, — весь очень ослабел, и желудок, и силы, и расположение духа, и к простуде стал подвержен, и, главное, не может писать и работать, и это ему отравляет жизнь».

Далее Софья Андреевна сообщает сестре: «Он очень желает ехать на кумыс и, кроме того, мы прикупили там еще 4000 десятин земли и новый хутор, на котором и будем жить, и вот эта покупка его занимает и устройство тамошнего хозяйства. А здесь его ничто не интересует, он такой стал вялый и безучастный ко всему, и я решилась ехать на кумыс»138.

Под словом «ничто» С. А. Толстая разумела занятия хозяйством и вообще заботу о материальном устройстве жизни. Несомненно, что перелом в мировоззрении ослабил в Толстом энергию для занятия хозяйством и вообще материальной стороной жизни. «Отец стал гораздо меньше и как бы поневоле заниматься хозяйством», — пишет С. Л. Толстой в своих воспоминаниях139.

Разумеется, поездка в Самару, как мы увидим ниже, вопреки ожиданиям С. А. Толстой, не привела ни к каким изменениям в настроении Льва Николаевича.

Ясное представление о душевном состоянии Толстого того времени дает его переписка.

6 апреля у Толстого был «почтовый день». В этот день он написал разным лицам пять писем (не считая двух деловых и одного родственного письма к брату).

Стасову в ответ на его сообщение о записке Николая I относительно «обряда» казни декабристов Толстой писал:

«Копия с записки Николая, о которой вы пишете, была бы для меня драгоценностью, и не могу вам выразить мою благодарность за это»140.

Однако из других писем, написанных того же 6 апреля, видно, что для Толстого художественное творчество не является уже, как было до сих пор, главным делом его жизни. Страхову он писал: «Я читаю, и то немного — глаза начинают болеть, и ничего не пишу... Все как будто готово для того, чтобы писать — исполнять свою земную обязанность, а недостает толчка веры в себя, в важность дела, недостает энергии заблуждения, земной стихийной энергии, которую выдумать нельзя. И нельзя начинать»141. То же самое и почти в тех же выражениях он писал А. А. Толстой: «...Я ничем не занят... Я и вообще думаю, что из моих начинаний ничего не выйдет. Мне недостает той энергии заблуждения, которая нужна для всякого земного дела, или толчка свыше»142.

В тот же день С. А. Рачинскому на вопрос о его «планах» (подразумевается — художественных работ) Толстой отвечает: «Планы есть, но для забавы — любоваться ими, но, кажется, уже нет ни сил ни времени приводить их в исполнение. Планы одни личные, душевные — спасти душу»143.

«Спасти душу» означало — исполнять в жизни христианское учение любви. По христианскому учению требовалось, прежде чем приступить к молитве, «примириться с братом», то есть уничтожить все неприязненные отношения с кем бы то ни было. Такой человек, с которым у Толстого были неприязненные отношения, был только один — Тургенев. И Толстой решил написать Тургеневу примирительное письмо.

В письме к Стасову от 6 апреля Толстой просил его сообщить адрес Тургенева. Но затем в тот же день, не дожидаясь ответа Стасова, написал Тургеневу следующее письмо, адресовав его «до востребования».

«Иван Сергеевич!

В последнее время, вспоминая о моих с вами отношениях, я, к удивлению своему и радости, почувствовал, что я к вам никакой вражды не имею. Дай бог, чтобы в вас было то же самое. По правде сказать, зная, как вы добры, я почти уверен, что ваше враждебное чувство ко мне прошло еще прежде моего.

Если так, то, пожалуйста, подадимте друг другу руку, и, пожалуйста, совсем до конца простите мне всё, чем я был виноват перед вами.

Мне так естественно помнить о вас только одно хорошее, потому что этого хорошего было так много в отношении меня. Я помню, что вам я обязан своей литературной известностью, и помню, как вы любили и мое писанье и меня. Может быть, и вы найдете такие же воспоминания обо мне, потому что было время, когда я искренно любил вас.

Искренно, если вы можете простить меня, предлагаю вам всю ту дружбу, на которую я способен. В наши года есть одно только благо — любовные отношения с людьми. И я буду очень рад, если между нами они установятся.

Адрес: Тула»144.

Поглощенный своей внутренней жизнью, Толстой становился все более и более равнодушным к материальным условиям своего существования, о чем он того же 6 апреля писал Фету: «...У вас так много привязанности к житейскому, что если как-нибудь оборвется это житейское, вам будет плохо, а у меня такое к нему равнодушие, что нет интереса к жизни»145.

Наконец, в тот же день Толстым были написаны два очень важных письма — к тетушке Александре Андреевне и к Н. Н. Страхову, излагающие его взгляд на происходившую в то время в России борьбу между правительством и революционерами.

XIX

24 января 1878 года в Петербурге произошло событие, обратившее на себя всеобщее внимание: было произведено покушение на жизнь московского обер-полицеймейстера Трепова. Покушение было вызвано тем, что 13 июля 1877 года при осмотре Треповым Дома предварительного заключения у него произошло столкновение с рабочим революционером А. П. Боголюбовым (Емельяновым), приговоренным к 15 годам каторжных работ за участие в демонстрации в Петербурге у Казанского собора в 1876 году, и Трепов распорядился высечь Боголюбова розгами. На допросе стрелявшая в Трепова В. И. Засулич объяснила, что она не имела целью убить Трепова; своим выстрелом ей хотелось только обратить внимание общества на гнусную расправу полицеймейстера с находившимся в его власти политическим арестованным.

31 марта состоялся суд над В. И. Засулич с участием присяжных заседателей, под председательством А. Ф. Кони. На вопрос о виновности В. И. Засулич присяжные ответили: «Нет, не виновна», и суд вынес ей оправдательный приговор.

Н. Н. Страхов присутствовал на суде среди публики и в письме к Толстому от 2 апреля так излагал свои впечатления от суда: «Эта комедия человеческого правосудия очень взволновала меня. Судьи, очевидно, не имели в себе никаких качеств, по которым заслуживали бы звания судей, и не имели в своих умах ни малейшего принципа, по которому могли бы совершать суд... С нею [Засулич] обращались почтительно, все дело вели к ее оправданию и оправдали с восторгом невообразимым. Все это мне показалось кощунством над самыми святыми вещами»146.

тех, кто стреляет в людей. Иначе оценил Толстой процесс Засулич.

«Засуличевское дело не шутка, — писал он Страхову 6 апреля в ответ на его письмо. — Это бессмыслица, дурь, нашедшая на людей недаром. Это первые члены из ряда, еще нам непонятного; но это дело важное. Славянская дурь была предвозвестница войны; это похоже на предвозвестие революции»147.

Толстой, который в то время, по его позднейшему воспоминанию, «что-то видел в Вере Засулич»148, был поражен и фактом покушения, и еще более — судом и оправданием Засулич. В письме к А. А. Толстой от 6 апреля он высказал мнение, что судьи оправдали Засулич только потому, что «для них вопрос был не в том, кто прав, а кто победит»149.

В следующем письме к Толстому (от 9 апреля) Страхов высказывал уже более правильные суждения о причинах оправдания Засулич.

«Дело Засулич, — писал он, — до сих пор еще волнующая всех новость. Наконец, я уяснил себе ту бестолковую радость, которая овладела всем городом: юристы и газетчики в восторге потому, что Засулич для них героиня... »150.

Но Толстой не мог не видеть того, чего не желал видеть Страхов: усилия и обострения борьбы между правительством и революционерами. «Озлобление друг на друга двух крайних партий, — писал он А. А. Толстой в том же письме, — дошло до зверства. Для Майделя и других все эти Боголюбовы и Засуличи такая дрянь, что он не видит в них людей и не может жалеть их; для Засулич же Трепов и другие — злые животные, которых можно и должно убивать, как собак».

Толстой не примыкает ни к тому, ни к другому лагерю.

«Все это, мне кажется, — пишет он далее, — предвещает много несчастий и много греха. А в том и другом лагере люди, и люди хорошие».

И Толстой ставит вопрос: «Неужели не может быть таких условий, в которых они перестали бы быть зверями и стали бы опять людьми?..»

«Мне кажется, — заканчивает Толстой свое письмо, имея в виду статьи в печати о восточном вопросе и подготовлявшийся Берлинский конгресс, который должен был определить условия мира с Турцией, — что все вопросы восточные, и все славяне и Константинополи — пустяки в сравнении с этим. И с тех пор, как я прочел про этот суд и про всю эту кутерьму, она не выходит у меня из головы».

Слабая надежда Толстого, высказанная в этом письме, на то, что его тетушка своим влиянием при дворе могла бы хоть сколько-нибудь смягчить правительственные репрессии против революционеров, была, разумеется, напрасна. А. А. Толстая ответила ему 10 апреля: «Вы правы насчет борьбы двух крайних партий, но как ее предотвратить?.. Среди наших великих администраторов не найдется и двоих, с которыми можно бы было говорить, опираясь на правду вечную и на общую нашу ответственность перед ней»151.

4 июля А. А. Толстая пишет Льву Николаевичу письмо необычного содержания. Она рассказывает, что все последнее время «по совершенно неожиданным обстоятельствам» «возилась с... ». «И, что всего страннее для меня самой, — пишет она далее, — я была одушевлена к ним какой-то особенной любовью, особливо к одной из них. Чудная личность, несмотря на свои заблуждения. А что всего лучше — мне удалось до некоторой степени помочь им. Как я была счастлива, и сказать не могу»152.

Разумеется, это письмо А. А. Толстой вызвало полное сочувствие Льва Николаевича. В ответном письме он 5 сентября писал А. А. Толстой: «Как странно мне было и радостно то, что вы пишете о том интересе, который в вас возбудили узники. Большое счастие, которое, сколько я знаю, и вы имеете, — не принадлежать к партии и свободно жалеть и любить и тех и других».

«Нигилистки», которым А. А. Толстой удалось помочь, были жены приговоренных к каторжным работам по процессу 193-х С. С. Синегуба и Н. А. Чарушина. Они выразили желание сопровождать мужей на каторгу и уже находились в Литовском замке в Петербурге в ожидании отправки в Сибирь вместе с мужьями. Но неожиданно постановление об отправке Синегуба и Чарушина в Сибирь было отменено и сделано новое постановление о заточении их в центральную Новобелгородскую тюрьму, где проживать женщинам не было разрешено. Им порекомендовали обратиться к фрейлине А. А. Толстой, близкой ко двору и к шефу жандармов Мезенцову.

Графиня была тронута просьбой «нигилисток» и обещала употребить все свое влияние, чтобы доставить им возможность разделить участь мужей. Она отправилась к Мезенцову, но Мезенцов был в то время сильно раздражен против революционеров, не прекращавших своей деятельности, и на заступничество А. А. Толстой ответил отказом. Тогда она посоветовала им написать прошение жене наследника, Марии Федоровне, и взялась передать его по назначению. Это ходатайство имело успех: постановление об отправке Синегуба и Чарушина в Новобелгородскую крепость было отменено, и они были отправлены в Сибирь; жены последовали за ними153.

Еще 20 января 1878 года Страхов писал Толстому, что по рекомендации старца Амвросия он начал читать творения Исаака Сирина и убедился, чго один перевод сделан на « языке, подобии славянского», а другой переводчик «очень старался о пышности выражений». По этому поводу Страхов замечал: «Мне становятся противны всякие сделки с своею мыслью», а «для верующих всякая бессмыслица хороша, лишь бы пахло благочестием. Они в бессмыслицах плавают, как рыба в воде, и скорее им противно все ясное и определенное»154.

Это письмо Страхова задело Толстого за живое, — ведь и он считал себя верующим, — и он решил изложить неверующему другу основы своей веры. 27 января он пишет Страхову длинное письмо с целью убедить его, что то, что ему «кажется странным», на самом деле «вовсе не странно». Основания его веры — те же самые, какие изложены в статье «Собеседники», и сводятся к тому, что «разум мне ничего не говорит и не может сказать» на вопросы, «что я могу знать, что я должен делать, чего я могу надеяться». «Ответы на эти вопросы дает мне в глубине сознания какое-то чувство». «Миллиарды смутных ответов однозначущих дали определенность ответам. Ответы эти — религия». Существует «целое предание, служащее единственным ответом на вопросы сердца». Проверке разума это поедание не подлежит; единственная проверка, которой подвергается это предание, состоит в том, согласны ли ответы, даваемые преданием, «с смутным одиночным ответом, начертанным у меня в глубине сознания».

И Толстой приводит пример такого «ложного» предания: «...Когда мне предание... „будемте все молиться, чтобы побить побольше турок“ ... тогда, справляясь не с разумом, но с хотя и смутным, но несомненным голосом сердца, — я говорю: это предание ложное».

Итак, Толстой уже отступает от учения церкви в весьма важном вопросе: в вопросе о войне. Церковь, связанная с государством, оправдывала всякую войну, затеянную каким бы то ни было царем, начиная с Ивана Грозного. Толстой, напротив, отвергает всякую войну на основании христианской заповеди о любви к врагам. То же записано у него в дневнике 22 мая 1878 года. Он пишет, что под каждое слово в церковной службе он может «подвести объяснение», его удовлетворяющее, но «многая лета» и «одоление на врагов» есть кощунство. «Христианин должен молиться за врагов, а не против их»155.

Отпадение Толстого от православия началось, следовательно, с отрицания нравственного и социального учения церкви.

Что касается обрядовой стороны учения православной церкви, Толстой в то время еще не отрицал ее. В том же письме к Страхову он пишет относительно причащения: «Когда мне это преданье говорит, что я должен хоть раз в год пить вино, которое называется кровью бога, я, понимая по-своему или вовсе не понимая этого акта, <: остаюсь к нему индифферентным> исполняю его. В нем нет ничего такого, что бы противоречило смутному сознанию».

В заключение письма Толстой пишет: «Я так убежден в том, что я говорю, и убеждение это так для меня отрадно, что я не для себя желаю вашего суждения, но для вас. Мне бы хотелось, чтобы вы испытывали то же спокойствие и ту же свободу душевную, которую испытываю я»156.

Толстой не мог тогда предвидеть, что не пройдет и трех месяцев, как исполнение того самого «предания» причащения, о котором он писал Страхову, нанесет сильнейший удар его вере в учение православной церкви.

В «Исповеди» Толстой рассказывает, как это произошло.

«Никогда не забуду, — говорит Толстой, — мучительного чувства, испытанного мною в тот день, когда я причащался в первый раз после многих лет. Службы, исповедь, правила, — все это было мне понятно и производило во мне радостное сознание того, что смысл жизни открывается мне». Толстой, разумеется, не мог верить и не верил в «таинство евхаристии», т. е. в превращение, под пение и чтение известных молитв, хлеба и вина в тело и кровь бога. Еще 30 декабря 1870 года он записал в записной книжке: «Чем безумнее занятие, которым занимаются люди, тем важнее лицо, которое они при этом делают. Евхаристия»157. Признавая себя членом православной церкви, Толстой в то время не считал себя вправе отвергать обрядовую сторону учения, но понимал ее в иносказательном смысле. Об этом он говорит в «Исповеди»: «Самое причастие я объяснял себе как действие, совершаемое в воспоминание Христа и означающее очищение от греха и полное восприятие учения Христа. Если это объяснение и было искусственно, то я не замечал его искусственности. Мне так радостно было, унижаясь и смиряясь перед духовником, простым робким священником, выворачивать всю грязь своей души, каясь в своих пороках, так радостно было сливаться мыслями с стремлениями отцов, писавших молитвы правил, так радостно было единение со всеми веровавшими и верующими, что я и не чувствовал искусственности моего объяснения».

«Но когда я подошел к царским дверям, — рассказывает далее Толстой, — и священник заставил меня повторить то, что я верю, что то, что я буду глотать, есть истинное тело и кровь, меня резнуло по сердцу; это мало что фальшивая нота, это — жестокое требование кого-то такого, который, очевидно, никогда и не знал, что такое вера.

Но я теперь позволяю себе говорить, что это было жестокое требование, тогда же я и не подумал этого, мне только было невыразимо больно... удар уже был нанесен. И зная вперед, что ожидает меня, я уже не мог идти в другой раз»158.

Полученный им удар Толстой перенес в одиночестве; он не сказал о нем ни одному из своих друзей — ни Страхову, ни Фету, ни А. А. Толстой. Страхову Толстой в письме от 17 апреля сообщил: «Я нынче говел и стал читать Евангелие и Ренана „Vie de Jésus“», — и после слова «говел» написал было: «в последний раз», но затем зачеркнул эти слова, не желая посвящать Страхова в пережитое им слишком взволновавшее его душевное состояние.

В автобиографической драме «И свет во тьме светит», написанной в 1896 году, где Толстой вывел себя под именем Николая Ивановича Сарынцова, в разговоре между его женой Марьей Ивановной и ее сестрой Александрой Ивановной сказано вполне определенно, что отпадение Сарынцова от православной церкви произошло вскоре после его последнего говенья. Марья Ивановна рассказывает сестре: «Перед этим он со времени женитьбы не говел, стало быть, двадцать пять лет. А тут один раз говел в монастыре, и тотчас же после говенья решил, что говеть не нужно, в церковь ходить не нужно»159.

Но чем дальше отходил Толстой от догматического и обрядового учения церкви, тем ближе подходил он к нравственному учению христианства. Страхову Толстой писал 17 апреля, что считает учение Христа «высшей истиной, которую мы знаем», «наивысшим выражением абсолютного добра». Толстой считал, что все нравственное развитие европейских народов, всякое изменение общественных форм жизни имеет своим началом христианское учение. Он говорил: «Если б не было учения христианства, которое вкоренилось веками в нас и на основании которого сложилась вся наша общественная жизнь, то не было бы и законов нравственности, чести, желания распределить блага земные более ровно, желания добра, равенства, которое живет в этих людях»160. Та же мысль выражена в записи, датированной 15 декабря 1877 года: «Этическое значение религии (Христа) и вообще не признается наукой, поклонницей прогресса. А прогресс что такое? В лучшем определении — движение вперед для достижения цели добра нравственного. Кто указал эту цель?»161 — спрашивает Толстой, подразумевая ответ: цель эту указало христианское учение.

XXI

В апреле 1878 года Толстой продолжал изучать материалы, относящиеся к эпохе восстания декабристов и его подготовки162. От петербургского археографа М. А. Веневитинова он получил материалы о декабристе А. И. Одоевском и составленный Веневитиновым очерк «Роман декабриста», касающийся брака декабриста В. П. Ивашева с Камиллой Ледантю, написанный на основании семейных писем и официальных документов.

«специально просил Веневитинова сообщить, что ему известно об этом характерном, особенно для александровской эпохи, явлении среди гвардейских офицеров»163.

17 апреля Толстой записал в дневнике: «Кажется, все ясно для начала». Он, было, взялся сейчас же за работу над романом, но чувствовал слабость и духовную и физическую, и работа не пошла.

За день до этого, 16 апреля, Толстой записал конспект одной из намеченных глав начатого романа. Ночью он был у пасхальной заутрени в Кочаковской церкви, и у него явилась мысль ввести в роман о декабристах описание заутрени со всей ее торжественностью, причем описать также душевное состояние молодой девушки, стоящей в храме. Вот этот конспект: «У заутрени. Куличи, пирожки... Мотыльки летают на свечи в царские двери. Она в белом платье. Ждет, боится, желает и презирает и смеется над поцелуями. Перекличка на клиросах веселых , в алтарь к обедне, за чтением Евангелия, лучи света. — Между заутреней, сидят на могилках в темноте, узнают друг друга»164.

Что это не просто жанровая картина, а конспект задуманной главы романа, видно из письма Толстого к: С. А. Рачинскому, написанного через неделю, 23 апреля. Рачинский в письме от 16 апреля рассказал Толстому, что во время пасхальной заутрени в их церкви он наблюдал, как в алтарь залетала бабочка165. Толстой отвечал ему: «У заутрени у нас тоже были бабочки, и не удивитесь, что в том, что я сбираюсь писать, будет глава, которую мне дали эти бабочки. Они летали всю заутреню. Прелестно»166.

Эта глава написана не была, но очевидно, что по замыслу Толстого «она в белом платье» — влюбленная девушка, будущая жена одного из декабристов.

26 апреля С. А. Толстая писала Т. А. Кузминской, что Лев Николаевич «много читает и думает, но еще ничего не пишет, говорит: „нет энергии“»167.

и какую-то «Записку» или «Замечания» жены М. А. Фонвизина Натальи Дмитриевны, последовавшей за мужем в Сибирь. У Свистунова была также «Исповедь» Н. Д. Фонвизиной, которую он, вследствие чрезвычайной интимности содержания, несмотря на просьбу Толстого, не решился ему показать.

1 мая Толстой, чтобы проверить установившееся у него мнение о Шекспире, отправился в Малый театр смотреть постановку «Кориолана» Шекспира с участием знаменитого английского трагика Росси, но ушел до окончания спектакля168.

Вернувшись в Ясную Поляну, Толстой погрузился в чтение «Замечаний» Н. Д. Фонвизиной и 5 мая писал Свистунову: «Я был поражен высотою и глубиною этой души. Теперь она уже не интересует меня как только характеристика известной, очень высоко нравственной личности, но как прелестное выражение духовной жизни замечательной русской женщины».

Относительно «Исповеди» Н. Д. Фонвизиной Толстой в том же письме писал: «Повторяю мою просьбу — дать мне ее. Простите меня за самонадеянность, но я убежден, что эту рукопись надо беречь только для того, чтобы я мог прочесть ее, в противном же случае ее надо непременно сжечь».

Толстой заканчивает письмо словами: «Тысячу раз благодарю вас за вашу ласку ко мне и снисходительность; вы не поверите, какое всегда сильное и хорошее впечатление оставляет во мне каждое свидание с вами»169.

«Мыслей» Паскаля, сделанного декабристом Бобрищевым-Пушкиным, то Толстой, как писал он Свистунову 19 мая, отказался от мысли этого издания, найдя перевод «не вполне хорошим». Но он был «очень рад» еще раз перечесть Паскаля, так как не знает «ничего, равного ему в этом роде»170.

XXII

5 мая работа над романом была прервана новой начатой работой — воспоминаниями, которым Толстой дал название «Моя жизнь».

Эти воспоминания отличаются совсем особым характером. Толстой поставил своей задачей описать «последовательно те впечатления», которые он пережил за пятьдесят лет своей жизни, «невольно избирая то, что оставило более сильные отпечатки» в памяти. Он хочет «оглядывать и описывать свою жизнь» с точки зрения «своего теперешнего положения», так как находится «только теперь, не более как год, в таком душевном состоянии спокойствия, ясности и твердости», в каком до настоящего времени «никогда в жизни не был».

Воспоминания начинаются с младенческого возраста. Толстой рассказывает, что первое его воспоминание относится к тому времени, когда ему было около или немного более года. Ему помнилось, что он был спеленут; ему хочется выпростать руки, и он кричит. Над ним кто-то стоит в полутьме. Они слышат его крик, но не развертывают его. И «я чувствую, — рассказывает Толстой, — несправедливость и жестокость не людей, потому что они жалеют меня, но судьбы и жалость над самим собою... И памятно мне не крик мой, не страданье, но сложность, противуречивость впечатления. Мне хочется свободы, она никому не мешает, и меня мучают. Им меня жалко, и они завязывают меня, и я, кому все нужно, я слаб, а они сильны».

— радостное — осталось в памяти Толстого от первых лет младенчества — о том, как его мыли в корыте. И больше никаких воспоминаний у него не сохранилось до трех-четырех лет. И Толстой задает вопрос: «Когда я начался, когда начал жить?» Вопрос остается без ответа.

Из дальнейших воспоминаний наиболее яркое то, которое относится к пятилетнему возрасту и связано с переводом маленького Левочки к гувернеру Федору Ивановичу и старшим братьям.

Толстой вспоминает, что при переводе его вниз, к старшим братьям, он «испытал в первый раз и потому сильнее, чем когда-либо после, то чувство, которое называют чувством долга, называют чувством креста, который призван нести каждый человек».

«Мне было жалко покидать привычное... и страшна была та новая жизнь, в которую я вступал... ... В первый раз я почувствовал, что жизнь не игрушка, а трудное дело. Не то ли я почувствую, когда буду умирать: я пойму, что смерть или будущая жизнь не игрушка, а трудное дело», — заканчивает Толстой это воспоминание в духе своего религиозного настроения того времени.

Едва начав воспоминание своих впечатлений в возрасте пяти-шести лет, Толстой оставил начатую работу.

Остались неиспользованными многочисленные заметки на полях, которые Толстой делал для памяти, чтобы потом развить их в начатой статье. Лишь некоторые из обозначенных в этих заметках эпизодов были позднее рассказаны Толстым в его воспоминаниях171.

Несмотря на то, что статья «Моя жизнь» осталась незаконченной, Толстой все-таки ценил ее, что видно из того, что он наметил включить ее в том виде, в каком она была в то время напечатана, в свои воспоминания, написанные в 1903—1906 годах172.

XXIII

Действие этого варианта происходит в том же 1818 году.

Между крестьянами казенного села Излегощи и крепостными мужиками генерала Бурцова произошло на поле столкновение из-за земли, которую крестьяне считали своей, а генерал Бурцов — своей. Столкновение произошло в великий четверг на страстной неделе, в тот самый день, когда генерал ездил причащаться в излегощинскую церковь. Описывается поездка генерала в церковь и его размышления дорогой. Он вспоминает, как великим постом за захромавшего жеребца наказал того самого кучера, который его везет теперь, и ему хотелось по православному обычаю просить прощения у всех, кого он обидел, — у всех своих крепостных.

Проезжая по селу Излегощи, генерал думает о бедности государственных крестьян, живущих в этом селе, и вспоминает своего сына, Александра, который все говорит — «вольность».

«Вот и вольны, — думает генерал, — что же им за польза? Все нищи».

«вольность», был задуман Толстым как будущий декабрист.

За спором крестьян с генералом о земле, судя по следующим вариантам, должна была последовать самовольная распашка крестьянами спорной земли и затем появление военной силы для «усмирения» своевольных мужиков. Генералу Бурцеву с его добротой пришлось бы мучительно переживать все происходящее; по мысли автора, его судьба должна была иллюстрировать положение о том, что «нет виноватых».

Этот вариант173 датирован автором 6 мая.

Поиски начала задуманного романа продолжались и позднее в том же месяце, что видно из следующей дневниковой записи Толстого 22 мая: «Стал вставать рано и пытаюсь писать, но нейдет. Нейдет оттого больше, что нездоровилось. Но кажется, что я полон по края, и добром»174.

К этому времени — с 7 по 22 мая — можно отнести два новых варианта начала романа.

— очень небольшом — действующим лицом является князь Иван Александрович Одуевский. Очевидно, одним из героев своего романа Толстой хотел сделать декабриста А. И. Одоевского, отца которого звали Иван Сергеевич. Справедливость этого предположения подтверждается также и тем, что в бытность свою в Москве 30 апреля — 2 мая Толстой наводил справки у П. И. Бартенева о том, как зовут наследников И. С. Одоевского и каковы их адреса, очевидно, желая вступить с ними в переписку и, может быть, получить от них письма или рукописи их сводного брата, декабриста176. Кроме того, Толстой обращался к своей родственнице П. Ф. Перфильевой, дочери Толстого-Американца, с просьбой сообщить ему, что помнит об А. И. Одоевском ее свекровь А. С. Перфильева. Письмо Толстого неизвестно, но ответ П. Ф. Перфильевой, датированный 30 мая 1878 года, сохранился в его архиве177.

Следующий вариант свидетельствует о том, что Толстой предполагал сделать одним из главных героев своего романа уже не декабриста А. И. Одоевского, а декабриста З. Г. Чернышева. Начало этого варианта не сохранилось; в сохранившемся продолжении изображен слушающий обедню в сельском храме богатый помещик князь Григорий Иванович Чернышев, вместе с дочерьми и молодым барчуком в блестящем мундире — с одной стороны, и богатый мужик церковный староста Иван Федотов — с другой.

Хотя про барчука в расшитом золотом мундире и сказано, что он не из семьи Чернышева, а только гость его, — невозможно представить, чтобы Толстой, изображая Чернышева-отца (его подлинное имя сохранено в варианте), не имел бы в виду изобразить и его сына-декабриста; приезжий барчук тоже, очевидно, будущий декабрист.

В продолжении варианта описывается жизнь Ивана Федотова и его многолюдного семейства, состоящего из его родителей, детей, внуков и правнуков и его брата с потомством, всего 28 человек. Толстой составляет себе для памяти полную генеалогическую таблицу всего многочисленного родства Ивана Федотова178.

В варианте рассказывается, как одна из невесток Ивана Федотова, солдатка Арина, без мужа родила мальчика; описаны ее мучения и страх преследований со стороны свекра и мужа. Далее описывается первая весенняя пахота Ивана Федотова с сыновьями; в это описание, впервые появившееся у Толстого, он вложил всю свою любовь к крестьянскому труду179. Еще не кончив пахоту, Иван Федотов услыхал крик людей, ехавших верхами и в бричке прямо на крестьян. Это были приказчик и дворовые графа Чернышева, а в бричке сидел какой-то незнакомый ему человек.

Надо думать, что по замыслу один из сыновей Ивана Федотова, а может быть и оба, должны были принять участие в драке с дворовыми Чернышева. Затем должны были последовать арест, суд и ссылка в Сибирь. Не может быть, чтобы и «незаконнорожденному» сыну солдатки Арины Толстой в своем воображении не дал бы уже при написании данной главы какой-нибудь значительной роли в продолжении романа.

К этому варианту относится отдельный листок с некоторыми записями автора планового характера. Из этих записей обращает на себя внимание следующая: «Отец Апухтин, бешеный самодур. Бурлит с своим лакеем. Наташа убегает после сцены с бабой, просящей за мужа»181. Запись свидетельствует о том, что Толстой предполагал сделать одной из героинь своего романа Н. Д. Фонвизину, дочь костромского помещика Дмитрия Акимовича Апухтина, «Замечания» которой произвели на него такое сильное впечатление.

Последний вариант романа, написанный в мае 1878 года, опять начинается с описания столкновения мужиков села Излегощи (на этот раз Пензенской губернии) с помещиком из-за спорной земли. Действие происходит в 1817 году. Помещик Чернышев заменяется Иваном Апыхтиным. Эта перемена фамилии опять указывает на то, что Толстой намеревался сделать героиней своего романа Н. Д. Фонвизину.

В варианте рассказывается, как Апыхтин в четверг на страстной неделе говеет и причащается в излегощинской церкви, в то время как мужики выезжают пахать спорную землю. О дочери Апыхтина сказано только, что, как думал о ней отец, она «очень уж все к сердцу принимает». Вариант обрывается на том, как Апыхтин после причащения приезжает домой и застает у себя дома гостя — молодого Чернышева, сына соседнего помещика. Конечно, это — будущий декабрист.

Апыхтину, имеет важное значение в истории творчества Толстого. В заметке продолжение романа намечено в следующих словах: «Он [Иван Петрович] пил кофе с миндальным молоком и ел крендельки на миндальном молоке. Принимал поздравленья [с причащением]. «Позвольте надеть архалук и трубку». За кулисами шла пальба за крендельки и волнения по случаю запашки мужиками земли»183.

Толстей, следовательно, в следующей главе хотел описать, как в тот самый великий четверг, когда Иван Петрович Апыхтин причащался, а соседние мужики приехали пахать спорную землю, по вызову управляющего Апыхтина явились солдаты и после уговоров офицера прекратить пахоту земли, которую помещик считал своею, по приказанию офицера произвели залп в не послушавших его крестьян.

