Глава третья
Л. Н. ТОЛСТОЙ В 1873—1877 ГОДАХ
I
Внимательное чтение Толстым в 1870 году «Истории России с древнейших времен» С. М. Соловьева привело к глубоким размышлениям по историческим вопросам и началу работы над романом о петровском времени. Записные книжки Толстого 1870 года содержат многочисленные записи его мыслей о роли народа и правительства в древней Руси, о значении преобразований Петра, о славянофилах и западниках.
В 1871 году началась усиленная работа над «Азбукой». За весь этот год ни в переписке Толстого, ни в его записных книжках нет никакого упоминания о замысле исторического романа. В феврале 1872 года, когда работа над «Азбукой» в основном была закончена, в письмах к своим друзьям Толстой делает намеки на некоторый задуманный им новый большой труд. 20 февраля он пишет Фету:
«Я кончил свои Азбуки, печатаю и принимаюсь за задушевное сочинение, которого не только в письме, но и на словах едва ли расскажу, несмотря на то, что вы тот, кому можно рассказать»1.
В тот же день Лев Николаевич писал А. А. Толстой, вспоминая свое последнее свидание с нею: «Теперь я начинаю новый большой труд, в котором будет кое-что из того, что я говорил вам, но все другое, чего я никогда и не думал... Я берусь за работу с радостью, робостью и сомнениями, как и в первый раз»2.
3 марта в столь же неопределенных выражениях извещает Толстой и Страхова о новой начатой им работе: «Азбука занимала и занимает меня, но не всего. Вот этот остаток-то и есть то, о чем не могу написать, а хотелось бы побеседовать»3.
Но работа по печатанию «Азбуки» оказалась гораздо сложнее, чем Толстой думал первоначально. На протяжении более чем полугода в его переписке нет никаких упоминаний о задуманном произведении. Только 30 сентября Толстой вновь пишет Страхову:
«Я все эти последние дни насилу-насилу удерживал потребность начать свою настоящую работу»4. Около 26 октября Лев Николаевич уже извещает А. А. Толстую о начале нового произведения: «В последнее время, кончив свою Азбуку, я начал писать ту большую [вещь] (я не люблю называть романом), о которой я давно мечтаю»5. С. А. Толстая также писала Т. А. Кузминской 28 октября: «Левочка уже начал новый роман и очень весел и радуется будущему своему труду».
В начале ноября Толстой пишет Фету: «Я прилаживаюсь все писать, но не могу сказать, чтобы начал»6. Слова эти надо понимать, очевидно, в том смысле, что работа начата, написано несколько начал, но автора они не удовлетворяют.
Толстой погрузился в изучение исторических материалов из времени Петра I. Но чем дольше продолжалось изучение материалов и обдумывание замысла исторического романа, тем сложнее представлялась начатая работа. До тех пор еще ни одно произведение Толстого не начиналось так трудно, с такой тратой творческих усилий.
19 ноября С. А. Толстая писала своему брату С. А. Берсу: «Левочка сидит, обложенный кучею книг, портретов, картин, и нахмуренный читает, делает отметки, записывает. По вечерам, когда дети ложатся спать, рассказывает мне свои планы и то, что он хочет писать; иногда разочаровывается, приходит в грустное отчаяние и думает, что ничего не выйдет, иногда совсем близок к тому, чтобы работать с большим увлечением; но до сих пор еще нельзя сказать, чтобы он писал, а только готовится. Выбрал он время Петра Великого»7. Своей сестре Т. А. Кузминской С. А. Толстая писала 30 ноября: «Теперь Левочка особенно усердно работает над историей Петра Великого. Собирает материал, читает, пишет, ужасно трудится и хочет писать роман из этой эпохи. Мы ведем более чем когда-либо уединенную и трудовую жизнь».
В первых числах декабря 1872 года Толстой поехал в Москву, по-видимому, главным образом за новыми историческими материалами. В архиве С. А. Толстой сохранился счет Толстому от книжного магазина И. Г. Соловьева в Москве на семь книг по истории Петра I, датированный 4 декабря 1872 года8.
В эту поездку Толстой встретился в Москве с П. Д. Голохвастовым, которого посвятил в начатую им работу. Голохвастов, обладавший большой библиотекой, составил для Толстого список имеющихся у него книг по интересующей Толстого эпохе9, и предложил воспользоваться теми из них, какие понадобятся Толстому. В ответном письме от 6 декабря Толстой перечисляет из этого списка тринадцать названий книг, которые он желал бы получить.
7 декабря, возвратившись в Ясную Поляну, Лев Николаевич пишет А. А. Толстой, что он «в работе с утра до вечера»10, но не указывает, какой работой он занят.
У Толстого не прекращались сомнения в том, удастся ли ему написать задуманный роман. 17 декабря он пишет Страхову:
«Да пожелайте мне работать. До сих пор не работаю. Обложился книгами о Петре I и его времени; читаю, отмечаю, порываюсь писать и не могу. Но что за эпоха для художника. На что ни взглянешь, все задача, загадка, разгадка которой только возможна поэзией. Весь узел русской жизни сидит тут.
»11.
Через два дня, 19 декабря, С. А. Толстая пишет С. А. Берсу: «Левочка все читает из времен Петра Великого исторические книги и очень интересуется. Записывает разные характеры, черты, быт народа и бояр, деятельность Петра и прочее. Сам он не знает, что будет из его работы»12.
12 января 1873 года опять тревожное письмо, на этот раз к П. Д. Голохвастову. Толстой благодарит за присланные книги, но вместе с тем пишет: «Я всю зиму нынешнюю нахожусь в самом тяжелом, ненормальном состоянии. Мучаюсь, волнуюсь, ужасаюсь перед представляющимся, отчаиваюсь, обнадеживаюсь и склоняюсь к тому убеждению, что ничего, кроме муки, не выйдет»13.
Однако в тот же день он пишет письмо своему знакомому В. К. Истомину, служившему в Новочеркасске, с просьбой обрисовать ему «картину того места» под Азовом, где происходили военные действия при Петре. Он хочет знать: «какие берега Дона, Мертвого Донца, Кутерьмы там — где высоко, где низко? Есть ли горы, курганы? Есть ли кусты, челига или что-нибудь подобное, какие травы? Есть ли ковыль? Есть ли камыш? Какая дичь? Да и вообще течение Дона от Хопра, какой общий характер имеет, какие берега?» Он просит назвать ему книги по интересующим его вопросам и указать, «нет ли чего-нибудь... местного об азовских походах Петра?»14.
16 января Толстой, как это записано в дневнике его жены15, прочел вслух своим семейным из какого-то исторического сочинения «о свадьбах и обычаях русских времен Алексея Михайловича». Вероятно, это была книга Адама Олеария «Подробное описание путешествия Голштинского посольства в Московию и Персию в 1633, 1636 и 1639 годах» (изд. 1870 г.).
24 января в письме к П. Д. Голохвастову Толстой вновь просит прислать ему книги о времени Петра I и высказывает свое глубокое недовольство историческими работами по данной эпохе как со стороны фактической, так и со стороны освещения исторических событий. Он пишет, что «в своем изучении времени» он дошел «до той степени..., что начинаешь вертеться в заколдованном кругу. С разных сторон повторяют одно и то же, и знаешь откуда». Освещение исторических событий в этих сочинениях всегда дается «с пошлой европейской героичной точки зрения». Здесь Толстой разумел ту ненавистную ему точку зрения, по которой все движение истории приписывается героям, царям, полководцам и т. д., а народу не отводится никакого места. Эта фальшь вызывает у Толстого «озлобление», приводящее к потере «спокойствия и внимательности, которые так нужны»16.
Через шесть дней, 30 января, Толстой жалуется Фету, что он «ужасно не в духе», и это потому, что «работа затеянная страшно трудна. Подготовке, изучению нет конца, план все увеличивается, а сил... все меньше и меньше»17.
На другой день С. А. Толстая записывает в дневнике:
«Чтение материалов продолжается. Типы один за другим возникают перед ним. Написано около десяти начал, и он все недоволен. Вчера говорил: „Машина вся готова, теперь ее привести в действие“»18.
За февраль 1873 года нет ни одного письма Толстого, касающегося его работы над романом о Петре I и его времени. В дневнике М. П. Погодина 13 февраля записано, что у него был Толстой и вел с ним «любезную беседу» о Петре I19. Кроме того, в воспоминаниях С. А. Берса напечатан следующий отрывок из письма к нему С. А. Толстой от 23 февраля: «Левочка все читает и пытается писать, а иногда жалуется, что вдохновения нет, а иногда говорит: недостаточно подготовлен И все больше и больше читает материалы из времен Петра Великого»20.
18—19 февраля Н. Н. Страхов гостил в Ясной Поляне. Толстой посвятил его в ход своей работы над романом, рассказал ему и о тех сомнениях, которые у него возникали раньше, но теперь уже не мучат его. Но 1 марта Толстой пишет Страхову: «Работа моя не двигается, да и опять нашло сомнение»21. О том же еще более определенно писал он А. А. Толстой в тот же день: «Работа моя идет дурно. Жизнь так хороша, легка и коротка, а изображение ее всегда выходит так уродливо, тяжело и длинно»22.
Н. Н. Страхов 15 марта отвечал Толстому: «Всею душою желаю, чтобы пошла наконец Ваша работа, которая так глубоко и серьезно Вас занимает (как я люблю эти Ваши волнения, и как они меня самого волнуют!). Но помните, Лев Николаевич, что если Вы и ничего не напишете, Вы все-таки останетесь творцом самого оригинального и самого глубокого произведения русской литературы. Когда русского царства не будет, новые народы будут по «Войне и миру» изучать, что за народ были русские»23.
17 марта Толстой вновь пишет Фету: «Работа моя не двигается». Он прибавляет, что еще не теряет надежды, что работа пойдет успешно, но оговаривается, что если и ничего не будет написано, то он не огорчится «уж очень». «Слава богу, есть чем жить — разумеется, не в смысле денег»24. В этих словах уже чувствуется некоторое охлаждение к начатому труду.
Между тем сведения о работе Толстого над новым историческим романом проникли в печать. 20 февраля в петербургской газете «Биржа» появилось сообщение «из достоверных источниников», что гр. Л. Н. Толстой «занят в настоящее время собиранием исторических материалов для нового романа с широко задуманным планом из времен императора Петра Великого». «Героем романа будет державный преобразователь России. До настоящего времени более двух третей материала уже собраны, а равно и написаны первые главы романа». Сообщение было перепечатано «Петербургскими ведомостями»25.
Основываясь на сообщениях газет о новом романе Толстого, Некрасов обратился к нему с просьбой предоставить этот роман «Отечественным запискам»; Катков просил дать роман в «Русский вестник». И Толстому, как писал он Страхову 25 марта, к его неудовольствию, пришлось ответить отказом на оба письма.
К сожалению, письма Некрасова и Каткова, как и ответы им Толстого, остаются нам неизвестны.
II
16 января 1873 года С. А. Толстая пишет в своем дневнике, что, занявшись изучением времени Петра I, Лев Николаевич «записывает в разные записные книжечки все, что может быть нужно для верного описания нравов, привычек, платья, жилья и всего, что касается обыденной жизни особенно народа и жителей вне двора и царя. А в других местах записывает все, что приходит в голову касательно типов, движения, поэтических картин и проч. Эта работа мозаичная. Он вникает до таких подробностей, что вчера вернулся с охоты особенно рано и допытывался по разным материалам, не ошибка ли, что написано, будто высокие воротники носились при коротких кафтанах. Левочка предполагает, что они носились при длинных верхних платьях, особенно у простонародья»26.
или марте 1873 года, немногочисленны27. Это очень краткие, большей частью отрывочные, памятные заметки, иногда понятные только одному автору, содержащие указание на факты и сведения, заимствованные из прочитанных книг, главным образом из «Подробного описания путешествия» Адама Олеария, из книги И. Е. Забелина «Домашний быт русских цариц», из дневника Иоганна Корба, из «Истории царствования Петра Великого» Н. Г. Устрялова, из монографии М. Ф. Поссельта «Der General und Admiral Franz Lefort» и некоторых других. Содержание записей — преимущественно подробности быта разных сословий в петровское время и лишь отчасти — политические события. Кроме того, здесь же записаны названия книг по интересующему Толстого периоду русской истории; выписана отрицательная характеристика Петра, сделанная английским епископом Бёрнетом, прикомандированным к Петру во время его путешествия в Англию в 1698 году для разъяснений относительно организации английской церкви.
Часть отдельных листков с записями к задуманному роману заключена в обложку с надписью «Бумаги Петра». Они имеют подразделения: «Петр», «Казаки», «Общее». Все сведения, сообщаемые в этих записях, взяты из XIV—XVIII томов «Истории России с древнейших времен» С. М. Соловьева (1863—1868) и из двух изданий «Словаря достопамятных людей русской земли» Д. Н. Бантыша-Каменского (1836 и 1847 годов)28.
Отношение Толстого к личности Петра I в первых из этих записей можно назвать вполне сочувственным29. Толстой (по Соловьеву) отмечает простоту образа жизни Петра (в Воронеже жил в горнице из двух комнат); ту же простоту жизни и привычек и нелюбовь Петра к пышности подчеркивает Толстой, читая дневник Берхгольца (ест деревянной ложкой, за столом садится на первое попавшееся место, парик надевает первый, какой подвернется под руку, ездит всегда в кабриолете, тяготится официальными приемами). Далее Толстым отмечены способность Петра к черчению и рисованию, присущий ему художественный инстинкт, проявляющийся в его письмах в обильном употреблении метафор; Толстой выписывает некоторые из них. Из-под Азова Петр писал: «Подошли к гнезду близко и шершней раздразнили. Однако и гнездо помаленьку сыплется»; взявши Нотебург (Орешек), Петр писал надзирателю артиллерии: «Правда, что зело жесток сей орех был, но счастливо разгрызли».
«Лучшим поэтическим временем» в жизни Петра Толстой считает его заграничное путешествие с Лефортом. Он отмечает факт, свидетельствующий о необыкновенной привязанности Петра к Лефорту: Петр всю дорогу шел за его гробом, а у самой могилы велел поднять крышку гроба и в последний раз поцеловал своего друга. Записывает Толстой и другой факт, показывающий способность Петра крепко привязываться к своим друзьям: когда князь Яков Долгорукий, пробывший около десяти лет в плену у шведов, неожиданно вернулся в Петербург, Петр, встретясь с ним, заплакал.
В двух случаях Толстой с полным сочувствием отмечает религиозные рассуждения и распоряжения Петра.
В 1722 году Петр написал толкование десяти заповедей Моисея, признаваемых христианской церковью. Он написал, какие грехи противны каждой заповеди, и прибавил: «Описав все грехи против заповедей, един токмо нахожу грех лицемерия или ханжества не обретающийся — для чего? Того ради, понеже заповеди суть разны, и преступления разны против каждой, сей же грех все вышеписанные в себе содержит». Так, грех против первой заповеди есть «атеиство, который в ханжах есть фундаментом, ибо первое их дело сказывать видения, повеления от бога и чудеса все вымышленные; и когда сами они вымыслили, то ведают уже, что не бог то делал, но они; какая же вера в оных, а когда оной нет, то суть истинные атеисты». Толкование завершается ссылкой на Евангелие: «Христос Спаситель ничего апостолам своим бояться не велел, а сего весьма велел: блюдитеся, рече, от кваса [закваски] фарисейского, еже есть лицемерие»30.
По поводу этого разъяснения заповедей, сделанного Петром, Толстой замечает: «Объяснение заповедей гениальное»31. Совершенно понятно, почему Толстой был так восхищен приведенными строками Петра. Он ведь и сам считал лицемерие и ложь самыми тяжкими грехами.
В своем «Исследовании догматического богословия» Толстой в 1879 году писал: «Лицемерие... мне всегда представлялось самым безнравственным [делом]»32.
Толстой останавливается также на указе, изданном в апреле 1724 года, в котором Петр предлагал Синоду «краткие поучения людям сделать... также сделать книгу, где б изъяснить, что непременный закон божий, и что советы, и что предания отеческие, и что вещи средние, и что для чину и обряду сделано, и что непременное, и что по времени и случаю переменялось, дабы знать могли, что и каковой силе иметь»33.
Как царя Толстой характеризует Петра словами: «Петр делал все по совету. Но все обстоятельно». Приказ Петра 1706 года об отступлении из Гродно Толстой называет «чудесным». Очевидно, что кроме того, что он находил целесообразными подробные военные распоряжения Петра, изложенные в этом приказе, в том числе предоставление частным начальникам в сомнительных случаях действовать «по рассмотрению» или по решению «воинского совета», — Толстой обратил внимание на то, что Петр предписывал начальнику войск перед выходом из Гродно забирать у жителей, «кто они ни есть», то, «в чем нужда есть», но «без крайнего разорения», а при отступлении побросать в воду тяжелую артиллерию и все, что невозможно будет увезти, и «не смотреть ни на что, ни на лишения артиллерии, ни остаточного не жалеть, токмо людей по возможности спасать»34.
В распоряжениях Петра во время войны со шведами в 1708 году, несмотря на то, что Петр в то время был болен, Толстой видит «толковитость удивительную». Он строит догадки относительно неясных ему мотивов некоторых поступков Петра. Так, о неожиданном отъезде Петра из-под Нарвы, который иностранные историки объясняли трусостью, а Соловьев — нежеланием «подвергаться опасности бесполезной», Толстой замечает: «Петр непременно обозлился на что-нибудь под Нарвой и уехал: „так вот же вам!“».
На основании изучения исторических материалов Толстой составил себе следующее общее представление о личности Петра: «Любопытство страстное в пороке, преступлении, чудесах цивилизации. До чего могут дойти? Материально только... Роковое — это страсть изведать всего до пределов. Бес ломает... Анатомировать, операции, зубы дергать. Щекотать, заставлять делать противное»35.
Из исторических событий петровского времени Толстого особенно интересовали стрелецкие и казацкие бунты. После записи о том, что казацкий старшина Лоскут «был при Стеньке лет семь», Толстой записывает себе для памяти: «Рассказ про Стеньку». Толстой выписывает мятежную речь стрельца Парфена Тимофеева: «Когда Разин бунтовал, и я с ним ходил; еще я на старости тряхну!», — и негодующую речь другого стрельца: «На Москве бояре, в Азове немцы, в воде черти, в земле черви».
Записи о стрелецких бунтах Толстой сопровождает своими замечаниями: «Должна была быть борьба Нарышкиных против стрельцов. А то откуда злоба на них?» — «Остается невыясненным, в чем состоял второй бунт стрельцов. Казнь Янова? Мало!»
Любопытно, что Толстой обращает внимание на сообщение Корба о том, что Петр, уезжая в Азов в марте 1699 года, поручил управление государством нескольким боярам. «Никто не знает — кому, и все идет», — с удовлетворением отмечает Толстой, еще в «Войне и мире» настойчиво проводивший мысль о том, что настоящая жизнь народа происходит совершенно независимо от действий и распоряжений правительства.
Имея в виду вывести в своем романе целый ряд близких Петру лиц, Толстой пытается уяснить себе прежде всего их моральный облик, а затем их политическое лицо. Жену Петра Толстой характеризует словами: «Катерина ха-ха-хи». Начальника тайной канцелярии Ушакова отличает, по мнению Толстого, «преданность слепая», он «сангвиник. Вдали от интриг. Счастливо кончил. Выведывать мастер. Грубая внешность, ловкость». Прокурор Синода Ягужинский — «пьяница, красив, ловкий, образованный». Свойства вице-президента коллегии иностранных дел Шафирова — «язык, знание, цепкость». У историка В. Н. Татищева «просторно в голове, но не ясно». Князь Б. П. Шереметев
— «западник». Князь Яков Долгорукий — «высокий, черноглазый, горячка, грубый». Князь Михаил Голицын — «рыцарь». Митрополит Стефан Яворский, подписывавшийся «пастушок резанский», — «желчный», «грубость не понимает»; митрополит Дмитрий Ростовский — «ученый тонкий, честный». Знаменитый протопоп Аввакум получает такую характеристику: «злой, энергичный, ...быстрая речь. На волоске шутка мрачная» и т. д.
В данных Толстым характеристиках исторических лиц находим отголоски его недавних занятий русскими былинами: некоторых деятелей он называет именами соответствующих им по характеру былинных героев. Так, князь Борис Голицын, воспитатель Петра — это Михаила Потык; фельдмаршал боярин Федор Головин — Добрыня Никитич. В других случаях Толстой сравнивает исторических деятелей с действительными людьми, знакомыми ему с детства. Так, лицемерная набожность гетмана Мазепы вызывает у него воспоминание об опекуне малолетних Толстых А. С. Воейкове36. Запись об услугах, которые Абрам Ганнибал оказывал Петру, почему-то напомнила Толстому «барство» его брата Дмитрия Николаевича.
В архиве Толстого сохранилось также большое количество разрозненных листков с записями подробностей политических событий петровского времени и многочисленных деталей тогдашнего быта, расположение зданий в Москве и Петербурге, названия и ценность монет, обиход царского двора, обстановка домов, одежда, обычаи, моды, «нравы правительства Петра» и пр. Такие подробности, как то, что у губернатора Сибири князя Голицына были золотые подковы на лошадях, а в его московском доме на Тверской были зеркальные стены и стеклянный потолок; или то, что на боярских свадьбах шеи лошадей и дуги украшались лисьими хвостами; или то, что жена Меньшикова ездила верхом, а московские боярыни чернили себе зубы, для того чтобы ярче выделялась белизна лица; или то, что Петр в ожесточении чуть не заколол мечом свою сестру Софью, которая была спасена вставшей между ними прислужницей царевны, двенадцатилетней монахиней Ефросиньей; или то, что боярыня Морозова, закованная в кандалы, перед отправлением в ссылку поцеловала свои цепи и произнесла: «Слава тебе, боже, сподобил мя еси Павловы узы возложить», — эти и сотни других подробностей были драгоценны для Толстого-художника.
Источниками, кроме указанных выше работ, Толстому служили еще: книга И. Е. Забелина «Опыты изучения русских древностей и истории», его же «Домашней быт русских царей и XVI и XVII столетиях», Дневник Христиана Вебера, ганноверского резидента, прожившего в России шесть лет, «Собрание разных записок и сочинений о жизни Петра Великого» Ф. Туманского (10 томов, изданных в 1787—1788 гг.).
III
Сохранилось всего тридцать три варианта не имевших продолжения начал романа из времени Петра I.
Весь этот материал, сообразно содержанию каждого отрывка, может быть распределен на шесть последовательных исторических циклов: 37 1) Семья Алексея Михайловича и происхождение Петра; 2) Переход власти от Софьи к Петру; 3) Кожуховский поход; 4) Азовский походы; 5) Разгар Великой Северной войны; 6) Конец царствования Петра.
Основываясь на содержании и внешнем виде рукописей, а также на письмах и записях Толстого, можно с уверенностью отнести к первому периоду его работы над романом о Петре I и его времени — с ноября 1872 г. по март 1873 г. — второй, третий и четвертый из названных выше циклов38.
В основу исторической части всех семи вариантов второго цикла (переход власти от Софьи к Петру) положены события, рассказанные в «Истории царствования Петра Великого» Н. Г. Устрялова и в дневнике Корба. Главным героем этих отрывков является князь Василий Васильевич Голицын, фаворит царевны Софьи. Взят тот момент его жизни, когда он, бывший ранее «первым человеком в русском царстве», почувствовал, что время его могущества и власти прошло безвозвратно.
В первом варианте дается его разговор с царевной Софьей, отказывающейся уступить власть брату; в других рассказывается, как князь, отстранившись от поддержки какой-либо из борющихся сторон, проживает уединенно в своем подмосковном селе Медведкове и, наконец, едет с поклоном к Петру в Троице-Сергиеву лавру. В Медведкове оставленный всеми своими сторонниками князь Голицын размышляет о том, как произошла эта внезапная перемена его жизни.
Так как он сам долгое время был правителем, он очень хорошо знал, что «правды нет никогда в делах правительства». «Что же, — размышлял князь, — правда была в выборе Годунова, Шуйского, Владислава, Дмитрия [самозванца], Михаила [Романова]?.. Не правда была, а судьба. И рука судьбы видна была в том, что творилось». Князь Василий Васильевич знал, что есть способ узнать эту «руку судьбы»: она узнается по тому направлению, по которому идет толпа. Толпа — это та сила, посредством которой «видоизменяются правительства». С отвращением вспоминает князь о своей связи с противной ему царевной Софьей.
В том варианте, где князь Голицын вместе с сыном едет на поклон к Петру, есть одна интересная психологическая подробность. Рассказывается, что князь был внешне спокоен, но сын его явно «был не в себе». «Он не мог мгновенья усидеть смирно; то он облокачивался назад на подушки за спиной... то застегивал, то расстегивал пуговицу на кафтане у шеи»39. Это напоминает одну подробность в «Короле Лире», за которую Толстой хвалил Шекспира.
«Шекспир, — писал Толстой, — сам актер и умный человек, умел не только речами, но восклицаниями, жестами, повторением слов выражать душевные состояния и изменения чувств, происходящие в действующих лицах. Так, во многих местах лица Шекспира... в середине монолога часто жестами проявляют тяжесть своего состояния (так, Лир просит расстегнуть ему пуговицу)»40.
В одном очень коротком варианте, где действует дядька Петра, князь Борис Александрович Голицын, находим фразу: «Все смешалось в царской семье»41, которая указывает на то, что вариант этот написан ранее последней редакции начала «Анны Карениной».
Из всех семи вариантов данного цикла выделяется своей формой первый вариант («Князь В. В. Голицын уже 12 лет был первый человек...»). Этот вариант написан в значительной своей части ритмической прозой. Вот пример:
Если ж Иван Алексеич по божьему гневу убогий,
...
И нахмурила черные брови царевна,
и ударила по столу пухлой ладонью.
«Не бывать ей царицей, мужичке,
задушу с медвежонком медведицу злую...»
Князь Василий все ждал, не вступался в смятенье…
Весы поднялись, и себя он почуял в воздухе легким.
Что перед нами не случайное совпадение а осуществление авторского замысла, доказывается тем, что на одном стихе (первом из приведенных выше) Толстым проставлены знаки долготы и краткости, а на последней странице рукописи посторонней рукой написан (очевидно, в качестве образца) первый стих «Метаморфоз» Овидия.
К третьему циклу относятся семь вариантов, действие которых происходит в сентябре 1694 года, когда Петр устроил грандиозные маневры под селом Кожуховым, недалеко от Москвы. По вызову царя на маневры являются помещики и ратные люди из двадцати двух городов со своими крепостными, амуницией и лошадьми. Всего собралось около сорока тысяч человек.
Исторической основой для описания этого события послужили Толстому «Записки» окольничего И. А. Желябужского, экземпляр которых, с многочисленными отметками Толстого, сохраняется в Яснополянской библиотеке, а также «История царствования Петра Великого» Н. Г. Устрялова.
Один из отрывков носит название «Старое и новое». По-видимому, Толстой имел в виду изобразить в нем борьбу между сторонниками реформ Петра и приверженцами старины. В заметках к роману находим у него такую запись: «Нужен чистый враг нововведений. — Ученый».
Действие вариантов, относящихся к четвертому циклу, происходит во время Азовских походов Петра — в 1695—1696 годах. Всех вариантов данного цикла шесть42. Исторической основой для них послужили: «История царствования Петра Великого» Н. Г. Устрялова, «Словарь достопамятных людей русской земли» Д. Н. Бантыша-Каменского, «История России с древнейших времен» С. М. Соловьева и «Записки» И. А. Желябужского.
По переписке Толстого и по его записям в записной книжке варианты этого цикла можно отнести к январю 1873 года.
Один вариант рисует картину постройки судов в 1696 году на корабельной верфи в Воронеже, куда было «народу согнано много тысяч».
Другой отрывок, повторяющий название «Старое и новое», описывает пир у боярина Головина, на котором присутствуют Лефорт, князь Репнин и князь Голицын. По-видимому, должен был разгореться спор гостей — сторонников Петра и приверженцев старины.
Два варианта рассказывают о передвижении из Воронежа к Черкасску вниз по Дону большого царского войска. На одном корабле плывет Петр. Солдат Алексей Щепотов достает из воды шляпу, уроненную царем. Царю понравились «широкие плечи, толстые кости, красная шея и умная, смелая рожа» солдата, и он принимает его к себе на службу.
Наконец, последний вариант данного цикла описывает приезд в Москву двух братьев Посошковых, из которых один — самоучка, известный автор книги «О скудости и богатстве». Они едут к монаху московского Андроньевского монастыря Авраамию. Этот монах, как известно, подал Петру несколько написанных им тетрадей, в которых перечислял то, что в поведении царя соблазняет народ.
Петр изображен в трех набросках начала романа. И здесь отношение к Петру в общем благоприятное. Изображается тяготение Петра к простым людям (солдатам), его непрестанная энергичная деятельность (ходит так быстро, что, кажется, насилу удерживается, чтоб не бежать), отсутствие пышности в его образе жизни (Головин в одном из отрывков рассказывает, как Петр поехал из Москвы в Воронеж, где строились суда: «Подали возок царский. Посадил туда шута, деньщиков, сам ввалился в деньщиковы сани, пошел!»).
Но в одном из начал романа сказано, что «когда царь засмеялся», то «не стало смешно, а страшно»43. Толстой, следовательно, имел в виду в своем романе изобразить и те стороны Петра, которые делали его страшным для окружающих.
IV
Шурин Толстого, С. А. Берс, в своих воспоминаниях рассказывает, что Толстой «говорил иногда, что трудно уловить дух того времени по отдаленности этой эпохи»44.
В 1883 году Толстой в беседе с одним посетителем сказал: «Из Петровской эпохи я не мог написать потому, что она слишком отдалена от нас, и я нашел, что мне трудно проникнуть в души тогдашних людей, до того они не похожи на нас»45.
В 1890 году в разговоре с немецким биографом Р. Левенфельдом Толстой по поводу своей работы над романом о времени Петра говорил: «Я очень долго занимался этим предметом, все материалы я подбирал с рвением ученого и был хорошо знаком с важнейшими событиями, обычаями, одеждой и порядками того времени; однако ни один образ не рисовался живо моему воображению... Царь Петр был от меня очень далек»46.
С. А. Толстая в своей заметке на сделанной ею копии выписок Толстого из исторических материалов времени правления Петра I записала: «На мои вопросы, почему Лев Николаевич не продолжал этой работы, он мне говорил, что не мог в своем воображении восстановить обыденную жизнь в ту эпоху русских людей, народа, общества, двора и пр.»47.
В разговоре Толстого с Левенфельдом бросается в глаза сделанный им очень сдержанный отзыв о Петре. Он сказал, что царь Петр был ему «очень далек», между тем как к этому времени у него сложилось вполне определенное отрицательное отношение к личности и государственной деятельности Петра.
Что та трудность, о которой, по словам мемуаристов, говорил Толстой, действительно существовала и что преодоление этой трудности было для художника делом нелегким, в этом не может быть никакого сомнения. Но явилась ли эта трудность основной причиной прекращения Толстым работы над долго занимавшим его романом и не было ли другой, более существенной причины интересующего нас факта творческой биографии Толстого?
Тот же С. А. Берс в своих воспоминаниях указывает еще другую причину прекращения Толстым работы над историческим романом о времени Петра I. Толстой «говорил, — пишет С. А. Берс, — что мнение его о личности Петра I диаметрально противоположно общему, и вся эпоха эта сделалась ему несимпатичной. Он утверждал, что личность и деятельность Петра I не только не заключали в себе ничего великого, а напротив того, все качества его были дурные. Все так называемые реформы его отнюдь не преследовали государственной пользы, а клонились к личным его выгодам. Вследствие нерасположения к нему сословия бояр за его нововведения, он основал город Петербург только для того, чтоб удалиться и быть свободнее в своей безнравственной жизни... Нововведения и реформы почерпались из Саксонии, где законы были самые жестокие того времени, а свобода нравов процветала в высшей степени, что особенно нравилось Петру I. Этим объяснял Лев Николаевич и дружбу Петра I с курфюрстом Саксонским, принадлежавшим к самым безнравственным личностям из числа коронованных особ того времени. Близость с пирожником Меншиковым и беглым швейцарцем Лефортом он объяснял презрительным отвращением к Петру I всех бояр, среди которых он не мог найти себе друзей и товарищей для разгульной жизни. Но более всего он возмущался гибелью царевича Алексея»48.
выводу, что реформы Петра вызывались не потребностями народа, а его личными целями. Именно поэтому и весь период правления Петра «сделался ему несимпатичным».
Как личность Петр вызывал негодование Толстого двумя сторонами своего характера: своей крайней жестокостью и тем, что Толстому казалось шутовством в его жизни и в его распоряжениях. Петр присутствовал при пытках и казнях. Во время пыток стрельцов, когда один из них, несмотря на продолжительную пытку огнем, упорно молчал в ответ на все вопросы, Петр сильно ударил его палкой по голове и закричал: «Говори, скот!» Петр не только присутствовал при пытках и казнях, но и сам рубил головы осужденным. Его денщик Плещеев поднимал осужденных за волосы, а царь отрубал им головы мечом.
Выписав из дневника Корба сообщение о том, что Петр приглашал полковника Гордона прийти посмотреть, как он будет рубить голову преступнику новым способом — не топором, как раньше, а мечом, и что «поймали какого-то разбойника», Толстой с негодованием восклицает: «А Петра не поймали!»49.
Казни сопровождались празднествами и попойками. Толстой выписывает из дневника Корба запись от 18 февраля 1699 года: «Казнены в Преображенском 150, а в Москве вблизи Кремля в двух местах 36 мятежников. Вечером даны были с царскою пышностию разные увеселения. Собрание любовалось зрелищем потешных огней». В другом месте Толстой кратко записывает: «26 июня 1718 умер Алексей. 27[-го] празднование Полтавской битвы. Веселье. 29 — воскресенье, именины и спуск корабля и пьянство до двух часов ночи. 30-го [Алексей] похоронен».
Кровавая расправа Петра со своими противниками не только не встречала сочувствия, но вызывала ропот в народе. Из «Истории России» Соловьева Толстой выписывает толки, ходившие в то время в народе о Петре и его приближенных: «Коего дня крови не изопьют, им и хлеб не естся»50.
В. Г. Черткову: «Я одно время писал о Петре I, и одно у меня было хорошо. Это объяснение характера Петра и всех его злодейств тем, что он постоянно был страстно занят — корабли, точить, путешествовать, писать указы и т. д. ...Горячечная, спешная деятельность есть всегдашняя спутница недовольства собой и, главное, людьми, это не все знают»51.
Что касается мнения Толстого о шутовстве как свойстве характера Петра, то это мнение проникло в печать еще при жизни Толстого. В 1874 году А. С. Суворин в статье «Литературный портрет Л. Н. Толстого», напомнив философские теории «Войны и мира», далее писал: «Если он [Толстой] напишет роман из времени Петра Великого — года два назад об этом много говорили, — эту нелюбовь к выдающимся людям мы увидим еще яснее. По рассказам людей, с которыми граф Л. Н. беседовал о Петре Великом, выходит, что этого государя он низведет в разряд скорее смешных, чем великих людей… „Народу Петр представлялся шутом, — говорил будто бы о нем граф Л. Н., — народ смеялся над ним, над его затеями и все их отвергнул“»52.
Толстой в своих записях отмечает некоторые «шутки» Петра: устраивавшийся им неоднократно ночью мнимый пожар с ударами в набат и с барабанным боем солдат, проходивших по улицам и беспокоивших население; насильственное кормление салатом и уксусом боярина Головина, не выносившего салата и уксуса, продолжавшееся до тех пор, пока тот не закашлялся и у него не потекла кровь из носа.
Из всех шутовских выдумок Петра особенно возмущало Толстого устройство «всешутейшего, всепьянейшего собора», представлявшего собой грубо-циническую пародию на церковное управление. В этом «соборе» участвовало около двухсот приближенных Петра. Потешным патриархом («князем-папой») был дядька и учитель Петра, думный дьяк Никита Зотов; остальные имели сан потешных митрополитов, епископов, архимандритов, попов, дьяконов и дьячков. Петр разыгрывал роль потешного протодьякона. Потешный патриарх носил митру, на которой был изображен Вакх, как писал в своем дневнике И. Корб, «возбуждавший своей наготой страстные желания».
«князь-папа» благословлял собравшихся подобием креста, сделанным из двух накрест сложенных чубуков.
На праздник Рождества все это сборище вместе с царем усаживалось в 80 саней и ездило «славить Христа» по богатым купцам, именитым москвичам и немецким офицерам, со штофами водки, уложенными в ящик, сделанный наподобие массивных крышек переплетов евангелий, хранящихся в церквах, после чего в полном составе направлялось в Немецкую слободу, где происходил пир53. «Всешутейший, всепьянейший собор» просуществовал до самой смерти Петра.
В своих позднейших письменных и устных высказываниях о Петре Толстой никогда не забывал напоминать об этих двух наиболее отталкивавших его сторонах характера Петра: жестокости и шутовстве. В черновой редакции памфлета «Николай Палкин», написанного в 1886 году, Толстой писал: «Беснующийся зверь Петр... забавляется казнями, рубит головы пьяной неумелой рукой, не сразу отхватывая шею»54. В трактате Толстого «Царство божие внутри вас» (1891—1893), где одна за другой даны характеристики русских царей, о Петре сказано: «Пьяный сифилитик Петр со своими шутами»55. Здесь под словом «шутами» Толстой разумел именно возмущавший его своим цинизмом и пьянством «всешутейший, всепьянейший собор». В статье «Единое на потребу» (1905) в числе русских царей последних веков назван «зверски жестокий пьяный Петр, ругающийся с своей пьяной компанией над всем, что свято людям»56.
Летом 1905 года мне случилось беседовать с Толстым о романе Мережковского «Петр и Алексей». Я сказал, что в этом романе Петр представлен во всей его жестокости. Лев Николаевич на это отозвался: «По-моему, он был не то что жестокий, а просто пьяный дурак. Был он у немцев, понравилось ему, как там пьют...» Здесь Толстой под словом «дурак» разумел не то, что обычно понимается под этим словом, — глупый человек, а разумел шута в народном смысле этого слова. В Словаре Даля одно из объяснений слова «дурак» дано в таких словах: «шут, промышляющий дурью, шутовством». Отсюда — дурачиться, ломать дурака и пр.
Данное высказывание Толстого о Петре, являющееся последним из известных нам, интересно в том отношении, что в нем жестокость Петра не только не подчеркивается, но даже не признается основной чертой его характера.
Совершенно понятно, что после того, как Толстой разочаровался и в личности Петра и в его государственной деятельности, он не мог уже продолжать начатый роман.
Всего за несколько лет до этого Толстой закончил гениальную эпопею «Война и мир». Там русский народ изображен в его трудной, напряженной борьбе с французским нашествием; мы видим там и портрет народного полководца Кутузова, ставящего единственной своей целью исполнение воли народа — изгнание французов из родной земли. Мы знаем, что Толстой с большим воодушевлением писал свой роман-эпопею. Но чем же он мог воодушевиться в романе о времени Петра, где он не увидал ни народа, сочувствующего реформам Петра, ни самого Петра как народного героя? Работа над этим романом при том представлении, которое сложилось у Толстого и о всем этом времени и о его типичном выразителе, царе Петре, несмотря на огромный труд, положенный Толстым на подготовку к его созданию, не могла осуществиться.
«Я ждал целый год, мучительно ждал расположения духа для писанья», — писал Толстой Страхову 17 декабря 1873 года57. Но несмотря на то, что Толстой, как писал он тому же Страхову 25 марта, «все почти рабочее время» зимы 1872—1873 годов «занимался Петром, т. е. вызывал духов из того времени»58, «расположение духа для писанья» не приходило.
«Поэзия есть огонь, загорающийся в душе человека, — писал Толстой в записной книжке 28 октября 1870 года. — Огонь этот жжет, греет и освещает... Настоящий поэт сам невольно и с страданьем горит и жжет других. И в этом все дело»59.
История Петра и его приближенных не могла зажечь в душе Толстого тот огонь, который был ему необходим для создания художественного произведения. И потому у него не появлялось «расположения» к работе над романом о Петре и его времени, и начатая работа была оставлена60.
Взамен нее была начата новая работа, которая сразу же очень захватила Толстого.
V
19 марта 1873 года С. А. Толстая записывает в дневнике:
«Вчера вечером Левочка мне вдруг говорит: «А я написал полтора листочка и, кажется, хорошо». Думая, что это новая попытка писать из времен Петра Великого, я не обратила большого внимания. Но потом я узнала, что начал он писать роман из жизни частной и современной эпохи. И странно он на это напал. Сережа все приставал ко мне дать ему почитать что-нибудь старой тете [Т. А. Ергольской] вслух. Я ему дала «Повести Белкина» Пушкина. Но оказалось, что тетя заснула, и я, поленившись идти вниз, отнести книгу в библиотеку, положила ее на окно в гостиной. На другое утро, во время кофе, Левочка взял эту книгу и стал перечитывать и восхищаться. Сначала в этой части (изд. Анненкова) он нашел критические заметки и говорил:
«Многому я учусь у Пушкина, он мой отец, и у него надо учиться». Потом он перечитывал вслух мне о старине, как помещики жили и ездили по дорогам61, и тут ему объяснился во многом быт дворян во времена и Петра Великого, что особенно его мучило; но вечером он читал разные отрывки и под влиянием Пушкина стал писать. Сегодня он продолжал дальше и говорит, что доволен своей работой»62.
В тот же день С. А. Толстая писала Т. А. Кузминской: «Вчера Левочка вдруг неожиданно начал писать роман из современной жизни. Сюжет романа — неверная жена и вся драма, происшедшая от этого».
Написанное С. А. Толстой в дневнике и в письме к сестре подтверждается письмом Толстого к Страхову от 25 марта 1873 года. Здесь Толстой писал: «С неделю тому назад Сережа, старший сын, стал читать «Юрия Милославского» — с восторгом. Я нашел, что рано, прочел с ним, потом жена принесла с низу «Повести Белкина», думая найти что-нибудь для Сережи, но, разумеется, нашла, что рано. Я как-то после работы взял этот том Пушкина и, как всегда (кажется 7-й раз), перечел всего, не в силах оторваться, и как будто вновь читал. Но мало того, он как будто разрешил все мои сомнения. Не только Пушкиным прежде, но ничем я, кажется, никогда я так не восхищался: «Выстрел», «Египетские ночи», «Капитанская дочка»!!! И там есть отрывок «Гости собирались на дачу». Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать...»63
«пришел» ему «невольно и благодаря божественному Пушкину», которого он «случайно взял в руки и с новым восторгом перечел всего»64.
