Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1881 по 1885 год
Глава пятая. "Так что же нам делать?". Основание книгоиздательства "Посредник". Первые народные рассказы


Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница

Глава пятая

«ТАК ЧТО ЖЕ НАМ ДЕЛАТЬ?».
ОСНОВАНИЕ КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВА
«ПОСРЕДНИК».
ПЕРВЫЕ НАРОДНЫЕ РАССКАЗЫ

Неудачная попытка ухода из Ясной Поляны летом 1884 года имела важные последствия для жизни Толстого и его семьи.

Толстой убедился в том, что радикальная ломка установившегося уклада жизни семьи, которую он так убежденно и настойчиво предлагал, совершенно не по силам — по крайней мере в то время — его жене.

13—14 ноября 1884 года Толстой писал В. Г. Черткову: «Я спокоен, и мне и вокруг меня хорошо. Жизнь моя не та, какую я одну считаю разумной и негрешной, но я знаю, что изменить ее сил у меня нет, я уже пытался и обломал руки и знаю, что я никогда или очень редко упускаю случай противодействовать этой жизни там, где противодействие это никого не огорчает»1.

Вспоминая движение своей жизни за последние семь лет, Толстой, приурочивая начало перелома в своем мировоззрении к 1877 году, 28 октября писал С. А. Толстой:

«Нынче я вспомнил, что мне 56 лет, и я слыхал и замечал, что семилетний период — перемена в человеке. Главный переворот во мне был: 7×7 = 49, именно, когда я стал на тот путь, на котором теперь стою. Семь лет эти были страшно полны внутренней жизни, уяснением, задором и ломкой. Теперь мне кажется, это прошло, это вошло в плоть и кровь, и я ищу деятельности на этом пути. И или я умру, или буду очень несчастлив, или найду деятельность, которая поглотит меня всего на моем пути. Разумеется, писательская, — самая мне родственная и тянущая к себе»2.

Тяжелыми душевными страданиями Толстой добился того, что мог написать В. Г. Черткову 3 октября: «За это лето у меня много было тихих, но больших радостей. В семье моей большое приближение ко мне. А радость это чувствовать — не могу вам передать. Только таких радостей, как увидать смягчение сердца, отречение от прежнего и признание истины и чувствовать, что ты в этом был участником, — таких радостей я никогда не испытывал»3.

Большое удовлетворение испытал Толстой оттого, что жена решила больше не ездить в свет и не вывозить старшую дочь.

В последних числах сентября Илья и Лев Толстые, учившиеся в Москве в частной гимназии Поливанова, обратились к отцу с просьбой разрешить им приехать в Ясную Поляну на два праздника. К их просьбе присоединился также сын гувернантки Алсид Сейрон, также учившийся в Москве.

Лев Николаевич ответил им телеграммой: «Валите, ребята, все трое». Телеграмма эта, по словам Софьи Андреевны в письме к Т. А. Кузминской, «произвела шумную радость. В субботу явились все трое, веселые и довольные».

3 октября С. А. Толстая писала сестре: «Мы нынешний год, особенно осень, так дружно и хорошо жили, у всех осталось воспоминание отрадное и именно дружное, тесное». Софья Андреевна имела в виду главным образом детей.

О Льве Николаевиче Софья Андреевна писала в том же письме: «Левочка внизу, занимается, а потом в саду всякий день рубит сухие и лишние деревья и отдает их разным приезжающим за этим мужикам и бабам»4.

10 октября Толстой поехал к своему другу художнику Н. Н. Ге, жившему на хуторе близ станции Плиски, Черниговской губернии, где пробыл до 15 октября.

Н. Н. Ге после его отъезда писал жене своего сына Петра Николаевича, Екатерине Ивановне, что в первый же день приезда Льва Николаевича с котомкой за плечами у них началась «самая дорогая искренняя беседа. Говорили обо всем...» Толстой каждый день после утреннего кофе ходил пешком в Иван-город (поселок в восьми верстах от станции Плиски) и возвращался около четырех часов. «Мы ждали его с обедом, — писал Н. Н. Ге, — и тут опять хорошо говорили, а больше его слушали — все, все безусловно, что он говорил, все это у меня давно уже сидит в голове и душе, и ни самомалейшей розни я ни разу не почувствовал».

«Лев Николаевич, ведь вот жаль: умру, и все пойдет прахом. Мое-то». На это Толстой, «улыбаясь мило, добродушно», отвечал: «А я так жалею, что сейчас не идет все прахом. Это было бы лучше».

В Иван-городе Толстой, не называя себя, побывал в школе и в амбулатории.

Школьный учитель не знал, кто у него был, когда же после его ухода узнал от кого-то, что это был Толстой, то побежал за ним, но Лев Николаевич, верно, догадался, что его видят, и исчез. Тогда учитель бросился обратно в школу и начал целовать тот стул, на котором сидел Лев Николаевич. «Ведь вот как любят и чтут гения простые сердца под общим названием темный люд», — писал Н. Н. Ге.

В амбулатории Толстой просидел часа три, наблюдая прием больных. По окончании приема он подошел к врачу А. М. Ковальскому и сказал, что ему очень понравилось обращение врача с больными, что он раньше был врагом медицины, но теперь готов изменить свое мнение5.

Еще в первый день по приезде Толстой просил Н. Н. Ге дать ему что-нибудь «почитать». Н. Н. Ге дал ему книгу немецкого астронома Шенфера. Толстой взял ее неохотно, но, начав читать, был захвачен содержанием книги, которая напомнила ему его занятия астрономией с яснополянскими школьниками. Он сказал Н. Н. Ге: «Я прочел и даже негодую на вас, что мне дали, — у меня много уже материала для работы, а эта вещь вызвала желание приняться ва это дело опять, так как я давно с интересом этим занимался»6.

Оригинальные астрономические воззрения автора книги заинтересовали Толстого. 20 октября, провожая жену с детьми, уезжавшую из Ясной Поляны в Москву, Толстой просил ее при случае переговорить со знакомыми о новых астрономических теориях, о которых он прочитал в книге Шенфера.

Исполняя это поручение, С. А. Толстая 23 октября писала Льву Николаевичу: «Говорили с [Сергеем Семеновичем] Урусовым о твоем астрономическом вопросе. Но он только громко хохотал». 25 октября она же писала: «Об астрономии еще не у кого было спросить»7.

В чем состояли новые взгляды немецкого астронома, привлекшие внимание Толстого, мы узнаем из письма В. С. Соловьева к Н. Н. Страхову от 19 ноября 1884 года. В. С. Соловьев сообщал, что в этот день он у Фета встретился с Толстым, и Толстой, ссылаясь на одного немца, а также и на основании собственных соображений, доказывал, что земля не вращается вокруг солнца, стоит неподвижно и есть единственное нам известное «твердое» тело, солнце же и прочие светила суть лишь куски света, летающие над землей по той причине, что свет не имеет веса. «Я в принципе, — прибавлял В. С. Соловьев, — ничего против этого не имею, но относительно оснований сомневаюсь и советовал ему обратиться к Бредихину (астроному), а также написать Вам, но он возражал, что Вы слишком влюблены в науку и будете спорить»8.

На этом наши сведения об увлечении Толстого взглядами немецкого астронома кончаются.

20 октября вся семья Толстого переехала в Москву, и он один провел в Ясной Поляне 13 дней.

Письма Толстого к жене за это время, особенно самые первые, проникнуты плохо скрываемой радостью по поводу того, что, живя одиноко, он беспрепятственно может вести тот образ жизни, какой ему по душе.

Он отпустил повара и дворника, не пользовался лошадьми, упростил свой обед (в письмах к жене он описал два своих обеда: один состоял из овсяного супа и поджаренной каши, а другой из редьки с квасом, похлебки и печеной репы), сам ставил себе самовар, каждый день поздно вечером или ночью ходил пешком на ближайшую железнодорожную станцию Козлова Засека опустить письмо жене.

На этот раз все тринадцать дней Толстой провел в Ясной Поляне очень деятельно.

В. Г. Чертков просил Толстого прислать рукопись не изданного в то время «Исследования догматического богословия», Толстой согласился, но решил прежде просмотреть и исправить рукопись. Работа увлекла его, и он ни одного дня не провел праздно.

22 октября Толстой писал жене, что, встав в восемь, убравшись и напившись кофе, он «вышел в сад — погода восхитительная. Думаю: надо воспользоваться, только взгляну переписанное. Сел, стал читать, поправлять и до шести часов со свечей еще работал. И устал». На другой день он не хотел уставать и работал только с утра до трех часов. В эти дни он исправлял главу о божественности Христа и об искуплении им рода человеческого, и в объяснение своего увлечения этой работой писал жене в тот же день: «Как ни смотри на это, для миллионов людей вопрос этот огромной важности» и потому нельзя «кое-как» писать о нем, а нужно «основательно» исследовать его9.

В свободные часы Толстой занимался чтением исторического журнала «Русская старина». Чтение это представляло для него как художника особый интерес. Об этом он писал Софье Андреевне 25 октября: «Читаю я «Русскую старину» с большим удовольствием — тем удовольствием разыгрывающегося воображения на разные темы жизни»10.

У Толстого установились простые дружелюбные отношения с яснополянскими крестьянами. Он хлопотал по просьбам женщин за их мужей, сидящих в остроге, мирил ссорившихся, его приглашали на семейные советы; раз, когда он проходил по соседней деревне Воробьевке, его упросили зайти на свадьбу. «Я вошел, — писал он жене 22 октября, — меня величали и поднесли полотенце. Все в том легком пьяном состоянии, в котором мужик так мил. Я выпил браги молодой; потребовали, чтобы я сказал: горько, и требовали это раз пять. И молодой и молодая свежие, здоровые, нарядные, сильные, счастливые»11.

«Здесь день кажется такой не блестящий, а вспомнишь — нет-нет, и оказался полезным добрым людям», — писал он жене 29 октября12.

Как и прежде, Толстой любил, проходя по Киевскому шоссе, заговаривать с прохожими и странниками. В письме к Софье Андреевне от 24 октября он описал свою встречу и разговор с двумя странниками, возвращавшимися из Афона и Старого Иерусалима. Все путешествие туда и обратно они проделали без копейки денег. «Очень величественные и умильные старики», — писал о них Толстой. В другой раз он пригласил к себе двух странников из Олонецкой губернии, поставил им самовар, который они «живо осушили». Странники остались «очень довольны и хорошо рассказывали», — писал Толстой жене 26 октября13.

Крестьянская бедность по-прежнему продолжала действовать на Толстого угнетающим образом. «Нужда, нужда мужицкая, нужда в первых потребностях — хлеба, молока, дров; и сверх того — подати», — писал он жене 30 октября14.

«увязались» собаки, и ему захотелось попробовать свое «чувство охоты». «Ездить, искать, по 40-летней привычке, очень приятно. Но вскочил заяц, и я желал ему успеха. А главное — совестно»15.

После того как Толстой окончательно убедился в том, что его жена не в силах отказаться от установившегося помещичьего образа жизни, у него явилась мысль самому заняться хозяйством, начав с Ясной Поляны. 23 октября он писал жене:

«Много хорошо думал о том, что мне надо, пока мы живем, как мы живем, самому вести хозяйство. Начать в Ясной. У меня есть план, как его вести сообразно с моими убеждениями. Может быть, это трудно, но сделать это надо... Не говоря о том, что если мы пользуемся ведением хозяйства на основаниях (ложных) собственности, то надо вести его все-таки наилучшим образом в смысле справедливости, безобидности и, если можно, доброты... Я хочу... попытаться совершенно свободно, без насилия, а по доброте, вести сам дело с народом в Ясной. Ошибки, потери большой, даже никакой, я думаю, не будет. А может быть, будет хорошее дело. Хотелось бы в хорошую минуту, когда ты слушаешь, рассказать тебе, а описать все трудно»16.

Софья Андреевна осталась чрезвычайно довольна новым планом ведения хозяйства, изложенным Львом Николаевичем. В ответ она писала 25 октября: «С твоим уменьем и умом (когда ты только захочешь) ты всякое дело можешь отлично вести... Меня возьми себе в помощницы. Я с тобой так радостно буду делать всякую работу, только бы поздороветь, а духом я так весела и спокойна и на все готова»17.

Судя по письму, Софья Андреевна чувствовала себя тогда вполне счастливой. Лев Николаевич не думал больше об уходе из Ясной Поляны и был с ней особенно ласков и внимателен, отплачивая за ту резкость, которая проявлялась иногда летом, в его отношениях с ней.

В то время Софья Андреевна, как человек, несущий полный сосуд с драгоценной жидкостью и всецело поглощенный тем, чтобы не пролить ни одной капли этой жидкости, больше всего боялась не только каким-нибудь поступком, но словом нарушить то настроение Льва Николаевича, в котором он теперь находился. Все ее письма, написанные за эти тринадцать дней, проникнуты глубокой нежностью и любовью. Вот некоторые выдержки из этих писем.

«Прощай, милый друг, целую тебя; я вдруг себе ясно тебя представила, и во мне такой вдруг наплыв нежности к тебе. Такое в тебе что-то есть умное, доброе, наивное и упорное, и все освещено только тебе одному свойственным светом нежного участия ко всем и взглядом прямо в душу людям».

«Живи один, если тебе хорошо, я сочувствую тебе и совсем отрешилась от эгоизма; уже нет у меня, как бывало, той досады, что не помогаешь мне, что не любишь нас, и т. п. Слава богу, и это пережилось... Прощай, мой милый, я тебя очень люблю; если б и ты так меня любил — тихо, чисто и бескорыстно».

«О нас не сокрушайся и не беспокойся; только свои крылья расправляй и будь счастлив».

«А в каком ты чудесном, по-видимому, духе! Твое умиление за музыкой, впечатление природы, желание писать — все это ты самый настоящий, тот самый, которого ты хочешь убить, но который чудный, милый, добрый и поэтический, тот самый, которого в тебе все знающие тебя так сильно любят. И ты не убьешь его, как ни старайся...»

«Приезжал бы поскорей, как мы все тебя ждем и любим. Но твоя жизнь лучше нашей, несмотря на уныние. Ты сам живешь бедно и помогаешь и советами, и делом, и участием. А мы-то как?..

Прощай, голубчик, это мое последнее письмо, теперь буду ждать тебя с счастьем, но с волнением, что тебе в Москве будет дурно. Нет, я непременно поеду тебя встречать в пятницу на курьерский»18.

«Я боюсь, больше болезни, моего истерического состояния, — писала она 31 октября, — это самое мое постыдное воспоминание, хотя я и не виновата в нем»19.

Памятуя свою любимую поговорку о капле, долбящей камень, Толстой не переставал наставлять жену, как следует разумно смотреть и разумно поступать в жизни.

В письме от 25 октября Софья Андреевна послала Льву Николаевичу счет на ежемесячно необходимые, по ее мнению, расходы в московской жизни. Счет этот составил 1457 рублей. Толстой отвечал ей 28 октября:

«Не могу я, душенька, не сердись, приписывать этим денежным расчетам какую бы то ни было важность. Все это не событие, как, например: болезнь, брак, рождение, смерть, знание приобретенное, дурной или хороший поступок, дурные или хорошие привычки людей нам близких и дорогих; а это — наше устройство, которое мы устроили так и можем переустроить иначе и на сто разных манер. Знаю я, что это тебе часто, а детям всегда, невыносимо скучно (кажется, что все известно), а я не могу не повторять, что счастье и несчастье всех нас не может зависеть от того, проживем ли мы все, или наживем, а только от того, что мы сами будем...

Чтобы это не казалось пошлостью, надо пошире, подальше смотреть на жизнь. Какова наша с тобой жизнь с нашими радостями горестями, такова будет и жизнь настоящая и наших 9 детей. И потому важно помочь им приобрести то, что давало нам счастье, и помочь избавиться от того, что нам приносило несчастье; а ни языки, ни дипломы, ни свет, ни еще меньше деньги не принимали никакого участия в нашем счастье и несчастье. И потому вопрос о том, сколько мы проживем, не может занимать меня. Если приписывать ему важность, он заслонит то, что точно важно»20.

В предыдущем письме к жене от 24 октября Толстой писал: «Как я говорил тебе, всякое сознательное и добровольное уменьшение своих требований в нашей семье на пять рублей в месяц дороже приобретения в 50000»21.

III

3 ноября 1884 года Толстой вернулся в Москву.

8 ноября Т. Л. Толстая писала Т. А. Кузминской:

«Папа приехал на-днях очень добрый и семейный, но ужасно нервный и нездоровый. Мы живем очень тихо. Мы делаем планы продолжать жить так же тихо, но соблазнов много...

Вечером папа и мама повздорили из-за того, что папа с нами не сидит, а у папа́ с раннего утра сидят, дожидаются разные посетители: некоторые — просители, другие просто познакомиться приезжают, например, сегодня сын Сютаева сидит, вчера какой-то библиотекарь выпрашивать рукописи. Да их пропасть! А у папа недостает храбрости их не пускать. На-днях утром я сижу и пишу (т. е. рисую). Людей никого нет, я пошла отперла. Входит господин, говорит, графа хочет видеть, а я в фартуке. Думаю: пускай думает, что я горничная. Я говорю: «Они почивают». Господин попросил позволить подождать. Я предложила чаю — у нас стоял. Он говорит, что, дескать, князь Друцкий, и спросил, кто я. Я говорю: «Я дочь моего отца». Он по этому понял, кто я. Потом папа встал и разговорился с ним. Он по какому-то делу приезжал...»22

Иван Васильевич Сютаев, о котором писала Татьяна Львовна, разделяя религиозные воззрения отца, в 1877 году отказался от военной службы. Его арестовали, и он два с половиной года просидел в Шлиссельбургской крепости, пять месяцев был на испытании в доме умалишенных, потом согласился служить, но присягу не принял.

У Толстого Сютаев провел три дня.

«Мы полюбили друг друга», — писал Толстой В. Г. Черткову о Сютаеве 13—14 ноября. — «Я шутя говорил, — писал далее Толстой, — что я бы его истолок с вами в ступе и сделал бы из вас двух людей прелестных»23.

Толстой, очевидно, полагал, что Сютаеву недоставало интеллигентности Черткова, а Черткову недоставало трудового образа жизни и последовательности в исполнении признаваемого им нравственного учения.

В первый же день пребывания у Толстого Сютаев засиделся у него до позднего вечера, и, когда он собирался уходить, Лев Николаевич предложил ему остаться ночевать. Сютаев отказался. Когда Лев Николаевич спросил его, почему он не хочет остаться переночевать, Сютаев ответил: «Да признаться, Лев Николаевич, в бане давно не был. Очень вошь замучила.

— Ну, вот пустяки какие, — возразил Толстой. — Я очень буду рад, если в моем доме рабочая вошь заведется»24.

И. В. Сютаев был единственным из сыновей В. К. Сютаева, оставшимся после смерти отца верным его взглядам. Он до самой смерти жил с женой не венчанным по православному обряду, не крестил детей, вел трезвую и воздержанную жизнь.

Еще в Ясной Поляне Толстой узнал из письма жены, что самарский крестьянин, привлекавшийся по процессу 193-х, Егор Егорович Лазарев, с которым он познакомился в 1883 году в самарских степях и который произвел на него очень благоприятное впечатление, приговорен к ссылке на три года в Восточную Сибирь и находится в московской Бутырской пересыльной тюрьме.

Софья Андреевна писала также, что с разрешения московского губернатора В. С. Перфильева, старого приятеля Толстого Лазарева посетил в тюрьме Сергей Львович Толстой. Выдавая ему разрешение на свидание с Лазаревым, Перфильев полушутя прибавил: «Смотрите, я мамаше скажу, что вы с политическими видаетесь», на что Сергей Львович ответил: «Она знает, а отец сам пошел бы, если бы был тут».

отправки и Толстой и его сын еще несколько раз виделись с Лазаревым в тюрьме, принося с собой для него папиросы и съестные припасы.

Впоследствии Толстой вспоминал, что на последнем свидании с Лазаревым, прощаясь с ним, он расплакался, и когда Лазарев стал утешать его, говоря, что ему «не так тяжело», как думалось Льву Николаевичу, Толстой, как записал он в дневнике 15 июня 1904 года, «ясно сознал свое чувство» и сказал Лазареву, что ему «жалко не его, а тех, которые поставили их в это положение». И в объяснение этого испытанного им чувства Толстой далее замечает: «Это так: страдающему всегда лучше, чем тому, от кого он страдает»25.

В середине ноября 1884 года вышел в свет сборник «XXV лет», изданный по случаю исполнившегося двадцатипятилетия со дня основания Литературного фонда. В этом сборнике были помещены два варианта начала незаконченного романа Толстого из эпохи декабристов: первый вариант, написанный в 1860 году, и второй, относящийся к 1878 году.

13 ноября В. В. Стасов писал Толстому по поводу напечатанных вариантов его незаконченного романа: «Лев Николаевич! Я сию секунду кончил Ваших «Декабристов» в Литературном Сборнике и не могу Вам сказать, в каком я восхищении... По-моему, эти немногие страницы — родные сестрицы всего самого совершенного, что есть в «Войне и мире» и в «Анне Карениной», и мы все тут словно пьяны. Неужели этакие-то великие вещи должны оставаться недоконченными! Это мне напоминает греческие скульптуры в Британском музее — где рук нет, где ног, где туловища, где и головы самой, — и все-таки изумительное совершенство глядит из каждой черты»26.

«В восторге» был от «Декабристов» и художник И. Н. Крамской, как писал Толстому 1 декабря В. Г. Чертков27.

Около того же времени и Репин писал Толстому: «Простите, не могу удержаться, чтобы не выразить Вам (как умею) своего восторга от тех счастливых минут жизни, которые доставило мне Ваше последнее произведение («Декабристы»). Минуты эти постоянно повторяются, как только я вспоминаю эти живые страницы живой действительности, поставленной перед мною с такой спокойной ясностью, с таким самообладанием маститым художником, глубоко изучившим людей и жизнь, страстно любящим эти божии создания, даже с их слабостями. Как поразительна эта глубокая любовь автора! Как она увлекает читателя! Заставляет и его любить этих людей, прощать им. Что может быть выше этого чувства? Вот где сила искусства...»28

Неодобрительно отнесся славянофил Н. П. Павлов к «тону» вступления Толстого в первом варианте «Декабристов», где в ярких сатирических красках рисовалось общественное возбуждение, царившее в либеральных кругах русского общества во второй половине 1850-х годов. 9 января 1885 года Павлов писал издателю «Русского архива» П. И. Бартеневу, что начало «Декабристов» «написано каким-то (его же слогом выражаясь в отзыве о растопчинских афишках)29 ерническим тоном»30.

