Опульская Л. Д.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1886 по 1892 год
Глава четвертая. 1889 — год творческого подъема

Глава четвертая

1889 — ГОД ТВОРЧЕСКОГО ПОДЪЕМА

I

В 1891 г., обдумывая последний роман — «Воскресение», Толстой так определил характер своей писательской работы в 80-е годы: «С «Анны Карениной», кажется, больше 10 лет, я расчленял, разделял, анализировал; теперь я знаю, что́, что́ и могу все смешать опять и работать в этом смешанном» (т. 52, с. 6)1.

«Холстомер», «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Дьявол», «Власть тьмы», «Плоды просвещения», тематически как будто не связанные друг с другом, объединяются одним творческим заданием — анализ и обличение разных сторон современной писателю жизни. Толстой начал с критики частной собственности («Холстомер»), делающей существование владельцев этой собственности бессмысленным и губящей прекрасное, способное к труду; написал повесть об ужасе смерти при бесцельно прожитой жизни и мимоходом рассказал о лжи семейных отношений («Смерть Ивана Ильича»), затем поставил в центр художественного внимания эти семейные отношения («Крейцерова соната», «Дьявол»); особо разобрал — в пьесах — все эти вопросы применительно к народной среде.

«Воскресение», где «все смешано», дан синтез.

После пассивного в писательском отношении 1888-го года 1889-й поражает творческим напряжением и продуктивностью. Закончены «Крейцерова соната» и «Плоды просвещения», написан «Дьявол», начато «Воскресение» и на том же гребне художественной волны создан в самом начале 1890 г. первый черновик повести «Отец Сергий».

II

Творческая работа началась лишь в марте 1889 г.

В самом конце 1888 и начале 1889 г. Толстой по-прежнему находился на распутье, не зная, продолжать ли уже начатое или затевать новое. 29 ноября 1888 г. в дневнике отмечено: «Утром и потом стала все чаще и чаще просветляться одна точка в писании. Может быть, нынче начну, что — сам не знаю, но о чем — знаю». И на другой день: «Я все гадаю по картам (пасьянсам), что писать? Из всех суеверий это одно, к которому меня тянет — именно к загадыванию, к спрашиванию у бога, что делать: то или это?»2. По наблюдению С. А. Толстой, пасьянсы обычно означали обдумывание художественной работы.

В дневнике пока продолжались такие записи: «мысли бродят, хочется писать» (30 декабря 1888 г.); «шевелятся мысли» (3 января 1889 г.); прочел заглавия начатого и — «не хочется ничего писать». «Удивительно — совсем или временно», — спрашивал себя 6 января 1889 г. Толстой. 31 января другу, художнику Н. Н. Ге, хорошо понимавшему эти «муки творчества», он признался: «Ничего не пишу оттого, что слишком хочется — не по силам хочется» (т. 64, с. 217).

«Robert Elsmere», который ему понравился («Хорошо, тонко»), он читал американский журнал «The World’s Advance Though» («Передовая мысль мира»). В дневнике 4 января записано: «Кажется, уяснил себе, что должен я написать «пришествие царствия».

На другой день Толстой побывал у профессора экономического права И. И. Янжула. Тот дал и сообщил «много хороших книг», в частности Кеннана.

В журнале «The Century Illustrated Monthly Magazine» с ноября 1888 г. печатались статьи Дж. Кеннана о Петропавловской крепости и сибирской ссылке. Это чтение вызвало у Толстого большой подъем: «Дома читал Кеннена и страшное негодование и ужас при чтении о Петропавловской крепости. Будь в деревне, чувство это родило бы плод; здесь в городе пришел Грот с Зверевым и еще Лопатиным3: папиросы, юбилеи, сборники, обеды с вином и при этом по призванию философская болтовня ... ».

Как всегда в Москве, в первые дни 1889 г. Толстого посещало много разных лиц.

1 января были земские врачи И. А. Рождественский и Н. И. Долгополов, а также художник И. М. Прянишников; 4 января — редактор-издатель журнала «Русское богатство» Л. Е. Оболенский; 7 января — писатель Г. А. Мачтет; 8 января — редактор «Крестного календаря» А. А. Гатцук; 9 января — редактор-издатель «Художественного журнала» Н. А. Александров и редактор-издатель еженедельника «Русское дело» С. Ф. Шарапов.

III

9 января начата новая статья.

Это был горячий отклик на опубликованное в этот день в «Русских ведомостях» объявление (сходные объявления печатались и в других газетах): «Товарищеский обед бывших воспитанников Императорского московского университета в день его основания 12-го января имеет быть в 5 час. дня в ресторане Большой Московской гостиницы с главного подъезда. Билеты на обед по 6 р. можно получать...». Далее указывалось пять мест (в частности, канцелярия попечителя учебного округа), где можно получать 6-рублевые билеты.

Свою гневную проповедь против пьянства в интеллигентной среде Толстой озаглавил иронично: «Праздник просвещения 12-го января».

Статья, четырежды переписанная и поправленная, 10 января была закончена, и Толстой сам отнес рукопись в редакцию «Русских ведомостей». 12 января, в самый день университетского праздника (день основания Московского университета), статья появилась в печати.

Написанное раньше заключение к брошюре американского священника, бывшего профессора химии Л. П. Пакина, «О вреде спиртных напитков» Толстой закончил призывом: «Пора опомниться!»4. Новую статью-воззвание на эту тему он заключил словами: «Пора понять, что просвещение распространяется не одними туманными и другими картинами, не одним устным и печатным словом, но заразительным примером всей жизни людей, и что просвещение, не основанное на нравственной жизни, не было и никогда не будет просвещением, а будет всегда только затемнением и развращением» (т. 26, с. 450).

Еще до публикации Толстой прочел статью служившему в Хамовническом доме лакею М. Ф. Крюкову и был рад, что «Фомич одобрил». 12 января, как отмечено в дневнике, были «письма сочувственные и посещения».

«Записках»: «На другой день Толстой получил два письма, в одном говорилось, что студенты пьют за прежнего Толстого, в другом, анонимном и открытом, грубо заявлялось: ты думаешь, что только ты один нашел истину и т. д.»5

Вечером 12 января московская администрация получила по телефону уведомление, что из ресторана «Эрмитаж» к дому Толстого направляется пьяная толпа. Как выяснилось впоследствии, сообщение, полученное полицией, оказалось ложным. Но полицейский, пришедший к Толстым, велел затворить ворота, поставил городовых и просил самого Толстого не выходить из дома. В дневнике отмечено иронично-сдержанно: «Вечером полиция явилась меня защищать».

IV

12 января 1889 г. Толстого посетил А. И. Ершов, бывший офицер, знакомый со времен обороны Севастополя, где они вместе служили в 1854—1855 гг. Ершов принес свою книгу «Севастопольские воспоминания артиллерийского офицера», вышедшую в Петербурге в 1858 г. 6, и просил написать предисловие к новому изданию (книгу намеревался переиздать А. С. Суворин).

На другой день Толстой прочитал всю книгу, а 14 января уже «писал очень усердно» предисловие (которое, однако, не удовлетворило — «слабо»). 16 января в дневнике отмечено: «Хотел писать предисловие, но, обдумав, решил, что надо бросить написанное и писать другое».

Когда в конце января Суворин напомнил о статье, Толстой ответил: «Предисловие ... ». П. И. Бирюкову, который советовал: «А вы долго не сидите над ним, а поскорее кончайте», Толстой отвечал 5 февраля: «Предисловие Ершову надеюсь, что напишу» (т. 64, с. 216, 219).

10 февраля Толстой вновь принялся за работу и «написал предисловие начерно», 18 февраля «поправил все предисловие» — оно «разрастается».

В это же время он читал роман швейцарского писателя Эдуарда Рода «Le sens de la vie» («Смысл жизни»), присланный автором, и нашел «страницы о войне и государстве поразительные».

Род решил послать Толстому свою книгу, как писал он 19 февраля (н. с.) 1889 г., после чтения французского перевода «Так что же нам делать?» Мысли Рода о войне вскоре вошли как цитаты в книгу «Царство божие внутри вас», а позднее включены в «Круг чтения». 22 февраля 1889 г. Толстой ответил Роду (назвав его «дорогой собрат»), что нашел в нем «неожиданного единомышленника». Конец книги показался ему, однако, слабым — из-за пессимистических настроений автора, подкрепленных ссылками на итальянского поэта и философа Дж. Леопарди: «Пессимизм, в особенности, например, Шопенгауэра, всегда казался мне не только софизмом, но глупостью, и вдобавок глупостью дурного тона ... Мне всегда хочется сказать пессимисту: «Если мир не по тебе, не щеголяй своим неудовольствием, покинь его и не мешай другим»...

книги», — заключал Толстой письмо Роду (т. 64, с. 231).

22 февраля и 11 марта в дневнике вновь отмечена работа над предисловием к Ершову. «10 марта 89» — авторская дата в конце статьи. Но 14 марта в дневнике записано: «Прочел вчера свое предисловие Суворину. Оно совсем не хорошо»7.

Книга Ершова была издана в 1891 г. без предисловия Толстого, которое появилось впервые в 1902 г. в издании «Свободное слово», когда Чертков издал брошюру: Л. Н. Толстой. «Против войны».

Написанный Толстым в 1889 г. текст — горячая проповедь против всякой войны.

Видно, что книга Ершова захватила его. «Стоило мне открыть, начать читать, — пишет Толстой, — и не мог оторваться до конца, переживая вместе с автором пережитое 35 лет тому... ».

Замечательно переданы в статье переживания молодого человека, мальчика, только что выпущенного из корпуса и попавшего в пекло войны (именно такой юноша изображен был самим Толстым в лице Володи Козельцова из рассказа «Севастополь в августе 1855 года»).

Урок севастопольской обороны сначала был сформулирован как исторический: «Ошибаюсь я или нет, но Севастопольская война положила в русском обществе заметное начало сознанию бессмысленности войн». В последнем авторском тексте — как нравственный. «Я дописывал это предисловие, — заканчивает статью Толстой, — когда ко мне пришел юноша из юнкерского училища. Он сказал мне, что его мучают религиозные сомнения, он прочел «Великого инквизитора» Достоевского, и его мучает сомнение: почему Христос проповедовал учение, столь трудно исполнимое. Он ничего не читал моего. Я осторожно говорил с ним о том, что надо читать Евангелие и в нем находить ответы на вопросы жизни. Он слушал и соглашался. Перед концом беседы я заговорил о вине и советовал ему не пить. Он сказал: «Но в военной службе бывает иногда необходимо».... Вот где все ужасы войны: в этом мальчике с свежим молодым лицом и с погончиками, под которыми аккуратно просунуты концы башлыка, с вычищенными чисто сапогами и с его наивными глазами и столь погубленным миросозерцанием!

Какие миллионы работников Красного креста залечат те раны, которые кишат в этом слове — произведении целого воспитания!»

Рассказ Толстого об этом молоденьком кадете записал 29 апреля 1889 г. И. М. Ивакин. «Цензура, конечно, этого не пропустит»8, — заключил Толстой.

Не отдав статью в печать, Толстой вновь заинтересовался ею спустя год, когда начал большую книгу против насилия и войны — «Царство божие внутри вас». В январе 1890 г. М. Л. Толстая писала сестре Татьяне Львовне, находившейся в то время в Москве: «Поищи везде у папа рукописи и привези все, что найдешь. Нам надо его начатое предисловие к рассказам о Севастополе Ершова... Поищи хорошенько» (т. 27, с. 734).

«Царстве божием» критикуется не Севастопольская война с ее героической защитой русскими людьми отечества, а действия воинских частей, усмирявших крестьянские волнения, и колониальные захваты империалистов.

V

12 февраля 1889 г. Толстой отправил письмо в село Истомино близ Касимова Рязанской губернии молодому беллетристу П. А. Оленину (печатался под псевдонимом Волгарь), предполагавшему издавать народный журнал «Ока» и просившему Толстого о сотрудничестве. «Журнал для крестьянства очень, по-моему, хорошее дело» — так начал Толстой свое письмо и дальше рассказывал о сытинском плане издавать с 1 июня журнал «Сотрудник»: «Я делаю, что могу, но боюсь, что журнал этот не будет, чем должен и мог бы быть, потому что Сытин издатель, заинтересованный преимущественно матерьяльной стороной. Нужен бескорыстный труд». Дальше, обещая свою помощь и журналу Оленина, Толстой заметил: «Имя же мое таково, что если оно и привлечет подписчиков, оно повредит журналу перед цензурой» (т. 64, с. 221).

Журнал П. А. Оленина-Волгаря не осуществился, но важен сам живой отклик Толстого на предложение молодого писателя. Он горячо сочувствовал всякому делу, продвигавшему дело народного образования. Неудивительно, что все нити деятельности этого рода сходились к нему, как к центру.

На другой день, 13 февраля, у него была харьковская учительница Е. И. Цветкова и принесла изданную в Петербурге книгу «Что читать народу? Критический указатель книг для детского и народного чтения», составленный ею, Х. Д. Алчевской, А. М. Калмыковой и др.

15 февраля 1889 г. Т. Л. Толстая записала в своем дневнике: «Недавно был у нас Танеев и играл... «Barcaroll’у», Рубинштейна и потом говорит: «Хотите Бетховена?» Мы все заахали от радости, и он сыграл «Appassionat’у»... Когда он кончил, папа вышел из своего угла совсем заплаканный... Говорят, Танеев собирается с Гржимали приехать к папа сыграть «Крейцерову сонату»9.

VI

Еще 1 января 1889 г. Толстой был у редактора «Русской мысли» В. А. Гольцева и заметил о нем в дневнике: «Добродушный и честный человек».

«сознательных элементах в художественном творчестве» (письмо хранится в ГМТ).

1 марта Толстой «продиктовал» Гольцеву «теорию искусства», но на другой день заново написал свои тезисы об искусстве, затем дважды поправил и 3 марта отнес Гольцеву.

Уверенный тон этих тезисов об искусстве говорит о том, что Толстой высказывал ясные для него мысли и глубокие убеждения: «Произведение искусства хорошо или дурно от того, что говорит и насколько от души говорит художник». Далее по пунктам, четко и лаконично, характеризуется содержательность искусства (что говорит художник), красота формы (как говорит), искренность (насколько от всей души творит художник). «Из этих трех основных условий всякого произведения искусства главное — последнее: без него, без любви к предмету, нет произведения искусства». Свою классификацию «трех главных родов» художественных произведений Толстой строит так: «1) Произведения, выдающиеся по значительности своего содержания, 2) произведения, выдающиеся по красоте формы, 3) произведения, выдающиеся по своей задушевности» (т. 30, с. 436—437).

Видимо, Толстой был рад случаю высказать свои мысли об искусстве, хотя вариант, отданный Гольцеву, не удовлетворил взыскательного автора, и работа над статьей продолжалась в течение всего марта.

11 марта после чтения книги английского моралиста, историка искусства Джона Рёскина в дневнике записано: «Об искусстве хорошо. Наука, говорит, знает, искусство творит. Наука утверждает факт, искусство — проявления. Это наоборот. Искусство имеет дело с фактами, наука с внешними законами». Затем в дневнике 13, 14, 19, 21 и 22 марта отмечена работа над статьей об искусстве.

«хорошую картину» Н. А. Ярошенко «Голуби». В целом же галерея — «все эти 1000 рам и полотен, с такой важностью развешанные», — «совсем не то и не нужно»10.