В печати со слов какого-то близкого к Толстому лица были напечатаны подробности о словах, сказанных Толстым при чтении пушкинского отрывка. Сообщалось, что взявши в руки «случайно» том прозы Пушкина в издании Анненкова, Толстой «машинально раскрыл его и, пробежав первую строчку («Гости съезжались на дачу»), невольно продолжал чтение. Тут в комнату вошел кто-то. «Вот прелесть-то! — сказал Лев Николаевич. — Вот как надо писать. Пушкин приступает прямо к делу. Другой бы начал описывать гостей, комнаты, а он вводит в действие сразу»65. Полагаем, что лицом, сообщившим автору статьи эти сведения, был старший сын Толстого Сергей Львович. В 1908 году, просматривая второй том «Биографии Л. Н. Толстого», составленной П. И. Бирюковым, Сергей Львович, исправляя сказанное Бирюковым, записал: «Не помню, чтобы я читал Пушкина „Гости съезжались на дачу“, Но помню, как Лев Николаевич говорил: „Вот как надо писать“»66.
За двадцать лет до этого, 1 ноября 1853 года, Толстой, перечитав «Капитанскую дочку», записал в дневнике, что проза Пушкина уже устарела — «не слогом, но манерой изложения», что в новом направлении литературы «интерес подробностей чувства» преобладает над «интересом самых событий», что поэтому «повести Пушкина голы как-то»67. Это было написано тогда, когда Толстой, еще только автор «Детства», «Набега» и «Записок маркера», складывался как замечательный мастер раскрытия «диалектики души». Естественно, что в период своего творческого становления Толстой-художник особенное значение придавал этой стороне своего дарования.
Теперь, через двадцать лет, после создания гениальной эпопеи-романа «Война и мир», в творческом сознании и в художественной практике великого писателя заняли подобающее им место как «интерес подробностей чувства», так и интерес изображения событий. Этим была вызвана перемена его отношения к прозе Пушкина.
VI
Роман, который начал писать Толстой, — тот самый, сюжет которого он рассказал своей жене еще 23 февраля 1870 года68. Более трех лет продолжалось созревание замысла. Одно трагическое происшествие, случившееся в окрестностях Ясной Поляны, оказало некоторое влияние на развитие сюжета романа.
«Тульских губернских ведомостях» появилось следующее сообщение: «4 сего января в 7 ч. вечера неизвестная молодая женщина, прилично одетая, прибыв на ст. Ясенки Московско-Курской ж. д. в Крапивенском уезде, подошла к рельсам и во время прохода товарного поезда № 77, перекрестясь, бросилась на рельсы под поезд, которым была перерезана пополам. О происшествии этом производится дознание».
Вскоре выяснилось, что женщина, покончившая с собою, — Анна Степановна Пирогова, проживавшая в доме помещика Бибикова, владельца имения Телятинки, в трех верстах от Ясной Поляны. Бибиков был вдов; Анна Степановна была его экономкой и сожительницей. И Толстой, и его жена бывали у Бибикова; они хорошо знали и Анну Степановну. По словам
С. А. Толстой, Анна Степановна была «высокая полная женщина с русским типом и лица и характера, брюнетка с серыми глазами, но некрасивая, хотя очень приятная». Причина самоубийства заключалась в том, что Бибиков объявил ей, что оставляет ее и женится на гувернантке своего сына. Она поехала к родным в Тулу. Через несколько дней с небольшим узелком, в котором была только перемена белья, она приехала на ближайшую к Телятинкам железнодорожную станцию Ясенки (ныне Щекино). Отсюда она с ямщиком отправила Бибикову письмо. Бибиков письма не принял, а в нем было написано: «Вы мой убийца, будьте счастливы с ней, если убийцы могут быть счастливы. Если хотите меня видеть, вы можете увидать мое тело на рельсах в Ясенках». Труп ее привезли в ясенковские казармы; Толстой ездил смотреть, как ее анатомировали. «Впечатление было ужасное и запало ему глубоко», — пишет С. А. Толстая. Она же утверждает, что самоубийство Анны Пироговой «навело» Толстого «на мысль» о финале его романа и дало имя героине69 (хотя в первой редакции «Анны Карениной» героиня носила имя Татьяны).
Новый роман, начатый 18 марта, 25 марта был уже начерно закончен.
Толстой чувствовал себя счастливым, особенно после измучивших его продолжавшихся пять месяцев бесплодных попыток писать исторический роман. Он спешит в тот же день «под великим секретом» сообщить об этом крупном событии в своей творческой жизни другу и горячему поклоннику его таланта — Н. Н. Страхову. Он пишет, что начал новое произведение под влиянием отрывка Пушкина «Гости съезжались на дачу». «Стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен и который будет готов, если бог даст здоровья, через две недели и который ничего общего не имеет со всем тем, над чем я бился целый год».
Письмо еще не было отправлено, когда Толстой увидел необходимость переработки начатого романа. Он нашел «преждевременным» сообщать Страхову о новом романе, и письмо осталось неотправленным.
Через пять дней, 30 марта, в письме к П. Д. Голохвастову Толстой благодарил его за присланные книги и далее писал: «Я работаю, но совсем не то, что хотел»71. Этой неопределенной фразы, намекающей на начало работы над новым романом, было достаточно для того, чтобы письмо к Голохвастову постигла та же участь, что и письмо к Страхову 25 марта: оно не было послано по назначению.
Только около 7 апреля Толстой счел возможным рассказать Страхову, что не послал ему написанного письма потому, что сообщал в нем «о себе кое-что, что было преждевременно». И теперь, не объясняя, над чем он работает, Толстой пишет: «Исполняю возложенную на меня по какому-то высочайшему повелению обязанность — мучаюсь и нахожу в этом мучении всю, не радость, но цель жизни»72.
Вероятно, в тот же день Толстой написал и Голохвастову, так же как и Страхову, объясняя ему, что не послал ранее написанного письма лишь потому, что в нем было «кое-что такое, что, обдумавши», он «решил лучше не писать». Далее Толстой вновь писал о «благодетельном влиянии», какое оказало на него перечитывание «Повестей Белкина»73.
«Я очень занят работой»74. И Софья Андреевна 17 апреля отметила в своем дневнике: «Левочка пишет свой роман, и идет дело хорошо»75.
Только 11 мая Толстой счел возможным сообщить Страхову (одному ему) о том, что он пишет роман, «не имеющий ничего общего с Петром I». «Роман этот, — писал Толстой, — именно роман, первый в моей жизни, очень взял меня за душу. Я им увлечен весь».
Никаких других подробностей о начатом романе Толстой не сообщал и все же просил Страхова «никому не говорить» о том, что он пишет76.
Страхов ответил 17 мая:
«Какое чудесное письмо, бесценный Лев Николаевич! Почему-то я все думал, что Вам пишется, но такой радостной вести, что у Вас вчерне готов целый роман, не ожидал. Буду теперь ждать, буду заранее утешаться мыслью, что наверное
Над вымыслом слезами обольюсь...»77
Но вскоре два обстоятельства выбили Толстого из рабочей колеи.
3 мая умерла пятилетняя Даша, племянница жены Толстого, старшая дочь А. М. и Т. А. Кузминских, любимица и родителей и Толстых. Смерть ее, как писал Толстой В. А. Иславину 31 мая, «живо напомнила» ему возможность такой же потери в его собственной семье78.
«одна религия может утешить». «В смерти близкого существа, — писал он далее, — особенно такого прелестного существа, как ребенок и как этот ребенок, есть удивительная, хотя и печальная прелесть. Зачем жить и умирать ребенку? Это — страшная загадка. И для меня одно есть объяснение. Ей лучше. Как ни обыкновенны эти слова, они всегда новы и глубоки, если их понимать. И нам лучше, и мы должны делаться лучше после этих горестей. Я прошел через это... Главное — без ропота, а с мыслью, что нам нельзя понять, что́ мы и зачем, и только смиряться надо»79.
Он советует Татьяне Андреевне прочесть 130-й псалом, выучить его наизусть и читать каждый день.
каким он писал об этом свояченице. В письме к Берсу он пишет: «И грустно, и жалко родителей и ее, и страшно, за что, зачем это на свете? Соня долго не могла опомниться, и теперь наши необходимые сборы в Самару помогли ей подняться. Нет лучшего спасения от горя, как забота»80.
Второе обстоятельство, нарушившее спокойное течение жизни в Ясной Поляне, было повторение в имении несчастья, происшедшего прошлым летом: молодой бык (не тот, что раньше) забодал пастуха, который его отвязывал. Несмотря на уход и лечение, пастух на третий день умер. «Эта непонятная случайность, — писал Толстой Страхову 31 мая, — ужасно поразила меня. Я 45 живу и никогда не слыхал случаев смерти от быков. И надо же, чтоб в одном году два человека были убиты. Не могу отделаться от чувства виновности и грусти».
Кроме всего этого, с половины мая начались сборы к поездке всей семьи в Самару, которые также отвлекали Толстого от работы.
«Роман мой тоже лежит, и уж теряю надежду кончить его к осени», — писал Толстой Страхову в том же письме 31 мая81.
2 июня Толстые всей семьей двинулись в самарский хутор.
VII
Толстой решил издавать сам, без посредства какого-либо издателя. В это издание должно было войти все, что входило в издание 1864 года, и, кроме того, «Война и мир», некоторые материалы из «Азбуки» и некоторые педагогические статьи из «Ясной Поляны», не вошедшие в издание 1864 года.
Толстой в то время переживал период резко критического отношения к «Войне и миру». В письме к А. А. Толстой, написанном, вероятно, в начале февраля, упомянув о том, что ему было приятно узнать из ее письма, что она читает «Войну и мир», Толстой далее пишет: «Не думайте, чтоб я неискренно говорил, — мне «Война и мир» теперь отвратительна вся. Мне на днях пришлось заглянуть в нее для решения вопроса о том, исправить ли для нового издания, и не могу вам выразить чувство раскаянья, стыда, которое я испытал, переглядывая многие места! Чувство вроде того, которое испытывает человек, видя следы оргии, в которой он участвовал. Одно утешает меня, что я увлекался этой оргией от всей души и думал, что кроме этого нет ничего».
Это ошеломляющее признание получает некоторое объяснение в следующем абзаце того же письма. Толстой просит Александру Андреевну не смотреть его «Азбуку», так как она никогда не учила маленьких детей, стоит далеко от народа и потому ничего не увидит в его книге. «Я же, — пишет Толстой, — положил на нее труда и любви больше, чем на всё, что я делал, и знаю, что это — одно дело моей жизни важное»82.
Толстой, следовательно, смотрит на «Войну и мир» глазами автора и читателей «Азбуки», и «Война и мир» бесконечно далека ему.
Рассказав Страхову, что он начал приготовлять «Войну и мир» ко второму изданию и «вымарывать лишнее», Толстой просит Страхова «проглядеть три последние тома» и указать, что «надо изменить». «Я боюсь трогать, — пишет Толстой, — потому, что столько нехорошего на мои глаза, что хочется как будто вновь писать по этой подмалевке»83.
И в письме к Страхову от 22 июня вновь суждение о «Войне и мире», еще более резкое: «„Война и мир“... мне очень редко нравилась, когда я перечитывал ее, а большей частью возбуждала досаду и стыд»84.
Как ни резки эти последние отзывы Толстого о том его творении, которому он с величайшим увлечением посвятил семь лет непрерывного труда, в них все-таки нет ни «отвращения», ни «оргии». Резкие суждения о своих произведениях — и в тот период, когда он еще работал над ними, и по окончании работы — у Толстого, как известно, далеко не редки.
«Войну и мир» в новом издании в значительно измененном виде. Он решил все разговоры, которые действующие лица ведут на французском языке, за самыми редкими исключениями, дать только по-русски. Он сам значительно отредактировал переводы на русский язык, исключив прежние, помещенные в сносках, сухие и иногда даже неправильные переводы. Во-вторых, Толстой решил все авторские рассуждения удалить из основного текста и часть их дать в приложении, а часть исключить совсем. Удалены были из основного текста все философско-исторические рассуждения, из которых многие имели весьма существенное значение для понимания миросозерцания автора.
Так, была совершенно исключена первая глава первой части III тома (по четырехтомному изданию), излагающая отрицательное отношение автора к войне, его взгляды на роль в истории вождей и народных масс, его признание бесчисленности причин исторических событий и неизбежности фатализма в объяснении некоторых исторических фактов, его взгляд на соотношение личных и общих целей в мировой истории и на предопределение. Далее, были совершенно исключены: начало первой главы второй части III тома о предопределенности событий 1812 года, конец главы XXXVIII той же части, содержащий характеристику Наполеона, первая глава третьей части III тома о том, что «для изучения законов истории мы должны оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные бесконечно малые элементы, которые руководят массами».
Были сохранены полностью философско-исторические рассуждения эпилога, которые, однако, далеко не покрывали всего содержания удаленных глав основного текста.
Нельзя не видеть того, что отсутствие исключенных Толстым глав не давало читателю возможности составить ясное представление о философско-исторических воззрениях автора.
Военно-исторические рассуждения автора были оставлены; они вошли в приложение к четвертому тому под общим заглавием «Статьи о кампании двенадцатого года», причем каждая статья имела свое особое название.
«Войны и мира» французского языка русскими переводами и исключение или вынесение в приложение философских и военно-исторических рассуждений были произведены Толстым под влиянием критических статей о «Войне и мире», появившихся в печати и упрекавших Толстого как за изобилие французского текста, так и за философские рассуждения, которые многими критиками признавались ошибочными. Относительно философских рассуждений Толстой не соглашался с критиками, но принял компромиссное решение — удалить их из текста романа. Все эти изменения делались с большой поспешностью (чтобы не задерживать отправки томов в типографию) и, кроме того, не вполне уверенно, а иногда даже — скрепя сердце. 22 июня Толстой писал Страхову: «Уничтожение французского иногда мне было жалко, но в общем, мне кажется, лучше без французского. Рассуждения военные, исторические и философские, мне кажется, вынесенные из романа, облегчили его и не лишены интереса отдельно»85.
Кроме этих изменений, в тексте всех шести томов издания «Войны и мира» 1868—1869 годов автором были сделаны многочисленные как стилистические, так и смысловые исправления; некоторые из них имеют существенное значение. Так, в пятой главе пятого тома романа о причине пожара Москвы было сказано: «не разрушить, не сжечь пустые дома не в духе русского народа». Теперь эта фраза заменяется следующим текстом: «большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть».
Все произведение было разделено на четыре тома (вместо шести), уничтожено деление томов на части и проведена сплошная нумерация всех глав на протяжении каждого тома.
Первые три тома были приготовлены Толстым еще в Ясной Поляне до отъезда в Самару; три последние были просмотрены уже в Самаре и 22 июня отправлены Страхову86.
В письме, посланном одновременно, Толстой просил Страхова просмотреть его исправления, уничтожить те из них, которые он признает «дурными», и, кроме того, исправить то, что самому Страхову «известно и заметно за дурное».
покажется «лишним, противоречивым, неясным». Но далее Толстой делал характерную оговорку: «Даю вам это полномочие и благодарю за предпринимаемый труд, но, признаюсь, жалею. Мне кажется (я наверно заблуждаюсь), что там нет ничего лишнего»87.
Около 20 сентября Страхов писал Толстому, что в тексте «Войны и мира» им сделано «множество мелких исправлений», но вычеркнул он всего в двух местах по две-три строки «там, где надобность была совершенно очевидна». Кроме того, Страхов сделал два существенных замечания относительно двух глав статьи «Вопросы истории» (так была названа вынесенная в приложение вторая часть эпилога). Он находил, что рассуждение о власти длинно и неясно, а сравнение общественных переворотов с переворотом в астрономии, произведенным Коперником, проводимое в параграфе 12, неверно и излишне. При этом Страхов воспользовался случаем почтительно попенять «бесценному Льву Николаевичу» (так он обращался к Толстому в письмах) за то, что он недостаточно высоко ценит свое творение, к которому Страхов относился с благоговением. Он писал: «Мне все кажется, что Вы плохо цените «Войну и мир»; там ведь есть множество вещей бесподобных, никем до Вас не сказанных, да и Вы сами уже этого самого не напишете. Что это произведение бессмертное — дам голову на отсечение»88.
Толстой отвечал Страхову 23 сентября. Он выражал сожаление, что Страхов не выкинул или не сократил параграфа о власти, который, как помнилось Толстому, ему самому казался «длинным и нескладным», и обещал в тот же день написать в типографию, чтобы выкинули параграф 12. Однако или письмо не было написано, или не дошло до типографии, но в издании 1873 года параграф 12 остался на своем месте и перепечатывался во всех дальнейших изданиях.
VIII
22 июня Толстой писал Страхову с своего самарского хутора: «Мы живем в самарской степи, слава богу, хорошо, несмотря на жару, засуху и болезни детей, несерьезные, которые только тревожат нас. Здешняя первобытность природы и народа, с которым мы близки здесь, действуют хорошо и на жену и детей»89.
Засуха, о которой писал Толстой в этом письме, продолжалась все лето. Во второй половине июля стало очевидно, что весь урожай погиб; надвигался голод. Размеры предстоящего народного бедствия еще более увеличивались вследствие того, что это был уже третий подряд неурожайный год.
«только принял губернию и нашел, что голод в народе есть неприличное явление для губернатора, принявшего губернию, и не только не хлопотал о пособии, но с азартом требовал в нынешнем году сбора всех недоимок»90.
Толстой оказывал помощь наиболее нуждающимся крестьянам ближних деревень. Когда А. С. Пругавин через восемь лет, в 1881 году, посетил Бузулукский уезд, в котором находилось имение Толстого, он слышал от местных крестьян много рассказов о «сердечной заботливости», которую проявлял Толстой, живя среди них во время голодовки 1873 года, как он «лично обходил наиболее нуждающиеся крестьянские дворы, с каким вниманием входил в их интересы и нужды, как он помогал беднякам, снабжал их хлебом и деньгами, давал средства на покупку лошадей и т. п.»91.
Но, разумеется, этого Толстому было мало.
Ему хотелось обратить внимание общества на надвигающееся народное бедствие и организовать в больших размерах помощь пострадавшему населению. Жена, как писал он Страхову 4 сентября, «порадовала» его «живым и искренним сочувствием к народу».
Чтобы его не заподозрили в тенденциозном подборе фактов, особенно те люди, которых «так много из нас» и которые, «к несчастью и стыду своему», «так любят говорить...», — он решил написать в газеты письмо о положении самарских крестьян. Желая точнее определить размеры угрожающего народу бедствия, Толстой объехал ближайшую округу в три стороны, по семидесяти верст в каждую, — и везде увидал голые поля. В ближайшей к нему деревне Гавриловке он сделал опись каждого десятого двора (всего 23 дворов) по следующим показателям: количество едоков, количество работников, число скота, размер посевной площади и собранного или ожидаемого урожая, количество прошлогоднего хлеба и сумма долгов. Были указаны также особенности хозяйственной жизни каждого двора и примерная сумма, необходимая каждому двору для того, чтобы прокормиться до нового урожая. Описи были засвидетельствованы подписями священника, старосты и писаря.
Сделанную им опись Толстой полностью включил в письмо, направленное им в редакцию «Московских ведомостей».
Крестьянин, писал Толстой, «вообще кажется спокоен, как и обыкновенно; так что для человека, который бы поверхностно взглянул теперь на народ, рассыпанный по степи дощипывать по колоску чуть видную от земли, кое-где взошедшую пшеницу, увидел бы здоровый, всегда веселый рабочий народ, услыхал бы песни и кое-когда и смех, тому бы странно даже показалось, что в среде этого народа совершается одно из ужаснейших бедствий. Но бедствие это существует, и признаки его слишком явны».
Толстой убежден, что неурожай нынешнего года «должен довести до нищеты и голода почти 9/10 всего населения» Самарской губернии. И Толстой призывает «всех русских к поданию помощи пострадавшему народу».
«Московских ведомостей», Толстой, кроме того, написал письма некоторым своим друзьям, прося их продвинуть дело помощи голодающим. А. А. Толстой он писал:
«Я написал в газеты, с свойственным мне неумением писать статьи, очень холодное, неуклюжее письмо и от страха полемики представил дело менее страшным, чем оно есть... Я не люблю писать жалостливо, но я 45 лет живу на свете и ничего подобного не видал и не думал, чтобы могло быть. Когда же живо представишь себе, что будет зимою, то волос дыбом становится... Особенно поразительно и жалко для того, кто умеет понимать эту терпеливость и скромность страдания русского человека — спокойствие, покорность. Нет хорошей пищи — так и нечего жаловаться. Умрет — воля божия. Точно не овцы, но добрые, сильные волы выпахивают свою борозду. Упадут — их оттащат; другие потянут... Людей простых, хороших, здоровых физически и нравственно, когда они страдают от лишений, жалко всем существом, — совестно и больно быть человеком, глядя на их страдания»92.
«Московских ведомостях» 17 августа со следующей заметкой от редакции:
«Помещая сегодня в нашей газете письмо графа Л. Н. Толстого, мы полагаем, что нет надобности обращать на него внимание читателей. Оно говорит само за себя, и говорит так сильно, что всякое слово в дополнение могло бы только ослабить производимое им впечатление. В этом рассказе, столь поразительном в своей простоте и проникающем до сердцевины вещей, всякий узнает автора «Войны и мира»... Известно, как граф Толстой умеет и прозревать правду и трезво передавать ее. Не ограничиваясь общей характеристикой, он приводит нас к изнемогающим от нужды людям и отворяет перед нами их жилища, где уже почувствовалось приближение голода. Составленная им подворная ведомость говорит красноречивее всего. Что можно сказать».
Письмо Толстого вызвало многочисленные отклики в печати.
Петербургская газета «Новости» перепечатала письмо полностью под заглавием «Заявление автора „Воины и мира“»93.
«С. -Петербургские ведомости» в номере от 22 августа посвятили передовую статью самарскому голоду, основываясь исключительно на письме Толстого, «в осязательных и ярких красках изображающем бедственное положение Самарской губернии» и «не оставляющем никакого сомнения в том, что трехлетний неурожай подготовил в текущем году голод»94.
«Биржевые ведомости», цитируя письмо Толстого, в котором он «не напирает на декоративную сторону этого тяжелого экономического и социального бедствия, а скромно кладет свои краски, и тем не менее картина, рисуемая им, выходит очень мрачной», старались обратить «общественное внимание» на голод в Самарской губернии, предлагая все меры помощи осуществлять «не сепаративно, а в совокупности»95.
Письмо Толстого явилось если не первым, то во всяком случае одним из первых опытов статистического описания русской пореформенной деревни, оно говорило неоспоримым языком цифр и потому-то и производило такое сильное действие.
Газета «Голос» в статье «Провинциальное обозрение» писала: «За последнюю неделю резко выделилось между всеми корреспонденциями, стекающимися в столичные газеты из разных концов России, письмо гр. Льва Толстого... Самая сильная часть картины, набросанная мастерской рукой, составляет опись каждого десятого двора, сделанная гр. Толстым. Такого приема я не встречал при описании положений, почему-нибудь подходящих к описанному в самарском письме. Это уж целая история или, лучше, сборник отдельных историй каждой десятой семьи за трехлетний период, очень маленьких историй очень маленьких людей за очень маленький период. Но пиши целый том с миллионом восклицательных знаков, текстов и афоризмов — и все-таки не сравнишься с неотразимой убедительностью этой „подворной описи“...»96.
Газета «Гражданин», выходившая в 1873 году под редакцией Достоевского, цитируя статью «Голоса», задавала вопрос: «Что же это за прием, который пробудил общество, много раз уже читавшее о голоде в Самарской губернии и тем не менее никак не откликавшееся на него? Опись, занимающая половину письма, и составляет этот поражающий прием». Ее могло составить либо лицо официальное, либо «человек совсем близкий», на которого крестьяне смотрят «Как на самого себя или как на доверенного собрата». Этой взаимной близостью между голодающими и составителем письма и объясняет автор силу производимого им впечатления97.
Журнал «Дело», говоря во «Внутреннем обозрении» о голоде в Самарской губернии, перепечатал значительную часть письма Толстого98.
Эмигрантский журнал «Вперед», издававшийся в Женеве П. Л. Лавровым, в статье «По поводу самарского голода» писал: «В августе появились в «Московских ведомостях» письмо из Самары нашего известного романиста графа Л. Толстого, где он приводил примеры с определенными числами, с именами, высчитывал число едоков в семьях, количество необходимого продовольствия, его полное отсутствие, долги, давящие на крестьянина... Газета Каткова и подпись графа пробудили внимание. Сомневаться было более нельзя»99.
голодающему населению. В Петербурге, Казани, Риге образовались специальные временные комитеты по сбору пожертвований для Самарской губернии. 18 сентября 1873 г. в Самарскую губернскую земскую управу поступило первое пожертвование в 2300 рублей от Московской университетской типографии, находившейся в аренде у М. Н. Каткова. Затем пожертвования полились со всех сторон, возрастая с каждым месяцем. Большое участие в этом деле приняла А. А. Толстая. Если верен рассказ С. А. Толстой немецкому биографу Толстого Р. Левенфельду о том, что было сделано пожертвование императрицей100, то это произошло, несомненно, благодаря А. А. Толстой и, разумеется, очень усилило приток денежной помощи. Всего частных пожертвований было получено до 1867000 рублей деньгами и хлебом до 21000 пудов101. Распоряжалась делом помощи, вероятно, губернская земская управа.
Помощь, по призыву Толстого оказанная жертвователями, спасла самарских крестьян от гибели. Побывав в Самаре летом следующего, 1874 года, Толстой 15 августа писал А. А. Толстой: «Бедствие было бы ужасное, если бы тогда так дружно не помогли тамошнему народу. И я видел и узнал, что, хотя и не без греха прошло это дело раздачи, все-таки помощь была действительная и в большей части случаев умная»102.
Даже на правительство письмо Толстого оказало некоторое воздействие. Еще 25 августа министр внутренних дел предписал губернаторам производить принудительное взыскание недоимок, но уже 19 сентября появилось распоряжение министерства финансов о прекращении всех принудительных мер103.
Письмо о самарском голоде было первым публичным выступлением Толстого, раскрывающим с полной очевидностью бедственность положения русского крестьянства в пореформенный период. Оно положило начало многим другим, еще более сильным выступлениям Толстого по данному вопросу в восьмидесятые и девяностые годы.
IX
23 августа Толстые вернулись из Самары в Ясную Поляну.
«Анну Каренину», но подготовка к работе, обдумывание сюжета, накапливание художественных образов непрерывно продолжались. 24 августа Толстой писал Страхову: «Переправляю и отделываю теперь тот роман, про который писал вам, и в самом легком, нестрогом стиле. Я хотел пошалить этим романом — и теперь не могу не окончить его... Я..., как запертая мельница, набрал воды. Только бы бог дал в дело употребить набранные силы»104.
23 сентября Толстой писал Фету: «Я начинаю писать, то есть, скорее, кончаю начатый роман»105. В тот же день он писал Страхову: «Я в своей работе очень подвинулся, но едва ли кончу раньше зимы — декабря или около того. Как живописцу нужно света для окончательной отделки, так и мне нужно внутреннего света, которого всегда чувствую недостаток осенью. При том же всё сговорилось, чтобы меня отвлекать: знакомства, охота, заседание суда в октябре, и я присяжным; и еще живописец Крамской, который пишет мой портрет по поручению Третьякова»106.
П. М. Третьяков, задумавший поместить в свою картинную галерею ряд портретов наиболее известных русских писателей, еще в 1869 году, зная дружбу Толстого с Фетом, обратился к Фету с просьбой уговорить Толстого разрешить написать его портрет для помещения в галерею. Фет написал Толстому, но письмо его неизвестно. Толстой ответил Фету 10 мая 1869 года: «О Третьякове — не знаю, никого не хочется»107.
Не получая от Толстого определенного ответа, Фет 28 июня пишет Третьякову: «Я писал Л. Н. Толстому о Вашем предложении. На это он ответил сомнительно и нерешительно, а когда я его просил сказать положительно да или нет, то по сие время не получал ответа... »108.
Через некоторое время Фет вновь напоминает Толстому о просьбе Третьякова. И это письмо Фета неизвестно, но известен следующий ответ ему Толстого от 21 октября 1869 года:
«Насчет портрета я прямо говорил и говорю: нет. Если это вам неприятно, то прошу прощенья. Есть какое-то чувство, сильнее рассужденья, которое мне говорит, что это не годится»109.
Получив это письмо, Фет сейчас же (25 октября) пишет Третьякову:
«Как мы хорошо сделали, что до получения положительного ответа от Толстого ничего не предприняли по предмету снятия портрета. В полученном сегодня письме он положительно отказывается от этой мысли»110.
Салтыкова-Щедрина, писанные по заказу Третьякова. Портрет Толстого Третьяков не надеялся уже получить, хотя по-прежнему желал его иметь.
Помогло случайное обстоятельство.
Летом 1873 года лучший портретист того времени И. Н. Крамской поселился на даче близ станции Козлова Засека Московско-Курской железной дороги, в десяти верстах от Тулы. Вскоре он узнал, что в пяти верстах от Козловой Засеки в своем имении Ясная Поляна проживает упорный и непокладистый граф Лев Толстой. Не теряя времени, он решил попытать счастья — попробовать лично поговорить с Толстым — не удастся ли все-таки так или иначе убедить его разрешить написать его портрет.
Приехав в Ясную Поляну, Крамской узнал, что Толстой в отъезде и вернется только в конце августа.
Крамской поспешил уведомить Третьякова о своем намерении. Обрадованный Третьяков 8 августа пишет Крамскому: «Сама судьба благоволит нашему предприятию, я только думал — «как бы хорошо Ивану Николаевичу проехать в Ясную
», а вы уже там! Дай бог Вам успеть! Хотя мало надежды имею, но прошу Вас, сделайте одолжение для меня, употребите все Ваше могущество, чтобы добыть этот портрет»111.
5 сентября Крамской вновь поехал в Ясную Поляну. Узнав от прислуги, что граф куда-то отлучился, Крамской пошел его разыскивать. Увидав в сарае работника, рубившего дрова, Крамской обратился к нему с вопросом:
— Не знаешь ли, голубчик, где Лев Николаевич?
— А вам он зачем? Это я и есть.
— Я — художник Крамской, приехал просить разрешения сделать ваш портрет для Третьяковской галереи.
— Этого не нужно, но я рад вас видеть. Я вас знаю. Пойдемте ко мне112.
Беседа была продолжительна. Подробности ее Крамской в тот же день сообщил Третьякову:
«Граф Лев Николаевич Толстой приехал, я с ним видался и завтра начну портрет. Описывать Вам мое с ним свиданье я не стану, слишком долго, — разговор продолжался слишком два часа, четыре раза я возвращался к портрету, и все безуспешно. Никакие просьбы и аргументы на него не действовали. Наконец, я начал делать уступки всевозможные и дошел в этом до крайних пределов. Одним из последних аргументов с моей стороны был следующий: «Я слишком уважаю причины, по которым ваше сиятельство отказывается в сеансах, чтобы дальше настаивать, и, разумеется, должен буду навсегда отказаться от надежды написать портрет, но ведь портрет Ваш должен быть и будет в галерее». — «Как так? — «Очень просто. Я, разумеется, его не напишу, и никто из моих современников, но лет через 30, 40, 50 он будет написан, и тогда останется только пожалеть, что портрет не был сделан своевременно». Он задумался, но все-таки отказал, хотя нерешительно. Чтобы, наконец, кончить, я начал ему делать уступки и дошел до следующих условий, на которые он и согласился: во-первых, портрет будет написан, и если почему-нибудь он ему не понравится, будет уничтожен, затем, время поступления его в галерею Вашу будет зависеть от воли графа, хотя и считается собственностью Вашею. Последнее обстоятельство было настолько уже безобидно для него, что он как бы сконфузился даже и должен был согласиться. А затем оказалось из дальнейшего разговора, что он бы хотел иметь портрет и для своих детей, только не знал, как это сделать, и спрашивал о копии и о согласии наконец впоследствии сделать ее, то есть копию, которую и отдать Вам. Чтобы не дать ему сделать отступление, я поспешил ему доказать, что копии точной нечего и думать получить, хотя бы и от автора, а что единственный исход из этого — это написать с натуры два раза совершенно самостоятельно, и уже от него будет зависеть, который оставить ему у себя и который поступит к Вам. На этом мы расстались и порешили начать сеансы завтра, т. е. в четверг... Не знаю, что выйдет, но постараюсь, написать его мне хочется»113.
Рассказ Крамского подтверждается письмом Толстого к Страхову от 23 сентября: «Уж давно Третьяков подсылал ко мне, но мне не хотелось, а нынче приехал этот Крамской и уговорил меня особенно тем, что говорит: всё равно ваш портрет будет, но скверный. Это бы еще меня не убедило, но убедила жена сделать не копию, а другой портрет для нее»114.
«...нечего говорить о сходстве — оно всегда было в портретах Крамского просто поразительно»115.
Уже 14 сентября С. А. Толстая писала Т. А. Кузминской:
«У нас теперь всякий день бывает художник живописец Крамской и пишет два Левочкиных портрета масляными красками... Пишутся оба сразу и замечательно похожи, смотреть страшно даже».
«были довольны портретом»116.
Крамской глубоко заинтересовал Толстого своей оригинальной и симпатичной личностью.
Хорошо знавший Крамского сотрудник «Современника» и «Отечественных записок» поэт и литературный критик П. О. Ковалевский находил, что лицо Крамского «сосредоточенною проницательностью и некоторою суровостью напоминало лицо графа Л. Н. Толстого»117.
Во время сеансов велись беседы на самые разнообразные темы.
С. А. Толстая 4 и 5 октября записывает в дневнике, что Лев Николаевич «теперь отделывает, изменяет и продолжает роман», что Крамской «немного мешает» Толстому заниматься; «зато споры и разговоры об искусстве всякий день»118. Письма Толстого к Страхову и Фету от 23 сентября говорят о том, что его беседы с Крамским не ограничивались вопросами искусства. «Для меня же он, — писал Толстой Страхову про Крамского, — интересен как чистейший тип петербургского новейшего направления, как оно могло отразиться на очень хорошей и художнической натуре... »119. (Под «новейшим петербургским направлением» Толстой разумел направление радикальных журналов того времени — «Отечественных записок» и «Дела».)
Иногда во время сеансов Толстой вместо беседы писал «Анну Каренину»120.
Впоследствии (в 1885 году) Толстой вспоминал следующий свой разговор с Крамским по окончании его работы над портретами:
«Я помню, когда Крамской окончил мои портреты, был ужасно доволен и выставил их вот здесь в зале, прося меня самого выбрать, какой лучше. Я отвечал пошлостью, что не знаю своего лица. Он сказал: «Неправда, всякий лучше всех знает свое лицо». И в самом деле, в этом случае в человеке есть какая-то внутренняя интуиция — он знает свое лицо»121.
На Крамского беседы с Толстым производили глубочайшее впечатление. 23 февраля 1874 года он писал И. Е. Репину:
«А граф Толстой, которого я писал, интересный человек, даже удивительный. Я провел с ним несколько дней и, признаюсь, был все время в возбужденном состоянии. На гения смахивает»122.
Крамской уехал из Козловой Засеки, вероятно, 13 октября. Один портрет, предназначавшийся для картинной галереи П. М. Третьякова, он увез с собой в Петербург, чтобы еще доработать некоторые детали; другой был оставлен в Ясной Поляне, где находится и в настоящее время. Уезжая, Крамской выразил желание, чтобы написанный им портрет Толстого был экспонирован на выставке, но Толстой решительно воспротивился этому.
23 февраля 1874 года Крамской уже извещал П. М. Третьякова, что портрет Толстого ему послан.
Судя по письму Крамского к Толстому от 29 января 1885 года, он еще раз виделся с Толстым в 1875 году. Нам ничего не известно об этой встрече. В этом письме Крамской так вспоминал о впечатлении, произведенном на него Толстым при первом знакомстве:
«Вы были тогда уже человеком с характером сложившимся, с прочным и широким образованием, большим опытом (талант пропускаю, как величину всем известную и определенную), с умом и миросозерцанием совершенно самостоятельным и оригинальным: до такой степени самостоятельным, что я помню очень хорошо, какое впечатление вы делали на меня, и помню удовольствие в первый раз от встречи с человеком, у которого все детальные суждения крепко связаны с общими положениями, как радиусы с центром. О чем бы речь ни шла, ваше суждение поражало своеобразностью точки зрения. Сначала это производило впечатление парадокса, но чем дальше я знакомился, тем все больше и больше открывал центральные пункты, и под конец я перед собою увидел в первый раз такое явление: развитие, культуру и цельный характер без рефлексов. Так казалось. Один пункт оказался для меня за чертой Вашего круга. В разговоре однажды Вы обнаружили следующий взгляд на Христа, что «его учение и он сам есть не более, как исторический момент общего развития человечества». Очевидно, для Вас личный вопрос был порешен...»123.
Крамской был очень доволен нарисованным им портретом Толстого. Он говорил П. О. Ковалевскому: «Я редко бываю доволен, да почти никогда-таки не бываю доволен своими работами, а эта мне понравилась»124. 27 февраля 1885 года Крамской писал А. С. Суворину: «Конечно, портрет Толстого разительный, и если бы Вы его видели хотя раз, то Вам бы было даже смешно; притом он взят энергично и написан скоро, с огнем, так сказать»125.
Необычайное сходство портрета Толстого с оригиналом отмечалось всеми видевшими портрет и знавшими Толстого.
Тургеневу, который видел портрет в мастерской художника в 1874 году, он очень понравился126. А. С. Суворин писал тогда же: «Я видел графа Л. Н. Толстого в последний раз десять лет тому назад, но узнал тотчас же — совсем живой он сидит»127.
Те, кто никогда раньше не видал Толстого, видя его в первый раз, узнавали по портрету Крамского. И. Е. Репин, познакомившийся с Толстым 7 октября 1880 года, на другой день писал В. В. Стасову: «Портрет Крамского страшно похож. Несмотря на то, что Толстой постарел с тех пор, что у него отросла огромная борода, что лицо его в ту минуту было все в тени, я все-таки в одну секунду увидел, что это он самый!..»128
Портрет, написанный И. Н. Крамским, был первым живописным портретом Толстого; он же, несомненно, является и лучшим из всех его портретов. И. Е. Репин, впервые увидавший портрет Толстого работы Крамского в мастерской художника, 10 октября 1876 года писал В. В. Стасову: «Портрет графа Л. Толстого Крамского чудесный; может стоять рядом с лучшим Вандиком»129.
В. В. Стасов в 1887 году писал: «Все те высокие и своеобразные элементы, которые образуют личность графа Толстого: оригинальность, глубина ума, феноменальная сила творческого дара, доброта, простота, непреклонность воли, — все это с великим талантом нарисовано Крамским на лице графа Толстого»130.
X
6 ноября 1873 года Толстой делает интересную запись в дневнике.
Он вспоминает, как он смолоду, стал «преждевременно анализировать все и немилостиво разрушать». Он боялся, что это разрушение приведет к тому, что у него «ничего не останется целого». Теперь он уже давно не разрушает, а целого осталось у него: «любовь к одной женщине, дети и всякое отношение к ним, наука, искусство — настоящее, без соображений величия» (т. е. не ради славы, а ради внутреннего удовлетворения); далее, охота, любовь «к деревне, порою к севру...»131. Он ставит многоточие и приходит к заключению: «Это ужасно много. У моих сверстников, веривших во все, когда я все разрушал, нет и 1/100 того»132.
В семейной жизни Толстых в ноябре 1873 года произошло тяжелое событие: после двухдневных страданий умер младший сын Петя, которому исполнилось только год и четыре месяца; «его задушило горло, — писал Толстой брату Сергею Николаевичу 10 ноября, — то, что они называют круп»133. Это была первая смерть в семье Толстых за одиннадцать лет. «Если бы выбирать одного из нас восьмерых, — писал Толстой Фету 18 ноября, — эта смерть легче всех и для всех; но сердце, и особенно материнское — это удивительное высшее проявление божества на земле — не рассуждает, и жена очень горюет»134. Но и сам Толстой, как писал он А. М. Кузминскому 18 ноября, только постепенно привыкал к той «пустоте», которую оставил после себя в доме этот «крикливый ребенок, для отца еще не имеющий никакой прелести»135.
В том же письме к Фету, в котором Толстой извещал его о смерти сына, он писал, что у него теперь прибавилось «одно из лучших, радостнейших занятий — это уроки с детьми математики и греческого».
Дети Толстых обучались дома: первыми их учителями были отец — по математике, греческому и латинскому языкам, и мать — по русскому и французскому языкам. Отношение детей к отцу и к матери как к педагогам было неодинаково. Илья Львович Толстой рассказывает: «С мама можно было иногда посматривать в окно, можно задавать посторонние вопросы, можно было делать стеклянные глаза и ничего не понимать, — но с папа было не то, — с ним надо было напрягать все свои силы и не развлекаться ни минутки. Он учил прекрасно, ясно и интересно, но, как и в верховой езде, он шел крупной рысью все время и надо было за ним успевать во что бы то ни стало. Вероятно, благодаря его разумному началу, я, вообще плохой ученик, всегда шел по математике прекрасно и математику любил».
«Он объяснил мне азбуку, — рассказывает И. Л. Толстой, — и сразу заставил читать «Анабазис» [Ксенофонта]. Сначала было трудно. Я сидел с стеклянными глазами, иногда принимался реветь, но кончилось тем, что я все-таки понял, что надо, и научился. Так же я научился и латыни. Когда в 1881 году я держал вступительный экзамен в классической гимназии Поливанова, я удивил всех учителей тем, что, не зная совсем грамматики, я читал и переводил классиков гораздо лучше, чем требовалось. В этом я вижу доказательство того, что своеобразная система преподавания отца была правильна»136.
В том же ноябре 1873 года Толстой начал читать с детьми в подлиннике научно-фантастические романы Жюля Верна. Были прочитаны: «Дети капитана Гранта», «80 000 верст под водою», «Путешествие на луну», «Три русских и три англичанина», «Путешествие вокруг света в 80 дней». Роман «Путешествие вокруг света в 80 дней» не имел иллюстраций, и Толстой сам взялся его иллюстрировать.