В половине ноября Толстой договорился с редактором «Русской мысли» С. А. Юрьевым относительно печатания в его журнале своей работы «Так что же нам делать?», или «статьи о переписи», как она тогда называлась.

Не было никакой надежды на то, что цензура пропустит эту работу Толстого, но расчет был такой: статья будет напечатана, и несколько оттисков ее будут получены из редакции и розданы по знакомым Толстого и редактора; с этих оттисков будут делаться рукописные и гектографированные копии, и статья, таким образом, станет известна читателям. В надежде на такой исход Толстой усиленно принялся исправлять и продолжать написанные ранее главы этой работы.

Еще в письме от 15 сентября В. Г. Чертков склонял Толстого к тому, чтобы писать для народа короткие рассказы в духе их общего жизнепонимания. «Может быть, — писал Чертков, — образовалось бы из этого постепенно хорошее периодическое издание для того полуграмотного народа, которому теперь нечего читать, кроме скверных лубочных изданий»31.

Толстой отвечал Черткову 1 октября: «Теперь о журнале вашем. Разумеется, что сочувствую этому и рад помогать вам и хочу писать для народа; но я знаю вперед, что дело будет само гораздо ниже, гораздо, гораздо ниже того, чем вы его воображаете. Много опасностей, соблазнов тоже в таком деле».

Через два дня, 3 октября, Толстой снова пишет Черткову о том же: «Мысль вашего журнала мне очень, очень сочувственна. Именно потому, что она слишком дорога мне, я боюсь возлагать на нее надежды. Что я буду желать только писать туда — это верно». И затем 31 октября: «Что ваше дело? Мне оно теперь кажется желательнее, чем прежде»32.

Между тем В. Г. Чертков уже начал понимать всю сложность и трудность задуманного им предприятия и потому начал охладевать к нему. В письме от 24—25 октября он сообщил Толстому, что в Москве он беседовал о предполагаемом журнале с А. С. Пругавиным, Н. Н. Златовратским и В. Н. Маракуевым. Все они выражали сочувствие проекту периодического издания для народа, но больше склонялись к изданию газетного типа в то время, как Чертков предполагал выпускать периодическое издание, не имеющее газетного характера, в котором каждый номер «представлял бы одно целое, годное для розничной продажи»33.

21 ноября В. Г. Чертков приехал в Москву вместе со своим другом и единомышленником П. И. Бирюковым, которому суждено было впоследствии сделаться ближайшим другом Толстого.

В своих воспоминаниях П. И. Бирюков (1860—1931) писал, что еще до знакомства с Толстым и Чертковым он пришел к тому же пониманию христианского учения, как и Толстой. В то время Бирюков, окончивший Николаевскую морскую академию, занимал должность физика при Главной физической обсерватории в Петербурге.

В первый же день приезда в Москву В. Г. Чертков и П. И. Бирюков побывали у Толстого. В своем дневнике П. И. Бирюков кратко описал первый вечер, проведенный им у Толстого. По его записи, Толстой стал излагать свои мысли о законах нравственных и законах физических, вызванные его разговором с профессором Н. В. Бугаевым34. «Я, — записал П. И. Бирюков в дневнике, — сделал слабое возражение, сказав, что многие выводят законы нравственные из законов физических, как их ближайшее следствие», на что Толстой, «немного повысив голос», заметил: «Да ведь нам нужны те нравственные законы, которые учат нас, как поступать с каждым отдельным лицом — с вами, с женой, с извозчиком, с мужиком, а разве те господа касаются этих законов? Они выводят те общие законы, которые нам некогда и применять-то не придется в жизни, до которых нам и дела-то нет. А вот эти-то законы и освещаются светом христианства».

Далее — по записи П. И. Бирюкова — разговор зашел о несовместимости некоторых профессий с христианским учением. Лев Николаевич «очень мягко и широко говорил о том, как можно быть христианином во всевозможных профессиях, но тут же сделал оговорку: «Конечно, я должен исключить из этого числа по крайней мере две профессии: военную и судейскую». «Простите, — прибавил Лев Николаевич, обращаясь к П. И. Бирюкову, который по привычке еще носил военный мундир, — что я говорю это в вашем присутствии»35.

В ближайшие дни после 21 ноября В. Г. Чертков еще раз (а может быть и несколько раз) виделся с Толстым. Издание предполагаемого народного журнала было еще раз подвергнуто обсуждению и отвергнуто. Его заменил проект издания для народа по дешевым ценам воспроизведений с лучших картин художников с соответствующими пояснениями.

владевшего небольшим книжным магазином на Старой площади в Москве.

Не позднее 25 ноября к Сытину, — как рассказывал он впоследствии в своих воспоминаниях, — явился «очень красивый молодой человек в высокой бобровой шапке, в изящной дохе, сказал, что его направил В. Н. Маракуев, назвал свою фамилию и изложил свой проект издания для народа ряда хороших картин с соответствующим текстом». Это был В. Г. Чертков36.

На предложение Черткова Сытин не только ответил полным согласием, но заявил, что если объяснительный текст к какой-либо картине слишком разрастется, то его можно будет издать отдельной книжкой. Сытин остался очень доволен появлением в его лавке такого необычного заказчика и поблагодарил его «за внимание к читателю лубка». Так было положено начало будущему книгоиздательству «Посредник», впоследствии занявшему большое место в жизни Толстого.

26 ноября В. Г. Чертков уехал из Москвы в Петербург, Толстой проводил его на вокзал. На извозчике у них продолжалась беседа об издании для народа хороших картин.

1 декабря Чертков прислал Толстому письмо, посвященное тому же вопросу об издании для народа картин и книг, который тогда всецело занимал его. Он прислал также воспроизведение картины французского художника В. Бугро «Истязание Христа».

В том же письме Чертков сообщал, что он успел уже побывать у своего друга художника И. Н. Крамского и старался привлечь его к делу издания хороших картин для народного зрителя.

Крамской отвечал полным согласием, но он в то время был уже безнадежно болен. В 1887 году он умер.

Толстой, как писал он Черткову 2 декабря, нашел картину Бугро «прекрасной». Еще накануне он начал писать текст для этой картины. В своем тексте Толстой не останавливался на физических подробностях истязания Христа, как они описаны в Евангелиях; ему хотелось провести мысль, что и теперь христиане истязают Христа тем, что не исполняют его заповедей.

Толстой остался не удовлетворен написанным. «Не вышло»? — писал он Черткову в том же письме; однако тут же прибавлял: «Но не отчаиваюсь, возьмусь еще». Далее Толстой сообщал, что поглощен статьей «о переписи». «Она томит меня, пока не разрожусь ею», — писал он.

Впоследствии Толстой написал новый текст к картине Бугро37.

Вспоминая приезд и разговоры Черткова, Толстой писал ему: «Вы очень раззадорили меня, так что я стал суетиться. А это вреднее всего. Важно жить, а не писать. Пожалуйста, пожалуйста, вы меньше хлопочите — ищите отдыха и спокойствия»38.

7 декабря Толстой уехал из Москвы в Ясную Поляну, так как почувствовал, что «ванна деревенской жизни» ему «необходима». Так писал он в открытом письме, отправленном жене со станции Козлова Засека тотчас же по приезде39.

По получении этой открытки Т. Л. Толстая писала Т. А. Кузминской:

«Папа теперь там [в Ясной Поляне] недели на полторы, — он говорит, что от времени до времени ему необходима эта «ванна деревенской жизни». Хоть мы теперь живем так тихо, что ни в нем огорчать его не можем. Да он и не жалуется, он очень ласков и мил нынешнюю зиму»40.

8 декабря Толстой пишет жене большое чудесное письмо, вызванное поэтическими впечатлениями яснополянской природы и жизни. Он начинает его описанием дороги со станции в Ясную Поляну и, как контраст, вспоминает неприятное впечатление вагона, в котором ехал. Он пишет:

«Вчера, когда вышел и сел в сани и поехал по глубокому, рыхлому в пол-аршина (выпал в ночь) снегу, в этой тишине, мягкости и с прелестным зимним звездным небом над головой, с симпатичным Мишей41, испытал чувство, похожее на восторг, особенно после вагона с курящей помещицей в браслетах, жидком доктором, перироющим42 о том, что нужно казнить, с какой-то пьяной ужасной бабой в разорванном атласном салопе, бесчувственно лежавшей на лавке и опустившейся тут же, и с господином с бутылкой в чемодане, и с студентом в pince-nez, и с кондуктором, толкавшим меня в спину, потому что я в полушубке. После всего этого Орион, Сириус над Засекой, пухлый, беззвучный снег, добрая лошадь и добрый Миша, и добрый воздух, и добрый бог».

Далее Толстой рассказывает, как в тот же день он по какому-то делу пошел к соседнему помещику А. Н. Бибикову, председателю Крапивенской уездной земской управы, в его имение Телятинки, но его подвезла женщина, ехавшая туда же. С ней вместе ради прогулки ехали две яснополянские девочки и два мальчика. Женщина осталась в Телятинках, и обратный путь Толстой совершил один с детьми и весело провел время.

Одна из девочек предложила рассказывать сказки «и прелестно рассказала очень хорошую сказку. Все со вниманием слушали и стали такие добрые, что остальные мальчики и девочка все предлагали друг другу один кафтан», «чтоб защититься от ветра». Мальчик стал упрашивать Льва Николаевича тоже рассказать какую-нибудь сказку, и Толстой начал рассказывать китайскую сказку, но успел досказать только до половины.

Поездка описана так живо, с такой любовью и любованием крестьянскими детьми, что напоминает знаменитое описание зимней ночной прогулки Толстого с детьми в статье «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы», написанной в 1862 году.

«Очень хорошо, — заканчивает Толстой описание своей поездки с детьми. — Очень все это меня трогает»43.

«Он мне гадок с своим народом. Я чувствую, что или я, т. е. я пока представительница семьи, или народ с горячей любовью к нему», — писала она в дневнике через два месяца после выхода замуж 23 ноября 1862 года44. Такой же она осталась и теперь, на двадцать третьем году своего замужества.

В этом отношении С. А. Толстая не испытала на себе никакого влияния своего мужа. Под свежим впечатлением его письма Софья Андреевна, не владея своим настроением, в ответе 9 декабря писала: «Да, мы на разных дорогах с детства: ты любишь деревню, народ, любишь крестьянских детей, любишь всю эту первобытную жизнь, из которой, женясь на мне, ты вышел. Я — городская, и как бы я ни рассуждала и ни стремилась любить деревню и народ, любить я это всем своим существом не могу и не буду никогда; я не понимаю и не пойму никогда деревенского народа. Люблю же я только природу и с этой природой я могла бы теперь жить до конца жизни и с восторгом. Описание твое деревенских детей, жизни народа и проч., ваши сказки и разговоры — все это, как и прежде, при яснополянской школе, осталось неизменно. Но жаль, что своих детей ты мало полюбил; если б они были крестьянкины дети, тогда было бы другое»45.

Впоследствии в своей автобиографии «Моя жизнь» С. А. Толстая так вспоминала о своем ответе Льву Николаевичу на его письмо, в котором он выражал восхищение крестьянскими детьми:

«Из Ясной Поляны Лев Николаевич мне пишет о своем общении с крестьянскими детьми, какие у него с ними разговоры и рассказыванье сказок. Я всегда ревновала Льва Николаевича к народу, к его любви к детям крестьянским большей, чем к своим, барским.

И на этот раз я неприятно и резко ему это выразила в своем письме, как будто можно руководить своими симпатиями и своей любовью»46.

С. А. Толстая ошибалась, говоря, Что Лев Николаевич не любил своих детей. Он любил их, но воспитание, которое давалось матерью, отдаляло его от них.

Что же касается различия в отношении к народу Льва Николаевича и его жены, то в этом вопросе С. А. Толстая была совершенно права. Права она была также и в том, что различное отношение к народу между нею и ее мужем началось с самого детства каждого из них. Софья Андреевна с детства была воспитана в том высокомерно-презрительном отношении к народу, какое господствовало в той среде, к которой она принадлежала. И потому не правы те биографы Толстого (к которым принадлежал и С. Л. Толстой), которые утверждали, что Толстой «создал свою жену». Этого не могло быть. С. А. Берс, восемнадцатилетняя девушка, выходя замуж, принесла с собой вполне сложившееся миросозерцание, внушенное ей в семье и совершенно противоположное мировоззрению Толстого.

Наконец, права Софья Андреевна в рассматриваемом письме также и в том, что Лев Николаевич после женитьбы отошел на некоторое время от работы для народа. «С студентами и с народом распростился», — писал он в дневнике 1 октября 1862 года47. Но через некоторое время Толстой вновь вернулся к работе для народа.

Толстому, как писал он жене 11 декабря, было очень досадно, что письмо его, которое ему «так нравилось», «не понравилось» ей.

О себе Софья Андреевна писала 8 декабря, что испытывает «подьем нервов», принимает кали-бромати и страдает бессонницей. Толстой отвечал ей 10 декабря, что ее нервное состояние «нехорошо» и что проистекает оно от приема кали-бромати. 11 декабря С. А. Толстая, уже забыв свое прежнее письмо, писала Льву Николаевичу: «За что ты нападаешь на мое душевное состояние? Именно что нехорошо? Напиши, пожалуйста. Может быть, я и пуста, и глупа, и легкомысленна, но я теперь совсем не зла»48.

В письме от 12 декабря Софья Андреевна писала, что она уговаривала старшую дочь написать отцу и что та, вообще не любившая писать письма, ответила: «Он пишет три строчки, за что же мы ему будем писать три человека по три листа?». Софья Андреевна на это возразила: «Он зато пишет триста страниц для всего мира»49.

Это второй известный нам за пять лет, начиная с 1880 по 1884 год, сочувственный отзыв Софьи Андреевны о работах Толстого.

Первый одобрительный отзыв, касающийся «В чем моя вера?», находим в письме Софьи Андреевны к Т. А. Кузминской от 30 января 1883 года.

Софья Андреевна — может быть, под влиянием серьезной болезни, которой она в то время страдала, — находилась в спокойном, умиротворенном настроении, не предъявляла к Льву Николаевичу никаких претензий, видела свои недостатки и осуждала себя за них. 13 декабря свой ответ на письмо Льва Николаевича от 12 декабря она начала словами: «Ты оговариваешься в конце письма, что оно грустно и нехорошо. Нет, оно очень хорошее, что-то в нем есть, что меня заставляет оглянуться на себя и пожалеть, что я к старости под гору пошла. Да, это странно; на меня все смотрят, что я столп семьи, что я твердая, что я «une femme vertueuse»50, а я сама себя чувствую слабой, легкомысленной, полусумасшедшей и готовой на всякие самые безумные крайности». И далее: «Делай все, как тебе лучше, и береги свою душу и свое здоровье. Ты нужен и дорог всем на свете, а на меня не обращай внимания, не стою я этого, ничтожное, глупое и слабоумное созданье»51.

Все девять дней, проведенные на этот раз в Ясной Поляне, Толстой усердно занимался трактатом «Так что же нам делать?». 9 декабря он писал жене: «Все утро работал хорошо». 10 декабря: «С 10 до 2-х писал не очень хорошо, но и не бесполезно, — подвигаюсь». 11 декабря: «Все утро очень хорошо работал. Перевалил самое трудное и теперь надеюсь кончить... Если бы я кончил здесь свою работу, я бы был очень рад. Но это слишком хорошо!». 12 декабря: «Много писал и, как всегда, что дальше в лес, то больше дров — все разрастается, становится (для меня) более интересно». 13 декабря: «Часов пять работал, бумаги намарал много, а есть ли толк или нет — не знаю. Но как будто делал дело и на душе покойно»: и, наконец, 14 декабря: «Утро все много писал, — кажется, порядочно. Думал кончить здесь, но вот поездка к князю [Л. Д. Урусову в Тулу] помешала»52.

В письмах Толстого к жене из Ясной Поляны в Москву от 7 по 14 декабря 1884 года нет ни одного слова об исполнении плана самому вести хозяйство, изложенного им в письме от 23 октября. Очевидно, как и следовало ожидать, Толстой, взявшись за осуществление своего плана, скоро убедился в его неосуществимости.

16 декабря Толстой вернулся в Москву.

VII

17 декабря Толстой писал В. Г. Черткову: «Я немного писал в деревне. Не знаю еще, хорошо ли»53.

18 декабря он передал в редакцию «Русской мысли» первые главы своей работы, теперь получившей заглавие «Как нам быть?»54.

После сдачи начала рукописи в редакцию журнала, работа над статьей продолжалась. 22 декабря Софья Андреевна писала сестре: «Левочка в очень хорошем духе; пишет свою статью о бедности города и деревни и спешит кончить к январской книге. Уже начали печатать» (т. е. набирать).

2—3 января 1885 года Толстой писал В. Г. Черткову: «Я очень радостно занят своим писаньем. Мне так стало ясно то, что прежде было неясно. Коли бы другим стало только в половину так же. Надеюсь, что выйдет в январе»55.

5 января Н. Н. Бахметев писал Глебу Успенскому, выражавшему желание познакомиться с новой статьей Толстого в корректурах:

«Корректуру сочинения Толстого пришлю Вам, как только она придет в читаемый и более или менее окончательный вид. Навряд ли нам удастся выпустить эту статью в январской книге, которую задерживать долее 15 января невозможно, а Толстой далеко еще не готов. Новое его сочинение — замечательное, наделает много шуму и вполне вторит Вам, Вашему «Трудами рук своих»56.

9 января С. А. Толстая писала сестре: «Левочка печатает свою статью в январе в «Русской мысли» и весь ушел в свою работу; но печи всё топит сам и комнату убирает и сам все делает»57.

Работа протекала с лихорадочной быстротой и сдавалась в журнал по частям. По-видимому, статья Толстого все-таки запоздала, и редакция «Русской мысли» сделала в январскую книгу журнала вклейку на узкой полоске бумаги, где было объявлено: «Помещение нового произведения графа Льва Николаевича Толстого «Так что же нам делать?» откладывается до февральской книги».

Рукопись статьи «Так что же нам делать?», переданная в декабре в редакцию «Русской мысли», составилась следующим образом.

Вся статья заключала в себе 24 главы.

Первые 12 глав были написаны раньше. В них Толстой рассказывал о своем первом знакомстве с московской нищетой после переезда в Москву в 1881 году, об участии в московской городской переписи 1882 года, о произнесенной им в городской Думе речи с призывом соединить с делом переписи дело помощи беднякам, о посещении Ляпинского ночлежного дома, о переписи дома купца Ржанова («Ржановская крепость») в Проточном переулке, где ютилась московская нищета, о раздаче им при этом денег наиболее нуждающимся беднякам, о тех чувствах, которые он испытывал при встрече с «босяками», как впоследствии, по примеру Горького, стал называть людей, впавших в крайнюю нищету.

— рассказывая про себя, вместе с тем беспощадно обличать преступный образ жизни богатых, эксплуатирующих труд рабочего народа.

С 13-й главы начинался новый текст, в котором Толстой жестоко осуждал себя, раскрывал причины неудачи своих попыток благотворительной деятельности. Этому посвящены XIII, XIV и XV главы. Здесь, когда Толстой, обличая себя, говорит «я», нужно подразумевать «мы», т. е. вообще люди, принадлежащие к богатым классам. В XV главе своей работы Толстой писал:

«Прежде чем делать добро, мне надо самому встать вне зла, в такие условия, в которых можно перестать делать зло. А то вся жизнь моя — зло. Я дам 100 тысяч и все не стану еще в то положение, в котором можно делать добро, потому что у меня еще останутся 500 тысяч. Только когда у меня ничего не будет, я буду в состоянии сделать хоть маленькое добро... И я смел думать о добре! То, что с первого раза сказалось мне при виде голодных и холодных у Ляпинского дома, именно то, что я виноват в этом, и что так жить, как я жил, нельзя, нельзя и нельзя, — это одно была правда».

Этими словами Толстой не закончил обличения образа жизни богатых классов. Очевидно, исчерпав все то количество страниц, которые были, конечно, по его указанию, отведены для его статьи в январской книжке «Русской мысли» (вся книжка, кроме его статьи, была уже набрана), и имея в виду печатать продолжение своей статьи в февральской книжке журнала, он к тексту статьи, предназначенному для январской книжки, прибавляет следующие закючительные строки:

«Так что же делать? На этот вопрос, если кому-нибудь нужен еще ответ на него, я отвечу подробно, если бог позволит, в следующем нумере».

Но уже 17 января 1885 г. председателю Московского цензурного комитета было послано распоряжение начальника Главного управления по делам печати: «Если статья Толстого исключена, книжку «Русской мысли» можно выпустить»58. 19 января Толстой сообщал Л. Д. Урусову, что из Петербурга последовало распоряжение не печатать его статью. Редакция журнала, — писал Толстой, — рассчитывает добиться снятия запрещения, но он на это не надеется.

«Она, — писал Толстой Урусову про свою статью, — все-таки печатается и выйдет, вероятно, в таком же виде, как «Вера», т. е. растянется до десяти листов, представится отдельной книгой в цензуру и так же разойдется, Меня радует то, что она читается по корректурам и уже переписывается, далеко не столько по самолюбию (которое все-таки — мерзкое — есть), сколько потому, что я ясно вижу, что за эти лет пять уже много сделано такого, что не разделается никогда, и что мы подвигаемся и подвигаемся, и что если бы сейчас умерли мы все, исповедующие сознательно Христово учение, Христово учение осталось бы среди людей не такое, каким оно было, и движение продолжалось бы точно так же»59.

Допуская некоторую возможность того, что, благодаря хлопотам редакции журнала, январская книга с его статьей все-таки выйдет в свет, хотя и с опозданием, Толстой пишет продолжение статьи для февральской книжки «Русской мысли».

Текст, предназначенный для февральской книжки «Русской мысли», начинался главой XVI.

пишет:

«Я стоял по уши в грязи и других хотел вытаскивать из этой грязи...

Кто такой я, — тот, который хочет помогать людям? Я хочу помогать людям, и я, встав в 12 часов после винта с четырьмя свечами, расслабленный, изнеженный, требующий помощи и услуг сотен людей, прихожу помогать — кому же? Людям, которые встают в 5, спят на досках, питаются капустой с хлебом. умеют пахать, косить, насадить топор, тесать, запрягать, шить, — людям, которые и силой, и выдержкой, и искусством, и воздержностью в сто раз сильнее меня. И я им прихожу помогать! Что же, кроме стыда, я и мог испытывать, входя в общение с этими людьми? Самый слабый из них — пьяница, житель Ржанова дома, тот, которого они называют лентяем, во сто раз трудолюбивее меня: его баланс, так сказать, т. е. отношение того, что он берет от людей, и того, что дает им, сто́ит в тысячу раз выгоднее, чем мой баланс, если я сочту, что я беру от людей и что даю им...

