Опульская Л. Д.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1886 по 1892 год
Глава третья. Начало "Крейцеровой сонаты". Л. Н. Толстой в 1888 году

Глава третья

НАЧАЛО «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЫ».
Л. Н. ТОЛСТОЙ В 1888 ГОДУ

I

Еще в феврале 1886 г., когда Толстой был занят главным образом народными рассказами, он получил письмо от неизвестной женщины, подписавшейся: Славянка. Она писала о тягостном положении женщины в современном обществе и ее зависимости от мужчины: «Мужчины не пренебрегают... ловушками, лишь бы стащить женщину с пьедестала чистоты в безнравственную лужу, и это делается с самыми красивейшими, здоровейшими девушками... Обыкновенно девушка невинная достается в когти зверя, на все готового для своих удовольствий, не щадившего здоровья женщины-матери... Люди отбежали от природы, и она их наказала слепотой» (т. 27, с. 572—573)1.

Позднее, когда «Крейцерова соната» и даже «Послесловие» к ней были уже написаны, Толстой заметил в дневнике: «Основная мысль, скорее сказать чувство, «Крейцеровой сонаты» принадлежит одной женщине, славянке, писавшей мне комическое по языку письмо, но замечательное по содержанию об угнетении женщин половыми требованиями» (т. 50, с. 40).

С. А. Толстая в своем дневнике свидетельствует, что мысль создать «Крейцерову сонату» внушил актер В. Н. Андреев-Бурлак, который рассказал, как однажды в вагоне случайный попутчик говорил ему о своем горе — измене жены. Из дневника Софьи Андреевны известно, что Андреев-Бурлак приезжал в Ясную Поляну познакомиться с Толстым 20 июня 1887 г. 2

Работу над повестью Толстой начал в октябре 1887 г. «Я пишу кое-что, про которое вам, кажется, и не говорил», — заметил

Толстой в письме к П. И. Бирюкову 5 октября и тогда же, так же неопределенно, написал Н. Н. Ге, что «затеял» «художественное» (т. 64, с. 98, 99).

Это «художественное» и была «Крейцерова соната». 9 октября 1887 г. Т. Л. Толстая рассказывала в письме к тетке, Т. А. Кузминской: «Перед обедом две Маши3 опять пошли пробежаться, нагнали папа и с ним рассуждали и пришли к заключению, что нет ни одной дурной девушки и нет ни одного счастливого брака... Папа пишет какую-то художественную вещь, т. е. не статью, и там все эти вопросы затронуты, потому он об этом говорит много». И 20 октября: «Папа пишет что-то о семейной жизни, любви, ревности — я это подсмотрела, — а сегодня он сказал, что даст это нам переписывать. В какой форме это будет — не знаю»4. 22 октября сам Толстой написал жене, уехавшей в Москву: «Я немного пишу по утрам — то идет хорошо, то останавливается, как нынче. Таня начала переписывать, но главное не минует твоих «прекрасных» рук» (т. 84, с. 38). 20 ноября он сообщал П. И. Бирюкову: «Начинал и продолжал новое, но нет еще ни досуга, ни полного погружения в одно» (т. 64, с. 125).

Все эти письма позволяют датировать определенно октябрем-ноябрем 1887 г. первую редакцию повести и вставку к ней (два автографа), а также вторую редакцию, представляющую собой копию рукой Т. Л. и С. А. Толстых, с новыми авторскими исправлениями5.

Заглавия в первых рукописях нет. Рассказ начинается словами: «Мы ехали 2-е сутки». Текст очень мало напоминает будущую большую повесть. Ни музыка вообще, ни бетховекская соната в частности даже не упоминаются. Муж убивает жену из ревности, имея явное доказательство измены.

Главная мысль первого наброска — осуждение чувственной любви: если она одна господствует в отношениях супругов, неизбежны измена и ревность.