«Каждый день, — рассказывает И. Л. Толстой, — он приготовлял к вечеру подходящие рисунки пером, и они были настолько интересны, что нравились нам гораздо больше, чем те иллюстрации, которые были в остальных книгах... Мы с нетерпением ждали вечера и все кучей лезли к нему через круглый стол, когда, дойдя до места, которое он иллюстрировал, он прерывал чтение и вытаскивал из-под книги свою картинку»137.
Чтение романов Жюля Верна вновь вызвало у Толстого усиленный интерес к физическим проблемам, которые особенно занимали его в период работы над «Азбукой». Он читает книги по физике и в дневниковых записях от 17 и 18 ноября, 2 и 28 декабря 1873 года, а также в письмах к Страхову от 17 и 30 ноября и 13 декабря записывает свои соображения об отношении между понятием массы и законом тяготения, о «замене понятия тяготения понятием тепла» и других физических проблемах.
XI
«Московских ведомостях» появилось объявление о выходе третьего издания сочинений Л. Н. Толстого в восьми частях. Издание было напечатано в количестве 3600 экземпляров и продавалось по 12 рублей. В объявлении было указано, что роман «Война и мир» напечатан в этом издании «в исправленном виде».
На выход издания откликнулся только один орган — «Московские ведомости»138. Рецензент, называя Толстого «одним из любимейших авторов», писал: «Теперь, когда граф Толстой достиг полной зрелости таланта, особенно занимательно и поучительно прочесть все его сочинения, начиная с «Детства». Граф Толстой представляет один из редких примеров писателя, все предыдущие сочинения которого служат как бы предварительными работами, эскизами его большого сочинения: что раздельно и отрывочно является в его прежних произведениях, то в «Войне и мире» находится в полном, ясном и отчетливом виде».
Касаясь далее авторских исправлений «Войны и мира» в новом издании, рецензент находит их «гораздо важнее, чем они могут показаться с первого взгляда». «Граф Толстой, — пишет рецензент, — вычеркнул все те разговоры на французском языке, кои без ущерба колориту могли быть переданы на русском; главное — выключил все рассуждения о военном искусстве и все взгляды на историю вообще и некоторые события 12-го года соединил под общим названием «Мысли о войне 12-го года». Какого бы кто ни был мнения об этих рассуждениях и взглядах, всякий, наверное, согласится, что они лишним бременем лежали на романе и насильственно отрывали читателя от художественного рассказа».
То, что новое издание сочинений Толстого вызвало только один отзыв в печати и притом в газете консервативного направления, очень показательно. Очевидно, неблагоприятные отзывы в печати о философско-исторических рассуждениях автора, помещенных в последних томах «Войны и мира», а также и об «Азбуке» оказали воздействие на критиков и журналистов того времени.
Молчание прессы не помешало, однако, нормальному по тому времени распространению издания. Из сохранившихся в архиве Толстого счетов книгопродавца И. Г. Соловьева, у которого был склад издания, видно, что к 9 ноября 1874 года, т. е. почти через год, у него оставалось 2576 экземпляров, — следовательно, за год было продано более тысячи экземпляров. А в 1878 году, как писал Толстой Страхову 6 мая того же года, на складе оставалось только 800 экземпляров, и в 1880 году было предпринято новое издание собрания сочинений Толстого.
«Войны и мира» в издании 1873 года. Этот текст без всяких изменений был перепечатан дважды — в четвертом, а затем в шестом изданиях сочинений Толстого, вышедших в 1880 и 1886 годах. Пятое издание, вышедшее в 1886 году, вновь возвращало текст «Войны и мира» ко второму изданию романа, вышедшему в 1868— 1869 годах. Здесь был восстановлен французский язык с подстрочными переводами и историко-философские рассуждения помещены в основном тексте. Из издания 1873 года было удержано только деление романа на четыре, а не на шесть томов. Исправления текста, сделанные автором в издании 1873 года, и текст издания 1886 года не вошли.
Издание 1886 года было предпринято не самим Толстым, а его женой. Возвращение к тексту второго издания «Войны и мира» сделано было С. А. Толстой, по-видимому, по предложению Н. Н. Страхова, принимавшего участие в издании 1886 года (его рукой написан план всего издания).
В своей статье о «Войне и мире», написанной в 1870 году, Страхов выражал несочувствие внедрению в текст романа философско-исторических рассуждений. Но в половине 80-х годов мнение Страхова о философских рассуждениях автора «Войны и мира» изменилось. В письме от 27 июля 1887 года Страхов уведомлял Толстого, что перечитывает «Войну и мир», прибавляя: «Если бы я теперь писал свою статью об Вас, то написал бы иначе. Я не видел тогда, что Вы уже тогда выступали мыслителем и нравоучителем с полным мировоззрением, — так точно, как выступаете теперь»139.
Ниоткуда не видно, чтобы Страхов сочувствовал уничтожению французского языка в «Войне и мире». В своих статьях о романе он не повторил тех упреков за излишнее употребление французского языка, какие делали Толстому другие критики.
Но от кого бы ни исходило предложение о возвращении текста «Войны и мира» к изданию 1868—1869 годов, — все, что мы знаем об отношении С. А. Толстой к прежним художественным произведениям Льва Николаевича, делает для нас несомненным, что она обращалась к нему за одобрением вносимых изменений. Толстой, очевидно, выразил согласие. Из записок бывшего учителя детей Толстых И. М. Ивакина мы узнаем, что Толстой читал некоторые корректуры нового издания «Войны и мира», хотя и не внес в них никаких исправлений.
«Войны и мира» должно признать каноническим? Казалось бы, таким текстом следует считать издание 1873 года — последнее исправленное автором. Разумеется, переиздание «Войны и мира» по тексту 1873 года — последнему правленному автором — не может вызвать никаких возражений. Однако нельзя не видеть, что издание 1873 года не вполне выражает замысел автора.
Французский язык действующих лиц «Войны и мира» Толстой в процессе работы над романом считал выражением «характера того времени», как он заявил об этом в статье «Несколько слов по поводу книги „Война и мир“».
Далее — исключение целых глав, содержащих историко-философские рассуждения автора, как было сказано выше, привело к тому, что читатель не получал полного представления о философско-исторических воззрениях Толстого. Кроме того, в некоторых случаях, вследствие исключения вступительных глав, делался не вполне ясным смысл следующего за ними художественного текста.
По-видимому, следует признать правильным то решение данного вопроса, к которому пришли редакторы второго тиража 9—12 томов Полного собрания сочинений Толстого140. В этом издании был сохранен, согласно со вторым изданием «Войны и мира» 1868—1869 годов, французский язык и все философско-исторические рассуждения автора вновь появились в соответствующих главах основного текста. В объяснение принципов, положенных в основу этого издания, редакторы М. А. Цявловский и Г. А. Волков писали в предисловии: «Философские и исторические рассуждения в „Войне и мире“ являются неотъемлемой составной частью романа. Художественные образы романа — живая, яркая иллюстрация к ним. Поэтому исключение философских рассуждений к отдельным главам и отнесение рассуждений в приложение нарушает композицию и жанр „Войны и мира“... Французский язык — неотъемлемый бытовой аксессуар высшего сословия начала XIX века. При исключении из текста „Войны и мира“ французского языка потеряют в своей жизненности многие художественные образы романа».
Едва ли можно прийти к какому-либо иному решению данного вопроса.
XII
7 декабря 1873 года Отделение русского языка и словесности Академии наук избрало Толстого своим членом-корреспондентом; это избрание было утверждено на общем собрании Академии в тот же день141.
Высказывалось предположение, что Толстой был избран в члены-корреспонденты Академии наук не столько как автор «Войны и мира», последние томы которой вышли еще в 1869 году, сколько как автор появившейся в 1872 году «Азбуки». Высказавший это предположение В. И. Срезневский на основании протоколов заседаний Академии наук сообщает, что 12 января 1873 года его отец, академик Измаил Иванович Срезневский, профессор-славист, в заседании II Отделения Академии назвал «Азбуку» Толстого «замечательным явлением современной литературы»142. По мнению В. И. Срезневского, это сообщение оказало влияние на избрание Толстого. В. И. Срезневский считал, что его предположение подтверждается официальным письмом Толстому непременного секретаря Академии наук К. С. Веселовского, в котором было сказано, что Отделение языка и словесности избрало Толстого членом-корреспондентом из уважения к его «ученым» (а не литературным) трудам.
Полный текст уведомления К. С. Веселовского, датированного 6 февраля 1874 года, следующий:
«Милостивый государь граф Лев Николаевич.
Императорская Академия наук, желая выразить свое глубокое уважение к Вашим ученым трудам, избрала Ваше сиятельство в свои члены-корреспонденты по Отделению русского языка и словесности. Уведомляя Вас о сем, имею честь при сем препроводить диплом на означенное звание.
Примите, милостивый государь, уверение в совершенном моем почтении и преданности».
Избрание в члены-корреспонденты, как писал Толстой Страхову почти через месяц после получения уведомления — 6 марта 1874 года, «польстило» ему, «несмотря на то, что Пушкин не был членом, а Пыпин — член»143. (Относительно Пушкина Толстой был не вполне прав, так как хотя Пушкин и не был членом Академии наук, но он был членом Российской Академии, вошедшей в 1841 году в состав Академии наук в качестве Отделения русского языка и словесности.)
Еще через месяц, 11 апреля, Толстой, наконец, собрался написать на имя академика Веселовского благодарность избравшим его академикам:
«Я получил от вас извещение об избрании меня в члены-корреспонденты Академии наук и диплом на это звание. Прошу покорно передать высокоуважаемому собранию, удостоившему меня этой чести, мою глубокую признательность»144.
XIII
Смерть сына на некоторое время лишила Толстого спокойствия, нужного для работы. До этого его работа над «Анной Карениной» быстро подвигалась вперед.
Правда, 16 октября Софья Андреевна писала сестре, что роман «совсем заброшен»; но это была временная остановка. Она была вызвана тем, что, как сообщала Софья Андреевна Т. А. Кузминской, в Ясную Поляну приехали на неделю около двенадцати учителей народных школ для обсуждения предлагаемого Толстым способа обучения грамоте. После их отъезда Толстой вновь усердно занялся работой над романом. 17 ноября он извещал Страхова, что уже готовы к печати семь листов романа, «и остальное все перемято в тесто», так что он уже думает о печатании. Первый том может быть готов в декабре145.
Перерыв в работе продолжался около месяца. Лишь 13 декабря Толстой смог написать Страхову, что его работа над романом «на днях только пошла хорошо в ход»146. 19 декабря Софья Андреевна сообщала сестре, что Лев Николаевич «много пишет»; 9 января 1874 года она писала ей же, что «очень много» переписывает роман Льва Николаевича, который «все двигается». 6 февраля Софья Андреевна вновь пишет, что продолжает усиленно переписывать роман Льва Николаевича, который он «по своей всегдашней привычке перемарывает без конца».
13 февраля Толстой пишет Страхову, что он «много работает», и поясняет процесс своей работы над романом таким сравнением: «Я не могу иначе нарисовать круга, как сведя его и потом поправляя неправильности при начале. И теперь я только что свожу круг и поправляю, поправляю...» Далее Толстой прибавлял, что никогда еще с ним не бывало того, чтобы он «написал так много, никому ничего не читая и даже не рассказывая», и ему теперь «ужасно хочется прочесть». Но он не позволяет себе этого, потому что «это подлость, и сам себя надуваешь. Устал работать — переделывать, отделывать дочиста, и хочется, чтобы кто-нибудь похвалил и можно бы не работать больше». Он не знает, «будет ли хорошо» то, что он пишет; редко он видит написанное «в таком свете», чтобы ему «все нравилось», и так он уже «устал переделывать», что решил отдать роман в набор в том виде, в каком он написан147.
2 марта Толстой приехал в Москву и сдал в набор первую часть (около семи листов) «Анны Карениной». Вопреки тому, что он писал Страхову, он прочитал вслух несколько глав романа Е. Ф. Тютчевой и Ю. Ф. Самарину. «Я выбрал их обоих, — писал Толстой Страхову 6 марта, — как людей очень холодных, умных и тонких». Несмотря на то, что, как ему показалось, чтение «впечатления произвело мало», он «от этого не только не разлюбил» своего романа, «но еще с большим рвением принялся доделывать и переделывать». Он надеется, что «будет хорошо, но не понравится и успеха не будет иметь, потому что очень просто»148.
От напряженной работы над романом Толстого отвлекли педагогические занятия, которыми он неожиданно увлекся с прежней силой.
Как сказано было выше, еще 1 июня 1873 года Толстой отправил в редакцию «Московских ведомостей» письмо о звуковом способе обучения грамоте, где рекомендовал свой метод обучения грамоте, названий им слуховым, по которому «ученики выучиваются грамоте гораздо скорее, чем по всякому другому», и предлагал Московскому комитету грамотности «сделать опыт обучения нескольких учеников по тому и другому способу».
23 октября 1873 года в заседании Московского комитета грамотности председатель И. Н. Шатилов объявил, что граф Л. Н. Толстой обратился в Комитет с предложением проверить на опыте его способ обучения грамоте, причем, как сказано в протоколе заседания, «граф Л. Н. Толстой заявил И. Н. Шатилову, что этот опыт обучения он желал бы произвести в присутствии гг. членов Комитета, с целью определения, насколько его способ обучения прост, удобопонятен и насколько быстрее посредством этого способа обучения можно выучиться читать». Председатель просил членов высказаться по поводу предложения Толстого.
Толстого, потому что, как выразился Д. И. Тихомиров, «10-дневный опыт никого не может убедить в пригодности способа, ибо если все убеждены, что теоретические основания способа обучения неверны, то самые блестящие результаты, достигнутые производителем опыта, изобретателем способа, покажут только то, что в его руках он может быть очень хорош». Другой сторонник звукового метода, Н. П. Малинин, присоединился к мнению Д. И. Тихомирова и прибавил, что «Комитет не должен и входить в рассмотрение способа графа Л. Н. Толстого, так как этот способ, говоря определенно и уверенно, не может найти себе сторонников в Комитете» и «не может считаться новостью, так как это давно известно и давно брошено». Однако многие из присутствовавших не согласились с мнением сторонников звукового метода, и большинством семи против четырех было принято предложение Л. Н. Толстого «произвести опыт обучения неграмотных детей по его способу и просить при этом графа Л. Н. Толстого дать объяснение его способу в одном из заседаний Комитета»149.
XIV
Заседание Комитета, на которое Толстой был приглашен дать объяснение своего способа обучения грамоте, было назначено на 15 января 1874 года. Оно отличалось необычайным для заседаний Комитета многолюдством: присутствовал 31 член Комитета и 65 посторонних посетителей (обыкновенно на заседаниях Комитета бывало не более 15—20 человек); в просторном зале не хватило места — стояли в дверях и сидели на подоконниках. Был приглашен стенограф.
Председатель И. Н. Шатилов попросил Толстого объяснить сущность его системы обучения грамоте. Толстой ответил, что он изложил основы своего способа в «Азбуке», но так как он там не мог изложить всех подробностей, то он желал бы, чтобы те члены Комитета, которым что-нибудь неясно, высказали свои мнения.
Отвечая на вопросы присутствующих, Толстой между прочим сказал, что одно из преимуществ его способа обучения грамоте в том, что дети по этому способу быстро выучиваются читать. Сторонник звукового способа Д. И. Тихомиров заявил, что скорость обучения — дело второстепенное. Гораздо важнее развитие детей, достигаемое сознательной работой при обучении грамоте по звуковому методу.
На это Толстой возразил, что обязанность учителя в том, чтобы удовлетворять желаниям народа, а народ желает, чтобы его дети как можно скорее были обучены чтению и письму. «А о развитии, — сказал Толстой, — родители не просят, за это жалованья не платят, следовательно, учитель и не имеет никакого права развивать учеников... ».
На вопрос, как он ведет обучение грамоте, Толстой ответил: «Я прежде всего чертил на стене углем или мелом огромные буквы, хворостиной указывал на букву и называл ее, а дети повторяли. Таким образом, я в один урок проходил всю азбуку, и уже на другой день все дети знали ее без ошибок».
Толстой подробно ответил своим оппонентам, почему он считает звуковой способ неприемлемым в русской школе. «Когда восьми-двенадцатилетние ученики приходят в школу, — говорил он, — то вы начинаете свои занятия с ними обращением их внимания на то, что содержится в комнате, что их окружает. Вы их спрашиваете о таких предметах, которые им уже давно знакомы, а потому на такого рода вопросы вам ответит и самый неумный ученик. Затем вы говорите, что начинаете свои занятия с бесед, но я их считаю положительно вредными, так как для того, чтобы беседа не была скучной, от учителя требуется гениальность; дальше вы даете детям слово ау, заставляете назвать и спрашиваете, что слышно в начале этого слова и что в конце. А этого-то слова собственно они и не поймут... Далее вы переходите к целому ряду упражнений и бесед, но все эти беседы только одурачат ребенка, оттолкнут его и возбудят недоверие родителей к учащим, потому что они видят, что ребенок их учится, а все-таки ничего не знает. И вот, наконец, через три недели ребенок приходит домой и на вопрос родителей: что ты выучил? что знаешь? — ребенок отвечает: „звук у“».
На дальнейшие объяснения Д. И. Тихомировым преимуществ звукового метода Толстой ответил: «Я остаюсь при своем мнении, потому что во всем том, что было высказано, я не нахожу доказательств, говорящих в пользу звукового метода. Замечу еще, что мой способ есть способ народа русского, я ему выучился у народа... Я допускаю в народной школе только математику и грамматику, так как, преподавая эти предметы, я могу избежать всякого направления».
Учитель, по мнению Толстого, должен только отвечать на требования народа, на что сторонник звукового метода М. А. Протопопов возразил, что «невозможно приноравливаться к невеждам».
В защиту метода Толстого выступили только председатель Московского комитета грамотности И. Н. Шатилов и директор Петровской (ныне Тимирязевской) сельскохозяйственной академии Ф. Н. Королев, который заявил, что метод Толстого имеет преимущество перед звуковым, потому что он доступен для всякого, хотя бы «немудреного» педагога.
«Русских ведомостей», он говорил «нескладно, апатично, с частыми остановками»150. Сам же Толстой в тот же день писал жене о своем выступлении: «Я не сердился, и Дьяков и другие говорят, что я говорил хорошо»151.
В заключение прений председатель заявил, что к окончательному выводу можно прийти только «после опыта о преимуществах того или другого метода». Собрание постановило: просить графа дать несколько образцовых уроков. Для производства уроков была выбрана школа на фабрике С. В. Ганешина на Девичьем поле. Производство опыта было назначено на 16 и 17 января. Члены Комитета приглашались присутствовать при опыте, а по окончании его — при обсуждении результатов опыта.
Толстой не ожидал многого от этих уроков. «Пользы, боюсь, не будет, — писал он жене в том же письме, — т. е. никого не убедишь, слишком глупы и упорны».
16-го Толстой не пришел в школу по болезни и дал один только урок 17 января.
Собрана была группа неграмотных рабочих. Толстой приступил к обучению их грамоте по своему способу. Он писал на доске мелом буквы русского алфавита, называл их и заставлял учеников повторять, затем объяснял ученикам складывание звуков в слоги. «Кроме трудности и новизны дела, и вся обстановка урока не благоприятствовала занятиям: присутствие посторонних лиц, духота в тесной и закрытой комнате развлекали и утомляли учеников. И с учеников и с учителя пот катился градом. Толстой не мог дольше продолжать урок. Примерный урок остался неубедительным»152.
Л. Н. Толстого и по звуковому методу. Опыт произвести так: подобрать известное количество неграмотных детей и, разделив их на две равные по возрастам и по способностям группы, в одной вести обучение по звуковому методу, в другой — по методу Толстого153. Преподавателем по звуковому способу был выбран М. А. Протопопов; Толстой поручил вести занятия по своему способу учителю яснополянской школы 1860-х годов П. В. Морозову.
Во все продолжение опыта Толстой переписывался с Морозовым, давая ему самые подробные указания, подбадривал его, требовал, чтобы он как можно чаще и подробнее извещал его о ходе занятий и об успехах учеников и присылал образцы их сочинений и диктовки, вызывал к себе в Ясную Поляну, чтобы обо всем переговорить, сам ездил в Москву, чтобы побывать в школе и сделать учителю нужные указания.
Ученье продолжалось семь недель.
16 марта в заседании Комитета грамотности выбрана была экзаменационная комиссия из шести членов. 6 апреля комиссия в присутствии Толстого произвела экзамены ученикам обеих групп, а на следующий день подвергла обсуждению результаты экзамена. Большинство членов комиссии (пять человек), состоявшее из сторонников звукового метода, пришло к заключению, что ученики Протопопова и в чтении, и в письме, и в счете оказались выше учеников Морозова. Председатель подал отдельное мнение. Признав превосходство группы Протопопова, комиссия не вынесла, однако, постановления о преимуществе звукового метода над методом Толстого. Впоследствии один из членов комиссии, Д. И. Тихомиров, в своих воспоминаниях так формулировал результаты экзамена: «Успехи учеников той и другой группы оказались более или менее одинаковыми — при некотором перевесе на сторону звуковой группы»154.
13 апреля состоялось экстраординарное заседание Комитета для обсуждения результатов опыта. На заседании этом присутствовал и Толстой, на этот раз подробно изложивший основания своего способа обучения и преимущества его перед способом звуковым. Что же касается произведенного опыта обучения по тому и другому способу, то, по мнению Толстого, «при устройстве школ было сделано много ошибок, которые и сделали то, что экзамен ничего не решил». Он подробно указал эти ошибки.
«подразумевается сообщение детям сведений о предметах, которые им известны. Например, что деревья растут, а рыбы плавают, что вода мокрая и т. д. Все педагоги наши — Ушинский, Бунаков и другие — единогласно настаивают на том, что главная часть времени должна быть занята беседами этого рода... Для детей нет скучнее и мучительнее уроков, как эти уроки развития».
«Очень может быть, — сказал далее Толстой, — я даже уверен, что звуковой способ преподавания будет продолжаться еще очень долго, но я думаю, что чем скорее мы откажемся от этого способа, тем будет лучше, так как он только может задерживать дело народного образования».
В заключение Толстой опять повторил, что предлагаемый им способ не им выдуман, а взят от народа. «Мы здесь только говорим, спорим, — сказал Толстой, — а кто прав и виноват, судья в этом народ — те самые крестьяне, которые платят нам и нанимают нас, чтобы мы им работали». Заседание закончилось словами председателя: «Мы произвели опыт, но он оказался недостаточным, чтобы высказать окончательное мнение относительно преимуществ того или другого метода, а потому я предлагаю этот вопрос оставить открытым».
Предложение председателя было принято, и вопрос был признан оставшимся открытым155.
XV
Кроме того, он решил вынести свой спор с педагогами за пределы Комитета грамотности и перенести его на страницы текущей печати. Он пишет письма Страхову, Некрасову и Суворину с просьбой поддержать его в печати в его борьбе с педагогами немецкой школы.
Страхову Толстой писал 19 апреля, что в Комитете грамотности он «натолкнулся на такую грандиозную стачку тупоумия, что не мог спокойно пройти мимо». «Люди, ничего не знающие, бездарные, не знающие даже того народа, который они взялись образовывать, забрали в руки всё дело народного образования и что делают — волос дыбом становится»156.
«Ясной Поляне», в письме, отправленном, вероятно, в один день с письмом к Страхову, писал, что, занявшись в Московском комитете грамотности разъяснением своего способа обучения грамоте, он, «к удивлению и ужасу своему, увидал, что то педантически-тупоумное немецкое отношение к делу народного образования», с которым он боролся в «Ясной Поляне», «за последние пятнадцать лет пустило корни и спокойно процветает, и что дело это не только не пошло вперед, но значительно стало хуже, чем было». Но Толстой надеется, что своим выступлением он «расковырял немного этот муравейник тупоумия». Он полагает, что если Суворин «пробежит» протоколы заседаний Комитета, ему легко будет восстановить в своей памяти основные положения «Ясной Поляны», от которых Толстой и теперь «ни на шаг не отступил». И он просит Суворина в газете, в которой он участвует («С. -Петербургские ведомости»), «противодействовать легкомысленному отношению к этому делу», обещая со своей стороны «отплатить» всем, чем может157.
Письмо к Некрасову до сих пор не найдено, но содержание его известно из воспоминаний Н. К. Михайловского. Толстой просил редакцию «Отечественных записок» высказаться по поводу его споров с московскими педагогами, выражая, как пишет Михайловский, «лестную для нашего журнала уверенность, что мы внесем надлежащий свет в эту педагогическую распрю»158.
Суворин ничего не ответил на письмо Толстого, так как протокол заседания Комитета грамотности 13 апреля, который Толстой предлагал ему «пробежать», появился в печати только в сентябре и ноябре 1874 года.
Страхов ответил очень скоро письмом, в котором отговаривал Толстого вступать в борьбу с педагогами. Он писал: «То, что Вы пишете о педагогах, глубоко верно. Вы попали в мир, с которым я знаком достаточно, хотя всегда от него устранялся, видя в нем одно пустомельство... Мне глубоко противны все эти люди, которые с непонятным жаром толкуют о том, чего не понимают.
Лев Николаевич, — ведь их несметное полчище; ведь они тупы и рьяны; ведь за них станет вся наша прогрессивная печать. Мне грустно будет, если Ваши силы и Ваше время будет тратиться на разбор и отражение всякой грязи, если какой-нибудь вздор будет Вас занимать и будет на Вас действовать сильнее, чем он того стоит.
...Мне представляется дело большою битвою, на которую можно потратить сил столько, сколько угодно. Если Вы будете сражаться и до конца Вашей жизни, то все-таки очень мало уменьшите число и силу Ваших противников»159.
В редакции «Отечественных записок» «неожиданное», как выражается Михайловский, письмо Толстого «возбудило большой интерес». Сам по себе вопрос о приемах обучения грамоте мало интересовал Некрасова, но он рассчитывал, благодаря помещению сочувственной статьи о педагогических взглядах Толстого, легче получить от него впоследствии какое-нибудь художественное произведение. Но так как в составе редакции «Отечественных записок» не было специалиста-педагога, решили предложить самому Толстому высказаться по спорным вопросам на страницах «Отечественных записок» — «он, дескать (вспоминает Михайловский), достаточно крупная и притом вне партий стоящая фигура, чтобы отвечать самому за себя, а редакция оставляет за собой свободу действия»160.
Письмо Страхова с советом отказаться от борьбы с педагогами не оказало на Толстого никакого действия. 10 мая он уведомлял Страхова, что, так как стенограмма заседания Комитета грамотности 13 апреля до сих пор не представлена, председатель Комитета И. Н. Шатилов просил его написать то, что было им сказано в заседании. «Я стал писать, — сообщал Толстой, — и, разумеется, написал другое» — «статью, в виде своей педагогической proffession de foi», т. е. исповеди. Толстой предупреждает, чтобы Страхов не ждал от статьи «чего-нибудь хорошего и умного. Тут настоящего ума и поместить некуда. Всё это так низменно и мелко, но меня это забрало заживо». И далее Толстой пишет: «Ошибаюсь я или нет, но я твердо убежден, что я могу дело народного образования поставить на такую ногу, на которой оно не стоит и не стояло нигде в Европе, и что для этого ничего не нужно, кроме того, чтобы кто не любит и не знает этого дела, не брался за него. — Я пошел здесь в двух уездах —
Чернском и Крапивенском — в члены училищного совета и надеюсь повести это дело в больших размерах»161.
«Роман мой лежит, — писал Толстой Страхову в том же письме. — Типография Каткова медлит — по месяцу один лист; а я и рад... Откровенно скажу, мне он теперь совсем не нравится». Однако Толстой тут же прибавляет, что ему интересно будет прочесть Страхову несколько глав из своего романа и узнать его мнение.
Уже 20 мая Толстой уведомляет Страхова, что его «довольно длинная» статья о народном образовании готова. Он спрашивает у Страхова совета, куда поместить эту статью. Ему хотелось бы напечатать ее в «Отечественных записках», так как это «самый распространенный журнал», но он, как это ни странно, сомневается, не будет ли это «неприлично»162.
Ответ Страхова на это письмо неизвестен, но Н. К. Михайловский в своих воспоминаниях рассказывает, что на предложение редакции «Отечественных записок» напечатать в журнале свою статью Толстой ответил согласием, однако продолжал настаивать на том, чтобы редакция журнала предварительно высказалась по предметам его спора с педагогами. Ознакомиться с данным вопросом взялся член редакции «Отечественных записок» Н. К. Михайловский.
В письме к Страхову, написанном в начале июня, Толстой уведомлял его, что он приостановил печатание своего романа. «Не могу думать о том писаньи теперь», — прибавлял он. В том же письме он сообщал, что кончил статью «О народном образовании» и что ему «кажется, что кое-что удалось сказать ясно и верно»163.
XVI
«тетенька» Толстого, его воспитательница Татьяна Александровна Ергольская, игравшая важную роль в его жизни, особенно во время его молодости, до отъезда из Севастополя.
«Смерть ее, — писал Толстой Фету 24 июня, — была, как и всегда смерть близкого и дорогого человека, совершенно новым, единственным и неожиданно поразительным событием»164. «Она была чудесное существо..., — писал Лев Николаевич А. А. Толстой 23 июня. — Она 50 лет жила тут и не только зла, но неприятного не сделала никому... Я с ней жил всю свою жизнь. И мне жутко без нее»165. «Когда она была живым трупом, — писал Толстой сестре 15 августа, — последние годы, мы невольно удалялись ее; но когда пришла смерть, как лицо ее мертвой просветлилось и просияло, так и воспоминание о ней, и ее недостает — а для меня это разорвалась одна из важных связей с прошедшим»166.
В начале июля в Ясную Поляну приехал на несколько дней Н. Н. Страхов. Толстой к тому времени еще больше охладел к «Анне Карениной». «Я... — писал он А. А. Толстой 23 июня, — и хочу бросить его, так он мне не нравится»167. Но Страхов, прочитав начало романа в корректурах и окончание в рукописи, пришел в восторг, и восторг свой не только высказал Толстому на словах, но и изложил в письме по отъезде из Ясной Поляны.
«Ваш роман, — писал Страхов Толстому 23 июля, — не выходит у меня из головы. Каждый раз, что бы Вы ни написали, меня поражает удивительная свежесть, совершенная оригинальность, как будто из одного периода литературы я вдруг перескочил в другой. Вы справедливо заметили, что в иных местах Ваш роман напоминает «Войну и мир»; но это только там, где сходны предметы; как только предмет другой, то он является в новом свете, еще невиданном, небывалом в литературе. Развитие страсти Карениной — диво дивное. Не так полно, мне кажется, у Вас изображено (да многие части и не написаны) отношение света к этому событию. Свет радуется (какая удивительная черта!), соблазн соблазняет его; но является реакция, отчасти фальшивая, лицемерная, отчасти искренняя, глубокая. Я не знаю хорошенько, что у Вас тут будет, не смею и думать — самому развивать тему; но тут должно быть что-нибудь очень интересное, очень глубокое; на эту точку все обратят внимание и будут требовать от Вас решения, приговора.
Что касается до меня, то внутренняя история страсти — главное дело и все объясняет. Анна убивает себя с эгоистическою мыслью, служа все той же своей страсти; это неизбежный исход, логический вывод из того направления, которое взято с самого начала. Ах, как это сильно, как неотразимо ясно!
Все взято у Вас с очень высокой точки зрения — это чувствуется в каждом слове, в каждой подробности, и этого Вы, вероятно, не цените, как должно, а, может быть, не замечаете. Ужасно противно читать у Тургенева подобные светские истории, например, в «Дыме». Так и чувствуешь, что у него нет точки опоры, что он осуждает что-то второстепенное, а не главное... Вы в полном смысле слова напечатать Ваш роман, чтобы разом истребить всю эту и подобную фальшь...
А для Боборыкиных, Крестовских и иных подобных романистов это будет полезнейшим и может быть плодотворным уроком. А читать Вас будут с жадностию непомерною, — помилуйте, какой предмет!
Всею душою желаю Вам бодрости и силы»168.
Еще прежде получения этого письма Толстой, ободренный восторженным отношением Страхова к его роману, взялся было за пересмотр набранных глав (было набрано всего пять листов, содержащих I—XXX главы «Анны Карениной»). «Но то, что напечатано и набрано, — писал Толстой Страхову 27 июля, — мне так не понравилось, что я окончательно решил уничтожить напечатанные листы и переделать всё начало, относящееся до Левина и Вронского. И они будут те же, но будут лучше. Надеюсь с осени взяться за эту работу и кончить»169.
«На днях у меня был Страхов, пристрастил меня было к моему роману, но я взял и бросил. Ужасно противно и гадко»170.
XVII
30 июля Толстой вместе со старшим сыном уехал в самарское имение «посмотреть, что родилось, и свести счеты». Вернулся около 14 августа.
В Самаре он окончательно приготовил к печати статью «О народном образовании». Вернувшись в Ясную Поляну, он 15 августа уведомил Некрасова, что его «педагогическая статья» готова, что он желает напечатать ее в «Отечественных записках» при условии получения гонорара по 150 рублей за лист и помещения статьи «в осенних номерах — сентябрьском или октябрьском». Вместе с тем Толстой благодарил редакцию «Отечественных записок» за готовность помочь ему в его «борьбе с педагогами» и заканчивал письмо словами: «Я твердо уверен, что если бы редакция обратила серьезное внимание на этот вопрос, то она стала бы на совершенно сходную со мной точку зрения»171.
Некрасов без промедления ответил Толстому согласием на все его условия. Он писал:
«Потрудитесь прислать Вашу статью, я напечатаю ее (может быть, если успеется) в 9 № «Отечественных записок», а не то в 10-м, не позже. По 150 р. платить согласен (и при этом замечу, что за роман Ваш или повесть редакция может заплатить и дороже). Корректуры пошлю, к кому укажете»172.
«О народном образовании» была отослана в редакцию «Отечественных записок». В письме, посланном Некрасову одновременно со статьей, Толстой повторял: «Я уверен, что редакция «Отечественных записок» не разойдется со мной во взгляде, который я излагаю в своей статье, и только желаю, чтобы публика хоть в самой малой доле признала ту важность, которую я приписываю этому делу». «Несмотря на то, что я так давно разошелся с «Современником», — писал Толстой тогда же, — мне очень приятно теперь посылать в него свою статью, потому что связано с ним и с вами очень много хороших молодых воспоминании»173.
Желая как можно скорее видеть свою статью в печати, Толстой в том же письме давал редакции «Отечественных записок» полномочие выбрасывать из его статьи все, что будет признано опасным в цензурном отношении174.
Некрасов сдержал свое обещание — статья появилась в сентябрьской книжке «Отечественных записок» за 1874 год175.
Статья написана в форме письма к председателю Комитета грамотности и начинается с указания тех ошибок, которые, по мнению Толстого, были сделаны при устройстве Комитетом опыта обучения грамоте по его методу и по методу звуковому. Затем автор переходит к критике все более и более распространявшегося в то время так называемого «наглядного способа» обучения. Он берет учебные руководства двух самых известных в то время педагогов: Н. Ф. Бунакова («Уроки чтения», «Родной язык как предмет обучения») и В. А. Евтушевского («Методика арифметики»). Толстой взял для разбора именно эти руководства «как сочинения новые, соединяющие в себе все выводы немецкой педагогики, назначенные для руководства учителей в народных школах и избранные сторонниками звукового способа как руководства в их школах».
Толстой находит, что способ этот, состоящий в подробном рассмотрении тех предметов, которые у детей перед глазами и которые они и без того хорошо знают, как, например, пол, потолок, печка, внешний вид домашних животных и проч., а в арифметике — по способу немецкого педагога Грубе в течение всего первого года обучения (120 уроков) изучение чисел от 1 до 10, которые дети, приходя в школу, уже знают, — что такой способ вовсе не ведет к «развитию» детей, которое сторонники «наглядного обучения» ставят своей задачей, а вызывает в детях лишь скуку и отвращение. Такое «наглядное обучение» русских крестьянских детей «не нужно, чуждо, совестно». Вследствие этого произошло «то жалкое и часто смешное положение, в котором находится школьное дело. Силы тратятся напрасно: народ, в настоящую минуту жаждующий образования, как иссохшая трава жаждет воды, готовый принять его, просящий его, — вместо хлеба получает камень».
«Единственные прочные основы педагогии есть только две: 1) определение критерия того, чему нужно учить, и 2) критерия того, как нужно учить».
Педагогика не только не дает ответа на эти основные вопросы, но и не затрагивает их. Вместо того чтобы самим найти наилучшие способы обучения, новые русские педагоги просто «избрали приемы обучения ближайших соседей наших, немцев, во-первых, потому, что мы всегда особенно склонны подражать немцам; во-вторых, потому, что это был способ самый сложный и хитрый, а уж если брать чужое, то, разумеется, самое последнее, модное и хитрое; а, в-третьих, в особенности потому, что эти приемы были более всего противоположны нашим старым приемам».
Толстой обвиняет «передовых» «педагогов («тех, которые пишут руководства и предписывают правила») в том, что в их среде «существует полное незнание и нежелание знать народ и его требования». «Педагоги немецкой школы, — пишет он, — и не подозревают той сметливости, того настоящего жизненного развития, того отвращения от всякой фальши, той готовой насмешки над всем фальшивым, которые так присущи русскому крестьянскому мальчику, — и только потому так смело (как я сам видел) под огнем 40 пар умных детских глаз на посмешище им выделывают свои штуки».
— детей русских крестьян — «маленькими дикарями», которым нужно разъяснять, что значат слова «вправо», «влево», «вверх», «вниз», «рядом», «подле», «около», «вперед», «назад», «вблизи», «вдали», «пред», «над», «под», «скоро», «медленно», «тихо», «громко» и т. п., — Толстой в своей статье называет крестьянских детей-школьников «маленькими мужичками». «Я нашел в них, — пишет Толстой, — те самые черты сметливости, огромного запаса сведений из практической жизни, шутливости, простоты, отвращения от всего фальшивого, которыми вообще отличается русский мужик».
В способе «наглядного обучения» учителей невольно подкупает и то, что «большую часть времени по этой методе учитель учит тому, что дети знают, да, кроме того, учит по руководству, и ему легко. И бессознательно, по врожденной человеческой слабости, учитель дорожит этой легкостью».
Новый педагог, как и старый учитель церковной школы, полагает, что он «твердо и несомненно знает, чему и как нужно обучать, и что свое знание не почерпает из требований народа и из опыта, но раз навсегда теоретически решил, что именно тому и так нужно учить и так учит». И так как новая немецкая школа, так же как и церковная школа, «учит, не спрашиваясь о том, что интересно знать ученику, а учит тому, что по убеждению учителя кажется нужным», то «школа эта может основываться только на принуждении». В новой школе, так же как и в старой, «царствует постоянный внешний порядок, и дети находятся под постоянным страхом и могут быть руководимы только при величайшей строгости».
Покончив с критикой педагогов «немецкой школы», Толстой переходит к изложению своих взглядов на цели и методы обучения. Он повторяет мысль, высказаную им за двенадцать лет до этого в «Ясной Поляне»: «Единственый критериум педагогии есть свобода, единственный метод есть опыт».
«единственным критерием педагогии», Толстой утверждает, что «в народной школе право определять то, чему надо учиться, с какой бы стороны мы ни рассматривали этот вопрос, принадлежит народу, т. е. или самим ученикам, или родителям, посылающим детей в школу. И потому ответ на вопрос, чему учить детей в народной школе, мы можем получить только от народа». Требования же народа от школы очень определенны, «знание русской и славянской грамоты и счета». Таким образом, «если допустить критериумом того, чему учить, свободу, то программа народных училищ до тех пор, пока народ не заявил новых требований, ясно и твердо определяется».
Так же легко и просто, при признании свободы, разрешается и вопрос о том, как учить. Вопрос этот решается так: «Чем с меньшим принуждением учатся дети, тем метод лучше; чем с большим, тем хуже». «Тот прием, который при своем введении в школу не требует усиления дисциплины, хорош; тот же, который требует большой строгости, наверное дурен».
В заключение своей статьи Толстой переходит к вопросу об административной стороне школьного дела — распределении и устройстве школ. Он говорит, что решение и этого вопроса должно быть всецело предоставлено самому народу. Вопросы о школьном помещении, о распределении времени учения, о распределении школ по местностям, о выборе и вознаграждении учителей — все это должно решаться самим народом, который всегда сумеет решить эти вопросы так, как для него лучше и удобнее. «Нужно предоставить народу свободу устраивать свои школы, как он хочет, и вмешиваться в самое дело устройства школ как можно меньше».
Статья заканчивается разработанным в подробностях проектом устройства достаточного числа дешевых школ, удовлетворяющих потребности народа в образовании и доступных его средствам.
— и в методах обучения, и в учебных пособиях, и в обстановке, и в педагогическом персонале. «Земство, — писал Толстой, — не должно брезгать, как это делается теперь, дешевыми учителями в 2, 3, 4, 5 рублей в месяц и помещениями в курных избах или переходными помещениями по дворам. Земство должно помнить, что первообраз училища, тот идеал, к которому должно стремиться, не есть каменный дом, железом крытый, с досками и партами, какие мы видим в образцовых училищах, а та самая изба, в которой мужик живет, с теми лавками и столами, на которых он обедает, и не учитель в сюртуке и учительница в шиньоне, а учитель в кафтане и рубахе, или [учительница в] паневе и платке на голове, и не с сотней учеников, а с пятью, шестью до десяти».
Вместо двадцати школ, открытых Крапивенским земством, Толстой предлагал устроить 4000 школ с учителями, получающими от 15 до 140 рублей в год за семь месяцев учебного времени. В каждом земстве должно быть лицо, с образованием не ниже среднего, заведующее школами, контролирующее учителей и помогающее им в их занятиях176.
Статья заканчивается словами:
«Народ, главное заинтересованное лицо и судья, ...твердо знает, что в великом деле своего умственного развития он не сделает ложного шага и не примет того, что дурно, — и как к стене горох будут попытки по-немецки образовывать, направлять и учить его».
———
Толстой был доволен своей статьей.
Видя, что делом народного образования руководят люди, не знающие народа и не желающие считаться с его требованиями, он чувствовал нравственную потребность указать обществу и педагогам «немецкой школы» на бесполезность и вред для дела народного образования их приемов обучения.
«Я воевал с немецкой педагогией, — писал Толстой 29 февраля 1876 года детскому писателю Е. В. Львову, — именно потому, что я большую часть жизни посвятил на это дело, что я знаю, как думает народ и народный ребенок, и знаю, как говорить с ним; и это знание не слетело мне с неба оттого, что у меня талант ...а оттого, что я и любовью и трудом приобрел это знание»177.