Я иду помогать бедным. Да кто бедный-то? Беднее меня нет ни одного. Я весь расслабленный, ни на что не годный паразит, который может только существовать при самых исключительных условиях, только тогда, когда тысячи людей будут трудиться на поддержание этой никому не нужной жизни. И я, та вошь, пожирающая лист дерева, хочу помогать росту и здоровью этого дерева и хочу лечить его».

Глава заканчивается словами:

«И я почувствовал, что в деньгах, в самых деньгах, в обладании ими есть что-то гадкое, безнравственное, что самые деньги и то, что я имею их, есть одна из главных причин тех зол, которые я видел перед собой, и я спросил себя: что такое деньги?»

VIII

Следующая, XVII глава посвящена рассмотрению вопроса о значении и роли денег при существующем общественном строе. Основные воззрения Толстого по данному вопросу сводятся к следующему.

«Все любят верить в то, — говорит Толстой, — что деньги есть только средство обмена труда... Это совершенно верно, но верно только до тех пор, пока в обществе, где происходит этот обмен, не появилось насилие одного человека над другим... Но как только в обществе употребляется какое бы то ни было насилие, так тотчас значение денег для владельца их уже теряет значение представителя труда, а получает значение права, основанного не на труде, но на насилии».

«Но когда деньги, как произведение прямого труда, — продолжает Толстой, — составляют только малую часть денег, образовавшихся из всякого рода насилий, теперь говорить, что деньги представляют труд того, кто ими владеет, есть очевидное заблуждение или сознательная ложь... В нашем обществе деньги только в самых, самых редких случаях — представители труда владельца денег, но почти всегда — представители труда других людей — прошедшего или будущего... Они — представители установленного насилием обязательства на труд других людей».

«Деньги, — утверждает Толстой, — в самом точном и вместе с тем простом их определении суть условные знаки, дающие право или — правильнее — возможность пользоваться трудом других людей...

Человек продает произведения своего труда прежнего, настоящего или будущего, иногда свою пищу, большею частью не потому, что деньги составляют для него удобство обмена, — он обменялся бы и без денег, но потому, что с него насилием требуются деньги как обязательства на его же труд...

же денег там, где деньги требуются со всех, имеет право на работу всех тех людей без имени, которые нуждаются в деньгах. Деньги устраняют всю ту тяжелую сторону рабства, при которой владелец знает свое право на Ивана, устраняют вместе с тем и всякие человеческие отношения между владельцем и рабом, которые смягчали тяжесть личного рабства...

Деньги в наше время утратили уже совершенно это желательное для них значение быть представителем своего труда; такое значение они имеют как исключение, как общее же правило они стали правом или возможностью пользоваться трудом других».

Толстой заканчивает эту главу словами:

«Деньги — то же, что рабство, та же его цель и те же последствия. Цель его — освобождение себя... от естественного закона жизни... убожество, разврат, а для рабов — угнетение человека, низведение его на степень животного.

Деньги — это новая страшная форма рабства и так же, как и старая форма рабства, развращающая и раба и рабовладельца, но только гораздо худшая, потому что она освобождает раба и рабовладельца от их личных человеческих отношений»60.

В черновых редакциях главы о деньгах Толстой упрекал современную ему политическую экономию в том, что, говоря о роли денег при существующем общественном строе, наука умалчивает о роли денег как средства эксплуатации труда неимущих классов правительством и богачами.

«Наука, — писал Толстой, — то есть то подобие знания, которое имеет целью оправдание существующих несправедливостей», следующим образом определяет роль денег при существующем общественном строе: «Деньги... необходимы в обществе 1) для удобства размена; 2) для установления мер ценностей; 3) для сбережения; 4) для платежей». Но наука, пишет Толстой, совершенно ничего не говорит об основном значении денег в нашем обществе, состоящем «в том, чтобы посредством их заставить одних людей работать на других».

«один человек посредством денег может из другого вить веревки, это железный закон».

«Но почему же, — возражает Толстой, — не говорили во время рабства, что то, что негров и мужиков секут и сажают в колодки и заставляют этим средством работать сверх сил, есть тоже железный и чугунный закон? Все знали, что это был не какой-нибудь чугунный закон, а просто человеческий, правительственный безнравственный закон, написанный глупыми и злыми людьми, закон очень простой, по которому военная сила государства приходила на помощь одним людям — рабовладельцам — против других людей — рабов для того, чтобы первые могли пользоваться трудами последних и угнетать их. Разве не то же самое теперь? Один человек посредством денег может делать с другими все, что хочет, и государство военной силой защищает это его право.

Итак, прежде чем определять деньги по их отношению к труду и богатству..., надо определить их по отношению к людям и тем явлениям между людьми, которые, очевидно, постоянно повторяются и заставляют страдать миллионы и развращаться тысячи. В этом смысле определение денег будет такое: деньги есть условные знаки, дающие возможность одним людям, собравшим много таких знаков, пользоваться трудом других людей и принуждать других отдавать свой труд чужим людям».

«Стоит только, — говорит Толстой, — восстановить в своей памяти все известные нам формы экономических насилий одних людей над другими, чтобы совершенно очевидно стало, как насилие денежных взысканий неизбежно и естественно вытекало из первобытных насилий».

когда поживы у древлян стало меньше, князья накладывали дань, чаще всего золотом, и уходили, а через некоторое время вновь появлялись собирать эту дань.

«Вот, — пишет Толстой, — самое простое первобытное насилие, производимое посредством денег».

При крепостном праве помещику бывало выгоднее и удобнее взыскивать с крестьян оброк, а не посылать их на барщину.

После уничтожения крепостного права крестьяне должны были вместо оброка вносить выкупные платежи; а для того, чтобы внести их, мужик должен был поступать на работу к помещику.

Вспоминая время крестьянской реформы, Толстой далее говорит:

«Странно вспомнить, как помещики некоторые боялись выпустить из рук ту цепь, которой они держали рабов, не понимая того, что на рабов уже была наложена другая, более крепкая цепь денег, и что им нужно было только выпустить старую и перехватить новую.

Разве не то же самое в гораздо большей степени в нашем фабричном быту и во всей Европе? Деньги у богачей, у малого числа. Деньги нужны теперь не только на уплату, но для большинства обезземеленных у нас и у всех почти в Европе деньги нужны прямо на то, чтобы купить хлеб, заткнуть дыру во рту своих и свою. Как же не работать все то, что хотят богатые? И это самое простое, очевидное насилие называется рентой и процентами с капитала»61.

Толстому было интересно знать мнение профессоров-экономистов о его взглядах на роль и значение денег в современном обществе. С этой целью он пригласил к себе знакомых профессоров, чтобы прочитать им то, что было написано им по данному вопросу.

Были приглашены профессора Московского университета финансист И. И. Янжул и экономист А. И. Чупров, а также профессор политической экономии в Петровской (ныне Тимирязевской) сельскохозяйственной академии И. И. Иванюков.

Встреча состоялась 23 февраля 1885 г. На встрече присутствовал также приятель Толстого, профессор зоологии в Московском университете С. А. Усов.

«больших результатов встреча не принесла: и как водится, особенно у нас, русских, в подобных случаях, каждый остался при своем мнении».

«Как экономист, — рассказывает далее И. И. Янжул, — я понял выражение «деньги» лишь в узком смысле — как орудие или удобное средство для обмена или обращения ценностей. Так, по-видимому, понимали слово «деньги» и все присутствовавшие на вечере у Льва Николаевича».

Профессора возражали Толстому, что отмена или уничтожение денег не принесли бы никаких изменений к лучшему в существующем общественном строе и повлекли бы за собой большие неудобства без всякой пользы делу прогресса человечества.

«Как мне представляется в настоящее время, — писал К. И. Янжул о беседе Толстого с профессорами в своих воспоминаниях (написаны были в 1908 году), — мы просто не поняли основной мысли его этюда о деньгах»62.

Писатель А. В. Амфитеатров, раньше, будучи студентом, вместе с Толстым принимавший участие в московской городской переписи 1882 года, передает слышанный им от профессора А. И. Чупрова рассказ о встрече Толстого с профессорами. По этому рассказу, Чупров и Иванюков нашли во взглядах Толстого на значение денег в современном обществе сходство с взглядами представителей политико-экономической школы физиократов, распространенной в XVIII столетии. Толстой выразил желание познакомиться с учениями этой школы.

«Профессора, — передает А. В. Амфитеатров, — ушли в недоумении и в восторге».

Впоследствии А. И. Чупров говорил Амфитеатрову: «Пойми же ты, что за удивительная способность мысли, что за сила природная живет в мозгу этого человека! Своим умом, в одиночку, не имея понятия об экономической науке, проделать всю ее эволюцию до XVIII века и подвести ей именно тот итог, который был тогда исторически подведен! Это неслыханно! Это сверхъестественная голова! Это умственный чудовищный феномен!»63.

Толстой остался неудовлетворен беседой с профессорами.

В одной из черновых редакций главы о деньгах Толстой рассказывает, что в поисках ответа на вопрос, «почету экономическая жизнь человеческих обществ сложилась в формы противные и разуму, и совести, и выгодам людей», он обратился сначала «к науке, обладающей горою книг об этом предмете», а потом «и к живым представителям ее».

«Но, — пишет Толстой далее, — удивительное дело! — я не только не получил какого-нибудь ответа, но я убедился, что чем дальше я шел за положениями науки, тем больше я удалялся от возможности разрешения вопроса»64.

—XXII).

В двух главах (XVIII и XIX, по окончательному тексту XXII и XXIII) изложены те общие выводы, которые, по мнению Толстого, вытекают из всей его работы и отвечают на вопрос: «Так что же нам делать?». Толстой говорит:

«Я понял, что человек, кроме жизни для своего личного блага, неизбежно должен служить и благу других людей; что если брать сравнения из мира животных, как это любят делать некоторые люди, защищая насилие и борьбу борьбой за существование в мире животных, то сравнение надо брать из животных общественных, как пчелы, и что потому человек, не говоря уже о вложенной в него любви к ближнему, и разумом, и самой природой своей призван к служению другим людям и общей человеческой цели.

Я понял, что это естественный закон человека, тот, при котором только он может исполнять свое назначение и потому быть счастлив.

Я понял, что закон этот нарушался и нарушается тем, что люди насилием, как грабительницы-пчелы, освобождают себя от труда, пользуются трудом других, направляя этот труд не к общей цели, а к личному удовлетворению разрастающихся похотей, и так же, как грабительницы-пчелы, погибают от этого.

Я понял, что рабство нашего времени производится насилием солдатства, присвоением земли и взысканием денег.

И, поняв значение всех трех орудий нового рабства, я не мог не желать избавления себя от участия в нем».

Толстой решил текст статьи, предназначенной для напечатания в «Русской мысли», закончить художественным изображением двух эпизодов из своей московской жизни, относящихся к марту 1884 года, записанных им в дневнике и произведших на него потрясающее впечатление (гл. XX по тексту «Русской мысли» и гл. XXIV по окончательному тексту).

Первый эпизод — встреча поздним вечером на бульваре Девичьего поля с пятнадцатилетней проституткой, которую городовой и дворник вели в полицейский участок для освидетельствования врачом. Второй — смерть в доме Ржанова молодой прачки, больной туберкулезом.

«Все покойники хороши, но эта была особенно хороша и трогательна в своем гробу: чистое бледное лицо с закрытыми выпуклыми глазами, с ввалившимися щеками и русыми мягкими волосами над высоким лбом; лицо усталое, доброе и не грустное, но удивленное.

И в самом деле, если живые не видят, то мертвые удивляются».

Эти строки, по справедливому замечанию В. Б. Шкловского, написаны Толстым «с силой, необычной даже для него»65.

Этой главой закончился текст, переданный Толстым для напечатанья в «Русской мысли».

«Так что же нам делать?», остававшихся пока в рукописях.

В продолжении главы XXIV (по окончательному тексту) Толстой рассказывает об изнурительном, сверхсильном труде рабочих на фабриках, расположенных вблизи Хамовнического переулка, где он жил.

Он говорит, что «по странной случайности» все три фабрики, расположенные невдалеке от его дома, производят только предметы, нужные для балов. На одной фабрике, находившейся в Оболенском переулке, делали чулки; на другой, принадлежавшей французскому капиталисту Жиро (существующей и теперь и носящей название «Красная роза»), делали шелковые материи, на третьей — духи и помаду.

«Каждое утро в пять часов, — пишет далее Толстой, — слышен один свисток, другой, третий, десятый, дальше и дальше. Это значит, что началась работа женщин, детей, стариков. В 8 часов другой свисток — это полчаса передышки; в 12 третий — это час на обед, и в 8 четвертый — это шабаш...

Можно слышать эти свистки и не соединять с ними другого представления, как то, что они определяют время: «А вот уже свисток, значит, пора идти гулять»; но можно соединить с этими свистками то, что есть в действительности: то, что первый свисток — в 5 часов утра, значит то, что люди, часто вповалку — мужчины и женщины, спавшие в сыром подвале, поднимаются в темноте и спешат идти в гудящий машинами корпус и размещаются за работой, которой конца и пользы для себя они не видят, и работают так, часто в жару, в духоте, в грязи, с самыми короткими перерывами, час, два, три, двенадцать и больше часов подряд. Засыпают, и опять поднимаются, и опять и опять продолжают ту же бессмысленную для них работу, к которой они принуждены только нуждой».

«Так что же нам делать?» находим еще описание работы на чулочной фабрике, расположенной вблизи дома Толстых в Оболенском переулке. Здесь Толстой писал: «Оболенский переулок пустынный, особенно вечером, и я часто хожу по нем и смотрю в незавешенные окна на рабочих во время их работы. Я вижу эти однообразные сосредоточенные лица на одном и том же деле, эти однообразные, быстро двигающиеся, как машина, пальцы и эти однообразно унылые лица и вижу их такими всегда, всегда одинаковыми, точно как строения. Я иногда месяцы не хожу, иногда уезжаю в деревню, возвращаюсь, прихожу к окну — и опять те же лица и те же выражения, те же движения. Девочка в последнем окне выросла с тех пор, все стоя на том же месте и делая те же быстрые однообразные движения своими костлявыми пальцами. Один мастер во втором окне очень пожелтел и похудел все на том же месте и за теми же занятиями. То же самое ведь на всех других фабриках, где тысячи, 10 тысяч, 100 тысяч таких же людей»66.

И как контраст с этой изнурительной, однообразной и унылой работой тысяч рабочих описывается роскошный светский бал.

С отвращением описывает Толстой костюмы светских женщин, являющихся на бал «с выставленными голыми грудями и с накладными задами». Они противны ему потому, что «первая добродетель» женщин и девушек «всегда была стыдливость».

Толстой взывает к совести женщин и девушек, танцующих на балах. «Люди эти, — пишет он, — с самым спокойным духом и уверенностью, что они ничего дурного не делают, но что-то очень хорошее, веселятся на бале. Веселятся! Веселятся от 11 до 6 часов утра, в самую глухую ночь, в то время, как с пустыми желудками валяются люди по ночлежным домам и некоторые умирают».

Эта глава была написана Толстым, вероятно, в первые месяцы 1884 года во время увлечения его жены и дочери светскими балами.

В письме от 13 декабря 1884 года из Москвы в Ясную Поляну С. А. Толстая выражала желание переписывать «Так что же нам делать?». Исполняя ее желание, Толстой 28 января

1885 года, вновь уезжая из Москвы в Ясную Поляну, оставил ей для переписки несколько глав своей работы.

Начав переписку, С. А. Толстая вслед за описанием смерти прачки на улице от истощения, голода и сверхсильной работы, прочла описание бала в одном из аристократических домов Москвы, начинающееся словами: «В ту ночь, в которую я пишу это, мои домашние ехали на бал». Далее, назвав балы «одним из самых безнравственных явлений нашей жизни», «хуже увеселений непотребных домов», Толстой рассказывает, что когда его семейные собираются на бал, он уходит из дома, «чтобы не видеть их в их развратных одеждах»67. Софья Андреевна добросовестно переписала и эти строки, но на полях приписала карандашом: «К делу не идет. Видна злоба и самооправдание-хвальство».

Далее в той же рукописи Толстой рассказывает, как он однажды, проходя мимо комнаты сына, увидал за столом двух незнакомых женщин. «Я вошел, — рассказывает Толстой. — Худая, желтая, старообразная женщина лет тридцати в накинутом платке быстро, быстро растирала табак, захватывала в машинку, надевала патрон и просовывала и кидала девочке. Девочка свертывала бумажку всовывая. Все это делалось с быстротой необычайной. И это они делают всю жизнь, кормятся при этом вдыхании мелкого табаку этим одуряющим занятием. Это сын нанял их набивать папиросы за 2 рубля 50 копеек за тысячу. Он купил или нанял. У него есть деньги, он дает их за работу, что тут дурного? Он встает часто в 12. Вечер от шести до двух проводит за картами или фортепиано, питается вкусным и сладким; все работы на него делают другие. Он выдумывает себе новое удовольствие (дурман) — курить.

винт, чем делать себе папиросы. Он дает этим женщинам деньги только под тем условием, чтобы они продолжали жить так же несчастно, как они живут, т. е. делая для него папироски»68.

Так Толстой, нередко укорявший старшего сына за его «буржуазность», и здесь не упустил случая упрекнуть его. Софья Андреевна переписала и этот кусок, затем пошла к сыну и прочитала ему то, что писал про него отец. Вернувшись, она к словам Льва Николаевича приписала на полях: «Сережа просит сейчас, нельзя ли его личность не выставлять».

Читая статью дальше, С. А. Толстая, размягченное состояние которой прошло вместе с ее болезнью, против того места, где описывалось, как «пять или шесть человек старых, почтенных, часто хворых лакеев и горничных не спали и хлопотали из-за своей госпожи», уехавшей на бал, на полях написала: «А чаще — мертвецки пьяных».

С. А. Толстая не одобрила не только строки, посвященные ей и детям, но вообще весь резко обличительный тон работы.

Враждебный, ожесточенный тон нападок Софьи Андреевны произвел на Толстого тяжелое впечатление. В первом по приезде письме, написанном на тульском вокзале, Толстой 28 января писал ей: «Как бы хорошо было, если бы это письмо нашло тебя в кротком духе». Через два дня, 30 января, Толстой пишет жене: «Получил сейчас твое коротенькое и грустно-холодное письмо. Боюсь объясняться, чтобы опять как-нибудь не раздражить тебя; но одно скажу еще раз и яснее, я думаю, чем в разговоре: я не отстаиваю форм, в которых я выражался о личностях, и каюсь в них и прошу тебя простить меня; но если я отстаиваю что, то отстаиваю самую мысль, выраженную во всей статье и наполняющую меня всего. Эту мысль и это сознание я не могу изменить, так же как не могу изменить своих глаз, и я знаю, что ты не любишь эту мысль, а хочешь бороться с ней, и это мне больно и оттого я отстаиваю свою мысль»69.

«Грустно-холодное письмо» С. А. Толстой, о котором пишет Лев Николаевич, так же как и три другие письма, написанные ею за эту поездку Толстого в Ясную Поляну, не сохранились в ее архиве.

1 февраля Толстой пишет жене: «Получил твои два унылые письма и не знаю, что писать и что отвечать. Всю дорогу ехал, думал о том, что написать, и передумал десятки писем и теперь сидел долго над письмом, — не знаю, что писать, — всего боюсь». «Как ужасно тяжело жить без любви, и еще тяжелее умирать, — пишет Толстой далее. — Я, когда один, всегда яснее, живее представляю себе смерть, о которой думаю всегда, и когда я представил себе, что умру не в любви, то стало страшно. А в любви только можно жить счастливо и не видать, как умрешь».

Уже закончив письмо и поставив свою подпись, Толстой приписывает: «Говорю я про отсутствие любви не с моей стороны. Я не переставая думаю о тебе, люблю и жалею — и чувствую непреодолимую враждебность, и оттого не могу ничего писать, кроме того, что мне больно»70.

Подготовляя к печати данное письмо Льва Николаевича для сборника «Письма гр. Л. Н. Толстого к жене», вышедшего в 1913 году, С. А. Толстая выпустила конец письма, начиная со слов: «чувствую непреодолимую враждебность»71.

Толстой был так расстроен враждебным отношением к нему жены, проявлявшимся сначала в разговорах, а затем в письмах к нему, что не мог продолжать своей работы, хотя все время обдумывал ее.

«получше», а вечером того же дня другое письмо «доброе вполне»72.

4 февраля Толстой вернулся в Москву.

XII

После обличения образа жизни богатых людей и тех оргий, которым предаются богатые люди в городах, Толстой в своем трактате переходит к обличению жизни богатых людей в деревнях.

В июне, когда кончается ученье детей, семья помещика и семья крупного чиновника отправляются в свое имение или на дачу «отдыхать (от ничегонеделания)», ядовито замечает Толстой.

«Среди серых, питающихся хлебом да луком, работающих по 18-ти часов в день, недосыпающих ночи и одетых в рубище мужиков поселяются богатые люди. Начинаются те же оргии. Праздная жизнь проходит в еде, питье, купаньи, пикниках, музыке, пляске, домашних спектаклях». В каждой семье, говорит Толстой, явно намекая на свою семью и семью Кузминских, каждый год проводившую лето в Ясной Поляне, человек пятнадцать взрослых мужчин и женщин. На их семью работает «человек тридцать «здоровых работников и работниц». При детях гувернантки, англичанки и француженки. Вечером «одни сидят и курят за картами, другие сидят и курят за либеральными разговорами».

«та летняя крестьянская работа, о напряжении которой, сколько бы мы ни слышали, ни читали про нее, ни смотрели на нее, мы не можем себе составить никакого понятия, не испытав ее». Начинается покос, и в деревне «каждый знает, что с покоса и до уборки уже перерыва работы не будет и отдыхать некогда».

«Дело, которое делается на покосе, — утверждает Толстой, — одно из самых важных в мире».

Толстой сам работал с мужиками на покосе и знает всю напряженность этого труда. «Все — и старый, и малый, и большой — тянут из последних сил». Вот 80-летняя старуха. Она «только гребет, но и это ей не под силу; она медленно волочит свои обутые в лапти ноги и, насупившись, мрачно смотрит перед собой, как тяжко больной или умирающий человек». Вот «мальчишка, весь изогнувшись, коротко переступая босыми ножонками, таскает, перехватывая из руки в руку, кувшин с водой, который тяжелее его».

«Всякий раз косцы перед концом упряжки — слабые, подростки и старые — еле-еле, пошатываясь, проходят последние ряды и насилу поднимаются после отдыха».