22 марта, отправляя статью редактору «Русского богатства» Л. Е. Оболенскому (он давно просил дать что-нибудь для поддержки журнала), Толстой писал: «Посылаю вам, дорогой Леонид Егорович, несколько слов об искусстве. Я написал для Гольцева, потом поправил, дополнил, потом уж слышу, хотят напечатать. Думаю себе: уж если печатать, то не пригодится ли вам. Вот и посылаю. Если пришлете корректуру, хорошо, если же нельзя, то нечего делать. Вы сами тогда исправьте» (т. 64, с. 238).

Статья была тотчас же набрана, и корректура выслана Толстому. Результат был тот, что Толстой, не удовлетворенный текстом, начал исправлять статью, все равно остался недоволен, и в «Русском богатстве» в 1889 г. ничего не было напечатано. Вся серия статей 1889 г.: «Об искусстве», «О том, что есть и что не есть искусство, и о том, когда искусство есть дело важное и когда оно есть дело пустое», «Наука и искусство» — так и осталась подготовительным этапом к большому трактату «Что такое искусство?», законченному и напечатанному лишь в 1897—1898 гг.

Л. Е. Оболенскому 2 апреля 1889 г. Толстой написал: «Получил корректуру, перечел и убедился, что в таком виде печатать невозможно. Начал поправлять, но не кончил; если кончу, то пришлю. В этом же виде, пожалуйста, не печатайте. Простите за беспокойство» (т. 64, с. 240).

VII

В начале 1889 г. Толстой читал А. П. Чехова. 5—6 февраля Т. Л. Толстая писала брату Сергею Львовичу: «Папа очень понравился маленький очерк Чехова в календаре «Стоглав», и он несколько раз его вслух читал»11. Это был рассказ «Беглец».

— сборник «В сумерках», вышедший вторым изданием в 1888 г.

В дневнике 15 марта записано: «Я читаю хорошенькие вещицы Чехова. Он любит детей и женщин, но этого мало», затем 17 марта: «Читал Чехова. Нехорошо — ничтожно»; «Весь вечер сидел один, читал Чехова. Способность любить до художественного прозрения, но пока незачем».

16 марта И. М. Ивакин записал разговор о Чехове: «За чаем Л. Н. дал мне читать вслух рассказ «Арина»12 (он любил слушать, как я читаю вслух), но вскоре тихонько взял у меня книгу.

— Нет, что-то плохо!

Содержание рассказа для чтения вслух было, правда, несколько фривольно. Он с книгой отошел в сторону, но и читая один, немного погодя, сказал:

— Нет, читаю, все думаю, что он поправится, а он все не поправляется»13.

Это первоначальное мнение — о большом художественном таланте у Чехова при отсутствии «своей определенной точки зрения», т. е. нравственного суда над лицами, — осталось у Толстого до конца жизни. Впоследствии он узнал и полюбил Чехова-юмориста, автора таких рассказов, как «Злоумышленник». В некоторых же поздних его вещах, таких, как «Душечка», почувствовал высокое нравственное отношение к предмету, проявляющееся, может быть, вопреки писательскому намерению.

VIII

22 марта Толстой написал своему другу Н. Н. Ге-старшему: «Сейчас с Пошей едем, он в Кострому, я в уединение к Урусову, недели на две» (т. 64, с. 239).

Спасское, имение севастопольского сослуживца и друга Толстого, С. С. Урусова, находилось близ Сергиева, недалеко от Москвы, в Дмитровском уезде. Ехать надо было до станции Хотьково Северной железной дороги.

На вокзале Толстой увиделся (случайно) с писателем Н. В. Успенским, сотрудничавшим раньше в журнале «Ясная Поляна» (Толстой даже приглашал его учительствовать в своей тогдашней школе). Это была их последняя встреча14.

— на год старше), в прошлом геройски храбрый офицер, вел в Спасском уединенную жизнь (жена и единственная его дочь умерли), занимаясь математикой и философией религии.

Толстому он прочел свое сочинение: «Философия сознания веры». В дневнике 24 марта отмечено: «Есть хорошие мысли, например, то, что магометане близки к нам и были бы совсем близки, если бы их не оттолкнула церковь; а еще лучше: это его 3 основания достоверности: книга откровения, книга природы и книга души человеческой. Это верно». По мнению С. Л. Толстого, посвятившего в книге «Очерки былого» особую главу С. С. Урусову, некоторые черты Урусова воплотились в образе главного героя повести «Отец Сергий».

В Спасском Толстому было «очень покойно духом». Урусов, конечно, «хорошо принял» своих гостей.

Толстой, правда, с огорчением записал, что Урусов «губит себя объядением, вином и табаком». Но главное, что удручало и здесь, — «все то же печальное запустение» окружающей жизни, «заброшенная совсем действительность», как сказано в дневнике 23 марта.

Это «безнравственное» состояние жизни раскрыто по пунктам: «1-е, приходско-церковная школа. Ребята в деревне, пропасть ребят, все ребята без дела и грамоты. К попу не ходят — заставляет дрова пилить и плохо учит. 2-е. Девки на фабрике. «А замуж?» — Ну ее — хомут-то натер шею. 3-е. Идут гуськом 11 мужиков. «Куда ходили?» Гоняли к старшине об оброке, теперь гонят к становому. 4-е. Трактир великолепный. Подразумевается, что есть школы, народ платит подати. Соблюдаются браки и искореняется пьянство».

«Деревенская жизнь вокруг, как и везде в России, плачевная... Везде и все одно и то же грустное: заброшенность людей самим себе, без малейшей помощи от сильных, богатых и образованных» (т. 84, с. 51). И затем 27 марта: «Я хожу по окрестностям. Очень интересный край. Везде заводы, и в народе рядом и изобилие, и роскошь, и нищета от пьянства». Толстой пытался здесь «пропагандировать» против пьянства и даже просил из Москвы еще «листков», но «до сих пор мало успешно» (т. 84, с. 53).

Недалеко от урусовского имения находилась мануфактурная фабрика московских купцов Лепешкиных, теперь принадлежавшая торговому дому «Л. Кноп». Здесь — может быть, впервые — Толстой совсем близко увидел, что такое фабричная жизнь. В дневнике 27 марта записано: «Миткаль обходится дешево, потому что не считают людей, сколько портится и до веку не доживают. Если бы на почтовых станциях не считать, сколько лошадей попортится, тоже дешева бы была езда. А положи людей в цену, хоть в лошадиную, и тогда увидишь, во что выйдет аршин миткалю. Дело в том, что люди свою жизнь задешево, не по стоимости продают. Работают 15 часов. И выходит из-за станка — глаза помутивши, как шальной; и это каждый день». Побывав 28 марта, в праздничный день на фабрике, Толстой записал: «Пьяный дикий народ в трактире, 3000 женщин, вставая в 4 и сходя с работы в 8, и развращаясь, и сокращая жизнь, и уродуя свое поколение, бедствуют (среди соблазнов) в этом заводе для того, чтобы никому не нужный миткаль был дешев, и Кноп имел бы еще деньги, когда он озабочен тем, что не знает, куда деть те, которые есть».

Совершая прогулки по окрестностям Спасского (деревни Кобылино, Зубцово, Новоселки, Охотино, Еремино, Ратово), Толстой наслаждался природой: «Прелестна дорога лесом»; «Смотрел необыкновенный разлив на мельнице»; «Возвращаясь, остановился на мосту и долго смотрел». Подробнее, чем в дневнике, рассказано об этих радостных впечатлениях в письмах к жене (С. А. Толстая очень любила природу, особенно наступление весны): «Ходил за 3 версты в деревню Владимирской губ. Дорога старым бором. Очень хорошо. Жаворонки прилетели, но снегу еще очень много. Скворцы перед самой моей форточкой в скворешнице показывают все свое искусство: и по-иволгиному, и по-перепелиному, и коростелиному, и даже по-лягушечьему, а по-своему не могут. Я говорю — профессора, но милей профессоров». В лесу Толстой не только гулял, но и физически работал, рубил и пилил с мужиками: «Очень приятно было валить большие ели и пилить пахучие, смолистые бревна» (т. 84, с. 55).

IX

30 марта, к удовольствию хозяина дома, в Спасское приехал американский пастор Вильям Ньютон и еще два писателя: тоже пастор Керрил и Батчельдер Грин.

«Таня не могла отклонить их от поездки <в Спасское>, так как они в Россию-то приехали только, чтоб тебя видеть»15. Точнее, чтобы получить ответы на ряд заранее намеченных вопросов.

В дневнике Толстой записал об этом посещении: «Они бы издержали только доллар на покупку моих книг — «What to do» и «Life»16 и только два дня на прочтение их и узнали бы меня, т. е. то, что есть во мне, много лучше. Пьют водку и курят. И не могу не жалеть... Ничего нового я, для себя, не сказал им и от них не услыхал». Далее в дневнике изложено кратко содержание беседы: «Заботится M-r Newton о соединении церквей в практической деятельности. Это прекрасно. Но боюсь, что помимо истины христианской нигде не соединятся; а истина в жизни христианской, а жизнь христианская в полном отречении от собственности, безопасности, следовательно, и всякого насилия — хоть декларация Гаррисона. Так я говорил им»17.

Еще один человек, горячо желавший в это время видеть Толстого, был и в Ясной Поляне, и в Хамовниках. Это — 21-летний Алексей Пешков, еще не ставший писателем М. Горьким. Позднее он рассказал об этом в очерке «Время Короленко». В увлечении «толстовством» преобладало желание «временно отойти в тихий угол жизни и там продумать пережитое». В один из «тяжелых моментов» своей жизни он «избрал самую отдаленную, но и самую яркую точку — Льва Толстого».

Софья Андреевна, которую Алексей Пешков встретил «у дверей сарая, тесно набитого пачками книг», отвела в кухню, «ласково угостила стаканом кофе с булкой и, между прочим, сообщила... «темных бездельников» и что Россия вообще изобилует бездельниками. Я уже сам видел это, — добавляет Горький, — и, не кривя душою, вежливо признал наблюдение умной женщины совершенно правильным»18.

У Горького была и практическая цель, которую он изложил 25 апреля 1889 г. в особом письме, отправленном Толстому: «...несколько человек, служащих на Грязе-Царицынской ж. д. — в том числе и пишущий к вам, — увлеченные идеей самостоятельного, личного труда и жизнью в деревне, порешили заняться хлебопашеством... У вас много земли, которая, говорят, не обрабатывается. Мы просим вас дать нам кусок этой земли... Кроме помощи чисто материальной, мы надеемся на помощь нравственную, на ваши советы и указания, которые бы облегчили нам успешнее достижение цели, а также и на то, что вы не откажете нам дать книги: «Исповедь», «Моя вера» и прочие, не допущенные в продажу». Внизу письма подпись: «От лица всех — нижегородский мещанин Алексей Максимов Пешков»19.

очарованный личностью Короленко, скоро забыл о хлебопашестве.

Знакомство с Толстым произошло в январе 1900 г., когда М. Горький пришел в Хамовнический дом знаменитым писателем и очень понравился. «Настоящий человек из народа», — записал Толстой в дневнике.

X

«Я хочу, хочу работать, и никак не задается», — приписал Толстой в письме П. И. Бирюкова к Марии Львовне, отправленном в день приезда в Спасское (т. 64, с. 239). Он взял сюда рукописи начатых вещей.

25 марта стал «поправлять» комедию «Исхитрилась» — первое действие, написанное раньше. 26 марта «встал рано, напился чая и стал писать. Довольно хорошо шло»; 28 марта «занимался, писал комедию (плохо!)»; 29 марта «сел писать. Все так же плохо, хотя и много»; 30 марта «встал в обычное время. Написал конец 3-го действия» и, наконец, 1 апреля «написал 4-й акт очень плохо». Об этой работе рассказано и в письме к С. А. Толстой: «Все предшествующие дни я хотел кончить комедию и нынче дописал последний, 4-й акт, но до такой степени плохо, что даже тебе совестно дать переписывать. По крайней мере с рук долой. И если захочется другой раз заняться этим, то буду поправлять» (т. 84, с. 55—56).

Но 1 апреля вечером прочел комедию Урусову, тот «хохотал» и Толстому «показалось сносно», как записано в дневнике.

— 1 апреля 1889 г. окончание черновой редакции всей комедии. 20

Недовольство первым черновиком обычно у Толстого, как обычен и дальнейший напряженный труд художественного совершенствования. Закончив «Плоды просвещения», он записал в дневнике 21 января 1890 г.: «Странное дело эта забота о совершенстве формы. Не даром она. Но не даром тогда, когда содержание доброе. — Напиши Гоголь свою комедию грубо, слабо, ее бы не читали и одна миллионная тех, которые читали ее теперь. Надо заострить художественное произведение, чтобы оно проникло. Заострить и значит сделать ее совершенной художественно — тогда она пройдет через равнодушие и повторением возьмет свое»21.

Но и увлеченный комедией, испытывая творческий подъем, радуясь каждой удачно найденной детали и слову, Толстой временами как будто совестился своего увлечения, каялся в дневнике и бранил «несерьезную» пьесу.

Между тем вся дальнейшая, после Спасского, работа над «Плодами просвещения», как справедливо пишет Н. К. Гудзий, «свелась преимущественно не к коренным переделкам написанного, не к устранению отдельных ситуаций или существенных для развития действия персонажей, а лишь к пополнению текста новыми ситуациями, репликами и новыми персонажами, но так, что ни основной смысл пьесы, ни развертывание ее интриги, ни характеры персонажей не подверглись сколько-нибудь существенным изменениям» (т. 27, с. 651—652).

XI

В Спасское была прислана (вероятно, вместе с письмами из Москвы привезена американцами) корректура статьи «Об искусстве», набранной в «Русском богатстве» (на корректуре дата штампа московской типографии Месник и Риман: 24 марта).

«Целый вечер поправлял статейку об искусстве, очень не понравилась мне при чтении Урусову. И не послал»; 31 марта: «Встал рано. Поправлял, переделывал усердно статейку. Кажется, лучше». С выправленной корректуры понадобилось сделать новый оригинал — Урусов нашел переписчика, сына дьякона. 2 апреля Толстой «усердно опять перерабатывал об искусстве. Кажется, лучше». Прочел Урусову и записал в дневнике: «Лучше». 4 апреля Л. Е. Оболенскому было отправлено письмо: «Я изменил все, как кажется, значительно к лучшему, но не посылаю, потому что некому переписать. Я к субботе буду в Москве и оттуда на Святой пришлю. Если не поспеет к этому №, то не беда к следующему» (т. 64, с. 241).

Однако 14 апреля, рекомендуя Оболенскому «замечательную» статью о Лермонтове О. П. Герасимова («он показывает в Лермонтове самые высокие нравственные требования, лежащие под скрывающим их напущенным байронизмом»), Толстой снова просил не сердиться за то, что задержал свою статью: «Какая-то странная судьба. А уж как хочется быть вам приятным и полезным вашему журналу» (т. 64, с. 246).

В середине мая 1889 г. в письме П. И. Бирюкову Толстой объяснил причину задержки: «Я все писал об искусстве. Все разрастается, и я вижу, что опять не удастся напечатать в «Русском богатстве». Вопрос-то слишком важный. Не одно искусство, а и наука: вообще, вся духовная деятельность и духовное богатство человечества — что оно, откуда оно и какое настоящее истинное духовное богатство» (т. 64, с. 256). Спустя несколько дней Толстой просил у Н. Н. Страхова книги по искусству — истории и теории: «Нужно, прежде чем высказать свое, знать, как квинтэссенция образованных людей смотрит на это» (т. 64, с. 257).