Заметка показывает, что для Толстого в то время было уже совершенно ясно, что благосостояние даже таких гуманных и добрых по природе помещиков, как изображенный им Апыхтин, их комфорт, сладкие крендельки и миндальное молоко — все это им обеспечено тем, что, если крестьяне выйдут из повиновения и перестанут на них работать или заявят свои права на землю, явится военная сила и розгами и пулями заставит крестьян повиноваться помещику.

Ни в одном из своих прежних художественных произведений — ни в «Утре помещика», ни в «Войне и мире», ни в «Анне Карениной» — Толстой, рисуя помещичий быт, не придавал его изображению такого освещения. Это освещение впервые находим в незаконченном романе «Декабристы».

XXIV

Конец мая Толстой провел за чтением двух книг: «Сказания о странствии по России, Молдавии, Турции и святой земле инока Парфения» (издание 1855 года) и только что появившейся тогда работы Н. Н. Страхова «Об основных понятиях психологии»184.

«Небольшая книга его очень велика по содержанию, — писал Толстой Фету 11 июня про книгу Страхова. — Предвкушаю удовольствие поговорить с вами о ней»185.

Самому автору Толстой 29 мая писал о его книге: «Это ново, сильно, ясно и кратко». Заслугу Страхова Толстой видел в том, что он первый установил «основания психологии» и первый доказал «ложность идеализма Канта и Шопенгауэра», так же как и «ложность матерьялизма», и притом «без полемики, без спора»186.

Несмотря на то, что Толстой в конце мая и в начале июня не продолжал своего романа («Все время это не брал пера в руки», — записал он в дневнике 1 июня), мысль его постоянно возвращалась к начатому произведению. 1 июня он рассказал в общих чертах сюжет начатого романа одному из яснополянских гостей, А. Д. Свербееву, будущему тульскому вице-губернатору. Свербеев впоследствии говорил, что по замыслу Толстого, переданному ему самим автором, декабрист Чернышев, сосланный в Сибирь, попадает в поселок бывших своих крепостных, также сосланных за то, что они самовольно начали пахать землю, которую отец Чернышева считал своею. «И когда таким образом «барин», в силу превратностей судьбы, разделяет участь крестьян, — начинается по-толстовски «опрощение» барина»187. (В этом рассказе Свербеева или записавшего его Батюшкова является лишним выражение «по-толстовски опрощение», так как у Толстого в 1878 году еще не было идеи об опрощении).

8 июня Толстой получил наконец от В. В. Стасова обещанную им копию записки Николая I о ритуале казни декабристов, переписанную рукою Стасова. Получив эту копию, Толстой в тот же день писал Стасову.

«Не знаю, как благодарить вас, Владимир Васильевич, за сообщенный мне документ. Для меня это ключ, отперший не столько историческую, сколько психологическую дверь. Это ответ на главный вопрос, мучивший меня. Считаю себя вечным должником вашим за эту услугу»188.

Ему-то и была направлена записка Николая I.

Соблюдая осторожность, Стасов, передавая С. А. Берсу эту копию, просил сообщить Толстому его просьбу — записку собственноручно, никому не показывая, переписать, а сделанную Стасовым копию уничтожить, что и было Толстым исполнено.

Сделанная Толстым копия записки Николая I долгое время считалась утраченной и только в 1948 году была приобретена Музеем Толстого у частного лица.

Текст записки Николая следующий (соблюдаются особенности орфографии подлинника):

«В кронверке занять караул. Войскам быть в 3 часа. С начала вывести с конвоем приговоренных к каторге и разжалованных и поставить рядом против знамен. Конвойным оставаться за ними щитая по два на одного. Когда все будет на месте то командовать на караул и пробить одно колено похода Г. [Господам] генералам командующим эск[адронами] и арт[иллерией] прочесть приговор после чего пробить 2 колено похода и командовать на плечо тогда профосам189 сорвать мундир кресты и переломить шпаги, что потом и бросить в приготовленный костер. Когда приговор исполнится то вести их тем же порядком в кронверк тогда взвести присужденных к смерти на вал, при коих быть священнику с крестом.

»190.

Записка Николая I, которого еще так недавно Толстой думал изобразить «не виноватым», вызвала в Толстом чувство глубокого возмущения. «Это какое-то утонченное убийство», — говорил он своему знакомому Д. Д. Оболенскому191.

В том же письме Толстой просил Стасова навести справки, верен ли слух, переданный ему П. Н. Свистуновым, будто бы на смертной казни декабристов особенно настаивал историк Карамзин. Стасов не мог дать ответ на интересовавший Толстого вопрос.

В заключение письма Толстой благодарил Стасова за присланный им через Страхова список материалов для романа192, но прибавлял, что в ближайшее время не сможет им воспользоваться. Он готовился к отъезду вместе с семьей в свое самарское имение.

XXV

Семейная жизнь Толстого внешне продолжала протекать по проложенному руслу.

«закону божию». Отец занимался со старшими детьми по греческому языку, мать — по русскому и немецкому языкам. Старший сын Сережа ежегодно держал экзамены в Тульской гимназии, переходя из класса в класс и готовясь к поступлению в Московский университет. У девочек были гувернантки — швейцарка, англичанка и немка; у мальчиков был гувернер Ньеф.

Под именем Ньефа у Толстых проживал француз Жюль Монтель, участник Парижской Коммуны. Во времена Коммуны он был командиром 12-го легиона. После поражения Коммуны Монтель бежал в Женеву, имея в кармане всего 47 су. В Женеве он узнал, что военным советом присужден к смертной казни. Здесь он перепробовал разные профессии — от профессора до маляра. В 1877 году Монтель случайно попал в Москву и здесь узнал, что графу Толстому нужен гувернер для его детей.

Монтель пробыл в Ясной Поляне с января 1878 до 1880 года, когда была объявлена частичная амнистия коммунарам, и Монтель вернулся во Францию. По словам Л. Л. Толстого, у Монтеля не было никогда ни одного недоразумения с его родителями193.

Монтель был очень предан идеям Парижской Коммуны и, когда однажды старший из его воспитанников, пятнадцатилетний Сережа, поддразнивая его, сказал ему: «Хороши французы! Устроили у себя междоусобную войну в то время, когда под Парижем стояли немцы!» — Ньеф строго заметил ему: «Je vous défends de me parler de ce moment de l’histoire française (Я вам запрещаю говорить со мной об этом моменте французской истории)»194.

Математику старшим мальчикам преподавал кандидат Петербургского университета Василий Иванович Алексеев.

По окончании курса в университете он примкнул к кружку передовой молодежи, группировавшейся около Н. В. Чайковского. Как писал впоследствии В. И. Алексеев в своих записках, молодежь эта стремилась «отказаться от всяких привилегий, удобств и преимуществ своего положения, чтобы слиться с трудовыми народными массами». Алексеев был арестован, но скоро выпущен, Чайковский же, опасаясь ареста, эмигрировал в Америку. Члены кружка Чайковского решили устроить земледельческую коммуну, чтобы действовать на окружающих примером личной жизни, построенной на труде; видя, что в России им не удастся осуществить свои стремления, они переселились в Америку. Основанная ими в Америке коммуна просуществовала около года, но затем распалась вследствие внутренних несогласий, и члены ее, кроме Чайковского, вернулись в Россию.

Осенью 1877 года Алексеев узнал от своей тульской знакомой М. И. Абрамович, акушерки, принимавшей у С. А. Толстой, что Толстым нужен учитель для их детей. Алексеев сначала отказался — его смущала «графская» обстановка, белые перчатки лакеев, прислуживавших за столом. Узнав о причине его отказа, Толстой заинтересовался Алексеевым и пригласил его приехать познакомиться. Алексеев приехал, и после первого разговора с Толстым предубеждение, с каким он ехал в Ясную Поляну, сильно пошатнулось. Алексеев был приглашен учителем к Толстым, жил сначала в деревне, а потом переселился во флигель яснополянского дома.

Но Алексеева смущало то, что ему приходится столоваться в семье графа, смущал этикет семейных обедов в барском доме. Его беспокоило и то, что он — учитель или гувернер в графской семье, которая не знает его прошедшего. Он решил наконец, чтобы рассеять свои сомнения и выяснить свое положение, совершенно откровенно объясниться со Львом Николаевичем, приготовившись, в случае неудовлетворительных результатов этого объяснения, сейчас же уехать из Ясной Поляны. Он заявил Толстому, что считает нечестным оставаться дольше учителем в семье Толстого, не сказав, кто он и каковы его убеждения.

— Я не могу больше лицемерить и готов сейчас же уехать, — говорил Алексеев.

— Но, позвольте, насколько я знаю, вся семья моя вас любит, Софья Андреевна к вам хорошо относится и Сережа доволен. Обо мне и говорить нечего. Я не совсем понимаю, кем или чем вы недовольны?

— Я не имею оснований быть недовольным, — отвечал Алексеев, — но я не предупредил вас, что я социалист, и это может быть вам неприятно. Повторяю, я лицемерить не могу.

— Социалист! — воскликнул Толстой. — Но ведь это дело личной веры. Я пригласил вас помочь сыну подготовиться к экзамену. Если вы будете давать уроки и по социализму, надеюсь, вы не потребуете за это дополнительного вознаграждения?

Толстой старался обратить весь инцидент в шутку и говорил Алексееву:

— Какой же вы социалист, когда не умеете вести подпольную пропаганду и прямо головой выдаете себя сами хозяину!

На следующий день Толстой за обедом торжественно заявил, что Василий Иванович отныне возводится в сан социалиста195.

«Я приехал к Льву Николаевичу, — писал Алексеев впоследствии, — не как к Льву Николаевичу, а как к графу Толстому, которого хотел просветить теми истинами, которые мне казались несомненными; вначале я вел себя как пропагандист по старой студенческой привычке... Когда я ближе узнал Льва Николаевича, я из учителя (каким я был по своей наивности) превратился в ученика»196.

В конце концов В. И. Алексеев сделался преданным другом Толстого, и Толстой делился с ним самыми задушевными своими мыслями.

«Дети и их воспитание всё больше и больше забирают нас, — писал Лев Николаевич А. А. Толстой 6 марта 1874 года, — и идет хорошо. Я стараюсь и не могу не гордиться своими детьми»197.

Но уже 27 июля того же года Толстой писал тому же адресату о воспитании своих детей: «Сколько я над ними передумал и перечувствовал, и сколько усилий — для чего? Для того, чтобы в лучшем случае вышли не очень дурные и глупые люди! Странно всё устроено на свете. И, как говорит мой приятель Фет: чем больше живу на свете, тем больше ничего не понимаю»198.

25 сентября 1876 года Толстой пишет П. Г. Голохвастову:

«Малые дети — малые заботы, большие дети [— большие заботы]. Я никогда не думал, чтобы воспитание детей, т. е. доведение их только до того, чтобы они были такие же, как все, давало столько труда и отнимало столько времени»199.

«Старшие дети так много мне доставляют радости, что те заботы о воспитании и страхи о дурных наклонностях и болезнях [младших детей] незаметны»200.

Что касается отношений с женой, то они с течением времени все более и более осложнялись и разница в характерах и взглядах на жизнь все более и более давала себя чувствовать. Исполнялось то предвидение, которое Толстой записал в дневнике уже через четыре месяца после свадьбы: «Изредка и нынче все страх, что она молода и многого не понимает и не любит во мне, и что много в себе она задушает для меня, и все эти жертвы инстинктивно заносит мне на счет»201.

Толстой с годами все более и более дорожил яснополянской уединенной жизнью в осенние, зимние и весенние месяцы, когда он, живя один с семьей, мог спокойно отдаваться своей работе, заниматься воспитанием детей и жить напряженной внутренней жизнью. Напротив, жизнь в летние месяцы с наплывом гостей и родных была для него тяжела.

29 мая 1878 года Толстой писал С. С. Урусову: «Полон дом гостей. Не люблю я лета и гостей. Большая часть лета проходит как сон — неприятный и беспокойный; и с годами я всё больше и больше тягочусь этим. Завидую вашему уединению»202. И в дневнике 1 июня, перечислив «летних гостей» (сестра, племянница, свояченица, дед и дядя жены, трое посторонних), Толстой прибавляет: «Все это кипит и расстраивает». И Толстой строит себе небольшую избушку в лесу Чепыж, недалеко от яснополянского дома, чтобы уходить туда заниматься и оставаться «наедине с собой».

Совершенно иначе чувствовала себя в Ясной Поляне в зимние месяцы Софья Андреевна. Жизнь зимой в деревне вызывала в ней тоску и приводила в уныние. Заботы о большой семье и помощь мужу в переписке художественных произведений не наполняли всей ее жизни; ей хотелось общества, развлечений. Тягостность яснополянской уединенной жизни еще более усиливалась для Софьи Андреевны свойственной ей склонностью к меланхолии, о которой она сама писала сестре Т. А. Кузминской 28 сентября 1877 года: «Я очень легко могу себе представить твою жизнь у Шидловских. Видна ты, какая ты — везде готовая веселиться всем, с этим удивительным, завидным даром находить веселье во всем и во всех, не то что я, которая, напротив, и в веселье и счастье умеет найти грустное»203.

«Мы очень уединенно живем эту зиму, и я часто скучаю и начинаю тяготиться деревенским одиночеством», — писала Софья Андреевна сестре 28 января 1876 года. Затем 28 сентября 1877 года она пишет той же Т. А. Кузминской: «Я для развлечения начала вышивать большой ковер, четыре аршина длиной и три с половиной шириной в персидском вкусе. Работы этой года на три будет. Так-то в старину затворницы в теремах делали большие работы, чтобы занять себя в одиночестве»204.

10 ноября Софья Андреевна записывает в дневнике: «Чувствую себя работающей машиной, хотелось бы жизни немного для себя, да нет ее...» Далее 16 ноября: «Достала вышивать свой ковер». 19 ноября: «Я наконец дожила до своей осенней болезненной тоски. Молча упорно вышиваю ковер или читаю, но ко всему равнодушна и холодна, скучно, уныло и впереди темнота. Я знаю — с зимой это пройдет, а пока несносно»205. 30 января 1880 года Софья Андреевна писала сестре: «Как мне иногда тяжела моя затворническая жизнь! Ты подумай, Таня, что я с сентября из дома не выходила. Та же тюрьма, хотя и довольно светлая и морально и материально. Но все-таки иногда такое чувство, что точно меня кто-то запирает, держит, и мне хочется растолкать, разломать все кругом и вырваться куда бы то ни было — поскорей, поскорей!..»206.

Перелом в мировоззрении Толстого произвел самое сильное, какое только можно себе представить, воздействие на его отношения с женой.

1877 года она записывает в дневнике: «Характер Льва Николаевича тоже все более и более изменяется. Хотя всегда скромный и мало требовательный во всех своих привычках, теперь он делается еще скромнее, кротче и терпеливее. И эта вечная, с молодости еще начавшаяся борьба, имеющая целью нравственное усовершенствование, увенчивается полным успехом»207.

Но вместе с тем перелом в миросозерцании Толстого способствовал духовному разъединению его с женой.

Уже в эпилоге «Анны Карениной», на самой последней странице романа, рассказывается, как Левин, поглощенный своими самыми задушевными мыслями, колеблется, следует ли ему или не следует передавать Кити эти свои самые сокровенные мысли и чувства. «Она понимает, — думал он, — она знает, о чем я думаю. Сказать ей или нет? Да, я скажу ей». Но в эту минуту Кити обратилась к нему с самым житейским вопросом — с просьбой посмотреть, как приготовили комнату для его брата. И Левин решил: «Нет, не надо говорить. Это тайна, для меня одного нужная, важная и невыразимая словами».

Несомненно, тот же смысл имеет и предписание самому себе, какое делает Толстой в записной книжке 11 августа 1877 года: «Молчи, молчи и молчи»208.

Яркий пример непонимания Толстого его женой находим в ее письме к сестре, относящемся к концу 1877 года — времени самых напряженных религиозных исканий и сомнений Толстого. Судя по себе, Софья Андреевна объясняла мрачное настроение Льва Николаевича того времени не чем иным, как уединенной жизнью в деревне. 2 ноября она писала сестре: «Левочка... часто думает о чем-то, ему хочется заниматься, но он уныл и вял и сегодня говорит, что в голове пусто, и хотя его сердит, когда я говорю, но я уверена, что наша жизнь слишком монотонна и на нервы именно так действует, что делаешься вял и безучастен ко всему»209.

Ослабление интереса Толстого к хозяйственным делам, которого его жена не могла не замечать, беспокоило и волновало ее. Она приписывала это ослабление перемене миросозерцания Льва Николаевича и сердилась на него за это. 18 июня 1877 года Толстой писал жене: «Что бы ни случилось не зависящего от нас, я никогда, ни даже в мыслях, ни себя, ни тебя упрекать не буду. Во всем будет воля божья, кроме наших дурных или хороших поступков. Ты не сердись, как ты иногда досадуешь при моем упоминании о боге. Я не могу этого не сказать, потому что это самая основа моей мысли»210. Подготовляя незадолго до смерти, в 1919 году, новое издание писем к ней Льва Николаевича, Софья Андреевна к данному письму сделала примечание: «Досадовала я за упоминание о боге, потому что этим отстранялась всякая житейская забота»211.

Не сочувствовала Софья Андреевна и другим переменам в жизни своего мужа, вызванным его новым жизнепониманием. Глубоко сознавая несправедливость всякого привилегированного положения, Толстой в письмах переставал подписываться графом (за исключением писем деловых). Свое письмо к Софье Андреевне от 14 июня 1876 года Толстой хотел было подписать: «Граф Л. Толстой», но, написав «Гр.», он тут же зачеркнул начатое слово и приписал: «По привычке подписался было, и досадно»212.

«Графиня С. Толстая» и даже свое издание писем Льва Николаевича к ней, вышедшее в свет в 1913 году, озаглавила: «Письма графа Л. Н. Толстого к жене».

Но в описываемое время — 1877—1878 годы — ни Толстой, ни его жена еще совершенно не предвидели, как далеко зайдет начавшийся между ними разлад, первые проявления которого уже такие глубокие изменения внесли в их отношения.

XXVI

12 июня Толстой вместе с сыновьями Илюшей и Левой и их гувернером Ньефом выехал в Самару. Софья Андреевна со старшим сыном Сережей и младшими детьми осталась пока в Ясной Поляне, дожидаясь окончания экзаменов Сережи.

В Самару ехали как обычно: от Тулы до Москвы и от Москвы до Нижнего Новгорода по железной дороге, далее от Нижнего Новгорода до Казани и затем до Самары — на пароходе, а от Самары до хутора — на лошадях.

Управляющим самарским имением Толстого был Друг В. И. Алексеева, Алексей Алексеевич Бибиков. Интересная биография А. А. Бибикова не могла не заинтересовать Толстого.

выслан в Вологодскую губернию, где пробыл три года, затем по состоянию здоровья переведен в Воронеж. В 1871 году ему было разрешено поселиться в его имении в Чернском уезде Тульской губернии. Всю свою землю Бибиков отдал крестьянам, оставив себе лишь несколько десятин, женился на крестьянке и собственными силами стал вести свое небольшое хозяйство. Толстой чувствовал глубокое уважение к незаурядной личности А. А. Бибикова213.

Толстой на самарском хуторе вел тот же образ жизни, как и в прежние свои поездки в Самару. «Я ничего не делаю, ничего почти не думаю и чувствую, что нахожусь в переходном состоянии», — писал он жене 18 июня. Но на этот раз ему не так понравилось в самарской степи, как раньше. «Я скорее желаю вернуться, чем оставаться, — писал он в том же письме. — В пользу для меня кумыса я не верю, мух бездна, не дают ни обедать, ни чай пить, ни заниматься, кроме как по вечерам».

21 июня Толстой телеграфировал жене: «Помещение, вода, лошади, экипажи хороши; но навоз, бездна мух, засуха; не советую ехать». Телеграфист при передаче телеграммы пропустил «не», и через несколько дней после получения телеграммы Софья Андреевна приехала на хутор со всеми детьми, а 23 июля приехал Страхов214.

Страхов, как писал он Фету, остался очень доволен всем тем, что увидел в степи, — и гладкой и твердой, как асфальт, дорогой, и серебристым ковылем, «травой во всех отношениях бесподобной», и сухим необыкновенно здоровым воздухом, и кумысом, который понравился ему с первого глотка и который он усердно пил, и бросающимся в глаза богатством края — «целые моря пшеницы и бесчисленные табуны и гурты». Но от Страхова не ускользнуло унылое настроение Толстого. «Лев Николаевич, — писал он Фету, — к сожалению, не в очень хорошем духе и говорит, что кумыс не сделал ему на этот раз пользы».

1 августа Толстой по образцу прошлых лет устроил конные скачки. Был опахан круг в пять верст; по этому кругу нужно было проскакать без остановки пять раз. Уже накануне приехали башкиры из ближних поселков и расставили свои кибитки; народу собралось множество. «Будет и так называемая музыка, — писал Страхов Фету, — и пение, и пьянство, но очень невинное, так как кумыс несравненно легче всякого пива». Но Толстой при его внутренне сосредоточенном настроении не уделил должного внимания организации скачек, вышла путаница из-за призов, и некоторые призы остались нерозданными.

Дня через два после приезда Лев Николаевич писал А. А. Толстой:

«Мы съездили благополучно, что всегда, с моим большим семейством, я принимаю за особенную милость божью. Чувствую себя очень бодрым, особенно духовно»215.

XXVII

На примирительное письмо Толстого от 6 апреля 1878 года Тургенев 8 (20) мая ответил следующим письмом:

«Любезный Лев Николаевич,

Вами руку. Вы совершенно правы, не предполагая во мне враждебных чувств к Вам: если они и были, то давным-давно исчезли — и осталось одно воспоминание о Вас, как о человеке, к которому я был искренно привязан, и о писателе, первые шаги которого мне пришлось приветствовать раньше других, каждое новое произведение которого всегда возбуждало во мне живейший интерес. — Душевно радуюсь прекращению возникших между нами недоразумений.

Я надеюсь нынешним летом попасть в Орловскую губернию, — и тогда мы, конечно, увидимся. А до тех пор желаю Вам всего хорошего — и еще раз дружески жму вам руку.

Иван Тургенев»216.

В начале августа Тургенев известил Толстого, что вскоре приедет в Тулу по делам и желал бы повидаться с ним.

6 августа, в самый день приезда из Самары, Толстые получили от Тургенева телеграмму, что он будет в Туле 8 августа и заедет в Ясную Поляну. Толстой поехал в Тулу его встречать.

— 8 и 9 августа. По наблюдению С. А. Толстой, Лев Николаевич держал себя с Тургеневым «слегка почтительно и очень любезно».

«Встреча Тургенева с отцом, — писала в своих воспоминаниях Т. Л. Сухотина-Толстая, — была сердечна и радостна... Между отцом и Тургеневым возобновились самые дружеские и даже нежные отношения, но ни о чем серьезном они не говорили, как будто стараясь касаться только тех предметов, на которых не могло произойти между ними разногласий»217.

«Тургенев, — писала С. А. Толстая, — всех нас прельстил своим красноречием и картинностью изложения самых простых и вместе и возвышенных предметов. Так он описывал статую «Христос» Антокольского, точно мы все видели его, а потом рассказывал о своей любимой собаке Пегас с одинаковым мастерством».

За обедом оказалось за столом тринадцать человек. Начались шутки «о том, на кого падет жребий смерти и кто ее боится». Тургенев «смеясь» поднял руку и сказал по-французски:

«Пусть тот, кто боится смерти, поднимет руку». Никто не поднял руки, и «только из учтивости», как справедливо полагала Софья Андреевна, Лев Николаевич поднял руку и сказал также по-французски: «Я тоже не хочу умирать»218.

Тургенев много рассказывал про виллу Буживаль близ Парижа, которую он приобрел вместе с семейством Виардо; рассказывал также, как он в Бадене играл лешего в домашнем спектакле у Виардо и как «некоторые из зрителей смотрели на него с недоумением». «Мы знали, — пишет в своих воспоминаниях гостившая у Толстых Е. И. Менгден, — что он сам написал пьесу вроде оперетки для этого спектакля, знали, что русские за границей, да и в России, были недовольны, что он исполнял шутовскую роль ради забавы m-me Виардо, и нам всем сделалось неловко. В своем рассказе он точно старался оправдаться, но он перешел к другой теме, и мы успокоились». Тургенев начал рассказывать, как он в 1852 году сидел на гауптвахте за статью о смерти Гоголя.

Вечером, зная, что Тургенев любит играть в шахматы, Софья Андреевна предложила ему сыграть с ее Сережей, говоря, что «он будет всю жизнь помнить, что играл с Тургеневым». Тургенев «снисходительно согласился», однако «с трудом выиграл партию у молодого Толстого»219.

Сергей Львович слышал, как между его отцом и Тургеневым происходил разговор о литературе, в частности о стихотворении Пушкина «Пир Петра Великого» и о «Евгении Онегине». Тургенев говорил, что в стихах «И Нева пальбой тяжелой Далеко потрясена» слышится «гром пушек». Толстой соглашался, что стихотворение «прекрасно по форме, но не по содержанию»220.

За общей беседой Тургенев задал присутствующим вопрос: «Какой стих в пушкинской «Туче» нехорош?» Толстой тотчас же указал на стих: «И молния грозно тебя обвивала». — «Конечно, — согласился Тургенев. — И как это Пушкин мог написать такой стих? Молния не обвивает. Это не дает картины»221.

«Собака», но на слушателей рассказ не произвел впечатления.

На прощанье Тургенев сказал Софье Андреевне: «До свиданья, мне было очень приятно у вас»222.

Из Ясной Поляны Тургенев поехал в свое Спасское-Лутовиново, откуда 14 августа писал Толстому: «Любезнейший Лев Николаевич, я благополучно прибыл сюда в прошлый четверг, — и не могу не повторить Вам еще раз, какое приятное и хорошее впечатление оставило во мне мое посещение Ясной Поляны, и как я рад тому, что возникшие между нами недоразумения исчезли так бесследно, как будто их никогда и не было. Я почувствовал очень ясно, что жизнь, состарившая нас, прошла для нас не даром — и что и Вы — и я — мы оба стали лучше, чем 16 лет тому назад; и мне было приятно это почувствовать Нечего и говорить, что на возвратном пути я снова — всенепременно — заверну к Вам»223.

На это письмо Толстой ответил 21 августа. Ответ его неизвестен, но некоторое представление о содержании его дает ответное письмо Тургенева от 25 августа, в котором Тургенев писал:

«Мне очень приятно узнать, что все в Ясной Поляне взглянули на меня дружелюбным оком. А что между нами существует та связь, о которой вы говорите, — это несомненно, — и я очень этому радуюсь — хоть и не берусь разобрать все нити, из которых она составлена... — мало. — Главное то, что она есть»224.

Тургенев исполнил свое обещание и на обратном пути в Москву 1 сентября опять приехал в Ясную Поляну и пробыл три дня.

К этому пребыванию Тургенева в Ясной Поляне относится следующий эпизод, рассказанный С. А. Толстой в ее автобиографии:

«С Тургеневым Лев Николаевич много философствовал и спорил. Помню я, как наступило уже время обеда — нет ни Тургенева, ни Льва Николаевича. Я догадалась пойти их поискать в лесу Чепыж в новой избушке Льва Николаевича. Прихожу — действительно, стоит мощная фигура Ивана Сергеевича, который, жестикулируя, весь красный, что-то оспаривает, а Лев Николаевич, также разгоряченный, ему что-то доказывает. К сожалению, это «что-то» я не слыхала»225.

При всем дружелюбном отношении Толстого к Тургеневу, при всем желании Толстого совершенно изгладить из памяти Тургенева все бывшие между ними недоразумения, различие во взглядах на основные вопросы жизни между обоими писателями мешало непринужденному обмену мнениями, чувствовалась настороженность и нарочитость в выборе тем для разговора. Об этом свидетельствуют письма Толстого к Фету и Страхову «Тургенев, — писал Толстой Фету 5 сентября, — на обратном пути был у нас... »226. Страхову в тот же день Толстой писал более откровенно: «Тургенев был опять, и был так же мил и блестящ, но — пожалуйста, между нами — немножко как фонтан из привозной воды. Всё боишься, что скоро выйдет, и кончено»227. Но Тургенев продолжал быть доволен своим пребыванием у Толстых. 30 сентября он писал Фету: «Мне было очень весело снова сойтись с Толстым, и я у него провел три приятных дня; все семейство его очень симпатично; а жена его — прелесть. Он сам очень утих и вырос. Его имя начинает приобретать европейскую известность; нам, русским, давно известно, что у него соперника нет»228.

Писательница Е. И. Апрелева (псевдоним — Е. Ардов) вспоминала, что после вторичного свидания с Толстым Тургенев в Москве говорил ей: «Вы не можете себе представить, как я рад этой поездке. Я уверен, что теперь всем недоразумениям конец». «По-видимому, — прибавляет от себя Е. И. Апрелева, — свидание со Львом Николаевичем удовлетворило его во всех отношениях, — мало того: придало ему какую-то особую бодрость. По крайней мере, никогда не видела я его таким веселым и помолодевшим, как в этот его приезд»229.

Переписка Толстого с Тургеневым в октябре и ноябре и его отзывы о Тургеневе в письмах за то же время показывают, что, несмотря на все его усилия, у него не устанавливались дружеские отношения с Тургеневым. 27 октября в ответ на резкий отзыв Страхова о Тургеневе в письме от 28 сентября (Страхов не любил Тургенева как человека) Толстой писал ему: «Зачем вы сердитесь на Тургенева? Он играет в жизнь, и с ним надо играть. И игра его невинная и не неприятная, если в малых дозах»230.

1 (13) октября Тургенев извещал Толстого, что «Казаки» вышли в двух английских переводах (в Лондоне и в Америке) и, по слухам, пользуются большим успехом; что английский литератор В. Рольстон взялся написать большую статью о «Войне и мире»; что он послал этому литератору «небольшой перечень» известных ему фактов из литературной и общественной жизни Льва Николаевича; что «Казаки» печатаются во французском переводе в «Journal de S. -Pétersbourg» и что он предлагает свое посредничество для отдельного издания этого перевода в Париже. «Мне будет очень приятно содействовать ознакомлению французской публики с лучшей повестью, написанной на нашем языке», — прибавлял Тургенев231.

Все эти сведения, сообщенные Тургеневым, и его хвала «Казаков» не вызвали в Толстом ни тщеславия, ни радостного чувства. По получении этого письма Тургенева он и написал Страхову, что Тургенев «играет в жизнь». Толстой в то время чувствовал глубокую неудовлетворенность своими прежними художественными произведениями. Он ответил Тургеневу 27 октября: «Пожалуйста, не думайте, что я гримасничаю, но ей-богу, перечитывание хоть мельком и упоминание о моих писаниях производит во мне очень неприятное сложное чувство, в котором главная доля есть стыд и страх, что надо мной смеются...

». В конце письма Толстой прибавлял:

«Не могу не желать вам все-таки того же, что и для меня составляет главное счастие жизни, — труда, с уверенностью в его важности и совершенстве»232.