«Все работают из последних сил и выедают в эту работу не только весь запас своей скудной пищи, но и прежние запасы; они все — не толстые — худеют после страды».

«Пропасть людей — детей, стариков, женщин с детьми — гибнут, надрываясь на непосильной работе».

Следующую — XXVI по окончательному тексту — главу своей работы Толстой имел намерение посвятить вопросу о том, как могут образованные, гуманные люди спокойно жить, не принимая участия в производительном труде и только эксплуатируя труд рабочего народа. Но вскоре — не позднее 10 февраля73 — стало известно, что статья Толстого окончательно запрещена и не появится ни в январской, ни в февральской книжках «Русской мысли».

Февральская книжка «Русской мысли» вышла с вклейкой узкой полоски бумаги, на которой было напечатано: «Произведение графа Льва Николаевича Толстого «Так что же нам делать?» не может быть помещено».

Софья Андреевна была огорчена запрещением «Так что же нам делать?» главным образом потому, что, как писала она 20 января Т. А. Кузминской, она надеялась, что «статья в этом роде будет последняя. Левочке надо было высказаться, а после этого он, вероятно, стал бы писать рассказы, к чему он очень стремится»74.

Глеб Успенский, читавший статью Толстого в корректуре, имел намерение выступить о ней в печати, о чем он 29 января 1885 года писал Л. Ф. Ломовской: «Последняя статья Льва Толстого меня ужасно смутила, — мне кажется, что это первое фальшивое произведение, и я хочу написать об этом в «Русские ведомости»75. «Смутили» Г. И. Успенского, очевидно, первые главы статьи, где Толстой описывает свои попытки благотворительной деятельности среди московской нищеты. Об этих попытках Толстого Г. И. Успенский 10—15 апреля писал А. И. Иванчину-Писареву, называя их «той чепухой, в которую попал Толстой с своей теорией благотворительности, которую практиковал на деле. Теперь он все это попрал», — прибавлял Г. И. Успенский76.

«Так что же нам делать?» Г. И. Успенский отказался от своего намерения.

Толстой после запрещения статьи продолжал работу над ней до 20 февраля, когда работа была временно приостановлена.

XIII

Вскоре после запрещения «Так что же нам делать?» Толстой еще раз попробовал писать для печати о благотворительности.

Либеральный священник Г. П. Смирнов-Платонов, издатель филантропического журнала «Детская помощь», в конце 1884 или в январе 1885 года обратился к Толстому с просьбой участвовать в его издании. Толстой решил написать для его журнала статью и в ней кратко изложить те выводы, к которым его привели неудачные попытки благотворительной деятельности. Выводы эти были высказаны им с большой силой и с полной ясностью.

«Я убедился, — писал Толстой, — что нельзя быть благотворителем, не ведя вполне добрую жизнь, и тем более нельзя, ведя дурную жизнь, пользуясь условиями этой дурной жизни для украшения этой своей дурной жизни делать экскурсии в область благотворительности. Я убедился, что благотворительность только тогда может удовлетворить и себе и требованиям других, когда она будет неизбежным последствием доброй жизни; что требования этой доброй жизни очень далеки от тех условий, в которых я живу.

Благотворить людям можно только так, как сказано в Учении двенадцати апостолов: чтобы милостыня твоя по́том выходила из твоих рук. Благотворить можно только тогда, когда вся жизнь твоя есть служение благу. Благотворительность не может быть целью, — благотворительность есть неизбежное последствие и плод доброй жизни. А какой же может быть плод на сухом дереве, у которого нет ни живых корней, ни живой коры, ни сучьев, ни почек, ни листьев, ни цвету?»

Продолжая сравнение с деревом, не приносящим плодов, Толстой далее пишет:

«Можно привесить плоды, как яблоки и апельсины на ленточках к рождественской елке, но елка не станет от этого живою и не будет родить апельсинов и яблок.

Прежде чем думать о плодах, нужно укоренить дерево, привить и возрастить его. А чтобы укоренить, привить и возрастить дерево добра, обо многом надо подумать и над многим потрудиться... ».

Статья осталась незаконченной. Вероятно, Толстой скоро увидал, что статью ожидает та же участь, которая только что постигла его работу, предоставленную журналу «Русская мысль»: статья будет запрещена.

Написанное начало статьи появилось в печати уже после смерти автора77.

Вскоре Толстой тому же журналу «Детская помощь» предоставил другую свою работу — перевод древнего памятника христианской литературы «Учение двенадцати апостолов».

Ссылки на этот древний памятник встречаются в сочинениях христианских писателей первых веков, но самый памятник был открыт в библиотеке иерусалимского монастыря только в 1875 и напечатан в 1883 году. Исследователи относят «Учение двенадцати апостолов» к концу первого — началу второго века.

«Учение двенадцати апостолов» состоит из шестнадцати глав. Первые шесть глав содержат изложение нравственного учения, в основном совпадающего с нравственным учением, изложенным в Евангелиях. Дальнейшие главы касаются устройства жизни христианской общины первых веков. Никаких рассказов о жизни Иисуса в «Учении двенадцати апостолов» нет.

Работа Толстого над переводом «Учения двенадцати апостолов» была начата в январе 1885 года.

28 января он поехал в Тулу навестить больного Л. Д. Урусова, переночевал у него и на другой день писал жене в Ясную Поляну: «Сел заниматься над переводом Учения двенадцати апостолов. Оно очень заняло меня. Оно очень глубоко, и может выйти большой важности народная книга, что я и намерен из нее сделать»78.

15 февраля Толстой телеграфировал В. Г. Черткову в Петербург: «Учение апостолов исправляю пришлю»79.

Толстой не стал заново переводить с греческого «Учение двенадцати апостолов», но воспользовался переводом К. Д. Попова, напечатанным в 1884 году в «Трудах Киевской духовной академии». В переписанном для него Софьей Андреевной списке перевода К. Д. Попова Толстой произвел многочисленные исправления отдельных слов, замену слов неясных и неупотребительных более ясными и простыми. В сомнительных случаях Толстой справлялся в греческом оригинале; в руках у него был и немецкий перевод «Учения».

«Учения». Так, «крещение» он заменяет «омовением», «евхаристию» — «благодарностью за пищу», «преломление хлеба» — «едой», «церковь» — «общиной».

Толстой много и усердно работал над исправлением перевода «Учения двенадцати апостолов». Сохранились двенадцать авторизованных копий этого перевода. Таким образом, перевод киевского профессора был совершенно переработан Толстым, так что следует считать его перевод самостоятельным произведением.

Толстой написал предисловие и послесловие к своему переводу «Учения». В предисловии он кратко характеризует древний памятник, излагает историю его открытия, а в послесловии говорит о значении христианского учения и призывает к исполнению его в жизни.

22 февраля перевод Толстого вместе с предисловием и послесловием был передан им издателю В. Н. Маракуеву, который надеялся провести его через цензуру, но попытка эта не удалась. После того редактор журнала «Детская помощь» предложил Толстому напечатать его работу в своем журнале, на что Толстой выразил согласие.

Перевод появился без подписи Толстого в № 8 «Детской помощи» за 1885 год. Ученые богословы напали на редактора журнала за то, что перевод «Учения Двенадцати апостолов», им напечатанный, не во всем совпадает с буквальным переводом К. Д. Попова.

«Учении двенадцати апостолов», читая написанную для издательства «Посредник» книжку «Фабиола», представлявшую собой переделку романа Евгении Тур «Катакомбы». У него явилась мысль поместить в описание молитвенного собрания древних христиан чтение первых глав «Учения двенадцати апостолов» (была помещена одна первая глава).

В 1904 году, составляя «Круг чтения», Толстой включил в него и «Учение двенадцати апостолов» в своем переводе, к которому написал новое предисловие. Кроме того, в тексте «Круга чтения» было помещено следующее изречение из «Учения двенадцати апостолов» в переводе Толстого: «Любите врагов ваших — и не будет у вас врагов».

XIV

В первой и второй книгах журнала «Отечественные записки» за 1883 год появилась статья народника С. Н. Южакова «К вопросу о бедности». Статья излагала содержание книги американского экономиста Генри Джорджа «Progress and Poverty» («Прогресс и бедность»), вышедший в 1879 году в Нью-Йорке.

Генри Джордж был известен у себя на родине и в Европе как горячий пропагандист уничтожения частной земельной собственности и национализации земли. Его книга была переведена почти на все европейские языки.

Таким образом, журналу М. Е. Салтыкова-Щедрина принадлежит инициатива ознакомления русских читателей с книгой знаменитого американского писателя.

«Отечественными записками» в том же 1883 году поместили на своих страницах статьи об учении Джорджа журналы «Дело» и «Русская мысль». Кроме того, в журнале «Русское богатство» был напечатан перевод лекции Г. Джорджа «Изучение политической экономии».

В следующем, 1884 году в журнале «Отечественные записки» была напечатана вторая статья того же автора о Г. Джордже и некий С. Цвет выпустил отдельной книжкой «экономический этюд» — «Прогресс и бедность по Г. Джорджу».

В феврале 1885 года Толстой приступил к чтению в подлиннике книги Джорджа.

Впервые Толстой упоминает о чтении Джорджа в письме к жене от 20 февраля из Москвы в Петербург: «Я утром больше читал George’а, чем писал».

22 февраля Толстой опять писал Софье Андреевне: «Читаю своего George’а... — освобождение от частной собственности земли. Взгляд на этот предмет есть поверка людей. И надо прочесть George’а, который поставил этот вопрос ясно и определенно. Нельзя уж после него вилять, надо прямо стать на ту или другую сторону. Мои требования гораздо дальше его; но это шаг на первую ступень той лестницы, по которой я иду».

В другом письме, написанном в тот же день, Толстой писал: «Все читаю George’а и много поумнел». И наконец 23 февраля: «Все читаю своего George’а и нынче кончил... George есть переворот важный»80.

В письме к В. Г. Черткову от 24 февраля Толстой в следующих словах подводил итоги своего чтения Джорджа:

«Я был нездоров с неделю и был поглощен George’м — и последней и первой его книгой — «Progress and Poverty», которая произвела на меня очень сильное и радостное впечатление... — все это толчение воды, и прямо призывает людей к нравственному сознанию и к делу и определяет даже дело. Есть в ней слабости, как во всем человеческом, но это настоящая человеческая мысль и сердце, а не научная дребедень. Я здесь поручил узнать его адрес и хочу написать ему письмо. Я вижу в нем брата, одного из тех, которых по учению апостолов любишь больше, чем свою душу»81.

Обратившись к книге Генри Джорджа «Прогресс и бедность», мы найдем, что уже «Введение» должно было произвести на Толстого сильное и самое благоприятное впечатление.

Мыслители прежних времен, говорит здесь Генри Джордж, ожидали, что с ростом производительных сил, с изобретением всевозможных машин, облегчающих труд человека, исчезнет и бедность и жизнь каждого рабочего превратится в сплошной праздник, исчезнут пороки, преступления, невежество, грубость, а всякие возвышенные качества и благородные душевные движения получат простор для своего развития. Но действительность не оправдала этих ожиданий.

В странах, где материальный прогресс достигает особенно высокой степени развития, где накоплены наибольшие богатства, где «в наивысшей степени развит механизм производства и обмена, там мы встречаем и самую ужасную бедность, и самую острую борьбу за существование, и самые тяжелые формы безработицы».

«Бродяга является вместе с локомотивом, а богадельни и тюрьмы такие же верные признаки материального прогресса, как роскошные дома, богатые магазины и великолепные храмы».

«Огромный рост производительных сил, который ознаменовал собой девятнадцатое столетие и который еще продолжается и теперь с возрастающей быстротой, не стремится к тому, чтобы вырвать бедность и облегчить положение людей, обремененных работой. Он просто расширяет пропасть между пирующим богачом и бедным Лазарем и лишь усиливает борьбу за существование».

«Материальный прогресс никоим образом не стремится к тому, чтобы существенно улучшить положение низших классов в смысле более здоровой и счастливой жизни. Мало того: я думаю, что он стремится еще более стеснить их положение».

«В Соединенных Штатах хотя бы ясно видно, что грязь и нищета и те пороки, которые вытекают из них, всюду увеличиваются... Ведь именно в более древних и богатых частях страны нищета и нужда среди рабочих классов принимают наиболее мрачный вид».

Задачу своей книги Джордж видит в том, чтобы «отыскать закон, который связывает бедность с прогрессом и увеличивает нужду с ростом богатства».

«Прогресс и бедность», где Джордж твердо и решительно заявляет:

«Я предполагаю ничего не принимать на веру, не отступать ни перед каким заключением, но следовать за истиной всюду, куда бы она ни повела. Искать этот закон — наш долг, ибо в самом сердце нашей цивилизации, у нас на глазах, изнемогают женщины и стонут маленькие дети... Если заключения, которых мы достигнем, встанут в противоречие с нашими предрассудками, — не будем колебаться, и если они будут враждебны учреждениям, которые с давнего времени считались мудрыми и естественными, — не будем отступать»82.

Толстого, несомненно, особенно заинтересовали главы книги Джорджа, названные «Несправедливость частной собственности на землю» и «Частная собственность на землю с исторической точки зрения».

В первой из названных глав Джордж исходит из следующего основного положения: «Как человек принадлежит самому себе, так ему принадлежит и его труд, проявленный в конкретной форме... ... Природа не признает за человеком иного права, как на результаты его труда...»

«Признавать законность собственности на землю, — говорит далее Джордж, — значит поддерживать право, которое не имеет опоры в природе, против права, которое основывается на организации человека и на законах материального мира... Действительно и естественно различие между вещами, которые суть произведения труда, и вещами, которые природа предлагает даром...»

Равное право всех людей на пользование землей, — говорит Г. Джордж, — столь же ясно, как их равное право дышать воздухом, — это есть право, устанавливаемое самим фактом их существования. И мы не можем предположить, чтобы некоторые люди имели право находиться в этом мире и другие не имели такого права.

Для Джорджа частная земельная собственность есть причина всех общественных зол нашего времени. «Тяжелые общественные бедствия, — писал Джордж, — которые среди развивающейся цивилизации всюду угнетают людей, вытекают из великой начальной неправды, из присвоения, в виде исключительной собственности некоторых людей, земли, на которой и от которой должны кормиться все люди. В этой-то основной неправде и коренятся все те несправедливости, ...которые присуждают к жизни в бедности производителей богатства и содержат в роскоши того, кто ничего не производит, которые воздвигают ночлежные дома рядом с дворцами, притоны разврата позади церквей и вынуждают нас строить тюрьмы в то время, когда мы открываем новые школы».

«Что среди нашей высокой цивилизации люди чахнут и погибают от нужды, зависит не от скаредности природы, но от несправедливости человека».

— говорит Джордж, — всегда возникало только на насилии. «А когда право покоится только на силе, — утверждает Джордж, — тогда и жаловаться нельзя, если сила уничтожает его»83.

Главу «Частная собственность на землю с исторической точки зрения» Генри Джордж начинает со следующего положения: «Что всего более препятствует признанию основной несправедливости частной собственности на землю и беспристрастному рассмотрению предложений, направленных к отмене ее, так это та умственная привычка, в силу которой все, существующее в течение долгого времени, кажется естественным и необходимым»84.

Но историки первобытной культуры согласно утверждают, что во всех первобытных обществах земля была общей собственностью племени и подвергалась переделам между всеми семействами, так что все могли жить своим трудом.

«С исторической, — говорит Джордж, — как и с этической точки зрения частная собственность на землю есть грабеж. Она нигде не возникала из договора, она нигде не может быть связана с понятиями о справедливости и разумности, она повсюду брала свое начало в войне и завоевании и в том себялюбивом употреблении, которое люди ловкие делали из суеверия и закона».

«Согласно первоначальному и устойчивому представлению человечества все люди имеют равное право на землю... »85.

Средство уничтожения земельной собственности Джордж видел в установлении налога с ценности земли, посредством которого весь не заработанный владельцем доход (земельная рента), происходящий от качества почвы и более выгодного местоположения земельного участка, поступал бы в собственность государства. Этот налог должен идти на общественные нужды; все другие налоги на труд и капитал отменяются. Поступление всей земельной ренты в пользу государства должно, по теории Джорджа, привести к тому, что всем крупным собственникам станут невыгодны большие земельные владения и они добровольно откажутся от больших земельных участков, которые, таким образом, перейдут в пользование работающих на них своим трудом.

Кроме первой книги Генри Джорджа «Прогресс и бедность», Толстой в феврале 1885 года читал последнюю вышедшую к тому времени (в 1884 году) книгу того же автора «Social Problèms» («Общественные задачи»). Из помещаемого ниже письма А. И. Эртеля к А. Н. Пыпину мы узнаем, что у Толстого было даже намерение перевести эту книгу Джорджа на русский язык. Однако, по-видимому, он и не приступал к исполнению этого намерения.

Восхищаясь Генри Джорджем как мужественным борцом за уничтожение земельной неправды, считая Джорджа «удивительным писателем — писателем, который произведет эпоху»86, Толстой при первом чтении Джорджа остался холоден к предлагаемому им проекту единого налога с ценности земли. Отталкивало Толстого от проекта Джорджа то, что при осуществлении этого проекта предполагалось наличие отдельных государств, а также и то, что национализация земли по проекту Джорджа вводится государством, т. е. с применением насилия.

«Как скоро, — писал Толстой в «Так что же нам делать?», — оставалось бы насильственное взимание податей за ренту, осталось бы и рабство. Земледелец, после неурожая не будучи в силах заплатить ренту, которую взыскивают с него силою, чтобы не лишиться всего, должен будет для удержания за собой земли закабалиться к тому человеку, у которого будут деньги»87.

«слабости» учения Джорджа, на которые намекал Толстой в письме к В. Г. Черткову.

Позднее отношение Толстого к проекту Генри Джорджа изменилось. В 1894 году он пишет крестьянину Т. М. Бондареву, автору сочинения «Трудолюбие и тунеядство, или Торжество земледельца», письмо, в котором излагает проект единого налога Генри Джорджа. В революционные 1905—1906 годы Толстой пишет ряд статей, в которых проводит мысль, что земельный вопрос есть основа социального вопроса и что введение единого налога по системе Генри Джорджа есть «единственно возможное решение земельного вопроса». В 1908 году, отвечая крестьянину Шильцову на его вопрос о том, как решить земельный вопрос, Толстой начал, было, излагать ему проект Генри Джорджа, но убедился, что на практике «этот вопрос более сложный, чем его разрешает Генри Джордж» и что предлагаемое Джорджем средство «было бы справедливо только при идеальном государственном устройстве»88.

Что же касается переписки Толстого с Генри Джорджем, то она началась не в 1885 году, а гораздо позднее. В письме от 3 (15) марта 1896 года Джордж благодарил Толстого за сказанные им «добрые слова» и выражал чувства «уважения и восхищения» деятельностью Толстого. Сообщая о своей предполагаемой поездке в Европу, Джордж просил У Толстого разрешения посетить его. В своем ответе Джорджу, написанном 27 марта, Толстой писал, что «давно любит и знает» его, что чтение каждой книги Джорджа открывало ему «новые горизонты» и что увидаться с Джорджем будет для него «большой радостью»89.

Но встреча Толстого с Джорджем не состоялась. Поездка Джорджа в Европу отсрочивалась, а 28 октября 1897 года он умер от апоплексического удара.

Еще 18 января 1885 года Толстой узнал от знаменитого в то время московского врача терапевта Г. А. Захарьина, что положение его друга Л. Д. Урусова, страдавшего туберкулезом, безнадежно. В тот же день С. А. Толстая, извещая

«Но теперь так грустно, так все не мило, точно какое-то огромное несчастье случилось. Только теперь видишь, как он много значил в нашей жизни и как будет всегда недоставать. Левочка тоже ужасно огорчен. Но он в виде утешения говорит, что Урусов для него никогда не может умереть, потому что они были единомысленны, и это единство не может разрушиться смертью»90.

В феврале Г. А. Захарьин посоветовал Л. Д. Урусову поехать в Крым на несколько месяцев. У Л. Д. Урусова было три брата и три сестры, но все они заявили о том, что не могут сопровождать больного брата в его поездке (с женой Л. Д. Урусов был в разъезде). Толстой решил поехать с Урусовым в Крым и там пожить с ним некоторое время.

26 февраля Толстой сообщил Л. Д. Урусову о своем намерении. Урусов был в восторге. «Я ужасно обрадовался, — отвечал он Толстому 28 февраля, — и вижу, что мы опять встретились в мыслях».

В том же письме, где Толстой сообщал Урусову о своем намерении сопровождать его в поездке в Крым, он извещал его о том, что С. А. Юрьев отстранен от редактирования журнала «Русская мысль». Причиной послужило, вероятно, помещение Юрьевым в своем журнале первых глав «Так что же нам делать?». Но в Петербурге, — писал далее Толстой, — выходит журнал «Русское богатство» «с самым нам близким направлением». Идейную позицию этого журнала Толстой характеризовал следующими словами: «Он проповедует любовь людей на основании эволюции и прогресса, т. е. научным жаргоном, но в сущности это журнал с христианским направлением»91.

Чтобы его работа хотя бы частично увидела свет, а также для того, чтобы материально поддержать «Русское богатство», подписка на которое шла очень туго, Толстой решил послать редактору журнала Л. Е. Оболенскому несколько отрывков из «Так что же нам делать?».

«Русское богатство» была послана часть главы XXIV (по окончательному тексту) работы Толстого, начинающаяся описанием встречи на Девичьем поле с 14-летней проституткой и кончающаяся картиной светского бала. Этому отрывку Толстой первоначально дал заглавие «Сцены», а затем, зачеркнув это заглавие, заменил его другим — «Жизнь в христианском городе». Эпитет «христианский» в приложении к слову «город» придавал отрывку иронический смысл.

В письме от 9 марта В. Г. Чертков известил Толстого о получении Л. Е. Оболенским посланного ему отрывка и о том, что Оболенский нашел рискованным в цензурном отношении слово «христианском» в заглавии, и они с Чертковым решили это слово исключить.

На письмо Черткова Толстой ответил 17—18 марта коротким и сухим письмом без всякого обращения, в котором писал: «Жалею слово «христианском». Без него нет смысла в заглавии»92.

Неприятны были Толстому и другие цензурные урезки статьи. 25—26 марта он писал В. Г. Черткову: «Мне неприятно печатать кастрированное, но, если нужно, то мне очень радостно отдать его именно в этом уродливом виде»93.