3 апреля, отложив статью об искусстве, Толстой «хотел писать новое, но перечел только все начала и остановился на «Крейцеровой сонате». На тэму не могу писать».

«Тэма» — это, скорее всего, задуманная «Коневская повесть», будущее «Воскресение», роман, о котором Толстой мечтал в это время и о котором еще 12 марта из Москвы писал Г. А. Русанову. Тогда, перечислив «неписаные книги», которые он всегда возит с собою и которые «желал бы всегда иметь»: Пророки, Евангелия, Будда, Конфуций, Менций, Лаодзы, Марк Аврелий, Сократ, Эпиктет, Паскаль, — Толстой признавался: «Иногда хочется все-таки писать и, представьте себе, чаще всего именно роман, широкий, свободный, вроде «Анны Карениной», в который без напряжения входило бы все, что кажется мне понятым мною с новой, необычной и полезной людям стороны». Дальше в том же письме говорилось и о «Крейцеровой сонате»: «Слух о повести имеет основание. Я уже года два тому назад написал начерно повесть действительно на тэму половой любви, но так небрежно и неудовлетворительно, что и не поправляю, а если бы занялся этой мыслью, то начал бы писать вновь» (т. 64, с. 235).

«Крейцеровой сонатой» отмечена в дневнике 4, 6, 7 апреля и на другой день после возвращения из Спасского в Москву, 9 апреля 1889 г. 6 апреля Толстой читал повесть Урусову, ему понравилось: «Да и правда, что ново и сильно», — записано в дневнике. 10 апреля в письме В. Г. Черткову Толстой рассказывал о своей работе (над комедией и статьей об искусстве), называя ее «пустяками» и «глупостями», так как Чертков ждал «серьезных» сочинений для «Посредника» и «умных» статей на религиозно-нравственные темы: «Потом писал и пишу повесть — рассказ о любви плотской, о половых отношениях в семье. И это серьезнее. Может быть, нужно» (т. 86, с. 224).

В том же письме Толстой известил Черткова, что нашел неожиданную поддержку своим мыслям в «Крейцеровой сонате», получив из Америки письма и брошюры шекеров (сектантов, одним из главных условий христианской жизни считавших безбрачие и целомудрие)22.

Новая рукопись повести по-прежнему никак не озаглавлена. Но текст, созданный теперь на основе второй и третьей редакций, по содержанию уже близок к окончательному. В копию (рукой Т. Л. и С. А. Толстых), радикально переделанную, внесено множество вставок на отдельных листах, в частности об американских шекерах. Среди слушателей убийцы (он снова переименован в Позднышева) опять адвокат (господин с хорошими вещами), дама, старик-купец и приказчик. Но образ старика-купца сильно изменен: уменьшено его нравственное благообразие, сокращены морализующие его сентенции (зачеркнут рассказ о приказчике, к которому он приревновал было жену).

В семейной жизни Позднышева подчеркнута ее обычность, обыкновенность: жена — не замечательная девушка, а «женщина самая средняя», дочь когда-то богатого, но разорившегося барина, тщеславная, озабоченная только тем, чтобы нравиться окружающим; Позднышев — также обыкновенный человек своего круга, горько переживший первое падение, но затем легко ведший принятую в его среде жизнь.

10 апреля в письме из Москвы Толстой благодарил Урусова: «Редко проводил так хорошо время, спокойно, серьезно, любовно, как то, что провел у вас», и в тот же день написал П. И. Бирюкову: «Я пробыл у Урусова больше 2-х недель, и мне было очень хорошо. Я много писал — едва ли хорошо, но много; и теперь, 3-го дня вернувшись в Москву, продолжаю быть в том же пишущем настроении» (т. 64, с. 243, 245).

XII

Прежде всего — рукопись Н. П. Овсянникова «Эпизод из жизни Л. Н. Толстого» — о защите на военном суде в 1866 г. солдата Василия Шебунина, ударившего офицера (несмотря на защиту Толстого, Шебунин был приговорен к смертной казни и расстрелян). В дневнике 9 апреля — отзыв о рассказе Овсянникова: «Написано дурно, но эпизод ужасен в простоте описания — контраста развращенных полковника и офицеров, командующих и завязывающих глаза, и баб и народа, служащего панихиды и кладущего деньги»23.

10 апреля письмо к С. Т. Семенову Толстой начал словами: «Получил оба ваши хорошие письма с последними рукописями, я их еще не прочел, прочтя пошлю их Черткову и напишу вам...», а закончил припиской: «Рукописи я ваши прочел. «Немилая жена» лучше, но еще грубо. Другая тоже имеет этот же недостаток и вся слабее. Я их посылаю Черткову»24. Самому Черткову Толстой написал: «Немилая жена» уже поправлена им по моим указаниям, но все-таки еще груба. Обращение мужа — побои — слишком ужасно жестоки. Вторая повесть и сама по себе хуже и опять страшно грубо — побои сыном отца. Я бы заменил это одним ударом. Впрочем, не знаю. Прочтите... Вообще Семенов очень замечательный человек, не столько по уму, сколько по сердцу; и повести его в сыром их виде очень замечательны, отражая народный быт, как он действительно есть. Я его очень люблю и переписываюсь с ним» (т. 86, с. 224).

«Сын Макара» (о мальчике, отданном в «ученье» в город): «В повести есть много хорошего» (т. 86, с. 227)25.

XIII

В записной книжке 9 и 10 апреля 1889 г. Толстой сделал две заметки к комедии «Исхитрилась», но работать 11 апреля стал над статьей об искусстве: «Все ясно, и кое-что сделал: уяснил и расположил», как записано в дневнике. Затем дневниковые записи отмечают настойчивую работу над статьей: «Возился усердно, но почти бесплодно над статьей об искусстве» (12 апреля); «Опять бился над статьей об искусстве. Хотя не запутался, но и не кончил» (13 апреля); «Писал об искусстве. Совсем запутался. Даже досадно. Надо оставить» (14 апреля).

15 апреля, явно в связи с этой работой, он посетил XVII-ю выставку передвижников. В дневнике по этому случаю записано, что картина Репина («Св. Николай избавляет от смерти трех невинно осужденных») «невозможна — все выдумано», а Ге («Выход Христа с учениками в Гефсиманский сад») «хорош очень». Самому Ге Толстой написал, что его картина — «поразительная иллюстрация того, что есть искусство», и рассказывал о себе: «Начал писать статейку об искусстве... и все не могу кончить. Но не то, не то надо писать. А надо писать. Кое-что есть такое, что я вижу, а никто, кроме меня, не видит... И вот, сделать так, чтобы и другие это видели, — это надо прежде смерти. Тому, чтобы жить честно и чисто, т. е. не на чужой шее, это не только не мешает, но одно поощряет другое» (т. 64, с. 248—249).

«начал поправлять об искусстве очень хорошо» и даже прочел статью С. И. Танееву: «Он совершенно невежественный человек, усвоивший бывшее новым 30 лет тому назад эстетическое воззрение и воображающий, что он находится в обладании последнего слова человеческой мудрости». На другой день в дневнике опять отмечены «напрасные попытки» писания статьи об искусстве и важное чтение — американского журнала «Передовая мысль мира и всеобщая республика» (The World’s Advance Though and the Universal Republic): «Созревает в мире новое миросозерцание и движение, и как будто от меня требуется участие — провозглашение его. Точно я только для этого нарочно сделан тем, что я есмь с моей репутацией, — сделан колоколом». В свете этой высокой миссии написанное пока об искусстве резко не удовлетворило. 20 апреля отмечено: «Пытался писать об искусстве и убедился, что даром трачу время. Надо оставить... Не пишется оттого, что неясно. Когда будет ясно, напишу сразу», и 26 апреля: «Об искусстве ясно на словах, а не выписывается. Надо, кажется, отложить». 28 апреля статья писалась вновь — «с начала» и даже была прочтена Н. Я. Гроту: «так недурно». 29 апреля Толстой решил работать другим способом: «не переделывать вперед, а писать сразу. Это можно, но надо выработать приемы, которых еще нет: именно обдумать яснее тэзисы рассуждений и потом уж распространять. Попробовал так писать об искусстве и не мог. Опять запутался». 30 апреля в дневнике снова отмечено решение: «об искусстве написать тэзисы, т. е. кратко положения». Такая работа не была начата. В рукописях, которые можно отнести к апрелю 1889 г., статья называлась «Об искусстве». Осенью Толстой отправил свои черновики В. Г. Черткову, тот составил компиляцию, озаглавив ее: «О том, что есть и что не есть произведение истинного искусства». Толстой зачеркнул это заглавие и написал свое: «О том, что есть и что не есть искусство, и о том, когда искусство есть дело важное и когда оно есть дело пустое».

XIV

2 мая, по примеру прошлых лет, Толстой отправился пешком из Москвы в Ясную Поляну. Единственным его спутником был Е. И. Попов.

В дневнике за всю дорогу (со 2 по 7 мая) Толстой делал очень краткие записи (листки записной книжки утрачены). Письма к жене (других писем на остановках Толстой не писал) также чрезвычайно коротки.

Погода стояла холодная, шел снег. С. А. Толстая в Москве беспокоилась. Но письма с дороги были очень спокойны: «Шли мы вчера очень хорошо и бодро и ночевали, не доходя Подольска26. Я устаю, но чувствую себя здоровым совершенно» (3 мая); «Иду прекрасно... » (4 мая). 7 и 9 мая два письма были отправлены уже из Ясной Поляны: «Пришел в Тулу 5-го, в субботу, очень легко, именно благодаря холоду»; «Ты спрашиваешь, как я переносил холод дорогой? Очень хорошо: надел фланель, жилет, фуфайку и даже шалью накрыл голову и шел гораздо легче и приятнее, чем в жар. Дома скорее было неудобно. Дорогой избы, в которых нас ночевало человек по 15, теплые, а дом холоден был» (т. 84, с. 57—59).

Дорожные впечатления, занесенные в дневник, — почти все о пьянстве в народной среде. 2 мая: «Муж пьет, женщина работает, 8-милетняя девочка моет полы и делает папиросы на 1 рубль в неделю»; 5 мая: «Везде бедствие вино: читали «Винокура». Баба воронежская покупала книжку, от мужа пьяницы»; 6 мая: «Обедали в трактире Серюковки, где я очень уговаривал о пьянстве... Писарь при церкви ухорь, пил и читал и дал мне 5 копеек за книгу «Пора опомниться» ... Зашел к Пастухову отцу — пьют».

XV

Всю первую половину мая в Ясной Поляне Толстой был занят статьей об искусстве. Дневник отмечает каждодневное писание. 8 мая: «Я начал было писать об искусстве, но не пошло»; 9 мая: «Опять пробовал писать, еще меньше мог»; 10 мая: «Начал писать об искусстве, не пошло»27; 11 мая: «Сел писать». Но в этот день пришла М. А. Шмидт, горячая почитательница Толстого и очень добрая женщина, которая на другой день, однако, расстроила: «интересно рассказывала про то, как Алехин страдал за меня, за то, что я не поступаю, как должен общественный деятель».

«Маша дорогого стоит, серьезна, умна, добра», — записал Толстой в дневнике.

15 мая вновь писал об искусстве: «Все в заколдованном кругу верчусь». И наконец, 16 мая итоговая запись этого периода работы: «Опять кружусь в колесе об искусстве. Должно быть, слишком важный, таинственный это предмет...».

17 мая Толстой уже «перечитывал и поправлял «Крейцерову сонату» — «это пошло легко», — как заметил он в письме П. И. Бирюкову, датированном этим днем (т. 64, с. 255).

Работа над повестью не прекращалась и летом. Осенью 1889 г. «Крейцерова соната» была завершена.

«Попов сидит и переписывает так называемую «Крейцерову сонату» (т. 84, с. 59). Рука Е. И. Попова появляется впервые в рукописи, над которой трудились еще П. И. Бирюков, С. А. и М. Л. Толстые28. Дальнейшая работа над повестью потребовала еще многократных переписок: в архиве Толстого сохранилось одиннадцать последующих рукописей. Кроме того, в дневнике и записных книжках летом и осенью 1889 г. делались постоянные заметки о главных мыслях и художественных деталях для повести.

18 мая в дневнике отмечено: «Писал «Крейцерову сонату» — о целомудрии. Недурно». 21 мая в записную книжку внесено два важных тезиса: «Женщины унижены сладострастием. Тем же отплачивают, оттого их власть. Как евреи»; «Во время беременности я мучал ее нервы и поползновения ревности, потом при некормлении попытка убить».

Прямо, как первая, или косвенно, как вторая, эти мысли воплотились в повести.

Как всегда в эти годы, писательская работа прерывалась и дополнялась физическим трудом.

В мае Толстой работал в лесу (рубил слеги для крестьянина из деревни Ясенки — «очень было приятно»), потом косил и возил сено, овес, рожь, пахал, сеял, рубил и пилил деревья, — и все это бывало «весело», «очень хорошо».

«Тяжело дома. Упадок нравственный во всех большой» (18 мая); «Все тот же разврат роскоши и праздности среди нищеты и труда; тяжело» (30 мая); «Все та же мучительная неправильная жизнь. Все во зле, и все мучаются» (19 июля). «Из детей моих, — писал Толстой 22 августа В. И. Алексееву, бывшему в 1877—1881 гг. домашним учителем в Ясной Поляне, — близка мне по духу одна Маша. А те, бедные, только тяготятся тем, что я торчу перед ними, напоминая им о том, чего требует от них и совесть. Но живем дружно». О том же — в письме Н. Н. Ге: «В семье радостнее всех мне Маша. С ней у нас одни радости. Я не говорю про себя, но домашние примут вас с той радостью, которая остается за вычетом неприятного чувства — приезда союзника мне, с которым все воюют, хотя я давно сложил оружие» (т. 64, с. 299, 275).

М. Л. Толстая самозабвенно помогала отцу во всех полевых работах, занималась в школе с крестьянскими детьми. Толстой иногда приходил в школу и тоже «учил ребят». «Имея такого друга, я смею еще жаловаться», — записал он в дневнике 19 мая.

В семье дело шло к разделу имущества, к официальному отказу Толстого и от владения землей, и от литературной собственности (по крайней мере — на сочинения, написанные после 1881 г.). Вероятно, Толстому лишь казалось, что он сложил оружие.

XVI

В конце мая — июне 1889 г. не прекращались разговоры, мысли и чтение об искусстве. После бесед с гостившим в Ясной Поляне И. И. Горбуновым-Посадовым в дневнике записано: «...говорил об искусстве и опять поднялись дрожжи». В это же время Толстой читал книгу английского историка и философа Вильяма Эдуарда Лекки «История возникновения и влияния рационализма в Европе» (издана в переводе А. Н. Пыпина в 1871 г.) и занес в дневник одну из главных мыслей будущего эстетического трактата: «Да, искусство, чтобы быть уважаемым, должно производить доброе. А чтобы знать доброе, надо иметь миросозерцание, веру. Доброе есть признак истинного искусства. Признаки искусства вообще — новое, ясное и [правдивое] искреннее. Признак истинного искусства — новое, ясное и искреннее доброе».

«Я нынешний год хотел посвятить тому, чтобы написать все то, что у меня в голове и сердце. Иногда кажется, что мне хотелось написать потому, что думается, что я очень скоро умру. Я не противлюсь этой мысли, потому что она, во всяком случае, очень выгодна. Прекрасная пословица: живи до веку и до вечера. Но до сих пор ничего еще не написал. Все вожусь с писаньем об искусстве и значении его, которое представляется мне очень важным и которое все более и более разрастается. И эта работа стоит на дороге другим, просящимся наружу; но есть внутренняя полиция, которая знает очень определенно, кому первому надо проходить, и ни за что не пропустит без очереди» (т. 64, с. 269).