Это письмо Толстого вызвало в Тургеневе недоумение. В бытность его в Ясной Поляне, по-видимому, не возникал разговор об отношении Толстого к его прежним художественным произведениям, и отрицательное суждение о них Толстого явилось для Тургенева полной неожиданностью. Он помнил Толстого писателем, центром жизни которого было художественное творчество. Ему была неизвестна та душевная работа, которая привела Толстого к перемене взгляда на свои прежние художественные произведения, и он принял на свой счет все, что Толстой писал по этому поводу. 15 (27) ноября он отвечал Толстому: «Хоть Вы и просите не говорить о Ваших писаниях — однако не могу не заметить, что мне никогда не приходилось „даже немножко“ смеяться над Вами; иные Ваши вещи мне нравились очень, другие очень не нравились233; иные, как например, „Казаки“, доставляли мне большое удовольствие и возбуждали во мне удивление. Но с какой стати смеяться? Я полагал, что Вы от подобных „возвратных“ ощущений давно отделались»234.

Письмо Тургенева не понравилось Толстому. Он увидел, что Тургенев, как и прежде, недостаточно чутко относится к его душевному состоянию, и 22 ноября он написал Фету: «Вчера получил от Тургенева письмо. И, знаете, решил лучше подальше от него и от греха. Какой-то задира неприятный»235.

На это письмо Тургенева Толстой, по-видимому, не ответил.

По возвращении из Самары Лев Николаевич писал А. А. Толстой: «Писать не пишу и не желаю»236. Август Толстой провел в изучении исторических материалов для своего романа.

Между тем слух о том, что Толстой пишет или уже написал новый роман, проник в печать, и он начал получать письма от редакций журналов с просьбой предоставить им его новое произведение.

Первым обратился к Толстому 31 июля редактор «Русской старины» М. И. Семевский, предлагая ряд печатных материалов по декабристам и прося взамен предоставить «Русской старине» от одного до трех печатных листов нового романа. С подобной же просьбой обратился к Толстому 24 августа издатель «Вестника Европы» М. М. Стасюлевич, узнавший о новом романе Толстого из письма Тургенева.

«Таких писателей, как Вы, — писал Стасюлевич, — редакции журналов не выбирают: наоборот, они выбирают себе редакцию. „Вестник Европы“ очень будет счастлив, если когда-нибудь Ваш выбор падет на него. Если Вы по этому поводу обвините меня в навязчивости, то я, в свое оправдание, могу сказать одно, что в настоящем случае всякий найдет мою навязчивость похвальною с точки зрения выгод читателей „Вестника Европы“»237.

«Отечественных записок» М. Е. Салтыков. Свое обращение к Толстому Салтыков начал словами:

«Милостивый государь, граф Лев Николаевич.

Было время, когда я пользовался Вашим знакомством: может быть, Вы вспомните. Но если б Вы даже и совсем позабыли о моей личности, все-таки я считаю себя вправе как литератор к литератору обратиться к Вам с следующей просьбою... И мне лично, и всей редакции нашей было бы очень приятно и дорого, если б Вы приняли в нашем журнале участие своими трудами. Слухами земля полнится, и из этих слухов мы знаем, что Вы написали или пишете новый роман. Если Вы еще не распорядились им, то, поместив его в „Отечественные записки“, крайне обязали бы редакцию». И Салтыков просит Толстого уведомить о его условиях и о том времени, когда роман может быть передан в редакцию238.

Толстой отвечал каждому из трех названных редакторов, но до нас дошел его ответ только Стасюлевичу, Которому он писал: «Писание мое еще лежит для меня в таком дальнем ящике, что я и не позволяю себе загадывать о его печатании»239.

Получив письмо Толстого, Салтыков отправил ему второе письмо, в котором высказал свое «чувствительнейшее огорчение» по поводу того, что Толстой не мог обещать предоставить редакции его журнала еще неоконченный роман, и выражал надежду на то, что у Толстого «может случиться и другая конченная работа», которая также «могла бы быть полезна» для «Отечественных записок». «Поверьте, — писал далее Салтыков, — что я не ради рекламы желаю Вашего участия в журнале, а просто потому, что ценю высоко Вашу литературную деятельность».

Толстой, без сомнения, ответил и на это письмо Салтыкова но ответ его до нас не дошел.

XXIX

27 августа Толстой делает в записной книжке запись240, которую датирует (что встречается очень редко в записях этого года), свидетельствующую о том, что план начатого романа подвергся существенным изменениям. Указывается время действия романа: «1824-й год, весна». Далее перечисляются высшие должностные лица того времени: министр юстиции, председатель Государственного совета, министр народного просвещения, обер-прокурор и обер-секретарь Синода. Затем записываются данные о местопребывании в том же 1824 году Пушкина, Ермолова, Карамзина, Александра I.

Существует вторая редакция этого плана, более распространенная241. Здесь, во-первых, названы новые лица: министр внутренних дел Ланской, член Государственного совета Мордвинов, великий князь Константин, начальник Главного штаба Дибич, министр иностранных дел Нессельроде, декабрист Тургенев, директор театра Шаховской и другие. Во-вторых, записаны новые подробности относительно лиц, названных в первой редакции плана (« на Кавказе и усмиряет бунт Дагестана», выход 10 и 11 томов «Истории государства Российского»

Карамзина). Наконец, отмечаются некоторые события того времени, имевшие общественное значение, как, например: «Тургенев отпустил на волю людей», подписка в пользу голодающих крестьян Смоленской губернии, «милльоны выданы из казны князю Разумовскому, 17 миллионов отдано в Варшаву [на украшение города]», «К. Булгаков — почтдиректор в Москве — у него решают назначения [на государственные должности]», приезд Пестеля в Петербург. Наконец, отмечаются главные события в жизни европейских государств, как смерть Наполеона, война Франции с Испанией в 1823 году, смерть Ипсиланти, приезд Байрона в Грецию.

Внешним поводом к тому, чтобы начать действие романа с 1824 года, послужило для Толстого то, что в числе судебных дел, им полученных, было одно, в состав которого входило разбирательство в 1824 году тяжбы о земле между помещиком и крестьянами, и этим делом Толстой решил воспользоваться для своего романа.

Однако работа над романом и по новому плану началась не скоро. «Очень хочется писать и понемногу принимаюсь», — писал Толстой Страхову 5 сентября242. Фету Толстой писал в тот же день: «Мне ужасно хочется писать, но нахожусь в тяжелом недоумении — фальшивый ли это, или настоящий аппетит»243.

очень ценное собрание писем декабристов (всего около двух тысяч). Письмо к Толстому И. Е. Оболенского от 19 сентября при посылке этого собрания сохранилось в архиве Толстого.

Но работа долго не налаживалась. 27 сентября Софья Андреевна записала в дневнике: «Занятия его [Льва Николаевича] еще не идут, и у него болит спина»244. Но уже 3 октября она писала сестре Т. А. Кузминской: «Левочка перешел в комнату мальчиков со сводами, восхищается все тишиной и пытается все заниматься, раза три писал»245. Затем 6 октября Софья Андреевна записывает в дневнике: «Утром взошла к Левочке, он сидит внизу за столом и пишет что-то. Это он начал — говорит, в десятый раз — начало своего произведения. Начало это — прямо разбирательство дела, в котором судятся мужики с помещиком. Дело это он вычитал из подлинных документов и даже числа оставил. Из этого дела, как из фонтана, разбрызгается действие и в быт крестьян, и помещика, и в Петербург, и в разные места, где будут играть роль разные лица»246.

Этот вариант «Декабристов»247 начинается словами: «1824 года января 23 было назначено к слушанию в Департаменте духовных и гражданских дел Государственного совета и в общем собрании... Комитета министров дело экономических крестьян Симбирской губернии села Излегощ с помещичьим селом Жегаловым о землях».

Как писала Софья Андреевна в своем дневнике, Толстой в данном варианте проставил ту же дату разбора дела крестьян в Государственном совете, какая была указана в подлинном деле, которым он пользовался; дело это, однако, не удалось найти в фонде архива Министерства государственных имуществ.

а потом князем Адуевским, был присужден к тому, чтобы возвратить крестьянам землю, которой он владел неправильно, и возместить убытки, понесенные ими за много лет, в сумме вместе с процентами 110 тысяч рублей. Помещик проиграл дело потому, что он «ненавидел судиться, ненавидел и презирал тот темный мир, в котором копошились грязные, с продажной совестью приказные».

Замечательна характеристика, даваемая здесь автором поверенному крестьян, искусному дельцу Мирону Иванову.

Еще будучи волостным писарем, Мирон Иванов, имея дело с судами в низших инстанциях, «постигнув значение распоряжений властей, так увлекся этим миром власти, тем миром, в котором одни слова, написанные известным лицом в вицмундире на гербовой бумаге, делали то, что один человек получал вдруг, как в волшебной сказке, много денег, а другой попадал в тюрьму или под кнут, так удивился сначала, а потом пленился этим миром, что весь отдался ему... Он, как художник, с любовью, с страстью занимался этим делом».

Со стороны помещика действовал поверенный Илья Митрофанов, «такой же охотник до сутяжничества, как и Мирон Иванов». Этот Илья Митрофанов — действительное лицо, поверенный Толстых, ведший их судебные дела во время опеки. Он описан Толстым в «Воспоминаниях».

«подготовляли членов Совета и действовали на Истомина и простых секретарей». (В. К. Истомин — знакомый Толстого, впоследствии правитель дел московского губернатора; его-то Толстой считал подходящим прототипом для изображения обер-секретаря Государственного совета.)

Сохранилось еще два начала романа о декабристах, действие которых относится к 1824 году.

В первом из этих вариантов248 рассказывается об освобождении из тюрьмы четырех крестьян, арестованных за драку с землемером, который приехал отрезать у крестьян землю, присужденную судом помещику, и проводить новую межу. Автор дает интересную характристику всем четырем крестьянам, осужденным за драку с землемером: «Иван Деев — он всегда был спорщик, старик Копылов — непокорный мужик, Болхин — отчаянная голова», а Анисима посадили «за его упрямство».

Все эти крестьяне названы именами действительно существовавших и знакомых Толстому яснополянских крестьян. У Анисима Житкова были сыновья Иван и Григорий, так и названные в варианте.

Анисим Житков — представитель того типа патриархального русского крестьянина, который сделался особенно мил Толстому после перелома в его мировоззрении. Уходя из острога, Анисим «сходил к смотрителю, поблагодарил его за его милости тремя рублями, а хозяйку его поблагодарил холстом деревенским. Потом попросил прощенья у своих сторожей и товарищей, роздал им пироги деревенские, привозные, помолился богу, надел новую шубу, а кафтанишка старый (их посадили летом) подарил Кирьяку дурачку». Анисима сердечно провожали все — и бывшие товарищи по заключению, и сторожа. Похож на отца и приехавший за ним сын Анисима Григорий, который подходит к отцу, «сняв шапку, низко кланяясь».

XXX

Не более продвинулся и третий вариант начала «Декабристов», действие которого относится к 1824 году.

Вариант также описывает освобождение из тюрьмы четырех бунтовавших крестьян249, имена которых названы: Михайла Кондрашов, Федор Резунов, Петр и Василий Прохоровы. Все это яснополянские крестьяне; Михайла Кондрашов — это яснополянец Михаил Фоканов.

Освобождение крестьян в приговоре Сената мотивируется тем, что «межевание, от которого возродилось сие следственное дело [т. е. решение спорного дела о земле в пользу помещика], найдено неправильным», а также и тем, что «если крестьяне за ослушание и подлинно заслуживали наказание, то оное может быть им заменено долговременным содержанием под стражею».

Имена пострадавших крестьян здесь иные, чем в предыдущих вариантах. Главное лицо из них Михайла Кондрашов, который так же, как Анисим Житков предыдущего варианта, характеризуется автором положительными чертами, но иными, чем Житков. Михайла Кондрашов — из первых мужиков в селе, в семье его слушали, «хоть он не дрался и дурным словом не бранился». Он попал в тюрьму «по своей справедливости». Когда на меже вышла драка с землемером и один из мужиков замахнулся вехой на правительственного чиновника, Михайла унимал его и других мужиков; но когда исправник призвал всех мужиков к себе на квартиру и стал их уговаривать, чтобы они отказались от спорной земли, Михайла отказался подписаться и был арестован.

Что два последних варианта неразрывно связаны с тем, который начинается упоминанием о слушании в Государственном совете тяжбы крестьян с помещиком из-за спорной земли, ясно доказывается планом романа, обнимающим содержание всех трех вариантов250. План носит название «Борисовка» — та деревня, где будет происходить действие задуманного романа.

В плане прежде всего помечено освобождение из тюрьмы Анисима Бровкина. Толстой хотел описать некоторые подробности тюремной жизни Анисима и других арестованных крестьян; им были намечены вопросы: «Впускали ли баб? Как одеты? Работали ли? Как выпускали?» Ответы на эти вопросы он думал найти в мемуарах современников.

Далее предположено описание заседания в Сенате, на котором делает доклад сенатор, покровитель Адуевского, после чего следует характеристика отца и сына Адуевских.

Тема переселения крестьян и здесь не оставлена. В плане записано: «Решает подать прошение о переселении государю в Царском» (кто решает — не сказано). Далее помечено: «Возвращение с новых мест» — вероятно, ходоков, посланных миром осмотреть земли, на которые предположено переселиться. Далее — картина весенних крестьянских работ, светло-христово воскресенье, любовь (вероятно, будущего декабриста) и, наконец, заметки, относящиеся к придворной жизни: приезд царя, господство мистического направления при дворе и т. д.

XXXI

«Левочка много читает матерьялов к новому произведению, но все жалуется на тяжесть и усталость головы и писать еще не может»251. Далее 16 октября: «Левочка не занимался сегодня, только утром мне сказал: „Как это хорошо будет“»252. 18 октября: «Левочка... вял, молчалив и сосредоточен. Все читает»253. 21 октября: «Вчера он немного писал что-то, мне еще не показывал»254. 23 октября: «Левочка нынче говорит, что столько читал матерьялов исторических, что пресыщен ими и отдыхает на чтении «Мартин Чеззльвит» Диккенса. А я знаю, что когда чтение переходит у Левочки в область английских романов — тогда близко к писанью»255. 24 октября: «Левочка... желчен и вял... Писать еще он не может. Нынче говорит: „Соня, если я что буду писать, то так, что детям можно будет читать все до последнего слова“»256. 27 октября Толстой писал Страхову: «Не мог ничего делать всё это время... Работа все нейдет»257. 29 октября С. А. Толстая записывает: «Левочка пытался заниматься»258.

«Вчера утром Левочка мне читал свое начало нового произведения. Он очень обширно, интересно и серьезно задумал. Начинается с дела крестьян с помещиком о спорной земле, с приезда князя Чернышева с семейством в Москву, закладка храма Спасителя, богомолка — баба-старушка и т. д.»259.

2 ноября С. А. Толстая писала Страхову: «Начало нового произведения написано; работа умственная Льва Николаевича идет самая усиленная, а план нового сочинения, по-моему, превосходен»260. В тот же день Софья Андреевна писала Т. А. Кузминской: «Левочка... теперь совсем ушел в свое писанье. У него остановившиеся странные глаза, он почти ничего не разговаривает, совсем стал не от мира сего и о житейских делах решительно неспособен думать».

Новое начало сохранилось в двух редакциях261. Опять говорится о тяжбе крестьян с помещиком — на этот раз снова с Григорием Ивановичем Чернышевым (на одной странице черновой редакции фамилия Чернышева переделана на Адуевский). В Сенате дело решено в пользу крестьян, и Чернышев приехал в Москву просить Царя, который должен был присутствовать на торжестве закладки храма Христа Спасителя, о пересмотре дела в Государственном совете.

Но хотя в Сенате дело и было решено в пользу крестьян, шесть излегощинских мужиков, осужденных за драку на меже с землемером, продолжали сидеть в остроге. Старуха Тихоновна, жена одного из арестованных, Михаила Герасимова, решила идти к угоднику молиться за старика. Тихоновна — только слегка очерченный любимый Толстым тип старой крестьянской женщины прежнего времени. Это — всегда спокойная, «благовидная» старуха, шагающая «легко и бодро», как молодая женщина, ловкая во всех движениях. Такой тип впервые появляется у Толстого в данном наброске.

пойти к старой княгине Чернышевой, которая «всех странных принимает». Тихоновна так и поступила. Ее поместили в «черную кухню» (т. е. в кухню, где готовился обед для дворовых). Здесь Тихоновна (она называется иногда Николавна) встретилась со стариком-земским, который за рублевку обещал написать ей прошение царю. Очень живо описаны все посетители «черной кухни» — дворовые князя. Тут же Тихоновна увидела на печке молодого малого Кузьку, слугу княжеского камердинера, которого за пьянство сегодня же хотели наказать розгами. Уже пришел приказчик, Иван Васильевич — «толстый, свежий, легкий, чистый, господский». «Иди», — строго сказал он Кузьме. Но в этот момент «весь красный», запыхавшись, прибежал молодой барин, который сказал Ивану Васильевичу, что «папенька сказал, что это не надо, и что совсем оставить его, вот и все». «Молодой барин» — это, конечно, будущий декабрист Захар Григорьевич Чернышев.

Этот эпизод показывает, что Толстой в «Декабристах» был намерен более ярко изобразить бесправие и приниженность крепостных дворовых, чем это было сделано им в «Войне и мире». Отцу будущего декабриста приходится отменять распоряжение жестокого приказчика, не признававшего иных мер воздействия на подчиненных ему крестьян, кроме розог.

Далее рассказано, как, увидев незнакомую ему женщину, молодой Чернышев спросил, откуда она. «Николавна, как из тумана просияло солнце, лаской просияла на барина и на вопросы стала рассказывать ему». Одна эта фраза говорит о том, какими красками Толстой хотел нарисовать портрет будущего декабриста.

На этом первая редакция нового варианта была оборвана. Вторая редакция не была доведена даже и до этого эпизода.

XXXII

После творческого подъема, как это часто бывало у Толстого, наступил временный упадок. 4 ноября С. А. Толстая записывает в дневнике: «Левочка не пишет почти и упал духом»262.

«Левочка... скучает, что не может писать; вечером читал Диккенса «Domby and Son» [Домби и сын] и вдруг мне говорит: «Ах, какая мысль мне блеснула!» Я спросила, что, а он не хотел сказать, потом говорит: «Я занят старухой, какой у ней вид, какая фигура, о чем она думает, а надо, главное, ей вложить чувство. Чувство, что старик ее Герасимыч сидит безвинно в остроге, с половиной головы обритой, и это чувство ее не оставляет ни на минуту»263. Затем 7 ноября: «Левочка... повеселел, и мысли его для писанья уясняются»264. 11 ноября: «Левочка сегодня говорил, что у него в голове стало ясно, типы все оживают, он нынче работал и весел, верит »265. 16 ноября: «Левочка говорит: „Все мысли, типы, события, — всё готово в голове“. Но ему все нездоровится, и он писать не может»266.

22 ноября Толстой пишет Фету: «Вы поняли мою тоску с полуслова, но боюсь еще, что не разрожусь»267. Страхову 23 ноября: «Не пишу я вам только оттого, что нечего. Попытки, искания, очарования и разочарования мои при работе моей не годится рассказывать. А остальное всё меня не интересует в это время»268. Ему же Софья Андреевна писала 6 декабря: «А мой муж иногда мрачен от напряжения умственного, он очень работает и очень устает. Пишет еще мало, но в голове здание все растет и растет. Вы не можете себе представить, как сложен и труден даже просто механизм нового задуманного им произведения»269.

О «механизме нового задуманного произведения» Толстой, очевидно, рассказывал жене устно. Некоторое представление о сложности этого «механизма» дает оставшийся от того времени работы план «Декабристов»270.

План охватывает четыре года предыстории декабрьского восстания — с 1817 по 1820 год. К весне 1817 года относится действие уже написанных вчерне глав: «Говенье — Драка на меже» и намеченной: «Светло-христово воскресенье, Татьяна, Бабочки, Любовь, Религиозное чувство». Под именем Татьяны нужно, вероятно, разуметь привлекшую внимание Толстого Н. Д. Апухтину, вышедшую замуж за немолодого генерала Фонвизина и считавшую себя прообразом пушкинской Татьяны271.

Далее по плану к осени того же 1817 года относится действие написанной частично главы: «Москва, Закладка храма, Тихоновна — прошение» и ненаписанной: «Любовь и религиозное чувство Татьяны забыто. Увлечение чувственное».

— собрания членов Союза благоденствия; после него — возвращение к истории Тани («равнодушие жениха») и описание переселения крестьян в Оренбургскую губернию.

Еще большее место политические события должны были занять в части романа, посвященной 1819 году. Здесь «Мракобесие. Магницкий. Бунт в Чугуеве. Казни». Между всеми этими государственными событиями — «разрыв свадьбы с Татьяной».

Под 1820 годом в плане значатся только политические события: бунт Семеновского полка и «Пестель в Петербурге».

По всей вероятности, Толстой набросал и продолжение плана, относящееся к 1821—1824 годам, но оно не сохранилось в его архиве. Сохранился только очень неясный набросок плана, относящийся к ноябрю 1825 года. Некий Митенька, занятый хозяйством, знакомится с декабристом Муравьевым, и ему «открывается новый мир». Какому-то мужику он советует бежать, мужик бежит и терпит бедствия. Митенька 14 декабря едет в Петербург.

За исключением нескольких указанных выше глав, относящихся к 1817 и 1818 годам, никаких попыток что-нибудь написать по этому плану Толстым сделано не было.

В бытность свою в Ясной Поляне в августе 1878 года Тургенев сообщил Толстому, что редактор журнала «Вестник Европы» М. М. Стасюлевич выпускает томики серии «Русская библиотека», содержащие выдержки из сочинений наиболее известных современных русских писателей. Тургенев предложил Толстому дать согласие напечатать в «Русской библиотеке» томик из его сочинений; Толстой согласился. Он попросил Страхова взять на себя как подбор выдержек, так и все сношения с издателем «Русской библиотеки».

11 октября Страхов извещал Толстого, что Стасюлевич просит дать портрет, и Страхов дал ему фотографию; «просит биографических сведений, и я обещал ему просить вас об них». «Сведения, — разъяснял далее Страхов, — должны составить род послужного списка, и я думаю, графиня отлично может его сделать. А окончательный вид дам я, и мне хочется поместить туда описание Ясной Поляны — сухое по тону, но содержащее скрытое восхищение»272.

16 октября С. А. Толстая записывает в дневнике: «Я взялась составить краткую биографию Левочки для нового издания Русской библиотеки, кратко составленного из произведений его по выбору Страхова... Оказалось, писать биографию дело нелегкое. Я написала немного, но плохо. Мешали дети, кормление, шум и незнание жизни Левочки до моего замужества достаточно подробно для биографии. Взяла в образцы биографии Лермонтова, Пушкина и Гоголя»273.

«Русской библиотеки».

25 октября С. А. Толстая записывает в дневнике: «Вечером вдвоем делали обзор всей Левочкиной жизни для биографического очерка. Он говорил, а я записывала. Дело это шло весело, дружно, и я так рада, что мы это сделали»274. Написанный Софьей Андреевной «обзор» был ею озаглавлен: «Краткий биографический очерк, написанный со слов графа Л. Н. Толстого женой его гр. С. А. Толстой 25 октября 1878 года».

27 октября Софья Андреевна опять записывает, что она «писала Левочкин биографический очерк»275.

На письмо Страхова от 11 октября Толстой отвечал 27 октября: «Очень вам благодарен за хлопоты обо мне; но простите великодушно, когда дошло дело до биографии, до портрета, я живо представил себе всё, да и дело есть, то я испугался. Ради бога, нельзя ли на попятный»276. Страхов, по-видимому, написал Толстому какой-то ответ на это письмо, в котором доказывал, что идти «на попятный» уже поздно, и посылал программу для составления краткого биографического очерка. Письмо это не сохранилось.

29 октября С. А. Толстая отметила в дневнике окончание работы над биографическим очерком Толстого. 2 ноября она писала Страхову: «Я написала для издания Русской библиотеки краткий биографический очерк жизни Льва Николаевича, но ему все кажется не довольно кратким. Хотел он вас просить прислать для образца сочинения Салтыкова, жизнеописание которого самое краткое из всех, но занимался все утро, очень устал, пошел на охоту и вам не написал»277.

На два последних письма Страхова Толстой отвечал 10 ноября: «Выбор превосходный... Одно — биография. Как бы обойтись без нее. Если уже никак нельзя, то какой minimum ее возможен?»278. Страхов отвечал 21 ноября: «Биография, конечно, чем короче, тем лучше; и самая короткая заставит расхвалить книжку, так как об Вас сложились какие-то мифы»279.

16 ноября Софья Андреевна записывает: «Все пристаю к Левочке поправить написанный мной его биографический очерк и не допрошусь». 19 ноября Толстой «перечел свою биографию и сказал, что не совсем плохо, но еще не поправил»280.

23 ноября Толстой писал Страхову: «Жена написала биографию и вам письмо, но дала мне перечесть, и я остановил и то и другое — на время. Биография, для которой она спрашивала меня и справлялась по письмам и дневникам, вышла превосходная для меня, и для меня только. Мне интересно восстановить в памяти свою жизнь. И если бог даст жизни и я когда-нибудь вздумаю писать свою историю, то это будет для меня канва чудесная; но для публики это немыслимо. Мы выберем на днях по вашим вопросам факты и пришлем вам»281. В тот же день С. А. Толстая, как она отметила в дневнике 24 ноября, написала «новый биографический очерк, но длинно и опять потому не годится»282.

«Еще один самый краткий биографический очерк, написанный мною под диктовку мужа 28 ноября 1878 года для издания „Библиотека для чтения“».

Памятуя намерение Страхова прибавить от себя к биографии несколько слов, скрыто выражающих восхищение Страхова Ясной Поляной, Толстой в приписке к биографическому очерку писал: «Если годится, то отдайте, но ничего не прибавляйте, а если нужно, выкиньте, что лишнее»283.

Страхов, разумеется, не нарушил воли Толстого и напечатал его биографический очерк без всяких своих дополнений.

Книжка вышла в начале 1879 года.

XXXIV

6 декабря Толстой, как в тот же день писала Страхову Софья Андреевна, поехал в Москву. Цели этой поездки неизвестны; быть может, целью были переговоры с московскими издателями относительно выпуска нового издания собрания его сочинений. Как это видно из письма Толстого к П. Н. Свистунову от 25 декабря, в эту поездку он виделся со Свистуновым и взял у него какую-то религиозную книгу французского писателя Вине.

«Не вспомнится или вам из декабристов какое-нибудь лицо бежавшее и исчезнувшее?» И тут же спрашивал о полковнике Ф. А. Уварове, женатом на сестре декабриста Лунина: «Что он был за человек? Когда женился? Какое было его отношение к обществу? Как он пропал? Что за женщина была Катерина Сергеевна? Когда умерла, остались ли дети?»284.

Федор Александрович Уваров, о котором Толстой читал в мемуарной литературе, хотя и не принадлежал к числу декабристов, был именно одним из лиц, «бежавших и исчезнувших», какими в то время начал интересоваться Толстой. Участник Бородинского сражения, где он был ранен в голову, Уваров, живший в Петербурге, 7 января 1827 года вышел из дома и более не возвращался. Одни думали, что он покончил с собой, бросившись в Неву, другие — что он уехал за границу или в Сибирь. Впоследствии было высказано предположение, что известный старец Федор Кузьмич, которого считали удалившимся от власти Александром I, живший в Сибири и умерший там в 1864 году, был не кто иной, как Ф. А. Уваров285.

Интерес, проявленный Толстым к лицам бежавшим и исчезнувшим, в частности к Ф. А. Уварову, указывает на существенное изменение, какое в его творческом сознании претерпел замысел романа о декабристах. Теперь Толстого привлекает тема ухода из дома и разрыва с семьей человека привилегированного положения, решившего раствориться в народной среде.

Пьер Безухов вынужденно на время отказался от барского положения, находясь в плену у французов, но и этот его временный отказ, как изображено в «Войне и мире», имел для него самые благотворные последствия. Теперь уже Толстой сам мечтает о том, чтобы отказаться от своего привилегированного положения и вести образ жизни человека, который «не дорожит ничем в жизни» (письмо к Страхову 6 ноября 1877 года), и его тянет к художественному изображению такого типа.

Толстой был очень увлечен новым направлением, в котором он теперь хотел продолжать свой роман. В том же письме к Свистунову он писал: «Работа моя томит и мучает меня, и радует и приводит то в состояние восторга, то уныния и сомнения; но ни днем, ни ночью, ни больного, ни здорового мысль о ней ни на минуту не покидает меня... ».

К этому времени относится рукопись, озаглавленная «1818 год. Пролог»286, в которой рассказывается о «неожиданной, странной и неясной» смерти князя Василия Федоровича Гагарина и горе его вдовы Марии Яковлевны. Князь умер в июне 1818 года в Новгороде, где поблизости у него было имение. Камердинер князя прискакал в Москву и рассказал, что князь, проходя по улице, неожиданно упал и тут же скончался.

Жена князя по некоторым признакам напоминает жену Уварова: у нее, как у княгини Уваровой, два сына — Александр и Федор (сыновей Уваровой звали Александр и Сергей). Что же касается обстоятельств внезапной смерти князя Гагарина, то здесь Толстой повторяет тот рассказ об обстоятельствах смерти своего отца, который он слышал от своей воспитательницы, Т. А. Ергольской: та же смерть на улице (только не в Новгороде, а в Туле), те же два камердинера, Петруша и Матюша, на которых несправедливо пало подозрение в том, что они отравили своего барина, те же векселя, принесенные вдове князя какой-то нищей. В «Прологе» действуют и мать князя (бабушка Толстого также пережила смерть своего сына), и его приятель Семен Иванович Езыков, как и у Н. И. Толстого был приятель, Семен Иванович Языков. Смерть князя Гагарина, так же как и Н. И. Толстого, происходит в июне (год изменен — 1818 вместо 1837). Сказано, что жена князя прожила в замужестве с ним семнадцать «счастливых и чистых лет»; Н. И. Толстой прожил со своей женой Марией Николаевной пятнадцать лет, также «счастливых и чистых».

Но, по-видимому, по замыслу Толстого далее в романе должен был следовать рассказ о том, что князь Гагарин в действительности не умер, а скрылся в народе и начал вести трудовой образ жизни.

Свидетелем необычайного увлечения Толстого новым началом романа явился Н. Н. Страхов, гостивший в Ясной Поляне с 25 декабря 1878 по 3 января 1879 года. 9 марта 1879 года он писал П. Д. Голохвастову: «На святках я ездил к Л. Н. Толстому и провел у него дней десять. Вот где творятся чудеса — я уверен, что новое его произведение будет настоящим чудом. Он вложит туда всю свою душу, не так, как в „Анну Каренину“, которую даже писал не с полной охотой. Действие должно происходить между 1816 и 1836 годами. Он сам говорил, что никогда работа так не занимала его, как эта. Но в каком положении дело, не знаю. Когда я уехал, еще ничего не было написано — только пробы, начала, сцены»287.

—1836 (или 1833) годы, служит письмо его к А. А. Толстой около 25 января 1879 года. В этом письме Толстой просил Александру Андреевну сообщить ему биографические сведения о государственном деятеле Льве Алексеевиче Перовском. Ему было «нужно знать», где Перовский служил и находился с 1816 по 1833 год, а также время его женитьбы и обстоятельства его семейной жизни288.

Граф Лев Алексеевич Перовский (1792—1856), родной брат В. А. Перовского, по окончании Московского университета поступил на военную службу, участвовал в войне 1812 года, был в сражениях под Красным, Бородином, Малоярославцем, в «битве народов» под Лейпцигом. Состоял членом Союза благоденствия, но вышел из него и не принимал участия в декабрьском восстании. В 1826 году — член Совета Департамента уделов, в 1829 году — вице-президент Департамента уделов, с 1840 года — член Государственного совета и товарищ министра внутренних дел, в 1841—1852 годах — министр внутренних дел, в 1852—1856 — министр уделов. Участвовал в 5-м секретном комитете 1846 года по пересмотру законоположений о крестьянах. Во второй книге «XIX век», изданной П. И. Бартеневым (1872), напечатана его записка по крестьянскому вопросу, в которой он предлагал постепенное освобождение крестьян с землею путем уравнения их в правах с государственными крестьянами, однако так, чтобы не обеднить и помещиков.