Хотя В. Г. Чертков хорошо знал текст «Так что же нам делать?», который он не только читал, но и литографировал, тем не менее перечитывание отрывка о московской нищете в третей книге «Русского богатства» за 1885 год произвело на него сильное впечатление. 23 марта он писал Толстому: «Появление в печати вашего описания нескольких случаев нищеты меня ужасно обрадовало. Сначала я был в течение целого дня возмущен цензурными урезками. И теперь мне больно, что сократили некоторые места, как например сопоставление колокольного звона с звуками выстрелов и пуль94... ... Вам, как автору, должно быть еще тысячу раз больнее подобное заглушение некоторых из ваших слов. Ваша личность должна очень страдать, но позвольте мне вам высказать свое глубокое убеждение, что если б из-за этого вы дали завладеть вами нежеланию к печатанию ваших мыслей с такими урезками, то дело пострадало бы еще больше, чем ваша личность. Прачка, умершая под воротами95, теперь не даром умерла. С нею вместе страдают многие, и ее страдания и смерть теперь облегчат участь многих, ей подобных, и побудят многих счастливых по обстановке людей обратить внимание на то, что прежде они просматривали»96.

XVI

Незадолго до поездки в Крым Толстой получил письмо от писателя А. И. Эртеля, с которым он встречался у Н. Н. Златовратского. А. И. Эртель писал, что он считает несомненным тот идеал, который изложен Толстым в книге

«В чем моя вера?», но у него является вопрос: «каким путем мне, русскому, живущему хотя бы в нынешнем — 1885 году, при наличии таких-то условий, — каким путем мне идти для того, чтобы человечество достигло того — писал далее А. И. Эртель, — что Вы игнорируете практический путь, но я не верю этим некоторым». А. И. Эртель просил у Толстого разрешения прийти к нему побеседовать по волнующему его вопросу97.

Получив письмо А. И. Эртеля, Толстой сам пришел к нему, но не мог основательно побеседовать по беспокоившим Эртеля вопросам, так как спешил, готовясь к отъезду в Крым.

13 марта А. И. Эртель писал А. Н. Пыпину о своих встречах с Толстым:

«Злоба московского дня — Л. Н. Толстой уехал с приятелем своим Урусовым в Крым, впрочем только на три недели. Он пишет теперь продолжение «Что же нам делать?» и переводит книжку Г. Джорджа «Социальные проблемы». Я, кажется, писал уже Вам, что познакомился с ним у Златовратского, затем писал ему, узнавал, когда мне можно заехать... Старик был так любезен, что вместо ответа сам пришел ко мне на вышину моих 107 ступеней. Вы его знаете, конечно? Он делает большое впечатление — это несомненно. И что в нем струйки нет «мистической» — тоже несомненно. Это сам реализм — здоровый и бодрый и ясный, как июльский день, хотя во внешности действительно есть что-то строгое, свойственное сектантству — может быть, напоминающее не июльский, а сентябрьский погожий день»98.

В лице С. И. Мальцева Толстой впервые встретился с типом крупного заводчика. Мальцеву принадлежали стекольный, хрустальный, железоделательный, чугунолитейный и другие заводы, на которых работало около ста тысяч рабочих. Заводы Мальцева находились в Калужской, Орловской и Смоленской губерниях. Мальцев впервые в России начал выделывать рельсы, вагоны, паровые машины и пароходы. В Дядькове, куда приехал Толстой, находился центр управления заводами Мальцева.

Уже в первый день по приезде в Дядьково Толстой писал жене, что здесь для него «много нового и интересного, но не скажу приятного». «Я нынче уж, — писал далее Толстой, — был на стеклянном заводе и видел ужасы, на мой взгляд. Девочки десяти лет в 12 часов ночи становятся на работу и стоят до 12-ти дня, а потом в 4 идут в школу, где их по команде учат: ус, оса, оси и т. п. Здорового лица женского и мужского [увидеть] трудно, а изможденных и жалких — бездна».

9 марта Толстой писал Софье Андреевне про вчерашний день: «Я провел очень хороший день. Заняться не успеваю. Хожу, смотрю, совсем здоров».

В тот же день Толстой поехал в село Людиново, где находился чугунолитейный и железоделательный завод, принадлежавший Мальцеву. «Мы только что весь вечер ходили по заводу, — писал Толстой жене в тот же день, — где льют чугун и делают железо. Все это очень поразительно. Страшная работа и необходимейшая».

11 марта, описывая предыдущий день, Толстой писал жене: «Вчера я провел время на площади, в кабаках, на заводе, один, без чичерон99, и много видел и слышал интересного и видел настоящий трудовой народ»100.

Так Толстой, на время вырвавшись из яснополянской «тюрьмы без решеток», всюду искал общения с трудовым народом — не только на заводе, но и на площади и даже в кабаках.

В Харькове, куда прибыли 12 марта, Толстой прежде всего отправился в окружной суд для встречи с членом суда Г. А. Русановым, бывшим у него в Ясной Поляне 24—25 августа 1883 года. Знакомая Толстого А. В. Дмоховская, узнав, что он будет проезжать через Харьков, просила его навести справки в суде, в чем обвиняется ее зять А. А. Тихоцкий, сидевший в харьковской тюрьме, и, если можно, попытаться что-нибудь сделать для облегчения его положения.

Выйдя из суда и проходя мимо университета, Толстой вспомнил товарища покойного брата Митеньки, профессора гигиены Аркадия Ивановича Якобия, с которым он не встречался сорок лет, и зашел в университет повидаться с ним. «Он самый милый, умный, приятный человек... », — в тот же день писал Толстой Софье Андреевне101.

Вечер Толстой провел у Г. А. Русанова за дружеской и серьезной беседой с ним и его семьей102.

Русановы проводили Толстого на поезд. Перед отходом поезда на вокзал приехали для встречи с Толстым его знакомые учительницы харьковских воскресных школ Х. Д. Алчевская и А. М. Калмыкова. И Русановы и учительницы просили Толстого телеграфировать о времени его обратного проезда через Харьков.

13 марта прибыли в Севастополь. Здесь Толстой с интересом проходил по тем местам, где тридцать лет назад стояли казавшиеся неприступными неприятельские батареи. «И странно, — писал Толстой жене на другой день, — воспоминание войны даже соединяется с чувством бодрости и молодости. Что если бы это было воспоминание какого-нибудь народного торжества — общего дела, ведь могут же такие быть»103.

Уже по возвращении в Москву Толстой рассказал Софье Андреевне необыкновенный случай, бывший с ним в Севастополе. Ему случилось проезжать то место, где он во время сражения стоял со своим горным орудием. Проезжая далее, Толстой увидел лежавшее вблизи старое ядро. Подойдя ближе, он увидел, что это было ядро горного орудия. В севастопольскую войну горное орудие было только одно, и выстрел из него был сделан Толстым только один. Значит, Толстой увидал то самое ядро, которым он тридцать лет тому назад выстрелил по неприятельским позициям104.

«знаменитых», как он назвал их в письме к жене, Байдарских ворот. В тот же день Толстой писал Софье Андреевне: «Ехал и не то что думал, но набегали новые — нового строя хорошие мысли. Между прочим одно: каково! Я жив, еще могу жить, еще! Как бы хоть это последнее прожить по-божьи, т. е. хорошо. Еще думал... что как несчастны вы, люди богатые, которые не знают ни того, на чем едут, ни того, в чем живут (т. е. как строен дом), ни что носят, ни что едят. Мужик и бедный все это знает, ценит и получает больше радостей. Видишь, что я духом бодр и добр»105.

В Байдарах Толстой остановился в гостинице. «Ночь лунная, кипарисы черными столбами по полугоре, фонтаны журчат везде, и внизу сине море, «без умолку»».

На другое утро 15 марта, встав в пять часов, Толстой отправился пешком в Алупку за четыре версты. «Очень хорошо шоссе в камнях, — описывал Толстой жене свою прогулку, — оливки, виноградники, миндальные, и море синее, синее»106.

К вечеру приехали в Симеиз, где у Мальцева было имение в 16 тысяч десятин.

«Мы долго сидели с Урусовым на берегу под скалой, — писал Толстой жене 15 марта. — Уединенно, прекрасно, величественно и ничего нет сделанного людьми; и я вспомнил Москву, и твои хлопоты, и все занятия и увеселения Москвы. Не верится, чтоб могли люди так губить свою жизнь»107.

В Симеизе Толстой пробыл неделю.

«Работать не принимался, — писал Толстой Софье Андреевне 16—17 марта, — слишком жалко потерять возможность увидать. И до сих пор все новое... Хожу я очень много и здоров».

В том же письме Толстой описывает, как он ходил в татарскую деревню и дорогой встретился со старым татарином, который шел за две версты работать на своем винограднике. Толстой в шутку предложил нанять его в поденные рабочие. Хозяин согласился платить русскому старику по рублю в день. Но это была с его стороны шутка — он признал в Толстом барина. Лев Николаевич прошел вместе с хозяином в его виноградник, где лазил за ним по скалам и любовался его четырьмя сыновьями «молодцами», которые вскапывали землю под виноград — «сильные, здоровые, веселые», — и сам поработал с ними108.

Общение с Л. Д. Урусовым было Толстому радостно, но ему не нравилось то, что, как писал он жене 16—17 марта, Урусов «не видит своего положения и как будто боится узнать о нем»110.

17 марта Толстой поехал верхом в Ялту за 20 верст. Там на улице он встретил Ивана Сергеевича Аксакова и его жену Анну Федоровну, рожденную Тютчеву. Толстой слез с лошади и прошел с ними сотню шагов.

19 марта он отправился пешком в Мшатку к другу Н. Н. Страхова, философу-идеалисту Н. Я. Данилевскому.

В конце марта Н. Я. Данилевский в письме к Н. Н. Страхову так описывал свое знакомство с Толстым: «Он сам — еще лучшее произведение, чем его художественные произведения...

... Ходок он удивительный. Я слышал, что будто он дурен собой — ничего этого я не нашел — превосходное, дышащее простотой, искренностию и добродушием лицо. Одним словом, понравился он мне очень, так понравился, как с первого взгляда и менее чем однодневного знакомства едва ли кто нравился... Говорили мы о том, о сем, но ни договориться, ни даже разговориться ни о чем толком не успели...»111.

21 марта Толстой выехал из Симеиза на лошадях в Бахчисарай и из Бахчисарая по железной дороге в Москву, куда прибыл 23 марта.

XVII

— феврале 1885 года В. Г. Чертков был усиленно занят подготовкой к изданию для народного зрителя хороших воспроизведений с лучших картин русских и иностранных художников. 26 февраля он писал Толстому, что на другой день должны были быть готовы все картинки первой серии и все рисунки к лубочным книжечкам. Таким образом, к тому времени был уже решен вопрос об издании для народа не только воспроизведений с картин художников, но и отдельных книжек с рисунками на первой и последней страницах обложек.

В конце февраля 1885 года Толстой написал текст для картины, озаглавленной им «Два брата и золото». В основу текста была положена старинная легенда, прочитанная Толстым в «Прологе». Содержание этой легенды вкратце сводится к следующему.

В древности в земле Эдесской в двух пещерах жили два родных брата. Они проводили время в безмолвии, посте и молитве и сходились друг с другом только в воскресные дни.

Однажды, когда братья вышли из своих пещер, чтобы собрать себе растений и кореньев для питания, один из них заметил, что брат его вдруг остановился на месте, как бы испугавшись чего-то, потом стремглав побежал и скрылся в своей пещере. Недоумевая, что бы это значило, другой брат подошел к тому месту, где внезапно остановился его брат, и увидал там кучу золота. Недолго думая, он снял с себя мантию, насыпал в нее сколько мог донести золота и принес его в свою пещеру. После этого, не сказав брату ни слова, он пошел в город, купил там большой дом, устроил в нем приют для странников и основал монастырь. Оставшиеся деньги он роздал бедным и снова оставил мир и пошел к своему брату. Дорогой он начал «высокоумствовать» о себе и осуждать брата за то, что тот не хотел сделать добро на найденное им золото. Но когда он подходил к пещере брата, явился ему ангел и сказал: «Знай, что все, что ты сделал, не стоит прыжка, сделанного твоим братом через золото, и он несравненно выше и достойнее тебя перед богом. Ты даже не стоишь того, чтобы видеть своего брата, пока не покаешься». И только через пятьдесят лет, проведенных братом в покаянии, ангел обещал ему, что он увидится с братом своим «в обителях небесных»112.

Основная идея легенды — проклятие богатству. А так как Толстой сам в то время в книге «Так что же нам делать?» посылал проклятия богатству и благотворительности богачей, то он и решил написать для народного читателя текст к будущей (в то время еще не написанной) картине на сюжет ранее прочитанной им легенды из «Пролога». Толстой хотел, было, перенести действие легенды на русскую почву, в сибирское село, но скоро отказался от этого намерения.

Художественно изображен Толстым ужас, овладевший Иоанном при виде кучи золота. «Афанасий увидел, как Иоанн вдруг прыгнул в сторону и, не оглядываясь, побежал под гору и на гору, прочь от того места, как будто лютый зверь гнался за ним». Монастырь Афанасий не строит, он строит только больницу и приюты для вдов и сирот и для странников и нищих. Подчеркивается тщеславие, овладевшее Афанасием, когда стала известна его благотворительная деятельность: «И стали люди хвалить Афанасия за все, что он сделал, и радовался на это Афанасий». Но он все-таки ушел из города в свое жилище. Он продолжал думать, что очень хорошо поступил, устроив на золото три дома для бедных и больных. Но ему явился ангел и сказал: «Тот дьявол, который положил это золото, чтобы соблазнить тебя, научил тебя и словам этим». И Афанасий понял, что «не золотом, а только трудом можно служить богу и людям».

Так Толстой понятным простому читателю языком изложил основную мысль занимавшей его в то время обширной работы «Так что же нам делать?»

В. Г. Чертков обратился к И. Е. Репину с просьбой нарисовать картинки к легенде «Два брата и золото», на что тот охотно согласился. «Репин — симпатичнейший человек, — писал В. Г. Чертков Толстому 23 марта. — Он очень сочувствует вашим мыслям, ценит последнюю статью (всю), которую я дал ему в рукописи. Он не берет за рисунки никакой платы и охотно делает их для нашей цели... Ваш рассказ о братьях и золоте ему очень понравился, и, когда нужно, он охотно сделает к нему и вообще подобным рассказам большие крашеные картины»113. И действительно, легенда «Два брата и золото» была в 1886 году напечатана «Посредником» на открытом листе с рисунком И. Е. Репина.

В Крыму Толстой не забывал о работе для «Посредника», к чему настойчиво побуждал его Чертков и в письмах и при встречах. 14 марта Толстой писал жене из Байдар: «Еще на козлах сочинял английского милорда. И хорошо».

«Английским милордом» Толстой называл в то время будущие свои народные рассказы для издательства «Посредник». Он вспоминал имевшую огромное распространение лубочную повесть «О приключениях английского милорда Георга и бранденбургской маркграфини Фредерики Луизы», первое издание которой появилось в 1782 году.

На другой день — 15 марта — уже из Симеиза Толстой писал жене: «Очень я устал, загорел и разбросался мыслями, т. е. вышел из колеи работы. Английского милорда, однако, все обдумываю. Попробую завтра писать»114.

18 марта Толстой извещал Черткова, что он написал небольшой рассказ. Очевидно, этот рассказ, озаглавленный «Ильяс» и предназначенный быть текстом к ненаписанной еще картине, и обдумывал Толстой, сидя на козлах по дороге в Байдары и потом в Симеизе.

Идея рассказа в том, что богатство приносит с собой большие хлопоты и огорчения и не дает счастья человеку.

Живя в Крыму среди татарского населения, Толстой сначала хотел сделать героем рассказа татарина, но потом отказался от этого намерения и перенес действие рассказа в хорошо ему знакомые башкирские степи. Рассказывается, как башкирец Ильяс постепенно становится одним из самых богатых людей в округе, как затем вследствие разных случайностей он разоряется и в старости вынужден идти в работники к другому богатому башкирцу. Лишившись богатства, Ильяс избавился от многих беспокойств и огорчений и почувствовал себя счастливым.

«Русский рабочий» за 1884 год, в котором был помещен пересказ французского рассказа «Дядя Мартын». В письме от 9 марта Чертков писал Толстому, что мысль этого рассказа «до такой степени важна и дорога, что желательно передать ее возможно трогательнее и убедительнее». При письме Чертков приложил несколько листов чистой бумаги «на случай, — писал он Толстому, — если вам придет в голову сделать какие-либо изменения или дополнения» в посланном рассказе115.

Установлено, что рассказ «Дядя Мартын» является пересказом рассказа «Le père Martin» французского писателя Р. Сайяна (R. Saillens) и входит в состав сборника его рассказов «Récits et allégories»116.

Толстому подлинник рассказа Р. Сайяна остался неизвестен, он знал только его пересказ в «Русском рабочем».

Герой рассказа — бедный сапожник Мартын Авдеич, живущий в подвале большого каменного дома в глухом переулке большого города. Тема рассказа — религиозная. Сапожник читает Евангелие и под влиянием этого чтения мечтает о том, с каким восторгом он принял бы Христа, если бы тот пришел к нему. После чтения он задремал и в дремоте услышал голос, говоривший, что Христос придет к нему на другой день. «Целый день смотри на улицу и постарайся узнать его, потому что он сам тебе не откроется», — говорил голос.

Исполняя сказанное ему таинственным голосом, дядя Мартын целый день смотрел в окно на улицу, но Христа не увидал. Он увидал старого Степаныча, помощника дворника, который сгребал перед домом снег, уморился и прозяб; дядя Мартын позвал его к себе в каморку и напоил чаем с хлебом. Увидал молодую женщину в лохмотьях с ребенком на руках, худую и бледную; Авдеич позвал ее к себе, дал ей хлеба и молока и башмачки для ребенка.

«Разве ты не видал меня?» И Мартын Авдеич прочел в евангельском тексте: «Если вы накормили голодного, напоили жаждущего, приняли странника, так как вы сделали это одному из братий моих меньших, то сделали мне».

Мысль рассказа, разумеется, очень близка Толстому, но в рассказе было много недостатков и, чтобы он годился для «Посредника», нужно было много над ним поработать. 18 марта Толстой писал Черткову: «Получил вчера ваше письмо и рассказ. Поправляю его. Может быть, будет лучше»117.

Толстой прошелся по всему тексту рассказа, но это не была окончательная правка. После этого он еще усердно правил одну за другой четыре последовательно переписанные для него копии рассказа. Последняя рукопись, с которой производился набор рассказа, имеет типографскую помету: «10 мая 85 г.». Он освободил рассказ «Дядя Мартын» от общего сентиментального тона и ненужных эффектов, удалил церковный элемент, а главное — придал жизненность и яркость всем действующим лицам, начиная с центрального героя.

Автор рассказа «Дядя Мартын» в самом начале говорит, что герой рассказа — сапожник, но далее на всем протяжении рассказа нет ни одного упоминания о профессии дяди Мартына. У Толстого напротив: ожидая прихода Христа, сапожник весь день занят своей работой. Со знанием дела описывает Толстой приемы сапожной работы, пользуясь специальными терминами кустарного сапожнического ремесла: «подметки подкинуть», «латки положить», «головки сделать», «задник строчить», «щетинка», «концы», «струмент».

Толстой много работал над изображением душевного облика своего героя, наделяя его привлекательными чертами. Мартын Авдеич — человек деликатный, мягкий и скромный, однако там, где требуется, он обнаруживает черты живой, активной натуры.

— дряхлый, но все еще через силу работающий Степаныч, солдатка, одетая в лохмотья, с еле прикрытым ребенком на руках, даны эпизодически, но это яркие типические образы.

Однако Толстой не ограничился более живым изображением тех двух представителей городской бедноты, которых он нашел в рассказе «Дядя Мартын», — он ввел от себя двух других представителей той же социальной категории. Это — старуха, торгующая яблоками с лотка, и уличный мальчуган в рваном картузе, пытающийся утащить у нее яблоко. Увидав из своего окна, как старуха треплет мальчугана за вихры, Авдеич быстро выбегает на улицу. Тихими, ласковыми речами ему удается примирить старуху с ее обидчиком.

Переработанному им рассказу Толстой дал новое заглавие — «Где любовь, там и бог».

В конце марта рассказ «Где любовь, там и бог» и текст к картине «Ильяс» были переданы Черткову для издания.

В письме к Черткову от 17 мая 1885 года Толстой писал, что рассказ «Где любовь, там и бог» он «окончательно поправил» в корректурах. «Мне это очень нравится», — писал Толстой о своем рассказе118.

«Посредник». Это были: «Чем люди живы» Льва Толстого, его же «Бог правду видит, да не скоро скажет» и «Кавказский пленник», а также «Христос в гостях у мужика» Н. С. Лескова (из сборника рассказов Н. С. Лескова «Русская рознь», вышедшего в 1881 году). Каждая книжка была снабжена двумя рисунками в красках на первой и последней страницах обложки; каждая имела свой порядковый номер; на первой странице обложки был напечатан девиз издательства: «Не в силе бог, а в правде». Цена каждой книжки была 1½ копейки.

XVIII

По возвращении из Крыма Толстой снова занялся работой над «Так что же нам делать?».

«Я занят все статьей Что делать? — все об деньгах, — писал он Черткову в начале апреля. — Очень странно бы было по той внутренней потребности, которая во мне есть — выяснить это дело, чтобы это было заблуждением с моей стороны. А может быть»119.

30 марта Толстой был на XIII передвижной выставке в Москве, где была выставлена картина И. Е. Репина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1582 года». Картина очень понравилась Толстому. 1 апреля 1885 года он писал художнику: «Молодец Репин, именно молодец. Тут что-то бодрое, сильное, смелое и попавшее в цель». Толстой отмечает, что образ Ивана Грозного, нарисованный Репиным, имеет сходство, во-первых, с литературным типом — Карамазовым-отцом и, во-вторых, с живым лицом — старухой приживалкой Натальей Петровной, проживавшей в Ясной Поляне. «Он, — говорит Толстой про образ Ивана Грозного, созданный Репиным, — самый плюгавый и жалкий, жалкий убийца, какими они и должны быть». Отмечает Толстой как достижение художника и правдивую смертную красоту сына.

Картина удостоилась высшей, с точки зрения Толстого, похвалы: «Хотел художник сказать значительное и сказал вполне и ясно».

— писал он, — сказал то, что хотел сказать, «так мастерски, что не видать мастерства», т. е. не видно усилий художника достигнуть в своей картине того мастерства, на которое он способен120.