Творческому сознанию представлялась то «история об убийце, раскаявшемся на незащищавшейся женщине»29, то «повесть о человеке, всю жизнь искавшем доброй жизни — и в науке, и в семье, и в монастыре, и в труде, и в юродстве, и умирающем с сознанием погубленной, пустой, неудавшейся жизни. Он-то святой» (дневник, 25 июня)30.

Но главными работами 1889 г. были статья об искусстве и повесть «Крейцерова соната» — это было больше всего «в голове и сердце».

30 мая в Ясную Поляну приехал Н. Н. Страхов. Он привез книги об искусстве. Толстой «разъяснял» ему свою теорию искусства; в дневнике 1 июня отмечено: «И вышло хорошо. Надо писать». После того как Страхов рассказал содержание оперы Вагнера «Кольцо Нибелунгов», в дневнике опять задание: «Надо писать об искусстве».

Страхов же привез листы еще не напечатанной книги чешского писателя XV в. Петра Хельчицкого «Сеть веры» (Толстой запрашивал Страхова об этой книге в письме 21 апреля). «Очень замечательное сочинение. Хотя я и многого ожидал от него, я не был разочарован», — писал Толстой об этой книге П. И. Бирюкову (т. 64, с. 268)31. Позднее, в книге «Царство божие внутри вас», он назвал «Сеть веры» Хельчицкого «одной из редких, уцелевших от костров книг, обличавших официальное христианство» (т. 28, с. 18).

«В чем моя вера?». 28 февраля 1888 г. Масарик извещал Толстого, что просил Н. Я. Грота доставить ему «Сеть веры». Смысл заглавия пояснен самим Хельчицким; Толстой приводит цитату в «Царстве божием внутри вас»: «Христос посредством учеников захватил в свою сеть веры весь мир, но большие рыбы, пробив сеть, выскочили из нее, и в проделанные этими большими рыбами дыры ушли и все остальные, так что сеть осталась почти пустая» (т. 28, с. 17).

Книга Хельчицкого, обличавшая государственную и церковную власть и проводившая идею неповиновения — непротивления злу насилием, стала вместе с трудами американских непротивленцев, боровшихся против рабства негров, одним из важных побудительных стимулов к работе над трактатом «Царство божие внутри вас», начатой в следующем, 1890 г.

Вернувшись в Петербург, Страхов написал В. В. Розанову о Ясной Поляне: «Моя поездка была преблагополучная: наслаждался Толстым довольно, хотя и не досыта... Он теперь весь погрузился в писание повести о том, как муж убил неверную жену»32. И 21 июня — А. А. Фету: «Л. Н. Толстой, на мой взгляд, очень хорош: бодр и переполнен мыслей. Я застал его больным, но уже на другой день он поправился. За сельские работы он не принимался, да, верно, уже и не будет приниматься, разве шутя, для отдыха. Так, мы раза четыре ходили вырубать колья, т. е. вырубал-то Л. Н., а я оттаскивал прутья или сидел на них, покуривая папироску и отмахиваясь от комаров. Сам Л. Н. не курит, не пьет вина, не есть мяса и ничего сладкого. Софья Андреевна говорила, что весною он был удивительно свеж и здоров, но испортил себя, прошедши пешком в Ясную Поляну. Теперь он весь в писании, именно отделывает свою «Сонату», от которой я жду больших художественных чудес»33.

XVII

О работе над «Крейцеровой сонатой», продолжавшейся весь июнь, 2 июля записано в дневнике: «Писал „Крейцерову сонату“. Недурно. Кончил все. Но надо все теперь сначала поправить. Запрещение рожать надо сделать центральным местом. Она без детей доведена до необходимости пасть». Вторая запись к повести о том, что имело автобиографический интерес и составляло предмет разговоров и споров в семье Толстого: «Еще про эгоизм матери. Самопожертвование матери ни хорошо, ни дурно, так же, как труд. И то и другое хорошо только, когда разумно, любовно. А труд для себя и самопожертвование для своих исключительно детей — дурно».

«Утром и вчера вечером много и ясно думал о «Крейцеровой сонате». Соня переписывает, ее волнует, и она вчера ночью говорит о разочаровании молодой женщины, о чувственности мужчин, сначала чуждой, о несочувствии к детям. Она несправедлива, потому что хочет оправдываться, а чтобы понять и сказать истину, надо каяться. Вся драма повести, все время не выходившая у меня, теперь ясна в голове. Он воспитал ее чувственность. Доктора запретили рожать. Она напитана, наряжена, и все соблазны искусства. Как же ей не пасть. Он должен чувствовать, что он сам довел ее до этого, что он убил ее прежде, когда возненавидел, что искал предлога и рад был ему. Да, вчера мужики подтвердили, что кликушество бывает только у баб, а не у девок. Стало быть, справедливо, что происходит от половых эксесов».

В июле заметки к «Крейцеровой сонате» делались в дневнике почти ежедневно, пока 24 июля снова не появилась итоговая запись: «Кончил начерно». Но также и новая мысль: «Думал: я пишу «Крейцерову сонату» и даже «Об искусстве» — и то и другое — отрицательное, злое, а хочется писать доброе... Поработал над «Крейцеровой сонатой» ... Понял, как всю надо преобразовать, внеся любовь и сострадание к ней».

26 июля началась работа над седьмой редакцией повести, озаглавленной «Как муж убил жену», датированной в конце: 28 августа 1889 г. — и подписанной: Л. Т.

«Я в первый раз увидал в ней человека, сестру, и не могу выразить того чувства умиления и любви, которые я испытал к ней». Умирающая женщина просит прощения. 11 августа в дневнике новая мысль: «Надо сделать бред умирающей, просящей прощение и не верящей тому, что он убил ее».

В день своего рождения 28 августа Толстой «встал рано и сейчас же сел за работу и часа 4 писал „Крейцерову сонату“. Кончил». Но дальше в дневнике отмечено: «Казалось, что хорошо, но пошел за грибами и опять недоволен, не то».

На следующий день подумалось, что «в совершенстве отделанная повесть не сделает доводы убедительнее» («надо быть юродивым и в писании»). Вероятно, чтобы проверить, какое впечатление произведет повесть, когда будет напечатана, Толстой читал ее вслух своим семейным и гостям яснополянского дома.

31 августа в дневнике записано: «Вечером читал всем „Крейцерову сонату“. Поднял всех. Это очень нужно. Решил печатать в „Неделе“». Чтение взволновало и самого Толстого; он не спал до двух часов ночи. 1 сентября, однако, читал вновь — художнику Н. Н. Ге и сыну Льву Львовичу: «На всех, и больше всего на меня, произвело большое впечатление: все это очень важно и нужно. Очень взволновало».

Радостное сознание исполненного писательского долга не оставляло в эти дни Толстого. 9 сентября он написал об этом В. Г. Черткову: «Повесть „Крейцерова соната“, или „Как муж жену убил“, я почти кончил и рад, что написал это. Знаю, что то, что там написано, нужно людям. Думаю напечатать ее у Гайдебурова. У него без цензуры. Иначе нельзя. И это решено, и решено женою, которая на это согласна».

«Крейцерова соната», как и всякое новое художественное создание Толстого теперь, стала предметом спора: где печатать? Может быть, поэтому так часто возникало желание не печатать вообще, не печатать при жизни, не оканчивать, не доводить дело до публикации.

В. Г. Чертков хотел печатать «Крейцерову сонату» в «Посреднике» и заранее договаривался об этом. 15 мая 1889 г. он писал Толстому, что это издание очень поддержало бы «Посредник». Толстой передал свое согласие с уехавшим из Ясной Поляны в Петербург И. И. Горбуновым-Посадовым. 30 мая Чертков благодарил: «Меня очень обрадовало то, что вы хотите отдать в наши народные издания вашу повесть о плотской любви» (т. 27, с. 591).

С. А. Толстая хотела поместить повесть в новом, дополнительном томе выпускавшегося ею восьмого издания «Сочинений гр. Л. Н. Толстого» (первые две «части» этого издания вышли в мае 1889 г., другие части быстро следовали одна за другой, принося много хлопот, но и значительный доход семье).

Толстой хотел одного: чтобы не было споров, не было права собственности, а печатали все, кто этого желал.

Относительно «Крейцеровой сонаты» решено было, что после публикации в дешевой, выходившей без предварительной цензуры газете Гайдебурова С. А. Толстая поместит повесть в XIII части «Сочинений». Сам Толстой 12 сентября написал Н. Н. Страхову: «Я выбрал Гайдебурова потому, что его издание бесцензурно и не враждебно христианству. Условия мои одни — то, чтобы не было условий и чтобы тут же заявить, что это сочинение не составляет ничьей собственности, и я прошу всех перепечатывать и переводить его». Здесь же Толстой просил Страхова помочь «в печатании, в исключении, изменении чего нужно» (т. 64, с. 303—304).

«автор позволяет перепечатывать», как это было сделано с «Властью тьмы»35.

XVIII

12 сентября в двух письмах — П. И. Бирюкову и Н. Н. Страхову — Толстой заметил о «Крейцеровой сонате», что «почти кончил» ее. Это «почти» потребовало еще нескольких месяцев напряженного труда.

Работа возобновилась 17 сентября. Перечитав повесть, которая «очень не понравилась», Толстой «с охотой взялся» за писание, продолжавшееся и в следующие дни. 21 сентября даже мелькнула мысль (в рукописях не реализованная): «Не надо убийства». На другой день, прочитав в газете «Неделя» заметку о драме в семье одесского учителя Заузе (нелады между супругами кончились тем, что муж повесился, а жена после этого зарезала троих своих детей и сама выбросилась с четвертого этажа, разбившись насмерть), Толстой решает иное о своей повести: «Все клонится к тому, чтобы убийство было просто из-за ссоры». Этот план также не был разработан.

В сентябре-октябре была создана та восьмая редакция «Крейцеровой сонаты», которая вскоре стала распространяться в списках и литографированных изданиях. Вопреки прежним намерениям, был резко усилен обличительный пафос всего сочинения и драматизм финала: умирающая жена не только не просит прощения, но прямо высказывает ненависть к мужу.

Дневниковые записи отмечают то охлаждение, даже «отвращение» к этой затянувшейся и «надоевшей» работе, то удовлетворение. Итоговая запись — 21 октября — положительная: «Я очень усердно, до 5 часов, поправлял последнюю часть „Крейцеровой сонаты“. Недурно».

28 октября в Петербурге на вечере у Кузминских состоялось первое публичное чтение «Крейцеровой сонаты». Читал А. Ф. Кони. Присутствовало около 30 человек, в их числе Н. Н. Страхов, К. А. Тимирязев, Г. П. Данилевский, А. Н. Апухтин, редактор «Русского вестника» Ф. Н. Берг, А. А. Толстая, баронесса Е. И. Менгден. Н. Н. Страхов в письме к А. А. Фету заметил: «Читали мы тут и повесть Льва Николаевича. Это так сильно и мрачно, как ни одно из его писаний. Жаль, что много голых рассуждений, хотя и изумительных по меткости; вообще жаль, что построение все и небрежно и неловко. Но вещь — первой степени»36. Т. А. Кузминская написала об этом чтении подробное письмо сестре в Ясную Поляну37. Кони впоследствии вспоминал, что во время чтения ему приходилось «иногда останавливаться от внутреннего волнения, сообщавшегося и слушателям»38.

Толстой в дневнике 2 ноября заметил о письме свояченицы: «Получил письмо от Тани-сестры о чтении «Крейцеровой сонаты». Производит впечатление. Хорошо, и мне радостно».

«Посредника» по экземпляру, полученному от Кузминских. Тогда молодой сотрудник «Посредника» Ю. О. Якубовский оставил воспоминания об этом чтении: «Поздно ночью кончилось чтение; рассказ произвел потрясающее впечатление. Далеко за полночь велись оживленные споры по поводу прочитанного». Рукопись надо было срочно возвратить Кузминским; слушавшие, не ложась спать, разделили текст по частям и к утру переписали всю повесть39.

Результатом этого чтения и этой переписки было, во-первых, то, что «Крейцерова соната» начала быстро распространяться (к неудовольствию Толстого, который считал работу незавершенной; в корректурах он всегда сильно правил свой текст). Тот же Ю. О. Якубовский вспоминал: «Таким образом, помимо воли автора, уже на третий день рукопись «Крейцеровой сонаты», в первой версии, получила распространение в Петербурге. К воскресенью уже было готово 300 литографированных списков40, которые моментально облетели весь читающий Петербург. Но это оказалось каплей в море; во многих домах списки гектографировались на домашних гектографах и получали немедленное распространение. В книжных магазинах и у букинистов такие списки ценились по 10—15 рублей»41.

Второе последствие чтения — письма друзей с отзывами, критикой и советами. Они оказали некоторое влияние на окончательную отделку повести и, главное, побудили к созданию «Послесловия».

В. Г. Чертков написал подряд два письма — 27 и 28 октября. «Говорят, — писал Чертков, — что не следует „художнику“ высказывать свои впечатления от его неоконченной еще работы, что это ему неприятно и т. п. Но вы для меня не художник, а человек и брат... Мне кажется, что рассуждения и мысли о половом вопросе слишком вплетены в самое повествование пассажира о том, как он жену убил, вследствие чего оно несколько теряет в живости и естественности, а самые рассуждения стесняются необходимостью не быть слишком подробными и обстоятельными подгибанием их в форму речи, по возможности свойственной характеру и состоянию рассказчика». Дальше делались советы, как избежать этого «недостатка»; наконец, Чертков писал: «Следовало бы в заключение прибавить в какой-нибудь форме, например, от лица какой-нибудь новой личности, или автора, или в виде письма от убийцы, писанного несколько лет спустя, — прибавить более всестороннее освещение вопроса». Чертков даже послал выдержки из всех имевшихся у него писем Толстого «о брачной жизни». На другой день в следующем письме он продолжал «фантазировать по направлению толчка», полученного от чтения «Крейцеровой сонаты». Еще Чертков благоразумно советовал не настаивать на полном целомудрии, «а то слишком безусловное требование полного воздержания может оттолкнуть вместо того, чтобы привлечь» (т. 86, с. 272—273).

«Длинное письмо от Черткова. Он критикует „Крейцерову сонату“ очень верно, желал бы последовать его совету, да нет охоты».

Самому Черткову ответил 1 ноября коротким письмом, благодарил за советы и добавлял: «Я даже начал писать послесловие, ответ на вопрос: что думает сам автор о предмете рассказа» (т. 86, с. 271).

Первая редакция «Послесловия» к «Крейцеровой сонате» датирована самим Толстым 6 декабря 1889 г. В дневнике первая запись к «Послесловию» появилась 9 ноября. Предыдущие дневниковые записи (нет ни одного дня пропуска) фиксируют работу лишь над статьей о науке и искусстве. Скорее всего в конце октября Толстой лишь обдумывал «Послесловие» или успел едва-едва начать. Первые строки начальной редакции выглядят как скрытая полемика, отчасти и с письмом самого близкого тогдашнего друга, каким был В. Г. Чертков:

«— Читали вы последнюю повесть Толстого?

— Нет, а что?

— Да уж до того дописался, что проповедует безразличие, прекращение рода человеческого.