Вторым подтверждением является просьба Толстого Стасову, переданная ему устно Страховым, — найти списки приглашенных на придворный бал в 1816 году289.

Между тем сведения, которые Толстой получил от П. Н. Свистунова об обстоятельствах исчезновения полковника Уварова, должны были его разочаровать. В письме от 30 декабря Свистунов писал, что камергер Уваров, которого считали человеком ограниченным, узнав о том, что декабрист Лунин, присужденный к каторжным работам, по своему духовному завещанию передал имение двоюродному брату, а не своей сестре, на которой был женат Уваров, написал жалобу Николаю I. Жалоба царю не понравилась, и он велел передать Уварову, чтобы тот впредь не смел ему так писать. Уваров, «как истый царедворец, пришел в отчаяние, вышел из дома и больше не возвращался»290.

Эти сведения, которые Толстой переписал себе в записную книжку, должны были заставить его отказаться от намерения сделать Уварова героем своего романа.

Страхова в Ясной Поляне Толстой просил его разузнать, есть ли возможность познакомиться с этим делом. Страхов отвечал ему 23 января 1879 года, что «дело декабристов недоступно», хотя его и видел, кроме Богдановича, другой военный историк, Н. Ф. Дубровин291.

Еще не дождавшись ответа Страхова, Лев Николаевич около 25 января с той же просьбой обратился к А. А. Толстой. «Есть ли надежда, — писал он, — чтобы меня допустили к этому делу? И если есть, то кого и как просить об этом?»292. А. А. Толстая уже 3 февраля сообщила Льву Николаевичу, что она обращалась по его делу к шефу жандармов генералу Дрентельну, от которого получила ответ: «Допущение графа Л. Н. Толстого в архив 3-го отделения представляется совершенно невозможным»293.

XXXV

В феврале 1879 года Толстой прекратил работу над романом из эпохи декабристов.

На письмо Стасова от 8 февраля, при котором Стасов посылал ему выписку из камер-фурьерских журналов за 1815 и 1817 годы о придворных балах и собраниях, а также указывал другие материалы для его романа, Толстой 16 февраля ответил: «Из того, что вы предлагаете и за что очень вам благодарен, мне ничего не нужно теперь»294.

Ни в одном письме к своим друзьям — Страхову, Фету, А. А. Толстой — Лев Николаевич ни одним словом не обмолвился о причинах, приведших его к прекращению произведения, которым он так напряженно был занят в течение целого года. По какой-то причине он как бы стеснялся говорить об этом.

2 апреля 1879 года. Под свежим впечатлением этого события он пишет Толстому 9 апреля: «Из немногих брошенных Вами слов я составил себе — дай бог, чтобы превратное, — понятие о Вашем новом капитальном труде. Общественное мнение 55 лет привыкло смотреть на декабристов как на олигархов, т. е. как на своекорыстных мечтателей. Вы, быть может, с большим историческим правом смотрите на них как на мечтателей самоотверженных, и в силу последнего качества они возникают перед Вами в венцах из звезд, как в Полярной звезде Герцена, отказавшегося под конец от солидарности с этой темой. Если бы Вы имели дело со мной или Страховым, Вы были бы совершенно правы. В художественном произведении мы не стали бы во что бы то ни стало доискиваться исторической правды. У Байрона Авель свинья, а Каин высокий герой и спаситель человечества, как Прометей. Нам и в голову не придет оспаривать Байрона и его Каина, хотя книга Бытия нам его представляет в некрасивом виде. Но ведь никогда толпа не смотрит с этой стороны... И чем выше голос говорящего, тем ужасней последствия недоразумения его речей. — Я ужасаюсь мысли, что теперешние цареубийцы могут подумать, что Вы их одобряете и напутствуете благословением их растление несчастных женщин, глупеньких юношей и покушения силой и насилием проникнуть в народ, который всей массой, по простому прямому историческому чувству, знает, что нам без царя на престоле и в голове жить нельзя... — Может быть, я подымаю бурю в стакане воды. — Но успокойте меня на этот счет хоть словечком»295.

Толстой, как и следовало ожидать, вопрос о терроре перенес из области политической в область нравственную. На письмо Фета он ответил 17 апреля: «Декабристы мои бог знает где теперь, я о них и не думаю, а если бы и думал и писал, то льщу себя надеждой, что мой дух один, которым пахло бы, был бы невыносим для стреляющих в людей для блага человечества»296.

Даже когда друзья спрашивали его о причинах прекращения работы над романом о декабристах, Толстой не отвечал на их вопросы. 5 мая А. А. Толстая писала Льву Николаевичу: «Скажите мне непременно, действительно ли вы совершенно оставили ваших декабристов. В таком случае я буду неутешна. Что за дело, что они не русские, а французы или западники. Разве это тоже не исторический и характерный факт той эпохи?»297

Такая же участь постигла и письмо (аналогичного содержания) В. В. Стасова, который 12 августа 1879 года писал Толстому: «Тут было у нас сто нелепых слухов, будто Вы бросили „Декабристов“, потому, мол, что вдруг вы увидали, что все русское общество было не русское, а французятина!?! Может ли это быть, я никогда не верил»298.

Но сохранились некоторые записанные мемуаристами краткие устные сообщения Толстого о том, почему им была оставлена работа над «Декабристами».

в Петре и в его государственной деятельности, рассказывает далее о работе Толстого над «Декабристами» и говорит:

«Но вдруг Лев Николаевич разочаровался и в этой эпохе. Он утверждал, что декабрьский бунт есть результат влияния французской аристократии, большая часть которой эмигрировала в Россию после Французской революции. Она и воспитывала потом всю русскую аристократию в качестве гувернеров. Этим объясняется, что многие из декабристов были католики. Если все это было привитое и не создано на чисто русской почве, Лев Николаевич не мог этому симпатизировать»299.

В январе 1880 года, когда Лев Николаевич был в Петербурге, А. А. Толстая задала ему тот же вопрос: отчего он не продолжал роман «Декабристы»? Толстой на это ответил: «Потому что я нашел, что почти все декабристы были французы»300.

Посетившему его 24 августа 1883 года Г. А. Русанову Толстой говорил: «Так и не удалось мне написать исторического романа после „Войны и мира“. Сначала я хотел написать роман из эпохи Петра Великого, а потом из эпохи декабристов. Из петровской эпохи я не мог написать потому, что она слишком отдалена от нас, и я нашел, что мне трудно проникнуть в души тогдашних людей, до того они непохожи на нас. А из эпохи декабристов я не мог написать потому, что она, наоборот, оказалась чересчур недавнею, слишком близкою ко мне. Декабристы были слишком всем известные люди, осталась масса записок, мемуаров, писем их эпохи, и я положительно терялся в этой массе»301.

Наконец, в 1892 году в Москве в присутствии П. А. Сергеенко на вопрос одного из гостей, правда ли, что он хочет опять приняться за «Декабристов», Толстой «неохотно» ответил: «Нет, я навсегда оставил эту работу...»302. Начало этой записи П. А. Сергеенко представляется не вполне достоверным — выражение «общечеловеческий интерес» не в стиле Толстого; последние же слова этой записи: «Вся эта история не имела под собой корней» — вполне в духе Толстого.

Итак, перед нами записи четырех мемуаристов, и три из этих записей в основном вполне согласны друг с другом. Запись Г. А. Русанова выделяется из всех остальных; однако она указывает на внешнюю, а не на внутреннюю причину прекращения Толстым работы над романом. Хотя, несомненно, чрезвычайное обилие эпистолярного и мемуарного наследия декабристов затрудняло работу Толстого, но все же эта трудность сама по себе не могла привести автора «Войны и мира» к прекращению работы над начатым романом. Что же касается внутренней причины, указанной в записях трех других мемуаристов, а также в письмах А. А. Толстой и В. В. Стасова, то эта причина представляется до известной степени вероятной.

А. А. Толстая после приведенных слов Толстого о причине прекращения им работы над романом пишет: «Действительно, в то время воспитание детей высшего круга было более западным; но этот исторический факт, который, разумеется, нельзя было обойти, нисколько, по моему мнению, не должен был помешать написать роман из столь интересной эпохи».

Это рассуждение А. А. Толстой логически совершенно бесспорно, но она не знала того, что у Толстого к этому времени сложилось иное отношение к русскому трудовому крестьянскому народу, чем было раньше. В поисках смысла жизни Толстой обратился к окружавшему его трудовому крестьянству и принял то жизнепонимание, которого в большинстве своем придерживалось трудовое крестьянство того времени. Народ стал теперь для Толстого учителем жизни.

Рационалистическое, лишенное религиозной основы миросозерцание большинства декабристов, подчеркнутый автором рационализм князя Андрея — человека с декабристской психикой, рационализм будущего декабриста Пьера Безухова в эпилоге «Войны и мира» теперь уже не удовлетворяли Толстого. Не удивительно, что при том религиозном настроении, которым тогда был проникнут Толстой, представители декабристского движения, при всем его уважении к их личностям, не могли вдохновить его до такой степени, чтобы он сделал их центральными героями своего романа.

— причина психологическая. Она заключалась в том, что, выражаясь словами Толстого в его письме к А. А. Толстой от 4 апреля 1878 года, ему в то время часто недоставало той «энергии заблуждения, которая нужна для всякого земного дела». Как писал он в тот же день Фету, он в то время нередко переживал такое душевное состояние, когда не чувствовал «интереса к жизни».

Когда Толстой писал «Войну и мир», его господствующим настроением было спокойное расположение духа и радостное приятие жизни во всех ее проявлениях; теперь же, когда он испытывал «сомнение во всем», такое настроение лишь изредка посещало его, и тогда он вновь принимался за работу и писал большей частью совершенно новые начала задуманного романа.

Верный друг Толстого Н. Н. Страхов, живя вместе с ним на его самарском хуторе в июле — августе 1878 года, вскоре заметил, что Толстой был «не в очень хорошем духе». Ту же грусть замечал Страхов и в позднейших письмах Толстого.

«Нет-нет, да и прозвучит у вас, бесценный Лев Николаевич, грустная нота, которая так и хватает меня за сердце», — писал Страхов Толстому 2 декабря 1878 года303.

Это грустное настроение, проистекавшее от разочарования в той жизни, которую ему приходилось вести, и много неразрешенных сомнений и вопросов мешали Толстому уверенно и спокойно, как это было во время работы над «Войной и миром», продолжать начатый роман.

XXXVI

движения изумляла Толстого и приводила его в восторг. Особенно восхищался он твердостью и стойкостью декабристов на каторге. Восторгался Толстой несокрушимой энергией бывшего полковника кавалергардского полка декабриста Лунина, о чем он рассказывал своим домашним. После того как Лунин в одном из писем с каторги к своей сестре Уваровой осмеял назначенного министром графа Киселева, и письмо было перлюстрировано и сделалось известным в Петербурге, Лунин был прикован к тачке. И тем не менее смотритель каторги ежедневно приходил с осмотра работ, долго смеясь остротам Лунина304.

Уже через двадцать лет после прекращения работы над романом о декабристах Толстой дважды упоминал в письмах об этой своей работе. 6 марта 1897 года он писал высланному за границу своему другу П. И. Бирюкову: «В моем начатом романе „Декабристы“ одной из мыслей было то, чтобы выставить двух друзей, одного, пошедшего по дороге мирской жизни, испугавшегося того, чего нельзя бояться, — преследований и изменившего своему богу, и другого, пошедшего на каторгу, и то, что сделалось с тем и другим после тридцати лет: ясность, бодрость, сердечная разумность и радостность одного и разбитость и физическая и духовная другого, скрывающего свое хроническое отчаяние и стыд под мелкими рассеяниями и похотями и величанием — перед другими, в которые он сам не верит»305.

В другом письме, от 24 февраля 1901 года, сосланному в Сибирь духобору И. Е. Конкину Толстой писал: «Довелось мне видеть возвращенных из Сибири декабристов, и знал я их товарищей и сверстников, которые изменили им и остались в России и пользовались всякими почестями и богатством. Декабристы, прожившие на каторге и в изгнании духовной жизнью, вернулись после тридцати лет бодрые, умные, радостные, а оставшиеся в России и проведшие жизнь в службе, обедах, картах, были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым нечем хорошим было и помянуть свою жизнь»306.

Выше уже было сказано, какое восхищение вызывал у Толстого рассказ про декабриста М. И. Муравьева-Апостола, который в 1820-х годах уничтожил телесные наказания в своей роте.

Это глубокое уважение к декабристам Толстой сохранил до конца жизни. В «Воскресении» он устами Крыльцова выразил сочувствие мысли Герцена, что «когда декабристов вынули из обращения, понизился общий уровень»307.

«Новое время» появилась статья, в которой было сказано, что Толстой «не нашел в фигурах декабристов достаточно характерных русских черт, да и вообще достаточной важности, чтобы можно было из них сделать центр большого эпического создания»308, внук декабриста Григорий Михайлович Волконский обратился к Толстому с вопросом, верно ли это сообщение «Нового времени». В своем ответе Г. М. Волконскому, датированном 1 июля 1904 года, Толстой назвал сведения «Нового времени» «неточными» и далее писал: «Декабристы больше, чем когда-нибудь, занимают меня и возбуждают мое удивление и умиление»309.

Читая в 1905 году мемуары и статьи декабристов, Толстой говорил: «Это были люди все как наподбор — как будто магнитом провели по верхнему слою кучи сора с железными опилками, и магнит их вытянул»310.

В истории творчества Толстого его незаконченный роман 1878 года из времени декабристов имел большое значение.

В этой работе Толстой совершенно не воспользовался тем началом романа, которое было им написано в 1860 году. И содержание, и общий тон произведения были совершенно иные, чем в 1860 году. В то время как написанные в 1860 году главы романа посвящены исключительно изображению возвращающегося из ссылки декабриста и его семьи, в большинстве начал романа 1878 года главными героями являются представители народа — крепостные крестьяне. Из всех семнадцати вариантов начала «Декабристов», написанных в 1878 году, в двенадцати действие начинается в крестьянской среде.

В первых двух вариантах (№ 8 и 9 по семнадцатому тому Полного собрания сочинений) Толстой хотел описать переселение крестьян на новые места — изобразить «завладевающую силу» русского народа. При этом автор особенно подчеркивал роль «мира» в решении спорных вопросов, касающихся крестьян всей деревни или села. «Нам мир забывать нельзя, — говорит один из переселяющихся мужиков, Никифор. — Что мир приказал, мы исполняли».

враждебно. «А ты его слушай, он у тебя и кобылу-то твою отберет», — говорят крестьяне про помещика (вариант № 11). Крестьяне проявляют солидарность в отстаивании своих прав на отобранную у них помещиком землю. На окрик исправника: «И ты бунтовать?» — старый крестьянин, Михаил Кондрашов, спокойно отвечает: «Что люди, то и я».

Типы бунтующих крестьян Толстой изображает с явным сочувствием. Михаил Кондрашов попал в это дело «по своей справедливости», — говорит от себя автор в другом варианте (№ 18). Один из бунтующих мужиков, Анисим Житков, является вместе с тем представителем любимого Толстым типа старого русского патриархального крестьянина. Толстой впервые рисует тип такой же крестьянки — Тихоновну или Николавну.

К особенностям начатого романа следует отнести также и то, что Толстой приписал отцу будущего декабриста, Ивану Петровичу Апыхтину, свое отношение к религии. «Он, — говорит автор, — как и многие люди того времени, да и всех времен, чувствовал себя в неясности относительно веры»311.

В период работы над эпилогом «Анны Карениной» Толстой не чувствовал — или старался уверить себя, что не чувствовал, — никаких сомнений в истинности православной веры. Теперь автор «Декабристов» считает уже, что религиозные сомнения не только были свойственны людям изображаемой им эпохи, но неизбежно возникают у мыслящих людей всех времен.

Когда Толстой писал эти строки, он уже отвергал евхаристию, этот центральный пункт учения православной церкви. И Иван Петрович, отражая неверие автора, стоя в церкви и готовясь к причастию, вспоминает анекдот о том, как «молодой турок отвечал, что бога нет, потому что он съел последний кусок»312.

автора к изображаемым лицам и событиям роман носит явные следы этого перелома.

XXXVII

Около 15 января 1879 года Фет посетил Толстого. 16 января он писал Н. Н. Страхову, что провел «отличный день у хворающего Льва Николаевича», которого — как писал он в другом письме, 28 января — «застал заваленным всякого рода источниками того времени»313.

Чтение исторических материалов продолжалось и в феврале. 1 февраля Толстой писал брату Сергею Николаевичу: «Я всё читаю историческое и много прекрасного»314.

В половине января Толстой принялся за новый исторический роман, не имеющий ничего общего с начатым в предыдущем году романом о декабристах.

«Российскую родословную книгу», вышедшую в 1855 году, Толстой узнал, что у его бабки Пелагеи Николаевны Толстой, урожденной княжны Горчаковой, жены его деда Ильи Андреевича Толстого, родившейся в 1762 году, было три брата — Михаил, Василий и Александр. По семейным преданиям, один из них за какие-то темные дела был судим и приговорен к ссылке в Сибирь. Он-то и должен был стать центральным лицом нового задуманного Толстым романа.

Но как звали этого Горчакова и за что он был сослан — Толстой не знал, и он обращается ко всем, к кому может, с просьбой достать ему сведения об этом заинтересовавшем его лице.

Прежде всего он, как и следовало ожидать, обратился к своему главному в то время помощнику и советчику в литературных делах — Н. Н. Страхову. В письме к Страхову от 17 (?) января Толстой просит его найти судебное дело о Горчакове, который, по его словам, «судился, вероятно, в Сенате» в конце XVIII столетия, «не ранее 80-х годов, так как родился около 60-го». Он выражает готовность обратиться по этому делу к какому-нибудь влиятельному лицу и даже самому поехать в Петербург, если это окажется нужным, для розысков дела о Горчакове и ознакомления с ним.

В объяснение своего чрезвычайного интереса к делу Горчакова Толстой пишет Страхову, что дело это ему «до-зареза ». И далее прибавляет: «Вы, вероятно, заметили за мной способность увлекаться чтением чего-нибудь и воображать себе, что какое-нибудь недостающее мне сведение для меня особенно важно, а потом про это забывать. Ради бога не думайте, что и теперь так. Это сведение для меня необычайно важно.

Это лицо — узел всего... И мне нужно узнать, что может быть известно. Если ничего, то я свободен»315.

18 января Толстой уехал по своим делам в Москву. На другой день, 19-го, он решил было ехать в Петербург разыскивать дело Горчакова, о чем телеграфировал жене в Ясную Поляну, но потом раздумал и вернулся домой.

По возвращении Толстой пишет все по тому же занимавшему его вопросу своему двоюродному дяде, брату Александры Андреевны Толстой, Илье Андреевичу Толстому. Он просит графа Илью Андреевича сообщить годы рождения и смерти всех трех братьев Горчаковых и, если возможно, найти дело о том из них, который был осужден к ссылке в Сибирь. Дело это, по предположениям Толстого, должно храниться в архиве Сената. «Мне это ужасно нужно», — прибавлял Толстой316.

«через кого и как» можно обратиться к государственному канцлеру А. М. Горчакову, старейшему в роде Горчаковых, чтобы получить от него какие-либо сведения и о том Горчакове, который судился, и о его братьях, и об их отце, князе Николае Ивановиче Горчакове (прадеде Толстого), и его братьях и матери. Очевидно, все эти лица должны были играть какую-то роль в новом, задуманном Толстым романе. Илья Андреевич Толстой был в то время тяжело болен и не ответил на письмо Толстого.

Тогда же Толстой написал письма с теми же вопросами о Горчаковых своему троюродному брату, князю Дмитрию Сергеевичу Горчакову, и его сестре, княжне Елене Сергеевне Горчаковой. Письма Толстого к этим двум лицам до нас не дошли, но сохранились их ответы Толстому. Д. С. Горчаков ответил, что он ничего не знает об этих лицах, и только Е. С. Горчакова в письме от 8 февраля сообщила Толстому, что брата его бабки, который был осужден, звали Василий Николаевич и что, по слухам, его судили за то, что он привез из-за границы фортепиано, набитое фальшивыми ассигнациями.

Толстого очень привлекала мысль написать роман, в котором главным действующим лицом был бы Василий Николаевич Горчаков. Сохранились четыре начала такого романа, не получившие продолжения317. Первое начало озаглавлено «1757 год». Это — предположенный Толстым год рождения князя Василия Горчакова (в действительности В. Н. Горчаков родился в 1771 году).

Здесь кратко рассказываются обстоятельства рождения сына у князя Николая Ивановича Горчакова и его жены Натальи

Петровны и описываются приготовления к крестинам. Намечалось подробное описание торжественного ужина в доме князя по случаю крестин новорожденного. На полях этой небольшой рукописи (всего два листа) Толстым был набросан следующий конспект описания ужина и последующих событий в доме князя: «Какой был князь. Ужин. Разговор о разбойнике. О войне. Старичок о Петре, юродивый (светло еще). Легли спать. Княгиня молится. Сказки старика, молитву. Всполох»318.

«сказки старика» Толстой разумел, очевидно, сказки, которые какой-то дворовый (может быть, упоминаемый в конспекте «старичок») на ночь рассказывал князю, подобно тому как слепой сказочник Лев Степанович, как это описано у Толстого в его «Воспоминаниях», рассказывал на ночь его бабушке Пелагее Николаевне сказки «1001 ночи». А под словом «всполох», как это видно из следующих вариантов, следует разуметь волнение в доме князя, вызванное тем, что в то же утро во владениях князя найден был младенец, подкинутый неизвестной женщиной.

Намеченный в конспекте план осуществлен не был; обозначен только переход к следующей главе в таких словах: «Князь Николай Иванович Горчаков, хотя и был князь и старого и знаменитого рода, был <не знатен>».

Следующий вариант носит название «Терентий Николаев». Здесь в первой главе рассказывается кратко о прадеде Толстого, слепом князе Николае Ивановиче Горчакове (портрет его висит в зале яснополянского дома). Говорится, что он очень страдал оттого, что, имея двух дочерей, не имел ни одного сына, как затем у него один за другим родились трое сыновей, двое из которых умерли еще в детстве от оспы, после чего остался только один старший, Василий, как отец старался дать ему приличное по тому времени воспитание, как Василий, возмужав, уехал в Петербург и огорчал отца тем, что стал «пить и играть». Но жизнь Василия Горчакова в Петербурге описана не была — отрывок продолжения не получил.

Терентий Николаев — это, по-видимому, имя того подкидыша, судьба которого представлялась Толстому как-то связанной с судьбой князя Василия Горчакова.

Отрывок написан простым народным языком; он изобилует такими выражениями, как, например: «Суворов тогда забирал силу», «за женским полом рано стал бегать», «награждая сына и зятьев» и т. п. Московская улица Сретенка называется «Устретенка».

Повести и рассказы, написанные языком, близким к народному разговорному языку, мы находим среди произведений Толстого 1861—1862 годов. Таковы: «Тихон и Маланья», «Идиллия», некоторые страницы «Поликушки» и начала неоконченных рассказов: «Все говорят — не делись», «Прежде всех вернулись в деревню плотники», «Как скотина из улицы разбрелась», «Это было в субботу». Все это были повести и рассказы из крестьянской жизни. Повести, рассказы и романы из жизни людей привилегированных классов Толстой в то время писал установившимся литературным языком.

В 1871—1872 годах, работая над детскими рассказами для «Азбуки», предназначавшейся главным образом для крестьянских детей, Толстой так полюбил русский народный язык, что одно время решил и «для взрослых» писать таким же языком, каким написан его рассказ «Кавказский пленник»319. Но намерение это выполнено не было. Роман «Анна Каренина», начала романа из времени Петра I и начала романа «Декабристы» были написаны тем же литературным языком, как «Казаки» и «Война и мир».

И только с 1879 года Толстой стал писать народным языком начала исторического романа и повестей из эпохи XVIII века. Это изменение языка произошло вследствие изменения точки зрения автора. Теперь уже на все события жизни прошлой и настоящей, на положение народа и на условия жизни привилегированных классов Толстой смотрит глазами русского трудового крестьянина. Этой перемене точки зрения автора соответствовало и изменение языка его произведений.

Данный отрывок датирован автором 15 января, но дата эта вызывает сомнения. В отрывке указаны точно имя жены князя Н. И. Горчакова и имена его сыновей, между тем как не только в письме к Страхову от 17 (?) января, но и в письме к И. А. Толстому, написанном в конце января 1879 года, видно, что в то время Толстой не знал их имен. Как сказано выше, имя Горчакова, бывшего под судом, Толстой узнал только из письма Е. С. Горчаковой от 8 февраля 1879 года. Но, быть может, подобно тому, как Толстой предположительно (и неверно) определял дату рождения Василия Горчакова, точно так же предположительно (и верно) он определил и его имя? Ответа на этот вопрос за неимением данных дать не можем.

«Терентия Николаева» начинаются с описания имения князя Н. И. Горчакова в селе Вяземском, после чего автор сразу переходит к рассказу о подкинутом ребенке, найденном в бане на седьмой день после рождения сына у князя. Младенца этого берет жена земского. Так заканчивается первая глава начатого романа.

Во второй главе дается биография и характеристика князя Н. И. Горчакова. В одном из зачеркнутых мест этой главы сказано, что князь Н. И. Горчаков и его братья были воспитаны «в отвращении к двору и власти, перешедшей от безбожного <и распутного злодея> Петра к чухонской шлюхе и Меньшикову и потом к немке Анне Ивановне и ее любовнику».

Третья глава должна была содержать описание крестин и торжественного обеда в доме князя, но из этой главы было написано только несколько строк, и отрывок был оставлен.

И в этой редакции начатого романа заметно желание автора приблизить язык своего произведения к народному разговорному языку. Мы встречаем здесь выражения: «Село Вяземское сидело по обе стороны реки Зуши», «73 двора перешли внуке его», «барский дворишко», «амбары загибались на правую сторону», «аржаной ворох», «люди тутошние», «живота у него совсем не было», «руки сильные, складные» и другие.

Последний вариант озаглавлен «Труждающиеся и обремененные» и снабжен эпиграфом из Евангелия на церковнославянском языке: «Возьмите иго мое на себе и научитеся от мене, яко кроток есмь и смирен сердцем». Новое заглавие начатого романа взято из предшествующего стиха той же одиннадцатой главы Евангелия от Матвея («Приидите ко мне вси труждающиеся и обремененные, и аз успокою вы»).

«Юность». Первая глава сначала была озаглавлена: «Рождение желанного сына и в то же время рождение нежеланного сына от девки Арины». Это заглавие тут же зачеркивается и заменяется следующим: «Родится молодой князь, и в то же время родится ему слуга».

В первой главе рассказывается о рождении сына у князя Николая Ивановича Горчакова, названного Василием, и о подкинутом младенце, матерью которого была «девка», принадлежавшая соседней помещице. Младенца взял земский в свою семью, а его мать была выдана замуж за вдовца.

Вторая глава получила название: «Как Васька обидел молодого князя, и как Ваську сослали к матери». Из этой главы узнаем, что когда пришла пора учить молодого князя, с ним вместе, чтобы ему не было скучно, стали обучать и приемыша Ваську и еще двух сироток, живших у князя. Васенька проявлял необыкновенные способности, так что его учитель, поп Евграф, «дивился на него». Васька тоже учился хорошо, и молодой князь любил его больше всех своих товарищей.

Продолжение главы написано не было. Несомненно, что по замыслу автора жизнь князя Василия Горчакова и жизнь Васьки-приемыша в дальнейшем должны были протекать в неразрывной связи одна с другой. Несомненно также и то, что связь эта была связью по контрасту, а не по сходству. Василий-приемыш был бы изображен «труждающимся», а князь Василий Горчаков — «обремененным» «бременем пресыщения»320 и поклонения ложным кумирам, которым он служил всю жизнь, т. е. погоней за богатством и почестями, что и привело его к преступлениям и тяжелым страданиям.

Но отсутствие всяких достоверных данных о суде и последующей судьбе князя Василия Горчакова затормозило работу Толстого. Он продолжал надеяться на то, что Страхову с помощью его знакомых ученых удастся найти судебное дело Горчакова. 13 февраля он писал Страхову: «Благодарю очень за ваши хлопоты и ожидаю многого»; 1 марта сообщал ему же, что Горчаков был сослан, «кажется, за фальшивые ассигнации»; 17 апреля уведомлял, что Горчаков «был генерал-майор Василий Николаевич и попал под суд в нынешний век, 1801 или 2-м»321. Но Страхову так и не удалось разыскать судебное дело о Горчакове, чем он был очень огорчен. За отсутствием всяких материалов о суде и жизни в Сибири Василия Горчакова написанное начало романа было оставлено. В январе или в первой половине февраля 1879 года Толстой начинает новое произведение.

Не имея возможности, за отсутствием необходимых материалов, продолжать роман из времени второй половины XVIII века, с главным героем Василием Горчаковым, Толстой возвращается к оставленной им в 1873 году эпохе начала XVIII века.

Первый вариант нового произведения первоначально начинался словами: «В царствование Петра I-го в Крапивенском уезде Московской губернии, в деревне Ясная Поляна прихода <Кочаков> жило крестьянское семейство <по прозвищу Болхины>». Но Толстой тут же зачеркивает написанное и начинает произведение сравнением Ясной Поляны 1879 года с Ясной Поляной 1709 года. К этому году (1709), который Толстой называет «самым бурным временем царствования Петра I-го», относится действие задуманного романа или повести.

Толстой рассказывает о всех изменениях, происшедших за 170 лет в природе и быте яснополянских крестьян: речки переменили свое течение, изменился состав лесов, окружающих Ясную Поляну, были проведены новые дороги на Москву и на Киев; во многом изменился уклад жизни крестьян, появились заработки, которых прежде не было, произошла перемена в одежде мужиков и баб; крестьянские избы в 1709 году были меньше теперешних и все топились по-черному; семьи были большие — по двадцать и больше душ в одном дворе, — помещики не позволяли делиться; урожаи были гораздо больше, чем теперь. За 170 лет «только бугры, лощины остались на старых местах, а то всё переменилось».

Ясная Поляна тогда еще не принадлежала Волконским, ею владели пять помещиков, из которых только один жил в деревне. Автор сообщает краткие сведения об имущественном положении всех владельцев Ясной Поляны322.

Надо думать, что при всем том интересе, который представляло сравнение Ясной Поляны 1879 года с Ясной Поляной 1709 года, Толстой все же нашел, что было бы неуместно начать художественное произведение этим сравнением, и он решил начать новое произведение иначе — с картины весны 1708 года в той же Ясной Поляне.

Как всегда, описывая наступление весны в деревне, Толстой не ограничивается картиной пробуждения новой жизни в природе, но изображает также и радостное весеннее настроение людей: «Зазеленелась осенняя травка, стала пробивать новая, скотину уже выпустили на выгоны, и мужики поехали пахать и свою и господскую и радовались на мягкую и рассыпчатую разделку земли под овсяный посев... Было тепло, светло, весело. Птица еще не разобралась по местам и все еще летела над полями, лесами и болотами. На выгоне кричали ягнята, в поле ржали жеребята, отыскивая маток; чижи, жаворонки, щеглята, пеночки со свистом и песнями перелетали с места на место. Бабочки желтые и красные порхали над зеленеющими травками, пчела шла на ракиту и носила уже поноску. Молодой народ работал и веселился, старые люди — и те выползли на солнышко и тоже, поминая старину хлопотали по силе мочи. Если и было у людей горе, болезни, немощь и смерть, их не видно было, и в полях и в деревне все были радостны и веселы».