Репин был очень тронут письмом Толстого. 5 апреля он отвечал: «Как я счастлив, дорогой Лев Николаевич, Вашим письмом... Вашим мнением я очень дорожу и все мысленно воображал, что Вы скажете, увидав мою картину... Я все же не могу не пожалеть, что мне не удалось лично, под свежим впечатлением, выслушать от Вас те драгоценные замечания, которые, сами собой сорвались бы у Вас с языка, как это было, например, с моими Запорожцами. Те замечания маститого, опытного художника бойца на всю жизнь останутся во мне, так они пластичны и жизненны и, главное, сказаны они были так себе, между прочим, как будто вовсе вещь не важная»121.

Вскоре Репин очень тронул Толстого другим своим произведением.

«Посреднике» картины французского художника Бугро «Страдания Христа». По требованию духовной цензуры фигура Христа была переделана русским художником, но эта переделка, сделанная в духе церковного представления о Христе, не удовлетворила Толстого. «Надо чтоб было страданье», — писал он Черткову в начале апреля122.

Чертков попросил Репина нарисовать фигуру Христа для воспроизведения картины Бугро, и Репин выразил согласие. Увидев нарисованную Репиным фигуру Христа уже на открытом листе, воспроизводившем картину Бугро, Толстой 2 мая писал Черткову: «Радость великую мне доставил Репин. Я не мог оторваться от его картинки и умилился. И сколько людей умилятся. Буду стараться, чтобы передано было как возможно лучше».

В конце письма Толстой опять возвращается к рисунку Репина. Он пишет: «Репину, если увидите, скажите, что я всегда любил его, но это лицо Христа связало меня с ним теснее, чем прежде. Я вспомню только это лицо и руку, и слезы навертываются»123.

XIX

Работа над «Так что же нам делать?» после долгого перерыва наладилась не сразу. «Я плохо подвигаюсь в своей работе, — писал Толстой 11 апреля Л. Д. Урусову. — Но интерес не ослабевает, и, если буду жив, выскажу то, что имею сказать».

Далее в том же письме Толстой писал: «Нынче приезжает Чертков, и я испугался его как учителя и нынче утром написал рассказ начерно. Может быть, выйдет порядочно»124.

Толстой в принципе был согласен с Чертковым, что ему следует писать для трудового народа, который более восприимчив к христианскому учению, чем интеллигенция и богатые классы, и писать именно в художественной форме, более доступной для простого читателя, чем рассуждения. Но в то же время он не мог всецело отдаться работе над народными художественными рассказами по той причине, что ему нужно было выяснить для себя ряд еще не решенных им вопросов, касающихся причин угнетенного положения рабочего народа. Этим Толстой и был занят, работая над «Так что же нам делать?». То, что открылось ему в результате напряженной работы мысли в этом направлении, было столь же нужно ему, как и его интеллигентным читателям. Работа же над народными рассказами, содержавшими в основном проповедь христианского учения о любви, ничего нового не открывала Толстому. Этим и объясняется то, что он 18 марта писал жене из Симеиза: «Здесь хорошо, но хорошо с людьми своими и с делом. Дело-то, положим, есть мне всегда, но какое-то слишком уж легкое. А я привык, особенно последние года, к очень напряженному»125.

В начале апреля Толстой написал тексты к двум задуманным им картинам для издания в «Посреднике»: «Вражье лепко, а божье крепко» и «Девчонки умнее стариков».

Первая картина изображала борьбу добра со злом и победу добра. Вторая приглашала старых людей брать пример с детей. Девочки, играя, поссорились и очень быстро помирились, а их старшие хотели драться между собой из-за них.

Вскоре Толстой начал рассказ из обыденной деревенской жизни того времени — о ссоре двух соседей, начавшейся из-за пустяков и кончившейся поджогом, которым снесло половину деревни.

«Мужик вышел вечером за двор и видит: вспыхнул огонек под застрехой. Он крикнул. Человек побежал прочь от застрехи. Мужик узнал своего соседа врага и побежал за ним. Пока он бегал, крыша занялась, и двор и деревня сгорели»126.

Изображенный в рассказе эпизод — о том, как в ссоре один мужик вырвал у другого клок бороды и, завернув его в «грамотку», принес в волостной суд, имеет основу в факте, записанном в яснополянском дневнике Толстого 21 мая 1884 года: «Резунова старуха приносила выдранную Тарасом косу в платочке»127.

Толстой был очень увлечен начатым рассказом. Сохранились четыре последовательные копии этого рассказа, правленные

Толстым. 10 мая рассказ, названный «Упустишь огонь, не потушишь», был сдан в набор.

В этом рассказе более чем в каком-либо другом произведении Толстого поражает знание автором мелких бытовых подробностей жизни старого русского крестьянства, приобретенное им годами не просто жизни в деревне бок о бок с крестьянской массой, но близким общением с крестьянами.

«Упустишь огонь, не потушишь» мог бы служить своеобразной литературной параллелью к повести Гоголя «Как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», но отношение авторов к изображенным ими двум поссорившимся лицам различно: Гоголь описывает своих Иванов с чувством жалости к ним самим и с чувством сожаления к тем мелким обидам, которые сделали их врагами; Толстой описывает ссору соседей как грубое нарушение нравственного закона, влекущее за собой самые пагубные последствия для всей деревни. Вместе с тем для Толстого это печальное происшествие не что иное, как нарушение спокойного трудового уклада крестьянской жизни. Это не правило, а исключение.

Толстой не упустил случая высказать свое отрицательное отношение к правительственному суду. Когда волостной суд присудил Гаврилу к 20-ти ударам розгами за то, что он ударил беременную сноху соседа Ивана, старый судья обращается к судящимся мужикам с увещанием о примирении. «Мы это решение перепишем», — говорит он. Против этого волостной писарь возражает: «Это нельзя, потому что на основании 117-й статьи миролюбивое соглашение не состоялось, а состоялось решение суда, и решение должно войти в силу». Старый судья отвечает писарю: «Будет язык чесать-то. Первая статья, брат, одна: бога помнить надо, а помириться бог велел».

Устами другого старика, отца судящегося Ивана, Толстой излагает учение о непротивлении злу насилием в самом элементарном его выражении: «Тебе слово, а ты смолчи, — его самого совесть обличит... Тебе плюху, а ты под другую подвернись: на, мол, бей, коли я того стою. А его совесть и зазрит. Он и смирится, и тебя послухает»128.

Рассказ заканчивается следующими словами: «Иван не сказал на Гаврилу...

Гаврила Ивану, что Иван на него никому не сказал». Н. Н. Страхов был недоволен этим окончанием рассказа с художественной точки зрения. 28 июля 1885 года он писал Толстому: «Если главная сила должна содержаться в изображении души человеческой, то тут у Вас можно указать пропуски и большие пятна. Сказать, что один мужик поджег у другого дом, а тот простил ему и так его этим удивил, что они стали друзьями — такой рассказ не будет иметь никакой силы. Но если я рассказываю про Ивана, как про знакомого, и описываю все, что в нем делалось, то могу очень увлечь. В Вашем рассказе есть много бесподобного; но пробелы большие; например, конец вовсе скомкан. Как они встречались, как затихала в том и другом злоба — это любопытно и трогательно, а этого нет»129.

15 апреля 1885 года Толстой писал Л. Д. Урусову, что он только что видел И. Д. Сытина, от которого узнал, что у него есть близкие знакомые, молодые люди из торгового мира, которым Чертков давал читать письмо Толстого к М. А. Энгельгардту130, и они из этого письма поняли взгляды Толстого и все значение книгоиздательства «Посредник». Письмо это так подействовало на них, что они решили выпускать издание «Посредник» в убыток себе. Торговец бумагой тотчас же спустил 1½ копейки на пуд бумаги. Это в общей сумме составит тысячи рублей. «Вообще, — пишет Толстой, — сочувствие со всех сторон я вижу огромное»131.

Сам И. Д. Сытин впоследствии так вспоминал о первом времени своей работы в «Посреднике»: «Что это было за время! Это была не простая работа, а священнослужение. Я вел свое все развивающееся дело. Рядом шло дело «Посредника». Я был счастлив видеть интеллигентного человека, так преданного делу просвещения народа. Чертков строго следил, чтобы ничто не нарушило в его изданиях принятого направления. Выработанная программа была святая святых всей серии. Все сотрудники относились к этому начинанию с таким же вниманием и любовью. Л. Н. Толстой принимал самое близкое участие в печатании, редакции и продаже книг, много вносил ценных указании и поправок»132.

Подтверждением этих воспоминаний Сытина являются его письма к Толстому:

«Ваши новые книжки, — писал Сытин 4 июня 1885 года, — очень всем нравятся и раскупают большими количествами. У меня есть на ремесленной выставке стол с моими произведениями, где идет продажа по мелочи. Ваши книжки все продаются очень успешно. Каждый подошедший не уйдет, не купивши, они разложены в большом количестве и продаются на три копейки две, по дешевизне, и изящный вид привлекает покупателей. Купивши же и прочитав, приходят нарочно второй раз на выставку, требуя еще других таких рассказов, и приводят с собой знакомых. Кто купит одну или две книжки, после непременно придет, требуя еще таких, и купит все сколько есть... Очень много покупательниц — женщин с детьми»133.

В письме от 22 июня 1885 года Сытин сообщал Толстому, что он выезжает с изданиями «Посредника» на ярмарку в Нижний Новгород, «где мы надеемся ваши книжки познакомить со всею Россиею и Сибирью... Мне очень дорого и приятно дело, когда покупающие все с радостию разбирают и благодарят»134.

В половине апреля «Посредник» выпустил объявление об открытии им книжного склада. Объявление начиналось такими словами:

«С каждым годом увеличивается число грамотных людей в народе. Вместе с ним возрастает потребность к чтению. Она выражается в спросе на книги.

Много учреждений, обществ и частных лиц желают удовлетворять этому спросу и берут на себя труд издавать и распространять различные книги. В числе их есть хорошие, есть и дурные. Желающие приобрести хорошие книги встречают два затруднения: Одно — как выбрать именно хорошие книги, другое — как дешевле приобрестъ иххорошего содержания по возможно удешевленной цене.

Хорошим мы считаем содержание, возможно ближе выражающее учение Христа и, в крайнем случае, ни в чем не противоречащее этому учению, и при том — изложенное в форме, доступной массе и удовлетворяющей ее потребностям».

«Посредника» ставят перед собой задачу пересматривать все существующие и вновь выходящие народные издания с целью отбора из них таких книг, которые они находят хорошими. Такие книги продаются в складе и рассылаются желающим их иметь. «Посредник» просил как читателей, так и лиц, взявших на себя труд распространения книг, сообщать издательству, какие книги нравятся народному читателю и какие не нравятся. Соответственно этим сообщениям будет дополняться и исправляться список «хороших книг». «Цель наша, — говорилось далее в объявлении, — не получение барыша, а лишь содействие распространению хороших книг».

И, наконец, в объявлении было сказано, что сотрудники склада охотно берут на себя «наведение справок, доставление сведений и исполнение различных поручений, касающихся народной литературы».

Объявление книжного склада «Посредника» было целиком перепечатано в апрельской книжке «Русского богатства» за 1885 год со следующей рекомендацией редакции, напечатанной на отдельной странице перед объявлением: «Обращаем внимание наших читателей, особенно земцев и народных учителей, на нижеследующее объявление. За совершенную правдивость его мы ручаемся и просим его не считать за обычную рекламу, так как склад «Посредника» не имеет ничего общего со спекуляцией и барышом, а имеет цели исключительно принципиальные».

XXI

Почти весь май 1885 года Толстой провел в работе для «Посредника».

В письмах к Черткову за весь месяц только один раз — 15 мая — упоминается работа над «Так что же нам делать?». Толстой писал: «Еще я рад, что кончил нынче рассуждение политико-экономическое, освободился для продолжения и окончания статьи»135.

«Чертково-Сытинское дело идет хорошо». Далее он делится со своим другом новой темой для картин, выпускаемых «Посредником». «Нынче мне пришла мысль издавать картинки героев — не Скобелевых, а доктора Дуброво, высосавшего дифтеритный яд, учителя в Туле, погибшего в пожаре, где он вытаскивал детей, и таких героев, которые положили душу за други своя. Не знаете ли таких? Напишите. Мысль эта мне ужасно нравится»136. На другой день Толстой писал и Черткову о докторе и учителе: «Я соберу сведения об этих и, если бог даст, напишу тексты и закажу картинки и портреты. Подумайте о таких картинках героев и героинь. Их много, слава богу. И надо собирать и прославлять в пример нам. Эту мысль мне нынче бог дал, и она меня ужасно радует. Мне кажется, она может дать много»137.

Доктор, упоминаемый здесь Толстым, это ординатор московского военного госпиталя, Илья Иванович Дуброво. Приглашенный к дифтеритной больной, он через трубку высасывал дифтеритные пленки из горла пациентки, заразился дифтеритом и через несколько дней умер. О подвиге учителя, спасавшего детей на пожаре и погибшего в огне, ничего неизвестно.

Этот план Толстого остался невыполненным, вероятно, потому, что не удавалось собрать более подробные сведения об этих героях, пожертвовавших своей жизнью для спасения других. Только через несколько лет в «Посреднике» появилась книжка И. И. Горбунова-Посадова «Домиан де-Вестер, друг прокаженных», подходящая по содержанию к задуманной Толстым серии книжек.

7 мая Толстой пишет Черткову: «Радуюсь очень на вашу деятельность и жду от нее добра»138.

8 письме от 6 мая Чертков сообщал Толстому, что его троюродная сестра, знающая языки, хочет заняться (конечно, под влиянием разговоров с ним) переработкой для «Посредника» произведений иностранных классиков. Он просил Толстого указать ему, каких иностранных писателей он считает подходящими для такой цели. Толстой отнесся сочувственно к предложению Черткова. «Надо читать, искать, примеривая все к этой цели, и тогда найдется», — писал он Черткову 8 мая. На первый раз он указал ему следующие произведения: романы Диккенса «Оливер Твист» и «Тайна Эдвина Друда», роман английского писателя Ч. Кигслея «Гипатия» (из эпохи борьбы христианства с греческой философией в Александрии в V веке) и книгу В. Прескотта «Завоевание Мексики».

«Оливер Твист», — писал далее Толстой, — кажется, могла бы выйти хорошая книга, если совершенно свободно переделать. Тоже и история завоевания, если бы хорошенько, всей душой перейти на сторону мехиканцев139 и осветить невежественную ухарскую жестокость испанцев»140.

«Историю завоевания Мексики» В. Прескотта Толстой еще в молодости читал в русском переводе в «Современнике», и книга эта произвела на него «очень сильное» впечатление. В списке книг, перечисленных им в письме к М. М. Ледерле от 25 октября 1891 года, книга Прескотта отмечена в числе тех, которые произвели «большое» впечатление в возрасте от 14 до

20 лет141. Очевидно, Толстой уже с того времени сделался непримиримым врагом колониализма, каким он и остался на всю свою жизнь.

В следующем письме к Черткову от 9 мая Толстой вновь касается того же вопроса: «Вчера я писал вам о работе для вашей кузины, — пишет Толстой. — Пусть она возьмет всего Диккенса. В нем найдется много прекрасного — его маленькие рассказы и романы». Туг же Толстой называет как подходящий для переработки в издании «Посредника» роман Джорджа Элиот (псевдоним английской писательницы Марии Эванс), о котором говорит: «Кажется, тоже хорошо»142.

В том же письме Толстой рекомендовал для переработки в «Посреднике» историческое сочинение французского писателя A. Тьерри о борьбе Иоанна Златоуста с византийской императрицей Евдоксией, а также биографии Франциска Ассизского и Иеронима Саванароллы.

«Посредника» Е. П. Свешниковой переработку одного эпизода из романа В. Гюго «Девяносто третий год» (самоубийство Симурена). Толстой нашел присланную рукопись не совсем ясной по направлению, но остался доволен передачей языка B. Гюго. «Язык, — писал он П. И. Бирюкову 1 или 2 июня, — однохарактерный и в разговорах даже очень хорош и чувствуется Hugo, т. е. великий мастер»143.

В письме к Черткову, написанном в тот же день, Толстой дает менее благоприятный отзыв о языке присланной переделки («Язык не безупречный в описаниях», — пишет он), но зато признает глубину содержания эпизода из романа Гюго. «Я вчера, — тут же писал Толстой, — прочел эту статью вслух при наших и Кузминских детях и взрослых. Всех захватило»144.

XXII

Деятельность книжного склада «Посредника» все более и более расширялась. Были установлены сношения с земцами и сельскими учителями. Обычный контингент покупателей изданий «Посредника» составляли мелкие ремесленники, фабричные рабочие и их дети.

16 мая Толстой со всей семьей, кроме старшего сына, переехал из Москвы в Ясную Поляну. Как писал он Черткову на другой день, в деревне ему было «спокойнее», но в то же время в деревне он чувствовал себя более одиноким, чем в Москве. В Москве его посещали друзья и знакомые, сочувствовавшие его взглядам, а в деревне он был окружен только не понимавшими его семейными. О своих семейных Толстой 17 мая писал Черткову: «В семье моей все то же. Есть кое-где крошечные отражения учения истины, но еще нет даже борьбы. Однако и то хорошо. Не безнадежно»145.

Но Толстой в одиночестве находил и хорошие стороны. «И в этом много есть хорошего, — писал он Черткову 20—22 мая. — В одиночестве поверяешь себя лучше. Издание и писание для народа в одиночестве только еще больше получило для меня значения». «Я в деревне, — писал Толстой в том же письме, — спасаюсь от недовольства формами нашей жизни только работой. В деревне эта неправильность нашей жизни чувствуется мне больнее — особенно нынешний год»146.

«Только плохо пишется в деревне, — жаловался Толстой Черткову в письме от 1—2 июня. — Меня так и тянет косить, рубить, что я и делаю. И болят руки, а сердцу легче»147.

Однако в конце мая Толстой все-таки написал один рассказ для «Посредника», о чем он уведомил Черткова 1 и 2 июня: «Я между другими делами написал один рассказец хороший из записанных мною тем148. Жду Ге и попрошу его сделать рисунки»149.

О том же в тот же день Толстой писал и П. И. Бирюкову: «Я написал один рассказ, еще не поправил»150. По-видимому, это был рассказ, впоследствии озаглавленный «Два старика».

Основная мысль этого рассказа совпадает с библейским изречением: «Милости хочу, а не жертвы», или в переводе Толстого: «Любви к людям хочу, а не жертвы». Источником рассказа Толстого мог послужить небольшой рассказ «Странник и домосед», напечатанный в журнале «Домашняя беседа для народного чтения» за 1859 год, вып. 38, стр. 361—365. Рассказ помещен под рубрикой «Черты из народной жизни», снабженной аннотацией «Быль» и примечанием, в котором сказано, что рассказ написан со слов «старца» Саровской пустыни Иллариона, который знал обоих действующих в рассказе лиц. Рассказ подписан инициалами Г. Ш., которые раскрыты в указателе ко всем томам журнала за 1859 год: Г. Ширяев.

Действие рассказа происходит в Орловской губернии. Говорится, что в одной деревне жили два друга Яков и Дмитрий, оба трудолюбивые зажиточные крестьяне. Задумали они отправиться на богомолье в Старый Иерусалим. Долго они собирались, наконец, все приготовления к путешествию были закончены, назначен день отхода, и было решено каждому взять с собой по двести рублей на расходы. Но в назначенный день Яков вдруг объявил своему другу, что по некоторым причинам он отказывается от богомолья. Дмитрий погоревал, упрекнул друга в скупости и отправился один. Путешествие Дмитрия не описано, но дальше рассказывается, что, проходя по разным «святым местам», он неожиданно для себя всюду видел Якова впереди себя. Хотел Дмитрий подойти к Якову, но как-то все получалось, что Яков уходил от него. Так и вернулся Дмитрий домой, не повстречавшись с Яковом. Когда он вернулся домой, то узнал, почему Яков не пошел вместе с ним на богомолье.

детей лежали больными. Увидев бедственное положение этой семьи, Яков раздумал идти в Иерусалим и припасенные деньги употребил на то, чтобы всю семью поставить на ноги: он привез им воз дров, мешок муки, молока, крупы, хлеба печеного, мяса, он затопил печь, сварил похлебку и кашицу. На другой день поехал в город, купил беднякам разной одежи, сапог, башмаков, рубашек, холстов, потом купил им лошадь и корову. К весне все семейство поправилось.

Этим заканчивается рассказ «Странник и домосед». Сходство сюжета «Двух стариков» Толстого и рассказа, помещенного в «Домашней беседе», до такой степени очевидно, что невозможно сомневаться в том, что Толстой читал рассказ из «Домашней беседы».

В 1859 году Толстой начал школьные занятия с яснополянскими детьми и в поисках книг для чтения ребятам перечитал все доходившие до него книжки и журнал «Для народного чтения». В статье Толстого «Об общественной деятельности на поприще народного образования» перечислены на четырех страницах все прочитанные автором издания для народного чтения151.

Рассказ «Странник и домосед» в другом изложении опубликован Д. Ф. Ковалевским в журнале «Душеполезное чтение» за 1871 год под названием «Подвиг паломничества и подвиг человеколюбия»152.

В записях, сделанных Толстым со слов олонецкого сказителя былин В. П. Щеголенка, гостившего в Ясной Поляне в 1879 году, есть отрывок его рассказа о двух странниках153. Но Щеголенок в своем рассказе соединил несколько сюжетов, и основная мысль рассказа о страннике и домоседе была потеряна.

«Домашней беседы» сделался неузнаваемым. Толстой изменил сюжет: в «Домашней беседе» Яков совсем не пошел на богомолье, а истратил припасенные деньги на помощь бедной семье, почему и назван домоседом; у Толстого же этот крестьянин отправляется в путь, доходит до Украины и здесь находит голодающее семейство, на помощь которому и тратит свои деньги.

Толстой наделил каждого из своих героев особым характером. Ефим Тарасович — тот, который дошел до Иерусалима, мужик богатый, степенный, водки не пил, табаку не курил и не нюхал, черными словами весь век не ругался и человек был тихий и твердый. Другой мужик по имени Елисей Бодров, тот, который до Иерусалима не дошел и употребил припасенные деньги на помощь голодающему семейству, — человек был добродушный и веселый, пивал и водку, и табак нюхал, и любил песни петь, но человек был мирный, с домашними и соседями жил дружно.

Общие симпатии читателей с первой страницы до последней на стороне Елисея, а не Ефима. Рассказ дается на широком бытовом фоне, рисуется яркая картина умирания от голода и болезней украинской деревенской семьи. Разговор с Ефимом женщины из крестьянской семьи (той самой, которую поставил на ноги Елисей) первоначально написан на русском языке и только в корректурах переделан на украинский язык.