— Да, мистицизм до добра не доведет. И какая это жалость, что наши русские писатели так скоро повреждаются в рассудке. Отчего бы это? — и т. д.» (т. 27, с. 416)42.

6 ноября длинное письмо о «Крейцеровой сонате» отправил из Петербурга Н. Н. Страхов. «Сильнее этого вы ничего не писали да и тоже ничего. Много есть замечаний и описаний изумительных по глубине, до которой они проникают в душу, и страшных по своей правде. А сказаны и схвачены так просто и ясно!»43 Страхов восхищался обрисовкой характера героя-«эгоиста», богатством содержания повести, но вместе с тем замечал: «Вы взяли форму рассказа от лица самого героя, форму, которая вас очень связывала, а у слушателей являлись вопросы: кто собеседник? Почему рассказчик долго-долго не приступает к делу, а ведет рассуждения об общих вопросах? Притом есть, как мне показалось, одна главная неясность: в каком духе он рассказывает? По некоторым местам можно подумать, что эгоизм в нем сломлен и он уже видит свои действия в истинном их значении; по другим кажется, что он готов опять и без конца убивать свою жену и в нем нет и тени раскаяния.

Кроме того, развязка происходит слишком быстро, т. е. мало рассказано до той минуты, когда появляется музыкант. Поэтому кажется, что герой — не вполне нормальный человек, непомерно ревнив и нервен. Между тем он человек обыкновенный и постепенно пришел в такое состояние. Долгие рассуждения, которые предшествуют рассказу, глубокие и важные, теряют силу от ожидания, в котором находится слушатель. Их следовало бы положить на сцены, которые, однако, не мог продолжительно рассказывать убийца, занятый больше всего последнею сценою — убийством»44.

Страхов, как видно из этого письма, не понял главных особенностей художественной манеры позднего Толстого: напряженный драматизм сюжета; преобладающий интерес к исключительной, катастрофической ситуации, в которую поставлен вполне обыкновенный человек; детальная художественная разработка этого главного эпизода при беглом рассказе о всей предшествующей жизни. Это было так во всех повестях и рассказах 80—90-х годов («Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Дьявол», «Отец Сергий», «Хозяин и работник» и др.) Эпическое искусство Толстого стало в это время чрезвычайно близким драме. Что же касается соединения в искусстве Толстого художественного и публицистического элементов, оно было свойственно ему всегда (достаточно вспомнить «Войну и мир»), а в поздний период творчества авторское рассуждение, голос автора-обличителя, проповедника стал важнейшим звеном в общей структуре его произведений. Пропорции, конечно, бывали разными. Но в «Крейцеровой сонате» — первой вещи о семейных отношениях и половой любви, о необходимости нравственной жизни в самой малой ячейке общественного улья — Толстому, очевидно, нужно было прямо высказать слишком много передуманного и пережитого; отсюда обилие рассуждений.

Получив письмо Страхова, Толстой ответил не сразу. 17 ноября, во время короткого промежутка в работе над новой повестью, тоже на тему о половой любви, — «Дьявол», он написал о «Крейцеровой сонате»: «В художественном отношении я знаю, что это писание ниже всякой критики: оно произошло двумя приемами, и оба приема несогласные между собой, и от этого то безобразие, которое вы слышали. Но все-таки оставляю так, как есть, и не жалею. Не от лени, но не могу поправлять; не жалею же оттого, что знаю верно, что то, что там написано, не то что не бесполезно, а, наверное, очень полезно людям и ново отчасти. Если художественное писать, в чем не зарекаюсь, то надо сначала и сразу» (т. 64, с. 334).

«неожиданно» (как отмечено в дневнике), была начата повесть «Дьявол» (10 ноября) и «Коневская повесть» (27 декабря).

XIX

В дневнике повесть об Иртеневе именуется «историей Фредерикса» (или Фридрихса); в рукописи заглавия нет.

Сюжетная основа этой повести, названной позднее «Дьявол», — в действительной истории жизни и смерти Н. Н. Фридрихса, тульского судебного следователя. Через три месяца после женитьбы на девушке своего круга, он убил крестьянку Степаниду Муницыну, свою прежнюю возлюбленную, выстрелом из револьвера в живот, а еще два месяца спустя его самого нашли раздавленным поездом. Тульский окружной суд оправдал его в убийстве (из-за болезни); причина его собственной гибели так и осталась неизвестной: был ли это несчастный случай (Фридрихс был близорук) или самоубийство.

Вся повесть была написана чрезвычайно быстро — за десять дней. «19 ноября 1889. Ясная Поляна» — эта дата проставлена в конце рукописи самим Толстым.

Рассказывая «историю Фридрихса», Толстой писал и о себе, о лично глубоко пережитом. Эти факты его личной жизни известны: они относятся ко времени молодости — связь с яснополянской крестьянкой Аксиньей Базыкиной, и затем к 50-летнему почти возрасту, когда он боролся с влечением к Домне, людской кухарке.

— Иртенев (вариант, близкий к Иртеньеву в трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность»). Правда, начав 20 ноября поправлять законченную накануне повесть, Толстой стал было заменять Иртенева на Твеританова45; но правка не пошла дальше первых страниц, а во втором варианте конца, написанном позднее, фигурирует Иртенев.

24 ноября 1889 г. в дневнике записано: «Очень весело и усердно пересмотрел Фр<идрихса>. Сходил еще с детьми на пруд и опять писал и кончил».

Повесть заканчивается самоубийством Иртенева. Во втором варианте Иртенев убивает Степаниду во время молотьбы, как это и было с действительным Фридрихсом. Только теперь, во время создания второго варианта конца, повесть была озаглавлена: «Дьявол». И заглавие, и весь текст второго варианта соотносятся с дневниковой записью, сделанной в конце апреля 1890 г.: «Думал за это время о повести Фридрихса. Перед самоубийством раздвоение: хочу я или не хочу? Не хочу, вижу весь ужас, и вдруг она в красной паневе, и все забыто. Кто хочет, кто не хочет? Где я? Страдание в раздвоении, и от этого отчаяние и самоубийство».

Изучение всех материалов творческой истории повести дает основание не согласиться с Н. К. Гудзием, относившим создание второго варианта конца к 1909 г. 46, а приурочить его ко времени, близком созданию всей повести, именно — к апрелю-маю 1890 г. 47

Рукопись «Дьявола», как и работу над повестью, Толстой сохранял в тайне от семьи, прежде всего от жены, опасаясь взрыва ревности с ее стороны48.

Чертков советовал продолжить работу над нею. Автограф остался в Петербурге, причем передан был на хранение матери Черткова.

О существовании нового варианта конца В. Г. Чертков не знал до 1911 г., когда, занимаясь подготовкой к изданию «Посмертных сочинений Л. Н. Толстого», вновь увидел тот список, который он посылал в Ясную Поляну в начале 1890 г. Здесь оказалась подклеенной копия варианта. В конце копии А. К. Черткова сделала помету: «2-й вар. прибавлен Л. Н-м в ? году и вписан сюда рукой Н. Л. Оболенского. Оригинал — неизвестно где». Этот «оригинал» долго хранился у Н. Л. Оболенского49.

Дневниковая запись 30 апреля 1890 г., подчеркнутая Толстым (видно, он придавал ей большое значение), развита — в главном своем содержании — именно во втором варианте конца. В первом варианте, перед самоубийством, Иртенев страдает от одного того, что чувствует себя связанным влечением к Степаниде, «безумно, безосновательно ждет ее». Во втором варианте подчеркнуто именно раздвоение: «Она подошла вплоть к барабану, из-под него выгребая колос, и обожгла его своим смеющимся взглядом.

Взгляд этот говорил о веселой, беззаботной любви между ними, о том, что она знает, что он желает ее, что он приходил к ее сараю и что она, как всегда, готова жить и веселиться с ним, не думая ни о каких условиях и последствиях. Евгений почувствовал себя в ее власти, но не хотел сдаваться.

Он вспомнил свою молитву и попытался повторить ее. Он стал про себя говорить ее, но тотчас же почувствовал, что это было бесполезно.

?..

«Да неужели я не могу овладеть собою? — говорил он себе. — Неужели я погиб? Господи! Да нет никакого бога. Есть дьявол. И это она. Он овладел мной. А я не хочу, не хочу. Дьявол, да, дьявол».

Он подошел вплоть к ней, вынул из кармана револьвер и раз, два, три раза выстрелил ей в спину» (т. 27, с. 516—517)50.

Можно предположить, что, намереваясь дополнить повесть мыслями и переживаниями Иртенева, говорящими о его «раздвоении», Толстой перечитал последние главы (в первых 18-ти главах в этот раз не было сделано ни одной поправки) и заключил повествование другим, психологически и художественно более правдоподобным выходом. Если причина страданий не в самом Иртеневе, а в раздвоении — борьбе между порывом к богу в его душе и чарами «дьявола», надо убить этого дьявола51.

Написав новый вариант конца и дав повести заглавие «Дьявол», Толстой не считал ее законченной и не намеревался печатать, продолжая держать ее существование в секрете. На предложения В. Г. Черткова в письмах от 20 февраля и 21—25 октября 1890 г. напечатать «повесть об Евгении Иртеневе» Толстой отвечал молчанием. Ничего не ответил он и на просьбу Черткова прислать ему копию повести, чтобы он мог прочитать своим друзьям — Е. И. Попову и М. Н. Чистякову — «эту ужасную историю»52.

«Воскресения», «Отца Сергия» и «повесть об Иртеневе». Но в том же письме (14 июля 1898 г.) сделана приписка: «Нынче же прочел рассказ Иртенева и думаю, что не напечатаю его, а ограничусь «Воскресением» и «Отцом Сергием» (т. 88, с. 107).

В итоге в 1899 г. было опубликовано лишь «Воскресение», а обе повести остались спрятанными — одна в письменном столе, другая — «Дьявол» — в обшивке кресла, стоявшего в кабинете.

XX

За окончательную отделку «Крейцеровой сонаты» Толстой принялся в начале декабря, хотя в это время, после создания «Дьявола», повесть перестала его волновать, да и «надоела». Вопреки всему этому, отделка текста велась очень тщательно. Сохранились две большие рукописи, фиксирующие эту работу.

5 декабря в дневнике отмечено: «Сел за «Крейцерову сонату» и не разгибаясь писал, т. е. поправлял до обеда. После обеда тоже». На следующий день: «Встал в 7 и тотчас за работу, прошелся перед завтраком и опять за работу и до самого обеда. Просмотрел, вычеркнул, поправил, прибавил «Крейцерову сонату» всю. Она страшно надоела мне. Главное тем, что художественно неправильно, фальшиво. Мысли о Коневском рассказе все ярче и ярче приходят в голову. Вообще нахожусь в состоянии вдохновения 2-й день. Что выйдет — не знаю». 7 и 8 декабря продолжалась работа над «Крейцеровой сонатой». 8 декабря 1889 г. — дата окончательного завершения повести.

Правда, в конце декабря, получив переписанный М. Л. Толстой экземпляр, В. Г. Чертков устроил у себя на квартире публичное чтение53 и в письме вновь делал критические замечания, ссылаясь также на мнение своей жены и И. И. Горбунова. Он предлагал некоторые «лишние» рассуждения Позднышева исключить из повести; вновь настаивал на послесловии. Толстой ответил сдержанно 31 декабря: «В том, что вы говорите мне, очень много есть справедливого, и я рад всегда совету от вас. Я Стаховича просил заехать к вам и сказать, что я очень желаю видеть ваши и Ивана Ивановича отметки в моей повести» (т. 86, с. 284)54.

рукой внесены лишь две мелкие стилистические поправки). 15 января 1890 г. он написал своему другу: «Все совершенно верно, со всем согласен, но «Послесловие», хотя и начал писать, едва ли напишу, и потому место о том, что идеал человечества есть не плодовитость, а исполнение закона достижения царства небесного, совпадающего с чистотою и воздержанием, это место надо оставить как есть. Мне тяжело теперь заниматься этим, да и просто не могу, а misunderstanding’ов55 не минуешь» (т. 87, с. 4).

XXI

Уже в начале декабря 1889 г. стали доходить слухи, а потом и точные известия, что «Крейцерова соната» не будет пропущена в печать.

Толстой между тем решил передать повесть в Юрьевский сборник, как отмечено в дневнике 5 декабря — т. е. в затеянный профессорами Московского университета Н. И. Стороженко и И. И. Янжулом сборник памяти С. А. Юрьева (редактор «Русской мысли» скончался 26 декабря 1888 г.). С. А. Толстая так сообщила об этом Т. А. Кузминской 7 декабря: «В настоящее время я усиленно переписываю «Крейцерову сонату», которую, к радости своей, выпросила для сборника, издаваемого в память Юрьева и в пользу его семьи, которая очень бедствует. После сборника, который выйдет в ограниченном количестве экземпляров, напечатаю и я в 13-м томе, что мне и выгодно и приятно. А главное, сборник этот дело почтенное, бескорыстное и полезное, а печатать в газетах я всегда ненавидела. Левочка много работает, поправляет, и на днях отдаем в печать». Дальше С. А. Толстая рассказывала о зимней яснополянской жизни: «Живем мы очень тихо и хорошо бы, если бы не хворый Ваничка и не потухший для меня и для семьи — Левочка. Наша деревенская жизнь, после 8 лет жизни на людях56, есть строгая и жестокая проверка того, как много изменилось. И изменилась не я, а, конечно, Левочка. Его безучастие к воспитанию детей, к хозяйству, к делам и главное к моей жизни — очень тяжело. Я не могу с этим помириться»57.

Толстого мучило то, что решением передать «Крейцерову сонату» в Юрьевский сборник он огорчит Гайдебурова; но уже 7 декабря А. И. Эртель, бывший в Ясной Поляне 3 декабря58, вернувшись в Петербург, написал, что повесть, по уверению одного из членов Главного управления по делам печати, «ни в коем случае не будет напечатана в России». Толстому это известие было «только приятно». 20 декабря написал и Гайдебуров; он сообщил, что секретарь петербургского цензурного комитета приезжал к нему с официальным поручением от начальника Главного управления по делам печати — Е. М. Феоктистова: «Мне категорически объявлено, что она <«Крейцерова соната»> ни в каком случае не будет допущена к выпуску в свет и что книжка с этой повестью будет уничтожена» (т. 27, с. 592). Гайдебуров полагал, что теперь, когда известно отрицательное мнение о повести Победоносцева и других влиятельных лиц, ее не удастся напечатать и в сборнике памяти Юрьева.

Толстой все-таки передал 14 января 1890 г. рукопись Н. И. Стороженко и 15 января написал А. И. Эртелю, что редакторы сборника «В память С. А. Юрьева» думают «попытаться пропустить ее с вырезками» (т. 65, с. 5). Разрешения не было дано; в сборнике появилась не «Крейцерова соната», а комедия «Плоды просвещения».

«Сочинений» повесть тоже была набрана и тоже запрещена. С. А. Толстой удалось добиться публикации лишь в 1891 г., после аудиенции у царя Александра III.

XXII

«Крейцерова соната» находилась еще в рукописи, когда возник вопрос о ее переводах. 1 декабря 1889 г. к С. А. Толстой обратилась Е. И. Менгден, которую Мельхиор де Вогюэ просил о содействии. В архиве сохранилась рукопись, озаглавленная: «Крейцерова соната. Une Sonate de Beethoven (dédiée à Kreutzer)» — копия рукой С. А. Толстой. Как видно из письма С. А. Толстой к Т. А. Кузминской от 9 января 1890 г., список предназначался для Вогюэ (послужил оригиналом для русского издания).