Но это весеннее радостное настроение пашущих мужиков было нарушено приездом на барский двор воеводы с наборщиком, которые ехали забирать рекрутов старых наборов. Узнав об этом, все мужики, пахавшие землю, побросали свои сохи и занялись разговором о том, что им теперь будет. «Начальство, — пишет Толстой, — и всегда было страшно мужикам, но теперь было особенно страшно». По Ясной Поляне в прежний набор не было выставлено четырех рекрутов, а один из двух забранных бежал и находился теперь дома. «Рассчитывали мужики, что беглых возьмут да за укрывательство передерут всех, да еще остальных четырех не из кого как из них возьмут».

По-видимому, роман был задуман очень широко. На отдельном листе Толстым был написан конспект к данному варианту следующего содержания: «В Ясной Поляне. Бежали от рекрутчины. Волконский в баню Бабаедихи. Василий отдается. Дмитрий раскольник. — Башкирцы и Булавин»323.

Как известно, восстание донского казачества, поднятое атаманом Кондратом Булавиным и принявшее очень большие размеры, происходило в 1707—1708 годах — в то самое время, к которому относится данный отрывок. Толстой, следовательно, имел в виду как-то связать действие своего романа не только с русским народным движением — старообрядчеством, но и с восстанием казачества. Все, что касается казачества, всегда очень интересовало Толстого.

Второй вариант324 носит следы чтения автором книги П. Мрочек-Дроздовского «Областные управления России до учреждения о губерниях 7 ноября 1775 года», изданной в Москве в 1876 году. По этой книге Толстой знакомился с системой воинской повинности, установленной Петром. Книга сохранилась в яснополянской библиотеке; в ней много помет Толстого на страницах, сообщающих сведения по интересовавшему его вопросу. Порядок набора, введенный Петром, последовательность и хронологические даты наборов, жестокие меры, введенные Петром для предупреждения бегства рекрутов и поимки беглых (заковывание рекрутов в ручные и ножные кандалы, накалывание на левую руку креста и натирание его порохом, смертная казнь для зачинщиков бегства, ссылка целыми семьями поручителей в случае бегства рекрутов на работы во вновь построенные города), — все эти вопросы, освещенные в книге Мрочек-Дроздовского, интересовали Толстого.

Во второй вариант данного наброска Толстой включил заимствованное из той же книги сведение о том, что при Петре с 1705 по 1709 год (у Толстого описка: по 1708 год) было произведено пять наборов солдат.

«Стрельцы».

Этот отрывок сохранился в двух вариантах325.

Первый вариант начинается с рассказа о рождении царя Алексея Михайловича и о его семейной жизни с первой и со второй женами. Рассказывается, как вторая жена царя, по слухам, отравила двух его сыновей от первой жены и пыталась отравить двух других; подозревали ее и в отравлении самого царя. Глава заканчивалась рассказом о смерти царя Федора Алексеевича и воцарении его брата Иоанна, после чего следовало краткое описание организации стрелецких полков, в Москве.

Во второй главе, едва начатой, рассказывается о том, как на Красную горку в Стрелецкой слободе за Москвой-рекой венчались две свадьбы. «Народ был весь на улице, которые родные, соседи и ближние смотрели свадьбу в церкви... толклись у церкви, поджидая свадьбу; которые постарше сидели на приступочках и у ворот, сошедшись по-двое и по-трое; которые молодые ребята играли за церковью на кладбище. В кабаке на площади стон стоял от пьяного народа».

Во втором варианте более кратко рассказывается о семейной жизни Алексея Михайловича, но более ярко изображаются придворные интриги после смерти царя Федора. «Когда и простой человек помирает, — говорит от себя автор, — то много бывает раздора и греха промежду родных о том, кому достанется наследство после покойника; а после царей наследство остается большое — все царство, и греха бывает еще больше».

Нет никакого сомнения, что при продолжении этого начала Толстой не ограничился бы описанием одних стрелецких свадеб, а дал бы в той или другой форме изображение также и стрелецкого бунта; весьма возможно, что те самые стрельцы, которые венчались в церкви Казанской божьей матери у Калужских ворот, оказались бы в числе казненных.

Язык обоих вариантов — тот же простой, близкий народному разговорному языку, каким написаны все начала исторических романов Толстого 1879 года. Мы встречаем здесь такие выражения, как «остер в науке», «свой род выправляли и правду закрывали», «была взята она из грязи», «как хватил яду», «вдруг свернулся и помер», «прямое тогда дело было», «царствовал не хуже противу отца и деда», «женский пол щелкал орех» и т. д.

XXXIX

13 февраля Толстой пишет Страхову: «Работаю очень много и страстно, хотя ничего не пишу»326.

«работаю очень много и страстно» нужно понимать, по-видимому, в смысле обдумывания нового произведения, которое было начато, возможно, на другой день после этой записи — 15 февраля. Толстой начинает роман, по своей основной мысли представляющий как бы новую редакцию романа «Труждающиеся и обремененные». Он решил предпослать новому роману предисловие, излагающее общее миросозерцание автора и раскрывающее те задачи, которые он ставил перед собою в этом романе.

Сначала предисловие было написано в форме краткого конспекта. Вот этот конспект:

«Страх смерти отбивает охоту жизни. Одно спасение — или забыть смерть, или найти в жизни смысл, не уничтожаемый смертью.

Забыть смерть можно, отдаваясь страстям, возбуждая их. Смысл жизни, не уничтожаемый смертью, — вера и подчинение ее учению своей жизни. В борьбе между этими двумя направлениями воли — весь смысл и интерес как всякой частной жизни, так и жизни народов».

После этого Толстой ставит черту и далее говорит: «Хочу описать эту борьбу за 100 [первоначально было: 150] лет жизни русского народа. Для этого буду описывать жизнь многих людей разных положений. В числе этих лиц будут лица исторические, правительственные, цари, управители. Цари и правители представятся иначе, чем они представляются историками.

видят в государственном усилении, обособлении. Но это неверно для христианского мира. Это — остаток римского варварства. Обособление государственное не даст смыслу жизни. Напротив»327.

За этим кратким конспектом в рукописи Толстого следует первая глава первой части нового романа.

Вскоре, быть может, на другой же день, Толстой развил мысли, высказанные в кратком конспекте, в небольшую статью, датированную им 16 февраля 1879 года328.

Исходная точка автора в этом рассуждении — неизбежность смерти, делающая жизнь бессмыслицей. «Мой удел — страдать, мучиться и умереть».

Далее Толстой повторяет сказанное им в конспекте, что для того, чтобы продолжать жить, зная неизбежность смерти, есть только два средства: одно в том, чтобы «не переставая так сильно желать и стремиться к достижению радостей этого мира, чтобы все время заглушать мысль о смерти»; другое — в том, чтобы «найти в этой временной жизни, короткой или долгой, такой смысл, который не уничтожался бы смертью». «Путь, направляющий стремления человека так, чтобы жизнь получала смысл, не уничтожаемый смертью...». «Всякая вера есть объяснение смысла жизни такое, при котором смерть не нарушает его», и «указание на то, какое должно быть направление этой жизни», «указание, что добро и что зло».

Понятие «вера» Толстой определяет очень широко. Он полагает, что если человек преодолевает свою страсть «в пользу общего блага», то хотя бы этот человек считал, что «отверг всякую веру», в действительности у него есть верование, и стремление к общему благу придает его жизни смысл, не уничтожаемый смертью. По мнению Толстого, всякая жизнь как отдельного человека, так и целых народов состоит в борьбе «между слепым стремлением к удовлетворению страстей, вложенных в человека», и «требованием закона добра, попирающего смерть и дающего смысл человеческой жизни». «Вечный вопрос всякого человека — насколько он служил богу или мамоне».

«И об этой борьбе между похотью и совестью отдельных лиц и всего русского народа я хочу написать то, что я знаю», — говорит Толстой, прибавляя, что «судить людей» он не будет.

В конце предисловия Толстой счел нужным указать на то, что в своем произведении он будет описывать как частных, так и государственных лиц, но предварительно «должен устранить» «всегда ошибочные суждения, составившиеся о государственных лицах», которых ему придется описывать. Он хочет указать причины, вызывающие «преждевременные, необдуманные суждения о лицах, облеченных властью». Таких причин он находит несколько.

Первая причина состоит в «присущем человеку, в особенности первобытному, свойстве приписывать значение и даже достоинство силе и власти». Хотя всем известны случаи приобретения власти «по наследству, по любовным интригам, по случайности», все же не только первобытный человек, но и человек образованный «легко впадает в это заблуждение, как только способ приобретения власти хотя несколько скрыт от глаз наблюдателя».

«обладание властью есть одно явление, а достоинство — другое, и одно вовсе не вытекает из другого и не имеет даже ничего, связующего их». «Не все то золото, что блестит».

Вторая причина состоит в том, что историю пишут те лица, которые находятся около людей, имеющих власть, и разделяют ее выгоды. Эти люди, описывая властителей, отбрасывают «все черное» и выставляют «одно белое», во-первых, для того, чтобы «оправдать перед самими собой те выгоды, которыми они пользуются», во-вторых, для того, чтобы «оправдать свое подчинение и унижение».

Третья причина та, что люди, «облеченные властью, в особенности если они тщеславны, как Людовик XIV, Наполеон, Петр, Екатерина..., сами пишут свою историю или подготовливают для нее матерьялы, старательно устраняя все невыгодное и разглашая очень часто ложное в свою пользу, чему, очевидно, содействуют, пересаливая в своем усердии, их льстецы».

Четвертая причина состоит в том, что историки, занимающиеся «исследованием жизни народов и государств», прилагают к деятельности правителей не то мерило, которое «прилагается всеми людьми ко всем людям», то есть мерило борьбы между страстями и совестью, но совсем другое: мерило большего или меньшего содействия известным «государственным или народным целям», как их представляют себе историки. Здесь под словами «народные цели» Толстой, несомненно, подразумевал цели национальные, понимаемые как шовинизм и агрессивность — восхваление и возвеличение своего народа над всеми остальными народами, стремление к захвату чужих земель и т. д. Но «мерило историческое не может совпадать с мерилом человеческим». «То, что хорошо для процветания германского народа, не может быть хорошо для французов и т. п.» В этих словах Толстым в первый раз обосновано теоретически то обличение захватнических войн, которое художественно дано в «Войне и мире» и которое впоследствии заняло такое большое место в его работах.

«деятельность государственная по существу своему большей частью противоположна требованиям совести». В этих словах Толстой впервые с такой решительностью высказал свой взгляд на противоречие политической деятельности нравственному закону — взгляд, который впоследствии станет его твердым убеждением.

«Восхваление человека низкого как человека, — пишет Толстой далее, — ...восставление такого лица на место идеала и образчика добра, не говоря о вредном влиянии на общество, есть самое непростительное святотатство».

Толстой намерен «с помощью божьею» описывать государственных лиц так же, как и всех других людей, «следя в них за их борьбой между похотью и совестью».

Итак, Толстой задумывает совершенно новое и по содержанию и по форме художественное произведение. Это не будет исторический роман, так как задача автора не в том, чтобы художественно изобразить исторические события и исторических деятелей, а в том, чтобы показать внутреннюю борьбу между эгоизмом и требованиями совести, происходящую в душах всех людей, в том числе и исторических лиц.

так, чтобы возбудить в читателе желание начать и усилить борьбу в самом себе требований совести с эгоистическими побуждениями.

На последней странице данной рукописи находим заметки, не связанные с рассуждением, но представляющие собою конспективные записи к задуманному художественному произведению. Вот эти записи:

«Он помнил себя там-то, семья. События — голод. Брат солдат, бабушка умерла. Посты — праздник. Его рост, работы, лошади, соха, топор, косьба, женитьба.

Казнь попа. Самогоны. Старик, солдат петровский (не опасность, а нужда). Вошь заела, грамота, монастырь. Потемкин шут, сын попа, падение (Аксинья)329. Староверы. [Не разобрано одно слово».

В первом небольшом (7 страниц) варианте нового произведения, озаглавленном «Сто лет»330, после заглавия значится: «1 часть. I глава. Рождение Ивана». Действие относится к 1723 году. Главное действующее лицо — крестьянин Анисим, проживающий в Чернском уезде Тульской губернии. Имя Анисим тут же переменяется на Дмитрий. Дмитрий приезжает из ночного в ожидании родов жены. Он опасается, что жена, как и раньше, принесет ему девочку. Самые роды не описываются, и только из названия главы мы узнаем, что опасения Дмитрия были напрасны и у него родился сын, названный Иваном.

Таким образом, большое художественное произведение в несколько частей, действие которого должно было бы простираться на целое столетие, было начато Толстым не с истории жизни какого-нибудь представителя привилегированных классов, а с истории жизни крепостного крестьянина, который, очевидно, должен был играть в развитии сюжета одну из главных ролей.

Начало художественного произведения, в первом варианте названного «Сто лет», с рождения сына Ивана у крепостного

Начало романа «Сто лет» (1879) крестьянина Анисима (или Дмитрия Петрова) сохранилось еще в трех неозаглавленных вариантах331.

— дочерьми, муж и свекровь уехали возить рожь с поля. Роды Марфы — это не то, что роды Кити, под наблюдением доктора и акушерки, с применением всех современных средств медицины. Чувствуя приближение родов, Марфа вышла из избы и пошла в поле, где нашла «лежку», то есть место, где раньше паслась скотина, разгребла руками сырую от ночного дождя землю, устроила лунку и улеглась в нее, с трудом удерживая стоны, чтобы не слыхали находившиеся по соседству бабы. Роды продолжались недолго. Когда роды кончились, Марфа поднялась, сделала с новорожденным все, что нужно, и понесла мальчика в избу. Проходя через сени, захватила свежей соломки, постелила ее на лавку, положила на нее мальчика, достала из чугуна воды, вымыла мальчика, достала из сундучка чистую рубаху, надела ее на сына, покормила его и заснула. Проснувшись, приготовила ужин и стала поджидать мужа и свекровь.

Следующий вариант имеет то же обозначение, что и первый: «1 часть. I глава». Действие происходит в том же 1723 году. в деревенской глуши, но не в Чернском, а в Мценском уезде, в 200 верстах от Москвы. Здесь живет с женой и матерью крестьянин Анисим (или Дмитрий, как он далее называется) Марков.

Рассказывается, как в самый день родов жены Дмитрий до рассвета собрался ехать в поле возить рожь. Его жена, Марфа, сходив к соседке за солью, «сбегала в избу одеться», «надев на ходу кафтан», вбежала в сени и, выбежав обратно, бросила в телегу веревку. Муж тронул лошадь, и Марфа, «хоть и кругла уже была, но живо ухватившись за грядку и подпрыгивая одной ногой по дороге, пока приладилась другой стать на чеку, вскочила, взвалилась» в заднюю телегу. Но оказалось, что они забыли вилы, и Марфа сбегала за вилами. Когда приехали в поле, Марфа начала кидать Дмитрию на телегу тяжелые «знакомые ей, ею нажатые, ею навязанные снопы». Она «подтаскивала ловко сноп за снопом, подкидывала ему так скоро, что он не успевал с ними разбираться». Перешли к другой копне, и Марфа так же перекидала ее почти всю, «но вдруг остановилась и оперлась на вилы, вложив локоть в развилину». «Кидай что ль? — крикнул муж. — Аль умираешь?» — «Держи! — крикнула баба, вдруг тряхнув головой, чтобы поправить кичку, и докидала последние снопы».

Они увязали последний воз и приехали домой. Марфа была «красна и потна, как будто в самую жару, и шла неровно». Когда приехали на гумно, «Марфе отлегло», она встала на воз и начала скидывать снопы и, скинув последний сноп, упала в телегу. Больше она уже не могла работать и пошла домой. Муж и свекровь уехали в поле, девочка побежала за повивальной бабкой, и Марфа осталась совсем одна. Бабки не оказалось дома, и роды Марфы протекали без всякой помощи. Только позднее явилась свекровь, убрала и вымыла мальчика и положила его на лавку на свежепостеленную соломку.

Каким беспредельным сочувствием к трудной жизни крестьянской женщины и восхищением перед ее моральной и физической выносливостью проникнуто это описание родов! Раньше Толстой не писал так о русской крестьянской женщине.

Этот вариант, как и предыдущие, написан простым языком, с употреблением народных слоев и выражений, как, например: «спожинки», «стало вёдро», «бабы уже были вставши», «запряжомши», «приказав матушке свекрови девчонок», «хлеб отбился от рук», «росно» и др.

Несмотря на то, что действие начатого художественного произведения помечено 1723 годом, мы не находим в нем почти никаких черт Петровского времени, за исключением отдельных фактов, еще не связанных с общим течением произведения, как, например: «старшего [брата Анисима] в первый набор отдали в солдаты», а «меньшой брат бежал»; или: «Савоська рассказывал..., как вчерась приезжал на барский двор воеводский писарь [беглых] описывать».

Наконец, существует еще один вариант, в котором главным действующим лицом является крестьянин Анисим Иванов Бодров. Этот вариант начат в ином плане, чем предыдущие, — рассказом о детстве Анисима Ивановича по его воспоминаниям. Далее Толстой, очевидно, имел в виду рассказать всю историю жизни Анисима до описываемого момента.

XLI

В новом варианте332 рассказывается, как в то самое время, когда в Вяземской слободе родился Иван Анисимов, Вяземское перешло к новым владельцам. Часть Вяземского перешла к княгине Настасье Федоровне Горчаковой, урожденной Баскаковой, которую прозвали Баскачихой.

С этой Баскачихой «случилась беда». Мценский воевода донес, что ее сын Иван «отлынивает» от военной службы. Ивана Горчакова арестовали. Но Баскачиха отомстила Вяземскому тем, что запутала его в дело обер-фискала Нестерова; воеводу также арестовали и отправили в Преображенский приказ. А Баскачиха на четырех возках, в которые были впряжены четырнадцать лошадей, уехала в Петербург хлопотать у самого царя об освобождении сына. В Петербурге с ней и произошло несчастье. На новом проспекте, куда, сидя в переднем возке, «в параде» выехала княгиня, на нее налетел верховой солдат в синем кафтане и приказал сворачивать, потому что «не «велено».

Какая именно «беда» случилась с княгиней Горчаковой, неизвестно, так как продолжение нового варианта не сохранилось и рукопись оборвана на полуслове. Но уже начатый текст говорит о том, что Толстым была задумана широкая историческая картина, в которой должны были занять свое место и арестованный обер-фискал Нестеров, и соучастник в его темных делах мценский воевода Вяземский, и важная княгиня Горчакова с сыном, и, очевидно, еще ряд лиц, среди которых Горчакова будет добиваться свидания с царем, и, вероятно, сам царь Петр. Здесь впервые в написанных началах романа из времени Петра должно было появиться описание новой столицы, Петербурга.

Отрывок написан в форме рассказа пожилого крестьянина каким-то неизвестным слушателям о событиях, хорошо ему известных.

трудового крестьянина. Это стремление проявляется в пренебрежительном на всем протяжении отрывка наименовании княгини Горчаковой «Баскачихой», в таком же пренебрежительном отношении к ее «любезному поповичу», подьячему Скрынину, в народном отношении к правительственному суду, выраженном в словах автора: «Как только Вяземский попал [под суд], то ему целым нельзя было оттуда выбраться, как в шестерню подолом попал» (вспомним Платона Каратаева — «Где суд, там и неправда»).

Весь отрывок написан простым народным языком и был бы вполне понятен всякому крестьянину. Даже иностранные фамилии передаются так, как их переделывал народ: «перешел к немцу Брантову», «для своего служителя Монсова».

По-видимому, Толстой не придавал большого значения этим наброскам нового произведения и считал их как бы ненаписанными. «Я ничего не написал. Все пухну замыслами», — сообщал он Страхову 1 марта333. То же Лев Николаевич писал А. А. Толстой в первых числах марта: «Я ничего не пишу, хотя и много тружусь»334.

Труд, которым теперь был занят Лев Николаевич и о котором он писал А. А. Толстой, состоял в изучении исторических материалов для задуманного художественного произведения и в обдумывании его сюжета, композиции, характеров. 5 марта С. А. Толстая писала Т. А. Кузминской: «Левочка читает, читает, читает... пишет очень мало, но иногда говорит: „Теперь уясняется“; или: „Ах, если бог даст, то то, что я напишу, будет очень важно! “ Но эпоха, которую он взял для своего произведения, простирается на сто лет! Этому, стало быть, конца не будет».

XLII

«Сто лет», связанные с делом обер-фискала Сената Нестерова, которым Толстой заинтересовался именно в этом месяце. Обер-фискал Сената А. Я. Нестеров, один из самых близких Петру I лиц, был богатейшим помещиком, имения которого находились в 16 уездах разных губерний. В 1722 году он был арестован за взяточничество и в 1724 году казнен.

Упоминание о Нестерове находим прежде всего в том варианте, который, по мысли автора, явился бы второй главой начатого романа, первой главой которого было описание родов Марфы.

Вторая неоконченная повесть, входившая в общую серию, получившую название «Сто лет», в которой упоминалось имя обер-фискала Нестерова, была озаглавлена «Корней Захаркин и брат его Савелий». Она сохранилась в двух вариантах335.

Действие обоих вариантов происходит в 1723 году в деревне Сидоровой, Мценского уезда. Главное действующее лицо — крестьянин Корней Захаркин, брат которого, Савелий, отдан в солдаты. Образ Корнея в основных чертах повторяет образ Анисима (или Дмитрия) предыдущих набросков ходожественного произведения «Сто лет»: то же семейное положение — работников только двое, он да жена; та же бедность, несмотря на непрестанный упорный труд; то же имя жены — Марфа; те же, к огорчению отца, появляющиеся одна за другой дочери (во втором варианте уже не две, как у Анисима и Дмитрия, а семеро, из которых четверо умерло) и ни одного сына. Толстой, очевидно, решил для нового варианта воспользоваться нарисованным им в оставленном варианте образом главного героя.

По первому варианту деревней, в которой жил Корней, владеют пятеро помещиков. Рассказывается, как вечером во время работы — возки овса — у жены Корнея начались роды и Корней свез ее домой, а сам, поужинав, отправился в ночное. Время стояло тревожное. Под самый Ильин день (20 июля) разбойники ограбили троицкого помещика и увезли семь подвод награбленного добра; бабы, ходившие за малиной, наткнулись в лесу на «недобрых людей»; лесник встретил в лесу «троих с ружьем» и насилу ушел от них.

ли он «недобрых людей». Корней ответил, что кто-то окликнул его. Через некоторое время один из караульщиков, услышав под горой крик товарища, закричал ему «держи» и пошел под гору.

На этом отрывок был оборван.

Судя по второму варианту, окликнул Корнея его брат Савелий, отданный в солдаты и бежавший со службы. Савелий и был, очевидно, одним из «недобрых людей», встреченных женщинами в лесу.

По второму варианту деревней Сидоровой владеет богатый помещик Нестеров, который жил «в новом городе Петербурхе при царе в большой чести». Указан размер оброка, который сидоровские крестьяне платили Нестерову натурой и деньгами.

Как и в первом варианте, ночью, когда Корней вместе с женой возил овес с поля, у жены начались роды. Корней отвез ее домой и послал за бабкой, а сам уехал в ночное. В ночном Корней спутал своих «замученных», как подчеркивает автор, лошадей и пустил их пастись, а сам разговорился с другими мужиками.

«Пришли на такое место, где из земли огонь полыхает, все и погорели». Щербатый переводит разговор на царя и говорит, что по слухам он «не заправский царь, а подмененный», и произведена эта подмена была «в стекольном городу» (так в народе называли Стокгольм). На это другой мужик, Евстигней, также сосед Корнея, замечает, что нечего «пустое болтать, чего не знаешь» и что он слышал от капрала, который стоял у него на квартире, что их барин, Нестеров, «нынче в беде» и что их могут у него отобрать, на что Щербатый отвечает: «А нам что же: отберут — за другим запишут. Все одно — подати платить».

Щербатый отходит, а Корней с Евстигнеем начинают разговор о хозяйстве и предстоящих работах. Корней жалуется на свою трудную жизнь, а Евстигней в назидание ему рассказывает библейскую историю Иова многострадального, которую он слышал от прохожего, «божьего человека», ночевавшего у него в прошлом году. Потом рассказывает про себя, как много ему пришлось перенести на своем веку, как староста Андрей Ильич жестоко выпорол его — так, что домой «на кафтане снесли», а потом староста разорил его дом и послал в работу и его и жену. (Староста Андрей Ильич — «грузный, брюхо — на тройке не увезешь» — это, конечно, оставивший по себе у Толстых недобрую память приказчик во время опеки над малолетними Толстыми; он выведен так в «Романе русского помещика»).

Порке был подвергнут Евстигней «еще при том царю, при Лексее Михалыче», когда «забунтовали на низу, какой-то Степан Тимофеич проявился», и был слух, что «за старую веру поднимается народ». В это-то время у Евстигнея заночевали двое, «незнамо какие люди», которых уже после схватили, и Андрей Ильич стал его допрашивать, что ему говорили эти прохожие люди. «А чего говорили? — рассказывал Евстигней. — Поужинали, покалякали об Степане Тимофеиче, что он город взял какой-то, больше и речи не было».

Разговор переходит на брата Корнея, Савелия, который охотой пошел в солдаты.

Мужики легли спать, но только что Корней стал засыпать, как услыхал, что собака Евстигнея «не путем брешет, бросается к дороге».

Корней Захаркин, очевидно, должен был пострадать за своего брата, Савелия. Этот Савелий должен был где-то встретиться с братом.

Драматическая судьба обер-фискала Нестерова также должна была быть изображена в начатом художественном произведении.

Так же как и другие наброски 1879 года, начало повести «Корней Захаркин и его брат Савелий» написано языком, близким к народному разговорному языку. Здесь встречаем выражения: «солдатка сбежала», «одинокому мужику было трудно тянуть», «нечего приждать было», «мужицкая работа самая тяжелая бывает от Ильина дни и до Успенья», «еще круче свалилось все в одно время», «жена не проста» (т. е. беременна), «ухватистый», «стала приставать [т. е. уставать] лошадь», «воздохнул», «четверых бог прибрал» и др.

XLII

8 января 1891 года Толстой записал в дневнике: «Христианская истина открылась мне сознанием братства и моего удаления от него. Какая была радость и восторг и потребность осуществления!»337.

Сознание братства и своей отдаленности от него появилось у Толстого прежде всего по отношению к тем яснополянским крестьянам, которые жили по соседству с его усадьбой. Еще 1 мая 1877 года С. А. Толстая писала Т. А. Кузминской, что Лев Николаевич «грустит, что мужикам плохо».

В записной книжке Толстого 1879 года читаем такие записи: «Александру — лошадь. Городенской — лошадь. Кормилице — соломы. Дров — Сергевне. Евдокиму — слег»338.

Об одном случае такой помощи Толстого яснополянским крестьянам, относящемся, по-видимому, к 1878 году, рассказывал Д. П. Маковицкому крестьянин Федор Еремичев: «Я спросил его, — пишет Д. П. Маковицкий, — как он познакомился с Львом Николаевичем. Он рассказал, что 27 лет тому назад его отцу поездом оторвало ногу, когда он пьяный шел по рельсам. Лев Николаевич отправил его в Тулу, платил за него в больницу, нанимал для него рабочих в рабочую пору, дал его семье корову, похоронил.

«Мне тогда полтора года было, — сказал Федор, — заботился о нас, как отец родной. И с графиней к нам ходили»339.

Сохранилась записная книжка Толстого с 9 марта по 30 апреля 1879 года, содержащая записи встреч и разговоров Толстого с разными людьми340. По этой записной книжке мы можем составить себе представление о том, в каком обществе преимущественно проводил свое свободное время Толстой в этот период его жизни. Общество это — местные крестьяне, тульские ремесленники, странники и прохожие по Киевскому шоссе, соединяющему Москву с Киевом.

такая, что мать тяготится и этими девочками. «Хоть бы и эти померли — всех одеть, обуть надо», — говорит она. Слушая Константина Белого, Толстой приходит к выводу, что только «бедные помогают друг другу, но не богатые».

Толстой заходит к отцу своей молочной сестры, Петру Осипову, и слушает его рассказы о неурядице в его семье.

Проходя по деревне, прислушивается к разговорам, происходящим в избах и доносящимся до него через открытые окна.

Два раза присутствует на волостном суде, где внимательно слушает все дела и заносит в записную книжку содержание разбираемых дел и характеристики обвиняемых и судей.

Побывал Толстой в тульской тюрьме, где зорко всматривался в лица арестантов, стараясь понять настроение и особый душевный склад каждого из них. Осенью Толстой смотрел в Ясенках рекрутский набор, наблюдая типы призываемых рекрутов, и в тех же Ясенках долго ходил по ярмарке, чтобы ознакомиться с крестьянским обиходом, и записал в книжечку названия всех продаваемых на ярмарке товаров.

На шоссе, расположенном вблизи Ясной Поляны и проходившем на Москву и на Киев, Толстой встречается с прохожими и странниками, отправлявшимися «к святым местам». Здесь были мужчины и женщины, пожилые, старые и очень старые, из Вологды, Киева, Оренбурга, Рязани, Старой Руссы, Суздаля, Нижнего Новгорода, Костромы и других мест. Толстой заговаривал с ними и проходил вместе часть пути. Его простая одежда, простой язык и привычка много ходить пешком не изобличали в нем барина, и беседа его со странниками протекала свободно и непринужденно.

Некоторые из странников, так же как некрасовский Влас, носили на себе тяжелые вериги. Так, один из странников, который на своем веку похоронил шестнадцать «душ» своих родных, носил на себе шестипудовые вериги на протяжении ста верст. Толстой слушал рассказы странников о их житье-бытье, о причинах, по которым они предпринимали такое далекое путешествие, слушал рассказ о «Лукерьюшке» — 90-летней старухе, которая с 19 лет лето и зиму ходила босая, о «прозорливце» отце Ионе, о монастырях, в которых побывали странники. Один из странников, старик девяноста четырех лет, направлявшийся в Киев, где он был уже четыре раза, оказался бывшим старшиной в военных поселениях у «Ракчеева». Он рассказывал Толстому про смертные казни бунтовщиков-поселенцев, при которых всем велено было присутствовать: «Спервака жутко. Так жутко, руки, ноги трясутся, а наглядишься — все равно как не человека мучают. Известно — за напрасно»341.

Религиозное настроение паломников вполне гармонировало с настроением Толстого, который переживал тогда такой подъем религиозного чувства, до которого он, быть может, уже не доходил во всю свою дальнейшую жизнь. Хотя он и перестал говеть, однако все еще верил, что учение православной церкви, которому он следовал, «была истина»342, а потому продолжал ходить к церковным службам, каждый день дома становился на молитву, в молитве поминал умерших родных и друзей; читал Библию; переписываясь с А. А. Толстой по вопросам веры, о своих начатых работах, писал ей в таких выражениях: «Если богу угодно будет то, что я задумываю» и т. д.