«Отечественных записок» также отнеслись сочувственно к его статье. Некрасов писал ему 12 октября 1874 года: «Статью Вашу я напечатал, и, выждав несколько времени, пишу Вам, что все наши сотрудники отзываются о ней с сочувствием и единодушными похвалами... Мне Ваша статья очень по душе... Я очень доволен, — писал Некрасов в заключение своего письма, — что украсил журнал и хорошею статьею и Вашим именем»178.
6 марта 1875 года Толстой писал Страхову, что на его статью «О народном образовании» есть спрос — двое его знакомых видели в Москве списки с этой статьи. Поэтому Толстой желал бы видеть свою статью в отдельном издании179.
Страхов и сам думал об отдельном издании статьи «О народном образовании» и в письме к Толстому, до нас не дошедшем сообщал, что намерен предложить издание статьи журналу «Гражданин», в котором он сам сотрудничал.
«фирма „Гражданина“» ему «не нравится» (редактор «Гражданина» В. П. Мещерский защищал в своем журнале интересы дворянства), однако предоставлял Страхову решить вопрос об издании статьи как ему заблагорассудится. Страхов все-таки выбрал «Гражданин», и ему удалось устроить издание статьи Толстого в виде отдельного приложения к этому журналу.
В № 11 «Гражданин» за 1875 год редакция в следующих выражениях оповестила своих читателей о предстоящей перепечатке статьи Толстого: «Сообщаем читателям приятное известие. Мы получили от графа Льва Николаевича Толстого позволение перепечатать целиком его замечательную статью «О народном образовании», помещенную в прошлом году в «Отечественных записках». Печатанье этой статьи отдельным приложением начнется с № 12»180
Статья была напечатана в № 12 и 13 журнала «Гражданин» и затем появилась в виде отдельных оттисков в количестве 600 экземпляров.
XVIII
Статья «О народном образовании» при своем появлении произвела большой шум как в печати, так и в обществе. Просто, горячо и увлекательно написанная, напечатанная в авторитетном и уважаемом журнале, она заставила задуматься над педагогическими вопросами даже таких людей, которые раньше никогда над ними не думали. «Многие родители, — писал Н. К. Михайловский в декабре 1874 года, — начинают задумываться, хорошо ли они делали, что так уж доверились господам педагогам; многие люди, никогда не занимавшиеся педагогией, получили к ней некоторый интерес и читают вещи, на которые они прежде не обращали никакого внимания»181.
«Статья эта, — писал редактор журнала «Семья и школа», — привлекла общественное внимание к школе, пробудила и спавших членов русского общества вообще и дремлющих педагогов в особенности»182.
«Трудно было, — писал в 1875 году «Педагогический листок», — показаться куда-либо, не рискуя в сотый раз наткнуться на порядком надоевший уже вопрос: «А вы за кого? за Толстого или за Евтушевского»»183.
Редакция журнала «Семья и школа» в декабрьской книжке 1874 года заявила, что она «получает по поводу статьи гр. Л. Н. Толстого «О народном образовании» так много заявлений и статей от лиц, близко стоящих к народной школе, что печатать их все она положительно не может по недостатку места».
По свидетельству В. А. Евтушевского, под влиянием статьи Толстого в обществе появилось «резкое порицание всего нового направления педагогики»184. В школах началось гонение на учебники Бунакова и Евтушевского; учителя разделились на «звуковиков» и «толстовиков».
Все патентованные педагоги, прямо против которых была направлена статья Толстого, отнеслись к ней, как и следовало ожидать, с крайним раздражением.
Первым высказался печатно «знаменитый педагог, читающий лекции всем учителям России», как назвал его Толстой в заседании Комитета грамотности, Н. Ф. Бунаков, чувствовавший себя оскорбленным статьей Толстого. В котором письме в редакцию «Семьи и школы» Бунаков заявил, что статья Толстого — «это — сплошное сцепление лжи, голословных приговоров и суждений свысока»; что «в статье его, посвященной народному образованию, скорее выражается громадное себялюбие, нежели народолюбие»; что он «намеренно искажает смысл той теории обучения, которая гр. Толстому не нравится, чужих слов, принадлежащих авторам, которых он не одобряет»; что «вера в свою непогрешимость обуяла его до последней крайности»185.
«Семьей и школой» вступила и «Народная школа», журнал, одобренный Министерством народного просвещения. Редактор журнала Ф. Н. Медников писал, что статья Толстого, «будучи несостоятельна во всех без исключения своих положениях... своею крайнею бесцеремонностью и бойкостью, своим мнимым авторитетом вводит в заблуждение лиц, мало знакомых с педагогическими условиями нашего образования; она служит ловким орудием ретроградам...; она, наконец, является новым тормозом к дальнейшему развитию нашего народного образования... Статья эта дает пищу невежеству, поселяет недоверие к науке... Автор ровно ничего не понимает в философских терминах. Гр. Толстой просто морочит всех и думает народностью прикрыть свои отсталые педагогические мечтания». В особенную вину Толстому автор ставил то, что он «не признает никаких авторитетов» и что «в его труде вы не найдете ни одного имени, которое он привел бы в оправдание своих странных положений».
«Появись статья, — писал далее Медников, — не за подписью графа Толстого, как всем известного писателя, и притом не в «Отечественных записках», журнале весьма известном и распространенном, а в каком-нибудь более скромном органе печати, она не только не обратила бы никакого внимания, а была бы еще отнесена к числу непоследовательных, лишенных логических оснований, странных, эксцентричных, бьющих на искусственную оригинальность, скажем более — таких, под которой не подписался бы ни один из постоянных сотрудников „Отечественных записок“»186.
Затем выступили против Толстого: Д. И. Тихомиров, в громадной статье (76 страниц) уверявший читателей в «огульной несостоятельности» статьи «О народном образовании»187; С. Бобровская, выразившая сожаление, что «наш любимый романист ...берется за дело, очевидно, ему совершенно незнакомое и своею странною, легкомысленною выходкой против серьезных и плодотворных трудов русских деятелей на поприще народного образования сам помрачает ореол своей литературной славы»188; Л. И. Поливанов — назвавший Толстого «вдохновенным» педагогом-практиком, но «бессильным педагогом-теоретиком» («его дидактические теории смешны, — писал Поливанов, — и возмутительны те приемы, коими он их отстаивает; в них он является поверхностным, противоречивым и несправедливым»)189; автор «Руководства к арифметике» В. Воленс, взявшийся разобрать «Арифметику» Толстого и заявивший, что «обучение по книге гр. Толстого будет неминуемо иметь следствием отупение учащихся»190, и другие. Но всех превзошел автор двух «Книг для обучения чтению», Е. Гасабов, выпустивший отдельной брошюрой «Письмо» Толстому по поводу его статьи, в котором, обращаясь к Толстому, говорил: «Fiasco, которое вы потерпели с вашей «Азбукой», привело вас в крайнее раздражение... и вы, чтобы поправить дело, домогаетесь конкурсов, читаете речи в Комитете грамотности и, наконец, разражаетесь статьей, в которой ... выходите из себя и стараетесь доказать, что вы единственный народный педагог»191.
обучения арифметике, он в своем «Ответе» на статью Толстого, нападая на его «Арифметику» и отстаивая свои приемы обучения арифметике по способу Грубе, все-таки имел смелость признать, что «в отрицательной части статьи нельзя во многом не согласиться с автором. Он действительно хорошо подметил и остроумно, хотя несколько преувеличенно, указал злоупотребления новейшими способами обучения детей»192.
Только маловлиятельный журнал для народных учителей «Грамотей» принял сторону Толстого в одном специальном, затронутом им вопросе о «наглядном обучении». «Графу Толстому, — писал этот журнал, — его поэтическое чутье подсказало, что что-то неладно в этом «наглядном обучении»... Он и высказал это откровенно»193.
В. А. Евтушевский, чувствовавший себя лично оскорбленным статьей «О народном образовании», решил публично ответить Толстому. 19 октября 1874 года он выступил в заседании Петербургского педагогического общества перед многолюдным собранием с обширным докладом, в котором, язвительно издеваясь над руководством Толстого, пытался доказать, что «знаменитый литератор и всеми уважаемый человек» взялся не за свое дело, и закончил свой разбор словами крыловской басни: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник».
По окончании доклада Евтушевского совершенно неожиданно для него выступил очень известный в то время в петербургских учебных кругах педагог Александр Николаевич Страннолюбский194. Он заявил, что, по его мнению, «в методе Толстого есть строгая и обдуманная система, и вся ошибка Толстого заключается именно в том, что он не выяснил этих своих оснований; но они становятся совершенно ясными, если внимательно просмотреть все те упражнения, которые он предлагает. Если бы дано было время, можно бы было доказать, что во многих случаях, где в прослушанном реферате приемы Толстого представляются даже нелепыми, есть очень высокий смысл».
— 2 и 16 ноября и 7 декабря 1874 года195. Свой ответ Евтушевскому А. Н. Страннолюбский начал с того, что «статья гр. Толстого не только не заключает в себе ничего нелепого и достойного осмеяния, но представляет оригинальный и довольно замечательный в своем роде курс, проникнутый в существенных своих подробностях весьма последовательно проведенной системою». Курс Толстого, говорил далее Страннолюбский, «вполне заслуживает дальнейшей разработки в частностях в духе той общей идеи, которая положена в его основание».
Опровергая одно за другим все неодобрительные замечания Евтушевского об «Арифметике», Страннолюбский вместе с тем указывал «положительные достоинства курса гр. Толстого» как в общем плане, так и в частностях. Так, он признал «весьма замечательной особенностью» толстовского руководства то, что «сложение и вычитание он проходит одновременно»; толстовский взгляд на происхождение дроби нашел «весьма оригинальным и по справедливости заслуживающим внимания»; введение римского счета назвал приемом, цель которого «совершенно очевидна и заслуживает одобрения». Коснувшись же вопроса об определении арифметических действий, Страйнолюбский произнес даже следующее: «Ответ на вопрос, кого из двух методиков — графа ли Толстого или г. Евтушевского считать более правильно и более философски относящимся к этому предмету, т. е. к определениям арифметических действий, мне кажется, ясен. Ясно, что преимущество надо признать за гр. Толстым». В другом частном вопросе (о приемах деления) Страннолюбский также признал преимущество метода Толстого над методом Евтушевского.
В конце своего доклада Страннолюбский оговорился, что в курсе Толстого «есть подробности такие, с которыми нельзя согласиться». Однако, закончил он, имея в виду глумления Евтушевского над «Арифметикой», «такой курс, в котором много достоинств, я не считаю возможным подвергать осмеянию или произносить о нем такой приговор, который делает его совершенно негодным»196.
В 1875 году в народническом журнале «Неделя» появилась анонимная статья «Наша научная педагогическая критика», подводившая итоги всем выступлениям профессиональных педагогов против статьи Толстого.
«Граф Толстой, — писала «Неделя», — указав на извращенность отношений современной школы к жизни, глубокий разлад в требованиях той и другой, впервые с небывалой силой протестовал против школьной рутины, переносимой к нам исчужа, благодаря усилиям педагогов так называемой «новой школы», и впервые с особенной настойчивостью привлек внимание общества к вопросу о том, как и чему учить народ.
Впечатление, произведенное им на все общество, и поражение, нанесенное фальшивым нормам существующей школы, обязывали педагогов «новой школы» взять на себя защиту этих норм и, опровергнув обвинения графа Толстого, в случае их несправедливости, восстановить перед обществом свой поколебленный авторитет. И вот в целом ряде статей, размещенных в различных педагогических журналах, выступает эта защита под ферулой науки, как сама она заявляет о себе... Указания Л. Толстого на пустую и подчас бессмысленную мелочность, господствующую всецело в нашей школе, где всякий мертворожденный хлам и сор имеют огромное деморализующее и отупляющее влияние на учащихся, указания эти слишком справедливы и важны, чтобы пройти их молчанием».
Рассмотрев все статьи педагогов «новой школы», вызванные появлением статьи Толстого, автор приходит к заключению, что «наука педагогии» «в руках заведывающих ею людей ни к чему не служит и неспособна защищать себя ни единым фактом», а потому «едва ли есть какие-либо основания порицать графа Л. Толстого за его скептическое к ней отношение».
«наглядного обучения», то «и здесь также обвинение графа Толстого в бессодержательности, «бессмыслии» и безобразии приемов «новой школы» остается в полной силе».
«Таким образом, — пишет автор в заключение своей статьи, — научная критика господ педагогов, вопреки своим ожиданиям, не только не опровергла обвинений графа Л. Толстого, но, напротив, сама подтвердила главные положения, на которые он указал как на результат их бесцельного блуждания в деле народного образования»197.
XIX
Из влиятельных органов принял сторону противников Толстого один только либеральный «Вестник Европы». В нем появилась огромная (в 70 страниц) статья бывшего тульского педагога, лично посещавшего яснополянскую школу (затем директора училищ Таврической губернии) Е. Л. Маркова, не постеснявшегося в самых резких выражениях выступить по адресу смелого новатора-педагога. Марков усмотрел в статье Толстого и «логическую неясность понятий», и «постоянные, доходящие до крайнего легкомыслия противоречия самому себе в основных положениях защищаемого им дела», и пр. Марков никак не мог примириться с тем, что «определение потребностей данного времени» в деле образования Толстой доверяет «мужику», а не «избранным умам и богатому многообразному опыту педагогов-мыслителей», как это делает европейская педагогия. Общий же вывод его о статье Толстого был таков: «Самое лживое учение азиатской неподвижности редко доходило до таких геркулесовых столбов ослепления, до которых довел свою основную идею гр. Толстой. Вот эта идея, если очистить ее от шелухи: „Невежество, незнание — это и есть сила, которая одна все знает, одна имеет право на все; посвящение же себя делу, заботливая подготовка к нему лишают людей здравого понятия об этом деле“»198.
«газеты всех партий, всех цветов и оттенков с небывалым единодушием стали на сторону педагогической ереси гр. Толстого... На долю статьи «Отечественных записок» выпал такой громадный успех, каким едва ли может похвалиться какое бы то ни было литературное явление прошлого года»199.
Даже такие журналы и газеты, которые по тем или другим существенным вопросам педагогики и общих взглядов расходились с Толстым, — даже и эти органы выражали согласие с его критикой петербургских педагогов.
Революционер бланкист П. Н. Ткачев, выступая по поводу статьи Толстого в радикальном журнале «Дело», в статье, озаглавленной «Народ учить или у народа учиться?»200, писал: «Действительно, наша педагогическая кунсткамера изобилует очень забавными вещицами; действительно, и наши отечественные педагоги и их учителя немцы в своем педагогическом рвении доходят до геркулесовых столбов всевозможных нелепостей и бессмыслиц; действительно, они еще очень далеки от решения вопроса, как и чему учить... Даже идея наглядного обучения, за которую они ухватились с каким-то религиозным фанатизмом и которую они довели до чистейшего абсурда, даже эта идея, благодаря именно их рвению «не по разуму», начинает вызывать против себя справедливую оппозицию... человека».
Вместе с тем, однако, Ткачев полагал, что при всех своих дикостях и нелепостях тогдашняя педагогика, заимствованная у немцев, исходит из верной основной мысли, что педагогия есть наука, основанная на данных антропологии, физиологии и психологии, хотя в настоящее время эта наука «имеет весьма мало твердых опор в области антропологических знаний».
Другое расхождение Ткачева с Толстым состояло в том, что Ткачев полагал, что нельзя «отдавать дело воспитания народа на произвол его неясных инстинктов, желаний и предубеждений». В области воспитания детей, полагал Ткачев, «чем меньше значения будет иметь его [народа] голос, чем слабее будет его влияние, тем легче и скорее высвободится подрастающее поколение из-под ферулы ошибок, заблуждений и предрассудков поколения отживающего».
Из этих намеков ясно, что Ткачев как революционер видел задачу школы в том, чтобы она освобождала крестьянских детей от религиозных и политических предрассудков, от веры в церковное учение и в царя.
Консервативный критик В. Г. Авсеенко, так же как Ткачев, находил, что в критической части своей статьи, «там, где он подвергает разбору нынешний модный учебный метод, заимствованный у немецких педагогов», Толстой «становится на весьма солидную почву личного опыта и здравого смысла, и большая часть его замечаний отличается весьма остроумною убедительностью». Но, так же как Ткачев, хотя и по другим основаниям, Авсеенко считает, что «принцип безусловной свободы в этом деле, за который ратует граф Толстой, есть, без сомнения, принцип ложный». Государство имеет право контролировать народное обучение, особенно «в среде, где сами родители не в состоянии следить за его доброкачественностью»201.
Либеральные «Петербургские ведомости» поместили «несколько восторженную» рецензию В. П. Буренина на статью Толстого. В. П. Буренин писал, что Толстому удалось осветить много «притязательной бессмыслицы в царстве педагогического педантизма»; что он «обличает с замечательной ясностью фальшивость и ограниченность той немецкой педагогической системы, которую стремились и стремятся установить в деле народного образования наши педагоги — копиисты тевтонской воспитательной и учебной премудрости»; что его взгляд на русскую, подражающую немецкой педагогику «есть взгляд столь же смелый, сколько самостоятельный и здоровый», и вся «критическая отрицательная сторона статьи гр. Толстого замечатальна по меткости и ясности высказываемых им суждений».
Что касается толстовского проекта устройства большого числа дешевых народных школ, то проект этот, по мнению Буренина, страдает некоторой односторонностью и даже фантастичностью, но и в нем Буренин нашел много основательных и замечательных взглядов202.
А. С. Суворин в статье «Граф Л. Н. Толстой (литературный портрет)» упоминает о борьбе Толстого с педагогами «новой школы» в его статье в «Отечественных записках», которая «отрезвляющим образом должна подействовать на господ педагогов, по крайней мере на тех из них, которые еще не совсем заплесневели»203.
Н. Н. Страхов в своей статье вскрыл ошибочность представлений педагогов новой школы о процессе умственного развития ребенка, указал на важность вопросов народного образования, поднятых в статье Толстого, и закончил статью словами: «Искренняя и чуткая любовь к народу не могла не указать нашему поэту на самые правильные и естественные отношения в этом практическом жизненном вопросе»204.
«всякая истинная и разумная свобода во всех человеческих делах», не только не вредна, но «спасительна»205.
Самым же горячим защитником взглядов Толстого выступил Н. К. Михайловский.
Н. К. Михайловский, статью которого в «Отечественных записках» Толстой желал видеть прежде своей статьи, смог выступить по поводу педагогов «новейшей формации» только в январе 1875 года. Не будучи специалистом в области педагогики, он озаглавил свою статью «Записки профана», выступая, таким образом, от массы простых людей, незнакомых с педагогической литературой, но кровно заинтересованных в разумном обучении своих детей в школах206.
Михайловский прежде всего решительно отверг мнение редактора журнала «Семья и школа» Медникова, будто бы статья Толстого противоречит направлению «Отечественных записок» и будто бы, появись она в другом журнале, под нею не подписался бы ни один из постоянных сотрудников «Отечественных записок». «И с чего Медников, — писал Михайловский, — вздумал, что редакция «Отечественных записок» напечатала бы статью графа Толстого, если бы она в общем не была согласна с ее собственными взглядами?.. Статья эта отнюдь не может быть причислена к журнальному материалу, за который редакция не ответственна. Для этого она слишком резка, слишком определенна и затрагивает слишком общие и вместе с тем живые, насущные вопросы».
«для педагогии как науки не существуют».
Желая познакомиться с тем, как педагоги излагают сущность звукового метода, Михайловский обратился к статье «Обучение русской грамоте», помещенной в журнале «Семья и школа» и написанной одним из самых авторитетных представителей новейшей педагогики того времени С. Миропольским. Михайловский нашел в этой статье «полный ассортимент курьезов, монстров и раритетов», образчики которых он предложил вниманию читателей. Как курьез Михайловский приводит так-же из руководства барона Н. К. Корфа «Наш друг», с указанием страницы, один из вопросов, который автор рекомендует задавать ученикам при проведении наглядного обучения: «Назови душевные свойства пиявки»!
Относительно всей вообще современной педагогической литературы Михайловский пришел к выводу, что это — «не наука и не искусство, а какая-то игрушечная лавка».
«Много лет тому назад, — писал далее Михайловский, — граф Толстой занялся педагогиею, и занялся так, как у нас очень редко кто занимается своим делом. Он не только не принял на веру какой бы то ни было готовой теории образования и воспитания, но, так сказать, изрыл всю область педагогии вопросами. Это зачем? Какие основания такого-то явления? Какая цель такого-то? — вот с чем подходил граф Толстой и к самой сути педагогии, и к разным ее подробностям. Делал он это с истинно замечательною смелостью».
По мнению Михайловского, Толстой поставил вопрос об образовании «очень широко и очень ясно». Он считает необходимым равномерное, но всем одинаковое образование, хотя в самой низшей ступени, а потом уже предполагает дальнейшее, опять же равномерное поднятие образования.
«дает свое вполне ясное, оригинальное и весьма глубокое определение этой науки». Это определение, данное Толстым, таково: цель педагогии — изучение условий, благоприятствующих и препятствующих совпадению стремлений ученика и учителя к общей цели равенства образования. «Я не знаю, — говорил Михайловский, — определения более полного и широкого, более способного поставить педагогику на действительно научную высоту».
«Профаны, — писал Михайловский, — приносят свою благодарность графу Толстому за то, что он открыл им глаза на целый мир безобразий, которые 1) отнюдь не имеют ничего общего с наукой и 2) топча в грязь требования народа, практически бессильны привить ему просвещение».
Несколько страниц посвящает Михайловский критике статьи Маркова против Толстого, напечатанной в «Вестнике Европы». Обличив Маркова в недобросовестности, с которой он сознательно искажает педагогические взгляды Толстого, Михайловский приходит к заключению, что «сознательный и просвещенный либерализм» Маркова состоит «в полнейшей свободе перевирать чужие мысли и слова». Статья Маркова состоит из «систематически систематизированной лжи, облеченной в полную парадную форму либерализма».
Михайловский соглашался со всеми основными положениями Толстого-педагога, но не соглашался с его признанием, в силу «необходимости», права воспитания за семьей, религией и правительством. Он мирился временно с дьячками и отставными солдатами, которых Толстой допускал в качестве учителей в народных школах, находя, что «все эти учителя неоспоримо хороши тем, что дешевы и находятся под рукой».
Проект организации школьного дела, предложенный Толстым, Михайловский отказался защищать207.
«Отечественных записках» заявил: «Я рад случаю высказать почти всю мою педагогическую исповедь именно потому, что занятия мои не позволяют тратить время на одну из самых праздных людских деятельностей — на полемику».
———
Прошли годы. Страсти, вызванные статьей Толстого, улеглись; благотворное влияние статьи в деле народного образования было признано третировавшими ее педагогами. Тот самый Н. Ф. Бунаков, который в 1874 году публично заявил, что в статье Толстого нет ничего, кроме лжи, в 1888 году выступил печатно на защиту Толстого от обвинений его И. И. Паульсоном в «педагогическом нигилизме».
«Статья нашего гениального романиста «О народном образовании», — писал Н. Ф. Бунаков, — подействовала, так сказать, «отрезвляющим» образом на педагогов, увлекшихся немецкой методикой, забывших в своем увлечении требования народной жизни и невольно впадавших в крайности и преувеличения... До появления статьи гр. Толстого это была почти общая характеристическая слабость русских педагогов. Потому-то своим горячим протестом во имя прав народной жизни гр. Толстой принес не мало пользы народной школе»208.
«Записках» своих, написанных в 1893 году, Бунаков прибавляет к этим словам:
«Статья гр. Л. Н. Толстого побуждала всматриваться в народную жизнь, напоминая, что не народ существует для школы, а школа для народа, всматриваться в житейские условия деятельности народной школы, в ее живые потребности; она побуждала относиться с должным уважением к правам и потребностям народной жизни и согласовать с ними дело обучения в народной школе... Я сам на себе испытал и вполне прочувствовал это «отрезвляющее» действие статьи гр. Толстого, и оно отозвалось на всех моих работах последнего времени, на всей моей деятельности 80—90 годов»209.
Другой видный сторонник звукового метода и наглядного обучения, Д. И. Тихомиров, пытавшийся доказать «огульную несостоятельность» всей статьи Толстого, впоследствии также отказался от этого мнения и признал благотворное влияние этой статьи на педагогов «новейшей формации».
«Всего более, — писал Тихомиров в 1910 году, — значительны были результаты [статьи «О народном образовании»] для педагогических кругов деятелей «новой» школы: мощный удар Л. Н. Толстого не прошел бесследно. «Новая» школа на первых порах действительно с излишком увлеклась разработкой и применением на деле новых методов и приемов школьного обучения в ущерб существу дела — воспитывающему содержанию учения. После «урока» Л. Н. Толстого школа стала отрезвляться от своих увлечений»210.
«Статья Толстого открыла русскому обществу глаза на те слабые стороны, которые сознавались и самими русскими педагогами, — по крайней мере, наиболее просвещенными из них. В частности, отрезвляющее действие статьи Толстого коснулось наглядного обучения и приемов обучения грамоте и счету... Толстовская критика не убила звукового метода, но заставила даже наиболее рьяных его сторонников признать трудность слияния звуков и необходимость усовершенствования этого метода. А это признание впоследствии вызвало поход против упражнений в звукослиянии, а потом и отрицательное отношение к звуковому методу. Наконец, в области преподавания арифметики Толстой оказался если не первым, то одним из первых противников метода Грубе, который скоро в России и в Германии был признан нерациональным и устаревшим...
Эта статья, действительно, произвела «бурю», которая много содействовала освежению русской педагогической атмосферы и освобождению русской педагогической мысли от чрезмерного подчинения немецкому влиянию»211.
XX
Отправив в «Отечественные записки» 30 августа статью «О народном образовании», Толстой почувствовал себя свободным и попробовал вновь приняться за начатый роман. В тот же день он писал Страхову: «Роман мой еще не двигается, но благодаря вам я верю, что его стоит окончить, и надеюсь это сделать нынешним годом»212.
— Страхову — корректуры сданных новых глав романа. «Вы и поощряли меня печатать и кончать этот роман, вы и избавьте его от безобразий», — пишет Толстой. И тут же делает характерную оговорку: «Погода так хороша, и всяких хлопот у меня так много, что я и не смею думать о работе. Попробовал приняться, но так напутал, что должен был бросить»213.
Быть может, здесь идет речь о главах, сданных в набор, но, может быть, говорится о каком-то продолжении этих глав, которым Толстой остался до такой степени недоволен, что даже не сдал их в печать.
Страхов немедленно прочитал и отослал обратно в типографию полученный им новый (пятый) лист «Анны Карениной», проставив на нем дату — 17 сентября 1874 года.
26 сентября Толстой, уведомляя Страхова о том, что ему посланы из типографии корректуры первых четырех листов «Анны Карениной», писал: «Я расстроен и хлопотами, и детьми, при которых у меня нет теперь учителя, и здоровьем, что как на чужое чье-то дело смотрю на этот роман». Однако далее Толстой оговаривается: «Впрочем, себя не знаешь». Но тут же оговорка и противоположного характера: «Да и погода очень хороша» (чтобы можно было усердно засесть за работу над романом)214.
Вскоре печатанье романа отдельным изданием было окончательно прекращено.
«Анну Каренину». Волна педагогической деятельности, на этот раз не теоретической, а исключительно практической: работа в качестве члена Училищного совета Крапивенской и Чернской уездных земских управ — вновь захлестнула его.
По Положениям 1864 и 1874 гг. училищные советы уездных земств должны были состоять из пяти членов, в том числе одного — от Министерства народного просвещения по назначению попечителя учебного округа, одного — от Министерства внутренних дел по назначению губернатора, одного — от епархиального ведомства по назначению архиерея и двух — от земства по выборам уездного земского собрания. Председательство в Училищном совете возлагалось на предводителя дворянства. Толстой был членом Училищного совета Крапивенского земства по выборам и, очевидно, фактически исполнял все обязанности председателя.
22 октября Толстой писал Фету, что он «завален делами школьными»215. А. А. Толстой он писал в последних числах октября: «Роман мой, действительно, начат печатанием. Но вот уж месяца четыре стоит, и я не имею времени продолжать исправлять»216.
«За роман я не берусь», — писал Толстой П. Д. Голохвастову в первых числах ноября217.
Страхову, жаждавшему увидеть в печати и прочесть продолжение «Анны Карениной», Толстой писал 4 ноября: «Виноват, что не посылаю корректур романа. Не могу и не могу за него взяться. Die Sorge [забота. Толстому вспомнилась сцена «Полночь» из второй части «Фауста», где действуют аллегорические фигуры: Нужда, Вина, Бедность, Забота] одолела меня».
«в больших размерах» осуществить мысль об улучшении преподавания в народной школе. Перечислив другие педагогические работы, которыми он занят, и зная, что Страхов не сочувствует его занятиям педагогикой. Толстой писал: «Вы будете бранить меня за это, но поверьте, что наш брат не может владеть собой... Я так устроен, что не могу задавать себе работы, а всегда работа, какая бы то ни было, охватывает меня и влечет куда-то». И Толстой уверяет, что всякое отклонение от основного направления его жизненного пути в конце концов выводит его на ту же главную дорогу жизни. Он говорит: «Иногда, как и теперь, мне кажется, рассуждая, что совсем не туда, куда надо, меня несет, но я опытом знаю, что это только река загнулась, и мне кажется, что назад поехал, а знаю, что она вынесет, куда надо».
Но далее Толстой сообщал, что намерен предложить свой роман «Русскому вестнику» — отчасти для того, чтобы получить деньги, нужные для покупки земли, «округляющей именье», а отчасти и для того, чтобы «себя этим связать» и кончить роман218.
Крупным мероприятием в деятельности Толстого по народному образованию была рассылка Крапивенским училищным советом в половине ноября 1874 года по волостным правлениям и церковным приходам обращения, имевшего целью способствовать увеличению числа школ в уезде и поднятию в них уровня образования. Об этом мероприятии Толстой подробно рассказал в письме к деятелю Общества распространения грамотности в Нижегородской губернии А. С. Гацисскому, написанном в марте 1875 года. Из этого письма узнаем, что в своем обращении Крапивенский училищный совет предлагал всем лицам, занимающимся обучением детей, сообщить в Училищный совет о количестве обучающихся у них учеников и о получаемом вознаграждении с тем, чтобы Училищный совет мог в меру своих средств делать надбавки учителям и снабжать школы наглядными пособиями. Лицам, желающим обучать крестьянских детей, рекомендовалось устраивать школы и заявлять об этом Училищному совету для получения вознаграждения. Училищный совет обещал доставлять учителей в те школы, которые будут открыты крестьянскими обществами.
Благодаря этому обращению число школ в Крапивенском уезде за три месяца с 18 возросло до 64, а число учащихся — с 956 до 2017.
«более или менее надежным» учителям, которые за вознаграждение были обязаны раз в неделю посещать подведомственные им школы.
Но учителей не хватало, и по предложению Толстого Училищный совет через волостные правления предложил «всем хорошо грамотным молодым крестьянам, желающим занять места учителей, заявлять о себе Училищному совету». «Мера эта, — писал Толстой А. С. Гацисскому, — превзошла все ожидания Совета. В настоящее время большое число вновь открытых школ замещено учителями из молодых крестьян, оказавшимися в высшей степени ревностными, понятливыми, нравственными и постоянно совершенствующимися учителями». Этих учителей на некоторое время (иногда на несколько дней, а иногда на неделю, две, три) оставляли при яснополянской школе, где они утрами практиковались в приемах обучения грамоте, а вечерами занимались с учителем арифметикой и грамматикой219.
Толстой вновь открыл школу в своем доме.
8 ноября Софья Андреевна писала Т. А. Кузминской: «Левочка свой роман продает в журнал, просит по 500 рублей за лист, и, верно, дадут. Но он не занимается, а очень пристрастился к школам и занят весь этим делом, я его почти не вижу, или он в школе, или на охоте, или внизу, в кабинете с учителями, которых он обучает, как учить».
О том же Софья Андреевна писала и брату С. А. Берсу 20 ноября: «Левочка весь ушел в , школы, учительские училища, т. е. где будут образовывать учителей для народных школ, и все это его занимает с утра до вечера. Я с недоумением смотрю на все это, мне жаль его сил, которые тратятся на эти занятия, а не на писание романа. И я не понимаю, до какой степени полезно это, так как вся эта деятельность распространится на маленький уголок России — Крапивенский уезд»220.
Но Толстой не обращал никакого внимания на недовольство жены и продолжал со всею страстностью своей кипучей натуры отдаваться любимому делу.
Он подыскивал учителей для школ, выписывал книги и учебные пособия, следил за успехами учеников; по его предложению Крапивенский училищный совет в октябре 1874 года разослал священникам уезда бумагу, в которой приглашал их склонять прихожан открывать школы и принимать на себя, вместе с прочими церковниками, должности учителей в этих школах.
«Образование учителей из крестьянских домохозяев» в «хороших» школах, где бы они могли заниматься практически и получать указания для своего дальнейшего самообразования, Толстой считал более полезным для дела народного образования, чем обучение в учительских семинариях, «где крестьяне утрачивают и простоту привычек и простоту приемов и языка».
«был бы счастлив» содействовать Обществу распространения грамотности в Нижегородской губернии «разъяснениями, подробностями..., в особенности же указаниями того, что существует в Крапивенском уезде».
XXI
10 декабря 1874 года С. А. Толстая писала Т. А. Кузминской: «Роман не пишется, а из всех редакций так и сыплются письма: десять тысяч вперед и по пятьсот рублей серебром за лист. Левочка об этом и не говорит, и как будто дело не до него касается».
Нам известно такое предложение относительно «Анны Карениной» только одного журнала — «Русского вестника».
(Страхов 8 ноября сообщал Толстому, что Некрасов просил его передать Толстому предложение о печатании его романа в «Отечественных записках» и даже содействовать с своей стороны, «так как Толстой, де, человек своеобычный, пожалуй заупрямится». Но Страхов, не сочувствуя направлению «Отечественных записок», не согласился уговаривать Толстого в пользу Некрасова. Вопрос о гонораре в разговоре Некрасова со Страховым не ставился221. Достоевскому за роман «Подросток» Некрасов заплатил в 1874 году по 250 рублей за печатный лист).
«А мне бог с ними, с деньгами, — писала далее С. А. Толстая в том же письме, — а просто то его дело, т. е. писание романов, я люблю и ценю и даже волнуюсь им всегда ужасно; а эти азбуки, арифметики, грамматики я презираю и притворяться не могу, что сочувствую. И теперь мне в жизни чего-то недостает, — чего-то, что я любила, и это именно недостает Левочкиной работы, которая мне всегда доставляла наслаждение и внушала уважение».
11 декабря Толстой поехал в Москву. Здесь он заключил условие с Катковым о печатании «Анны Карениной» в «Русском вестнике». Он получил 10 тысяч рублей вперед за двадцать листов романа, считая по 500 рублей за печатный лист. Вероятно, тогда же Толстой отдал Каткову для набора первый лист приостановленного отдельного издания «Анны Карениной». Толстой передал свой роман в «Русский вестник» не потому, чтобы сочувствовал направлению этого журнала, а только потому, что в отношении гонорара он сошелся с «Русским вестником». Когда П. Д. Голохвастов в не дошедшем до нас письме, по-видимому, выразил Толстому свое недоумение относительно того, как статья «О народном образовании» попала в «Отечественные записки»222, Толстой в конце сентября 1874 года ответил ему: «Что делать, журнала не гадкого нет, и «Отечественные записки» гадки своей гадостью, и «Русский вестник» своей, противоположной той гадости, а середины нет»223.
Но и заключив условие, Толстой не сразу принялся за просмотр и продолжение романа. Еще 23 декабря, извещая Страхова о заключении условия с «Русским вестником», Толстой оговаривался, что продолжает свои педагогические занятия и не имеет «духа приняться за роман»224. Вероятно, в тот же день он писал и А. А. Толстой: «Роман свой я обещал напечатать в «Русском вестнике», но никак не могу оторваться до сих пор от живых людей, чтобы заняться воображаемыми»225.
«Я теперь, — писал Толстой в том же письме, — весь из отвлеченной педагогики перескочил в практическое, с одной стороны, и в самое отвлеченное, с другой стороны, дело школ в нашем уезде. И полюбил опять, как 14 лет тому назад, эти тысячи ребятишек, с которыми я имею дело... Я не рассуждаю, но когда я вхожу в школу и вижу эту толпу оборванных, грязных, худых детей, с их светлыми глазами и так часто ангельскими выражениями, на меня находит тревога, ужас, вроде того, который испытывал бы при виде тонущих людей. Ах, батюшки, как бы вытащить, и кого прежде, кого после вытащить. И тонет тут самое дорогое, — именно то духовное, которое так очевидно бросается в глаза в детях. Я хочу образования для народа только для того, чтобы спасти тех тонущих там Пушкиных, Остроградских, Филаретов, Ломоносовых. А они кишат в каждой школе».
«Учить этих детей надо затем, чтобы дать им дощечку спасения из того океана невежества, в котором они плывут, и не спасения, — они, может быть, лучше нас приплывут, — а такое орудие, посредством которого они пристанут к нашему берегу, если хотят. Я не мог и не могу войти в школу и в сношения с мальчиками, чтобы не испытать прямо физического беспокойства, как бы не просмотреть Ломоносова, Пушкина, Глинку, Остроградского и как бы узнать, кому что нужно»226.
«И дело у меня идет хорошо, очень хорошо, — писал Лев Николаевич А. А. Толстой в том же письме. — Я вижу, что делаю дело, и двигаюсь вперед гораздо быстрее, чем я ожидал».
22 декабря министр народного просвещения граф Д. А. Толстой ответил наконец на письмо к нему Толстого от 18 апреля. Он писал, что министерство «почтет долгом рассмотреть» программу и план преподавания в народных школах, а также и план образования самих учителей для этих школ, если эти планы будут сообщены Толстым»227. Но Толстой к тому времени развернул такую широкую деятельность в школах Крапивенского уезда, что не имел никакой нужды в одобрении его программы Министерством народного просвещения. На письмо министра он не ответил.
XXII
Во второй половине декабря Толстой увлекся чтением, — а это часто бывало с ним перед новым приступом к художественной работе. Он прочел только что вышедшую тогда магистерскую диссертацию Владимира Соловьева «Кризис западной философии. Против позитивистов», которая, как писал он Страхову 23 декабря, ему «очень понравилась». Но в работе Соловьева Толстой усмотрел один крупный недостаток — наличие «гегелевской зловредной фразеологии». «Вдруг с бух да барахты является в конце статьи какой-то дух, мне очень противный и давно знакомый». Тем не менее автор диссертации представился Толстому оригинальным и самобытным мыслителем, которых он так редко встречал в своей жизни. «Это еще один человек, — писал Толстой Страхову, — прибыл к тому малому полку русских людей, которые позволяют себе думать своим умом. Я уже насчитываю теперь пятерых таких»228. (К этим пятерым русским людям, позволяющим себе «думать своим умом», Толстой относил, кроме Соловьева, также Н. Н. Страхова, А. А. Фета, Ю. Ф. Самарина и, возможно, С. С. Урусова).
Только 4 января 1875 года Толстой отправил Каткову для нового набора исправленные следующие три листа корректур приостановленного отдельного издания «Анны Карениной».
«Анны Карениной» началось с январского номера «Русского вестника» 1875 года. В этом номере были напечатаны первые 14 глав первой части романа.
13 февраля Н. Н. Страхов писал Толстому:
«Напишу Вам несколько строк, бесценный Лев Николаевич, чтобы известить о впечатлении, производимом „Анною Карениной“. Какое-то очарование! Я видел ученых людей, которые чуть не прыгали от восторга. Ах, как хорошо! Ах, как хорошо! Можно же так хорошо писать!»
И в самом деле, этот чистый, ясный, как кристалл, рассказ, в котором все видишь, как на картине, где все и верно и ново, производит вполне все то неотразимое действие, какое свойственно художеству.
Зато находятся скептики и серьезные люди, которые недоумевают и угрюмо допрашивают: «Да что же тут важного, особенного? Все самое обыкновенное. Тут описывается любовь, бал — то, что тысячу раз описано. И никакой идеи!» и пр. и пр.
— дело кончено. Я, признаюсь, сам не думал, что эти первые главы так хороши; только перечитывая их в «Русском вестнике», я понял, как это бесподобно. Сегодня у нас в Публичной библиотеке разбиралось дело одного читателя, который поссорился из-за книжки «Русского вестника» с дежурным по зале и записал в жалобную книгу, что тот, верно, сам читает и оттого не выдает ему „Русского вестника“»229.
Второе письмо с отзывом об «Анне Карениной» было получено Толстым от его знакомого с 1861 года, профессора ботаники С. А. Рачинского, в то время уже оставившего Московский университет и целиком посвятившего себя работе в народной школе. Письмо неизвестно, но очевидно, что и это письмо содержало похвалы роману, так как в ответном письме от 21 февраля Толстой писал, что сначала, не разобрав подписи, он подумал, что письмо написал какой-то незнакомый ему, но «умный и тонко и верно чувствующий» человек, и был разочарован, разобрав подпись давно и хорошо знакомого ему автора письма230.
Фет в середине февраля писал Толстому:
«Что сказать про художественное мастерство целого? Про простую столярную работу. Какое мастерство вводить новые лица! Какое прелестное описание бала! Какой великолепный замысел сюжета! Герой Левин — это Лев Николаевич человек (не поэт), тут и В. Перфильев, и рассудительный Сухотин, и все и вся, но возведенное в перл созданья. Я хохотал, как дурак, когда Левин, с отчаяния, побежал, соскакивая, в коньках с лестницы...»231. (Фет догадывался, что прототипами Каренина и Облонского послужили его общие с Толстым знакомые: прототипом Каренина — С. М. Сухотин, а прототипом Облонского — В. С. Перфильев).
«очень рад», что новый роман «не уронил» его репутации, и тут же прибавлял: «В успех большой я не верю. Знаю, как вам хочется, чтоб был большой успех, и он вам кажется. Да и я совершенно согласен с теми, которые не понимают, о чем тут говорить. Все так не просто (просто — это огромное и трудно достигаемое достоинство, если оно есть), но низменно. Замысел такой частный. И успеха большого не может и не должно быть. Особенно первые главы, которые решительно слабы. Кроме того, и плохо отделано. Это я с болью вижу».
Далее Толстой сообщал Страхову о новом замысле: «Я задумал новую поэтическую работу, которая сильно радует, волнует меня и которая наверно будет написана, если бог даст жизни и здоровья, и для которой мне нужна моя известность».