Датчанин Петер Ганзен, живший в Петербурге, также просил рукопись для перевода. «Список с последней редакции «Крейцеровой сонаты» жена списала и отдала Стороженке, он будет хлопотать. Маша же наносит на ваш список все перемены, и мы пришлем его вам, чтобы вы отдали милому Ганзену», — написал Толстой 15 января 1890 г. В. Г. Черткову (т. 87, с. 4). Ганзен благодарил за это обещание и вместе с письмом прислал выписку из датского журнала «Literatur og Kritik», где был напечатан отзыв о сборнике повестей и рассказов Толстого — «В борьбе за счастье». В этом отзыве, между прочим, находилась следующая характеристика эволюции толстовского творчества за последние 10 лет: «Достигнув такой почти беспримерной в художественном отношении высоты, какой отличается роман «Анна Каренина», великий писатель вдруг как будто совершенно отрешился от всякой художественности и всецело погрузился в строгое молчание. Результат получился поистине поразительный. Толстой воспрянул с обновленными поэтическими силами и еще более развитой художественностью»59.

Получив рукопись, Ганзен перевел повесть, но узнал, что Толстой пишет «Послесловие». В начале апреля 1890 г. он приехал за этой рукописью в Ясную Поляну.

XXIII

17 декабря в дневнике появилась запись: «Смутно набираются данные для изложения учения и для Коневской повести. Хочется часто писать, и с радостью думаю об этом». Писание началось 26 декабря: «Утром неожиданно стал писать Коневскую повесть, и кажется недурно».

«Воскресения» сохранилась в архиве Толстого: 18 листов, заполненных с обеих сторон. Ни заглавия, ни эпиграфа еще нет. Дата проставлена перед текстом и означает начало работы: «26 декабря 89. Я. П.»60 По внешнему виду автографа ясно, что он создавался в несколько приемов и неоднократно дополнялся и поправлялся. 27 декабря в дневнике отмечено: «писал немного Коневскую повесть»; 29, 30 и 31 декабря тоже «пробовал писать» («немного поправил, но вперед не пошел»); 3 января 1890 г. опять «начал было» поправлять «Коневскую повесть», 23 января «пытался... но ничего не написал».

Первый набросок — лишь зародыш будущего «Воскресения». Совсем нет социального фона, который займет такое громадное место в романе. Следуя за рассказом о действительном случае, услышанном два года назад от А. Ф. Кони, Толстой писал повесть на глубоко волновавшую его в то время тему: нравственно чистый юноша — дворянин, с хорошими душевными задатками, падает и поступает дурно, оказавшись в среде праздной, аристократической молодежи. Он соблазнил Катюшу, потому что не умел победить в себе чувственное влечение, которого «не боялся», как не боялись его «все» люди, в среде которых он жил. Ясное сознание, что он делает дурно, не покидает Юшкова (так назван здесь будущий Нехлюдов)61 и тотчас рождает раскаяние: «Да, было стыдно, и гадко, и грязно. Куда девалась та чистота весеннего снега, которая была на ней».

Возвратившись с войны к тетушкам, Валерьян бурно выражает свое раскаяние; собираясь в судебное заседание, он думает о своей жизни и мучительно недоволен ею. В рассказе о том, как Юшков соблазнил и бросил Катюшу, чувствуется больше внимания и даже сострадания к нравственной слабости героя, чем к печальной судьбе покинутой горничной, оказавшейся на скамье подсудимых.

Переживания оставленной Катюши драматичны, но несколько театральны.

«Нет, что же это, — вскрикнула она. — Что же это он со мной сделал? Как я останусь без него такая? Что он со мной сделал? Милый, милый, за что ты бросил меня?» В ту же ночь она бежит к поезду, на котором уезжал Валерьян. «Лягу под поезд. Лечь под поезд, как тут, и все кончено. А душу погубить навеки. В ад. К дьяволам. Нет, нет, не хочу». И она побежала прочь и, закинув руки на голову, изгибаясь, завопила: «За что, за что?» Ветер, подхватывая, уносил ее звуки и шуршал и гнул мелкие кусты, корявые березы и елочки... «За что? За что? — вопила она, морщась и изгибаясь. — А он там!» — вскрикнула она и стала глядеть. Но окно за окном быстро пролетели все, и она никого не видала».

Повествование в первом наброске доведено до сцены суда. Время действия точно датировано: «В середине зимы 1883 года он был назначен присяжным». Рукопись обрывается на изображении комнаты, в которой происходил суд: «Налево лавка перед дверью для обвиняемых, под ней лавки, стулья для адвокатов. Загородка, как в манеже, с проходом разделяет залу, по сю сторону лавки, лавки, лавки, напомнившие Валерьяну аудиторию и университет».

XXIV

Когда Толстой в декабре 1889 г. заканчивал «Крейцерову сонату», молодежь яснополянского дома во главе с Татьяной Львовной принялась за подготовку домашнего спектакля «Плодов просвещения».

А. М. Новиков вспоминал об этом событии, случившемся вскоре после приезда Т. Л. Толстой из-за границы (она ездила в Париж с братом Сергеем Львовичем): «С приездом Татьяны Львовны появились и новые интересы. Татьяна Львовна также стала помогать в школе, стала помогать мне приводить в порядок библиотеку, но в долгие зимние вечера, когда мы собирались около круглого стола, а Толстой, заложив большие пальцы обеих рук за кожаный пояс своей черной рабочей блузы, прохаживался по гостиной, Татьяна Львовна часто обращалась ко мне с вопросами:

— Что бы нам такое выкинуть?

— Зачем?

— Скучно. Надо народ созвать.

— Хорошо, давайте поставим домашний спектакль»62.

7 декабря С. А. Толстая уже писала сестре в Петербург: «Таня страшно хлопочет о спектакле: устраивает кулисы, подмостки, сцену, пишет разным знакомым дальним и тульским, переписывает роли и во всем ей содействует, а главное, сочувствует наш русский учитель Алексей Митрофаныч, хороший, умный, добрый, но экзальтированный малый»63.

«Вчера Алексей Митрофанович восхищался моей комедией. Мне неприятно даже вспомнить». Но 13 декабря начал «поправлять комедию», продолжал это занятие до самого дня спектакля — 30 декабря и еще больше — после спектакля, в январе и начале февраля 1890 г.

Закончив на́черно весной 1889 г. в Спасском комедию «Исхитрилась», Толстой до самого конца года, когда в Ясной Поляне затеялся спектакль, почти не работал над пьесой. В июле 1889 г. к Толстому обратился П. Д. Боборыкин, который услыхал, что «прошлой зимой» написана новая пьеса. Боборыкин заведовал тогда репертуаром в московском театре Е. Н. Горевой и просил комедию для постановки. Тогда же А. А. Потехин надеялся поставить пьесу в Александрийском театре. Вероятно, в этой связи Толстой 1 августа, как отмечено в дневнике, «взялся было за комедию», но стало «противно и совестно».

Между тем в дневнике, записной книжке мелькали новые мысли и заметки к пьесе, происходили встречи, дававшие жизненный материал к ней.

27 мая от яснополянского крестьянина С. С. Резунова Толстой услыхал «чудную» пословицу. «Ослабеет человек — слабей воды, окрепнет — крепче камня»; пословица вошла в комедию в речь одного из мужиков. 8 июля в дневнике записано: «один из мужиков — остряк». Таким нарисован 1-й мужик; он «полагает, что знает обхождение с господами, и любит себя послушать».

Из персонажей комедии сильней всех был изменен при окончательной ее отделке образ ученого гипнотизера Шпюлера, переименованного в Гросмана. Несомненно, что это превращение произошло в результате знакомства Толстого с действительным, очень популярным в ту пору гипнотизером — О. И. Фельдманом (его называли «современным Калиостро»). Фельдман появился в московском доме Толстого 17 апреля 1889 г. В дневнике в этот день отмечено: «Пришел Фельдман, гипнотизер. Шарлатанство, а что не шарлатанство, то не нужно. Свел его к Гроту»64. 29 апреля Фельдман был вновь у Толстого. «Пустяки», — записано об этом в дневнике65.

«Гросман, брюнет еврейского типа, очень подвижный, нервный, говорит очень громко» (Фельдман был евреем)66.

Комментаторы комедии (прежде всего Н. К. Гудзий) установили, что у большинства персонажей были реальные прототипы. Помимо Н. А. Львова и П. Ф. Самарина (в пьсе Звездинцев и Сахатов), которых Толстой видел сам, присутствуя на спиритическом сеансе, в образе профессора Кругосветлова отразились черты не только знаменитого химика, убежденного спирита, академика А. М. Бутлерова (в рукописях профессор назывался сначала Кутлер, Кутлеров), но, даже больше, зоолога Н. П. Вагнера, с которым Толстой был лично знаком.

После чтения комедии в Русском литературном обществе (12 марта 1890 г.) Вагнер написал Толстому укоризненное письмо: «Я пошел слушать это произведение, не веря тому отзыву, который был помещен в «Новом времени»... К крайнему сожалению, это оказалось правда! Мне тяжело и больно было слышать, как вы с обычным вам художественным мастерством глумились надо мной и моим покойным другом А. М. Бутлеровым» (т. 27, с. 659). Толстой ответил Вагнеру добрым письмом, уверяя, что не предназначал комедию ни для печати, ни для сцены и что не имел в виду ни его, ни его друга: «Я скажу, как дети: простите, это в первый и последний раз, последний раз потому, что, раз высказавшись, я уже не буду никогда впредь говорить с вами о спиритизме, а если вы не лишите меня своей дружбы и общения, буду общаться с вами теми сторонами, которые у нас согласны» (т. 65, с. 60). Отвечая, Вагнер вспоминал, как несколько лет тому назад беседовал с Толстым, стараясь убедить в том, что «спиритизм — истина»67.

Толстой признавался, что сначала, в черновиках, он сознательно дает персонажам имена, совпадающие с действительными или близкие им. А потом переименовывает.

правом Толстой мог написать Вагнеру: «Профессор... является как олицетворение того беспрестанно встречающегося комического противоречия: исповедание строгих научных приемов и самых фантастических построений и убеждений» (т. 65, с. 59).

Барон Коко Клинген в ранних редакциях фигурирует как Кисленский — у Толстых был светский знакомый, Н. А. Кислинский, сын председателя тульской губернской земской управы, одногодок Т. Л. Толстой, которым она была одно время увлечена (за кокетничание с ним отец упрекал свою дочь, обычно снисходительно); в письмах С. А. Толстой к мужу этот Коля Кислинский упоминается в 1883—1885 гг. много раз68. В Ясную Поляну Коко Кислинский приезжал на своих дорогих лошадях с колокольчиками, в Москве бывал в доме Толстых каждое воскресенье, и начинались обычные «барские» забавы: пение, разговоры, музыка, шарады и прочее веселье, осмеянное в комедии.

В конце 80-х годов Кислинский уже не бывал у Толстых. Надо полагать, никто его уже и не вспоминал, кроме создателя «Плодов просвещения».

Прототипом мисс Брук была, вероятно, гувернантка мисс Лейк, а Марьи Константиновны — также жившая в доме Толстых с 1887 г. учительница музыки Е. Н. Кашевская. В толстой барыне, как вспоминал участник первого спектакля А. В. Цингер, узнавали жену Фета — Марью Петровну69. А. М. Новиков писал о том же: «В пьесе оказалось много тонко подмеченных черт быта Толстых, Раевских, Трубецких, Самариных, Философовых и других знакомых мне помещичьих семей... ... Играли этих действующих лиц как раз те или почти те, с кого они были списаны (даже прислуга: Яша, Федор Иванович, лакей, повар — служили в доме Толстых)»70.

XXV

Дав согласие на постановку комедии, Толстой принялся исправлять ее, испытывая то стыд от того, что и сам участвует в «барской затее», то радуясь каждой удачно найденной детали и слову. 17 декабря в дневнике отмечено: «Пять дней ничего не писал и не делал. Только читал и терпел боль71. Пробовал поправлять комедию, остановился на середине 1-го акта. Читал «Revue des 2 Mondes» и Слепцова. В Revue очень замечательный роман «Chantepleure», замечательный описанием бедности и унижения бедности по деревням72. Эйфелева башня и это». Роман Слепцова «Трудное время» (Толстой читал его в журнале «Современник», 1865,

№ 4—8) вызвал спустя два дня важное размышление и запись: «Да, требования были другие в 60-х годах. И оттого, что с требованиями этими связалось убийство 1-го марта, люди вообразили, что требования эти неправильны. Напрасно. Они будут до тех пор, пока не будут исполнены».

О том, как читал Толстой вслух рассказы Слепцова, А. М. Новиков вспоминал: «Особенно любил он читать Слепцова, и из Слепцова у него было два любимых произведения: «На постоялом дворе» — и глаза его оживлялись, в голосе появлялись вибрирующие интонации, его самая простая, обыкновенная дикция была полна естественного юмора, и он сам и слушатели покатывались со смеха, и «Шпитонка», которую Толстой никогда не мог дочитать до конца. Вначале его чтение этого рассказа по обыкновению было очень выразительно, но под конец глаза заволакивались, черты лица заострялись, он начинал останавливаться, старался преодолеть свое волнение, всхлипывал, совал кому-нибудь книгу, вынимал платок и поспешно уходил в будуар графини...»73.

18 декабря Толстой «немного поправлял... комедию, 1 акт» — «нехорошо», а вечером 22 декабря в дневнике записано: «Все три дня поправлял комедию. Кончил. Плохо. Приехало много народу, ставят сцену. Мне это иногда тяжело и стыдно, но мысль о том, чтобы не мешать проявлению в себе божественного, помогает».

Одновременно участники спектакля переписывали по нескольку раз роли и репетировали. «Кучка молодежи с упоением переписывала утром роли, вечером шли репетиции, — и почти ежедневно после них Толстой снова собирал роли и снова переделывал пьесу. Пьеса создавалась прямо по исполнителям и переделывалась и переписывалась по крайней мере раз двадцать — тридцать»74, — вспоминал А. М. Новиков.

Н. В. Давыдов, кроме режиссуры всего спектакля, исполнял роль профессора. «Его тон очень понравился Льву Николаевичу, и при дальнейших дополнениях речь профессора была сильно расширена»75. К предпоследней репетиции из Тулы приехал В. М. Лопатин, тогда мировой судья, впоследствии актер Художественного театра. Ему предназначалась роль 3-го мужика. «Его позы, жесты, реплики так и заиграли на фоне любительских стараний. После неподражаемо сказанного: «Земля малая... » — репетиция остановилась от веселого смеха. Лев Николаевич был в восторге. Роль 3-го мужика была увеличена, и «земля малая» вставлена в нескольких местах»76.

Одновременно в записной книжке, независимо от исполнителей, по логике художественной работы, возникали все новые и новые дополнения (т. 50, с. 225—227). «Двестительно», записано 19 декабря, и введено многократно в речь 1-го мужика как характерная ее примета. «Старый повар кухаркин любовник» — эта краткая запись — зерно всей роли старого повара, введенной в комедию уже после спектакля. Очень хвалили Марию Львовну, игравшую кухарку и старую графиню; Толстой сказал: «Ах, вот что я совсем позабыл — целый интересный тип. К этой кухарке непременно должен был ходить этакий старый, спившийся повар».