Религиозное настроение поддерживалось в Толстом чтением Четьи-Миней и Прологов, которые, как писал он в «Исповеди», стали в то время его «любимым чтением». «Исключая чудеса, — писал Толстой, — смотря на них как на фабулу, выражающую мысль, чтение это открывало мне смысл жизни. Там были жития Макария Великого, Иоасафа царевича (история Будды), там были слова Иоанна Златоуста, слово о путнике в колодце343, о монахе, нашедшем золото, о Петре Мытаре; там истории мучеников, всех заявлявших одно, что смерть не исключает жизни; там истории о спасшихся безграмотных, глупых и не знающих ничего об учениях церкви»344.

«Что я здесь, брошенный среди мира этого?345 К кому обращусь? У кого буду искать ответа? У людей? Они не знают. Они смеются, не хотят знать, — говорят: «Это пустяки. Не думай об этом. Вот мир и его сласти. Живи!» Но они не обманут меня. Я знаю, что они не верят в то, что говорят. Они так же, как и я, мучаются и страдают страхом перед смертью, перед самими собою и перед тобою, Господи, которого они не хотят назвать. И я не называл тебя долго, и я долго делал то же, что они. Я знаю этот обман, и как он гнетет сердце, и как страшен огонь отчаяния, таящийся в сердце не называющего тебя. Сколько ни заливай его, он сожжет внутренность их, как сжигал меня. Но, Господи, я назвал тебя, и страдания мои кончились. Отчаяние мое прошло. Я проклинаю свои слабости, я ищу твоего пути, но я не отчаиваюсь, я чувствую близость твою, чувствую помощь, когда я иду по путям твоим, и прощение, когда отступаю от них. Путь твой ясен и прост. Иго твое благо и бремя твое легко, но я долго блуждал вне путей твоих, долго в мерзости юности моей я, гордясь, скинул всякое бремя, выпрягся из всякого ига и отучил себя от хождения по путям твоим. И мне тяжело и твое иго, и твое бремя, хотя я и знаю, что оно благо и легко. Господи, прости заблуждения юности моей и помоги мне так же радостно нести, как радостно я принимаю, иго твое»346.

Наблюдая жизнь окружающих, Толстой старался уяснить себе их отношение к вере.

Отношение к вере людей привилегированных классов не удовлетворяло его. По его понятиям, настоящая вера должна прежде всего привести к изменению жизни, но жизнь верующих из привилегированных классов продолжала оставаться такою же, какою она была раньше. «Я ясно чувствовал, — рассказывает Толстой в „Исповеди“, — что они обманывают себя и что у них... нет другого смысла жизни, как того, чтобы жить пока живется и брать все, что может взять рука... И я понял, что вера этих людей — не та вера, которой я искал, что их вера не есть вера, а только одно из эпикурейских утешений в жизни».

«стал сближаться с верующими из бедных, простых, неученых людей, с странниками, монахами, раскольниками, мужиками». И здесь он увидал совершенно обратное тому, что он наблюдал в жизни верующих из привилегированных классов.

«Вся жизнь верующих нашего круга, — писал Толстой, — была противоречием их вере, а вся жизнь людей верующих и трудящихся была подтверждением того смысла, жизни, который давало знание веры...

И я полюбил этих людей. Чем больше я вникал в их жизнь живых людей и жизнь таких же умерших людей, про которых читал и слышал, тем больше я любил их, и тем легче мне самому становилось жить...

Слушал я разговор безграмотного мужика-странника о боге, о вере, о жизни, о спасении, и знание веры открылось мне. Сближался я с народом, слушая его суждения о жизни и вере, и я все больше и больше понимал истину…

»347.

XLIV

Религиозное настроение нисколько не мешало Толстому так же чутко, как и раньше, воспринимать красоту природы. Как и в предыдущие годы, он с 12 апреля 1879 года по 7 июня 1880 года ведет особую записную книжку, в которую записывает наиболее яркие впечатления от окружающей природы348. Вот некоторые выдержки из этих записей Толстого.

«24 мая. Зашел дождик дробненький. Еще не миновал, а соловушка уже высвистывает».

«27 мая. Колосья ржи поднялись, вытянулись неровно. Незабудки зацвели мелко, и сурепка зацвела. Волнуется крупными волнами рожь. Васильки».

«30 мая. Утренние морозы... ... 4 часа утра. Обозначилось место солнца. Еду лощиной на западе, вдруг пашня зарумянилась и посветлела. Выехало солнце на круг над землей».

«4 июня. Луга засерелись, ровно бисером унизаны пухом... Ясно, ветер. Воздух колыбается. На солнце шины, палицы, как лучи горят. По ржам, как копоть, чернизина. В овсах желтизна. Кашка красней малины. Дворовый расковыренный навозный дух... Рожь зацветает».

«10 июня. Жарко, пыль. Грозовито. На листах пятна красные. Желтый цвет расцвел, похож на Иван-чай».

«22 июня... Садится солнце, отражается в болоте воды — смотреть нельзя».

«23 июня. Розаны, рдеется середка, края бледны».

«25 июня. Ночи с ветром, дождь. На утро рывом дует. Овес треплется, как бешеный, как цыганка плечами. Меж дворов и овинов сплошная крапивно-зеленая река конопель. Посредине плывет бабочка в аленьком платочке и низких наплечиках. Должно там дорожка. Пахнет зерном».

«28 июня... Везде народ сено убирает... Пчела гудит вверху лип».

«30 июня. 7 часов утра. Ливень с вечера и ночью. По лесу покос на рядах. Мокрые, теплые ряды духовито преют».

«3 июля... ».

«4 июля. Пчела летит на липу низко, споро. После дождя зашел в липняк, дурманит запах липового цвета».

«8 июля... Пчела стонет на липе. Осыпная малина спелая и орех».

«11 июля. Жары несколько дней, кузнечики. Липовый цвет, малина. Льны изумрудно-зелены, белые гречи, и янтарится рожь. В припадочку пью у Потапкина болота в ключе. Не видать воды, только на днище кипит из дыры в орех, поднимает и кружит крупинки земли, зерен, соломы».

«12 июля... Рябина расцвела ярким желтым цветом».

«15 июля. Дожди. Овес забелелся, лег, ласточки низко снуют. Малина осыпается, оголяя стебельки, рыжики».

«17 июля. Зной. Хлеб узревает. Зори свежие. Вода стынет.

На осине красные побеги куржавеются. Малина рассыпуха… Зерна круглые, сочные. Снизу на малине глядишь — просвечивает, сквозит на солнце ягодка».

«2 августа... В болоте тихо, собака шуршит и торкает хвостом по листу».

«10 августа... Голубок трещит крыльями, а потом вжигает».

«11 августа... ».

«13 августа. Ветер северо-западный ломит деревья. Ясно… После полдня ветер, нагоняет дождь».

«18 августа... — жужжит колос под цепами».

«28 августа... Ясно, тепло, солнце, ночью морозы, западный ветер. Рябина кирпичная. Вяз облетел».

«8 ноября. 9 утра. Чернотроп, кое-где снег. Морозец. Туманчик поднимается, солнце проглядывает, пахнет дымом, далеко слышен благовест».

«7 декабря. Мороз, вечер. Иду мимо строенья. Скрыпят шаги, отзывает в строеньи».

XLV

«набрать дров для своей печи», т. е. достать нужные ему для работы исторические материалы, и 2) получить с книгопродавцев деньги за находящиеся у них на комиссии его книги.

В Москве он направился к историку С. М. Соловьеву, но не застал его дома. Судя по письму, которое Толстой 25 марта, уже по возвращении в Ясную Поляну, написал Соловьеву, он хотел узнать у Соловьева, где находится дело обер-фискала Нестерова, казненного в 1724 году, и его сообщника, провинциального фискала Саввы Попцова, также обвиненного в злоупотреблениях по службе и казненного. Также не застал Толстой дома и редактора «Русского архива» П. И. Бартенева, с которым он, однако, в тот же день увиделся в Английском клубе.

Побывал Толстой за нужными ему материалами также и у историка Е. В. Барсова, у которого встретил олонецкого сказителя былин, Василия Петровича Щеголенка349. Толстой слушал, как Щеголенок пел былину про Ивана Грозного, а также его рассказ про помещика, «провалившегося на льду и молящегося последнему Миколе». Толстой спросил Щеголенка, как он сам молится, тот ответил, что он молится часа по два; Толстой записал его молитву. Эта запись не сохранилась350. Толстой пригласил Щеголенка летом приехать погостить к нему в Ясную Поляну.

20 марта Толстой подал прошение управляющему московским Архивом Министерства юстиции о допущении его к занятиям в Архиве. Разрешение было дано в тот же день, и Толстой условился с начальником I и II отделений Архива И. Н. Николевым о снятии по его указаниям копий с хранящихся в Архиве документов. Ознакомившись с описями, Толстой тогда же заказал Николеву сделать копии с некоторых дел.

24 марта Толстой вернулся из Москвы, очень довольный своей поездкой. На другой день он писал Страхову, что в Москве «дров набрал чудных» «для своей печи». Далее Толстой сообщал: «Работаю много и радостно, но без всякого заметного следа работы вне себя», и затем спрашивал, где может находиться дело обер-фискала Нестерова351. Почти в тех же выражениях Толстой в тот же день писал Фету о своей работе: «Я делаю что-то такое, что не оставляет никаких следов вне меня»352. Того же числа Лев Николаевич писал А. А. Толстой, прося ее помочь ему получить доступ к архивам секретных дел времен Петра, Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны. «Мне сказали, — писал он, — что без высочайшего разрешения мне не откроют архивов секретных, а в них все меня интересующее: самозванцы, разбойники, раскольники». Из этого перечня видно, что Толстого в то время интересовали преимущественно народные движения первой половины XVIII века353.

— содействовать освобождению трех престарелых старообрядческих архиереев, уже в течение двадцати двух лет заточенных в тюрьме Суздальского монастыря354. О судьбе этих архиереев Толстой узнал от тульского старообрядческого епископа Савватия, с которым встречался в Туле.

А. А. Толстая, как всегда, быстро исполнила обе просьбы Льва Николаевича. Относительно доступа к секретным архивам она переговорила с министром иностранных дел Н. К. Гирсом, который обещал ей исполнить просьбу Толстого при условии получения от него соответствующего заявления. 14 апреля Толстой написал Гирсу письмо, в котором просил исходатайствовать ему разрешение «для рассмотрения» секретных дел, хранящихся «как в Петербургском Государственном архиве, так и в московских — Главном и Архиве Министерства юстиции355. Ответ на свое письмо Гирсу Толстой получил от товарища министра иностранных дел А. Г. Жомини. В письме, датированном 11 мая, Жомини сообщал, что Толстому разрешено «воспользоваться для исторического труда некоторыми сведениями из секретных бумаг, относящихся ко времени Петра Великого и Анны Иоанновны и хранящихся в Государственном и Московском главном архиве Министерства иностранных дел»356.

Что же касается просьбы Толстого об освобождении старообрядческих архиереев, то хлопоты А. А. Толстой в этом направлении оказались неудачны. Она обратилась к министру внутренних дел графу Д. А. Толстому, который при ней направил кому-то из высших должностных лиц письмо по этому делу, но архиереи не были освобождены. Тогда она обратилась к императрице, которая рассказала Александру II о ее просьбе. Александр II приказал сделать доклад о заточенных архиереях, и на этом дело остановилось357.

Толстой, конечно, понимал всю грандиозность поставленной им перед собой задачи — написать художественное произведение, действие которого простиралось бы на целое столетие, — и грандиозность этой задачи смущала его. 17 апреля он писал Страхову, что работа его «всё нейдет», и прибавлял: «Всё читаю и всё хочу сделать то, что не велит Прутков: обнять необъятное». Но в том же письме Толстой сообщал, что «ничего не делав всю зиму», он все мечтает, «противно прежним годам, хоть что бы нибудь сделать летом»358.

Работа не продвинулась и в мае. «Я всё по-старому ничего не делаю очевидного и этим скучаю», — писал Толстой Страхову 2 мая359. Ему же 20 мая: «Работа моя не работается»360.

к 1723—1746 годам. Дела эти касались следующих преступлений: убийства, побеги колодников и колодниц, раскол, разбой и убийство, разбой и пристано-держательство, блуд, блуд и убийство, мужеложество, волшебство, отцеубийство, мужеубийство, женоубийство, грабеж и разбой, побег и кража, побег из ссылки и убийство, детоубийство.

Кроме того, Николев послал Толстому несколько выписок из дела обер-фискала Нестерова и его сообщников361.

Как видим, все выписки, посланные Толстому, касались ярких фактов частной и меньше — политической жизни русских людей первой половины XVIII века. Посылались Николевым по требованиям Толстого справки о роде Горчаковых и об их имущественном положении, о яснополянских помещиках и их владениях, о предке Льва Николаевича, графе Петре Андреевиче Толстом.

Но во второй половине мая Толстой просил передать Николеву, чтобы он пока прекратил дальнейшие выписки вплоть до уведомления, которое ему будет сделано. По-видимому, противно своим ожиданиям, Толстой и в летнюю пору 1879 года не чувствовал себя в силах продолжать начатую работу. 5 июня он писал А. А. Толстой: «Я ничего не пишу, а только думаю писать».

В том же письме Лев Николаевич отвечал А. А. Толстой на ее мнение о его работе над романом о декабристах и над романом из времени Петра I, высказанное ею в письме от 5 мая. В этом письме А. А. Толстая, выразив сожаление по поводу того, что Толстой прекратил работу над романом о декабристах, далее писала: «Признаюсь вам со стыдом, что Петр Великий интересует меня гораздо менее. Не смею сказать: этот сюжет уже избит, потому что вы, конечно, сделаете из него что-нибудь новое, но я никогда не долезала до этого величия по женской своей глупости, и меня останавливали на полдороге все возмутительные факты этого времени, с которыми не могу примириться. Ум сознает, но душа отворачивается. Смейтесь надо мной сколько угодно — я не могу притворяться»362.

«Вы говорите: время Петра неинтересно, жестоко. Какое бы оно ни было, в нем начало всего. Распутывая клубок, я невольно дошел до Петрова времени — в нем конец».

Это суждение Толстого о времени Петра как о начале новой русской истории говорит о том, что, потратив много времени на обдумывание художественного произведения под названием «Сто лет» с этической темой, лежащей в его основе, Толстой в мыслях вновь вернулся к теме исторической — о Петровом времени, к которой он пришел, «распутывая клубок» новой русской истории.

XLVI

В конце письма к А. А. Толстой от 5 июня Лев Николаевич сообщил ей о своем намерении летом ехать в Соловецкий монастырь. Он еще 20 мая в письме к Страхову приглашал его поехать вместе в Соловки, предполагая добыть там какие-нибудь сведения о своих предках — графе Петре Андреевиче и его сыне Иване Петровиче, заточенных в тюрьму этого монастыря в 1727 году. Но Страхов отказался от поездки, не собрался поехать в Соловки и Толстой. Летом 1879 года он осуществил другую задуманную им поездку — в Киев.

Еще 25 марта Толстой писал Фету, что намерен ехать в Киев и дорогой заехать к нему в его Воробьевку. То же повторил Толстой и в письме к Фету от 17 апреля.

В том религиозном настроении, в котором находился тогда Толстой, Киев привлекал его как место чтимых православным народом святынь, а киевские монастыри привлекали тем, что в них монахи и схимники, по рассказам странников, жили подвижнической жизнью по образцу древних христиан.

Фет всегда любил поговорить в кругу знакомых364; к старости эта его склонность еще более усилилась. Так было, очевидно, и на этот раз. Но Толстой весь был полон мыслями о Киеве. «Боюсь, что в Киеве не успею осмотреть и узнать и ¹/₁₀ того, что хочется, судя по рассказам», — писал он от Фета жене 11 июня365. При таком настроении Толстого многословие Фета было ему тяжело. «От Фета, его болтовни устал так, что не чаял как вырваться», — писал он жене 13 июня из Курска366.

Сосредоточенное, молчаливое настроение Толстого, разумеется, не укрылось от Фета. 20 июня Фет писал Толстому: «В последний приезд вы вообще как будто были не в духе и даже не ответили мне, почему графиня не может в этом году быть у нас».

Фет не замедлил рассказать Страхову, который побывал у него во второй половине июня, о настроении Толстого, и когда Толстой в письме от 12 июля уведомил Фета, что Страхов ему давно не писал, Фет ответил 18 июля: «Полагаю, что и Страхов прижался из опасения попасть с письмом к вам не в добрый час»367.

«Киев очень притягивает меня».

Он пришел в Киев «очень усталый» в 8 часов утра 14 июня и прежде всего направился в Киево-Печерскую лавру. Но здесь его постигло полное разочарование. Вечером того же дня он писал жене: «Все утро, до трех ходил по соборам, пещерам, монахам и очень недоволен поездкой. Не стоило того... В семь пошел... опять в лавру, к схимнику Антонию, и нашел мало поучительного. Что даст бог завтра»368.

Утром того же дня Толстой осмотрел Киевский церковно-археологический музей. Об этом посещении в отчете Музея появилось следующее сообщение: «В числе посетителей был известный наш писатель граф Лев Толстой, автор сочинений «Война и мир», «Анна Каренина» и других, изучающий в Киеве народно-религиозную жизнь для задуманного им произведения»369.

— в 1910 году, а исправлены были еще позднее — в 1916 году, и в памяти автора остались очень немногие подробности о посещении Толстым этого музея. Вот как описывает Петров свою первую встречу с Толстым: «Я работал в музее один-одинехонек в рабочем костюме и с молотком в руках... Вдруг около 11 часов утра отворяется дверь музея, входит господин высокого роста и плотного сложения в подержанном сюртуке, рекомендуется графом Толстым. Я спросил его имя и отчество и, узнав, что передо мною стоит знаменитый писатель, отвесил ему чуть не поясной поклон, прося извинения за мой костюм и некоторый беспорядок в музее... Свою беседу со мною граф Л. Н. Толстой начал тягучими фразами, как бы запинаясь и подыскивая слова. Он интересовался знать, что привлекает народ в Киев? Как он понимает религию? Какую духовную пищу получает он здесь? Я, конечно, сказал, что Киев привлекает к себе народ своими вековыми святынями. Прежде всего привлекает Киево-Печерская лавра с нетленными мощами».

Потом Н. И. Петров рассказал Толстому о вновь открытом монастыре, названном Ионинским, в котором проживает отец Иона, «заживо считаемый святым». «Этот монастырь привлекает к себе массы простого народа». — «Был и там», — ответил граф, слегка улыбаясь».

По словам Петрова, Толстой пробыл в музее около двух часов, обратил внимание на икону XVII века работы строгановских крепостных живописцев «Зачатие святой Анны», на большую глиняную статую Венеры Кипрской VI—VII века до н. э. и на некоторые другие экспонаты и делал заметки в своей записной книжке. Рассматривая статую Венеры Кипрской, Толстой заметил, что он и сам «в молодости грешил этим — пробовал заниматься лепкой»370.

день его пребывания в Киеве, так как в первый день он обедал у своей казанской знакомой Е. Д. Загоскиной, директрисы Казанского Родионовского института, в котором воспитывалась некогда его сестра (об этом Толстой сообщил жене в письме от 14 июня).

Впоследствии Толстой неоднократно вспоминал о своей поездке в Киев. Он рассказывал, что когда он был в лавре, в монастырской гостинице везде было полно; он жил в башне у привратников. Привратников было двое, они по очереди дежурили каждую ночь, и одна постель оставалась свободной; на ней-то и спал Толстой. По его рассказам, один из привратников был толстый малый, бессарабец, другой — малоросс, высокий, с длинными волосами, богатырь, красавец, лет сорока; участвовал в Турецкой войне, пошел туда из монастыря как на хорошее дело — воевать с басурманами — и после войны возвратился опять в монастырь. «Они оба и монах в пещерах, молодой вятский крестьянин, произвели на Льва Николаевича самое хорошее впечатление. Все трое были смиренные, простые, добрые люди, а прочие монахи, и особенно высокопоставленные, схимник, считавшийся прозорливым, — отталкивающее впечатление произвели».

«К схимнику, — рассказывал Лев Николаевич, — я пришел в сереньком пальто и имел вид приказчика. Когда я сказал, что хочу побеседовать, он закричал: „Мне некогда беседовать“. А если бы я представился ему графом Толстым, охотно поговорил бы»371.

Художник М. В. Нестеров, присутствовавший во время рассказа Толстого о его пребывании в Киеве, так передает его в одном из писем: «Одетый простым богомольцем, в лавре пришел он к «старцу» с намерением поговорить о вере. Тот, занятый с другими богомольцами, не подозревая, что к нему обращается знаменитый писатель Л. Н. Толстой, ответил: «Некогда, некогда, ступай с богом». Таково неудачно кончилась попытка Толстого побеседовать о вере с лаврским старцем. Однако Лев Николаевич все же был утешен простецом-привратником. Тот ласково принял любопытствующего в своей сторожке в башне. Монах-привратник был отставной солдат, дрался под Плевной. Две ночи искателя веры, Л. Н. Толстого, в сторожке привратника ели блохи, вши, а он, Лев Николаевич, всем остался доволен, дружелюбно попрощался со своим знакомцем»372.

Посещение Киева нанесло второй чувствительный удар православию Толстого, не менее сильный, чем тот, который он испытал за год до этого, когда причащался в последний раз в жизни. В Киево-Печерской лавре Толстой не только не нашел подвижничества, но увидел сознательный обман народа, которому внушалось благоговейное отношение к несуществующим святыням — будто бы нетленным мощам святых, которые в действительности оказывались подделками, устраиваемыми самим духовенством. В статье «Церковь и государство», написанной в ноябре 1879 года, Толстой решительно утверждает, что «киевский митрополит с монахами набивает соломой мешки, называя их мощами угодников»373. Это же свое утверждение Толстой вскоре повторил в другой работе в таких выражениях: «...— главные преграды для веры»374.

16 июня Толстой уехал из Киева.

В Ясной Поляне он застал Страхова, приехавшего в день отъезда Толстого из Киева и пробывшего у Толстых четыре дня. Толстой был так занят своими мыслями и сомнениями, что очень мало побеседовал со Страховым. 27 июля Толстой писал ему:

«Я совсем как будто не видал вас в ваш первый приезд; я слишком был занят своим делом в это время и совсем потерял вас»375. Но, разумеется, при той близости, какая существовала в то время между Толстым и Страховым, Толстой не мог не сообщить Страхову хотя бы в общих чертах о том, что он увидал в Киеве, и, в связи с этим, о нарастающей перемене в своем отношении к учению православной церкви (Страхов, конечно, хорошо помнил письмо к нему Толстого, написанное в январе 1878 года, в котором Толстой признавал себя членом православной церкви, вполне разделяющим учение церкви, хотя и в особом понимании его).

Вскоре после отъезда из Ясной Поляны Страхов 21 июня писал Толстому:

«Новый Ваш фазис только на первую минуту удивил меня, но потом я удивился только необыкновенной живучести Вашего внутреннего труда и верности Вашего пути. Что бы ни вышло, — все будет хорошо, не только хорошо, а чудесно, несравненно — глубоко и сильно. Дай Вам бог всего, что для этого потребно»376.

Толстой в то время шел к полному разрыву с учением церкви. В «Исповеди» он писал:

«Сколько раз я завидовал мужикам за их безграмотность и неученость. Из тех положений веры, из которых для меня выходили явные бессмыслицы, для них не выходило ничего ложного; они могли принимать их и могли верить в истину, в ту истину, в которую и я верил. Только для меня, несчастного, ясно было, что истина тончайшими нитями переплетена с ложью, и что я не могу принять ее в таком виде.

...Первое время, когда я, как оглашенный, только понемногу приобщался к истине, только руководимый чутьем шел туда, где мне казалось светлее, эти столкновения менее поражали меня. Когда я не понимал чего-нибудь, я говорил себе: «Я виноват, я дурен». Но чем больше я стал проникаться теми истинами, которым я учился, чем более они становились основой жизни, тем тяжелее, разительнее стали эти столкновения и тем резче становилась та черта, которая есть между тем, чего я не понимаю, потому что не умею понимать, и тем, чего нельзя понять иначе, как солгав перед самим собою»377.

«Всё ломаюсь, мучаюсь, тружусь, исправляюсь, учусь; и думаю, что не так ли, как Василий Петрович [Боткин], покойник, доведется и мне заполнить пробел да и умереть; а всё не могу не разворачивать сам себя»378.

В следующем письме к тому же адресату от 27 июля Толстой раскрывает отчасти, чем он был недоволен в своей жизни. Здесь он отвечает на письмо Фета от 17 июля, в которое Фет вписал придуманный им «эпилог» о соколе. Был один сокол, который взлетал в небо так высоко, что его мог видеть только зоркий глаз охотника. Охотник радовался, что сокол залетал так высоко, но сокол забирал каждый день все выше и выше и наконец ушел в такую высь, что даже и опытный глаз сокольничего не мог за ним уследить. «Так и ушел от него сокол. Тут-то охотник и подумал: хорошо летать высоко, да надо же и на землю спускаться». Этот сокол — Толстой, охотник, зорким глазом следящий за ним, — Фет.

Но Толстой не согласился с мыслью этого «эпилога». «Если я этот сокол, — писал он Фету, — и если, как выходит из последующего, залетание мое слишком далеко состоит в том, что я отрицаю реальную жизнь, то я должен оправдаться. Я не отрицаю ни реальной жизни, ни труда, необходимого для поддержания этой жизни, но мне кажется, что большая доля моей и вашей жизни наполнена удовлетворениями не естественных, а искусственно привитых нам воспитанием и самими нами придуманных и перешедших в привычку потребностей, и что ⁹/₁₀ труда, полагаемого на удовлетворение этих потребностей, — праздный труд».

Толстой отвергает обычный довод в пользу более высокой оплаты умственного труда по сравнению с трудом физическим, состоящий в том, что результаты умственного труда особенно нужны и полезны людям. «Мне бы очень хотелось, — пишет Толстой, — быть твердо уверенным в том, что я даю людям больше того, что получаю от них. Но так как я чувствую себя очень склонным к тому, чтобы высоко ценить свой труд и низко ценить чужой, то я не надеюсь увериться в безобидности для других расчета со мной одним усилием своего труда и избранием тяжелейшего (я непременно уверю себя, что любимый мой труд есть и самый нужный и трудный)».

«Я желал бы, — говорит он, — как можно поменьше брать от других и как можно меньше трудиться для удовлетворения своих потребностей; и думаю, так легче не ошибиться»379.

Однако Толстой лишь в ограниченных размерах мог осуществить в своей жизни это новое, установленное им для себя правило — как можно меньше брать от людей, уменьшая свои потребности. Он был не один, у него была семья, и его жена и подрастающие дети привыкли уже к тому укладу дворянско-помещичьей жизни среднего достатка, который он сам после женитьбы установил для своей семьи.

Сложным и трудным путем он шел к полному разрыву со своим классом, а следовательно, и с тем укладом жизни, который был типичен для этого класса. Его семейным была чужда и непонятна происходившая в нем мучительная работа мысли и чувства. Не переживая ни в какой степени того, что переживал он, семейные Толстого не могли пойти по его пути.

Следует сказать, однако, что того, что обычно называется роскошью и комфортом, было очень немного в быту семьи Толстых и в обстановке яснополянского дома. Подыскивая к своим детям гувернантку-англичанку, Лев Николаевич в апреле 1878 года писал А. А. Толстой: «Кроме главных нравственных качеств, желательно как можно меньше прихотливости насчет вещественного комфорта, так как мы им не богаты»380.

Но, разумеется, Толстой не мог не видеть, что по сравнению с бедностью и нищетой крестьян окрестных деревень условия его жизни действительно являются роскошью, с которой он, при его изменившемся мировоззрении, не мог мириться. С годами жизнь в барских условиях становилась для него все более и более мучительной, и так продолжалось до самого дня его ухода из Ясной Поляны — 28 октября 1910 года.

бы не придавая ей значения. Во-вторых, Толстой говорит не только о том, что «большая доля» его жизни направлена на удовлетворение искусственно развитых потребностей, но то же самое он говорит и о жизни Фета. Толстой, следовательно, критикует вообще условия жизни помещиков того времени.

XLVII

18 июля Толстой вместе со старшим сыном поехал к своей теще, Любови Александровне Берс, в ее имение «Утешенье», находившееся в Крестецком уезде Новгородской губернии, где прожил пять дней, и вернулся в Ясную Поляну 24 июля.

Как везде и всегда, Толстой и здесь присматривался к народной жизни и любовался красотами природы. Катаясь вечером по озеру Льняному, он записывает в записную книжку: «Фейерверк от лодки на озере. Просвет белой луны в лесу». А на другой день пишет: «Темно-синее, как синюжник, озеро в зеленых берегах». Толстой находил, что новгородские крестьяне «грамотнее и вообще развитее наших тульских, но испорчены Петербургом, куда они постоянно ездили на заработки. У них уже не было ни старинных песен, ни народной одежды»381.

Летом 1879 года у Толстого гостил олонецкий сказитель былин Василий Петрович Шевелев, по прозванию Щеголенок. Неграмотный крестьянин деревни Боярщина Петрозаводского уезда Олонецкой губернии, Щеголенок был более всех других сказителей былин известен собирателям народного творчества. На протяжении 26 лет — с 1860 по 1886 год — пять собирателей записали исполнявшиеся им былины. Всего разными собирателями записано от Щеголенка 14 былин в 31 варианте.

По ремеслу Щеголенок был сапожник и своим мастерством славился на всю округу. «Своему поэтическому искусству Щеголенок отдавался всей душой. Многие из кижан не понимали этого его увлечения и считали сказителя каким-то «балованным», занимающимся не совсем серьезным делом... »382.

Толстой в письме к В. В. Стасову от 2 августа 1879 года, рекомендуя Стасову Щеголенка, который ехал в Петербург по своим делам, называет его «очень умным и хорошим стариком»383.

Хотя Толстой и называет Щеголенка в письме к Стасову «певцом былин», ни об одной из былин, которые, несомненно, пел Щеголенок в Ясной Поляне, нет упоминаний в записях Толстого. В то же время Толстым было записано со слов Щеголенка множество легенд и рассказов из действительной жизни. Отличить легенды и рассказы Щеголенка среди других записей Толстого очень нетрудно на основании встречающихся в них многочисленных географических названий, характерных для Олонецкого края, точнее — для полуострова, вдающегося в северную часть Онежского озера, известную под названием Заонежье (Кижи, Сенная губа, Яндомозеро и другие).

Всегда восхищаясь русским народным языком, Толстой старался рассказы Щеголенка записывать слово в слово, но он не поспевал за рассказчиком, и ему приходилось записывать, конспективно только самое существенное, причем иногда он не выписывал то или другое слово целиком, а помечал его только первыми буквами384.

Впоследствии некоторые легенды и рассказы Щеголенка послужили Толстому материалом для его народных рассказов. Так, легенда Щеголенка «Архангел» явилась основой для легенды Толстого «Чем люди живы» (1881), рассказ «Два странника собрались в Ерусалим...» — для рассказа «Два старика» (1885), легенда «Инок молился в пустыне...» — для рассказа «Молитва» (1905), легенда «Старик в церкви» — для не озаглавленной Толстым, но появившейся в печати под тем же названием (1907). В 1902 году Толстым была обработана рассказанная ему Щеголенком легенда о разрушении ада. По церковному преданию, воскресший Христос сошел в ад и освободил всех томящихся там грешников. Народ присоединил к этой легенде следующее антицерковное содержание, сообщенное Щеголенком: «Ад застонал», но Христос сказал: «Не стони, ад. Будешь наполнен попами, дьяками, неправеднымч судьями»385.

По-видимому, от Щеголенка Толстой слышал также легенду, впоследствии изложенную им под названием «Три старца».