В том же письме Толстой уведомлял Страхова о новом несчастье в их семье: младший сын, грудной Николенька, три недели тому назад «заболел мозговой болезнью» (менингит) и очень страдает. Для матери его постепенное умирание очень тяжело. Зная наверное, что ребенок не выживет, она продолжает его кормить, с тревогой ожидая или того, что он умрет, или что останется жить идиотом232.
В самый день похорон ребенка, 22 февраля, Толстой писал Фету в ответ на его письмо об «Анне Карениной»: «Вы хвалите Каренину, мне это очень приятно, да и, как я слышу, ее хвалят; но, наверное, никогда не было писателя, столь равнодушного к своему успеху, si succés il y a [если действительно есть успех], как я. С одной стороны, школьные дела, с другой — странное дело — сюжет нового писанья, овладевший мною именно в самое тяжелое время болезни ребенка, и самая эта болезнь и смерть»234.
Ни в письме к Страхову, ни в письме к Фету Толстой ни одним намеком не дает понять, в чем заключается тот «новый план» «поэтической работы», который «овладел» им в дни болезни и смерти ребенка. Некоторый намек на характер задуманного произведения дают слова Толстого в письме к Страхову о том, что для того, чтобы это произведение было написано, ему нужна его «известность». Каким образом известность могла оказаться нужной Толстому для того, чтобы он мог написать художественное произведение? Наиболее вероятными представляются два предположения: или у Толстого возник замысел романа из эпохи XVIII века, для которого ему нужно было получить доступ к никому в то время не доступным государственным архивам; или это было возвращение к оставленному пятнадцать лет назад роману о декабристах, для продолжения которого Толстому нужны были следственные и судебные дела декабристов, также хранившиеся в государственных архивах. Как известно, в 1878—1879 годах Толстой пытался осуществить оба эти замысла.
XXIII
24 февраля 1875 года Толстой отправил в редакцию «Русского вестника» для второй книжки журнала корректуры продолжения романа. Отосланы были XV—XXVII главы первой части и I—X главы второй части «Анны Карениной».
В тот же день Толстой ответил Страхову на его письмо от 13 февраля. Он писал, что письмо Страхова «раззадорило» в нем «авторское самолюбие» и что в посылаемом им продолжении романа для второй книжки он «многим недоволен». Он перечисляет эти «слабые места»: «приезд Анны домой и дома; разговор в семье Щербацких после доктора до объяснения сестер; салон в Петербурге». Он просит Страхова: «Если попадут на эти места осуждения, то сообщите, пожалуйста»235.
«Анны Карениной», напечатанных в февральской книжке «Русского вестника»: «Волнение не уменьшается; сначала я думал, что второй выпуск имеет меньший успех, но теперь думаю, что даже больший. Толки такие разнообразные, что всего не перескажешь. Упрекают Вас в цинизме, за осмотр Кити, за сцену падения; но те, кто поумнее (например, Н. Я. Данилевский), приходят в восторг (настоящий восторг) от Вашей целомудренности: выпущены все подробности соблазна и рассказ начинается с той минуты, когда уже чувствуется стыд и раскаяние. О «слабых местах», которые Вы указываете, никто и не говорит. Сегодня же вечером я слышал очень умное суждение: объективность так велика у Вас, что становится страшно за нравственный суд Ваш над лицами; в этом отношении «Война и мир» понятнее, проще — так это, конечно, и есть. Прогрессисты — Стасов, Полонский удивляются, что Анна чувствует угрызение стыда и полагают, что Вы поэтому защитник старой морали. Эти старые, седые дураки и рассердили меня и разжалобили собою. Что же делается в этих головах, и что они вынесли из жизни, если полагают, что нормальная женщина при падении ничего не должна чувствовать, кроме удовольствия? Эти именно слова мне сказал Стасов.
Продолжайте, Лев Николаевич. Вы, очевидно, не можете себе представить впечатления, которое производите. То, что для Вас просто и ясно, так что Вы боитесь наскучить, для других и ново и поразительно. Тот взгляд на вещи, с которым Вы сжились, который стал Вашею натурою, есть уже большая мудрость и откровение. И самое то, что Вы высокомерно смотрите на свое произведение, придает ему удивительную строгость и глубину»236. Между тем Толстой уже значительно охладел к начатому им с таким подъемом роману, и ему нужно было делать над собою усилие, чтобы продолжать его. Страхов в письме к Толстому от 23 июля 1874 года объяснял это охлаждение стихами Пушкина из «Разговора книгопродавца с поэтом»:
Вам ваше дорого творенье,
Пока на пламени труда
Кипит,бурлит воображенье;
Постыло вам и сочиненье237.
16 марта Толстой пишет Н. М. Нагорнову, что ежедневно получает от Каткова телеграммы с просьбой выслать продолжение «Анны Карениной», которая ему «противна»238. Но делать было нечего: условие с «Русским вестником» было заключено, и Толстой, хотя и с усилием, принимался за работу.
22 марта С. А. Толстая писала брату А. А. Берсу: «Левочка тебе не пишет, потому что страшно спешит к третьему номеру «Русского вестника» окончить свою работу романа»239.
В мартовском номере журнала появились XI—XXVII главы второй части «Анны Карениной». Перед отсылкой Каткову этих глав Толстой 22 марта писал ему: «В присылаемых теперь главах речь идет о [пропуск в копии, — вероятно, у Толстого было написано «Петергофе»] и местностях под Петербургом, которые я плохо помню. Я боюсь, что там географические ошибки. Будьте так добры, поправьте, если они есть»240.
—XXXI главы второй части и I—X главы третьей части «Анны Карениной».
На этом печатанье романа прекратилось до января следующего года.
XXIV
В феврале 1875 года Толстому представился случай высказаться по очень волновавшему его в то время вопросу — о языке литературы для народа, в данном случае — о языке народного журнала.
Баронесса Е. И. Менгден, которой Толстой увлекался некоторое время в годы молодости, в письме от 5 февраля просила
Софью Андреевну узнать мнение Льва Николаевича о журнале для народа под названием «Русский рабочий», который предполагала издавать их общая знакомая М. Г. Пейкер. Е. И. Менгден писала, что, вопреки названию, в этом журнале ничего не будет говориться о русских рабочих, журнал будет всецело посвящен пропаганде религиозного евангелического учения лорда Рэдстока, имевшего большое распространение в аристократических салонах Петербурга.
Совершенно не касаясь учения лорда Рэдстока, к которому он относился отрицательно, Толстой все свое письмо посвятил вопросу о том, каким должен быть, по его мнению, народный журнал. Вот что писал Толстой в этом замечательном письме:
«Я потому только мало сочувствую народному журналу, что я слишком ему сочувствую и убежден, что те, которые за него возьмутся, будут à cent mille lieues [за сто тысяч миль] от того, что нужно для народа. Мои требования, льщу себя надеждой, одинакие с требованиями народа, те, чтобы журнал был понятен, а этого-то и не будет. Понятность, доступность есть не только необходимое условие для того, чтобы народ читал охотно, но это есть, по моему убеждению, узда для того, чтобы не было в журнале глупого, неуместного и бездарного. Если бы я был издатель народного журнала, я бы сказал своим сотрудникам: пишите, что хотите, проповедуйте коммунизм, хлыстовскую веру, протестантизм, что хотите, но только так, чтобы каждое слово было понятно тому ломовому извозчику, который будет везти экземпляры из типографии; и я уверен, что кроме честного, здравого и хорошего, ничего не было бы в журнале. Я не шучу и не желаю говорить парадоксы, а твердо знаю это из опыта. Совершенно простым и понятным языком ничего дурного нельзя будет написать. Все безнравственное представится столь безобразным, что сейчас будет отброшено; всё сектаторское, протестантское ли, хлыстовское ли, явится столь ложным, если будет высказано без непонятных фраз, все мнимо-поучительное, популярно-научное, но не серьезное и большей частью ложное, чем всегда переполняются народные журналы, тоже без фраз, а выраженное понятным языком, покажется столь глупо и бедно, что тоже откинется. Если народный журнал серьезно хочет быть народным журналом, то ему надо только стараться быть понятным, и достигнуть этого нетрудно: с одной стороны, стоит только пропускать все статьи через цензуру дворников, извозчиков, черных кухарок. Если ни на одном слове чтецы не остановятся, не поняв, то статья прекрасна. Если же, прочтя статью, никто из них не может рассказать, про что прочли, статья никуда не годится.
999/1000 сочтут мои слова или просто глупостью, или желанием оригинальничать; тогда как я, напротив, в издании дамами журнала для народа, дамами, и думающими и говорящими не по-русски и без желания справиться с тем, понимает ли их народ, вижу самую странную и забавную шутку. Я сказал, понятности достигнуть очень легко, с одной стороны — стоит только в рукописях читать или давать читать народу; но, с другой стороны, издавать журнал понятный очень трудно. Трудно потому, что окажется очень мало материалу. Будет беспрестанно оказываться то, что статья, признанная charmant [прелестной] в кругу редакции, как скоро она прочтется в кухне, будет признана никуда не годной, или что из 30 листов слов окажется дела »241.
К марту 1875 года относится первая попытка Толстого организовать издание книг для народа — точнее говоря, первые шаги для организации этого издания.
История этой попытки такова.
22 ноября 1874 года Толстой, по рекомендации П. Д. Голохвастова, обратился к знатоку житийной литературы архимандриту Леониду Кавелину с письмом, в котором изложил свои взгляды на издание для народа сборника «наилучших, наинароднейших» житий святых, выбранных из Четьи-Миней митрополита Макария и Дмитрия Ростовского, а также из древнего Патерика. Он находил желательным, чтобы «по внутреннему содержанию» книга начиналась бы с описания «более доступных простых подвигов, как мученичество», и доходила бы до жизней «более сложных, как подвиги архипастырей церкви, действующих не для одного своего спасения, а для блага общего». Что же касается языка задуманной книги, то Толстой высказывался за «удобопонятность», и «сложный язык» готов был допустить только в том случае, когда он «живописен и красив, каким он бывает часто у Дмитрия Ростовского»242.
По-видимому, к тому же времени — к ноябрю 1874 года — относится и попытка самого Толстого изложить для народного читателя одно житие, озаглавленное им «Житие и страдание мученика Юстина Философа»243.
«Жития». Толстой в изобилии пользуется народными словами и выражениями, как, например: «родитель его», «пожимши у философа», «однова прохаживаясь один», «увидал он незнамого человека» и др. И в то же время в житии находим целый ряд книжных выражений, в том числе: «просветить верою», «был отдан в книжное учение», «возжелал он философии», «чтоб узнать их мудрование», «прозрел его как лихоимца» и т. д.
Толстой, по-видимому, намеренно оставлял в своем изложении эти книжные, близкие к церковно-славянскому языку выражения, употребляемые авторами житий, так как он знал, что любителям «божественного» чтения в русском народе нравился такой торжественный, выспренний тон «божественных» книжек244.
Архимандрит Леонид ответил Толстому на его письмо только 14 марта 1875 года. Выражая сочувствие мысли Толстого об издании для народа избранных житий, Леонид вместе с тем предложил другой план — издания избранных мест из памятников древнерусской литературы.
В ответном письме, написанном вскоре по получении письма Леонида, Толстой высказал полное сочувствие предложенному им плану, выражая готовность «посвятить на это дело» свои «силы, знания и средства» и способствовать основанию общества для осуществления этого издания, при условии, если Леонид возьмет на себя труд произвести извлечения из памятников древнерусской литературы и сопроводить их необходимыми пояснениями.
Тут же Толстой прибавлял, что, прочтя присланное Леонидом его исследование о сочинениях известного священника Благовещенского собора Сильвестра, он догадывается, «какие сокровища, подобных которым не имеет ни один народ, таятся в нашей древней литературе»245. Такое мнение о древней русской литературе составилось у Толстого еще в период его занятий в яснополянской школе, когда он увидел, что «летописи и все без исключения памятники древней литературы», так же как и все произведения народного творчества, читаются крестьянскими школьниками с «постоянной новой охотой»246.
чтения извлечений из памятников древнерусской литературы не осуществилось.
XXV
Напряженная работа над «Анной Карениной» не отвлекала Толстого от другого дела, которому он горячо отдавался в то время, — от занятия народными школами.
Выше уже была приведена выдержка из письма Толстого к Фету от 20 февраля 1875 года о том, что школьные дела больше интересуют его, чем судьба «Анны Карениной». Страхову Толстой писал 16 февраля, что у него есть «практическая деятельность» — «руководство 70-ю школами, которые открылись в нашем уезде и идут удивительно»247. В марте Толстой писал П. Д. Голохвастову, что он ведет «практическое дело» в уезде, «результаты которого очень хороши»248.
Занимаясь школьным делом, Толстой обратил внимание на то, что не существует ни одного учебника, в котором бы понятным крестьянским детям языком излагались основные начала грамматики русского языка. И он решил сам составить такой учебник.
Первая редакция «Грамматики для сельской школы» имеет проставленную автором перед заглавием дату: «20 апреля 1874».
«Последнее время занимался — чем бы вы думали? Грамматикой, и составил, как мне кажется, для народных школ такое, какое нужно, руководство этимологии и синтаксиса. Т. е. составил в голове и кратких записках для себя; но уже испытываю это в своей школе, и кажется, что хорошо»249.
Затем последовал перерыв до осени.
А. А. Толстой в конце октября250, Страхову 4 ноября251, ему же 23 декабря252 Толстой сообщал о продолжении занятий по составлению грамматики. Затем, вероятно, опять последовал некоторый перерыв, и работа возобновилась только в апреле 1875 года (несколько черновых текстов «Грамматики для сельской школы» написаны на чистых листах писем, полученных Толстым и его женой в этом месяце).
«Грамматика для сельской школы» состоит из двух частей. «Как слова переменяются (Этимология)» и «Как слова соединяются (Синтаксис)». Сохранились три редакции «Этимологии» и шесть редакций «Синтаксиса», причем вторая редакция «Синтаксиса» сохранилась в семи вариантах.
Огромная трудность работы над «Грамматикой» состояла в том, чтобы вполне доступным крестьянским детям языком дать представление о всех частях речи, их изменениях и соединениях. Все объяснения сопровождались примерами, взятыми или из литературы, или из окружающей деревенского школьника жизни. Приведем несколько образцов данных Толстым объяснений названий частей речи и их изменений.
«Лисица и лев» дается следующее объяснение названий падежей:
«Когда слово стоит без перемены: волк, лисица, мужик, то слово стоит в 1-м, именительном падеже, и чтобы помнить — спроси: как имя такому человеку, зверю, вещи или делу? и будет именительный падеж. Мужик, волк, лисица, вода, работа.
Когда имя стоит так, как он стояло в словах: от и у мужика, тогда оно стоит во 2-ом, родительном падеже, и чтобы помнить — спроси: от кого родился? или от чего сделалось? — от мужика, волка, лисицы, воды, работы.
Когда имя стоит так, как оно стоит: львице больше чести, и , то оно стоит в дательном падеже, и чтобы помнить — спроси: кому дать? или к кому идти? — львице, лисице, мужику, к мужику, волку, воде, работе».
Различие между существительными и прилагательными поясняется следующими примерами:
«К какому слову ни прикладывай слово лев, оно все будет мужское. К какому слову ни прикладывай слово волк, оно все будет мужское. К какому слову ни прикладывай слово , оно все будет женское. Но если приложить имя старый к мужескому имени, то будет старый Иван, а к женскому — старая Марья. Стало быть, лев, волк, лисица старый переменяется по родам.
Имена, которые переменяются, когда прикладываются к мужскому или женскому имени, называются прилагательными. А те, которые не переменяются по родам, называются существительные и местоимения».
«Непеременные слова» и их различия объясняются следующим образом:
«Настоящие непеременные слова есть такие, которые не говорят, а кричат. Ах, ну, ахти. Эти слова называются междометия. Эти слова всегда ставятся отдельно и с восклицательным знаком. Их немного. Ах, ай, ой, ух, эх, увы, ну и др.».
«Словечки, которые нельзя сказать отдельно, бывают двух родов. Одни такие, что если их приставить к имю, то имя переменится в падеже. Такие словечки: на, в, к, с, от, из. Эти словечки называются предлоги...
и, или, но, если, да. И словечки эти называются союзы».
Без сомнения, Толстой положил так много труда на составление «Грамматики для сельской школы» не только потому, что ему хотелось дать в руки крестьянскому мальчику хороший учебник грамматики, но также и потому, что он сам увлекся мыслью — простым, понятным языком изложить всегда его занимавшие законы языка.
Интересен состав литературных произведений, помещенных Толстым в качестве материала для изучения русской грамматики. Кроме своих рассказов и басен, частью взятых из «Азбуки», частью написанных специально для «Грамматики», Толстой воспользовался произведениями только одного русского классического поэта — Крылова. В «Грамматике» помещены три басни Крылова: «Волк на псарне», «Кот и повар» и «Лебедь, щука и рак». Между тем известно, что Толстой не раз высказывался отрицательно о языке басен Крылова, находя его искусственным.
В статье «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы» (1862) Толстой называл язык басен Крылова «каким-то не русским, а вновь изобретенным, будто народным»253. В другой педагогической статье, написанной тогда же, «Об общественной деятельности на поприще народного образования», Толстой иронически отозвался о языке басни Крылова «Две бочки»254. В письме к Страхову от 28 января 1878 года Толстой упрекал Крылова за «фальшивое простонародничанье» и в то же время признавал, что в его баснях, как и в стихах Некрасова, заметно «настоящее присутствие золота, хотя и в малой пропорции и в не подлежащей очищению смеси»255. Позднее Толстой в разговоре резко критиковал язык басни «Кот и повар»256.
«Грамматику для сельской школы» три басни Крылова, то, очевидно, он это сделал потому, что все-таки не нашел в русской литературе более подходящих образцов для объяснения крестьянским детям основ русской грамматики.
Несмотря на огромный труд, положенный Толстым на составление общедоступной грамматики русского языка, он не считал свою работу законченной и не отдал ее в печать. Вероятно, он предполагал впоследствии вернуться к этой работе, но его увлекли другие занятия, и «Грамматика для сельской школы» осталась недоработанной и не напечатанной при жизни автора257.
В письмах Толстого к Страхову от 4 ноября 1874 г. 258 и от 16 февраля 1875 года259, а также в письме С. А. Толстой к Т. А. Кузминской от 10 декабря 1874 года упоминается еще о составлении Толстым задачника к его «Арифметике», но никаких рукописей, относящихся к этой работе, в архиве Толстого не сохранилось.
XXVI
В начале июня 1874 года, отвечая Страхову на какое-то его не дошедшее до нас письмо, Толстой писал: «Вы, как истинный друг, поняли мое самое чувствительное место и хотите мне помочь».
Далее Толстой говорит, что он находится «в чрезвычайно странном положении относительно своей педагогической деятельности». «Я знаю, что это останется одно из всего моего, но мне хочется порадоваться самому на результаты». И затем пишет, что посылает письмо к нему академика Буняковского с отзывом об «Арифметике», написанное в 1872 году260.
Страхов в то время был членом Ученого комитета Министерства народного просвещения; очевидно, он брался поставить перед Комитетом вопрос о рекомендации для начальных народных училищ «Азбуки» Толстого. Для этого и понадобился отзыв Буняковского об «Арифметике», входящей в состав «Азбуки».
Толстому было и грустно и досадно, что его книга для первоначального обучения и детского чтения, на которую он положил столько труда, не была допущена в народные школы. Поэтому-то так тронуло его предложение Страхова.
Страхову в значительной степени удалось достигнуть своей цели.
Толстой еще в 1873 году для лучшего распространения «Азбуки» разброшировал ее на 12 отдельных книжек в таком составе: азбука в собственном смысле слова, четыре русские и четыре славянские книги для чтения, две книги «Арифметики» и последняя книга — руководство для учителей («Общие замечания для учителя»).
«Азбуку» Толстого, и Комитет принял постановление: одобрить для употребления в школах все русские и славянские книги для чтения, «Азбуку» (первая книжка) и
«Руководство для учителей» одобрить для употребления в учительских библиотеках. «Арифметика» не была одобрена ни для школ, ни для учительских библиотек.
Страхов в письме от 22 сентября сообщил Толстому решение Ученого комитета; при этом он по-прежнему настаивал на безнадежности борьбы Толстого с педагогами.
«Вывод для меня ясен, — писал он. — Все, что бы Вы ни предложили, будет отвергаться потому, что противоречит принятому и доказанному, и каждый пункт Вам уступят только с бою, то есть если Вы напишете столько же, как Бунаков, Евтушевский и т. п.»261.
То, что его «Арифметика» не была одобрена Ученым комитетом, не заставило Толстого переменить о ней свое мнение. 22 июля 1875 года, поручая своему комиссионеру Н. М. Нагорнову сделать в газетах объявление о продаже обоих изданий «Азбуки» — в одной книге и в 12 книжках, Толстой подчеркнул, что «нужнее всего» сделать объявление о продаже «Арифметики» в двух частях262.
«Арифметики» при жизни Толстого не было.
Огорченный тем, что его азбука (первая книжка из тех двенадцати книг, на которые была разбита большая «Азбука») не была одобрена для употребления в народных школах, Толстой решил составить новую азбуку.
4 ноября Толстой писал Страхову, что намерен заняться «исправлением Азбуки для нового издания». Вскоре работа была начата и продолжалась и в декабре. «Всё занимаюсь Азбукой», — писал Толстой Страхову 23 декабря263.
В январе 1875 года работа была закончена, и книжка сдана в печать. Новая азбука так и была названа — «Новая азбука». В конце января — феврале — марте происходило чтение корректур; 12—18 мая книжка вышла в свет. В печати упрекали Толстого за дороговизну большой «Азбуки» (она стоила два рубля); Толстой решил пустить «Новую азбуку» как можно дешевле: за 14 копеек было дано 92 страницы текста, большею частью в два столбца. Для компактности издания Толстой даже не дал заглавий большинству помещенных в «Новой азбуке» маленьких рассказов.
Хотя Толстой и писал Страхову, что думал о «новом издании» своей «Азбуки», «Новая азбука» явилась не вторым изданием большой «Азбуки», а совершенно новой работой. Для «Новой азбуки» Толстым было написано более ста новых рассказов и сказок, начиная с удивительных трехстрочных рассказцев и кончая очень любимыми детьми, много раз переиздававшимися впоследствии рассказом «Филиппок» и сказкой «Три медведя». Девять рассказов яснополянских ребят, включенных в «Азбуку», в «Новой азбуке» появились в переработанном виде.
«Новой азбуке» был расположен, как автор указывал в предисловии, в порядке «правильной постепенности от простого и легкого к сложному». Сначала даются понятные слова, произносящиеся так же, как пишутся; далее — соединения из самых простых слов, потом более сложные слова и соединения и, наконец, басни, сказки и рассказы.
Общее направление рассказов «Новой азбуки» характеризуется включенной в нее басней о белке и волке. Волк спрашивает белку: «Отчего вы, белки, так веселы? Мне всегда скучно, а на вас смотришь, вы там вверху все играете и прыгаете». Белка отвечает. «Тебе оттого скучно, что ты зол. Тебе злость сердце жжет. А мы веселы оттого, что мы добры и никому зла не делаем».
Большинство органов печати встретило «Новую азбуку» очень сочувственно, неодобрительных отзывов появилось только два. Первый принадлежал постоянному антагонисту Толстого, критику «Дела» Н. В. Шелгунову, автору статьи о «Войне и мире», озаглавленной «Философия застоя», в которой за Толстым признавался только посредственный художественный талант; второй — С. Миропольскому, в 1875 году разгромленному Михайловским в статье о Толстом за его статью «Обучение русской грамоте».
«Новая азбука» Толстого, писал Шелгунов, «не больше, как старинный букварь, над которым заснет всякий ребенок». В рассказах «Новой азбуки» «вы не найдете ни одной оживляющей игривой мысли, ни иронии, ни шутки, ни смеха, ни задушевности, точно с вами беседует засохший школьный учитель. Граф Толстой дает необыкновенно сухое, не оживляющее чтение и вовсе не действует возбуждающим образом ни на внимание, ни на чувство, ни на воображение.. Ни одна мать, — патетически восклицал Шелгунов, — которая следит за правильным психическим развитием своего ребенка, не купит «Азбуки» графа Толстого, чтобы не делать путаницы в детской душе»264.
С. Миропольский в своей рецензии писал: «Прочтите «Новую азбуку» — какая сухая, тяжелая, бесцветная речь, как на всем лежит печать насильственной работы». По мнению Миропольского, отрывочные слова в «Новой азбуке» подобраны «положительно без всякой связи по смыслу и содержанию их». Далее следуют «неосмысленные, совершенно произвольно составленные фразы с собственными именами — дичь невообразимая». Во всей книге рецензент нашел только четыре хороших рассказа: «Мужик нашел дорогой камень...», «Ноша», «Большая печка» «и пожалуй» (!) «Филиппок». По мнению Миропольского, «Новая азбука» не годится для школ265.
В противоположность Шелгунову и Миропольскому рецензенты, давшие положительные отзывы о «Новой азбуке», особенно подчеркивали достоинства включенных в нее малых и больших рассказов. Особенными похвалами встречен был язык книги.
«В начале книги, — писал рецензент «Учебно-воспитательной библиотеки», — автору приходится избегать длинных, многосложных слов, но даже тут нельзя заметить в языке ни малейшей натяжки: он так сжат и прост и изящен, как будто бы для автора не существовало никаких стеснений. Даже в отдельных предложениях уж есть содержательность и связь, например: «У Тани было горе. Тетя шила Тане шубу на меху. Меху было мало. Беда Тане. Зима, а шубы нету». Эти фразы короткие, будто отрывистые, но в сущности — вполне законченные рассказы... Внешняя сторона языка гр. Толстого — отсутствие придаточных предложений и союзов, а внутренняя — сжатость, меткость и выразительность... «Новая азбука» как книга для чтения, после прохождения всех звуков и букв, смело может быть рекомендована для учащих по всем способам и составляет в этом отношении драгоценное приобретение для нашей педагогической литературы»266.
«Мы делали опыт, — писали «Московские епархиальные ведомости», — давая читать статейки, помещенные в азбуке, детям до 5 лет, умеющим читать, и нашли их вполне доступными их пониманию и интересными для них. Дети, прочитав ту или другую статейку, прекрасно передавали ее содержание. Непонятного для них почти не встречается. Сверх того, дети так увлекались чтением «Новой азбуки», что нужно было останавливать их; без скуки и с интересом они читали страницу за страницею и торопили друг друга, чтобы каждому почитать новенькую книжку, в которой так все для них понятно и занимательно»267.
«„Новая азбука“, — писал рецензент газеты «Голос», — вполне удовлетворяет своему назначению; как книжка, составленная для первоначального обучения грамоте, она совершенно целесообразна и, по всей вероятности, найдет себе очень широкое применение в наших народных школах; отпечатана она прекрасно, четким, крупным шрифтом, и замечательно дешева. За 14 коп. она дает матерьяла столько, сколько, как нам кажется, не дает ни одна из обращающихся азбук — а при средствах наших школ это много значит»268.
30 июня 1875 года Ученый комитет Министерства народного просвещения заслушал отзыв о «Новой азбуке» поэта А. Н. Майкова. «Граф Толстой, — писал А. Н. Майков в своем отзыве, — оказывает истинную услугу всем учащим и учащимся мастерски написанными... рассказами, понятными для детей всякого состояния... Кажется, не обинуясь можно сказать, что подобного материала для чтения не представляет ни одно из существующих руководств»269. На основании этого отзыва А. Н. Майкова Ученый комитет постановил: одобрить и рекомендовать «Новую азбуку» для всех учебных заведений, где обучение начинается с азбуки.
«Новая азбука» быстро вошла в употребление в народных школах. Уже в декабре 1875 года было отпечатано второе издание в количестве 48 тысяч экземпляров. Дальнейшие переиздания «Новой азбуки» продолжали выходить вплоть до 1910 года. Всего при жизни Толстого книжка выдержала 28 изданий. По данным 1903 года, 19, 20, 21, 22 и 23-е издания «Новой азбуки» (1894—1899) печатались в количестве 50 тысяч экземпляров, 24-е издание (1900 г.) — в количестве 100 тысяч экземпляров270.
В Полном собрании сочинений «Новая азбука» входит в состав 21-го тома. В комментариях к тому (стр. 607—623) указаны источники сказок и рассказов, включенных в «Новую азбуку»271.
Сборники отдельных коротких рассказов, входящих в состав «Новой азбуки», выпускаются большими тиражами Издательством детской художественной литературы. Так, сборник «Рассказы для маленьких детей» был издан в 1956 году в количестве 300 тысяч экземпляров, сборник «Маленькие рассказы» — в 1958 году в количестве 600 тысяч экземпляров, сборник «Для маленьких» в 1961 году — в количестве 200 тысяч экземпляров, сборник «Рассказы для маленьких» в том же году — в количестве 200 тысяч экземпляров.
В октябре 1875 года вышли в свет четыре «Русские книги для чтения», составленные Толстым из материалов, входивших в состав его «Азбуки» 1872 года. Только для «Первой русской книги для чтения» ввиду меньшего объема этой книги были написаны двенадцать новых рассказов и басен. В тексте материалов, взятых из «Азбуки», Толстым были сделаны некоторые исправления, а в заглавиях некоторых рассказов произведены изменения, вызванные письмом Т. А. Кузминской к С. А. Толстой. Т. А. Кузминская писала, что обучая своих детей по «Азбуке» Толстого, она заметила, что, читая тот или другой рассказ из «Азбуки», написанный от первого лица, дети иногда недоумевают, кто передает этот рассказ. Толстой согласился с этим замечанием, и в «Первой русской книге для чтения» появились такие заголовки и подзаголовки: «Как тетушка рассказывала о том, как она выучилась шить», «Как мальчик рассказывал про то, как его в лесу застала гроза», «Как я в первый раз убил зайца. (Рассказ барина)» и др.
При жизни Толстого «Первая русская книга для чтения» выдержала 28 изданий (последнее издание — в 1909 году), «Вторая книга» — 29 изданий (последнее — в 1907 году), «Третья книга» — 25 изданий (последнее — в 1908 году) и «Четвертая книга» — 24 издания (последнее — в 1908 году).
XXVII
—1875 учебный год. У него явилась мысль — на основании этого отчета написать статью и послать ее в те же «Отечественные записки», которые так охотно и быстро напечатали его статью «О народном образовании».
2 апреля Толстой пишет Некрасову письмо с предложением прислать для майской книжки журнала статью с изложением «некоторых соображений, наблюдений и выводов» о ходе школьного дела в Крапивенском уезде, «по содержанию и величине подобную» его ранее напечатанной статье.
В том же письме Толстой уведомлял Некрасова о выходе в ближайшее время новой, составленной им для народных школ «Азбуки» и выражал желание, чтобы редакция «Отечественных записок» оказала содействие тому, чтобы «азбука эта была рассмотрена компетентными и беспристрастными людьми, и о ней бы было сказано серьезное слово...»272.
Некрасов не замедлил ответом. Уже 8 апреля он писал Толстому: «Место для Вашей новой педагогической статьи будет отведено в майской книжке «Отечественных записок». В свое время постараемся исполнить и то, что Вы желаете относительно изготовляемой Вами азбуки. Статью для майской книжки доставьте не позже 25—27 апреля»273.
теоретического характера, а хотел начать ее прямо с изложения практических мероприятий Крапивенского земства в области народного образования. Кроме начала, сохранился еще наскоро написанный для памяти отрывок плана некоторых частей статьи275, содержащий одному лишь автору понятные намеки на факты из области начального образования в Крапивенском уезде, а на обратной стороне листа — отрывочные заметки о школьных учебниках того времени. Отрывок заканчивался повторением излюбленной идеи Толстого о том, что народная школа обязана отвечать на потребности народа и организация школы должна быть предоставлена самому народу.
В середине апреля Толстой уведомил Некрасова, что его статья не поспеет к майской книжке «Отечественных записок». Некрасов в мае в письме, до нас не дошедшем, просил прислать статью, если она готова, и уведомлял, что в первых числах июня будет в Москве и желал бы повидаться с Толстым. Толстой тогда же ответил, что статья еще не готова, что он уведомит Некрасова, когда сможет ее прислать, и «очень рад» будет повидаться с ним в Москве276.
Но в мае 1875 года Толстой чувствовал себя слишком утомленным, чтобы приняться за обещанную статью, позднее его захватили другие работы, статья осталась ненаписанной, и сотрудничество его в «Отечественных записках» не возобновилось. Прекратилась и его переписка с Некрасовым.
XXVIII
3 мая 1875 года молодой философ В. С. Соловьев обратился к Толстому со следующим письмом:
«Милостивый государь граф Лев Николаевич!
Надеюсь, что Вас не слишком удивит следующее.
Отправляясь на долгое время за границу, я не желал бы уехать, не увидав и не познакомившись с Вами. Если Вы не будете в ближайшее время в Москве, то не могу ли я к Вам теперь приехать? Если да, то будьте так добры — напишите мне к 10-му числу в Москву [следует адрес]. В надежде на свидание остаюсь с глубочайшим уважением Ваш покорнейший слуга Вл. Соловьев»277.
Ответ Толстого на письмо Соловьева неизвестен, но, по-видимому, он был благоприятным, так как приезд Соловьева в Ясную Поляну состоялся. Соловьев преподнес Толстому свою только что вышедшую книгу «Кризис западной философии» с надписью: «Графу Льву Николаевичу Толстому сей незрелый плод в ожидании лучшего». (В настоящее время книга В. С. Соловьева в составе Яснополянской библиотеки не числится).
Толстой в то время находился в состоянии напряженных духовных исканий. Это настроение сказалось на его письме к Страхову 5 мая 1875 года, в котором он писал: «Вы слишком одеваетесь объективностью и этим портите себя, для меня по крайней мере». И далее прибавлял: «Какие критики, суждения, классификации могут сравниться с горячим, страстным исканием смысла своей жизни?»278
«Мое знакомство с философом Соловьевым, — писал он Страхову 25 августа 1875 года, — очень много дало мне нового, очень расшевелило во мне философские дрожжи...»279.
Но умственное переутомление сильно давало себя знать, и Толстой мечтал об отдыхе. В середине мая он писал П. Д. Голохвастову: «Я всю зиму нынче был так занят, как никогда. И еще дела зимние не кончились, подступила весна с своими практическими требованиями, и я чувствую себя измученным и жду не дождусь тихого приюта в самарских степях»280.
4 июня Толстые всей семьей двинулись в самарский хутор. 5 июня приехали в Москву. Встреча с Некрасовым, на которую рассчитывал Толстой, по-видимому, не состоялась. 12 июня приехали на место.
«Левочка отпивается кумысом, пропасть ходит. Он здоров, загорел до черноты; конечно, ничего не пишет и проводит дни или в поле или в кибитке башкирца Мухамед Шаха... Сегодня Левочка, m-r Rey [гувернер] и дети ездили на ярмарку в Покровку. Левочка купил лошадь для скачек, очень резвую».
29 июня Толстой вместе с женой и тремя старшими детьми ездил на ярмарку в город Бузулук. Под Бузулуком он побывал у отшельника, жившего в скиту, в пещере, им самим вырытой. Толстой долго беседовал с отшельником.
Все два месяца, проведенные в самарском хуторе, Толстой ничего не писал. 25 июля он сообщал Страхову: «Я на траве вот уже шесть недель, и вы не можете себе представить, до какой степени одурения — приятного — я дошел. Я только с трудом могу понимать и вспоминать ту жизнь, которой я живу обыкновенно, но жить ей не могу... Пью кумыс с башкирами, покупаю лошадь, делаю скачки, выбираю землю пахать, нанимаю жать, продаю пшеницу и сплю»281.
бычок, ружье, серебряные закрытые часы, башкирские халаты. Были оповещены башкиры и русские из ближних деревень. К назначенному дню съехалось несколько тысяч зрителей. «Степь оживилась, — вспоминает С. Л. Толстой. — На ней, как большие грибы, выросли серые войлочные кибитки башкир, стояли рыдваны и плетушки с поднятыми кверху оглоблями, паслись лошади, горели костры и сновали конные и пешие башкирцы. Отец дал башкирцам на съедение жирного хромого жеребенка и несколько баранов; кумыс лился рекой, и башкирцы веселились, как дети, играли на курае и на горле, пели свои песни, плясали и болтали безумолку»282.
Илья Львович Толстой так описывает игру на горле:
«Это искусство очень своеобразное. Человек ложится на спину, и в глубине его горла начинает наигрывать органчик, чистый, тонкий, с каким-то металлическим оттенком. Слушаешь и не понимаешь, откуда берутся эти мелодичные звуки, нежные и неожиданные. Очень немногие умеют играть на горле, и даже в те времена говорили, что среди башкир это искусство уже исчезало»283.
Перед началом скачек Толстой предложил желающим бороться и тянуться на палке. «На палке тянутся так: борющиеся садятся друг против друга, смыкаются подошвами, берутся оба руками за палку и стараются поднять друг друга. Отец всех перетянул, кроме толстого землянского старшины; он не мог его поднять просто потому, что старшина весил не менее десяти пудов»284.
Скакали всего тридцать две лошади, из которых одна лошадь — Толстых, четыре или пять лошадей местных крестьян, остальные — башкирские. Первый приз получила башкирская лошадь, проскакавшая 50 верст в 1 час 39 минут.
Свое общее впечатление от жизни в самарской степи Толстой уже по возвращении в Ясную Поляну выразил в письме к Фету от 25 августа следующими словами:
«К чему занесла меня туда (в Самару) судьба — не знаю, но знаю, что я слушал речи в английском парламенте (ведь это считается очень важным), и мне скучно и ничтожно было. Но что там — мухи, нечистота, мужики, башкирцы, а я с напряженным уважением, страхом проглядеть, вслушиваюсь, вглядываюсь и чувствую, что все это очень важно»285.
Как пишет Толстой в том же письме, ему особенно интересно было видеть «совершающуюся на глазах борьбу кочевого быта (миллионов на громадных пространствах) с земледельческим, первобытным».
Уезжая из Самары, Толстой купил у башкир несколько лошадей киргизской породы и привез их в Ясную Поляну.
XXIX
«Я не брал в руки пера два месяца и очень доволен своим летом. Берусь теперь за скучную, пошлую «Анну Каренину» и молю бога только о том, чтобы он мне дал силы спихнуть ее как можно скорее с рук, чтобы опростать место — досуг, очень мне нужный — не для педагогических, а для других, более забирающих меня занятий. Педагогические занятия я люблю так же, но хочу сделать усилие над собой, чтобы не заниматься ими»286.
То же и почти в тех же выражениях писал Толстой 25 августа и Фету: «Я два месяца не пачкал рук чернилами и сердца — мыслями287, теперь же берусь за скучную, пошлую Каренину с одним желанием: поскорее опростать себе место — досуг для других занятий, но только не педагогических, которые люблю, но хочу бросить. Они слишком много берут времени»288.
Но Толстому не удалось сразу «бросить» педагогические занятия — его работа в качестве члена Училищного совета Крапивенского земства продолжалась, хотя и в меньших размерах. Он выписывал из Москвы учебные пособия для школ; известны три его письма, написанные в сентябре, октябре и ноябре 1875 года, к священнику Крапивенской епархии В. Баженову, в одном из которых он просил священника от имени Училищного совета «содействовать своим влиянием» открытию школ в волости и принять на себя преподавание «закона божия» в этих школах, а в другом — рекомендовал учителя в одну из новооткрытых школ289.
Что же это были за занятия, более, чем педагогические, «забирающие» Толстого, для которых, как писал он Страхову, нужен был «досуг» и которым мешала обязательная работа над «Анной Карениной»?
Ответ на этот вопрос находим в других письмах Толстого к Страхову — единственному человеку, с которым Толстой в то время делился своими самыми заветными мыслями и самыми дорогими замыслами.
«критики, суждения, классификации» не могут сравниться «с горячим, страстным исканием смысла своей жизни». В письме от 25 августа, вспоминая посещение В. С. Соловьева в мае того же года, Толстой писал, что беседы с Соловьевым объяснили ему его «самые нужные для остатка жизни и смерти мысли», и мысли эти для него так «утешительны», что если бы он «имел время и умел», он бы «постарался» и другим передать эти мысли.
Ясно, что «более забирающие» Толстого занятия, для которых он желал бы иметь время и силы, и состояли именно в изложении для других этих «утешительных» для него мыслей о смысле жизни.
Но над ним тяготела обязательная работа — окончание романа.
26 августа С. А. Толстая писала Т. А. Кузминской: «Левочка налаживается писать и ходит на охоту».
Работа, однако, шла вяло. 7 сентября Толстой писал Страхову: «С своим романом вожусь по утрам, но не берет».
В том же письме Толстой пишет Страхову, что ждет его приезда в Ясную, так как ему «столь многое нужно подвергнуть» критике Страхова, и «не пустяки, а важное»290. Это «важное» — опять те же мысли о смысле жизни, которые в то время владели Толстым.
Свидание со Страховым состоялось в том же сентябре и принесло Толстому глубокое удовлетворение. 26 октября он писал Страхову:
«О нашем последнем свиданьи беспрестанно вспоминаю с приятным сознанием важного и хорошего сделанного дела. Желаю только того, чтобы для вас хоть в малой мере было это свидание так же плодотворно, как — знаю, что оно будет — для меня»291.
Работа над романом по-прежнему не шла. Мешало работе также нездоровье и самого автора, и его жены и детей. В письме к брату, написанном в половине сентября, сообщив о болезни детей и жены, Толстой прибавлял: «Я тоже большую часть времени нездоров и ничего не пишу»292. 17 сентября С. А. Толстая писала сестре, что Лев Николаевич «совсем почти не занимается, все охотится и говорит, что „не идет“».
и даже полному отрицанию жизни.
Под 12 октября 1875 года в дневнике С. А. Толстой находим запись необычного содержания. Начав с того, что «слишком уединенная деревенская жизнь» делается ей «наконец несносна», что ею овладевают «унылая апатия, равнодушие ко всему», Софья Андреевна далее пишет: «Я тесно и все теснее с годами связана с Левочкой, и я чувствую, что он меня втягивает — главное он — в это тоскливое апатичное состояние. Мне больно, я не могу видеть его таким, какой он теперь. Унылый, опущенный, сидит без дела, без труда, без энергии, без радости целыми днями и неделями и как будто помирился с этим состоянием. Это какая-то нравственная смерть, а я не хочу ее в нем, и он сам так долго жить не может».