30 декабря, когда в Ясной Поляне состоялся спектакль, исполнялась комедия, уже названная «Плоды просвещения»77. Но в ней не было еще ни роли повара, ни артельщика от Бурдье, ни кучера и баронессы.

На репетициях и на спектакле Толстой «от души хохотал» и, по воспоминанию того же Новикова, говорил ему: «Никогда я так не смеялся». Исполнявший роль 3-го мужика В. М. Лопатин вспоминал позднее, что Толстой «смеялся до слез».

В последний день 1889 г. Толстой записал в дневнике: «Все время были репетиции, спектакль, суета, бездна народа, и все время мне стыдно. Пьеса, может быть, недурна, но все-таки стыдно... ».

XXVI

В круге чтения 1889 г. главными для Толстого были книги о социализме. Начиная с этого времени размышления о социалистах, согласие и несогласие с ними, становятся важнейшей темой дневников, писем, статей, трактатов, а потом и романа «Воскресение».

В самом начале января 1889 г. профессор И. И. Янжул «дал и сообщил» (т. е. указал сведения) о множестве хороших книг, в частности «об анархистах и социалистах».

Как видно из дневника, после встречи с Янжулом Толстой прочел книгу бельгийского профессора политической экономии Эмиля де Лавелэ «Современный социализм» (вышла в Петербурге под редакцией М. А. Антоновича в 1882 г.). В дневнике 12 января появилась важная запись об этом чтении: «Читал и вчера и нынче книгу об американском социализме: о двух партиях — интернациональной и социалистической. Анархисты совсем правы, только не в насилии. Удивительное затмение. Впрочем, об этом предмете мне думается, как думалось, бывало, о вопросах религии, т. е. представляется необходимым и возможным решить, но решения еще нет».

Получив позднее от самого Лавелэ его книги и благодаря за них, Толстой написал автору: «Я знаком с некоторыми из ваших трудов, которые я прочел с интересом и пользой, и между прочим историю социализма, переведенную на русский язык и очень распространенную среди нашей молодежи... другое. Лучшая организация требует умственного развития и в особенности нравственного состояния масс, готовых ее принять, и только христианские принципы могут достичь того и другого: основания новой организации и готовности масс к ее принятию. Это те вопросы, которые наиболее занимают меня в настоящее время» (т. 65, с. 179—180)78.

В апреле 1889 г. у Толстого оказалась книга по истории американского социализма: J. H. Noyes. History of American socialism (издана в 1870 г. в Филадельфии). В дневнике по поводу этого чтения записано: «Читал о социалистических общинах Америки Ноес. Да, вопрос об общинной жизни и о семье — вопрос, который надо не забывать, а решать» (16 апреля); «Читаю Ноеса о коммунах. Везде одно — освобождение себя от суеверий религии, правительства и семьи» (21 апреля); «Читал Ноеса об общинах. Читая шекеров, приходишь в ужас от однообразия мертвенного и суеверий: пляски и невидимые посетители и подарки — очки, фрукты и т. п. Думал: удаление в общину, образование общины, поддержание ее в чистоте — все это грех — ошибка. Нельзя очиститься одному или одним; чиститься, так вместе; отделить себя, чтобы не грязниться, есть величайшая нечистота, вроде дамской чистоты, добываемой трудами других. Это все равно, как чистить или копать с края, где уж чисто. Нет, кто хочет работать, тот залезет в самую середину, где грязь, если не залезет, то, по крайней мере, не уйдет из середины, если попал туда» (22 апреля).

Дочитав Ноеса, Толстой в тот же день сходил в Румянцевский музей, где у Н. Ф. Федорова взял биографию Сен-Симона, написанную французом Гюббаром («S. -Simon, sa vie et ses travaux». Paris, 1857). В дневнике чтение книги отмечено 22 и 23 апреля: «Интересная биография. «Христианство отклонилось. Задача его — благо духовное и матерьяльное большинства»; «St. Simon говорит: что если бы уничтожить 3000 лучших ученых? Он думает, что все погибло бы. Я думаю — нет. Важнее уничтожение, изъятие лучших нравственно людей. Это и делается. И все-таки мир не погибает. Но хорошо бы уяснить это»79.

В июне, читая только что вышедшую в Петербурге книгу Д. Ф. Щеглова «История социальных систем», Толстой особо отметил главу IV: «Ламене хорош. Это вполне настоящий». Вскоре по поводу утопического романа Эдварда Беллами, американского христианского социалиста (книгу «Looking Backward» привезла переводчица Изабелла Хэпгуд), Толстой заметил: «Очень замечательная вещь»80.

В связи с чтением Беллами в дневник 1 июля подробно записано размышление об учении К. Маркса. Это первое упоминание о Марксе, хотя книга, по которой происходило знакомство с марксистскими взглядами, — сохранившееся в яснополянской библиотеке (с пометками Толстого в предисловии) третье немецкое издание (Гамбург, 1883) первого тома «Капитала».

«Looking Backward» прекрасно. Одно плохо: социалистическое Марксовское представление, что если очень долго делать дурно, то само собою сделается хорошо. Капиталы сходятся в малое число рук, под конец сойдутся в одни. Рабочие союзы тоже сольются в один. И будет капитал и рабочая сила разделенные. Тогда власть или революция соединит их, и все будет благополучно. Главное то, что ничего в нашей цивилизации не уменьшится, не пойдет назад: будут те же дворцы, гастрономические обеды, сласти, вина, экипажи, лошади — только все будет доступно всем. Вот это непонятно, как они не видят, что это невозможно. Возьмите сейчас роскошь Яснополянского дома, разделите ее между мужиками. Нельзя. Ничто не годится. (Надо отказаться от роскоши.) Пока есть насилие, сила капитала и изобретения направлялись не на то, что нужно. И чтобы было то, что нужно, массам надо все проверить. Главное же, надо быть готовым отказаться от всех усовершенствований нашей цивилизации, только чтоб не было того жестокого неравенства, которое составляет нашу язву. Если правда, что я люблю брата, то я не задумаюсь лишиться гостиной, только бы приютить его, бесприютного. А то мы говорим, что хотим приютить брата, но только с условием, чтобы гостиная осталась свободною для приема. Надо решить, кому служить — богу или мамону. Обоим нельзя. Если богу, то надо отказаться от роскоши и цивилизации, будучи готовым устроить ее завтра же, только общую и равную».

Оспаривая К. Маркса и других социалистов, Толстой не признает исторической прогрессивности буржуазного строя жизни сравнительно с феодальным. По его мысли, цивилизация не нужна, если она не «проверяется массами» и не служит им. Пути к достижению справедливого устройства по-прежнему остаются неясными («Ничто не годится»), кроме лично обязательного — «отказаться от роскоши».

Но Толстой был согласен с социалистами в обличении существующего несправедливого строя. 25 мая начата статья «Воззвание». Ее первые слова: «[Нынешнею ночью голос говорил мне, что настало время обличить зло мира.] Нельзя медлить и откладывать. Нечего бояться, нечего обдумывать, как и что сказать.

Жизнь не дожидается. Жизнь моя уже на исходе и всякую минуту может оборваться» (т. 27, с. 530).

В течение 1889 г. Толстой дважды принимался писать «Воззвание», или «Манифест», где есть поистине пророческие строки: «Жизнь, та форма жизни, которой живем теперь мы, христианские народы, — delenda est, должна быть разрушена, говорил я и буду твердить до тех пор, пока она будет разрушена. Я умру, может быть, пока она не будет еще разрушена, но я не один, со мной стоят сотни тысяч людей, со мной стоит истина. И она будет разрушена, и очень скоро. Она будет разрушена не потому, что ее разрушат революционеры, анархисты, рабочие, государственные социалисты, японцы или китайцы, а она будет разрушена потому, что она уже разрушена на главную половину — она разрушена в сознании людей» (т. 27, с. 534)81.

«Манифеста» Толстой в начале сентября 1889 г. делал большие записи в дневнике о «предстоящем экономическом, общественном, политическом перевороте» и подтверждение своим мыслям находил в романе американского писателя Хоуэлса «The Rise of Silas Lapham» («Карьера Сайлеса Лафена», издан в Бостоне в 1884 г.).

В 1898 г. английскому переводчику Э. Мооду Толстой написал, что Хоуэлс ему «особенно симпатичен по всему», что он знает о нем (т. 71, с. 512).

XXVII

В мире чтения художественного главным событием было, конечно, открытие Чехова.

С другим молодым писателем, А. И. Эртелем, Толстой познакомился лично и переписывался с 1885 г. 82 Теперь В. Г. Чертков привлек Эртеля к работе в «Посреднике». В начале 1889 г. он прислал Толстому рукопись «Рассказов Ивана Федотыча»; рассказы «очень понравились» («язык прекрасный, краткий и ясный»), особенно «О Фаустине премудром, бесе Велиаре и Маргарите Прекрасной» (этот рассказ в письме 17 февраля к Черткову назван «прекрасным» — т. 86, с. 210)83.

В 1889 г. в журнале «Русская мысль» печатался роман Эртеля, где его и прочел Толстой. Сначала впечатление было двойственным: «Очень недурно. Но старо и не нужно» (запись в дневнике 31 августа), но в итоге — восторженный отзыв: «Читал роман Эртеля, очень хорошо... «Гардениными».

Прекрасно, широко, верно, благородно» (28 сентября). По поручению отца М. Л. Толстая написала 8 октября Черткову, прося передать Эртелю, что роман «очень хорош» (т. 86, с. 292). Эртель был тронут и горячо благодарил, хотя досадовал, что Толстому пришлось читать испорченный цензурой журнальный текст. Посылая отдельное издание «Гардениных», он писал: «Я, конечно, не рассчитываю, что вы вновь станете читать их, — я прошу вас принять книгу как маленькое выражение моей большой любви к вам, как слабый «знак» признательности за то крупное и хорошее в ваших книгах, которое я чувствую в себе, которое осветило и подсказало мне многое в жизни, прежде смутное и темное. Говорю о всех ваших книгах, не расчленяя вас, как это иногда принято; отнюдь не соглашаясь ни с вашей собственной оценкой своей деятельности писателя, ни с оценкой тех, что порицают или восхваляют ваш «первый» период, приходят в восхищение или негодуют от «второго»84.

В 1908 г., когда после смерти Эртеля печаталось собрание его сочинений, Толстой написал краткое предисловие, где чрезвычайно высоко оценил роман и где есть такие строки: «Я очень рад был этому случаю перечесть «Гардениных». Несмотря на нездоровье и занятия, начав читать эту книгу, я не мог оторваться, пока не прочел всю и не перечел некоторых мест по нескольку раз» (т. 37, с. 243).

В ответ на письмо харьковского студента Н. В. Михайлова с вопросом, «что читать и как читать», Толстой советовал: «Не читайте современного... » — «читайте древних» и рекомендовал «приобрести знание языков». «Это самое гуманное знание. Ничто так не содействует единению людей, как это знание» (т. 64, с. 224—226).

В известном письме 1891 г. к издателю М. М. Ледерле, перечисляя книги, которые произвели на него самое большое впечатление в возрасте «с 50-ти до 63-х лет», т. е. с 1878 по 1891 г., Толстой назвал следующие книги:

Как видим, названы всё книги, в которых Толстой нашел наибольший отзвук своим собственным новым настроениям и взглядам, изменившемуся на рубеже 70—80-х годов миросозерцанию. Для чтения их на языке подлинника были в свое время изучены и древнегреческий и древнееврейский языки.

Но Толстой — «европейски образованный писатель» (В. И. Ленин); круг его чтения в 80-е годы охватывал всемирную литературу. Благодаря дневнику и письмам этот круг удается очертить, хотя, конечно, многие точки внутри круга остаются неизвестными.

В 1889 г., кроме перечисленного выше, Толстой читал Марка Подвижника («много хорошего»), повесть Вольтера «Задиг» («много хорошего»), повесть американского писателя Льюиса Уоллеса «Ben Hur. A Tale of Christ» (в русском переводе: «Во дни оны») — «плохо»; книгу англичанина Райдера Гогарта «She. A History of adventure» (в русском переводе: «Она. Рассказ о невероятных приключениях»); перечитывал книгу Мэтью Арнольда «Literature and Dogma» («удивительно тожественно» — с его собственными взглядами); статьи Рёскина об искусстве («хорошо»); португальского поэта социалиста Антеру ди Кентала («хорошо»)91; «Записки» Н. Н. Муравьева-Карсского о Персидской войне 1826 г.; «Пошехонскую старину» Салтыкова-Щедрина (печаталась в «Вестнике Европы»): «И хорошо, да старо, нового нет. Мне точно жалко его, жалко пропавшую силу»; рассказы Н. Успенского («Одно: «При своем деле» — сносно, остальное невозможно плохо»); немецкого писателя-сатирика Жан-Поля Рихтера («Чистота его нравов и платонизм поразительны. Прекрасные тоже изречения. Это хорошего сорта писатель. Рядом с эгоистом Гёте»); стихи Уота Уитмена («нелепые»)92; перечитывал (вслух) роман

Гончарова «Обломов» («хорош идеал его», но «история любви и описание прелестей Ольги невозможно пошло»); роман Поля Бурже «Le desciple» («Ученик» — «какая гадость»); «Комедию любви» Ибсена («Как плохо!»); роман Мопассана «Fort comme la mort» («Сильна как смерть» — «прекрасно написан», «хотя и грязная тема»)93.

«При свете совести. Мысли и мечты о цели жизни», Толстой написал В. Г. Черткову: «Это замечательная книга. Первая часть необыкновенно сильна, и там есть много мест поразительных по силе, искренности и красоте выражения. Я чувствую кроме того родственность взглядов с собою. Но конец о меонах — это что-то ужасное по нелепости» (т. 86, с. 284). В дневнике об этом чтении книги поэта-символиста записано резче: «Замечательно сильно начало отрицания, но положительное ужасно. Это даже не бред, а сумасшествие. Нужно найти смысл жизни, и вдруг вместо этого неопределенный экстаз перед меонами».

Так начались знакомство и борьба Толстого с декадентскими течениями в литературе конца века.

Примечания

¹ Запись 26 января 1891 г.

² Цитаты из дневника 1888—1889 гг. приводятся по т. 50.

³ — профессор Московского университета по кафедре энциклопедии и истории философии права. Л. М. Лопатин — профессор-философ, член Московского психологического общества.

⁴ Брошюра (текст был выправлен Толстым) издана «Посредником» в самом Конце 1888 или начале 1889 г. Текст «Заключения» напечатан в Полном собрании сочинений, т. 26, с. 443—445, под названием «Пора опомниться!»

⁵ Литературное наследство. М., 1961, т. 69, кн. 2, с. 99.

⁶ До этого «Севастопольские воспоминания» появились в «Библиотеке для чтения», где их читал Толстой. 31 октября 1857 г. записано в дневнике: «Прочел... Севастополь Ершова — хорошо». А. И. Ершову в 1855 г., когда пал Севастополь, было 19 лет. В 1858 г. он вышел в отставку и поселился в Петербурге. Позднее участвовал в походах Гарибальди на Рим. Вернувшись в Россию, жил литературным трудом и частными уроками.

⁷ Последний авторский текст напечатан в т. 27 на с. 520—526, первая редакция — с. 526—529, отрывки из черновиков — с. 730—734.

⁸ Литературное наследство, т. 69, кн. 2, с. 107.

⁹ Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания. М., 1976, с. 192.