Хотя сюжет этой легенды и не записан в его записной книжке, но в «Исследовании догматического богословия», писавшемся в январе — марте 1880 года, Толстой говорит, что его «трогает молитва трех пустынников, про которых говорит народная легенда»386.

Кроме легенд, Щеголенок рассказывал Толстому и действительные факты из жизни своих односельчан и жителей окрестных деревень. Так, он рассказал о бунте при Екатерине II крестьян села Кижи, не соглашавшихся «подписаться под заводы». Против бунтовщиков было послано войско, и бунт был подавлен артиллерийской стрельбой387.

под названием «Иван Павлов». Действие происходит в той же деревне Боярщина, откуда был родом Щеголенок. Здесь жил богатый мужик Иван Павлов, который занимался сначала перевозкой товаров по рекам на своем судне, а затем взял подряд на винный откуп в Вологде, а сам поселился в Петербурге. Его сосед снял у него один из кабаков. На святках выручка этого сидельца в кабаке доходила до 500 рублей в день. Он привез деньги хозяину в Петербург и рассказал Павлову, что оставшаяся дома его жена забеременела. Павлов был потрясен. Когда сиделец приехал с выручкой второй раз, он сказал Павлову, что жена его родила. Павлов свел его в трактир. «Ну, — говорит, — первый дом мой, а жена что сделала!» Сиделец отвечает: «Молодость горами качает, и ты не так жил». — «Я, — говорит Павлов, — качнусь своей стороны ради жениного посмеха». И запел: «Не кукушечка во сыром бору куковала». И заплакал. «И решил свое житье».

Прошло много лет. «Я, — рассказывал Щеголенок, — сижу, сучу пряжу. Пришел старик, рослый, белый». Его спросили, откуда он, но он не сказал правду. Щеголенок его узнал. Ему подали милостыню — хлеба. Он ничего не сказал и пошел в свой дом. Попросился ночевать, его пустили, накормили ужином, он всех детей одарил гостинцами, а наутро пошел дальше. Утром сын старика, Логин, пришел к Щеголенку заказывать сапоги. Щеголенок заговорил о старике с белой бородой. Узнав от Щеголенка, что это был его отец, Логин послал младшего брата в ближайшие деревни отыскивать «старика пропащего». Он нашел его в ближайшей деревне. «Тужил, попа взяли и помер. Накрыто тряпкой. И немытый».

Целых двадцать пять лет Толстой не мог забыть рассказа Щеголенка об Иване Павлове. В записи дневника от 13 декабря 1897 года в числе сюжетов, «которые стоит и можно обработать, как должно», находим и рассказ «Петровича» (так Толстой называл Щеголенка) о «муже, умершем странником»388. В 1905 году, составляя список рассказов, которые он имел намерение написать для сборника «Круг чтения», Толстой прежде всех других вспомнил сюжет, услышанный им от Щеголенка: «Ушедший странствовать от жены»389.

Такой продолжительный интерес Толстого к сюжету о богатом человеке, «ушедшем странствовать», объясняется тем, что сам он уже с 1877 года мечтал о том, чтобы закончить жизнь бездомным странником. Только в феврале 1905 года Толстой принялся за обработку долго волновавшего его сюжета и создал рассказ «Корней Васильев».

По возвращении на родину Щеголенок отправил Толстому написанное с его слов местным писарем (сам Щеголенок был неграмотный) следующее письмо:

«От души благодарю вас, ваше сиятельство, за ваш радушный, отеческий прием и за все ваше доброе! Часто, очень часто я вспоминаю о своей жизни у вас и рассказываю здесь своим знакомым, как гостил я у графа Льва Николаевича... В настоящее время я живу в Олонецкой губернии, но мыслями своими летаю по тем местам, где прогостил это лето, и своей священной обязанностью считаю молитву о вас — моих благодетелях»390.

XLVIII

«Я жив, здоров и всё понемножку копаюсь,» — писал Толстой В. В. Стасову 2 августа 1879 года391.

«Копался» Толстой, несомненно, над романом из эпохи XVIII века, но над каким вариантом — нам неизвестно.

В письме к П. Д. Голохвастову от 8 августа, упомянув о своем намерении спорить с ним об «Анне Карениной», Страхов писал: «Я живу теперь под сильнейшим очарованием самого автора, Л. Н. Толстого, который теперь в удивительном духе. Когда будете здесь, то узнаете новые предположения и работы этого неутомимейшего и глубочайшего работника... Между прочим, он усердно занимается народным языком и, верно, наделает чудес»392.

Более подробно свои впечатления о пребывании у Толстого Страхов изложил в письме к Н. Я. Данилевскому от 23 сентября 1879 года. «Толстого, — писал он, — я нашел на этот раз в отличном духе. С какою живостию он увлекается своими мыслями! Так горячо ищут истины только молодые люди, и могу положительно сказать, что он в самом расцвете своих сил. Всякие планы он оставил, ничего не пишет, но работает ужасно много. Однажды он повел меня с собою и показал, что он делает между прочим. Он выходит на шоссе (четверть версты от дома) и сейчас же находит на нем богомолок и богомольцев. С ними начинаются разговоры, и если попадутся хорошие экземпляры и сам он в духе, он выслушивает удивительные рассказы. Верстах в двух есть небольшие поселки и там есть два постоялые двора для богомольцев (содержатся не для выгоды, а для спасения души). Мы зашли в один из них. Человек восемь разного народа, старики, бабы, и делают, что кому нужно: кто ужинает, кто богу молится, кто отдыхает. Кто-нибудь непременно говорит, рассказывает, толкует, и послушать очень любопытно. Толстого, кроме религиозности, которой он очень предан (он и посты соблюдает и в церковь ходит по воскресеньям) занимает еще язык. Он стал удивительно чувствовать красоту народного языка и каждый день делает открытия новых слов и оборотов, каждый день все больше бранит наш литературный язык, называя его не русским, а испанским. Все это, я уверен, даст богатые плоды. Были мы с ним также на волостном суде, часа три слушали, и я вынес оттуда величайшее уважение к этому делу...»393.

—1880 годам, с многочисленными записями народных слов и выражений. Книжка содержит 118 разрозненных листков, исписанных большей частью с обеих сторон394.

В этой книжке записано более двух с половиной тысяч народных слов и оборотов речи, поразивших Толстого силой, красотой, ясностью, точностью, меткостью, оригинальностью выражений. Впоследствии во многих своих произведениях, особенно в тех из них, которые предназначались для народа, Толстой воспользовался этими записями. Сюда относятся: «Чем люди живы», «Где любовь, там и бог», «Сказка об Иване-дураке и его двух братьях», «Упустишь огонь — не потушишь», Предисловие к «Краткому изложению Евангелия» и более всего — «Власть тьмы».

В драму «Власть тьмы» внесено Толстым из записной книжки 36 народных слов и выражений. Тут и Анюткино «однова дыхнуть»; и Никиты — «была бы дыра сквозь землю», «в питье не запью, в еде не заем, во сне не засплю», «и пить будем, и гулять будем»; и Петрово — «малый-то не к рукам»; и Акима — «притаманно», «душа надобна»; и Анисьи — «она тебе намазала», «чистяк какой, ишь ты!», «в косы руками увяз», «с висюгой своей»; и Матрены — «остробучилась баба», «оплошки не делай», «не малина, не опанет», «девка, как литая», «у меня язык помягче», «ни кот, ни кошка, ни поп Тимошка», «терта перетерта»; и Митрича — «раздробить» (в смысле — растолковать), и др.

Отдельные слова и выражения из этой записной книжки Толстого встречаем и в его «Исповеди», и в «Крейцеровой сонате», и в «Плодах просвещения», и в «Отце Сергии», и в «Воскресении» («вздумала», «баба ухватистая», «из рук не вывалится», «как пьем — все видят, а как работаем — никто не видит» — слова рабочего Нехлюдову в вагоне железной дороги).

В той же записной книжке находим народные пословицы, поговорки и прибаутки, отдельные стихи из народных песен и некоторые нравственные сентенции, как, например: «Плоти убыток — душе барыш», «С жиру и неблажной блажит», «Меньше говори — меньше греха, и больше услышишь».

обратившие на себя его внимание народные слова и обороты речи чернилами на отдельных листах. Таких листов в архиве Толстого сохранилось

Лист с записями народных выражений (1879) пятнадцать; на них записано пронумерованных им 233 отдельных слова и оборота речи395.

Кроме услышанных от крестьян и прохожих народных слов и выражений, в его записной книжке находим большое количество записей, свидетельствующих о том, как он серьезно изучал русский народный язык и старался понять его законы. Здесь Толстой:

1) пытается определить тонкие различия синонимов по их смыслу, например: «Горе, печаль, кручина, скорбь, зазноба, тоска, скука. Горе — злосчастье. Горе — судьба горькая. Духовное — скорбь. Печаль — о других. Кручина — временная от других. Тоска — недовольство собой. Скука — небольшое горе, отсутствие забот сердечных. Зазноба — физическое — любовь»;

2) подбирает синонимы, не указывая отличий их по смыслу один от другого («малоумен, глуп, дурковат, дурашин, несмышлен, простоват»; или: «невразумительно, непонятно, путанно говорит»);

«притча — случай»);

4) пытается слова народного языка сблизить со словами языка литературного («дума, думка = воображение»);

5) пробует выяснить происхождение того или другого слова («то-перво = топерь = теперь»; «до воли = довольно);

6) старается определить значение приставок в глаголах (указывает, что приставка «за» означает начало действия: «запил, забрал, запахал, задумал, занялся» и т. д.);

7) чтобы наглядно представить себе все богатство русского языка, пробует все глаголы, произведенные от основного глагола путем многочисленных приставок. Так, он выписывает 18 глаголов, произведенных с помощью различных приставок от глагола «вести». То же самое он проделывает и с другими глаголами: лить, ступать и т. д. Приводит образцы глаголов с малоупотребительной двойной приставкой «обез»: «обезхлебил, обезлошадил, обезсилил, обездомил»;

9) дает примеры иронического обращения, имеющего обратный смысл: «Хорошо ты делаешь», «Много ты смыслишь», «Большой твой капитал» и др. и указывает на то, что в этих случаях «эпитет» выражается «первым словом»;

10) обращает внимание на типические обороты речи в разговорах тех или других лиц («У старика нищего вся речь вопросительна: «Разве добрых людей мало?»);

11) в некоторых случаях проводит сравнение оборотов русского народного языка с соответствующими оборотами греческого, французского и английского языков;

12) делает большие выписки из «Толкового словаря живого великорусского языка» В. И. Даля. Всего около 200 слов и оборотов речи, начинающихся на буквы: Б, В, Г, Д, Ж, З, К, М, Н, О, П, С, Т, У, Х, Щ, Я.

XLIX

«Раскуют мечи свои на орала и копия на серпы»396.

Много выписок сделано Толстым из «Жития» протопопа Аввакума и других его писаний397. Толстого нисколько не интересовали обрядовые споры Аввакума с «никонианцами» — двумя или тремя перстами возлагать на себя крестное знамение, двоить или троить аллилуйя и пр., но литературные достоинства писаний Аввакума — особенно его «Жития» — и сама могучая личность борца-протопопа должны были привлечь внимание Толстого.

Он выписывает из «Жития» образцы живой русской народной речи: «я только выволокся в Москву», «такой же замотай», «по тонку николи писать», «ведаю его стряпанье», «поглядеть заломя голову» и т. д. Конечно, всеми этими и многими другими подобными словами и выражениями Аввакума Толстой так же восхищался, как и записанными им словами богомольцев и прохожих на Киевском шоссе. Еще раньше, читая выдержки из «Жития» Аввакума в «Истории России» С. М. Соловьева, Толстой в своих заметках определил стиль Аввакума словами: «Быстрая речь, на волоске шутка мрачная»398.

Толстой выписывает дословно художественное, хватающее за сердце описание убийственных условий десятилетней каторжной жизни Аввакума в Сибири под началом воеводы Пашкова: «Реки мелкие, плоты тяжелые, пристава немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие — огонь да встряска, люди голодные — лишь станут мучить — он и умрет». При этом Толстой хочет обратить внимание на гуманное отношение Аввакума к своим мучителям, на его старание уверить читателя, что «не их то дело», но врага рода человеческого.

Преклонявшемуся перед мученичеством Толстому были понятны и близки призывы Аввакума к своим единоверцам и ученикам: «Мучьтесь за Христа хорошенько. Не оглядывайтесь назад. Не тужите о безделицах мира сего».

«духовной дочери» и другу, боярыне Морозовой. «Некого четками постегать и не на кого поглядеть, как на лошадке поедет, и по головке погладить. Нет миленького сударика», — делает Толстой выписку из письма Аввакума к боярыне Морозовой. Но и боярыню Морозову Аввакум поощрял к мученичеству. «Побоярила, — писал он ей, — надо попасть и в небесное боярство».

И, наконец, глубокое уважение вызывало в Толстом достойное и свободное обхождение Аввакума с царем Алексеем Михайловичем. «Не покручинься, царь, — писал Аввакум в своей челобитной царю, — ты раб зауряд со всеми. Прости, Михалыч-свет. В тюрьме мне что надобно? Разве смерть. Ей так».

Известно, что Толстой высоко ценил язык протопопа Аввакума и советовал писателям, намеревающимся писать для народа, учиться языку между прочим и у протопопа Аввакума. Когда в 1885 году был задуман «Народный журнал», Толстой 17 сентября писал предполагаемому редактору этого журнала П. И. Бирюкову:

«Язык надо бы по всем отделам держать в чистоте — не то, чтобы он был однообразен, а напротив — чтобы не было того однообразного литературного языка, всегда прикрывающего пустоту. Пусть будет язык... попа Аввакума, но только не наш газетный»399.

качества замечательного русского человека XVII века, его стойкость и мужество вызывали горячее сочувствие Толстого. Недаром Горький, перечисляя те разнообразные «свойства сложной русской психики», которые воплотились в Толстом, указывал и на то, что в Толстом «горит фанатизм Аввакума»400.

По отъезде из Ясной Поляны Н. Н. Страхов писал Толстому 14 сентября:

«Нынешнее посещение Ясной Поляны было необыкновенно радостно и плодотворно для меня. Я редко видал Вас таким здоровым и бодрым, а сила Вашей внутренней жизни меня поразила. Ваши мысли волнуют Вас так, как будто Вам не 50, а 20 лет»401.

Настроение Толстого продолжало оставаться сосредоточенным и далеким от жизни окружающих. В середине августа он писал А. А. Толстой: «У меня полон дом народа, репетиции для театра. И более чуждым всему этому человека трудно себе представить»402. В письме к Фету от 31 августа Толстой рекомендовал ему три произведения древней еврейской письменности, входящие в состав Библии: Притчи Соломоновы, Книгу премудрости Соломоновой и Экклезиаст, также приписываемый Соломону, с его знаменитым «Суета сует, всяческая суета» и «Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?» — «Новее этого трудно что-нибудь прочесть», — писал Толстой.

Но в конце этого письма Толстой сообщал Фету: «У нас после приезда Страхова были гость на госте, театр и дым коромыслом, 34 простыни были в ходу для гостей и обедало 30 человек, и всё сошло благополучно, и всем и мне в том числе было весело»403.

Выше уже была приведена выдержка из письма Н. Н. Страхова к Н. Я. Данилевскому о том, что в течение августа 1879 года Толстой ничего не писал; однако мысль о продолжении начатого романа не оставляла его. 20 августа он обратился к министру юстиции Д. Н. Набокову с заявлением, в котором сообщал, что, «начав исторический труд из времен конца XVI и начала XVII века» (описка Толстого: должно быть «конца XVII и начала XVIII века»), он нуждается в ознакомлении с секретными делами из Архива Министерства юстиции и просит разрешить ему доступ к этим делам404. 17 сентября администрацией московского Архива Министерства юстиции было сделано распоряжение о допущении Толстого к занятиям секретными делами, хранящимися в архиве405.

Собираясь в конце сентября в Москву, Толстой был намерен встретиться с историками (в их числе с И. Е. Забелиным), чтобы получить от них сведения по ряду вопросов, относящихся к изображаемому им периоду русской истории. Эти вопросы для памяти были им записаны в записной книжке406. Вот некоторые из этих вопросов: «Где стан? Назовите станы в какой-нибудь губернии. — Почты. Какие тракты? Где почтовые станции (петербургские знаю). — Кто архимандрит печерский в 1716? — Как колесуют? — О муже Анны Иоанновны, герцоге Курляндском. — Живой мост в Москве? — Хорошенько узнать, что такое правеж? Как? — Древние XVII лубочные картины. — Где Преображенское? Где Измайлово?» и др.

27 сентября Толстой приехал в Москву и пробыл здесь до 2 октября.

В этот приезд он побывал в Архиве Министерства юстиции, где сделал указание И. Н. Николеву о выписке для него выдержек из дел Преображенского приказа. К этому времени относится и встреча Толстого с историком и фольклористом Е. В. Барсовым.

— беседа с представителями высшей иерархии об учении православной церкви.

Теперь уже не догматическое учение церкви занимало Толстого, но, как рассказывает он в «Исповеди», «явились вопросы жизни, которые надо было разрешить».

Первым вопросом было отношение церкви к войне в связи с только что закончившейся русско-турецкой войной 1877—1878 годов. «Русские стали во имя христианской любви убивать своих братьев. Не думать об этом нельзя было. Не видеть, что убийство есть зло, противное самым первым основам всякой веры, нельзя было. А вместе с тем в церквах молились об успехе нашего оружия, и учители веры признавали это убийство делом, вытекающим из веры».

Второй вопрос — отношение церкви к смертным казням. В это время очень обострилась борьба народовольцев с правительством, и все чаще и чаще выносились революционерам смертные приговоры. Толстой «видел членов церкви, учителей ее, монахов, схимников», одобрявших смертные казни.

Третий вопрос — нетерпимое отношение церкви к верующим других исповеданий: католикам, протестантам, старообрядцам, сектантам и др.

желание побеседовать с учеными богословами. Страхов назвал ему несколько имен.

По рекомендации Страхова Толстой беседовал с митрополитом московским Макарием (Булгаковым) и с викарным архиереем Алексеем (Лавровым-Платоновым). 1 октября Толстой поехал в Троице-Сергиеву лавру для встречи с наместником лавры Леонидом Кавелиным, с которым он в 1874 году переписывался относительно издания памятников древней русской литературы.

О посещении Толстым Троицкой лавры сохранились воспоминания епископа Никона (бывшего тогда в числе лаврских монахов), которому было поручено показать графу достопримечательности лавры и ризницу. «Покойный о. наместнйк лавры архим. Леонид приглашал его откушать хлеба-соли в своих кельях. Но граф пожелал отобедать вместе с народом, в странноприимной палате. При осмотре ризницы, рассматривая вериги, какие носили древние подвижники, Толстой спросил меня: «А ныне есть ли такие подвижники?» Я отвечал, что в наше время небезопасно носить вериги; лучше терпеть те скорби, какие бог кому попустит. Он однако же не удовлетворился сим ответом и как будто с иронией настаивал на вопросе: знал ли я хоть одного такого веригоносца? Тогда я указал на покойного уже тогда коновийского подвижника простеца схимонаха Филиппа (в монашестве Филарета). С большим любопытством граф меня расспрашивал о нем и, когда узнал, что я составил биографию его, просил меня прислать ему, что потом я и исполнил. После осмотра достопримечательностей граф пожелал наедине поговорить с о. архимандритом. Довольно долго длилась эта беседа. Когда он ушел, покойный старец со вздохом сожаления сказал мне: „Заражен такою гордыней, какую я редко ветречал. Боюсь, кончит нехорошо“»407.

В лавре Толстой посетил собрание профессоров Московской духовной академии.

Профессор истории философии В. Д. Кудрявцев задал ему вопрос: «Скоро ли вы подарите нас таким произведением, как „Война и мир“ или „Анна Каренина“?» На что Толстой, пользуясь выражением ап. Петра, ответил, что он не хочет, «как пес, возвращаться на свою блевотину»408.

— первый из известных нам отрицательных отзывов Толстого о своих прежних художественных произведениях, высказанный после происшедшего в нем перелома.

2 октября Толстой вернулся в Ясную Поляну и на другой день писал Страхову: «По вашему совету и по разговору с Хомяковым (сыном)409 о церкви был в Москве и у Троицы и беседовал с викарием Алексеем, митрополитом Макарием и Леонидом Кавелиным. Все трое прекрасные люди и умные, но я больше еще укрепился в своем убеждении. Волнуюсь, метусь и борюсь духом и страдаю; но благодарю бога за это состояние»410.

Напряженная работа мысли и душевные страдания приводили к болезненному состоянию и упадку сил. 28 сентября С. А. Толстая писала Т. А. Кузминской, что Лев Николаевич «последнее время совсем расстроился здоровьем, все голова болит, ничего не ест, мрачен... С ним что-то сделалось, но я думаю, что это — нервное».

На письмо Толстого Страхов отозвался следующим письмом от 16 октября:

«Очень меня поразило Ваше письмо, бесценный Лев Николаевич. В сущности оно грустное, и хотя я почувствовал опять наплыв любви к Вам, к этой душе, так неустанно и глубоко работающей, но вместе я пожелал, чтобы как-нибудь уменьшилась страшная тяжесть, которую Вы несете. Архиереи не помогли — вот Вы увидели это жалкое умственное состояние. Они люди верующие, но эта вера подавляет их ум и обращает их рассуждения в презреннейшую софистику и риторику. Они не признают за собою права решать вопросы, а умеют только все путать, все сглаживать, ничему не давать ясной и отчетливой формы, много говорить и ничего определенного не сказать»411.

«Убеждение», в котором Толстой, как писал он Страхову, «укрепился», — это его разрыв с учением православной церкви. Беседы с московскими иерархами об отношении церкви к важнейшим вопросам жизни нанесли последний удар его вере в православие. «И я обратил внимание, — писал он в «Исповеди», — на все то, что делается людьми, исповедующими христианство, и ужаснулся»412.

LII

Исполняя задание Толстого, И. Н. Николев в течение октября 1879 года прислал Толстому копии 24 дел из архива Преображенского приказа, которые все относятся к последнему десятилетию XVII века и первым годам XVIII века; лишь одно дело относится к 1721 году. Сам Толстой в течение всего октября ни разу не появлялся в Архиве Министерства юстиции для занятий413.

Большинство выдержек, присланных Толстому Николевым, было извлечено из дел по обвинению разных лиц в произнесении «непристойных слов» по адресу Петра и в порицании его распоряжений и введенных им порядков, а также его образа жизни и поведения.

Так, крестьянин Евтихий Шишкин обвинялся в том, что он говорил: «Ныне-де спрашивают с крестьян наших подводы, а и так-де мы от подвод и от наборов и податей разорились... Евтифий его, государя, матерно».

Многие пострадали за то, что называли Петра антихристом — потому, между прочим, что он не соблюдает постов, а некоторые — за «укоризну против брадобрития». Усманский солдат Гаврила Шмуйлев говорил, что пришли последние времена: «ныне-де знатно [очевидно] антихрист государь, потому что людей своими руками бьет». Некая Подшивалова была бита батогами за то, что «тужила о казненных стрельцах». Старец вологодского Спасского монастыря Герасим говорил: «Лучше бы государя убили, так бы-де службы не было, и мир бы отдохнул»414.

Эти выдержки дают ясное представление о том, чего искал Толстой в архивных делах Преображенского приказа. Его интересовало отношение народа к Петру и его нововведениям. Толстой, следовательно, оставил тему романа «Сто лет» и вновь вернулся к историческому роману из времени Петра I.

Но все присланные Николевым материалы остались неиспользованными, и Толстой к продолжению романа из времени

Петра I больше не возвращался. Он был всецело поглощен вопросами религии и ставил перед собой теперь две задачи: 1) изучить во всех подробностях учение церкви и написать опровержение догматического, нравственного и общественно-политического учения церкви; 2) изучить во всех подробностях Евангелия и написать для себя изложение основ христианского учения.

К этому же времени был вполне завершен отход Толстого от взглядов своего класса.

«Я отрекся от жизни нашего круга, — писал Толстой в «Исповеди», — признав, что это не есть жизнь, а только подобие жизни, что условия избытка, в которых мы живем, лишают нас возможности понимать жизнь, и что для того, чтобы понять жизнь, я должен понять жизнь не исключений, не нас, паразитов жизни, а жизнь простого трудового народа, того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придает ей».

«...Со мной случилось то, что жизнь нашего круга — богатых, ученых — не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл. Все наши действия, рассуждения, наука, искусства — все это предстало мне как баловство. Я понял, что искать смысла в этом нельзя. Действия же трудящегося народа, творящего жизнь, представились мне единым настоящим делом. И я понял, что смысл, придаваемый этой жизни, есть истина, и я принял его»415.

¹ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 445.

² «Исповедь», гл. III и IV. Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 10—12.

³ «Анна Каренина», ч. VIII, гл. XII.

⁴ Там же, гл. VIII.

⁵

⁶ «Исповедь», гл. VIII и XIII. Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 32 и 47.

⁷ «Анна Каренина», ч. VIII, гл. VIII.

⁸ Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 573.

⁹ «Анна Каренина», ч. VIII, гл. XIII.

¹⁰

¹¹ Там же, гл. XIX и XVI.

¹² «Исповедь», гл. X. Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 40.

¹³ Полное собрание сочинений, т. 66, 1953, стр. 188.

¹⁴ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 291.

¹⁵ новой победоносной войны поднять свой престиж на международной арене и разрядить напряженную политическую обстановку внутри страны.

¹⁶ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 322.

¹⁷ Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 727.

¹⁸ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 334, 335.

¹⁹ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891» М., 1928, стр 39.

²⁰ —362.

²¹ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 337.

²² Письмо не опубликовано; хранится в Отделе рукописей Гос. Музея Л. Н. Толстого.

²³ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 339. План размещения раненых по деревням осуществлен не был.

²⁴ Там же, стр. 339.

²⁵

²⁶ Там же, стр. 345.

²⁷ Там же, стр. 345—346. Генерал Н. Н. Обручев был командировав на Кавказ для участия в войне с турками.

²⁸ Там же, стр. 349.

²⁹ Напечатаны в томе 48 Полного собрания сочинений, 1952, стр. 179—186.

³⁰ Оболенский. Две встречи с Л. Н. Толстым. «Толстой, Памятники творчества к жизни», 3, М., 1923, стр. 29.

³¹ Павел Матвеев«Исторический вестник», 1907, 4, стр. 152—153.

³² А. Д. Оболенский. Указ. статья, стр. 30.

³³ А. Д. . Указ. статья, стр. 26—37.

³⁴ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 39, запись 25 августа 1877 г.

³⁵ С. А. Толстая«Толстовский ежегодник 1913 года», СПб., 1914, отдел «Воспоминания», стр. 3.

³⁶ Павел Матвеев. Указ. статья, стр. 153.

³⁷ Пимен — оптинский монах, ранее — маляр. Толстой рассказывал про него П. И. Бирюкову, что он, во время беседы у Ювеналия о разных мирских предметах, преспокойно заснул, сидя на стуле (П. И. . Биография Л. Н. Толстого, т. II. М. — Пг., 1923, стр. 122).

³⁸ «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», СПб., 1914, стр. 126.

³⁹ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 338.

⁴⁰ Усердное соблюдение Толстым постов вызывало добродушные насмешки родных его жены. 13 октября 1878 г. дядя С. А. Толстой, Владимир Александрович Иславин, писал ей: «Обнимаю его [Льва Николаевича] сердечно, но только лишь в том разе, если он перестал питаться горохом, толокном и овсянкой на лампадном масле» (письмо не опубликовано, хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого).

⁴¹ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 39.

⁴² В. Р. Ч[евск]ий. У гр. Л. Н. Толстого в Ясной Поляне. Тула, 1908, стр. 10.

⁴³ Н. Шатилов. Из недавнего прошлого. «Голос минувшего», 1916, 10, стр. 69.

⁴⁴ «Исповедь», гл. XIII. Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 50.

⁴⁵ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 121.

⁴⁶ С. А. Берс. Воспоминания о графе Л. Н. Толстом, стр. 33.

⁴⁷ П. Бирюков— Пг., стр. 64.

⁴⁸ Составленные Толстым «Правила для педагогических курсов» напечатаны в Полном собрании сочинений, т. 17, стр. 331—335.

⁴⁹ Изложенные сведения о прохождении в органах Министерства народного просвещения и в тульском земстве проекта Толстого об открытии педагогических курсов заимствованы из следующих источников: И. А. Воронцов-Вельяминов. Систематический свод постановлений Тульского губернского земского собрания за XXXV лет, вып. 1. М., 1894, стр. 229—230; С. О. . Л. Н. Толстой и его попытка учреждения в Ясной Поляне педагогических курсов. «Русские ведомости», 19 ноября 1910 г.; А. П. Серебренников. Л. Н. Толстой о курсах для подготовки народных учителей. «Советская педагогика», 1938, 12, стр. 124—127; В. С. Спиридонов«Ученые записки пед. ин-та им. Герцена», Л., 1948, т. 67, стр. 146—153.

⁵⁰ П. И. Бирюков. Биография Л. Н. Толстого, т. II, стр. 65.

⁵¹ Журнал XIII очередного Крапивенского уездного земского собрания и II чрезвычайного собрания 1877 года. Тула, 1878, стр. 3—14.

⁵² «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 42.

⁵³ Б. Н. Чичерину, который писал ему, что для здоровья ребенка он с женой решили жить в городе, поближе к докторам, Толстой 10 декабря 1877 г. писал: «В деревне доктор далеко, но бог гораздо ближе, чем в городе» (Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 358).

⁵⁴ Журнал XIV очередного уездного Крапивенского земского собрания. Тула. 1878, стр. 7—17.

Впоследствии Мария Михайловна Холевинская, окончив курсы, работала врачом в Туле, была дружна с дочерьми Толстого и была близка его взглядам. В 1896 г. за передачу тульскому рабочему запрещенной в то время книги Толстого «В чем моя вера?» Холевинская была выслана в Астрахань.

⁵⁵ Проф. С. . О графе Льве Николаевиче Толстом. Сергиев Посад, 1911, стр. 2.

⁵⁶ А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого. М., 1959, стр. 99, запись от 20 сентября 1901 г.

⁵⁷

⁵⁸ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 345.

⁵⁹ Там же, стр. 344.

⁶⁰ Там же, стр. 346.

⁶¹ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 39—40.

⁶²

⁶³ Там же, стр. 266—267.

⁶⁴ Там же, стр. 267—269.

⁶⁵ «Война и мир», т. III, ч. третья, гл. XXVII.

⁶⁶ Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 507.

⁶⁷

⁶⁸ Напечатана в Полном собрании сочинений, т. 17, стр. 363—368

⁶⁹ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 349.

⁷⁰ Там же, стр. 350, 351 и 352.

⁷¹ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 352, 353.

⁷² —358.

⁷³ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 357.

⁷⁴ Там же, стр. 356. Позднее, 5 марта 1879 г., С. А. Толстая писала сестре: «Мой Андрюша еще не ходит... Левочка носит его на плече, играет с ним и любит больше всех предыдущих детей, когда они были маленькие».

⁷⁵ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 40.

⁷⁶

⁷⁷ Там же, стр. 355.

⁷⁸ Там же, стр. 357.

⁷⁹ Там же, стр. 359.

⁸⁰ Появилось в Полном собрании сочинений, т. 17, стр. 145—150.

⁸¹ —385.

⁸² «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 40, запись 26 декабря 1877 г.

⁸³ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 366—367.

⁸⁴ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 371, 372.

⁸⁵ «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой». СПб., 1911, стр. 288.