Софья Андреевна старается понять причину апатичного настроения Льва Николаевича. Ей кажется, что причиной является обстановка Ясной Поляны, «это страшное уединение и однообразие жизни»293. В действительности причины подавленного душевного состояния Толстого были совершенно иные.
Это не было то состояние уныния, в котором Толстой находился в период отхода от литературы в 1858—1859 годах, заменившееся бодростью и уверенностью после того, как им была найдена иная, удовлетворяющая его деятельность — работа с детьми. Это не был также ропот и даже озлобление против мирового порядка, которые испытал Толстой временно после смерти любимого брата в 1860 году; не было и то тягостное сомнение в основах европейской цивилизации и пути прогресса культурного человечества, которое мучило Толстого в период его педагогических занятий в 1862 году; не было, наконец, и то состояние упадка духа, когда, по словам его жены, он жаловался на то, что для него «все кончено, умирать пора», испытанное им в 1869 году как реакция на страшное напряжение умственных сил в период работы над грандиозной эпопеей. Теперь это была утрата желания жить, полное равнодушие к жизни при совершенно благоприятных личных и семейных условиях
Это было то время в жизни Толстого, о котором он через четыре года вспоминал следующим образом: «... и чаще, и потом, в то время как я писал, кончал свою книжку «Анна Каренина», отчаяние это дошло до того, что я ничего не мог делать, как только думать, думать о том ужасном положении, в котором я находился»294.
Как изображенный им Левин, он «истинно думал» в это время, что «пора умирать», «во всем видел только смерть или приближение к ней». «Темнота покрывала для него все»295.
«Счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться»296. Автобиографичность этих последних строк несомненна. В «Исповеди» Толстой рассказывает о том, как он, «счастливый человек», вынес из своей комнаты шнурок, где «каждый вечер бывал один, раздеваясь, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами, и перестал ходить с ружьем на охоту, чтобы не соблазниться слишком легким способом избавления себя от жизни»297.
Толстой и раньше испытывал подобное душевное состояние, но лишь на короткое время.
Так, 30 января 1873 года, отвечая Фету на его «грустное» письмо от 28 января, в котором Фет сообщал, что Тютчев умирает, передавал слух, что Тургенев умер, а про себя писал, что «машина стирается» и он хочет «спокойно думать о нирване». Толстой писал:
«О нирване смеяться нечего и тем более сердиться. Всем нам (мне по крайней мере, я чувствую) она интереснее гораздо, чем жизнь, но я согласен, что сколько бы я о ней ни думал, я ничего не придумаю другого, как то, что эта нирвана — ничто»298.
В конце 1873 года Толстой начинает оригинальное произведение под названием «Сказка».
Некоторое существо, от имени которого ведется рассказ, потеряв сознание, чудесным образом очутилось в городе «дюлей» («дюли» переделано из «люди»), расположенном «в неизвестной середине Африки». Существо это прожило среди «дюлей» 18 лет и успело хорошо узнать «их язык, характер, образ правления и жизни и их занятия».
«Первое, — рассказывает это необыкновенное существо, — что поразило меня в жизни Дюлей, было необыкновенная плачевность и быстротечность их жизни. Все Дюли, которых я видел, носили на себе очевиднейшие зародыши смерти и все на моих глазах с каждым днем, с каждым часом, с каждой минутой таяли или, если по правде сказать, гнили. Каждый день я замечал, как они морщились, калянели, выветривались, из них выпадали зубы, волоса, и они мерли; другие еще не выветривались и не сгнивали, подрезывались иногда в зародыше какой-то невидимой рукой и мерли. Но все Дюли несмотря на это очевидно были лишены способности видеть тот закон смерти, под которым они были рождены, и наблюдали очень тонко многое постороннее, но не видели того, что они не живут, а только разными путями умирают. Когда я выучился их языку, я несколько раз хотел обратить на это их внимание, но на языке их не было для того настоящих слов».
«дюлей», рассказчик говорит, что хотя «дюли» «подразделяют себя на много различных подразделений, каст и сословий, имеющие каждое свой отличительный знак», но все эти подразделения не существенны. Существует только одно «настоящее подразделение» среди дюлей: «Дюли работающие, то есть производящие что-нибудь новое посредством труда, и Дюли разрушающие, уничтожающие. Первые преимущественно живут в деревнях, вторые в городах». И «в противность того, что можно бы ожидать, производящие пользуются презрением, а уничтожающие — почетом, и тем большим почетом, чем больше они уничтожают». Поэтому производящие стремятся «перейти в разряд уничтожающих», вследствие чего число производящих уменьшается.
На поставленный кем-то вопрос, «которые скорее гниют», рассказчик отвечает: «Потребители». Он намерен представить описание следующих сторон жизни «дюлей»: «1) браки и семьи, 2) собственность, 3) суды, 4) администрация, 5) торговля и богатство, 6) обучение, 7) наука, 8) религия».
На этом оборвалось это своеобразное произведение, в котором так необычно памфлет против существующего социального строя сочетался с пессимистическим представлением о жизни, о вечных условиях человеческого бытия299. Оно роднит Толстого со Свифтом, Вольтером, Герценом (его «Доктором Круповым»).
Позднее по поводу смерти младшего сына Петра (9 ноября 1873 года) Толстой 6 марта 1874 года писал А. А. Толстой: «Если потерей любимого существа сам не приближаешься к своей смерти, не разочаровываешься в жизни, не перестаешь ее любить и ждать от нее хорошего, то эти потери должны быть невыносимы. Но если подаешься на это приближенье к своему концу, то не больно, а только важно, значительно и прекрасно. Так на меня, да и на всех, я думаю, действует смерть... Хороня Петю, я в первый раз озаботился о том, где меня положить»300.
«Вы говорите, что мы, как белка в колесе. Разумеется. Но этого не надо говорить и думать».
Чтобы охарактеризовать свои занятия школьным делом, которым он в то время отдавался с таким увлечением, Толстой шутя применяет к себе фразу Наполеона, произнесенную им в обращении к солдатам во время египетского похода: «С вершин этих пирамид смотрят на меня сорок веков». И тут же прибавляет: «Правда, там сидит бесенок, который подмигивает и говорит, что всё это — толчение воды, но я ему не даю, и вы не давайте ходу».
Далее, однако, Толстой делает характерную оговорку: «Впрочем, как только дело коснется живой души человеческой, и можно полюбить тех, для кого трудишься, то уже бесенку не убедить нас, что любовь — пустяки»301.
25 августа 1875 года, на третий день по возвращении из Самары, Толстой писал брату Сергею Николаевичу: «Как-то твои хозяйственные и семейные дела? Во всяком случае уж недолго и пора умирать, в чем я совершенно с тобой согласен»302.
Это было написано на третий день по возвращении из Самары — в тот самый день, когда Толстой писал Фету об урожае, о жеребцах, об ожидаемом приезде Фета в Ясную Поляну, о здоровье жены и детей, о новом гувернере, о жизни в самарских степях, об «Анне Карениной» и о других своих будущих занятиях.
«пора умирать».
Первый лист незаконченного произведения «Сказка» (1873)
Стараясь определить причины того душевного состояния, какое переживал Толстой в то время, нельзя забывать о том, как сам Толстой определял эти причины. В «Исповеди» он писал: «Я понял, что я заблудился и как я заблудился. Я заблудился не столько оттого, что неправильно мыслил, сколько оттого, что я жил дурно». Из дальнейшего видно, что под словами «жил дурно» Толстой разумел не какие-либо пороки, проявлявшиеся им в его личной или семейной жизни — таких не было, а неправильность своего общественного положения богатого помещика.
«Я понял, — пишет Толстой, — что истину закрыло от меня не столько заблуждение моей мысли, сколько самая жизнь моя в тех исключительных условиях эпикурейства... в которых я провел ее»303.
— с нравственной точки зрения — тех условий, в которых протекала его жизнь. «Поэт лучшее своей жизни отнимает от жизни и кладет в свое сочинение. Оттого сочинение его прекрасно, и жизнь дурна», — записал он в записной книжке 27 ноября 1866 года304.
Теперь это сознание безнравственности социальных условий, в которых проходила его жизнь, привело Толстого к «отрицанию жизни и ужаснейшему отчаянию»305. Он мучительно переживал нищету окружающего его трудового народа. «Лев Николаевич грустит, что мужикам плохо», — писала Софья Андреевна сестре 1 мая 1877 года.
Разрешение терзавших его противоречий Толстой искал в религиозном понимании жизни.
XXX
26 октября 1875 года Толстой пишет Страхову, что он «начал писать» то, о чем беседовал со Страховым в его приезд в Ясную Поляну, и затем прибавляет: «Надеюсь, судя по началу, что я буду писать это долго и не издам и не разочаруюсь».
Далее Толстой пишет, что доживя до пятидести лет и он, и Страхов несомненно вынесли из жизни что-нибудь «общее», т. е. имеющее значение и важность не для них одних, а и для других. Это «общее» не есть ни церковное христианство, ни учение материалистов, и изложить это «общее» нужно теперь же, ждать некогда, уже приходит пора «отдать вверенный талант хозяину». «Это мой долг и мое влечение сердца».
«уяснить и изложить» свое «религиозное мировоззрение столь искренно и столь кратко, сколько возможно», и сделать это не ради полемики с кем бы то ни было, но для того, чтобы «помочь тем, которые в том же бедственном одиночном состоянии, как и вы, но слабее вас умом и опытностью»306.
Упоминание о людях, находящихся «в том же бедственном одиночном состоянии», в каком находился ранее он сам, указывает на тяжесть пережитого Толстым душевного состояния.
Итак, первая работа религиозно-философского характера была начата Толстым во второй половине сентября — в октябре 1875 года.
Усиленный интерес к религиозному пониманию жизни начал проявляться с 1873 года.
30 января этого года в письме к Фету по поводу смерти маленького племянника Толстой впервые высказал свое отношение к религиозным обрядам. Он писал, что и он и брат во время похорон ребенка чувствовали «почти отвращение к обрядности», но позднее он понял, что церковный обряд отпевания наилучшим образом выражает «значительность и важность, торжественность и религиозный ужас перед этим величайшим в жизни каждого человека событием», что славянские слова молитв отзываются «тем самым метафизическим восторгом, когда задумаешься о нирване», и что «религия уже тем удивительна, что она столько веков стольким миллионам людей оказывала ту услугу, наибольшую услугу, которую может в этом деле оказать что-либо человеческое». Религия — «бессмыслица», но она очень «годится для этого дела», и «что-то в ней есть»307.
«Есть язык философии, я им не буду говорить. Я буду говорить языком простым. Интерес философии общий всех, и судьи все.
Философский язык выдуман для противудействия возражению. Возражений я не боюсь. Я ищу. Я не принадлежу ни к какому лагерю. И прошу читателей не принадлежать. — Это первое условие для философии. Матерьялистам я должен возразить в предисловии. Они говорят, что кроме земной жизни ничего нет. Я должен возразить, потому что если бы это было так, то мне бы и не о чем писать. — Проживя под 50 лет, я убедился, что земная жизнь ничего не дает, и тот умный человек, который вглядится в земную жизнь серьезно, труды, страх, упреки, борьба — зачем? — род сумасшествия, тот сейчас застрелится, и Гартман и Шопенгауэр прав. Но Шопенгауэр давал чувствовать, что есть что-то, отчего он не застрелился. Вот это что-то — Религия»308.
Но вопрос был неясен самому автору, и далее составления плана работа не пошла.
Работа, начатая Толстым в сентябре — октябре 1875 года, к сожалению, почти полностью утрачена. Некоторые отдельные листы копии с этой работы, сделанные яснополянским учителем, находятся в первой черновой редакции «Исповеди», написанной в 1879 году; но переписчик так плохо разбирал почерк Толстого, что оставлял пробелы в несколько строк, и смысл написанного во многих местах совершенно теряется.
Толстой дает переписанному началу своей работы заглавие: «Для чего я пишу?».
Он говорит, что доживя до сорока семи лет, чувствует, что для него уже наступила старость, т. е. такое «внутреннее, душевное состояние, при котором все внешние явления мира потеряли» для него свой интерес. Ему кажется, что он знает все, «что знают люди нашего времени»; если он не знает чего-нибудь, то он полагает, что это «неизвестное знание» не откроет ему «ничего нового».
«Из внешних явлений мира я ничего не желаю... Если и есть у меня желания, как, например, вывести ту породу лошадей, которую я мечтаю вывести, затравить десять лисиц в одно поле и т. п., огромного успеха своей книге, приобрести миллион состояния, выучиться по-арабски и монгольски и т. п., то я знаю, что это — желания не настоящие, не постоянные, но что это — только остатки привычек желаний и появляющиеся в дурные минуты моего душевного состояния В те минуты, когда я имею эти желания, внутренний голос говорит уже мне, что желания эти не удовлетворят меня».
«минутами» внушает «недостойный ужас».
Хочется «проникнуть тайну того, что значит та жизнь, которую я прожил, и еще большую тайну того, что ожидает меня там, в том месте, к которому я невольно стремлюсь».
Несмотря на тяжелые чувства недоумения, затем ужаса, затем отчаяния, пережитые Толстым, сознание говорило ему, что наша жизнь не может быть, по слову поэта, «пустой и глупой шуткой». Невозможно было признать бессмыслицей «жизнь разумного существа». Он понял, что не жизнь людей бессмысленна, а смысл, придаваемый им жизни, неправилен. «Рассказать о том, каким образом из состояния безнадежности и отчаяния я перешел к уяснению для себя смысла жизни, проникающего как пройденную мною часть и источник ее, так и остальную часть и конец ее, — составляет цель и содержание того, что я пишу».
На этом обрывается выписка, сделанная переписчиком. Продолжение статьи Толстой не отдал в переписку, «чтобы не искушать переписчика». Там, по словам Толстого, говорится «о том, как религии вполне удовлетворяют этим вопросам, но как нам невозможно с нашими знаниями верить в положения религий, потом о том, каким образом живут европейские люди без религий, тогда как религия есть необходимое условие жизни»309.
Первый набросок этой последней части статьи сохранился в архиве Толстого.
», что в наше время «религиозная связь» уже не имеет той силы, какую она имела раньше. Государственная власть во многих европейских государствах основывается уже не на религии, а на голосовании; присяга на верность царю в России — «пустая формальность, ни к чему не обязывающая и никого не стесняющая»; присяга на суде постоянно нарушается; семейная связь держистся не на религии, так как введен гражданский брак; религия не руководит воспитанием детей и юношества. У магометан, в противоположность христианам, есть вера и есть основанная на вере «твердая система образования», но система эта стоит «на самой низкой ступени». У христианских народов место, которое раньше занимала религия, осталось незанятым.
По наблюдениям Толстого, среди образованных людей, которых он встречал в жизни, заметно троякое отношение к религии. Одни не верят, но считая, что религия поддерживает существующий, выгодный для них, строй, притворяются верующими, — это люди «обдуманные и коварные». «Другие откинули веру и, не встретившись еще с вопросами жизни и смерти, считают религию излишнею, — эти люди необдуманны, но правдивы». «Третьи, очень малое число, откинув религию, пришли к неразрешимым вопросам и пытаются мыслью разрешить их». Между тем религия «так же необходима для нравственной жизни, как воздух для физической жизни».
Статья осталась незаконченной310, но послужила основой для «Исповеди», начатой в 1879 году.
XXXI
Рассказав себе самому о своих исканиях, борьбе, отчаянии и определив направление, в котором он надеялся найти выход, Толстой почувствовал себя несколько успокоенным.
Он попробовал приняться за продолжение «Анны Карениной», но скоро почувствовал себя неготовым к этой работе.
«одного только» желает: «как можно скорее кончить роман», но не может этого обещать, так как «продолжение зависит от не зависящей» от него «способности к работе»311.
26 октября Толстой пишет Фету:
«Страшная вещь наша работа. Кроме нас, никто этого не знает. Для того, чтобы работать, нужно, чтобы выросли под ногами подмостки. И эти подмостки зависят не от тебя. Если станешь работать без подмосток, только потратишь матерьял и завалишь без толку такие стены, которых и продолжать нельзя. Особенно это чувствуется, когда работа начата. Всё кажется: отчего ж не продолжать? Хвать-похвать, недостают руки, и сидишь дожидаешься. Так и сидел я. Теперь, кажется, подросли подмостки и засучиваю рукава»312.
В ожидании творческого подъема Толстой усиленно занимается чтением. Он «упивается» песнями кавказских горцев, прочитанными им в сборнике, изданном в Тифлисе, в которых находит «сокровища поэтические необычайные»313. Три из этих песен он посылает Фету. Фет перелагает их в стихи и свое переложение посылает на суд Толстому314.
Вскоре после этого в семье Толстого произошли тяжелые события. Опасно заболела его жена. Был приглашен доктор из Москвы, который нашел воспаление брюшины. 30 октября Софья Андреевна преждевременно родила девочку, которую назвали Варварой и которая умерла через час. Софья Андреевна была при смерти.
вечный контраст жизни, не желающей знать смерти, и смерти, безжалостно разрушающей жизнь, — тот самый контраст, который он когда-то с таким эпическим спокойствием изображал в рассказе «Три смерти», теперь произвел на него впечатление настоящего ужаса, как без всякого преувеличения писал он через несколько дней Фету: «Получил ваше письмо в страшно тяжелые минуты, жена была при смерти больна воспалением брюшины, родила преждевременно тотчас же умершего ребенка. Страх, ужас, смерть, веселье детей, еда, суета, доктора, фальшь, смерть, ужас. Ужасно тяжело было»315. (Сопоставление «доктора — фальшь» объясняется следующими словами из письма Толстого к брату, написанного в тот же день: «Выписывали доктора из Москвы и тульского. И все это мучительно особенно потому, что знаешь, что это все вздор»316).
После этого Софья Андреевна болела еще около десяти дней, и Толстой чувствовал себя очень тяжело. «Ужаснее болезни жены для здорового мужа не может быть положения», — писал он П. Д. Голохвастову в середине марта 1876 года317.
Замечательно, что, как писал Толстой Страхову 9 ноября 1875 года, он «никогда с такой силой не думал» о тех вопросах, которые его занимали, как в эти тяжелые дни. Он «читал и перечитывал снова внимательно» книгу немецкого философа и психолога Вильгельма Вундта «Душа человека и животных». Впечатление, произведенное на него книгой Вундта, Толстой в том же письме к Страхову выразил словами: «Я в первый раз понял всю силу матерьялистического воззрения и два дня был совершенным матерьялистом, но зато уже в первый и последний раз»318.
Экземпляр книги Вундта «Душа человека и животных», читанный Толстым (т. I, СПб., 1865 и т. II, СПб., 1868), сохранился; на полях обоих томов целый ряд карандашных пометок Толстого, свидетельствующих о том, с каким живым интересом изучал он книгу немецкого философа. Приведу некоторые из пометок на полях второго тома319.
На стр. 1, где начинается предисловие, Толстым помечено: «Всё на логике Аристотеля. Всё заблуждение — личность. Задача психологии только объяснить эти заблуждения». На стр. 7: «Тем пагубнее был успех Гегелевской ерунды, что нефилософы, опровергая эту чушь, имели право думать, что они опровергали философию». На стр. 23 против рассуждения Вундта о том, что «впечатление, чувство, представление и мысль заставляли предположить о существовании души», вопрос Толстого: «Да что такое эти явления? Я их не знаю. Я знаю, что живу, и больше ничего». На стр. 26, против рассуждения Вундта об экспериментальном методе «в науке о душе», Толстой замечает: «Прекрасно, но зато и возьми общее людям — заметив в них одну линию, а не душу». На стр. 28, против первых строк третьей лекции Вундта: «Я начну с человеческой души» — ироническое замечание Толстого: «Начну о том, чего я не знаю и не могу определить. Что такое душа?» На той же странице, против фразы автора: «Только мышление указало предметам их настоящее место», вопрос Толстого, им подчеркнутый: «Отчего?» На стр. 29, против слов: «Другие факты, например, впечатления, ощущения», вопрос Толстого: «Что такое? Где их границы?» На той же странице, против рассуждения Вундта: «Мысль есть первый предмет, который возбуждает в нас представление о душе», замечание Толстого: «Неправда — мужик». На стр. 30 словом «неправда» Толстой выражает свое несогласие с мыслью Вундта: «Только посредством мысли я убеждаюсь в своем существовании». На стр. 33, против утверждения автора: «Время можно делить на части, как всякую линию», замечание Толстого: «Сам говорит, что время есть понятие». На стр. 38: «Ни на шаг вперед». На стр. 46: «Представление и мысль, стало быть, одно и то же». На стр. 49: «Что такое внимание» и далее, против определения Вундта: «Существенные элементы мышления суть: понятия, суждения и умозаключения» — вопрос Толстого: «Кто сказал?» На стр. 50: «Что такое суждение? Логика Аристотеля есть красивая игра». На стр. 53, против утверждения Вундта: «Мы знаем только одну форму, в которой соединяются суждения, — эта форма есть умозаключение». Толстой возражает: «А я знаю много других». На стр. 54: «Все дети думают, что не умрут». На стр. 63: «Что такое познание? Почему «огонь горяч» не есть познание?» На стр. 65: «Но ты сам говоришь, что понятие есть отвлечение». На стр. 68 вопрос: «Что такое познание?» На стр. 78, против рассуждения о применении «закона сохранения силы к явлениям, происходящим при ощущении», замечание Толстого: «Остроумно, но по этому пути нет открытия законов». И т. д.
За роман Толстой по-прежнему не мог взяться. «Боже мой, — восклицал он в том же письме к Страхову от 9 ноября, — если бы кто-нибудь за меня кончил «Анну Каренину»! Невыносимо противно».
17 ноября 1875 года Толстой начинает статью, озаглавленную «О будущей жизни вне времени и пространства»320. Судя по тому, что под заглавием статьи автором было помечено: «К последующему», можно думать, что данная статья должна была составлять главу какой-то большой работы религиозно-философского содержания. Основная мысль статьи выражена в следующем положении: «Вопрос о том, когда и где начнется будущая жизнь, не имеет смысла, ибо словами „будущая загробная жизнь“ мы выражаем временно и пространственно то, что по сущности своей невременно и непространственно».
30 ноября Толстой пишет Н. Н. Страхову большое письмо, посвященное главным образом выяснению вопроса о различии между научным и философским методом, причем под философией Толстой разумеет знание, «дающее наилучшие возможные ответы на вопросы о значении человеческой жизни и смерти». На вопрос Канта, приведенный Страховым в его письме от 23 ноября, «что я должен делать?», Толстой дает следующий ответ: «Любить не себя, т. е. каждый момент сомнений» разрешать «тем, чтобы выбирать то, где я удовлетворяю любви не к себе».
В воззрениях «матерьялистов, позитивистов, прогрессистов» Толстой видит религию, но «религию неполную — религию жизни, но не религию смерти». И он делится со Страховым своим «дерзким планом»: «Изложить весь религиозный свод воззрений науки нашего времени, показать пробелы и... не отрицая ничего, пополнить эти пробелы». Он просит помощи и содействия Страхова в «критике» его «положений» и в указании нужных материалов. «Мне нужно книгу или книги или ваше изложение общего полного религиозного (по-моему, по-ихнему — научного) воззрения матерьялистов и позитивистов на мир божий». Ему «нужно знать, как определяют авторитеты науку, религию, философию»321.
XXXII
22 декабря 1875 года скончалась в Ясной Поляне в возрасте 78 лет тетушка Льва Николаевича, родная сестра его отца, Пелагея Ильинична Юшкова.
Приехав в 1858 году из Петербурга в Ясную Поляну, Толстой 30 июля делает в дневнике следующую резкую запись относительно тетушки Юшковой: «С тетенькой Полиной мы сердиты друг на друга... Надо признаться, что она дрянь»322.
Но в том напряженном душевном состоянии, в каком находился Толстой после трех смертей в течение трех лет, смерть Пелагеи Ильиничны очень сильно подействовала на него — гораздо сильнее, чем смерть несравненно ему более близкой Т. А. Ергольской.
Через два месяца после смерти Пелагеи Ильиничны, 21 февраля 1876 года, Толстой писал брату: «Смерть тетеньки оставила во мне ужасно тяжелое воспоминание, которое не могу описать в письме»323. Через месяц, в середине марта того же года,
Лев Николаевич писал А. А. Толстой: «Странно сказать, но эта смерть старухи 80-ти лет подействовала на меня так, как никакая смерть не действовала. Мне ее жалко потерять, жалко это последнее воспоминание о прошедшем поколении моего отца, матери, жалко было ее страданий. Но в этой смерти было другое, чего не могу вам описать и расскажу когда-нибудь. Но часу не проходит, чтобы я не думал о ней»324.
задумав написать работу религиозно-философского содержания, Толстой начинает одну за другой философские статьи, которые все остаются незаконченными.
25 декабря 1875 года, через три дня после смерти тетушки Пелагеи Ильиничны, Толстым была начата статья «О душе и жизни ее вне известной и понятной нам жизни». Работа продолжалась 26 и 27 декабря325.
Основные положения этой статьи следующие.
«Знание есть предсказание, то есть отыскание тех общих законов, которым подчинено все существующее». Деление всего существующего на две различные сферы — живое и неживое, мир органический и неорганический — «всегда одинаково присуще человеку — на низшей ступени знания (для дикого), сколько и на высшей (для ученого). Без этого деления нельзя мыслить».
«Философский вопрос» заключается в определении различия «между живым и неживым». Наука изучает «законы, по которым видоизменяется все неживое и все живое». «Но даже если бы эти законы были несомненно доказаны, если бы наука шла сто веков по этому направлению, вопрос о том, что составляет различие между живым и неживым, остался бы неразрешенным».
«различие это познается человеком непосредственно, потому что он чувствует себя объединенным и живым». Человек имеет «полное знание живого» «изнутри, непосредственно — знание самого себя».
«Понятие души есть понятие жизни (организма), которое мы не познаем чувствами, органами и разумом, но непосредственно познанием жизни».
«Без сознания жизни и объединения (организма) мы не только не понимали бы живого, но и ничего мертвого». «Мы знаем и можем знать вполне — не разумом — только живое. Делая же отвлечения разумом от нашего знания живого, мы находим и законы неживого».
«То, что познается собой непосредственно, мы называем своей жизнью, существом. То, что познается посредственно, мы называем миром». «Мы называем неживым, мертвым только то, жизнь или существование чего мы не понимаем.
Как мне кажется неживым камень, звезды, так могут казаться неживыми клеточки моего тела (камень) или кровяные шарики (звезды) микроскопическому паразиту, живущему в моем теле».
«мы имеем три рода познания: 1) знание себя, той части мира, которая объединена мною; это знание несомненное, непосредственное, не разумное [то есть постигаемое не разумом] и полное; 2) знание тех частей мира, которых объединения, подобные моему, мне понятны...; и 3) знание всего того, что производит на меня впечатление, но на место чего я не могу стать, не могу представить себе, как оно непосредственно знает себя» [то есть знание того, что считается неживым].
«Явления органического мира необъяснимы законами физики, астрономии, химии».
«Прежде всякого мышления, первое что мы знаем, <это то,> что мы живем, что мы составляем объединенную часть мира, которую мы чувствуем, как себя, и знаем иначе, чем все другое, <не умом и не опытом,> знаем несомненно. Не знаю, в какой степени точно выражение Декарта: «Я мыслю, потому я живу», но знаю, что, если я скажу: «Я знаю <несомненно одно> прежде всего себя: то, что я живу», то это не может быть не точно...
Из этого основного знания вытекает следующее знание всего также объединенного и живого... Неорганическое есть все, что мы знаем вследствие нашей способности анализировать, подразделять различные элементы нашего объединения и отвлекать их одно от другого... Понятия вещества, силы, пространства, времени, причины, следствия, числа, круга — суть только понятия, отвлеченные от сознания своего объединенного существования».
« — значит только вещество, жизни которого я не знаю».
Заканчивается статья следующим итогом: «Я не могу сказать, что [после смерти] уничтожается все, ибо остается: 1) отвлечение жизни — вещество [тело], [2)] другое отвлечение жизни — потомство, и 3) следы воздействия на других людей». «Найти возможные» — начинает Толстой какую-то фразу, но, не закончив, зачеркивает ее, и на этом обрывается статья.
XXXIII
Семейные несчастья лишали Толстого необходимого для работы спокойствия, и только 12 декабря Софья Андреевна могла написать сестре, что Лев Николаевич «начинает заниматься романом». В конце месяца работа пошла успешнее, и 25 декабря
«взялся очень усердно за „Анну Каренину“».
В первых числах января 1876 года Толстой писал Н. М. Нагорнову: «После горестей первой половины зимы теперь, слава богу, хорошо работается...» Продолжение романа для первой книжки «Русского вестника» за 1876 год уже готово326.
Н. Н. Страхов продолжал поощрять Толстого к работе над романом. Свое письмо к Толстому от 25 декабря Страхов заканчивал словами: «Что Каренина Я перечитываю Каренину и люблю ее сердечно»327. На эти строки письма Страхова Толстой в самом конце своего ответного письма от 2 января 1876 года коротко отозвался словами: «Об «Анне Карениной» ничего не пишу вам; и не буду писать. Если выйдет, вы, верно, прочтете»328.
В первой книжке «Русского вестника» за 1876 год появились главы XI—XXVIII третьей части «Анны Карениной».
Работа над романом продолжалась без перерывов. 28 января 1876 года Софья Андреевна писала сестре, что Лев Николаевич готовит продолжение «Анны Карениной» для февральской книжки «Русского вестника».
«Я очень занят Карениной. Первая книга суха, да и, кажется, плоха. Но нынче же посылаю корректуры второй книги, и это, я знаю, что хорошо»329. (Во второй книге «Русского вестника» за 1876 год появились I—XVI главы четвертой части).
Временами Толстой снова, как и прежде, переживал мрачное настроение. Находясь в таком настроении, он 21 февраля писал брату:
«Вообще была для меня нравственно очень тяжелая зима... Умирать пора — это не правда; а правда то, что ничего более не остается в жизни, как умирать. Это я чувствую беспрестанно. Я пишу и довольно много занимаюсь, дети хороши, но всё это не веселит нисколько». Толстой опасается, что не успеет кончить в текущем году свое «писанье», «несмотря на то, — прибавляет он, — что оно часто противно мне». Что такое душевное состояние проистекало у Толстого не от физических причин, видно из его слов в том же письме: «Я сам нынешнюю зиму здоровее прежних»330.
«благополучия», а в нем нет «душевного спокойствия», «которое, — прибавляет Толстой, — мне особенно нужно теперь для работы. Конец зимы и начало весны всегда мое самое рабочее время, да и надо кончить надоевший мне роман»331.
В начале марта С. А. Толстая, сообщая Т. А. Кузминской о выходе первых двух номеров «Русского вестника» с «Анной Карениной», пишет, что «теперь и на март уж готовится», но что Лев Николаевич «тревожится» ее нездоровьем, и это мешает ему работать.
5 марта Страхов писал Толстому: «Февральская часть «Анны Карениной» приводит всех в неистовый восторг. А январская возбудила было маленькое неудовольствие. В ней действительно есть вялость, тот недостаток, который у Вас является по временам, когда Вы пишете без особенной охоты. Но теперь — просто крик удовольствия. Вы точно кормите голодных и давно голодающих»332.
«Моя Анна надоела мне, как горькая редька. Я с нею вожусь, как с воспитанницей, которая оказалась дурного характера; но не говорите мне про нее дурного или, если хотите, то с ménagement [бережно]: она все-таки усыновлена»333.
Около того же времени Толстой писал Фету, что все мечтает «окончить роман до лета», но начинает сомневаться, удастся ли ему это334.
17 марта Софья Андреевна пишет сестре: «Левочка не разгибаясь сидит над мартовской книгой, и все не готово. Впрочем, скоро будет готово. Катков закидал телеграммами и письмами».
26 марта Фет в письме к Толстому делится своими впечатлениями от чтения напечатанных последних частей «Анны Карениной»: «Есть и в Карениной скучноватые главы. Мне скажут: «Они необходимы для связи целого». Я скажу: «Это не мое дело». — Но зато все целое и подробности, это — червонное золото. В некоторых операх есть трио без музыки: все три голоса (в Роберте) поют свое, а вместе выходит, что душа улетает на седьмое небо. Такое трио поют у постели больной Каренина, муж и Вронский. Какое содержание и какая форма! Я уверен, что Вы сами достигаете этой высоты только в минуты светлого вдохновения...
То, что им кажется несомненно честным, хорошим, желательным, изящным, завидным, оказывается тупым, грубым, бессмысленным и смешным»335.
В следующем месяце Толстой вновь испытал, как это нередко бывало с ним в эти годы, сомнение в достоинствах своего романа, вызвавшее временную остановку в работе.
6 апреля С. А. Толстая писала своему дяде В. А. Иславину, что «роман «Анна Каренина» кажется, стал»336. 9 апреля Толстой пишет Страхову, что не может приняться за чтение корректур своего романа, предназначенных для апрельской книжки журнала: «Всё в них скверно и всё надо переделать и переделать». Ему кажется даже, что и напечатанные части романа также плохи, что в них нужно «все перемарать, и все бросить, и отречься», «и постараться написать что-нибудь новое, уж не такое нескладное и нитонисемное». И он просит своего друга и почитателя его таланта «показать искреннюю дружбу»: или ничего не писать про роман, или написать «только все, что в нем дурно»; и если правда то, что он слабеет, то так и написать ему.
«И не стесняйтесь мыслью, — писал далее Толстой, — что вы строгим суждением можете помешать деятельности человека, имевшего талант. Гораздо лучше остановиться на „Войне и мире“, чем писать „Часы“ или т. п.», — прибавлял Толстой, имея в виду только что появившуюся тогда повесть Тургенева337.
Отправив это письмо, Толстой, однако, не только не прекратил работу над «Анной Карениной», но продолжал работать с еще большим напряжением, желая как можно скорее окончить роман. 14 апреля он пишет А. А. Толстой, что не может «ничем себе позволить заниматься, кроме окончания романа», хотя и опасается, что не кончит его «раньше будущей зимы»338.
«У всякого свое горе; у Вас, поклоняемый и завидуемый Лев Николаевич, между прочим — муки рождения», — этими словами начал Страхов 15—16 апреля свой ответ Толстому на его письмо. — «Вы теряете Ваше обыкновенное хладнокровие и, кажется, желаете от меня совета — прекратить печатанье «Анны Карениной» и оставить в самом жестоком недоумении тысячи читателей, которые все ждут и все спрашивают, чем же это кончится».
Страхов старается понять причину беспощадно резкого приговора, вынесенного Толстым своему детищу. «Уж не потому ли
Вы пришли в уныние, что сделали несколько ошибок в описании свадьбы? Но ведь это вздор — эти ошибки... Все-таки описание венчанья со всем его воздухом и цветом является в нашей литературе в первый раз».
«Ну хорошо — я буду Вам критиковать Ваш роман. Главный недостаток — холодность писания, так сказать холодный тон рассказа... В целом во всем течении рассказа мне слышна холодность. Но ведь это только мне, человеку, который, читая, почти слышит Ваш голос. Затем — или вследствие того — описание сильных сцен несколько сухо. После них невольно просятся на язык несколько пояснительных или размышляющих слов, а Вы обрываете, не давая тех понижающихся и затихающих звуков, которыми обыкновенно оканчивается финал в музыке. Далее — места смешные не довольно веселы, но зато если рассмешат, то рассмешат ужасно.
Я за Вами слежу и вижу всю неохоту, всю борьбу, с которою Вы, великий мастер, делаете эту работу; и все-таки выходит то, что должно выйти от великого мастера: все верно, все живо, все глубоко. Вронский для Вас всего труднее, Облонский всего легче, а фигура Вронского все-таки безукоризненна... — как хорошо и сильно! Один Ваш иностранный принц наделал здесь фурору, и эти две страницы годились бы на целую повесть...»
«Ваш роман, — писал затем Страхов, — поражает своею недоступною для массы правдою и глубиною... «Война и мир» в моих глазах (я уверен и в Ваших) растет с каждым годом; я уверен, что то же случится и с «Анной Карениной», и что долго-долго потом читатели будут вспоминать о времени, когда они так нетерпеливо ждали книжек «Русского вестника», как я не могу забыть времени появления «Войны и мира»... Что у Вас будто бы падает сила — этого-то я не боюсь; но что Вы оттянете конец романа — это, пожалуй, от Вас станется»339.
«Анне Карениной» верно, но «выражает не все», что «хотел сказать» автор. «Если же бы я хотел сказать словами всё то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман тот самый, который я написал, с начала... Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя, а можно только посредственно — словами описывая образы, действия, положения...»
Далее, касаясь задач художественной критики, Толстой писал: «Для критики искусства нужны люди, которые бы показывали бессмыслицу отыскивания мыслей в художественном произведении и постоянно руководили бы читателей в том бесконечном лабиринте сцеплений, в котором и состоит сущность искусства, и к тем законам, которые служат основанием этих сцеплений».
Толстой признал справедливость предположений Страхова, что «Война и мир» «растет» в его глазах. «Мне странно и радостно, — писал он, — когда мне что-нибудь напомнят из нее... ».
Переходя к последним напечатанным главам «Анны Карениной», Толстой писал, что ему «очень обидно», что он сделал ошибки в сцене венчания Кити с Левиным, — «тем более, — прибавлял он, — что я люблю эту главу». Опасается также ошибок «по специальности» (в вопросах живописи) в главах, предназначенных для № 4 «Русского вестника» (главы VII—XIX пятой части). Надеется скоро закончить «Анну Каренину», хотя обычная летняя «физическая невозможность писать» может сделать то, что он будет «не в силах» кончить роман340.
Страхов был восхищен этим письмом Толстого.
«То, что Вы говорите о критике, — писал он Толстому 8 мая, — бесподобно; то, что об искусстве — удивительно. Я должен сознаться, что до сих пор не понимал ясно Вашего отвращения к критике и даже приписывал Вашему творчеству несвойственный ему характер, именно — примесь к нему отвлеченной мысли, хотя вполне покоряемой творчеством... Простите за ошибку. Ваше письмо для меня драгоценнейшее откровение в этом отношении. Это речь истинного художника, формула творчества во всей его силе и чистоте»341.
XXXIV
была для него только предметом изучения. Другой друг Толстого, Фет, был также совершенно чужд религиозных переживаний. Верующими из друзей Толстого были только С. С. Урусов и А. А. Толстая; с ними только и мог Толстой делиться своими религиозными исканиями.
И Урусову 21 февраля и А. А. Толстой в середине марта 1876 года Лев Николаевич писал, что испытывает «чувство зависти к той высоте и спокойствию», которыми обладают верующие342.
А. А. Толстой он писал еще, что к вере он может прийти не путем размышления, но «только чудом». «Чем больше я буду думать, тем меньше могу верить».
«Что я думаю беспрестанно, — писал он, — о вопросах значения жизни и смерти, и думаю как только можно думать серьезно, — это несомненно. Что я желаю всеми силами души получить разрешение мучающим меня вопросам и не нахожу их в философии, — это тоже несомненно; но чтобы я мог поверить — мне кажется невозможно».
А. А. Толстая вполне терпимо отнеслась к религиозным исканиям и сомнениям своего дорогого Льва, надеясь на то, что, быть может, он в конце концов придет к вере. Не так отнесся С. С. Урусов. Еще недавно считал он себя учеником Толстого в вопросах философии истории; теперь сомнения Толстого в истинности православной веры вызвали у Урусова чувство возмущения и негодования. В сохранившихся письмах Урусова к Толстому упоминаются пять писем, полученных им от Толстого в 1876 году, и два письма, полученные в 1878 году; все эти письма были уничтожены Урусовым в порыве религиозного фанатизма.
«Вы говорите, что не знаете, во что я верую. Странно и страшно сказать: ни во что из того, чему учит нас религия, а вместе с тем, я не только ненавижу и презираю неверие, но не вижу никакой возможности жить без веры, и еще меньше возможности умереть. И я строю себе понемножку свои верования, но они все, хотя и тверды, но очень неопределенны и неутешительны. Когда ум спрашивает, они отвечают хорошо; но когда сердце болит и просит ответа, то нет поддержки и утешения»343.
В тот же день, когда Толстой писал это письмо, он написал также «философское» письмо Н. Н. Страхову, дающее представление о тех «верованиях», которые складывались у него в то время344.
Толстой отвечает на письмо Страхова от 8 апреля, написанное по прочтении посланной ему Толстым статьи «О душе и жизни ее вне известной и понятной нам жизни». Эта статья не удовлетворила Страхова; рассуждения Толстого, в ней изложенные, он нашел давно известными.
«Ваше письмо, — писал Страхов 8 апреля, — есть новая попытка пойти по тому же пути, по которому шли Декарт, Фихте, Шеллинг, Гегель, Шопенгауэр. Они точно так же начинали от себя, от cogito — ergo sum [я мыслю, следовательно — существую], от я, от сознания, воли и отсюда выводили понятие об остальном существующем. Ваше изложение этого хода мыслей представляет только бо̀льшую общность и конкретность — великие достоинства. «Прежде всего я знаю, что я живу; главный вопрос философии есть: что такое жизнь? что такое смерть? не решив этого вопроса, нельзя говорить о не только как об основании живого, но и вообще как о чем-то существующем...» Но это все-таки то, что я называю субъективизмом. К чему мы должны прийти, делая себя меркою существующего? К тому, чтобы признать все существующее однородным с нами и нам подобными. Исходная точка здесь определяет все дальнейшее, и мы, беспрестанно стремясь к выходу, никогда не найдем его. Что мы положили с начала, то самое вынесли при конце. Ибо мы желаем — скажу прямо — чего-нибудь от нас совершенно отличного и для нас непостижимого и только соприкасающегося с нами. Путем субъективизма мы никогда не дойдем ни до чего подобного, ни до чего иррационального».
Подобно тому, как ранее Страхов неоднократно писал Толстому, что он ставит его художественные произведения выше, его педагогических статей, так и теперь он пишет Толстому, что ставит его художественные произведения несравненно выше его философских рассуждений.
«Я жду от Вас откровений, — писал Страхов, — как те откровения, которые нашел у Вас в такой силе и множестве в Ваших поэтических произведениях... Вы пытаетесь, сверх того, подвергнуть их анализу, привести Ваш взгляд в формулы обыкновенного знания. Я заранее уверен, что результаты, которые Вы получите, будут во сто раз беднее содержания Ваших поэтических созерцаний. Посудите, например, могу ли я, глядя на жизнь, разлитую в Ваших произведениях, не ставить их бесконечно выше того, что толкует о жизни Шопенгауэр или Гегель, или кто Вам угодно»345.