То, что в рассказе так подробно описываются странствия Ефима Тарасовича по святым местам, не способствует усилению у читателя благоговейного отношения к его паломничеству. Напротив, Ефим, вернувшись домой и найдя упущения в хозяйстве, сделанные старшим сыном, не только разбранил, но и побил его. Таким образом, странничество не принесло пользы его душе.

XXIII

В первых числах июня 1885 года Толстой испытал тяжелое душевное состояние. 6—7 июня он писал Черткову: «...... и на моих глазах в семье идет вокруг меня систематическое развращение детей... Я путаюсь, желаю умереть, приходят планы убежать или даже воспользоваться своим положением и перевернуть всю жизнь».

Здесь мы находим единственное в переписке, а также и в дневниках Толстого указание на то, что ему приходили в голову мысли о том, чтобы не только «убежать» из Ясной Поляны, но даже о том, чтобы «воспользоваться своим положением» главы семьи и владельца имения, чтобы «перевернуть всю жизнь».

Но Толстой не приходит в отчаяние, он чувствует, что это его состояние — временное. Однако он ощущает «недостаток близких живых людей», которым мог бы передать свои «затруднения».

«Русского богатства» Л. Е. Оболенского. Он писал о своем «безвыходном» материальном положении и просил Толстого помочь ему найти работу, так как он рискует остаться «с семьей без куска хлеба»154. Толстой по этому поводу замечает, что к тому положению, которое Оболенский называет «безвыходным», сам он «страстно» стремится «вот уже 10 лет».

«Неужели так и придется мне умереть, — пишет Толстой далее, — не прожив хоть один год вне того сумасшедшего безнравственного дома, в котором я теперь принужден страдать каждый час, не прожив хоть одного года по человечески разумно, т. е. в деревне не на барском дворе, а в избе, среди трудящихся, с ними вместе трудясь по мере своих сил и способностей, обмениваясь трудами, питаясь и одеваясь, как они, и смело, без стыда, говоря всем ту Христову истину, которую знаю»155.

Очевидно, к маю или июню 1885 года относится тяжелый разговор Толстого со старшим сыном, который в это время кончал естественный факультет Московского университета. Сергей Львович обратился к отцу с вопросом, каким делом он советовал бы ему заняться. «Это было в самый разгар его разлада с матерью... Он был в раздраженном настроении и ответил: «Дела нечего искать, полезных дел на свете сколько угодно.

Мести улицу — также полезное дело», Этот ответ, — пишет Сергей Львович, — меня сильно обидел и был одной из причин моей тогдашней отчужденности от мировоззрения отца»156.

лаборатории, поступить на государственную или земскую службу или заняться сельским хозяйством в Ясной Поляне и Самарском имении, к чему его склоняла мать. Совершенно очевидно, что все перечисленные занятия противоречили убеждениям Толстого. Занятия в городских лабораториях и других городских учреждениях Толстой считал далекими от потребностей народа; государственную службу, основанную на насилии, Толстой отрицал, земскую службу считал бесполезной для народа; помещичья собственность на землю в его глазах имела в своей основе только насилие власти.

XXIV

Уверенность Толстого, что тяжелое душевное состояние, о котором он писал Черткову, является временным, вскоре оправдалось. 17—18 июня он писал ему же: «Я написал еще рассказ для вас и, кажется, лучше прежних»157. Это, по-видимому, был рассказ «Свечка».

18 июня Н. Н. Страхов, гостивший тогда в Ясной Поляне, писал Н. Я. Данилевскому, что он «прочитал старый неконченный рассказ «Лошадь»158, потом новые рассказы «Где любовь, там и бог», «Упустишь огонь — не погасишь», «Свечка», «Два старика». Последние рассказы удивительны по своей художественности и по чудесному смыслу; взяты из народных рассказов. Он исключительно этим и занимается»159.

По записи И. М. Ивакина, Толстой говорил о рассказе «Свечка»: «Я слышал его от пьяных мужиков, с которыми мне пришлось ехать из Тулы. Он мне понравился именно своею грубою простотою — так и пахнет мужицкими лаптями!»160 Запись И. М. Ивакина подтверждает П. И. Бирюков. «За «Двумя стариками», — пишет он в своих неопубликованных воспоминаниях, — следовал рассказ «Свечка», более грубый, но столь же прекрасный. Лев Николаевич говорил мне, что сюжет его рассказал ему пьяный мужик, и что он от себя почти ничего не добавил»161.

Рассказ первоначально был озаглавлен библейским изречением: «Мне отмщение, и Аз воздам». Затем он получил окончательное заглавие, а библейское изречение было помещено в виде эпиграфа. В дальнейшем эпиграф из Библии был заменен изречением из Евангелия о непротивлении злому.

«всякие бывали господа. Были такие, что смертный час и бога помнили и жалели людей, и были собаки, не тем будь помянуты». Но по мнению рассказчика, «хуже не было начальников, как из крепостных, как из грязи да попали в князи! И от них-то хуже всего житье было».

Рассказчик вспоминает, как в одном господском имении такой приказчик из дворовых «забрал власть и сел на шею мужикам». «И битьем и работой донимал народ, и много от него муки терпели мужики».

«Бывало, что и изводили таких злодеев», — говорит рассказчик, очевидно, считая такие действия крестьян вполне естественными и справедливыми. И про этого приказчика «стали поговаривать мужики», «в сторонке, кто посмелее, что такого убить не грех». Наконец составился план о том, как убить приказчика. Но против этого решения выступил старый Петр Михеев. Он говорил мужикам: «Грех вы, братцы, великий задумали. Душу погубить — великое дело. Чужую душу погубить легко, да своей-то каково?» Разгорается спор между приверженцами противления и сторонниками непротивления. Василий Михеев возражает Петру: «Заладил одно: грех человека убить Известно, грех, да какого человека? Грех человека доброго убить, а такого собаку и бог велел... Не убить его — грех больше будет. Что он людей перепортит! А мне хоть и пострадаем, так за людей. Нам люди спасибо скажут».

Опять заговорил Петр. Излагая воззрения автора, он говорит: «Ты станешь зло изводить, а оно в тебя перейдет. Человека убить — не мудро, да кровь к душе липнет. Человека убить — душу себе окровянить. Ты думаешь — худого человека убил, думаешь — худо извел, ан глядь, ты в себе худо злее того завел. Покорись беде, и беда покорится».

— на Петровы.

Приказчик велел мужикам пахать на второй день Пасхи. «Поплакали мужики, а ослушаться не смеют».

Перед обедом приказчик призвал старосту и велел ему идти в поле и послушать, что говорят про него мужики. Староста вернулся и сказал, что все мужики бранят приказчика, говорят: «Чтобы у него пузо лопнуло и утроба вытекла», а Василий Михеев говорит, что «не миновать ему беспокаянной смерти». Один Петр Михеев не ругается. Он пашет и поет духовные стихи, а к сохе прикрепил свечку, и свечка эта горит и не гаснет. Староста подошел к нему, и тот сказал ему только: «На земле мир, в человецех благоволение».

Приказчик задумался и говорит жене: «Победил он меня! Дошло теперь и до меня!»

Жена уговорила приказчика отпустить мужиков. Приказчик поехал. В дороге лошадь испугалась свиньи, «шарахнулась в частокол», и приказчик упал животом на заостренный кол. «И пропорол себе брюхо, свалился наземь». Мужики нашли его мертвым.

«Узнал про все дела барин и от греха отпустил мужиков на оброк.

И поняли мужики, что не в грехе, а в добре сила бытия».

Этими словами заканчивался рассказ.

24 июля 1885 года В. Г. Чертков писал Толстому о том впечатлении, какое произвел на него рассказ «Свечка»: «Сейчас прочел ваш рассказ «Свечка» и не могу не поделиться с вами радостью, которую я испытал после этого чтения... Мы все получили в этом рассказе громадное приобретение, то самое, что нам нужно было. Ничего нового вы не дали, а только передали то, что давно дал Христос, только в новой форме, благоприятной многим»162.

«Свечка» поступил в набор, в кругу сотрудников «Посредника» поднялись жаркие споры о том, соответствует ли окончание рассказа направлению «Посредника». 7—8 нобря Чертков писал Толстому: «Рассказ этот мне не только в высшей степени нравится... но я чувствую, что он положительно нужен. Но вместе с тем последние его строки меня совсем смущают. Эта ужасная смерть приказчика как раз после того, как он сознал торжество добра над злом и признал себя побежденным, это буквальное исполнение дурных пожеланий крестьян о «беспокаянной смерти» и о том, чтобы у него «пузо лопнуло и утроба вытекла... И кто ни читает этот рассказ из лиц, вполне разделяющих наши взгляды, и из лиц, только симпатизирующих им, все в один голос находят, что рассказ и по форме и по содержанию прекрасен, только вот конец все портит»163.

Чертков приложил к своему письму два варианта окончания «Свечки» — один, составленный им самим, другой — сотрудницей «Посредника» А. М. Калмыковой.

«Получил я ваше письмо, милый друг, и целый вечер думал о «Свечке» и начинал писать и написал другой конец. Но все это не годится и не может годиться. Вся историйка написана ввиду этого конца. Вся она груба и по форме и по содержанию, и так я ее слышал, так ее понял, и иною она не может быть — чтобы не быть фальшивою». Но доводы Черткова были понятны Толстому. «Я согласен, — писал он, — что есть что-то дикое в этой смерти, и лучше, чтоб ее не было».

Толстой признается, что сначала ему «было неприятно» желание Черткова и Калмыковой изменить окончание рассказа, «но то было одну минуту, а после стало очень хорошо».

Не приняв варианты Черткова и Калмыковой, Толстой пишет сам новое окончание «Свечки», закончив его словами: «Так еще возможно». По этому окончанию, приказчик «стал тосковать и не стал ни до чего доходить», запил и меньше чем через год «от вина и помер»164.

С таким окончанием рассказ «Свечка» был напечатан в издании «Посредника» в 1886 году и в журнале «Книжки Недели» за январь того же года, но в двенадцатом томе собрания сочинений Толстого, вышедшем в том же 1886 году, и во всех последующих изданиях был восстановлен первоначальный текст. Позднее Толстой говорил Черткову, что изменение конца «Свечки», сделанное в первом издании, было ему неприятно165.

XXV

В то время как Толстой был увлечен работой над народными рассказами для «Посредника», Софья Андреевна была занята главным образом новым — пятым — изданием собрания его сочинений.

«Как ты ни утешаешь, что деньги будут, я никак не соображу, откуда же? А расходы в Москве при самой усиленной экономии так велики, что просто беда, в ужас приводят всякий день». О том, что деньги в Москве «тают не по дням, а по часам», Софья Андреевна писала и в предыдущем письме от 23 октября166.

Толстой отвечал 24 октября: «А если нужны будут деньги, то поверь, что найдутся (к несчастью). Можно продать мои сочиненяя (они верно выйдут нынешний год); можно продать Азбуки, можно лес начать продавать. К несчастью, деньги есть и будут, и есть охотники проживать чужие труды»167.

До этого Толстой продавал издателям право выпуска его сочинений. Издание и распространение «Азбуки» и «Книг для чтения» Толстой поручил мужу своей племянницы — Н. М. Нагорнову. Софья Андреевна, имевшая доверенность Льва Николаевича на ведение всех его имущественных дел, решила не продавать более издателям права, а приступить самой к изданию сочинений Толстого. Одновременно у Нагорнова была отобрана доверенность на издание «Азбуки» и «Книг для чтения».

В феврале 1885 года Софья Андреевна ездила в Петербург по разным делам, в частности и для того, чтобы встретиться с вдовой Достоевского, Анной Григорьевной, и расспросить ее об издании ею сочинений мужа. Встреча состоялась 24 февраля. Вечером того же дня Софья Андреевна писала Толстому: «Достоевская очень мне обрадовалась почему-то, а я к ней поехала потому, что она печатает сама книги своего мужа, и в два года она выручила 67 тысяч чистых денег. Она мне дала самые полезные советы...»168.

«Холстомер», повесть «Смерть Ивана Ильича», «Сказка об Иване-дураке», легенда «Касающийся грешник» и «Мысли, вызванные переписью» (выдержки из «Так что же нам делать?»),

Софья Андреевна взялась сама читать корректуры нового издания, в чем помогал ей Лев Николаевич, читая некоторые части издания. При этом он иногда высказывал свои мнения о прочитанных им произведениях. Так, он неодобрительно отозвался о рассказе «Люцерн», находя, что этот рассказ «попорчен» гегельянством (рассуждениями о «гармонии мира»), и очень одобрил основное содержание своих педагогических статей. В «Войне и мире» Толстой не одобрил главу о Наташе в опере, а в «Анне Карениной» одобрил сцену охоты169.

Несмотря на то, что Толстой в то время называл «дребеденью» не только свои прежние художественные произведения170, но и произведения Тургенева и даже Пушкина171, он с интересом прочитывал корректуры «Войны и мира». Он старался угадать финал некоторых особенно интересных сцен, подробности которых с годами улетучились из его памяти.

Текст «Войны и мира» в пятом издании собрания сочинений Толстого дается не по третьему и четвертому изданиям сочинений, где французский язык почти повсюду заменен русским, а философско-исторические и военные рассуждения автора или перенесены в конец книги, или совсем изъяты, а по первому и второму изданиям, с французским языком и авторскими рассуждениями в тексте.

У нас нет данных относительно того, кому принадлежит выбор текста «Войны и мира» в пятом издании собрания сочинений. Вероятнее всего, инициатива этой перемены исходила от Н. Н. Страхова, который в письме к Н. Я. Данилевскому от 18 июня 1885 года сообщал, что он помогал С. А. Толстой в чтении корректур172. Для Софьи Андреевны Н. Н. Страхов был непререкаемым авторитетом в литературных делах. Сохранился написанный его рукой план всего нового издания173.

—1870 годов Страхов высказывался против внедрения философских рассуждений в текст «Войны и мира», но, с одной стороны, Страхов не мог быть удовлетворен текстом «Войны и мира» в третьем издании собрания сочинений Толстого, так как текст этот изобиловал погрешностями174. С другой стороны, Страхов в середине 1880-х годов иначе смотрел на «Войну и мир», чем прежде. 27 июля 1887 года он писал Толстому, что перечитывал «Войну и мир». «...Общая высота взгляда — несравненная, поразительная. Если бы я теперь писал свои статьи об Вас, то написал бы иначе. Я не видал тогда, что Вы уже тогда выступили мыслителем и нравоучителем, с полным мировоззрением — так точно, как выступаете теперь... Несравненная книга! До сих пор я не умел ценить ее как следует, да и Вы не умеете — так мне кажется»175.

Несомненно, что и Софья Андреевна и Страхов, если он принимал участие в выборе текста «Войны и мира» для нового издания, не могли без согласия Толстого предпринять возвращение текста романа к первому-второму отдельным изданиям.

Толстой ни в 1880-е годы, ни гораздо позднее не был противником философских воззрений, выраженных в «Войне и мире». В беседе с Г. А. Русановым, происходившей в 1883 году. Толстой говорил о том, как он был порадован тем, что во Франции после появления перевода «Войны и мира» стали более ценить его философско-исторические взгляды176. Позднее, в разговоре с английским биографом Э. Моодом, происходившем не ранее 1896 года, Толстой сказал, что он продолжает разделять взгляд на роль личности в истории, изложенный в «Войне и мире»177.

— двенадцатая — часть собрания сочинений, содержавшая произведения Толстого, написанные с 1881 года, вышла в свет 10 апреля 1886 года. Получив от жены известие об окончании издания, Толстой писал ей 9 апреля178: «Очень радуюсь за тебя, за 12-ю часть, а для себя радуюсь преимущественно за Ивана дурака»179.

XXVI

Еще 9 января 1885 года Софья Андреевна писала сестре: «Была у нас очень странная дама, Александра Михайловна Калмыкова, харьковская, помнит тебя и детей и очень вас всех любит. Она была проездом из Петербурга и заезжала познакомиться с Левочкой и спросить у него совет какой-то тайный. Она такая живая, веселая и всю жизнь посвятила школьной деятельности».

А. М. Калмыкова, в то время жена председателя департамента харьковской судебной палаты, работала в харьковских воскресных школах, писала педагогические статьи, вместе с Х. Д. Алчевской составляла книгу «Что читать народу?»

Как писала А. М. Калмыкова Толстому 3 апреля, она в то время была близка к его учению, «чувствовала правду» в нем180. Она имела намерение работать для «Посредника».

22 марта, когда Толстой, возвращаясь из Крыма, проезжал через Харьков, Калмыкова вместе с ним проехала до Орла. Толстой тут же в вагоне познакомился с рукописью Калмыковой о Сократе, написанной ею для «Посредника»181.

«Пожалуйста, пришлите мне поскорее вашего Сократа. Вы увидите, что я с любовью сделаю все, что сумею и смогу над этой работой».

В тот же день Калмыкова писала Толстому: «Сократа внимательно перечла и усердно дополню. Вы сняли с меня мешавшие путы — страх отступить от истории, заботу об объеме очерка. Через три недели, надеюсь, рукопись будет у вас»182.

28 марта Толстой вновь пишет Калмыковой: «Сократа пришлите поскорее. Я надеюсь отдать его в народное издание. Будет книга»183.

5 апреля Толстой писал Л. Д. Урусову о работе Калмыковой: «Ее жизнь Сократа вышла превосходная книжка, если она еще поправит ее»184. Ему же Толстой писал 1 мая: «Жизнь Сократа, составленная Калмыковой, будет превосходная народная и глубоко нравственная книга»185.

2 мая Толстой извещал Черткова, что Калмыкова была у него и читала свою работу о Сократе. «Эта книга, — писал Толстой, — будет лучше всех, т. е. значительнее всех»186. Очевидно, при чтении Толстой сделал замечания, и Калмыкова взяла рукопись для исправления. 8 мая исправленная рукопись была отослана Толстому. 10—11 мая Толстой писал Черткову: «Сейчас получил Сократа от Калмыковой. Это будет превосходно, но ужасно боюсь за цензуру»187.

Около 16 мая Толстой уведомлял Калмыкову, что он «целый день занимался» ее рукописью. «Хотелось бы, — писал он, — сделать все, что умею, для улучшения формы. Содержание очень хорошо. — Желаю бодрости и досуга для работы»188.

«Ужасно счастлива, что Вы приложили свою руку к «Сократу». Другого Сократа по богатству биографического материала в истории нет, и мне испортить эту тему было бы крайне больно»189.

20—22 мая Толстой писал Черткову: «Сократа я взял с собой в деревню, и вот уж несколько дней работаю над ним с большим увлечением. Надеюсь, что Калмыкова простит меня за мои перемены. Основа та же, но переделываю много. Предмет необыкновенной важности. Столько самого главного можно сказать свободно в этой форме»190.

24 мая Толстой писал Калмыковой: «Сократа вашего я мараю отчаянно. Сохраните у себя черновую, а то я так измараю и запутаюсь, что бывало со мной, и то испорчу, и своего не сделаю. — Очень уж хорошо и значительно. Я более недели пристально занимаюсь им. — Так как ни вам не нужно авторское удовлетворение, ни мне, то дело только в том, чтобы было на пользу людям. — Сколько бы я ни переделывал, основа ваша. Не было бы вашей умной, доброй и смелой работы, не над чем и было бы работать»191.

1—2 июня Толстой сообщал Черткову: «С Сократом случилась беда. Я стал переделывать, стал читать Меморабилиа, Платона и увидал, что все это можно сделать лучше. Сделать я всего не сделал, но все измарал, и Калмыковское и свое, и запутал и остановился пока... Удивительное учение — все то же, как и Христос, только на низшей ступени. И потому особенно драгоценно»192.

«Учитель греческого народа Сократ». Толстой переменил заглавие на «Греческий учитель Сократ».

Большинство включенных в книжку Калмыковой диалогов Сократа посвящено вопросам нравственности. Каждая из глав имеет свое название, данное Толстым. Вот эти названия: «Сократ хочет узнать, как людям жить надо, и слышит в своей душе голос»; «Как жить надо?»; «Как надо управлять народом?»; «Кто лучше — раб или господин?»; «Как жить в семье»; «Почему Сократу не нужно было ни дорогой пищи, ни дорогой одежды»; «О братском житье»; «Как людям жить вместе?»; «Что нужно знать каждому человеку?» (вся эта глава была написана Толстым).

По справедливому замечанию Н. К. Гудзия, «исправления, сделанные Толстым в первых девяти главах рукописи, таковы, что они, в сущности, сводят на нет всю первоначальную работу Калмыковой в пределах этих глав... В большинстве случаев Толстой зачеркивает все написанное Калмыковой и между строк и на полях пишет свое»193.

Совершенно изменен был Толстым язык книжки о Сократе. Книжка Калмыковой была написана обычным книжно-литературным языком, каким писались в то время подобные работы.

Излагая диалоги Сократа, Толстой нигде не отступает от метода, принятого Сократом в этих диалогах. Метод этот состоял в том, что Сократ очень редко излагал мнение по какому-либо вопросу от своего лица. Большею частью он старался путем наводящих вопросов заставить собеседника признать свое непонимание и его, Сократа, правоту в том или другом вопросе. Толстой везде сохраняет этот сократовский метод ведения диалогов. Это придает особенную живость и естественность диалогам Сократа в изложении Толстого.

Основное различие книжки о Сократе, написанной Калмыковой, и переработки этой книжки, произведенной Толстым, — в различном подходе авторов к изображению Сократа.

Для Калмыковой Сократ — историческая личность, философ, живший в Греции в известную эпоху и испытывавший на себе влияние окружающей социальной среды.

Для Толстого Сократ — мудрец, учитель нравственности, поучения которого, несмотря на более чем двухтысячелетнюю давность, не потеряли своего значения и для современности.

Сократ признавал «общую духовную основу и организацию всего человечества»194, Толстой также утверждал, что «одна душа во всех»195.

«Сократ придавал исключительное значение исследованиям человека как существа нравственного, считая философию природы не только излишнею, но даже опасною»196. Толстой считал изучение естественных наук ненужным для внутренней нравственной жизни человека.

Сократ говорил, что временами он слышит в своей душе голос, который указывал ему, что надо делать и чего делать не следует. Толстой, излагая учение Сократа, называет этот голос — «голосом совести, голосом бога».

Сократ признавал для каждого человека необходимым властвовать над своими страстями, подчиняя их разуму. Так же смотрел и Толстой.

в деле обучения и воспитания.

Как Сократ, так и Толстой любили физический труд и уважали тех, кто им занимался.

В последних числах июня 1885 года А. М. Калмыкова поехала в Петербург, увозя с собой для передачи в редакцию «Посредника» рукопись книжки «Греческий учитель Сократ».