⁸⁶ —255.

⁸⁷ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 41.

⁸⁸ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 383—384.

⁸⁹ «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 115—116.

⁹⁰ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 369.

⁹¹ «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 142.

⁹² Статья «Похороны Некрасова» в сборнике: Г. В. Плеханов. Искусство и литература. М., 1948, стр. 644—645.

⁹³ В. К. . На закате. Рукопись, хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого, стр. 49—50.

⁹⁴ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 379.

Эта оценка Толстым поэзии Некрасова с художественной стороны близко подходит к оценке, сделанной Г. В. Плехановым на основании того же критерия. «Хотя почти каждое стихотворение Некрасова, — писал Плеханов, — в целом ... более или менее значительными погрешностями против требований строго эстетического вкуса, но зато во многих из них можно найти места, ярко отмеченные печатью самого несомненного таланта» («Н. А. Некрасов» в сборнике: Г. В. Плеханов

⁹⁵ Н. Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым. М., 1928, стр. 75.

⁹⁶ Полное собрание сочинений, т. 60, стр. 225.

⁹⁷ Записки И. М. Ивакина, запись 12 августа 1885 г. «Литературное наследство», т. 69, кн. вторая, 1961, стр. 72.

⁹⁸ «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого.

⁹⁹ В. Е. Якушкин. Матвей Иванович Муравьев-Апостол. «Русская старина», 1886, 7, стр. 157.

¹⁰⁰ Это — страницы 13—14 и 73 Записной книжки «Б» 1878 г., воспроизведенные на стр. 452 и 456 тома 17 Полного собрания сочинений. Указания, какие именно сведения, отсутствующие в печатных источниках, могли быть сообщены Толстому М. И. Муравьевым-Апостолом, даны на стр. 560 и 568—569 того же тома.

¹⁰¹ —73.

¹⁰² В. Е. Якушкин. Указ. соч., стр. 157—158.

¹⁰³ Н. Н. . Родословные разведки, т. II. СПб., 1913, стр. 294.

¹⁰⁴ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 242.

¹⁰⁵ А. Бибикова. Из семейной хроники. «Исторический вестник» 1916, 11, стр. 423—425.

¹⁰⁶

¹⁰⁷ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 41—42.

¹⁰⁸ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 244.

¹⁰⁹ «Русская старина», 1880, 9, стр. 2—3.

¹¹⁰ «Тайные общества в России в начале XIX столетия. Сборник материалов, статей и воспоминаний», изд. Всесоюзного общества политических каторжан и ссыльно-поселенцев. М., 1926, стр. 205.

¹¹¹

¹¹² Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 246.

¹¹³ Там же, стр. 248.

¹¹⁴ Там же, стр. 249.

¹¹⁵ «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 143.

¹¹⁶ «Воспоминания о гр. Льве Николаевиче Толстом» по цензурным условиям не вошли в печатный текст книги. Цитируем по авторской рукописи «Воспоминаний», хранящейся в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого, стр. 46—47.

¹¹⁷ «Русская старина», 1889, 1, стр. 204.

¹¹⁸ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 413.

¹¹⁹ Дневник В. Ф. Лазурского, запись 14 июля 1894 г. «Литературное наследство», т. 37—38, 1939, стр. 466.

¹²⁰ С. Н. . Три вечера у Льва Толстого. Рукопись.

¹²¹ А. Г. Достоевская. Воспоминания. М., 1925, стр. 230—231.

¹²² érer — переваривать.

¹²³ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 401.

¹²⁴ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 398.

¹²⁵ Там же, стр. 396—397.

¹²⁶ «Воспоминания А. А. Толстой» в книге: «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой», стр. 19. В передаче слов Толстого у А. А. Толстой несомненная ошибка: «доказать» вместо «показать».

¹²⁷

¹²⁸ Там же, стр. 393.

¹²⁹ Там же, стр. 394.

¹³⁰ Там же, стр. 394—395.

¹³¹ О них упоминает Семевский в предисловии к «Воспоминаниям» Беляева («Русская старина», 1889, 1, стр. 204).

¹³²

¹³³ «Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка», Л., Изд-во «Прибой», 1929, стр. 28.

¹³⁴ Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 457—459.

¹³⁵ Сведения об этом деле приведены в заметке Л. А. Гессен «Работа Л. Н. Толстого над архивными материалами». «Исторический архив», 1958, 3, стр. 216—218. Там же опубликовано прошение крестьян, поданное в 1818 г. министру финансов Гурьеву, о разрешении им переселиться в Оренбургский край.

¹³⁶ Напечатаны в Полном собрании сочинений, т. 17, стр 269—272, варианты № 10—12.

¹³⁷ «Декабристах», указаны в статье М. А. Цявловского «Декабристы. История писания и печатания романа». Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 498 и далее.

¹³⁸ Письмо не опубликовано; хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

¹³⁹ С. Л. Толстой. Очерки былого. М., 1956, стр. 64.

¹⁴⁰

¹⁴¹ Там же, стр. 410—411. Напечатано с неверной датой: «8 апреля 1878 г.».

¹⁴² Там же, стр. 408—409.

¹⁴³ Там же, стр. 404.

¹⁴⁴ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 406—407.

¹⁴⁵

¹⁴⁶ «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 157—158.

¹⁴⁷ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 411.

¹⁴⁸ Неопубликованные «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого, запись 6 октября 1907 г.

¹⁴⁹ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 409.

¹⁵⁰ », стр. 160.

Подробности о суде над В. И. Засулич и о впечатлении, произведенном оправдательным приговором по ее делу, рассказаны в статье А. Ф. Кони «Воспоминания о деле Веры Засулич», помещенной в его книге: «Избранные произведения», т. II. М., 1959, стр. 7—180.

Толстой и впоследствии проявлял интерес к делу Засулич. А. Ф. Кони, впервые посетивший Толстого в 1887 г., рассказывает в своих воспоминаниях, что Толстой сразу заговорил с ним о деле Засулич (А. Ф. Кони. Избранные произведения, т. II, стр. 255).

¹⁵¹ «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой», стр. 303.

¹⁵² Там же, стр. 306.

¹⁵³ С. . Записки чайковца. «Молодая гвардия», М., 1929, стр. 234—236.

¹⁵⁴ «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 143.

¹⁵⁵ Полное собрание сочинений, т. 48, стр. 70.

¹⁵⁶ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 380, 381—382.

¹⁵⁷

¹⁵⁸ «Исповедь», гл. XIV. Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 51—52.

¹⁵⁹ Полное собрание сочинений, т. 31, 1954, стр. 118.

¹⁶⁰ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 40.

¹⁶¹ Полное собрание сочинений, т. 48, стр. 348.

¹⁶² —465; комментарии к ним М. А. Цявловского — там же, стр. 547—585.

¹⁶³ М. А. Цявловский. «Декабристы». История писания и печатания романа. Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 493.

¹⁶⁴ Полное собрание сочинений, т. 48, стр. 186.

¹⁶⁵ «Письма Толстого и к Толстому». М., Государственное издательство, 1928, стр. 231.

¹⁶⁶ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 518.

¹⁶⁷ Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 499.

¹⁶⁸ Сведения взяты из неопубликованного письма к Толстому С. А. Юрьева от 2 мая: «Очень сожалею, что я виделся с вами, можно сказать, только на мгновение. После третьего акта «Кориолана» я вас долго искал по театру, но напрасно» (письмо хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого).

¹⁶⁹ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 417. Ни «Замечания», ни «Исповедь» Фонвизиной в печати не появлялись.

¹⁷⁰

¹⁷¹ В неполном виде «Моя жизнь» под названием «Первые воспоминания» была напечатана в сборнике «Русским матерям» (М., 1899, под редакцией И. Горбунова-Посадова, стр. 2—6), полностью — в Полном собрании сочинений (т. 23, стр. 469—474). Плановые заметки, сделанные Толстым на полях рукописи, напечатаны там же, стр. 487.

¹⁷² В рукописи «Воспоминаний» (гл. VIII) Толстым сделано указание для переписчицы: «Сюда следуют мои первые воспоминания, напечатанные в XII томе 10-го изд., стр. 447» (Полное собрание сочинений, т. 34, стр. 375).

¹⁷³ Напечатан в Полном собрании сочинений, т. 17, стр. 272—275, вариант № 13.

¹⁷⁴ Полное собрание сочинений, т. 48, стр. 69.

¹⁷⁵

¹⁷⁶ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 416.

¹⁷⁷ Письмо к П. Ф. Перфильевой осталось по ошибке не отмеченным в Списке несохранившихся писем Толстого (Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 523).

¹⁷⁸ Воспроизведена факсимильно в т. 17 Полного собрания сочинений, между 280 и 281 страницами.

¹⁷⁹ « Не только лошадь, но и Иван Федотов вспотел, так было тепло. В земле вспаханной ногам тепло было. Пахло червяками, и видны были взрезанные. Грачи летали по всему полю бочком, шагом, не летая, переходя с старой на новую борозду. Жаворонки вились со всех сторон. Солнце блестело на сохах. С разных сторон слышно было жеребячье ржанье и отголоски пашущих матерей кобыл. «Вылезь», «ближе», «ну, забыла» и песни слышались с разных сторон большого поля до самого леса, из желто-бурого делавшегося полосатым» (т. 17, стр. 284). И т. д.

¹⁸⁰ —284 в виде двух отдельных вариантов под № 15 и 16. В действительности оба варианта составляют одну рукопись.

¹⁸¹ Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 536—537.

¹⁸² Был впервые напечатан в сборнике, выпущенном к 25-летию Литературного фонда «XXV» (СПб., 1884); перепечатан с исправлением многочисленных ошибок переписчика в т. 17 Полного собрания сочинений стр. 38—47.

¹⁸³ Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 537.

¹⁸⁴ Была напечатана в «Журнале Министерства народного просвещения», 1878, 5, 6.

¹⁸⁵

¹⁸⁶ Там же, стр. 425.

¹⁸⁷ Письмо Ф. Д. Батюшкова к В. Г. Короленко от 28 января 1901 г. Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 497.

¹⁸⁸ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 429.

¹⁸⁹ «Профосами» при Николае I назывались офицеры, исполнявшие в войсках полицейские обязанности.

¹⁹⁰ «Новый мир», 1958, 8, стр. 277—278.

¹⁹¹ Д. Д. Оболенский. По поводу казни декабристов. «Наша старина». 1917, 2, стр. 35—36.

¹⁹² Список этот неизвестен. В «Переписке Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым» (стр. 173—175) напечатан список материалов, будто бы посланный Толстому Стасовым, но в действительности список этот был составлен не Стасовым, а Голохвастовым в 1873 г. и касался не декабристов и их эпохи, а Петра I и его времени.

¹⁹³ «Journal» от 28 февраля 1922 г.

¹⁹⁴ С. Л. Толстой. Очерки былого. М., 1956, стр. 47.

¹⁹⁵ Е. Лазарев—146.

¹⁹⁶ Неопубликованное письмо В. И. Алексеева к Н. Н. Гусеву от 26 сентября 1917 г.

¹⁹⁷ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 73.

¹⁹⁸ Там же, стр. 101—102.

¹⁹⁹ Там же, стр. 285. Размышления Долли в «Анне Карениной» о своих детях близко напоминают суждения, высказанные Толстым в этих двух письмах.

²⁰⁰

²⁰¹ Там же, т. 48, стр. 51.

²⁰² Там же, т. 62, стр. 428.

²⁰³ Письмо не опубликовано; хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

²⁰⁴ Письмо не опубликовано; хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

²⁰⁵ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 123, 124, 125.

²⁰⁶ С. Л. Толстой. Очерки былого, стр. 58.

²⁰⁷ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 41.

²⁰⁸

²⁰⁹ Письмо не опубликовано, хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

²¹⁰ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 262.

²¹¹ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 262.

²¹² Там же, стр. 257.

²¹³ «Речь» за 4 апреля 1914 г.

²¹⁴ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 263; письмо Страхова Фету 31 июля — 2 августа 1878 г. «Русское обозрение», 1901, 1, стр. 79—80.

²¹⁵ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 434.

²¹⁶ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 407.

²¹⁷ Т. Л. . Друзья и гости Ясной Поляны. М., 1923, стр. 12.

²¹⁸ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 47.

²¹⁹ Е. М[енгден«Тобольские губернские ведомости», 1893, № 27 и 28. Перепечатано с сокращениями в сборнике «Звенья», VIII, М., 1950, стр. 262—264.

²²⁰ С. Л. Толстой. Очерки былого, стр. 305—307.

²²¹ Т. Л. . Друзья и гости Ясной Поляны, стр. 14.

²²² «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 48.

²²³ «Толстой и Тургенев. Переписка». М , 1928, стр. 76.

²²⁴ Там же, стр. 78—79.

²²⁵ Толстая. Моя жизнь, тетр. 3, стр. 548—550. Отдел рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

²²⁶ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 441.

²²⁷ Там же, стр. 439.

²²⁸ А. Фет«30 декабря 1878 г.».

²²⁹ Е. И. Апрелева. Из воспоминаний об И. С. Тургеневе. «Русские ведомости», 1904, № 25.

²³⁰ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 445.

²³¹ «Толстой и Тургенев. Переписка», стр. 80—81.

²³² Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 446—447.

²³³ Не нравился Тургеневу из вещей Толстого только роман «Анна Каренина». Его скептические отзывы о «Войне и мире» при появлении романа сменились в 1870-е годы восторженными похвалами в письмах и в статьях, появлявшихся во французской печати.

²³⁴ «Толстой и Тургенев. Переписка», стр. 84.

²³⁵ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 453.

²³⁶

²³⁷ Письма М. И. Семевского и М. М. Стасюлевича в выдержках опубликованы в т. 17 Полного собрания сочинений, стр. 501—502.

²³⁸ Это и следующее письмо Салтыкова-Щедрина к Толстому напечатаны в книге: «Письма Толстого и к Толстому» (М. — Л., 1928, стр. 249—251).

²³⁹ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 436.

²⁴⁰ Напечатана в Полном собрании сочинений, т. 17, стр. 445—446.

²⁴¹ —462.

²⁴² Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 439.

²⁴³ Там же, стр. 441.

²⁴⁴ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1691», стр. 111.

²⁴⁵ Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 504.

²⁴⁶ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 113.

²⁴⁷ Напечатан в Полном собрании сочинений, т. 17, стр. 288—291.

²⁴⁸ Напечатан в Полном собрании сочинений, т. 17, стр. 286—287, вариант № 18.

²⁴⁹ В печатном тексте данного варианта (т. 17, стр. 287—288) число бунтовавших крестьян обозначено цифрой 7, но это опечатка, так как в автографе ясно читается цифра 4.

²⁵⁰ Напечатан в Полном собрании сочинении, т. 17, стр. 256—257.

²⁵¹ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 114.

²⁵² Там же, стр. 116.

²⁵³ Там же.

²⁵⁴ Там же, стр. 117.

²⁵⁵ Там же, стр. 118.

²⁵⁶

²⁵⁷ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 445.

²⁵⁸ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 120.

²⁵⁹ Там же.

²⁶⁰ Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 505.

²⁶¹ —297, вариант № 21. Вторая редакция была напечатана в 1884 г. в сборнике «XXV», посвященном 25-летию Литературного фонда. Перепечатана с исправлением многочисленных ошибок переписчика в Полном собрании сочинений, т. 17, стр. 47—55.

²⁶² «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 121.

²⁶³ Там же, стр. 121—122.

²⁶⁴ Там же, стр. 122.

²⁶⁵ Там же, стр. 123.

²⁶⁶

²⁶⁷ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 453.

²⁶⁸ Там же, стр. 454.

²⁶⁹ Там же, т. 17, стр. 507.

²⁷⁰ Напечатан в Полном собрании сочинений, т. 17, стр. 257.

²⁷¹ «Одна из жен декабристов». «Русское богатство», 1894, 11—12.

²⁷² «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 189.

²⁷³ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 115—116.

²⁷⁴ Там же, стр. 118.

²⁷⁵ Там же, стр. 119.

²⁷⁶

²⁷⁷ Письмо не опубликовано, хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

²⁷⁸ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 452.

²⁷⁹ «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 196. Нежелание Толстого давать о себе какие бы то ни было биографические сведения вызывало удивление в литературных кругах. А. С. Суворин в 1875 г. в одном из своих фельетонов писал: «Граф Л. Н. Толстой родился в 1828 году. Затем никаких других биографических подробностей о нем никогда не было напечатано. Когда обращались за ними к нему самому, он говорил, что он не считает себя таким большим человеком, чтоб публика могла интересоваться его личностью ... Эта оригинальная в мире писателей скромность уже отличает графа Л. Н. от прочих наших писателей, которые не считают нужным ни скрывать своих портретов, ни своих послужных списков» ([А. С. Суворин]. Очерки и картинки. Из записок фельетониста 1875 г. СПб., 1875, стр. 12).

²⁸⁰ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 124—125.

²⁸¹ «Литературном наследстве», № 69, 1961, кн. первая, стр. 497—518.

²⁸² «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 126.

²⁸³ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 457.

²⁸⁴ Там же, стр. 459.

²⁸⁵ К. В. . Александр Первый и тайна Федора Кузьмича. СПб., 1923.

²⁸⁶ Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 297—299.

²⁸⁷ Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 510.

²⁸⁸ Там же, т. 62, стр. 465.

²⁸⁹ «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 207.

²⁹⁰ «Тайные общества в России в начале XIX столетия». М., 1926, стр. 202—203.

²⁹¹ «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 207.

²⁹² Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 466.

²⁹³ «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой», стр. 310—311.

²⁹⁴

²⁹⁵ Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями. М. 1962, стр. 397—399.

²⁹⁶ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 483.

²⁹⁷

²⁹⁸ «Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка». Л., 1929, стр. 45.

²⁹⁹ С. А. Берс. Воспоминания о графе Л. Н. Толстом, стр. 48.

³⁰⁰ «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой», стр. 19.

³⁰¹ «Толстовский ежегодник 1912 г»., М., стр. 63.

В разговоре с Г. А. Русановым Толстой сообщил ему, что во время работы над «Декабристами» он одно время собирался поехать в Острогожский уезд Воронежской губернии, где жили Тевяшовы, родственники Рылеева по жене (там же).

³⁰² П. Сергеенко. Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой. М., 1898, стр. 12.

³⁰³ «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 198—199.

³⁰⁴ Берс. Воспоминания о графе Л. Н. Толстом, стр. 47—48.

³⁰⁵ Полное собрание сочинений, т. 70, 1954, стр. 49.

³⁰⁶ Там же, т. 73, 1954, стр. 43.

Из числа знакомых Толстому лиц второй категории, упоминаемых им в письме, прежде всего нужно назвать графа Дмитрия Николаевича Блудова (1785—1864), государственного деятеля времени Николая I и Александра II. Блудов некоторое время был близок к декабристам, но уже в 1826 г. принимал участие в качестве делопроизводителя в Верховной следственной комиссии по делу декабристов. С 1832 г. последовательно занимал должности министра внутренних дел, главнокомандующего второго отделения собственной е. в. канцелярии, председателя Государственного совета.

³⁰⁷ «Воскресение», часть третья, гл. XVIII.

³⁰⁸ W. W. Маленький фельетон. «Новое время», 3 июня 1904 г., № 10148.

³⁰⁹ Полное собрание сочинений, т. 75, 1956, стр. 134.

³¹⁰ Д. П. Маковицкий

³¹¹ Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 39.

³¹² Там же, стр. 43.

³¹³ Письма Фета к Страхову от 16 и 28 января 1879 г. «Русское обозрение», 1901, 1, стр. 86—90.

³¹⁴ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 470.

³¹⁵

³¹⁶ Там же, стр. 467.

³¹⁷ Напечатаны в Полном собрании сочинений, т. 17, стр. 300—318.

³¹⁸ Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 301.

³¹⁹ Письмо к Н. Н. Страхову от 22 марта 1872 г. Полное собрание сочинений, т. 61, стр. 278.

³²⁰ —22 ноября 1879 г. Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 503.

³²¹ Там же, стр. 471, 474, 482.

В действительности В. Н. Горчаков был судим за подделку векселей. Биография его такова. При Павле в 1797—1800 гг. он состоял русским военным комиссаром при армии французского эмигранта, принца Конде; в 1800 г. был недолгое время военным комиссаром в Ревеле и затем в чине генерал-майора назначен инспектором харьковской инспекции. По воспоминаниям современников, Горчаков в то время «пользовался величайшей милостью у императора» и «вел жизнь миллионера». Но уже в самом начале царствования Александра I (1801—1802 гг.) раскрылись разные мошенничества Горчакова, и он был предан суду. Он пытался бежать за границу, но был пойман и приговорен к лишению чинов и ссылке в Сибирь. Год его смерти неизвестен (см. «Переписку Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 203—205).

³²² Их имена и сведения об их имущественном положении были взяты из копии росписей Кочаковской церкви за 1740 г., присланной Толстому по его просьбе тульским архиереем Никандром. В настоящее время эта копия хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

³²³ Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 655.

³²⁴ —215.

³²⁵ Напечатаны в т. 17 Полного собрания сочинений, стр. 151—156.

³²⁶ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 471.

³²⁷ Там же, т. 17, стр. 233.

³²⁸ Там же, стр. 225—232.

³²⁹ «Дьявол».

³³⁰ Этот вариант до сих пор остается неопубликованным. Хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

³³¹ Напечатаны в томе 17 Полного собрания сочинений, стр. 242—243 (вариант № 31), 233—239 (вариант № 29) и 243—244 (вариант № 33) по общему счету вариантов неоконченного романа о времени Петра I.

³³² Напечатан в т. 17 Полного собрания сочинений, стр. 239—241, № 30.

³³³ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 474.

³³⁴

³³⁵ Напечатаны в Полном собрании сочинений, т. 17, стр. 216—225. Полагаем, что вариант этой повести, помещенный в Юбилейном издании вторым («Тому назад 150 лет...», № 27), должен считаться первым, а вариант, помещенный первым («В 1723 году жил в Мценском уезде...», № 26), должен считаться вторым.

³³⁶ В томе 17 Юбилейного издания, стр. 218, напечатано «в Перми» — очевидная ошибка.

³³⁷

³³⁸ Там же, т. 48, стр. 252, 265.

³³⁹ Д. П. Маковицкий. Яснополянские записки, вып. 2. М., 1923, стр. 33, запись 7 февраля 1905 г.

³⁴⁰ —314.

³⁴¹ Там же, стр. 313.

³⁴² «Исповедь», гл. XIV. Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 52.

³⁴³ Эта старинная притча восточного происхождения изложена Толстым в гл. IV. «Исповеди». Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 13—14.

³⁴⁴ «Исповедь», гл. XIV. Там же, стр. 52.

³⁴⁵ «Мы... брошены на свет» и т. д. («Анна Каренина», ч. VII, гл. XXX).

³⁴⁶ Полное собрание сочинений, т. 48, стр. 351.

³⁴⁷ «Исповедь», гл. X, XIV. Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 38, 39, 40, 52.

³⁴⁸ Напечатана в Полном собрании сочинений, т. 48, стр. 315—323.

³⁴⁹ «Биография Л. Н. Толстого», т. II. М. — Пг., 1923, стр. 122), будто бы Толстой встретился с Щеголенком у профессора Н. С. Тихонравова, едва ли достоверно; нет никаких данных о знакомстве Толстого с Тихонравовым.

³⁵⁰ Рассказ Е. В. Барсова о встрече у него на квартире Толстого с Щеголенком приведен в книге В. А. Гиляровского «Москва и москвичи» (М., 1958, стр. 377), а также в докладе П. К. Симоки о Е. В. Барсове по случаю его смерти (Полное собрание сочинений, т. 25, 1937, стр. 666).

³⁵¹ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 475—476.

³⁵² Там же, стр. 478.

³⁵³ Там же, стр. 477.

³⁵⁴ «Монастырские тюрьмы в борьбе с сектантством» (М., 1905) и в другой книге того же автора: «В казематах. Очерки и материалы по истории русских тюрем» (СПб., 1909).

³⁵⁵ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 480.

³⁵⁶ «Красный архив», 1927, т. 3 (22), стр. 247.

³⁵⁷ В 1881 г. Толстой обратился с просьбой об освобождении старообрядческих архиереев к тульскому вице-губернатору Л. Д. Урусову, которому и удалось добиться их освобождения через нового министра внутренних дел графа Н. П. Игнатьева. Об этом писала А. С. Пругавину дочь Толстого Мария Львовна в 1902 г. (А. С. Пругавин

³⁵⁸ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 482.

³⁵⁹ Там же, стр. 486.

³⁶⁰ Там же, стр. 487.

³⁶¹ Подробный перечень всех дел, выписки из которых были посланы Толстому, дан в томе 17 Полного собрания сочинений, стр. 676—677.

³⁶²

³⁶³ Это письмо Толстого помещено в томе 61 Полного собрания сочинений с датой 5 июня 1872 г. (стр. 290—291). Но эта дата неверна, так как Толстой отвечает в нем на письмо А. А. Толстой от 5 мая и все содержание письма говорит за то, что оно было написано не в 1872 г., а в 1879 г.

³⁶⁴ 17 декабря 1853 г. Дружинин записал в дневнике: «Что за нелепый детина Фет... Что за охота говорить и говорить ерунду» («Летописи Гос. лит. музея», кн. 9, 1948, стр. 336).

³⁶⁵ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 268.

³⁶⁶

³⁶⁷ Письма Фета от 20 июня и 18 июля опубликованы в книге: «Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями». М., 1962, стр. 404—409.

³⁶⁸ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 270—271.

³⁶⁹ «Труды Киевской духовной академии», 1879, июль, стр. 392.

³⁷⁰ Н. И. . Эпизод из паломничества Л. Н. Толстого. Рукопись, хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

³⁷¹ Неопубликованные «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого, записи от 13 августа 1905 г. и 29 июня 1907 г.

³⁷² М. В. Нестеров

³⁷³ Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 478.

³⁷⁴ Там же, т. 24, стр. 796.

³⁷⁵ Там же, т. 62, стр. 492.

³⁷⁶ «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 227.

³⁷⁷ «Исповедь», гл. XV. Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 52—53.

³⁷⁸ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 491—492.

³⁷⁹ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 493—494.

³⁸⁰ Там же, стр. 410.

³⁸¹ С. Л. . Очерки былого. М., 1956, стр. 56.

³⁸² Ю. М. Соколов. Лев Толстой и сказитель Щеголенок. «Летописи Гос. лит. музея», кн. 12, 1948, стр. 201—202.

³⁸³

³⁸⁴ Все сделанные Толстым записи рассказов Щеголенка напечатаны в Полном собрании сочинений, т. 48, стр. 198—214.

³⁸⁵ Там же, стр. 213.

³⁸⁶ Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 67.

³⁸⁷ Полное собрание сочинений, т. 48, стр. 202. Восстание кижских крестьян, о котором со слов дедов и прадедов рассказывал Толстому Щеголенок, происходило в 1769—1771 гг. Оно началось с того, что вследствие тяжелых условий труда крестьяне отказались работать по постройке Кижемского завода и от выполнения вспомогательных работ для олонецких петровских военных заводов, изготовлявших пушки, ружья, шпаги, ядра, якоря и другое оружейное снаряжение. Челобитные крестьян об освобождении их от исполнения этих работ, направленные в Москву с выборными ходоками, успеха не имели. Восстание захватило большой район с населением в 40 тысяч человек. В Кижи были посланы карательные отряды, с которыми восставшие крестьяне вступали в схватки.

исполнению работ в толпу был произведен залп. Передние ряды, по рассказу Щеголенка, стали расходиться, а задние, не видя раненых и убитых продолжали стоять, будучи уверены, что стреляют холостыми зарядами. После второго залпа крестьяне разошлись.

Начались жестокие репрессии. Зачинщики бунта подверглись наказанию кнутом и плетьми, некоторые, кроме того, вырезыванию ноздрей.

В рассказе Щеголенка, записанном Толстым, упоминаются имена восставших кижских крестьян, значащиеся и в официальных документах, в том числе Моисей Чиворов, Михаил Клинов, Мартын Гаврилов. (Подробное описание восстания крестьян в Олонецком крае дано в работах: В. И. Семевский. Крестьяне в царствование Екатерины II, т. II. СПб., 1901 стр. 457—503; Я. . Кижское восстание 1769—1771. Петрозаводск, 1951).

³⁸⁸ Полное собрание сочинений, т. 53, стр. 170.

³⁸⁹ Там же, т. 55, стр. 301.

³⁹⁰ Письмо не опубликовано; хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

³⁹¹

³⁹² Письмо не опубликовано; хранится в Отделе рукописей Института русской литературы АН СССР (Ленинград).

³⁹³ «Русский вестник», 1901, 1, стр. 138.

³⁹⁴ Напечатана в Полном собрании сочинений, т. 48, стр. 214—301.

³⁹⁵ Напечатаны в Полном собрании сочинений, т. 48, стр. 353—362.

³⁹⁶

³⁹⁷ Толстой читал писания Аввакума в издании: Н. И. Субботин. Материалы для истории раскола, т. V, вып. 5. М., 1879.

³⁹⁸ Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 395.

³⁹⁹

⁴⁰⁰ М. Горький. История русской литературы. М., 1939, стр. 296.

⁴⁰¹ «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 233.

⁴⁰² Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 495.

⁴⁰³

⁴⁰⁴ Там же, стр. 496.

⁴⁰⁵ Н. П. Чулков. Л. Н. Толстой в московском Архиве Министерства юстиции. «Красный архив», 1927, т. 3 (22), стр. 248.

⁴⁰⁶ —252.

⁴⁰⁷ Еп. Никон. Смерть гр. Л. Н. Толстого. Троицкая лавра, 1911, стр. 75—77.

⁴⁰⁸ Проф. С. Глаголов. О графе Льве Николаевиче Толстом. Сергиев посад, 1911, стр. 12.

⁴⁰⁹

⁴¹⁰ Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 499, с неверной датой: «4 октября 1879 г.».

⁴¹¹ «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 234.

⁴¹² «Исповедь», гл. XV. Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 56.

⁴¹³ Н. П. Чулков в статье «Л. Н. Толстой в московском Архиве Министерства юстиции» («Красный архив», 1927, т. 3 (22), стр. 248—249) приводит записи в книге выдачи документов Архива, в которых отмечено, что «Льву Николаевичу графу Толстому» выдавались материалы 8, 12, 18 и 20 октября 1879 г. Отсюда Н. П. Чулков сделал вывод, что Толстой в этом месяце лично посетил Архив для занятий не менее четырех раз. Заключение Н. П. Чулкова повторяет и П. С. Попов в своей статье «Романы из эпохи конца XVII — начала XIX в. История писания романов» (Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 638). Но, во-первых, в указанных записях выданных материалов Архива в графе «расписка в получении» нет ни одной подписи Толстого, и Н. П. Чулков был вынужден придумать предположение, чем может быть объяснено это отсутствие расписок Толстого. Во-вторых, — и самое главное — из письма Толстого к жене, отправленного им 27 сентября с отвозившим его в Тулу кучером, видно, что С. А. Толстая с большим неудовольствием согласилась на его поездку в Москву. При таких условиях полагать, что в ближайшее время — в октябре — состоялись еще три или четыре поездки Толстого в Москву, совершенно невозможно. Указанные числа регистрируют время выдачи Николеву для переписки отмеченных Толстым материалов, но не время занятий Толстого в Архиве.

⁴¹⁴ «Романам из эпохи конца XVII — начала XIX века» (Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 638—639, 677—678).

⁴¹⁵ «Исповедь», гл. XIII, X. Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 47, 40.


Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница

Раздел сайта:

Главная страница → Биография → Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1870 по 1881 год

Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1870 по 1881 год Глава шестая. Годы кризиса и перелома

Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1870 по 1881 год
Глава шестая. Годы кризиса и перелома