Рассуждения Страхова были совершенно справедливы, но он забывал, что Толстой усиленно размышлял над основными вопросами человеческого бытия прежде всего не для того, чтобы передавать другим результаты своих размышлений, а для того, чтобы дать себе самому ясные ответы на мучившие его вопросы. Это совершенно очевидно из письма Толстого к А. А. Толстой от 14 апреля 1876 года, где он писал: «Летом же буду заниматься теми философскими и религиозными работами, которые у меня начаты не для печатания, но для себя»346.
В своем ответном письме от 14 апреля Толстой не согласился со Страховым и продолжал отстаивать ту точку зрения, какую излагал в своей статье.
— писал он, — есть «отъединение части, любящей себя, — от остального». «Человек знает только живое. Поэтому для живущего доступно только живое, подобное ему; все же, представляющееся ему мертвым, есть живое, недоступное ему. Оно-то и есть непостижимое и не только соприкасающееся, но обнимающее ».
Все «бесконечно существующее есть живое, не имеющее себе пределов, т. е. объединяющее, любящее всё, как самого себя». «Бог — живой — любовь — есть необходимый вывод разума и вместе с тем бессмыслица, противная разуму». «Из бесчисленного количества людей и других существ составляется, вероятно, одно целое живое, жизнь которого нам недоступна, как недоступна жизнь всего организма клеточке». «Я не могу понять бога, к которому я пришел, отыскивая смысл своей жизни»; но «само устройство моего разума побуждает меня к тому, чтобы стремиться понимать его». «Пределов его я не могу понять, но сущность его мне несомненно известна, потому что она есть то самое, что составляет мою жизнь — любовь (во мне ко всему тому, что объединено мною) в нем к тому, что объединено им, ко всему. И каждый человек ...невольно чувствует... ».
«Боюсь, — писал Толстой в заключении письма, — что вы, покачав головой, пожалеете, что я тронут рассудком. Может быть, но очень приятно тронут».
Это письмо Толстого понравилось Страхову. «Меня растрогали Ваши мысли, — писал он Толстому в конце апреля. — Вместо того ужаса перед жизнью, который так хорошо выражает Шопенгауэр, вместо той возможности страдания и гибели, которою мы окружены со всех сторон и каждую минуту, Вы видите в мире бога живого и чувствуете его любовь. Теперь мне ясна Ваша мысль, и, сказать Вам прямо, я чувствую, что ее можно развить логически в такие же строгие формы, какие имеют другие философские системы».
Но Страхова смущает то, что по Толстому «высшее благо есть душевная красота, то есть благо совершенно субъективное». «Ведь это значит, — недоумевает Страхов, — отречься от искания всякого блага вне меня, признать, что нет такого блага...» Окончание письма Страхова не сохранилось347.
«Анне Карениной» рассказывается, что Левин «одно время, читая Шопенгауэра... подставил на место его воли — любовь, и эта новая философия дня на два, пока он не отстранился от нее, утешала его; но она точно так же завалилась, когда он потом из жизни взглянул на нее, и оказалась кисейною, не греющею одеждой»348.
«Было одно время так плохо, что хотел просить вас приехать посмотреть, как я уйду». Толстой писал:
«Я благодарен вам за мысль позвать меня посмотреть, как вы будете уходить, когда вы думали, что близко. Я то же сделаю, когда соберусь туда, если буду в силах думать. Нам с вами не помогут попы, которых призовут в эту минуту наши жены; но мне никого в эту минуту так не нужно бы было, как вас и моего брата. Перед смертью дорого и радостно общение с людьми, которые в этой жизни смотрят за пределы ее, а вы и редкие настоящие люди, с которыми я сходился в жизни, несмотря на здравое отношение к жизни, всегда стоят на самом краюшке и ясно видят жизнь только оттого, что глядят то в нирвану — в беспредельность, неизвестность, то в сансару, и этот взгляд в нирвану укрепляет зрение. А люди житейские — попы и т. п., сколько они ни говори о боге, неприятны нашему брату и должны быть мучительны во время смерти, потому что они не видят того, что мы видим, — именно того бога, более неопределенного, более далекого, но более высокого и несомненного...
только благополучием и исправлением мух».
«Вы больны, — писал далее Толстой, — и думаете о смерти, а я здоров и не перестаю думать о том же и готовиться к ней. Посмотрим, кто прежде».
«А впрочем, — вдруг неожиданно заканчивает Толстой свое письмо стихами Беранже:
Mourir vient de soi-même.
N’en ayons point souci.
ème
Qu’il faut résoudre ici.
[Смерть придет сама собой. Это не наша забота. Хорошо прожить — вот задача, которую надо разрешить здесь].
И даже иначе нельзя»349.
XXXV
Страхов продолжал писать Толстому восторженные письма по поводу новых глав «Анны Карениной», появлявшихся в «Русском вестнике». 8 мая он писал:
«Последнюю, апрельскую часть я по обыкновению прочитал два раза сряду. Мне кажется, что вообще в последних трех книжках Вы вошли в полную Вашу силу. Какая оригинальность! Описание свадьбы, исповеди, смерти, посещения художника, первой ревности, — все эти и множество других вещей, до того обыкновенных, что высокоумные романисты пренебрегают ими и все ищут чего-нибудь почуднее и поважнее, — эти предметы, очевидно, описаны Вами в первый раз и до Ваших описаний существовали только в рассказах каких-нибудь очень простых и очень добрых людей, и вот теперь озарено полным светом художества»350.
Толстого радовали и ободряли письма Страхова. «Получил ваши два письма, дорогой Николай Николаевич, — писал он Страхову 18 мая, — и задыхался от радостного волнения, читая их»351.
С наступлением весны и затем лета условия жизни Толстого изменились: усилились хозяйственные заботы; в Ясной Поляне появилось много гостей — родственников и знакомых. Эта перемена после напряженной умственной жизни в истекшую зиму казалась сначала Толстому странной и непривычной. 12 мая он писал Фету: «У нас началась весенняя, летняя жизнь, и полон дом гостей и суеты. Эта летняя жизнь для меня точно как сон; кое-что, кое-что остается из моей реальной зимней жизни, но больше какие-то видения, то приятные, то неприятные, из какого-то бестолкового, не руководимого здравым рассудком мира»352.
«Пришло лето прекрасное, и я любуюсь и гуляю и не могу понять, как я писал зимою»353. В тот же день он писал Фету: «Нынешнее лето на меня почему-то особенно сильно действует, и, если бы я был вы, я всё бы писал стихи. Очень все красиво нынешний год»354.
В середине июля в Ясной Поляне побывал Н. Н. Страхов, с которым Толстой, как писал он Фету 21 июля, «нафилософствовался до усталости»355.
30 июля Толстой, как писал он на другой день Страхову, «попробовал заниматься», т. е. продолжать «Анну Каренину». Он решил «заставить себя работать»356; однако сведений о продолжении работы над романом мы не имеем.
В августе Толстой сделал две поездки. С 12 по 16 августа он провел у Фета, у которого покупал лошадей для своего будущего конского завода. Этот завод он намеревался устроить на самарском хуторе. С 29 по 31 августа Толстой вместе с женой провел у Д. А. Дьякова в его имении Черемошня на свадьбе его дочери.
3 сентября Толстой вместе с племянником Николаем Валерьяновичем Толстым, сыном сестры, которому в то время было 25 лет, выехал из Ясной Поляны по железной дороге в Москву и затем в Нижний Новгород. 4 сентября из Нижнего Новгорода выехали на пароходе в Самару.
из арендаторов елецких казенных копей. Толстому было интересно с ним беседовать.
Вообще же окружавшее его на пароходе общество оказалось, к огорчению Толстого, «скучнейшее» и «безвкуснейшее», как писал он жене 7 сентября.
5 сентября приплыли в Казань, где переночевали в гостинице, так как нужно было пересесть на другой пароход.
«Казань возбуждает во мне своими воспоминаниями неприятную грусть», — писал Толстой в тот же день жене. У него не было желания побывать у кого-нибудь из прежних казанских знакомых, и он весь вечер не выходил из номера гостиницы, проведя время в разговорах с Деевым. «Писать как будто очень хочется», — сообщал Толстой жене в том же письме357.
Из Самары, куда прибыли 7 сентября, Толстой в тот же день по железной дороге выехал в Оренбург. Целью поездки в Оренбург была покупка лошадей для предполагавшегося конского завода.
«очень интересно», как телеграфировал он жене 12 сентября358.
Оренбург, писал историк местного края А. Алекторов, «по облику наполовину европейский, наполовину азиатский город... Русское население его, в летнее время особенно, теряется в разношерстном сброде народов Азии — киргиз, татар, башкир, хивинцев, бухарцев, в меньшинстве проживающих в Оренбурге, постоянно и в большинстве наезжающих в него летом с среднеазиатскими товарами. Это обилие разнообразных азиатских типов, пестрота и оригинальность азиатских костюмов, беспрерывные караваны верблюдов, почти исключительно всаднический способ передвижения и не на одних лошадях и верблюдах, нередко на ишаках и коровах, азиатская речь, сопровождаемая ревом верблюдов, — все это вместе взятое представляет весьма любопытное и подчас курьезное зрелище для всех приезжавших в Оренбург из внутренних местностей России...
Но этим и ограничивается вся прелесть оренбургской жизни; во всех других отношениях она не имеет ничего более или менее привлекательного. Все площади и большинство улиц немощеные, вследствие чего при господствующей здесь сухости воздуха и при песчаном грунте с каждым небольшим ветром весь город окутывается непроницаемым облакам пыли...
Внешние условия оренбургской жизни прозаичны и непривлекательны. Несмотря, однако, на это, жизнь кипит в нем ключом. Я не говорю здесь о жизни умственной или жизни общественной, она в застое, до невозможности вялая, отталкивающая. Оренбург — преимущественно город торговли; ежедневно в нем совершаются сотни крупных торговых операций, сделок и т. п. Обозы на волах с кожами, шерстью и другим степным сырьем, караваны с хлопком беспрерывно тянутся по оренбургским улицам, направляясь частию к станции железной дороги, частию заворачивая в ворота купеческих домов. Несмотря на убийственную жару, наводящую лень и апатию, здесь все бойко двигаются, суетятся, хлопочут»359.
«очень приятно»; был также у купца Деева, который почему-то очень полюбил его и подарил ему тигровую шкуру; сделал по указаниям Деева несколько поездок на конские заводы, расположенные вблизи Оренбурга. Не виданные им до того оренбургские степи поразили его своей особой красотой. «Со всех сторон расстилалась безграничная пустынная степь, блестящая серебристым ковылем на косых лучах утреннего солнца. Только то с той, то с другой стороны жесткой дороги, по которой, как по асфальту, гулко звучали некованные быстрые ноги башкирских коней, виднелись бугорки насыпанной земли сусликов; на заду сидел сторожевой зверок, предупреждавший об опасности пронзительным свистом, и скрывался в нору». Так в 1906 году описывал Толстой в рассказе «За что?» переезд Мигурских из Уральска в Саратов.
Лошади были закуплены, и 20 сентября Толстой через Сызрань, Моршанск, Тулу приехал в Ясную Поляну. Поездка его оказалась «очень хороша», «очень интересна», «чудесна», как по приезде писал он Страхову и Фету, хотя он и «устал ужасно»360.
Закупленные в Оренбурге лошади были отправлены в самарский хутор. Толстой предполагал произвести слияние культурных кровей английских и русских рысистых со степными башкирскими, киргизскими и калмыцкими. Завод разросся до четырехсот голов, «но пошли голодные года, лошади стали падать, и в 1880 годах это дело как-то растаяло незаметно»361.
XXXVI
Возвратившись из поездки в Оренбург, Толстой, как писал он Страхову 12 ноября, надеялся приняться за «Анну Каренину», окончить «давящую» его работу и взяться за новую362. Но ожидания его не сбылись.
Конец сентября, весь октябрь и первая половина ноября прошли в бездействии. 10 октября Софья Андреевна писала Т. А. Кузминской, что Лев Николаевич «за писание свое еще не взялся...».
«Сплю духовно и не могу проснуться. Нездоровится, уныние. Отчаяние в своих силах», — писал Толстой Страхову в том же письме 12 ноября.
Мрачное настроение Толстого еще усиливалось тревожной политической обстановкой, складывавшейся в стране.
В 1875 году произошло восстание славян против турецкого владычества в Боснии и Герцеговине. В 1876 году в Болгарии была сделана попытка восстания, жестоко подавленная турецким правительством. В июне того же года Сербия и Черногория объявили войну Турции. В Москве и в Петербурге образовались Славянские комитеты во главе с И. С. Аксаковым, Ю. Ф. Самариным, В. И. Ламанским, А. Д. Блудовой, которые усиленно пропагандировали добровольческое движение в пользу восставших славян; консервативная печать (Катков в «Московских ведомостях») поддерживала движение. Сотни лиц изъявили желание принять личное участие в борьбе с турками и отправиться в Сербию в качестве добровольцев.
Толстой считал шумиху вокруг добровольческого движения чуждой народу, искусственно созданной лицами, стремящимися играть роль в политических событиях. 27 сентября 1876 года он писал Фету, что во время поездки в Самару и Оренбург «отдохнул от всей этой сербской бессмыслицы»; «но теперь, — писал Толстой далее, — опять только и слышу и не могу даже сказать, что ничего не понимаю, — понимаю, что все это слабо и глупо»363.
В начале ноября Толстой ездил в Москву исключительно с целью проверить слухи об угрожающей войне. По возвращении он писал Фету 12 ноября: «Все это волнует меня очень... Мне страшно становится, когда я начинаю вдумываться во всю сложность тех условий, при которых совершается история, как дама, какая-нибудь Аксакова [Анна Федоровна Аксакова, жена И. С. Аксакова, дочь Ф. И. Тютчева] с своим мизерным тщеславием и фальшивым сочувствием к чему-то неопределенному, оказывается нужным винтиком во всей машине»364.
Мрачное настроение лишало Толстого возможности работать, и эта праздность была ему очень тяжела. «Что мне суждено судьбой — не знаю, но доживать жизнь без уважения к ней, а уважение к ней дается мне только известного рода трудом, — мучительно», — писал Толстой Страхову 12 ноября.
Стремясь понять причины своей почти двухмесячной умственной бездеятельности, Толстой тогда же писал Страхову, что это «или совсем худо, или сон перед хорошим периодом работы»365.
18 ноября Толстой спешит сообщить Страхову, что он «немножко ожил», перестал «презирать себя» и льстит себя «гордой надеждой», что на него «нашло» художественное творчество366.
20 ноября С. А. Толстая записывает в дневнике:
«Всю осень он [Лев Николаевич] говорил: «Мой ум спит», и вдруг, неделю тому назад, точно что расцвело в нем: он стал весело работать и доволен своими силами и трудом. Сегодня, не пивши еще кофе, молча сел за стол и писал, писал более часу, переделывая главу Алексея Александровича в отношении Лидии Ивановны и приезд Анны в Петербург». (Говорится о XXII и XXIII главах пятой части «Анны Карениной»).
На другой день, 21 ноября, С. А. Толстая записывает:
«Подошел и говорит мне: «Как это скучно — писать». Я спрашиваю: «Что?» Он говорит: «Да вот я написал, что Вронский и Анна остановились в одном и том же номере, а это нельзя, им непременно надо остановиться в Петербурге, по крайней мере, в разных этажах. Ну и, понимаешь, из этого вытекает то, что сцены, разговоры и приезд разных лиц к ним будет врозь, и надо переделывать»367.
Работа успешно продолжалась всю вторую половину ноября и первую половину декабря. «Я, слава богу, работаю уже несколько времени и потому — спокоен духом», — писал Толстой Страхову 6 декабря; и Фету в тот же день: «Я понемножку начал писать и доволен своей судьбой»368. Около того же времени Толстой писал брату: «Писанье идет у меня успешно. Я долго не мог наладиться, а теперь пошло, и это очень радостное чувство»369.
9 декабря С. А. Толстая писала Т. А. Кузминской: «„Анну Каренину“ мы пишем наконец-то по-настоящему, т. е. не прерываясь. Левочка, оживленный и сосредоточенный, каждый день прибавляет по новой главе. Я усиленно переписываю, и теперь даже под этим письмом лежат готовые листки новой главы, которую он вчера написал. Катков телеграфировал третьего дня, умоляя прислать несколько глав для декабрьской книжки».
По-видимому, к этому периоду работы над «Анной Карениной» относится позднейшее воспоминание Толстого, записанное писателем С. Я. Елпатьевским. 25 июня 1902 года С. Я. Елпатьевский провожал Толстого, уезжавшего из Крыма; они сидели на палубе на канатах, сложенных на носу парохода.
«Лев Николаевич расспрашивал меня о деле, которым в то время я много занимался, — об устройстве в Крыму приезжих бедных туберкулезных людей — и горячо высказывал свое сочувствие этому делу и вдруг неожиданно спросил: «Сколько вам лет?» Я ответил, что сорок восемь. К моему удивлению, лицо его сразу сделалось серьезным, даже суровым, он взглянул на меня исподлобья пронизывающим и — я не могу найти другого выражения — завистливым взглядом и, отвернувшись, угрюмо выговорил: «Сорок восемь!.. ... Никогда так не работал».
Он перестал любоваться Ялтой, долго молчал и потом тихо выговорил — должно быть, больше себе, чем мне:
— «Анну Каренину» писал...»370.
Около 12 декабря 1876 года Толстой приехал в Москву, чтобы передать Каткову рукопись продолжения пятой части «Анны Карениной».
В это пребывание Толстого в Москве произошло его знакомство с П. И. Чайковским.
Как вспоминал впоследствии Чайковский в письме к Н. Ф. фон Мекк от 19 февраля 1879 года, Толстой приехал в Московскую консерваторию и сказал директору Н. Г. Рубинштейну, с которым был знаком, что не уедет до тех пор, пока Чайковский не сойдет вниз и не познакомится с ним. Когда Чайковский пришел, Толстой сказал ему: «Я хочу с вами поближе сойтись, мне хочется с вами толковать про музыку». «И тут же, после первого рукопожатия, — писал Чайковский, — он изложил мне свои музыкальные взгляды. По его мнению, Бетховен бездарен. С этого началось»371.
Чайковский был ошеломлен этим задорным, вызывающим и потому совершенно неточным изложением Толстым своего взгляда на Бетховена.
«На днях здесь провел несколько времени граф Л. Н. Толстой. Он у меня был несколько раз, провел два целых вечера. Я ужасно польщен и горд интересом, который ему внушаю, и с своей стороны, вполне очарован его идеальной личностью»372.
25 декабря Чайковский писал С. И. Танееву: «Последнее время я очень часто виделся и близко познакомился с писателем графом Л. Н. Толстым. Прелестная личность и очень любящая музыку»373.
Вспоминая знакомство с Толстым, Чайковский 30 августа 1877 года писал Н. Ф. фон Мекк: «Нынешнею зимой я имел несколько интересных разговоров с писателем графом Л. Н. Толстым, которые раскрыли и разъяснили мне многое. Он убедил меня, что тот художник, который работает не по внутреннему побуждению, а с тонким расчетом на эффект, тот, который насилует свой талант с целью понравиться публике и заставляет себя угождать ей, тот не вполне художник, его труды непрочны, успех их эфемерен. Я совершенно уверовал в эту истину»374.
Из письма Чайковского к тому же адресату от 28 сентября 1883 года видно, что в один из вечеров, проведенных Толстым у Чайковского, Толстой отстаивал мнение об искусственности оперного рода музыки; Чайковский соглашался с ним. Ничего не зная об этом разговоре, Н. Ф. Мекк в том письме, на которое отвечал Чайковский, высказывала свои суждения об опере, аналогичные с мнениями Толстого. Чайковский писал ей: «Ваш взгляд на несостоятельность театральной музыки, по-видимому, несколько парадоксальный, мне нравится. Точно так же, как Вы, смотрит на оперу Лев Толстой, который очень советовал мне бросить погоню за театральными успехами. Человек..., подобно Толстому проведший долгие годы безвыездно в деревне, занимаясь исключительно делами семейными, литературой и школьными делами, должен живее другого чувствовать всю фальшивость и лживость оперной формы. Да и я, когда пишу оперу, чувствую себя стесненным и несвободным»375.
«Бурю» и «Зимние грезы». «Бурю» Чайковский лично исполнил в присутствии Толстого376. По словам С. Л. Толстого, «Зимние грезы» нравились Льву Николаевичу больше других пьес Чайковского377.
По просьбе Чайковского Н. Г. Рубинштейн устроил в Консерватории музыкальный вечер для одного Толстого, на котором между прочим исполнялись камерные и вокальные произведения Чайковского. На Толстого особенно сильное впечатление произвело Andante cantabile из De-dur’ного квартета Чайковского. 1 июля 1886 года Чайковский записал в своем дневнике: «Может быть, ни разу в жизни я не был так польщен и тронут в своем авторском самолюбии, как когда Л. Н. Толстой, слушая Andante моего первого квартета и сидя рядом со мною, залился слезами»378.
После концерта был ужин.
На Толстого все участники концерта произвели самое приятное впечатление. По возвращении около 18 декабря в Ясную Поляну он писал Чайковскому: «И какой милый Рубинштейн!.. Он мне очень понравился. Да и все эти жрецы высшего в мире искусства, заседавшие за пирогом, оставили мне такое чистое и серьезное впечатление».
«А уж о том, что происходило для меня в круглой зале, — писал далее Толстой, — я не могу вспомнить без содрогания... И это мое последнее пребыванье в Москве останется для меня одним из лучших воспоминаний. Я никогда не получал такой дорогой для меня награды за мои литературные труды, как этот чудный вечер».
По-видимому, в один из вечеров, проведенных Толстым у Чайковского, разговор зашел о русских народных песнях. Толстой рекомендовал Чайковскому какой-то сборник русских народных былин и песен с записью мотивов. Вероятно, это был известный сборник Кирши Данилова, вышедший впервые в 1804 году. Вернувшись в Ясную Поляну, Толстой вместе с письмом послал Чайковскому этот сборник, предлагая ему обработать напечатанные в нем песни «в моцарто-гайденовском роде, а не в бетховено-шумано-берлиозо-искусственном, ищущем неожиданного роде».
Толстой писал далее, что он многого «не договорил» с Чайковским — «даже ничего не сказал из того, что хотел». Это потому, что «некогда было»: «я наслаждался».
В заключение письма Толстой писал: «Вещи ваши еще не смотрел, но, когда примусь, буду — нужно ли вам или не нужно — писать свои суждения и смело, потому что я полюбил ваш талант»379.
«записаны рукой неумелой и носят на себе разве лишь одни следы своей первобытной красоты». Вспоминая музыкальный вечер в
Консерватории, Чайковский писал: «Как я рад, что вечер в Консерватории оставил в вас хорошее воспоминание! Наши квартетисты играли в этот вечер как никогда. Вы можете из этого вывести заключение, что пара ушей такого великого художника, как вы, способны воодушевить артистов в сто раз больше, чем десятки тысяч ушей публики. Вы один из тех писателей, которые заставляют любить не только свои сочинения, но и самих себя. Видно было, что играя так удивительно хорошо, они старались для очень любимого и дорогого человека»380.
Но Толстой, увлекшись другими занятиями, так и не собрался написать Чайковскому «свои суждения» о его музыкальных произведениях, и переписка его с Чайковским не возобновлялась. Личных встреч Толстого с Чайковским также больше не было.
XXXVIII
На рождественские и новогодние праздники в канун 1877 года в Ясную Поляну по обыкновению съехалось много родных и знакомых.
позднейших воспоминаниях Н. И. Шатилов рассказывает: «Графу тогда было, вероятно, лет 47 или 48, он был высокого роста, худощавый, широкоплечий и с хорошо развитыми мышцами человек. Что больше всего привлекало в его наружности, так это выразительные, глубоко сидящие под густыми бровями, темноголубые глаза, в которых отражались все испытываемые им впечатления; при спокойном состоянии выражение их было задумчивое и доброе. Хотя тогда граф и не увлекался еще теми идеями, которые стал проповедовать впоследствии, но уже и тогда он жил очень просто и обыкновенно ходил в серой суконной блузе, подпоясанной ремнем. При разговорах граф любил расспрашивать своих собеседников и узнавать их взгляды на различные вопросы. В нем была заметна большая наблюдательность, и он интересовался даже разными мелкими деталями. Так, я помню, что он расспрашивал меня, из каких классов общества происходят некоторые выдающиеся художники... Мне думается, что в то время он больше заставлял говорить своих собеседников, чем говорил сам».
Н. И. Шатилов очень живо описывает появление в яснополянском доме «толпы ряженых дворовых людей и рабочих. Граф и графиня приняли их ласково и просто. Ряженые плясали, выкидывали всякие коленца и веселились, как у себя дома, безо всякого стеснения..., хозяева шутили с ними и смеялись их остротам и прибауткам. Графу, очевидно, нравилось их веселье»381.
В декабрьской книжке «Русского вестника» за 1876 год появились XX—XXIX главы пятой части «Анны Карениной». По поводу этих глав Страхов 3 января 1877 года писал Толстому: «Редко я испытывал такое наслаждение, так хорошо смеялся и плакал. Свидание Карениной с сыном — что за диво! И затем наплыв страсти и пробуждение дурных инстинктов — все удивительно. Лидия Ивановна — как это знакомо и как это совершенно ново! Были строчки, которые заставляли меня вздрагивать и поворачиваться — так поражала их правда и глубина. Но описание Большого театра неверно; Вы смешали тут и Михайловский, и Александринский»382.
«Анной Карениной» в Петербурге: «Все утонули в упоении этих последних глав... Всякая глава «Анны Карениной» подымала все общество на дыбы, и не было конца толкам, восторгам, и пересудам, и спорам, как будто дело шло о вопросе, каждому лично близком»383.
16 января Страхов еще раз писал Толстому о своем впечатлении от последних глав «Анны Карениной»:
«Что касается до «Анны Карениной», то должен сообщить Вам, что здесь — общий восторг. Я все раздумывал, не подкуплен ли я своим хорошим расположением духа и любовью к Вам; но слышу со всех сторон, что мое впечатление — необычайной свежести и силы этого отрывка — повторяется у всех. Стасов говорит, что не одобряет содержания романа, но что тут сила изображения, скульптурность... Даже передовые педагоги находят, что в изображении Сережи заключаются важные указания для теории воспитания и обучения.
Наоборот «Новь» шлепнулась самым жестоким образом»384.
Толстой после рождественских и новогодних праздников вновь усердно принялся за работу над романом. «Пишу, доканчивая свою «Анну Каренину», и мечтаю о новом», — писал он брату 10 января385. Страхову Толстой писал 12 января, что он еще не вошел вполне «в состояние веселой работы», но ему кажется, что состояние это «скоро придет» и, если ничто не помешает, он надеется кончить роман «в один период работы». На письмо Страхова от 3 января Толстой отозвался словами: «Вы знаете нашу братью писателей и знали, как порадует меня ваше одобрительное письмо, главное, как оно ободрило меня»386.
26 января Толстой писал Страхову, что уже отослал корректуры «на январскую книжку» «Русского вестника» (главы I—XII шестой части романа). Однако он тут же прибавлял, что «запнулся на февральской книжке» и «мысленно» только выбирается «из этого запнутия». В том же письме Толстой писал Страхову, чо «успех последнего отрывка» (последних глав пятой части, напечатанных в декабрьской книжке «Русского вестника») «порадовал» его. «Я никак этого не ждал, — писал Толстой, — и, право, удивляюсь и тому, что такое обыкновенное и ничтожное нравится, и еще больше тому, что, убедившись, что такое ничтожное нравится, я не начинаю писать сплеча, что попало, а делаю какой-то самому мне почти непонятный выбор»387.
В начале февраля Страхов писал Толстому по поводу глав «Анны Карениной», появившихся в январской книжке «Русского вестника»: «А знаете ли — ни одна ... Успех действительно невероятный, сумасшедший. Так читали только Пушкина и Гоголя, набрасываясь на каждую их страницу и пренебрегая все, что писано другими»388.
Между тем в конце января продолжительная напряженная умственная работа привела Толстого к сильным головным болям и приливам крови к голове. Болезненное состояние продолжалось весь февраль, и Толстой с трудом поправил корректуры конца шестой части «Анны Карениной» (главы XIII—XXIX), предназначавшиеся для февральской книжки журнала.
В конце февраля Толстой поехал в Москву сдать в редакцию журнала корректуры романа и посоветоваться с уважаемым им знаменитым врачом-терапевтом Г. А. Захарьиным. Захарьин прописал ему пиявки на спину в своем присутствии389.
Вернувшись в Ясную Поляну 1 марта, Толстой, несмотря на продолжавшиеся приливы к голове, вновь усиленно принялся за работу над романом.
XXXIX
«Анной Карениной» и «взяться за новое»390. Затем 10 января 1877 года он писал брату, что доканчивает роман и мечтает «о новом»391. Страхову 12 января Толстой пишет, что надеется скоро кончить роман и «опростать место для новой работы, которая все более и более просится»392. Ему же Толстой пишет 26 января: «Очень хочется поскорее кончить [«Анну Каренину»] и начать новое»393.
Ни в одном из этих писем Толстой не дает никакого намека на то, что за «новый» замысел, который уже в течение нескольких месяцев «просится» на бумагу. К счастью, мы имеем запись в дневнике С. А. Толстой 3 марта 1877 года, проливающую свет на упоминания в письмах Толстого о новом замысле. Запись эта важна еще и потому, что сообщает суждения Толстого о том, в чем он сам, автор, видел «главную, основную мысль» и «Войны и мира» и «Анны Карениной».
Софья Андреевна записывает:
«Вчера Лев Николаевич подошел к столу, указал на тетрадь своего писанья и сказал: «Ах, скорей, скорей бы кончить этот роман (т. е. «Анну Каренину») и начать новое. Мне теперь так ясна моя мысль. Чтоб произведение было хорошо, надо любить в нем главную, основную мысль. Так, в «Анне Карениной» я люблю мысль семейную«Войне и мире» любил мысль народную, вследствие войны 12-го года; а теперь мне так ясно, что в новом произведении я буду любить мысль русского народа в смысле силы завладевающей». И сила эта у Льва Николаевича представляется в виде постоянного переселения русских на новые места на юге Сибири, на новых землях к юго-востоку России, на реке Белой, в Ташкенте и т. д.».
«целый обоз» переселенцев — «дети, старики, все веселые». Оказалось, что они едут «на новые места» из Воронежской губернии. «Это очень взволновало тогда и заинтересовало Льва Николаевича». Потом на железной дороге ему рассказали о другом случае переселения. Более ста тамбовских крестьян поехали в Сибирь. Когда они проехали значительное расстояние и у них осталось уже мало хлеба и совсем не было денег, они поселились на земле, принадлежавшей киргизам, посеяли здесь хлеб, убрали его, обмолотили и пошли дальше. На следующий год повторилось то же самое.
Наконец, они пришли на границу с Китаем. Там они и поселились на брошенной китайцами и манчжурами земле. «Хотя земля китайцев, но ее стали считать русскою, и теперь она, несомненно, завоевана не войною, не кровопролитием, а этой русской земледельческой силой русского мужика. Манчжуры на них иногда нападают, но русские сделали крепость и защищаются».
«И вот мысль будущего произведения, — пишет С. А. Толстая в заключение своей записи, — как поняла ее я, а кругом этой мысли группируются факты, типы, еще неясные, даже ему самому»394.
В «Анне Карениной» Толстой дважды мимоходом упоминает об этом своем взгляде на назначение русского народа. «Русский народ, — говорит он, — имеющий призвание заселять и обрабатывать огромные незанятые пространства...» И в другой раз: Левин «продолжал излагать свою мысль, состоящую в том, что русский рабочий имеет совершенно особенный от других народов взгляд на землю... »395.
Таким образом, Толстого вновь привлек к себе эпический замысел, главным героем которого должен был быть русский народ. Но он не мог в то время отдаться исполнению этого замысла и только в следующем, 1878 году пытался осуществить его в новых началах незаконченного романа «Декабристы».
Теперь же он был целиком поглощен работой над окончанием «Анны Карениной». 6 марта он писал Страхову: «Я очень был и есмь занят». Мешают «приливы к голове». «А писать очень хочется и, сколько есть сил, пишу». В письме к Фету от 12 марта Толстой жаловался на то, что «голова болит и мешает работать, что особенно досадно потому, что работа не только приходит, но пришла к концу. Остается только эпилог» (так Толстой называл в то время последнюю часть романа). «И он очень занимает меня»396.
Страхов продолжал радовать Толстого своими письмами по поводу появившихся в «Русском вестнике» новых глав «Анны Карениной». 10 марта он писал:
«Когда подумаю о том, что вышло из «Анны Карениной», то не могу надивиться. Да, это великое произведение, роман во вкусе Диккенса и Бальзака, далеко превосходящий все их романы. Ту часть, которая в феврале, я уже прочитал, и она меня защемила невыразимо. Она поразила и всех тех, которые жалуются на пустоту сюжета, — чувствуют (например, Стасов), что близится трагедия, неотвратимая, роковая... ... Боже мой! Да отчего же этого никто и никогда еще не писал? Ведь все это правда, и самая простая, вечная правда»397.
Фет также время от времени сообщал Толстому свои впечатления от новых глав «Анны Карениной». 11 марта 1877 года по поводу поездки Долли к Анне (часть шестая, главы XVI—XXIV) он писал: «И лошади сборные, и кофточка чиненая, и стыдно, и не стыдно, и хорошо, и дурно. — Это до того тонко и верно, что сам Беневенуто Челлини бы позавидовал».
16 марта он же писал по поводу картины дворянских выборов: «Что за прелесть выборы и какая подавляющая сатира!»
12 апреля относительно глав «Анны Карениной», напечатанных в мартовском номере «Русского вестника» (I—XV седьмой части), Фет писал: «Не говорю о мастерстве подробностей — руки болтаются [опьяневший Левин (часть седьмая, глава VIII) чувствовал, что у него при ходьбе особенно правильно и легко болтаются руки], ламповое стекло чистит [сказано о лакее доктора, к которому приехал Левин по случаю начавшихся у Кити родов. Левина изумили «внимательность к стеклам и равнодушие к совершавшемуся» у него событию, — там же, гл. XIV], портрет [Анны] и веются красоты, влюбился в Каренину, и — нехорошо, и жена резко ударяет на все это.
Но какая художницкая дерзость — описание родов. Ведь этого никто от сотворения мира не делал и не сделает. Дураки закричат об реализме Флобера, а тут все идеально. Я так и подпрыгнул, когда дочитал до двух дыр в мир духовный, в нирвану. Эти два видимых и вечно таинственных окна: рождение и смерть»398.
«Анны Карениной», где рассказывается, что дважды в жизни Левин пережил такие события, которые «одинаково были вне всех обычных условий жизни, но были в этой обычной жизни как будто отверстия, сквозь которые показывалось что-то высшее... Одинаково непостижимо при созерцании этого высшего поднималась душа на такую высоту, которую он никогда и не понимал прежде и куда рассудок уже не поспевал за нею». Эти два события для Левина были смерть брата Николая и роды Кити.
Глава, описывающая смерть брата Левина, имела в глазах автора особенное значение. Это единственная глава всего романа, которой автор дал отдельное заглавие — «Смерть». Здесь Толстой, смотревший на смерть как на «высочайший момент жизни»399, «старался выразить», как писал он Фету 29 апреля
1876 года, «многое» из того, что он сам думал об этом предмете400.
Несомненно, Толстой намеренно заставляет Левина переживать одно за другим эти два события, «выходившие из всех обычных условий жизни».
«Не успела на его [Левина] глазах совершиться одна тайна смерти, остававшаяся неразгаданной, как возникла другая, столь же неразгаданная, вызывавшая к любви и жизни. Доктор подтвердил свои предположения насчет Кити. Нездоровье ее была беременность».
Этими словами Толстой закончил главу, описывающую смерть Николая Левина.
В конце марта головные боли ослабели и вместе с тем усилилась напряженность работы. «Голова моя лучше теперь, — писал Толстой Фету 23 марта, — но насколько она лучше, настолько я больше работаю». «Март, начало апреля — самые мои рабочие месяцы, — писал он далее, — и я всё продолжаю быть в заблуждении, что то, что я пишу, очень важно, хотя и знаю, что через месяц мне будет совестно это вспоминать»401.
В письме к Страхову, написанном, вероятно, в один день с письмом к Фету, Толстой также писал, что работа над окончанием романа «все более занимает» его; он считает, что кончил роман, надеется в апрельской книжке «Русского вестника» напечатать последнее и просит суда Страхова. «Для меня, — писал Толстой, — такая радость всегда ваши письма и особенно теперь, когда я в каждом жду и нахожу суждение — и всегда слишком пристрастное к моему писанью, которое всё больше и больше занимает меня»402.
В конце марта Страхов прислал Толстому две хвалебных статьи об «Анне Карениной», напечатанных в газете «Голос»: Е. Л. Маркова под заглавием «Тургенев и Толстой в основных мотивах своего творчества» и другую, подписанную псевдонимом «IV» и озаглавленную «Литературная летопись». 5 апреля Толстой известил Страхова, что обе статьи он «сжег, не читая», так как «боялся того расстройства, какое это может произвести» в нем, т. е. боялся нарушения того спокойного, сосредоточенного настроения, какое нужно ему было для продолжения работы. «А я очень был занят и теперь тоже. Я всё, всё кончил, только нужно поправить», — сообщал далее Толстой403.
«Только вчера прочитал мартовскую «Анну Каренину», бесценный Лев Николаевич, и опять, не только с обыкновенной жадностью, со слезами и со вскакиваниями с места, но и с каким-то новым впечатлением. Роды — я их ждал и предчувствовал — такая же картина, как ночь перед предложением, свадьба, смерть Николая, — одна из тех простых и бессмертных вещей, после которых невольно спрашиваешь себя: как же этого никто до сих пор не написал?.. И кажется, что вы не только берете новые сюжеты, но и исчерпываете их... Но чего я не предчувствовал и что мне показалось еще более новым — это пьяный Левин. Что за невообразимая тонкость!»404.
22 апреля Толстой ответил Страхову на это письмо: «Боюсь и не люблю критик и еще больше — похвал, но не ваших. Они приводят меня в восторг и поддерживают силы к работе»405.
«Толки об «Анне Карениной» также дают мне немало пищи и радости. Нападения ужасно яры, особенно потому, что нападающие сами не понимают, что их раздражает, а только чувствуют, что что-то их хлещет и обижает. Большинство читает «с удовольствием» и признает в Вас «большой талант». Но беспрестанно попадаются настоящие читатели, которые себя не помнят от восторга и только охают. Одна старая дева, Коптева, бывшая красавица и нигилистка, начитаннейшая и передовейшая, говорила мне, что это «первый роман в свете», что, конечно, справедливо»406.
2 мая вышел в свет четвертый номер «Русского вестника» с главами XVI—XXX седьмой части «Анны Карениной».
7 мая Страхов сообщал Толстому:
«О выходе каждой части Карениной в газетах извещают так же поспешно и толкуют так же усердно, как о новой битве или новом изречении Бисмарка. И так же врут». «Я знаю одно: совершилось великое событие в русской литературе, явилось новое великое произведение»407.
Наконец, по поводу последних глав седьмой части, напечатанных в апрельской книжке «Русского вестника», Страхов 18 мая писал Толстому: «Последняя часть «Анны Карениной» произвела особенно сильное впечатление, настоящий взрыв. Достоевский машет руками и называет Вас богом искусства. Это меня удивило и порадовало — он так упрямо восставал против Вас. Стасов написал под псевдонимом статью в «Новом времени», в которой провозглашает Вас великим писателем, наравне с Гоголем и Шекспиром, и пророчит Вам вечную славу... Выходит, что другие хвалят Вас не меньше моего»408.
XL
Как известно, в последней части «Анны Карениной», которую Толстой в письмах называл «эпилогом», описаны религиозные и философские искания Левина, в основу которых были положены такие же искания самого Толстого.
В последний период работы над «Анной Карениной» философские вопросы мало интересовали Толстого; в это время он не писал никаких философских статей и в письмах к друзьям не затрагивал философских вопросов.
«Я давно не был так равнодушен к философским вопросам, как нынешний год, и льщу себя надеждой, что это хорошо для меня», — писал Толстой Страхову 26 января 1877 года409.
Только 5 апреля Толстой мог написать тому же адресату, что «к весне» он «начинает думать» и теперь особенно оценил высказанную Страховым в его статьях о спиритизме «мысль о разоблачении мнимого познания»410.
Религиозные сомнения, по-видимому, также мало беспокоили Толстого в это время, и в письмах к друзьям он не затрагивал религиозных вопросов.
Но когда А. А. Толстая в письме от 27 января коснулась отношения Толстого к религии, он в первых числах февраля счел нужным ей ответить, что для него «вопрос религии такой же вопрос, как для утопающего вопрос о том, за что ему ухватиться, чтобы спастись от неминуемой гибели, которую он чувствует всем существом своим». «И религия, — писал Толстой, — уже года два для меня представляется этой возможностью спасения». Но хотя он и убежден в том, что «без религии жить нельзя», верить он «не может»411.
В предыдущем письме (от 24 января) к тому же адресату Толстой соглашался с ее утверждением, что «наша любовь и все дела любви никогда не умрут». «Это я подписываю обеими руками и в это верю всей душой», — писал Толстой. Узнав «всю ту силу и глубину любви, которая живет в нас, и почувствовав это, нельзя не верить в бога и в то, что он есть любовь», — писал он далее412.
«не мог бы жить долго в той страшной борьбе религиозной, в какой находился эти последние два года, и теперь надеется, что близко то время, когда он сделается вполне религиозным человеком»413.
В письме к Фету от 14 апреля Толстой впервые посвящает его в свои религиозные искания. Прочитав в письме Фета (оно неизвестно) какие-то мысли «о сущности божества», Толстой пишет ему: «Вы в первый раз говорите мне о божестве — боге. А я давно уж, не переставая, думаю об этой главной задаче. И не говорите, что нельзя думать. Не только можно, но должно. Во все века лучшие, т. е. настоящие люди думали об этом. И если мы не можем так же, как они, думать об этом, то мы обязаны найти как»414.
«Мысли» Паскаля — религиозного писателя XVII века, который больше всех других удовлетворял его. А. А. Толстой он писал 20 марта 1876 года относительно «Мыслей» Паскаля: «Какая чудесная книга и его жизнь. Я не знаю лучше жития»415.