¹⁰ О картине Н. А. Ярошенко «Всюду жизнь» («Голуби») Толстой говорил в 1892 г. А. В. Жиркевичу: «По моему мнению, все же лучшей картиной, которую я знаю, остается картина художника Ярошенко «Всюду жизнь» — на арестантскую тему» (Литературное наследство. М., 1939, т. 37—38, с. 435).

¹¹

¹² Ошибка; следует: «Агафья».

¹³ Литературное наследство, т. 69, кн. 2, с. 101.

¹⁴ См.: Дедусенко И. — Вопросы литературы, 1965, № 9, с. 254.

¹⁵ Толстая С. А. Письма к Л. Н. Толстому. 1862—1910. М. — Л., 1936, с. 433.

¹⁶ «Так что же нам делать?» и «О жизни».

¹⁷ По возвращении в Америку Ньютон напечатал обширные воспоминания (A run through Russia, or the Story of a Visit to Tolstoy. — The American Church Sunday School Magazine with Helpful worlds for the Household, 1892, vol. X).

¹⁸ Горький М. Полн. собр. соч. Художественные произведения в 25-ти т. М., 1973, т. 16, с. 167 и 560.

¹⁹ Горький М. —6.

²⁰ В архиве это рукопись № 4 — копия I действия (рукой С. А. Толстой) с исправлениями Толстого и далее до конца автограф. На обложке рукописи С. А. Толстая пометила: «Исхитрилась». 2-я черновая, мая 1889» (Толстой здесь же приписал: «Проба пера»). Но май 1889 г. — дата не создания, а переписки текста (следующая рукопись представляет собой копию всей пьесы рукой М. Л. и С. А. Толстых). В этой связи следует исправить неточность, допущенную в «Описании рукописей художественных произведений Л. Н. Толстого» (М., 1955, с. 332—333), где автограф первого действия датирован 25 марта — 1 апреля 1889 г., а его правка и первоначальная редакция окончания всей комедии — маем 1889 г., и согласиться с Н. К. Гудзием, в т. 27 верно датировавшим рукописи. Первая редакция пьесы опубликована полностью в Полном собрании сочинений, т. 27, с. 438—475.

²¹ Все цитаты из дневников 1890 г. приводятся по 51 тому Полного собрания сочинений.

²² В архиве Толстого сохранилось письмо женщины — шекера А. Стикней (Ascenath Stickney) от 30 марта 1889 г. с фотографиями лидеров общины и названиями посланных брошюр: «The shaker answer» («Ответ шекера») и «Plains talks» («Простые речи»). Осенью 1889 г., получив новое письмо — от шекера Алонзо Холлистера, Толстой написал ему подробное мнение об учении этой секты, соглашаясь и споря одновременно: «Я думаю, что вы исповедуете истинную христианскую религию и ведете истинную христианскую жизнь, но вы верите в две вещи, в которые я никогда не смогу уверовать и в которые вам не следовало бы верить: во-первых, в святость ... Нет других духов, кроме нашего духа, который всегда борется с материей. Дух есть противоположность материи, но проявляется только в материи. Всякое проявление духов без материи есть обман» (т. 64, с. 320—321. Упомянутая в письме «мать Анна» — Анна Ли, руководительница общины шекеров).

²³ Статья была исправлена Овсянниковым по указаниям Толстого и послана в «Новое время», где проредактирована В. П. Бурениным и А. П. Чеховым. Однако по цензурным условиям не смогла там появиться и была напечатана лишь в 1896 г. (Русское обозрение, 1896, № 11). Могила Шебунина находится недалеко от Ясной Поляны, близ ст. Щекино.

²⁴ Повесть Семенова «Немилая жена» была издана «Посредником» в 1890 г. (на титуле обозначено: 1891). Рукопись второй повести «Назар Ходаков и его сын» (напечатана не была) хранится в ГМТ.

²⁵ Чертков признал повесть не годной для печати «в таком необработанном, так сказать, черновом виде».

²⁶

²⁷ В этот день «Тезисы об искусстве» внесены и в записную книжку (т. 50, с. 202—203).

²⁸ В «Описании рукописей художественных произведений Л. Н. Толстого» — № 6.

²⁹ Будущий «Фальшивый купон» и рассказ «Федотка» (1907).

³⁰ Замысел не был осуществлен, хотя снова изложен (в расширенном виде) в письме к В. И. Алексееву 22 августа 1889 г. (т. 64, с. 299).

³¹ «Сборник отделения русского языка и словесности имп. Академии наук», т. LV. Сочинения Петра Хельчицкого. I. Сеть веры. II. Реплика против бискупца. Труд Ю. С. Анненкова. Окончил по поручению отделения русского языка и словесности ординарный академик И. В. Ягич.

После революции 1905 г. книга Хельчицкого с предисловием Толстого была напечатана в «Посреднике», но конфискована. Выпустить книгу удалось лишь в 1918 г.

³² Розанов В. В. Литературные изгнанники. СПб., 1913, т. 1, с. 184.

³³ Яснополянский сборник. Тула, 1978, с. 117.

³⁴

³⁵ Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым. 1870—1894. СПб., 1914, с. 393.

³⁶ Яснополянский сборник, 1978, с. 117.

³⁷ Письмо хранится в ГМТ. Зиму 1889/90 г. семья Толстых не переехала в Москву (Лев Львович весной 1889 г. закончил гимназию; младшие сыновья могли готовиться к поступлению туда с домашними учителями).

³⁸ Кони А. Ф.

³⁹ Якубовский Ю. О. Л. Н. Толстой и его друзья. За 25 лет (1886—1910). — Толстовский ежегодник 1913 года. СПб., 1914, с. 12.

⁴⁰ Для сравнения заметим, что литографированные издания, официально дозволенные к печати (например, водевилей А. П. Чехова), распространялись тиражом в 100—200 экземпляров.

⁴¹ Якубовский Ю. О.

⁴² Другие черновики «Послесловия» напечатаны там же, с. 419—432; окончательный текст — с. 79—92.

⁴³ Еще 2 ноября Страхов писал своему другу В. В. Розанову, что «Крейцерова соната» — «вещь удивительная, одна из самых крупных вещей» Толстого и что «еще долго придется об ней думать» (Розанов В. В. Литературные изгнанники. СПб., 1913, т. 1, с. 199).

⁴⁴

⁴⁵ Н. К. Гудзий справедливо полагал — «видимо, с целью устранить возможность автобиографического толкования повести» (т. 27, с. 714).

⁴⁶ 19 февраля 1909 г. Толстой отметил в дневнике: «Просмотрел «Дьявола». Тяжело, неприятно».

⁴⁷ С этой нашей датировкой согласились составители «Описания рукописей художественных произведений Л. Н. Толстого» и В. А. Жданов в книге «От «Анны Карениной» к «Воскресению» (М., 1968).

⁴⁸ Опасения не были напрасными. Когда в 1909 г. С. А. Толстая случайно все-таки обнаружила повесть и прочла ее, последовала бурная сцена. 13 мая Толстой отметил в дневнике, что жена нашла «Дьявола» и «в ней поднялись старые дрожжи».

⁴⁹ 1906 г., когда Мария Львовна скончалась и он почти перестал бывать в Ясной Поляне (в частности, ни разу не был в 1909 г.; в январе 1908 г. он женился второй раз на Н. М. Сухотиной, дочери М. С. Сухотина).

⁵⁰ Основной текст повести напечатан там же, с. 481—515; статья Н. К. Гудзия об истории создания, печатания и описание рукописей — с. 713—727.

⁵¹ В последних числах апреля — начале мая 1890 г. Толстой был нездоров (записи в дневнике о «лихорадочном состоянии» и в письме к В. Г. Черткову от 4 мая). Этим можно объяснить неровный почерк, каким сделаны исправления в последних главах и написан новый конец.

⁵² Предположение Н. К. Гудзия, что среди посланных в это время М. Л. Толстой «статей» могла быть и «повесть об Иртеневе», не может быть принято. Сохранилось письмо Черткова от 21 января 1891 г. к Марии Львовне, из которого ясно видно, что Чертков просил выслать ему статьи о вивисекции, имевшиеся в библиотеке Толстого. О самом существовании повести дочь Толстого, тогда 20-летняя девушка, едва ли знала.

⁵³ По воспоминаниям Ю. О. Якубовского, собралось свыше 50 человек, среди них Лесков, Эртель, Леонтьев (Щеглов), Л. Е. Оболенский, Гайдебуров, Рубакин, Хирьяков, Савихин, Меньшиков. Читал Н. И. Горбунов, брат И. И. Горбунова.

⁵⁴ «Крейцерову сонату». В дневнике 31 декабря Толстой записал: «Да, страшное впечатление. Стахович ничего не понимает. А Илья <сын> понимает». Об этом чтении вспоминал и А. М. Новиков, поселившийся в Ясной Поляне осенью 1889 г. в качестве учителя младших сыновей — Андрея и Михаила (Новиков А. М. Зима 1889/1890 годов в Ясной Поляне. — Л. Н. Толстой. Юбилейный сборник. М. — Л., 1928).

⁵⁵ кривотолков (англ.).

⁵⁶ Зимами в Москве.

⁵⁷ «За обедом мама упрекает папа в том, что на его корреспонденцию выходит слишком много денег, что пишут (он и Маша) и посылают всё пустяки. Папа сидит и молчит. Маша тоже. Маша больна — жар и кашель. Ест одни картошки. Мама предлагает ей выписать воды, чтобы пить с горячим молоком, Маша коротко отвечает, что не будет ничего пить. Теперь она лежит одна в своей комнате, мама, конечно, не идет к ней, потому что все равно Маша не послушается ни одного совета и с досадой будет отвечать ей.

Надо поскорее понужнее де́ла, чтобы всей уйти в него и не заботиться ни о каких отношениях. Это ужасно разрывает душу — быть между людьми, которые ненавидят друг друга» (Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания. М., 1976, с. 194).

⁵⁸ С ним Толстой, как отмечено в дневнике, «много» и «горячо» говорил об искусстве.

⁵⁹ «Иностранная почта Толстого»).

⁶⁰ Опубликована полностью в т. 33 Полного собрания сочинений, с. 3—18. Там же помещена обстоятельная статья Н. К. Гудзия об истории создания и печатания «Воскресения» (с. 329—422). См. также книгу: Жданов В. Творческая история романа Л. Н. Толстого «Воскресение». Материалы и наблюдения. М., 1960.

⁶¹ Герою дана фамилия тетки самого Толстого, родной сестры отца — П. И. Юшковой. В этой же рукописи Валерьян Юшков переименован в Юшкина.

⁶² —446.

⁶³ Яснополянский сборник, 1962, с. 93—94.

⁶⁴ Предполагался доклад Фельдмана в заседании Психологического общества, председателем которого был Н. Я. Грот.

⁶⁵ О знакомстве и разговорах с Толстым О. И. Фельдман напечатал в 1909 г. заметку «Отношение Толстого к гипнотизму» (Международный толстовский альманах. М., 1909, с. 354—358). Он пишет здесь, что Толстой был знаком с литературой о гипнотизме и особенно интересовался вопросом о свободе личности у загипнотизированных. Интерес этот связан не с работой над комедией (тут все было ясно), а с обдумыванием главных идей трактата «Царство божие внутри вас»: обманутых и покоренных существующим строем жизни людей Толстой сравнивает здесь с положением загипнотизированного.

⁶⁶ Когда «Плоды просвещения» ставились в Малом театре, актер Д. В. Гарин-Виндинг даже загримировался под Фельдмана; известный гипнотизер привлек артиста к суду.

⁶⁷ «Воскресение» Толстой создал уже не комическую, а гротескную, сатирическую сцену спиритического сеанса у коменданта Петропавловской крепости — сцену, которой восхищался Чехов.

⁶⁸ См.: Материалы к биографии с 1881 по 1885 год. М., 1970, с. 167, 293.

⁶⁹ Русское слово, 1914, 31 дек., № 360.

⁷⁰ Новиков А. М. Зима 1889/1890 годов в Ясной Поляне. — Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, 1978, т. 1, с. 448—450. Современный комментатор добавляет: «В 11-м явлении 3-го действия названо имя кучера — Тимофей. Таково было действительное имя яснополянского кучера» (т. 27, с. 659).

⁷¹ «Эмс Киссельбрунн».

⁷² Роман Эмиля Пувильона.

⁷³ Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, 1978, т. 1, с. 440—441.

⁷⁴ Там же, с. 449.

⁷⁵ Там же, 1960, т. 1, с. 454.

⁷⁶

⁷⁷ В ГМТ хранится афиша спектакля. Появилась даже газетная заметка о представлении: Оболенский Д. Д. Новая комедия гр. Л. Н. Толстого. — Новое время, 1890, 5 янв.

⁷⁸ Письмо от 30 октября 1890 г. (подлинник — по-французски).

⁷⁹ «Воскресение» в связи с деятельностью революционеров.

⁸⁰ В русском переводе книга Беллами вышла в 1891 г. под названием «Через сто лет».

⁸¹ Работа над «Воззванием» отмечена в дневнике 25 мая, 2 сентября. Цитата взята из наброска, датированного 30 ноября и озаглавленного «Carthago delenda est».

⁸² См.: Материалы к биографии с 1881 по 1885 год, с. 392—393; Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями. М., 1962, с. 486—491.

⁸³ «Рассказы Ивана Федотыча», взятые из романа Эртеля «Гарденины, их дворня, приверженцы и враги», вышли отдельным сборником в «Посреднике» (1891).

⁸⁴

⁸⁵ Книга Генри Джорджа «Прогресс и бедность» читана впервые в 1885 г.

⁸⁶ Книга американского богослова XIX в. Теодора Паркера «Исследование вопросов, относящихся к религии».

⁸⁷ Проповеди английского богослова XIX в. В. -В. Робертсона.

⁸⁸ Книга Л. Фейербаха «Сущность христианства».

⁸⁹ «Lalita vistara».

⁹⁰ Француз Станислав Жюльен перевел книгу китайского философа Лаотзе «Тао-те-кинг».

⁹¹ Особое впечатление произвело на Толстого философское введение португальского поэта к немецкому изданию сонетов. С произведениями Антеру ди Кентала познакомил Толстого португальский литератор М. Лима, гостивший две недели в Ясной Поляне в сентябре 1888 г. В Архиве (ГМТ) сохранилось письмо М. Лимы от 15 марта 1889 г. Впоследствии Лима перевел ряд произведений Толстого на португальский язык; писал статьи и книгу «Философия Толстого» (в 1890 г. печаталась в журнале «Ревиста ди Португаль», в 1892 г. вышла отдельным изданием), начал его биографию, которую не успел завершить (см.: Эджертон У. Толстой и Магальяес Лима. — Comparative Literature, vol. XXVIII, 1976, № 1, p. 51—64).

⁹² «Много напыщенного, пустого; но кое-что уже я нашел хорошего, например «Биография писателя». Биограф знает писателя и описывает его! Да я сам не знаю себя, понятия не имею. Во всю длинную жизнь свою только изредка, изредка кое-что из меня виднелось мне». В июле 1890 г. своему хорошему знакомому переводчику Л. П. Никифорову Толстой рекомендовал, в частности, перевести Уитмена — «Leaves of Grass» («Листья травы») — «весьма оригинального и смелого поэта».

⁹³ В письме 2 декабря 1889 г. к Т. А. Кузминской также отзыв об этих двух романах: у Бурже «очень скверно. Нагромождено всего куча, и все это не нужно автору — ничего ему сказать не нужно»; у Мопассана — «написано прекрасно и задушевно, оттого и тонко, но горе, что автору кажется, что мир сотворен только для приятных адюльтеров» (т. 64, с. 340).