27 июня П. И. Бирюков писал Черткову из Петербурга, что он виделся с Калмыковой, которая рассказала ему, что «с Сократом произошло нечто странное. Лев Николаевич исправил первую половину, а от второй отказался. Александра Михайловна не знает, что и делать. Теперь обе половины совсем не похожи одна на другую, и никак склеить их нельзя»197.

Мы не располагаем никакими данными относительно того, чем вызван был этот отказ Толстого. Быть может, снова перечитав «Федона» Платона (первое чтение «Федона» в молодости произвело на Толстого «большое впечатление»198), Толстой находился под сильным впечатлением от прочитанного и решил, что никакая переработка его недопустима; быть может, Толстой обратил внимание на то, что в последних главах книжки меньше поучений Сократа, а больше фактических сведений о последних днях его жизни, и потому переработка этих глав представлялась Толстому менее необходимой — об этом мы можем только гадать.

«Суд над Сократом», «Сократ в тюрьме», «Последняя беседа Сократа», «Смерть Сократа». В этих главах исправлений Толстого немного, за исключением главы «Последняя беседа Сократа». Эти страницы были так значительно переработаны Толстым, что потребовалось их целиком переписать.

Из письма Бирюкова видно, что и он, и Калмыкова считали, что рукопись Калмыковой и переработка Толстого — совершенно различные произведения и «склеить» их механически невозможно.

П. И. Бирюков не решался взять на себя ответственность за выпуск книжки, составленной из двух отличающихся одна от другой «склеенных» половинок. Чертков, прочитав книжку, высказал мнение, что следует произвести в ней некоторые сокращения, в том числе выпустить беседу Сократа о бессмертии, не совсем ясно изложенную. Пришли к заключению, что следует просить Льва Николаевича решить, что делать с книжкой о греческом учителе Сократе.

13 августа Чертков и Бирюков выехали из Петербурга в Ясную Поляну и пробыли там три дня — 16, 17 и 18 августа. Толстой принял сокращения, предложенные Чертковым, и, может быть, произвел некоторые исправления в тексте книжки.

Было решено: книжку «Греческий учитель Сократ» печатать в той редакции, какую она получила после сокращений и исправлений.

«Сократа» без всяких урезок и изменений. Книжка вышла в начале 1886 года. Имена авторов указаны не были.

Калмыкова была довольна книжкой и исправлениями Толстого. 19 июля она писала Толстому: «Вчера перечла Сократа и только вчера почувствовала, сколько вы для него сделали, Лев Николаевич. Как чудесно просто, картинно вышел миф о Геркулесе. Как вы хорошо дополнили главу, более всего тревожившую меня «Какое знание больше всего нужно людям?». Она вышла очень серьезной; быть может, легкомысленные и не одолеют, а без нее бы Сократ и цены не имел. Будут же и такие, и не мало их, которые и прочтут, и поймут, и толковать о ней будут»199.

Благодаря доступности изложения и мастерству языка книжка о Сократе, переработанная Толстым, стала доступна всякому грамотному крестьянину. В начале января 1886 года Толстой говорил о «Сократе»: «Представьте, всем нравится — мужикам очень нравится греческий философ»200.

Х. Д. Алчевская устраивала опыт чтения книжки о Сократе в украинской крестьянской семье одной из деревень Екатеринославской губернии. Она сообщает, что «рассказ «Сократ» с первых страниц захватил внимание наших деревенских слушателей». Во время чтения слушатели смеялись, делали свои замечания и вставки.

Чтение главы «Кто лучше, раб или господин?» вызвало большое оживление и воспоминания о крепостном праве, рассуждения о различии раба и крепостного человека, лакея. Один из слушателей заметил: «А вы еще говорите, что крепостные были не рабы!». При чтении главы «Что нужно знать каждому человеку» (написанной Толстым) слушатели «одобрительно смеялись каждому разъяснению Сократа», «замечания сыпались со всех сторон». При чтении главы «Суд над Сократом и его защита» замечания прекратились, «в хате стало совсем тихо». Когда было прочтено о смертном приговоре Сократу, один из слушателей произнес: «Одолели!» и зарыдал так жалостно, так по-детски, что учительница сама с трудом могла продолжать чтение. Остальные слушатели тоже тихо плакали.

«Ох, тай книжка!», — воскликнул один из слушателей по окончании чтения201.

Ученая критика в лице Н. Н. Страхова резко напала на книжку «Греческий учитель Сократ». А. М. Калмыкова 15 августа писала Черткову: «Зачем Вы не сказали мне, что Вам говорил Страхов о Сократе? Он сначала стеснялся, а потом разошелся». Страхов «горячо» доказывал, что «это не настоящий Сократ». «Я к этому обвинению давно готова, — писала далее Калмыкова, — много об этом говорили с Львом Николаевичем. В первоначальной редакции Сократ был более похож на известную вам историческую фигуру, а потом более и более делался человеком, понятным и привлекательным для известного круга читателей. История от нашего изображения Сократа не пострадала, а не один десяток людей испытывает на себе нравственное влияние этого большого человека. Так мы и правы»202.

В 1904 году Толстой вернулся к теме о Сократе. В составленный им «Круг чтения» он включил статьи «Суд над Сократом и его защита» и «Смерть Сократа». Первая статья в основном представляет собой свободное изложение нескольких страниц из «Апологии Сократа», написанной Платоном. Вторая статья взята из диалога Платона «Федон», причем Толстым в тексте перевода были сделаны изменения, дополнения и сокращения203.

Примечания

¹ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 118.

³ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 105.

⁴ Письмо не опубликовано; хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

⁵ Письмо П. Ф. Ковальской от 23 февраля 1891 г. — Полное собрание сочинений, т. 65, стр. 227. В письме к Н. Н. Ге-сыну от 23 января 1891 г. Толстой просил его «приветствовать» врача Ковальского (там же, стр. 226).

⁶ «Летописи Гос. лит. музея», кн. 12. М., 1948, стр. 160.

⁷ Толстая. Письма к Л. Н. Толстому. М., 1936, стр. 257, 263.

⁸ Письма В. С. Соловьева, т. I. СПб., 1908, стр. 19. Это письмо датировано 19 октября 1884 г., но это или описка автора, или ошибка переписчика, так как весь октябрь 1884 года Толстой провел в Ясной Поляне.

⁹ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 431—432.

¹⁰ —440.

¹¹ Там же, стр. 432.

¹² Там же, стр. 448.

¹³ Там же, стр. 437, 441.

¹⁴ Там же, стр. 450.

¹⁵

¹⁶ Там же, стр. 433—434.

¹⁷ С. А. Толстая. Письма к Л. Н. Толстому, стр. 261.

¹⁸ Толстая. Письма к Л. Н. Толстому, стр. 258, 268, 270, 271, 274, 275.

¹⁹ Там же, стр. 274.

²⁰ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 446.

²¹

²² Письмо не опубликовано; хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

²³ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 118.

²⁴ Иван Наживин. Из жизни Льва Николаевича Толстого. М., 1911, стр. 32. Эти слова Толстого вызвали у В. В. Вересаева такое замечание: «Кто в здоровых, нормальных условиях станет радоваться такой своеобразной чести? И кто, не принужденный переживать этот вечный стыд за себя, способен говорить так?» (В. В. . Художник жизни. (О Толстом). М., 1922, стр. 97).

Этот же разговор Толстого с Сютаевым кратко воспроизводит А. Б. Гольденвейзер в своем дневнике 10 июля 1907 г. (А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого. М., 1959, стр. 200).

²⁵

²⁶ «Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка». Л., 1929, стр. 68.

²⁷ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 124.

²⁸ «И. Е. Репин и Л. Н. Толстой», I. Переписка с Л. Н. Толстым и его семьей М, 1949, стр. 11.

²⁹ Павлов имел в виду страницы «Войны и мира», посвященные главнокомандующему Москвы в 1812 г. графу Ф. В. Растопчину.

³⁰

³¹ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 102.

³² Там же, стр. 101, 104, 110.

³³ Там же, стр. 112.

³⁴ См. стр. 305 настоящего издания.

³⁵ Бирюков. Биография Льва Николаевича Толстого, т. II. 1923, стр. 226.

³⁶ «Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина». М., 1916, стр. 21—22; И. Д. Сытин. Жизнь для книги. М., 1960, стр. 62—63.

³⁷

³⁸ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 121.

³⁹ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 453.

⁴⁰ Письмо не опубликовано; хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

⁴¹ Молодой кучер, яснополянский крестьянин Миша Егоров, служивший у Толстых.

⁴² ́rorer — говорить речи, разглагольствовать.

⁴³ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 454—457.

⁴⁴ Дневники С. А. Толстой 1860—1891. М., 1928, стр. 57.

⁴⁵ С. А. Толстая

⁴⁶ С. А. Толстая. Моя жизнь. Авторизованная копия, тетр. 4, стр. 132.

⁴⁷ Полное собрание сочинений, т. 48, стр. 46.

⁴⁸ Толстая. Письма к Л. Н. Толстому, стр. 286.

⁴⁹ Там же, стр. 287.

⁵⁰ «Добродетельная женщина» (фр.).

⁵¹ Толстая. Письма к Л. Н. Толстому, стр. 288—289.

⁵² Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 458, 460—462, 465, 469.

⁵³ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 128.

⁵⁴ «Русской мысли» Н. Н. Бахметева Г. И. Успенскому от 19 декабря 1884 г. — «Глеб Успенский. Материалы и исследования». Изд-во АН СССР, 1958, стр. 340.

⁵⁵ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 133.

⁵⁶ «Глеб Успенский. Материалы и исследования», стр. 340.

⁵⁷ Письмо не опубликовано; хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

⁵⁸ ЦГИА, ф. 776, оп. 6, д. 361, л. 244.

⁵⁹ —204.

⁶⁰ Полное собрание сочинений, т. 25, стр. 503—507; в окончательной редакции трактата вопросу о деньгах посвящены шесть глав — с XVII по XXII (см. далее, стр. 452—457).

⁶¹ Из черновых редакций главы о деньгах в трактате «Так что же нам делать?». — Полное собрание сочинений, т. 25, стр. 628—632.

⁶² Академик И. И. Янжул. Мое знакомство с Толстым. — «Международный Толстовский альманах», сост. П. А. Сергеенко. М., 1909, стр. 410.

⁶³ Амфитеатров. Собрание сочинений, т. 22, СПб., б. г., стр. 4—5.

⁶⁴ Полное собрание сочинений, т. 25, стр. 634.

⁶⁵ В. Б. . Лев Толстой. М., 1963, стр. 633.

⁶⁶ Полное собрание сочинений, т. 25, стр. 800.

⁶⁷ См. стр. 265 настоящего издания.

⁶⁸ Из черновой редакции «Так что же нам делать?» (рукопись 22, л. 10—11). Хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

⁶⁹ —474.

⁷⁰ Там же, стр. 475—476.

⁷¹ См. «Письма гр. Л. Н. Толстого к жене». М., 1913, стр. 249.

⁷² Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 476—477.

⁷³ См. письмо Л. Ф. Ломовской к Г. И. Успенскому от 10 февраля 1885 г. Г. И. . Полное собрание сочинений, т. 13. Изд-во АН СССР, 1951, стр. 636.

⁷⁴ Письмо не опубликовано; хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

⁷⁵ Г. И. Успенский

⁷⁶ Там же, стр. 385—386.

⁷⁷ Перепечатано в Полном собрании сочинений, т. 25, стр. 536—537.

⁷⁸ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 472—473

⁷⁹ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 142.

⁸⁰

⁸¹ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 144.

⁸² Генри Джордж. Прогресс и бедность. Перевод с англ. С. Д. Николаева. Изд. Л. Ф. Пантелеева, СПб., 1906, стр. 1—8.

⁸³ Джордж. Прогресс и бедность, стр. 232—239.

⁸⁴ Там же, стр. 257.

⁸⁵ Генри . Прогресс и бедность, стр. 258.

⁸⁶ Письмо к Л. Д. Урусову от 26 (?) февраля 1885 г. — Полное собрание сочинений, т. 63, стр. 212.

⁸⁷ «Так что же вам делать?», гл. XXI. — Полное собрание сочинений, т. 25, стр. 290.

⁸⁸ Н. Н. Гусев—173.

⁸⁹ Полное собрание сочинений, т. 69, стр. 76—77.

⁹⁰ Письмо не опубликовано; хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

⁹¹ Полное собрание сочинений, т. 63, стр. 212.

⁹² Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 154.

⁹³

⁹⁴ См. Полное собрание сочинений, т. 25, стр. 300—301.

⁹⁵ См. стр. 289—290 и 374—375 настоящего издания.

⁹⁶ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 158.

⁹⁷ Письма А. И. Эртеля. М., 1909, стр. 52—53.

⁹⁸

⁹⁹ Т. е. проводников.

¹⁰⁰ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 488, 489, 490, 491. Последнее письмо датировано здесь неточно: 10 марта.

¹⁰¹ Там же, стр. 493.

¹⁰² Воспоминания сына Г. А. Русанова о встрече с Толстым 12 марта 1885 г. напечатаны в книге: Проф. А. Г. . Воспоминания о Л. Н. Толстом. Воронеж, 1937, стр. 147—154. В воспоминаниях Русанова сообщаются некоторые подробности образа жизни Толстого того времени. Оказывается, Толстой тогда много курил, но только самодельные папиросы; чай пил в прикуску, наливая на блюдечко.

¹⁰³ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 495.

¹⁰⁴ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891». М., 1928, стр. 132.

¹⁰⁵ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 495.

¹⁰⁶

¹⁰⁷ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 498.

¹⁰⁸ Там же, стр. 499—501 (письма от 16—17 и 18 марта).

¹⁰⁹ «В Крыму, во время его (Толстого) пребывания там вместе с моим мужем он нанялся в работники в один виноградник за рубль в день». (Pr-se Ouroussov. Histoire d’une âme — Mary. — Souvenirs recueillis par sa m̀re. P., 1904, p. 42).

¹¹⁰ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 499.

¹¹¹ «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым». СПб., 1914, стр. 318.

¹¹² «Пролог в поучениях». Сост. свящ. В. Гурьев. М., 1894, стр. 229—230.

¹¹³ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 158.

¹¹⁴ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 495, 497.

¹¹⁵ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 155.

¹¹⁶ Грузинский. Источник рассказа Л. Н. Толстого «Где любовь, там и бог». — «Голос минувшего», 1913, 3, стр. 52—63.

¹¹⁷ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 154.

¹¹⁸ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 204.

¹¹⁹

¹²⁰ Полное собрание сочинений, т. 63, стр. 222—223.

¹²¹ «И. Е. Репин и Л. Н. Толстой. Переписка с Л. Н. Толстым и его семьей» «Искусство», 1949, стр. 12.

¹²² Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 160.

¹²³ Там же, стр. 173—174.

¹²⁴

¹²⁵ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 501.

¹²⁶ Полное собрание сочинений, т. 49, стр. 61.

¹²⁷ Там же, т. 49, стр. 96.

¹²⁸ В 25 томе Полного собрания сочинений рассказ «Упустишь огонь, не потушишь» помещен прежде текста к картине «Девчонки умнее стариков». Я думаю, что должен быть принят обратный порядок: в тексте к картине тема ссорящихся мужиков едва намечена, а в рассказе она развита подробно. Толстому было свойственно сначала набрасывать рассказ на какую-либо тему, а потом развертывать его подробно. Так, в «Войне и мире» Платон Каратаев в общих главных чертах рассказывает историю купца Аксенова, а позднее эта же история составила содержание целого рассказа «Бог правду видит, да не скоро скажет».

¹²⁹

¹³⁰ См. стр. 179—183 настоящего издания.

¹³¹ Полное собрание сочинений, т. 63, стр. 235—236.

¹³² И. Д. Сытин. Жизнь для книги. М., 1960, стр. 64.

¹³³ Коничев. Русский самородок. Повесть о Сытине. Л., 1966, стр. 85; исправлено по автографу, хранящемуся в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

¹³⁴ Отдел рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

¹³⁵ Толстой разумел большое рассуждение о деньгах, входящее в состав трактата «Так что же нам делать?» Однако работа Толстого над этим рассуждением не кончилась в мае, а только в августе 1885 года. — Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 202.

¹³⁶

¹³⁷ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 174.

¹³⁸ Там же, стр. 180.

¹³⁹ Так, по-старинному, писал Толстой.

¹⁴⁰ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 184.

¹⁴¹

¹⁴² Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 188—189. 11 октября 1857 г. Толстой читал роман Джорджа Элиота «Адам Бид», о котором тогда же записал в дневнике: «Сильно, трагично, хотя и неверно, и полно одной мысли» (Полное собрание сочинений, т. 48, стр. 22). В трактате «Что такое искусство?» Толстой причисляет «Адама Бида» к образцам высшего искусства (Полное собрание сочинений, т. 30, стр. 160). 2 февраля 1885 г. Толстой читал роман Джорджа Элиота «Феликс Холт — радикал», про который в тот же день писал жене: «Превосходное сочинение... Вот вещь, которую бы надо перевести, если она не переведена» (Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 477).

¹⁴³ Полное собрание сочинений, т. 63, стр. 254.

¹⁴⁴ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 211.

¹⁴⁵

¹⁴⁶ Там же, стр. 207—208.

¹⁴⁷ Там же, стр. 210.

¹⁴⁸ Запись эта неизвестна.

¹⁴⁹ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 211.

¹⁵⁰

¹⁵¹ Полное собрание сочинений, т. 8, стр. 262—265.

¹⁵² См. комментарий В. И. Срезневского к рассказу «Два старика». — Полное собрание сочинений, т. 25, стр. 703—704. Указание на рассказ в «Домашней беседе» как на источник рассказа Толстого в печати не появлялось.

¹⁵³ Полное собрание сочинений, т. 48, стр. 208—209.

¹⁵⁴ Отдел рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

¹⁵⁵ —224.

¹⁵⁶ С. Л. Толстой. Очерки былого. Изд. 3, Тула, 1965, стр. 167.

¹⁵⁷ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 229.

¹⁵⁸ «Холстомер», черновая редакция которого была написана Толстым в 1861—1863 годах.

¹⁵⁹ «Русский вестник», 1901, № 3, стр. 137.

¹⁶⁰ «Записки И. М. Ивакина», стр. 49.

¹⁶¹ П. И. Бирюков

¹⁶² Отдел рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

¹⁶³ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 277.

¹⁶⁴ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 276.

¹⁶⁵ Там же, стр. 278.

¹⁶⁶ Толстая. Письма к А. Н. Толстому, стр. 257, 262. «Мать увидала, что если не будут приняты экстренные меры, то ей и ее детям придется сильно сократить свои расходы и даже отказаться от жизни в Москве» (С. Л. Толстой. Очерки былого, стр. 158).

¹⁶⁷ «Выйдут» в данном письме означает, что предыдущее издание будет распродано

¹⁶⁸ С. А. Толстая. Письма к Л. Н. Толстому, стр. 297.

¹⁶⁹ «Записки И. М. Ивакина». — «Лит. наследство», т. 69, ч. 2. М., 1961, стр. 78, 60 («Справедливо, прекрасно!... — говорил Лев Николаевич, кланяясь другому, воображаемому Льву Николаевичу, — справедливо вы написали, хорошо!»).

¹⁷⁰ Из прежних своих художественных произведений Толстой в то время был особенно недоволен «Анной Карениной». В апреле 1885 г., прочитывая в помощь Софье Андреевне корректуры нового издания собрания сочинений, Толстой говорил: «Вот сейчас должен был поневоле корректировать свою «Анну Каренину» и все время думал: и какой это дурной человек (Толстой выразился гораздо резче) написал такую гадость!» (Л. Е. Оболенский. Литературные воспоминания и характеристики. — «Исторический вестник», 1902, № 4, стр. 22).

¹⁷¹ «Русские считают нужным читать Пушкина, Тургенева, Толстого, и этой-то дребеденью заслоняют книги, которые для людей действительно нужны», — говорил Толстой 3 июля 1885 г. («Записки И. М. Ивакина», стр. 49—50).

¹⁷² «Русский вестник», 1901, № 3, стр. 138.

¹⁷³ Хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.

¹⁷⁴ Некоторые из них указаны в книге Б. М. Эйхенбаума «Лев Толстой», кн. 2. М., 1931.

¹⁷⁵ «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым». СПб., 1914, стр. 355.

¹⁷⁶ См. стр. 204 настоящего издания.

¹⁷⁷ Maude. The Life of Tolstoj, v. I. Oxford University Press, 1930, p. 421.

¹⁷⁸ Полное собрание сочинений, т. 83, стр. 560.

¹⁷⁹ Толстой имел в виду свою «Сказку об Иване дураке и его двух братьях».

¹⁸⁰

¹⁸¹ Письмо Толстого к Л. Д. Урусову от 5 апреля 1885 г. — Полное собрание сочинений, т. 63, стр. 225.

¹⁸² Полное собрание сочинений, т. 25, стр. 853.

¹⁸³ Полное собрание сочинений, т. 63, стр. 215, 220.

¹⁸⁴ Там же, стр. 225.

¹⁸⁵

¹⁸⁶ Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 174.

¹⁸⁷ Там же, стр. 197.

¹⁸⁸ Полное собрание сочинений, т. 63, стр. 248.

¹⁸⁹ Полное собрание сочинений, т. 25, стр. 854.

¹⁹⁰

¹⁹¹ Полное собрание сочинений, т. 63, стр. 252.

¹⁹² Меморабилиа — воспоминания о Сократе его ученика Ксенофонта. — Полное собрание сочинений, т. 85, стр. 210.

¹⁹³ Полное собрание сочинений, т. 25, стр. 857.

¹⁹⁴ Э. Р[адлов

¹⁹⁵ Название одного из отделов сборника «Путь жизни». — Полное собрание сочинений, т. 45, стр. 47.

¹⁹⁶ Э. Радлов. Сократ, стр. 741.

¹⁹⁷ Отдел рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого; «Толстой-редактор». М., 1965, стр. 62.

¹⁹⁸

¹⁹⁹ Полное собрание сочинений, т. 25, стр. 855—856.

²⁰⁰ Записки И. М. Ивакина, стр. 80.

²⁰¹ «Что читать народу? Критический указатель книг для народного и детского чтения», т. 2. СПб., 1889, стр. 74—77.

²⁰² ЦГАЛИ, ф. Черткова; «Толстой-редактор», стр. 63.

²⁰³ —351, т. 42, стр. 65—72.


Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница

Раздел сайта:

Главная страница → Биография → Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1881 по 1885 год

Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1881 по 1885 год Глава пятая. "Так что же нам делать?". Основание книгоиздательства "Посредник". Первые народные рассказы

Гусев Н. Н.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1881 по 1885 год
Глава пятая. "Так что же нам делать?". Основание книгоиздательства "Посредник". Первые народные рассказы