Однако ни философские, ни религиозные искания в данный период жизни Толстого не были так остры и мучительны, как раньше. В письме к Страхову от 22 мая Толстой порадовался тому, что Страхов, как писал он, чувствовал себя духовно крепче. Толстой прибавлял: «Я про себя тоже могу сказать, что чувствую себя крепче»416. По-видимому, это надо понимать в том смысле, что Толстой приблизился к вере, как об этом можно судить по эпилогу «Анны Карениной».
XLI
14 апреля Толстой пишет Фету, что «конец» его романа уже набран и он читает корректуры; он надеется «праздновать свое освобождение и конец работы около 28 апреля»417.
15 апреля Софья Андреевна сообщает сестре, что Лев Николаевич пишет «эпилог» к «Анне Карениной».
22 апреля Толстой уже писал Страхову, что не отосланных в редакцию рукописей у него более нет. Корректуры одни уже отосланы, другие еще не присланы, и он испытывает особенное душевное состояние: «И грустно, и одиноко, но свободно»418
«все привязан к своей работе»419.
22 мая Толстой пишет Страхову, что он дважды прочитал корректуры последней части «Анны Карениной» и ожидает третьей корректуры420.
Но эта последняя часть «Анны Карениной» не появилась в «Русском вестнике». Оказалось, что Катков не разделял выраженных и ней Толстым взглядов на добровольческое движение в пользу восставших сербов и стал просить Толстого некоторые места смягчить, а другие совершенно выпустить. Это несогласие Каткова с его взглядами для Толстого не было неожиданным. «Я осуждаю именно таких людей, как он», — писал он Страхову 22 мая.
Как известно, Толстой в «Анне Карениной» устами старого князя Щербацкого осуждал журналистов типа Каткова, призывавших к войне с Турцией: «Я только бы одно условие поставил... Alphonse Karr прекрасно это писал перед войной с Пруссией. „Вы считаете, что война необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну, — в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!“»421.
«Русского вестника» рукопись и, по совету Страхова, выпустил последнюю часть романа отдельным изданием. 9 июля Ф. Рис, владелец типографии, где печаталось издание, привез Толстому только что отпечатанный экземпляр книжки. Катков в № 5 «Русского вестника» напечатал следующую заметку «От редакции». «В предыдущей книжке под романом „Анна Каренина“ выставлено: „Окончание следует“. Но со смертью героини собственно роман кончился. По плану автора следовал бы еще небольшой эпилог листа в два, из коего читатели могли бы узнать, что Вронский в смущении и горе после смерти Анны отправляется добровольцем в Сербию и что все прочие живы и здоровы, а Левин остается в своей деревне и сердится на славянские комитеты и на добровольцев. Автор, быть может, разовьет эти главы к особому изданию своего романа».
10 июня Т. А. Кузминская, гостившая в Ясной Поляне, писала своему мужу А. М. Кузминскому, что «заметка» «Русского вестника» «страшно взбесила» Толстого, и он «пишет объяснение очень остроумно, колко», которое намерен послать в газету «Новое время». Но на другой день Т. А. Кузминская сообщила мужу, что Толстой «позлился три дня... и потом решил, что смиренномудрие — главное» и не отослал письма в газету. Н. Н. Страхов 16 августа писал Толстому: «Я видел, как Вы приняли первую выходку Каткова, как взволновались и потом прогнали от себя дурное чувство. Очень мне это понравилось»422.
Софья Андреевна, сообщала далее Т. А. Кузминская в том же письме, «написала от себя объяснение, почему не печатается в „Русском вестнике“ и, подписавшись „Одна из читательниц“, отправила в одну из петербургских газет». «Мы все одобряли, и Левочка остался доволен»423.
Письмо С. А. Толстой за подписью «Г. С. ***» (Графиня София) появилось в № 463 газеты «Новое время» за 1877 год.
«М[илостивый] Г[осударь], позвольте заявить чрез вашу газету следующее: «В майской книжке „Русского вестника“ на странице 472-й находится заметка относительно непоявления в этой книжке последних глав романа „Анна Каренина“, и вот ее содержание: [приводится текст заметки «Русского вестника»]. Зная из самых верных источников настоящую причину непоявления в „Русском вестнике“ последних глав романа „Анна Каренина“, считаю долгом довести до сведения публики всю истину:
Роман не кончился со смертью героини, а конец его был уже набран для „Русского вестника“ и готовился к печати, но не напечатан только потому, что автор не согласился исключить из него, по желанию редакции, некоторые места, редакция же, со своей стороны, не согласилась печатать без выпуска, хотя автор предлагал редакции сделать всякие оговорки, какие бы она нашла нужным.
Так как я считаю весьма неудовлетворительным лаконическое изложение не приобретенного, но прочтенного редакцией конца романа, то в утешение всем нам, читательницам и читателям, могу сообщить из самых верных источников, что последние главы печатаются отдельной книжкой и появятся в самом непродолжительном времени».
Около 10 июня 1877 года Страхов приехал в Ясную Поляну. Он подал Толстому мысль просмотреть «Анну Каренину», чтобы приготовить ее для отдельного издания, причем первый просмотр брал на себя. Толстой согласился. О совместной с Толстым работе по подготовке издания «Анны Карениной» Страхов оставил воспоминания, датированные 18 сентября 1880 года. Эти воспоминания представляют большую ценность как документ, характеризующий приемы работы Толстого над своими произведениями. Страхов писал:
«Я взялся прочитывать наперед, исправлять пунктуацию и явные ошибки и указывать Льву Николаевичу на места, которые почему-либо казались мне требующими поправок, — преимущественно, даже почти исключительно, неправильности языка и неясности. Таким образом, сперва я читал и наносил свои поправки, а потом Лев Николаевич. Так дело шло до половины романа, но потом Лев Николаевич, все больше и больше увлекаясь работой, перегнал меня, и я исправлял после него, да и прежде всегда просматривал его поправки, чтобы убедиться, понял ли я их и так ли работаю, потому что мне предстояло держать корректуру.
Утром, вдоволь наговорившись за кофеем (его подавали в полдень на террасе), мы расходились, и каждый принимался за работу. Я работал в кабинете, внизу. Было условлено, что за час или за полчаса до обеда (5 часов) мы должны отправляться гулять, чтобы освежиться и нагулять аппетит. Как ни приятна была мне работа, но я, по свойственной мне внимательности, обыкновенно не пропускал срока и, изготовившись на прогулку, принимался звать Льва Николаевича, он же почти всегда медлил, и иногда его было трудно оторвать от работы. В таких случаях следы напряжения сказывались очень ясно: был заметен легкий прилив крови к голове, Лев Николаевич был рассеян и ел за обедом очень мало.
Так мы работали каждый день больше месяца.
Этот упорный труд приносил свои плоды. Как я ни любил роман в его первоначальном виде, я довольно скоро убедился, что поправки Льва Николаевича всегда делались с удивительным мастерством, что они проясняли и углубляли черты, казавшиеся и без того ясными, и всегда были строго в духе и тоне целого. По поводу моих поправок, касавшихся почти только языка, я заметил еще особенность, которая хотя не была для меня неожиданностью, но выступала очень ярко. Лев Николаевич твердо отстаивал малейшее свое выражение и не соглашался на самые, по-видимому, невинные перемены. Из его объяснений я убедился, что он необыкновенно дорожит своим языком и что, несмотря на всю кажущуюся небрежность и неровность его слога, он обдумывает каждое свое слово, каждый оборот речи не хуже самого щепетильного стихотворца. А вообще — как много он думает, как много работает головою, — этому я всегда удивлялся, это поражало меня как новость при каждой встрече, и только этим обилием души и ума объясняется сила его произведений»425.
Страхов уехал, не дождавшись окончания исправления Толстым «Анны Карениной» для отдельного издания. 10 июля Толстой извещал его, что надеется «дня через три» закончить свою работу426.
«Анны Карениной» вышло в свет в январе 1878 года. Корректуру этого издания держал Страхов.
Примечания
1 Полное собрание сочинений, т. 61, стр. 271.
2 Там же, стр. 281, с неверной датой: «31 марта 1872 г.».
3 Там же, стр. 274.
4
5 Там же, стр. 332.
6 Там же, стр. 340.
7 С. А. Берс. Воспоминания о графе Л. Н. Толстом. Смоленск, 1894, стр. 45.
8 —630.
9 Список этот, содержащий 31 название, напечатан в «Переписке Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», СПб., 1914, стр. 173—175, где он ошибочно приписан В. В. Стасову и ошибочно датирован 1878 г.
10 Полное собрание сочинений, т. 61, стр. 344.
11 Там же, стр. 349.
12 С. А. Берс
13 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 3.
14 Там же, стр. 4.
15 «Дневники С. А. Толстой». 1860—1891», стр. 35.
16 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 5.
17
18 «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 35.
19 Дневники М. П. Погодина хранятся в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина.
20 С. А. Берс. Воспоминания о графе Л. Н. Толстом, стр. 45.
21
22 Там же, стр. 13.
23 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 27.
24 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 15.
25 «С. -Петербургские ведомости», 21 февраля 1873 г., № 51.
26 «Дневники С. А. Толстой 1860—1891», стр. 34—35.
27 Они напечатаны в Полном собрании сочинений, т. 48, 1952, стр. 95—103.
28 Тексты всех записей напечатаны в т. 17 Полного собрания сочинений, 1936, стр. 386—444; обстоятельные комментарии к ним П. С. Попова там же, стр. 664—683.
29 Свод всех высказываний Толстого о Петре, а также всех сделанных им выписок из исторических материалов на эту тему дан Б. А. Базилевским в его статье «Петр I в представлении Л. Н. Толстого». «Л. Н. Толстой-художник», сборник статей кафедры русской литературы Уральского государственного университета им. Горького, вып. 40, Свердловск, 1961, стр. 47—78. В этой статье впервые указаны многочисленные подчеркивания и отчеркивания отдельных мест и немногочисленные пометы, сделанные Толстым при изучении книги: «Дневник камер-юнкера Берхгольца, веденный им в России в царствование Петра Великого с 1721 по 1725 год», части I—IV, изд. второе. М., 1858—1863. «Дневник» голштинца Фридриха Берхгольца, состоявшего в свите герцога голштинского Карла Фридриха (впоследствии отца Петра III), является важнейшим источником для истории последних лет царствования Петра I. Книга с пометами Толстого хранится в Яснополянской библиотеке.
30 С. М. . История России с древнейших времен, т. XVIII, стр. 200—202.
31 Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 391.
32 Там же, т. 23, 1957, стр. 295.
33 Там же, т. 17, стр. 391; С. М. . История России с древнейших времен, т. XVIII, стр. 220.
34 С. М. Соловьев. История России с древнейших времен, т. XV, стр. 190—192.
35
36 Редактором 17 тома Полного собрания сочинений (стр. 406) фамилии Воейкова прочтена неверно.
37 Деление принадлежит П. С. Попову.
38 Напечатаны в Полном собрании сочинений, т. 17, 1936, стр. 186—211; комментарии к ним — там же, стр. 547—655.
39 Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 180.
40 «О Шекспире и о драме», гл. IV. Полное собрание сочинений, т. 35, 1950, стр. 249—250.
41 Там же, т. 17, стр. 166.
42 Вариант, начинающийся с описания приезда в Москву в 1695 году матери царицы Марфы, вдовы царя Федора, отнесенный в т. 17 Полного собрания сочинений к данному циклу (т. 17, стр. 195—196), по стилю более подходит к отрывкам 1879 года, близким к стилю народного сказа («И осталась молодая царица ни девка, ни баба, ни матерая вдова... Сперва он вдался в книги и чуть-чуть не зашелся... Он всегда всех мирил, и сердца в нем совсем не было... ...» И т. д.). См. об этом в статье Б. А. Базилевского «Из наблюдений над содержанием и стилем незавершенных исторических романов Л. Н. Толстого». «Ученые записки Уральского гос. ун-та им. А. М. Горького», вып. 28, Свердловск, 1959, стр. 184—185.
43 Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 198, 208.
44 С. А. Берс. Воспоминания о графе Л. Н. Толстом, стр. 47.
45 Русанов. Поездка в Ясную Поляну (24—25 августа 1883 г.) «Толстовский ежегодник 1912 г.», стр. 63.
46 Р. Левенфельд. Граф Л. Н. Толстой в суждениях о нем его близких и в разговорах с ним самим. «Русское обозрение», 1897, стр. 580.
47
48 С. А. Берс. Воспоминания о графе Л. Н. Толстом, стр. 45—46.
49 Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 430.
50 С. М. . История России с древнейших времен, т. XIV, стр. 294.
51 Полное собрание сочинений, т. 85, 1935, стр. 114.
52 «Очерки и картинки. Собрание рассказов, фельетонов и заметок Незнакомца [А Суворина]», кн. I, ч. 3, СПб., 1875, стр. 20—21.
53 Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 429 и 341; Дневник И. Корба. «Чтения в Обществе истории и древностей российских», 1866, кн. IV, стр. 126—127, 145—146. Подробнее о «всешутейшем, всепьянейшем соборе» см. в статье М. И. Семевского «Петр Великий как юморист», напечатанной в «Русской старине», 1872, № 6, стр. 845—892. Предисловие к своей статье М. И. Семевский заканчивает следующей цитатой из книги С. М. Соловьева «История России во время преобразований» (т. IV, М., 1868, стр. 259): «Одна наблюдательная женщина, современница, отозвалась совершенно справедливо о Петре, что это был очень хороший и вместе очень дурной человек».
54
55 Там же, т. 28, 1957, стр. 192.
56 Там же, т. 36, 1936, стр. 169.
57 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 61.
58 Там же, стр. 16.
59
60 Аналогичное объяснение тех причин, по которым Толстым не был закончен роман о времени Петра I, находим в книге Б. Эйхенбаума «Лев Толстой. Семидесятые годы». Л., 1960, стр. 126—128.
61 Имеется в виду отрывок, начинающийся словами: «В 179. году возвращался я в Лифляндию...»
62 «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 35—36.
63
64 Там же, стр. 25.
65 Ф. И. Булгаков. Граф Л. Н. Толстой и критика его произведений русская и иностранная. СПб., 1886, стр. 86.
66 «Биографии Л. Н. Толстого», составленной П. И. Бирюковым, хранится у Н. Н. Гусева.
67 Полное собрание сочинений, т. 46, 1937, стр. 187—188.
68 См. стр. 9.
69 «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 42.
70 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 16.
71
72 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 20.
73 Там же, стр. 21—22.
74 Там же, стр. 22.
75 «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 105.
76
77 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 32.
78 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 30.
79 Там же, стр. 27.
80 Там же, стр. 28.
81
82 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 8—9.
83 Там же, стр. 17.
84 Там же, стр. 34.
85 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 34.
86 «Войны и мира» для нового издания, указаны в томах 9—12 Полного собрания сочинений в отделе «Печатные варианты». Из всех шести томов второго издания «Войны и мира», исправленных Толстым для нового издания, сохранились пятый и шестой томы (Отдел рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого). Все исправления, сделанные Толстым в этих томах, приведены в статье Н. Гусева «Авторские исправления в тексте „Войны и мира“», напечатаны в «Летописях Гос. лит. музея», кн. 12, М., 1948, стр. 193—199.
87 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 46.
88 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 33—36.
89 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 34.
90 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 47.
91 Пругавин. О Льве Толстом и толстовцах. М., 1911, стр. 34.
92 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 43—44.
93 «Новости», 20 и 21 августа 1873 г., № 212 и 213.
94 «С. -Петербургские ведомости», 22 августа 1873 г., № 230.
95 «Внутренняя почта». «Биржевые ведомости», 24 августа 1873 г., № 228.
96 «Голос», 25 августа 1873 г., № 234.
97 «Из текущей жизни». «Гражданин», 3 сентября 1873 г., № 36.
98 «Дело», 1873, 11, стр. 26—27.
99 «Вперед. Непериодическое обозрение», 1873, т. I и 1874, т. II, отдел «Что делается на родине». То же отдельно: «По поводу самарского голода», 2-е издание журнала «Вперед», Лондон, 1874. Перепечатано: П. Л. Лавров. Избранные сочинения на социально-политические темы, т. III. М., 1934, стр. 173—331.
100 Raphael Löwenfeldäche über und mit Tolstoi. Berlin, 1891, стр. 59.
101 А. С. Пругавин. О Льве Толстом и толстовцах. М., 1911, стр. 31.
102 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 107.
103 «Правительственном вестнике» была напечатана статья о том, что правительство не отрицает факта голода.
104 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 45.
105 Там же, стр. 48.
106 Там же, стр. 49.
107 Там же, т. 61, стр. 216.
108 «Искусство», 1929, 5—6, стр. 52.
109 Полное собрание сочинений, т. 61, стр. 220.
110 «Искусство», 1929, 5—6, стр. 52.
111 «Переписка И. Н. Крамского. Крамской и Третьяков». М., Изд-во «Искусство», 1953, стр. 64.
112 И. Гинцбург«Голос минувшего», 1916, 11, стр. 192.
113 «Переписка И. Н. Крамского. Крамской и Третьяков», 1953, стр. 66—67.
114 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 50.
115 В. В. Стасов«Исторический вестник», 1887, т. XXVIII, стр. 397. Перепечатано в книге: В. В. Стасов. Статьи и заметки. М., Изд-во «Искусство», 1954, стр. 73.
116 И. Н. Крамской—197.
117 П. О. Ковалевский. Встречи на жизненном пути. «Academia», 1928, стр. 388.
118 «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 36.
119
120 Толстой позировал Крамскому только для головы. Для изображения груди Крамской воспользовался блузой Толстого, набив ее бельем и подпоясав ремнем. Этим, может быть, объясняются замеченные знатоками некоторые недостатки второго портрета, оставшегося в Ясной Поляне: «не натурально, слишком выпяченная грудь, неестественные складки на блузе, малый размер головы по сравнению с телом» (С. А. Толстая. Моя жизнь, авторизованная машинописная копия, тетрадь II, стр. 396. Отдел рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого).
121 Дневник И. М. Ивакина, запись от 23 июля 1885 г. «Литературное наследство», т. 69, кн. вторая. М., Изд-во АН СССР, 1961, стр. 62.
122 Крамской. Письма, т. II. М., 1937, стр. 352.
123 Там же, стр. 326.
Крамской любовался и физическим обликом Толстого. И. Е. Репин в своих воспоминаниях рассказывает: «В 1873 году мне писал Крамской, который работал тогда над портретом Льва Толстого, что в охотничьем костюме верхом на коне Толстой — самая красивая фигура мужчины, какую ему пришлось видеть в жизни» (И. Е. Репин«Художник Крамской хотел даже написать портрет его в кафтане на лошади» (С. А. Берс. Воспоминания о графе Л. Н. Толстом. Смоленск, 1894, стр. 29).
124 П. О. Ковалевский. Встречи на жизненном пути. «Academia», 1928, стр. 397.
125 Крамской. Письма, т. I. М., 1937, стр. 246.
126 Письмо Крамского П. М. Третьякову 9 июля 1874 г. «Переписка И. Н. Крамского. Крамской и Третьяков», стр. 95.
127 Незнакомец Суворин). Недельные очерки и картинки. «С. -Петербургские ведомости», 27 января 1874 г., № 27.
128 И. Е. Репин Стасов. Переписка, т. II. М., Изд-во «Искусство», 1949, стр. 54.
129 Там же, т. I, 1948, стр. 138.
130 В. В. . И. Н. Крамской по письмам его и статьям. «Вестник Европы», 1887, 12, стр. 483. Перепечатано: В. В. Стасов. Статьи и заметки, т. II. Изд-во «Искусство», 1954, стр. 123.
131 В городе Севре под Парижем изготовлялся (с половины XVIII в.) тонкий художественный фарфор.
132
133 Там же, т. 62, стр. 52.
134 Там же, стр. 55.
135 Там же, стр. 56.
136 И. Л. . Мои воспоминания. М., 1933, стр. 51, 76—77.
137 Там же, стр. 75. Пятнадцать иллюстраций Толстого к научно-фантастическому роману Ж. Верна хранятся в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого. Часть из них была опубликована в «Записках Отдела рукописей Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина», вып. 4, М., 1939. Описание рисунков Толстого дано в статье: П. Эттингер. Толстой — иллюстратор Жюля Верна. «Детская литература», 1940, № 10.
138 «Московские ведомости», 3 января 1874 г., № 2.
139 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 355.
140 Томы 9—12 Полного собрания сочинений Толстого издавались дважды: в 1930—1933 гг. и в 1937—1940 гг., причем тексты этих изданий значительно отличались один от другого. В основу издания 1930—1933 гг. был положен текст «Войны и мира» издания 1886 г., без учета творческих исправлений Толстого в издании 1873 г.
141 Б. Л. Модзалевский
142 В. Срезневский. И. И. Срезневский о Л. Н. Толстом. «Сборник в честь А. И. Соболевского», Л., Изд-во АН СССР, 1928, стр. 53—56.
143 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 71.
144 Там же, стр. 80.
145
146 Там же, стр. 61.
147 Там же, стр. 67.
148 Там же, стр. 71.
149 Протоколы заседаний Московского комитета грамотности «Московские епархиальные ведомости», 1874, № 10.
150 «Граф Толстой о грамотности». «Русские ведомости», 1874, № 31.
151 Полное собрание сочинений, т. 83, 1938, стр. 214.
152 Д. И. Тихомиров. Из воспоминаний о Л. Н. Толстом. «Педагогический листок», 1910, 8, стр. 557.
153 «Московские епархиальные ведомости», 1874, № 10. Сокращенная перепечатка — в Полном собрании сочинений, т. 17, 1936, стр. 594—599.
154 Д. И. Тихомиров. Из воспоминаний о Л. Н. Толстом. «Педагогический листок», 1910, 8, стр. 558.
155 Протоколы заседаний Московского комитета грамотности. «Московские епархиальные ведомости», 22 сентября и 10 ноября 1874 г., № 39 и 46. Сокращенно перепечатаны в Полном собрании сочинений, т. 17, стр. 600—606. Записанная стенографически речь Толстого в заседании 13 апреля была напечатана в переработанном им виде.
156
157 Там же, стр. 85—86.
158 Н. К. Михайловский. Литературные воспоминания и современая смута, т. I. СПб., 1900, стр. 199.
159 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 45—46.
160 Н. К. Михайловский. Литературные воспоминания и современная смута, т. I, стр. 199—200.
161 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 88—89.
162
163 Там же, стр. 92.
164 Там же, стр. 96.
165 Там же, стр. 95.
166 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 108.
167
168 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 48—49.
169 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 100.
170 Там же, стр. 103.
171 Там же, стр. 105—106.
172 Некрасов. Полное собрание сочинений и писем, т. XI. М., 1952, стр. 331—332.
173 «Современник» вместо «Отечественных записок» — описка Толстого, весьма, однако, характерная: именно с «Современником» он связан был в молодые годы; теперь же «Отечественные записки» продолжали направление «Современника».
174 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 110.
175 —132.
176 «Такой проект, — писал впоследствии автор статьи «Лев Толстой, как педагог, в критике 70-х годов» С. Ашевский, — явился плодом пламенного народолюбия Толстого, который стремился во что бы то ни стало и как можно скорее дать русскому крестьянину хотя бы самое элементарное образование и потому страшно негодовал на «земско-министерское ведомство», частью сознательно, частью по необходимости удовлетворявшее народную жажду просвещения самыми микроскопическими дозами, притом не считаясь с народными желаниями и вкусами» («Русская школа», 1915, 11, стр. 69).
177 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 250.
178 Н. А. Некрасов
179 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 155—156.
180 «Гражданин», 1875, 11, стр. 254.
181 Н. К. Михайловский«Отечественные записки», 1874, 12, стр. 445).
182 «Семья и школа», 1874, 10, стр. 139.
183 «Педагогический листок», 1875, 2, стр. 73.
184 В. Евтушевский. Ответ на статью графа Л. Толстого «О народном образовании». СПб., 1874, стр. 4.
185 Н. . Письмо к редактору по поводу статьи гр. Л. Толстого. «Семья и школа», 1874, 10, стр. 139—146.
186 Ф. Медников. «О народном образовании», статья гр. Л. Н. Толстого. «Народная школа», 1875, 1, стр. 7—32.
187 Д. Тихомиров«Семья и школа», 1875, 2, стр. 139.
188 С. Бобровская. По поводу статьи гр. Л. Толстого «О народном образовании». «Народная школа», 1875, 2, стр. 24.
189 Лев Поливанов. «О народном образовании» гр. Л. Н. Толстого. «Обзор русской педагогической литературы», т. I, М., 1876, стр. 145—172.
190 В. . «Арифметика» гр. Л. Н. Толстого. «Народная школа», 1875, 3, стр. 20—21.
191 Е. И. Гасабов. Письмо гр. Л. Н. Толстому по поводу его статьи «О народном образовании». СПб., 1875, стр. 5.
192 В. . Ответ на статью графа Л. Толстого «О народном образовании». М., 1874, стр. 4.
193 Русский. Педагогические красоты нашего времени, или «наглядное обучение». «Грамотей», 1874, 12, стр. 23—47.
194 А. Н. (1839—1903) в течение многих лет был преподавателем математических наук в Морском училище, на Высших женских педагогических курсах и в других учебных заведениях. Написал ряд статей по специальным математическим вопросам и издал «Курс алгебры, основанной на постепенном обобщении арифметических задач». В 1860-х годах принимал деятельное участие в Василеостровской бесплатной школе. Школа эта положила в основу своей деятельности принцип полной непринудительности учения, отсутствие наказаний и наград, баллов, экзаменов, ввела обучение ремеслам, прогулки, экскурсии для ознакомления детей с различными производствами, музеями и т. п. и основала преподавание исключительно на возбуждении в детях интереса к учению. Школа по основным принципам вполне сходилась с педагогическими воззрениями Л. Н. Толстого (Брокгауз и Ефрон. Энциклопедический словарь, т. XXXI а. СПб., 1901, стр. 725).
195 «Семья и школа», 1874, № 11, стр. 5—46, и № 12, стр. 50—103.
196 Современные советские математики не только признают историческое значение «Арифметики» Толстого в борьбе с «крайне искусственным, надуманным способом Грубе», но и находят некоторые приемы арифметических действий, указанные Толстым, применимыми в современной советской школе. Так, авторы статьи «Л. Н. Толстой педагог-новатор» В. Добровольский и В. Минковский утверждают, что Толстой «убедительно показал» методологическую порочность принципов Грубе, и потому «значение печатных выступлений Л. Н. Толстого против грубеизма трудно переоценить»; что «Арифметика» Толстого сыграла значительную роль в становлении прогрессивных методических идей; что, несмотря на отдельные недостатки, «в целом методическое наследие Л. Н. Толстого в области арифметики богато многими рациональными идеями и полезными советами, которые с успехом могут быть приняты и использованы нашей начальной школой» («Народное образование», 1960, 11, стр. 71—74). См. также статью: О. Астряб. Лев Толстой — математик-методист, в книге: «Науково-педагогiчне т-во при Всеукраїнськїй академїї наук. Записки», т. I. Київ, 1929, стр. 7—24.
197 «Наша научно-педагогическая критика». «Неделя», 1874, 18, стр. 590—596.
198 Марков. Последние могикане русской педагогии. «Вестник Европы», 1875, 3, стр. 291—360.
199 «Отечественные записки», 1875, 1, стр. 155.
200 «Дело», 1875, 4, стр. 31—49. Перепечатано в книге: П. Н. . Избранные сочинения на социально-политические темы, т. 6. М., 1937, стр. 390—404.
201 А. О. (В. Г. Авсеенко). Очерки текущей литературы. «Русский мир», 1874, № 227.
202 Буренин]. Текущая журналистика. «С. -Петербургские ведомости», 1874, № 274.
203 Незнакомец [А. С. ]. Очерки и картинки, книга первая, часть третья. СПб., 1875, стр. 27.
204 Н. Н. Страхов. «О народном образовании», статья гр. Л. Н. Толстого. «Гражданин», 1874, № 48, стр. 1213—1216; № 50, стр. 1273—1275.
205 (А. М. Скабичевский). Мысли по поводу текущей литературы. «Биржевые ведомости», 1875, № 111 и 125.
206 Первая статья Н. К. Михайловского о Толстом, под названием «Записки профана», появилась в № 1 «Отечественных записок» за 1875 год, стр. 135—182. Три дальнейших статьи Михайловского, с подзаголовком «Десница и шуйца Льва Толстого», появились в № 5 «Отечественных записок» за тот же год, стр. 106—149, затем в № 6, стр. 300—334, и в № 7, стр. 164—203. В этих статьях Михайловский ставил своей задачей не только изложить свое отношение к статье «О народном образовании», но и дать общую характеристику Толстого-мыслителя, опираясь главным образом на его педагогические статьи 1859—1863 гг.
207 «Отечественные записки», 1875, № 1, стр. 157, 158, 168, 171, 178, 182; № 5, стр. 10, 122; № 6, стр. 307.
208 «Русский начальный учитель», 1888, 8—9, стр. 301.
209 Н. Ф. Бунаков. Моя жизнь. Записки. М., 1909, стр. 118—119.
210 Тихомиров. Из воспоминаний о Л. Н. Толстом. «Педагогический листок», 1910, 8, стр. 559.
211 С. Ашевский. Лев Толстой, как педагог, в критике 70-х годов. «Русская школа», 1915, 12, стр. 104.
212
213 Там же, стр. 111.
214 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 115.
215 Там же, стр. 117.
216 Там же, стр. 118.
217
218 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 121.
219 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 166—169.
220 С. А. Берс. Воспоминания о гр. Л. Н. Толстом, стр. 33—34.
221 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 53.
222 О том, насколько зазорным представлялось консерваторам сотрудничество в «Отечественных записках», узнаем из одного письма Достоевского к жене. Как известно, с января 1875 г. в «Отечественных записках» печатался роман Достоевского «Подросток». 5 февраля этого года Достоевский виделся со своим старым приятелем и единомышленником поэтом Л. Н. Майковым, у которого застал также Н. Н. Страхова. Страхов и Майков, как писал Достоевский на другой день жене, «до смешного восторженно» говорили о начавшемся в то время печатанием романе Толстого: «об моем ни слова». «Я, было, заговорил насчет того, что если Толстой напечатал в «Отечественных записках», то почему же обвиняют меня, но Майков сморщился и перебил разговор... Одним словом, видно много нерасположения» (Достоевский. Письма, т. III, 1934, стр. 148).
223
224 Там же, стр. 128.
225 Там же, стр. 130—131.
226 Там же, стр. 318.
227 В. С. . К истории педагогической деятельности Л. Н. Толстого. «Ученые записки Гос. пед. ин-та им. Герцена», т. 67. Л., 1948. стр. 146.
228 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 128.
229 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 58.
230 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 148.
231 «Литературное наследство», т. 37—38. М., Изд-во АН СССР, 1939, стр. 214—215.
232 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 142.
233 Более чем через год — в марте 1876 года — Лев Николаевич писал о нем А. А. Толстой: «Прелестный ребенок (несколько месяцев уже видна была чудесная, милая натура), тоже го́ду, заболел водянкой в голове. И до с их пор больно, очень больно вспоминать эту ужасную неделю его умирания» (Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 256). Толстому так памятны остались тяжелые дни предсмертных страданий этого ребенка, что через тридцать лет, в 1905 году, он воспользовался подробностями его болезни и смерти в рассказе «Молитва».
234 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 149.
235 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 150.
236 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 60.
237 Там же, стр. 49.
238 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 159.
239 Там же.
240 Там же, стр. 160.
241 —144.
242 Там же, стр. 125—126.
243 Напечатано в Полном собрании сочинений, т. 17, стр. 137—138.
244 Трудно согласиться с редактором 17 тома Полного собрания сочинений В. Ф. Саводником, что церковнославянские обороты в составленном Толстым житии появились вследствие того, что Толстой не выдержал тона, «местами сбивался» с народного языка на церковнославянский (т. 17, 1936, стр. 618). Странно было бы думать, что Толстой, начав излагать для народа житие, вдруг почему-то «сбился» с тона и не совладал с народным языком, в то время как за два-три года до этого им были написаны прекрасным народным языком десятки рассказов для детей.
245 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 160—161.
246 «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы». Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 61.
247 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 142.
248 Там, же, стр. 154.
249 Там же, стр. 89.
250 Там же, стр. 118.
251
252 Там же, стр. 128.
253 Полное собрание сочинений, т. 8, 1936, стр. 60.
254 Там же, стр. 289.
255 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 379.
256 «Дневник Е. И. Раевской», запись от 9 июня 1892 г., «Летописи Гос. лит. музея», кн. 2, М., 1938, стр. 425.
257 «Грамматика для сельской школы» с обстоятельными комментариями В. С. Спиридонова была напечатана в «Ученых записках Гос. пед. ин-та им. Герцена», т. 2, Л., 1944 и перепечатана с комментариями того же автора в т. 21 Полного собрания сочинений, стр. 412—424, 517—543.
258 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 120—121.
259 Там же, стр. 141—142.
260 Там же, стр. 92.
261 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 51.
262 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 194.
263 Там же, стр. 121, 128.
264 Н. Языков [Н. В. ] Вперед или назад? «Дело», 1875, 9, стр. 1—25.
265 С. Миропольский. Русские азбуки. «Народная школа», 1876, 2, стр. 6—18.
266 Н. Островская«Новая азбука» гр. Л. Н. Толстого. «Учебно-воспитательная библиотека», 1875, т. I, ч. 1, стр. 191—206.
267 «Новая азбука Л. Н. Толстого». «Московские епархиальные ведомости», 28 августа 1875 г., № 34.
268 «Граф Л. Н. Толстой как педагог и его „Новая азбука“». «Голос», 24 июля 1875 г., № 173.
269 Архив Особого отдела Ученого комитета Министерства народного просвещения за 1874 г., журн. № 200.
270 Ю. Битовт—71.
271 Источником сказки «Три медведя» названа популярная французская сказка (публикация не указана). Между тем сказка с аналогичным сюжетом, очень близким к изложенному Толстым, имеется и в английском народном эпосе. Русский перевод дан в книге «Английские народные сказки». М., Гослитиздат, 1957, стр. 81—84, причем оформление сказки в печати произведено так же, как и у Толстого, — слова каждого из трех медведей даны особым шрифтом.
272 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 170—171.
273 Н. А. Некрасов
274 Напечатано в т. 17 Полного собрания сочинений, 1936, стр. 337.
275 Напечатан там же, стр. 336.
276 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 191.
277 «Литературное наследство», т. 37—38, М., 1939, стр. 269.
278
279 Там же, стр. 197.
280 Там же, стр. 187.
281 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 194—195.
282 С. Л. . Очерки былого. М., 1956, стр. 35.
283 И. Л. Толстой. Мои воспоминания. М., 1933, стр. 70. «Артист ведет длинную мелодию, соединенную из басовых и дискантовых нот, и оба голоса слышны одновременно» (И. А. — «Литературный вестник», 1904, 1, стр. 65).
284 С. Л. Толстой. Очерки былого, стр. 35.
285 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 199.
286
287 Чрезвычайно характерно для Толстого-писателя это выражение «не пачкал сердца мыслями» — сердца, а не головы.
288 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 199.
289 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 205—206, 217.
290 Там же, стр 202.
291
292 Там же, стр. 204.
293 «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 106—107.
294 Из первой редакции «Исповеди». Полное собрание сочинений, т. 23, 1957, стр. 494.
295 «Анна Каренина», ч. III, гл. XXXII.
296
297 «Исповедь», гл. IV. Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 12.
298 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 7.
299 Напечатано в т. 17 Полного собрания сочинений, стр. 135—136.
300 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 72—73.
301
302 Там же, стр. 198.
303 «Исповедь», гл. XI. Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 41.
304 Полное собрание сочинений, т. 48, 1952, стр. 116.
305 «Исследование догматического богословия», гл. V. Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 120.
306
307 Там же, стр. 7.
308 Полное собрание сочинений, т. 48, 1952, стр. 347, с опечаткой «ради» вместо «род».
309 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 219—230.
310 Набросок последней части, имеющий обозначения глав цифрами 3, 4 и 5, напечатан в т. 17 Полного собрания сочинений, 1936, стр. 353—356, под данным редактором заглавием «О значении христианской религии».
311
312 Там же, стр. 209.
313 Толстой читал «Сборник сведений о кавказских горцах», издаваемый при Кавказском горном управлении, вып. 1, Тифлис, 1868.
314 Замечания на «Песни кавказских горцев», переложенные Фетом, Толстой сделал в письме к Фету 9 ноября (Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 216). «Песни» со стихотворным посвящением Толстому были напечатаны в январской книжке «Русского вестника» за 1876 год.
315 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 216.
316
317 Там же, стр. 259.
318 Там же, стр. 215.
319 Пометы Толстого в первом томе книги Вундта напечатаны в книге: «Библиотека Льва Николаевича Толстого в Ясной Поляне», часть первая. М., 1958, стр. 143—144.
320 Напечатана в Полном собрании сочинений, т. 17, стр. 338—339.
321 —230.
322 Там же, т. 47, стр. 88.
323 Там же, т. 62, стр. 248.
324 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 256.
325 Статья напечатана в т. 17 Полного собрания сочинений, стр. 340—352.
326
327 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 73.
328 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 237.
329 Там же, стр. 247.
330 Там же, стр. 247—248.
331
332 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 79.
333 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 257.
334 Там же, стр. 258.
335 «Литературное наследство», т. 37—38, 1939, стр. 219—220.
336 «Красный архив», 1924, т. 7, стр. 250.
337 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 265.
338 Там же, стр. 266.
339 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 80—81, 82.
340 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 268—270.
341 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 83.
342 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 249, 261.
343 Там же, стр. 266—267.
344 Письмо напечатано в т. 62 Полного собрания сочинений, стр. 243—245, с неверной датой: «января конец... февраля начало». Датируем письмо на основании упоминания о нем в письме Толстого к С. А. Толстой от 14 апреля 1876 г. (Полное собрание сочинений, т. 83, 1938, стр. 224). Это письмо к С. А. Толстой, также недатированное, датируем на основании упоминания о нем в письме к А. П. Бобринскому, которое неизвестно, но в своем ответе Толстому от 1 мая Бобринский сообщал, что получил письмо Толстого от 14 апреля.
345 — в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.
346 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 266.
347 Начало письма с неверной датой «сентябрь 1876 г.» напечатано в «Переписке Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 87.
348 «Анна Каренина», ч. VIII, гл. IX.
349 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 271—272.
350 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 83.
351 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 275.
352 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 273.
353 Там же, стр. 278.
354 Там же.
355
356 Там же, стр. 282.
357 Полное собрание сочинений, т. 83, 1938, стр. 228.
358 Там же, стр. 231.
359 А. Алекторов—123.
360 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 286, 287.
361 И. Л. Толстой. Мои воспоминания, стр. 69.
362
363 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 287. — Тот же взгляд на добровольческое движение в пользу восставших сербов проводился в радикальном журнале «Слово». В напечатанной в этом журнале статье Л. Котелянского «Два дня» высказывалось мнение, что «патриотическое возбуждение 1876 года, вызванное балканскими событиями, коснулось только культурного слоя, а широкие массы остались глубоко равнодушны» («Слово», 1878, 12, стр. 2). По требованию цензуры статья Котелянского была целиком вырезана из журнала (В. Евгеньев-Максимов. Из прошлого русской журналистики. СПб., 1930, стр. 276).
364 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 288.
365
366 Там же.
367 «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 36—37.
368 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 294, 295.
369 Там же, стр. 296.
370 Елпатьевский. Литературные воспоминания. Изд-во писателей в Москве, стр. 46.
371 П. И. Чайковский фон Мекк. Переписка, т. II. М., «Academia», 1935, стр. 63.
372 М. Чайковский. Жизнь П. И. Чайковского. т. I. М., изд. Юргенсона, стр. 519.
373 . Письма. М., 1951, стр. 15.
374 П. И. Чайковский и Н. Ф. . Переписка. 1876—1878. М., «Academia», 1934, стр. 45.
375 П. И. Чайковский и Н. Ф. . Переписка, т. III. М., «Academia», 1936, стр. 226.
376 Д. П. Маковицкий. Неопубликованные «Яснополянские записки», запись от 26 апреля 1907 г.
377 Толстой. Лев Толстой и Чайковский. «История русской музыки в исследованиях и материалах», т. I. М., 1924, стр. 114—124.
378 Дневник П. И. Чайковского. Гос. изд-во, Музыкальный сектор, 1923, стр. 210—211.
379 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 297.
380 М. . Жизнь П. И. Чайковского, т. I, стр. 521—522.
381 Н. И. Шатилов. Из недавнего прошлого. «Голос минувшего», 1916, 10, стр. 66—68.
382 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 97.
383 «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой». СПб., 1911, стр. 273.
384 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 99.
385 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 301.
386 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 304.
387 —308.
388 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 101—102.
389 Г. А. Захарьин, советами которого Толстой пользовался с 1867 года, глубоко уважал Толстого как писателя и как человека. 25 апреля 1877 года Захарьин писал Толстому: «Десять лет назад я оценил в вас не только первого из современных русских писателей, но и — еще не зная вас лично — человека, симпатии которого, хорошо видел, несмотря на всю великую объективность вашего творческого дарования, были там же, где и мои, сам пожелал узнать вас и стать настороже вашего здоровья» (Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 321).
390 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 290.
391 Там же, стр. 301.
392
393 Там же, стр. 308.
394 «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 37—38.
395 «Анна Каренина», ч. III, гл. XXIX; ч. VII, гл. III.
396 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 312, 314.
397 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 107.
398 «Литературное наследство», т. 37—38, стр. 221, 223, 223—224.
399 Письмо к Фету от 21 октября 1869 г. Полное собрание сочинений, т. 61,стр. 220.
400 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 272.
401 Там же, стр. 315—316.
402
403 Там же, стр. 318.
404 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 110.
405 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 323.
406 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 113—114.
407
408 Там же, стр. 117—118, с опечаткой «восставлен» вместо «восставал».
409 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 308.
410 Там же, стр. 319.
411 Там же, стр. 310.
412
413 «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 38.
414 Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 320.
415 Там же, стр. 262.
416 Там же, стр. 326.
417
418 Там же, стр. 323.
419 Там же, стр. 325.
420 Там же, стр. 326.
421 «Анна Каренина», ч. VIII, гл. XVI.
422 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым», стр. 125—126.
423 Полное собрание сочинений, т. 20, 1939, стр. 637.
424 Две черновые редакции письма Толстого в «Новое время» напечатаны в Полном собрании сочинений, т. 62, стр. 329—331.
425 Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 642—643.
426 Там же, т. 62, стр. 333.