Герой (Позднышев), «бывший профессор химии в одном из военных училищ», охарактеризован так: «среднего роста худощавый человек, с желтым цветом лица, черными блестящими глазами, быстро перебегавшими с предмета на предмет [из-под густых бровей, с твердо сложенным ртом], и с [необыкновенно] быстрыми нервными движениями и с рано поседевшими густыми и вьющимися жесткими волосами». Уже здесь, в самом первом наброске, найдена характерная деталь, которая дойдет до окончательного текста: нервный пассажир время от времени издавал «какой-то странный звук..., похожий или на начатую и оборванную речь или на сдержанный не то смех, не то рыдание».

Он рассказывает историю убийства как происшедшую не с ним, а с его знакомым6, и лишь в конце исповеди он неожиданно и как бы нечаянно сменяется я«Он объявил, что едет в город на сутки, и уехал. И, разумеется, отослал лошадей и вернулся домой вечером, ночью, и видел сам, как он боком, оглядываясь, подошел к балконной двери, поколебался и быстро шмыгнул. Нет, нож садовый не хорош. Я вбежал к себе, у меня был кинжал. Да. Я не помню, как я вбежал. Да, мою, мою жену, мою! Он выскочил в окно. На ней была одна рубашка, она подняла обнаженные руки и села на постели. Да! Как же, отдам я свое! Я подбежал и воткнул кинжал снизу и потянул кверху. Она упала, схватила за руку меня. Я вырвал кинжал руками. Кровь хлынула. Мне мерзко стало от крови ее».

Умирая, жена просит прощения: «Я не могла, я не знала. Я гадкая, но я не виновата, право, не виновата. Прости. Но неужели я умру? Неужели нельзя помочь? Я бы жила хорошо... Я бы... искупила». Про себя Позднышев говорит, рыдая: «Да не она виновата. Будь она жива, я бы любил не ее тело и лицо, а любил бы ее и все простил бы. Да если бы я любил, и нечего бы прощать было».

Заканчивается первая редакция словами рассказчика-повествователя: «На следующей станции он вышел. Девочка, которая была с ним, была та ее дочь, про которую он не знал, он ли был ее отец».

II

На ход творческой работы над повестью влияли, порою весьма серьезно, некоторые события внешней жизни: встречи и разговоры, письма и книги.

Биограф Толстого, П. И. Бирюков, свидетельствовал, что в Хамовническом доме скрипач Ю. И. Лясотта (учитель младших детей — Льва и Михаила) и С. Л. Толстой, прекрасно игравший на рояле, исполнили сонату Бетховена, посвященную Крейцеру. Среди слушателей были Репин и Андреев-Бурлак. Давно знакомая Толстому соната произвела в этот раз на него особенно сильное впечатление. Тогда же он предложил уже знаменитому художнику и не менее знаменитому артисту изобразить чувства, вызванные сонатой. Рассказ Толстого должен был прочесть публично Андреев-Бурлак, а Репину предстояло написать картину, которая стояла бы на эстраде.

Бирюков сообщает ещё, что он слышал, как Толстой читал начало своей повести Андрееву-Бурлаку, и тот также пробовал читать ее7.

Андреев-Бурлак умер 10 мая 1888 г. Исходя из этого, Н. К. Гудзий полагал, что исполнение Крейцеровой сонаты происходило в московском доме Толстых весной 1888 г. (т. 27, с. 568).

Однако уже в первых числах февраля 1888 г. Толстой писал И. Е. Репину: «Я набросал уже давно тот рассказ о Бетховенской сонате, о котором вам говорил и о котором помню ваше обещание» (т. 64, с. 146)8. Репин отвечал: «Как бы я желал прочесть ваши мысли «О жизни». Я тогда только разохотился перед самым отъездом. И главное, что досадно — вот уж не философская-то у меня голова — не могу воспроизвести тех удивительных мыслей, которые я тогда слышал от вас! Не могу! Как какой-то необыкновенно чистый, разительный сон — вспомнить не могу. Только и помню общую идею.

И Бетховенская соната меня очень занимает: если бы я знал содержание вашей трагедии на эту тему, то исподволь обдумывал бы»9.

Из письма Репина ясно видно, что разговор о Крейцеровой сонате происходил в 1887 г. (Репин был в Ясной Поляне 9—16 августа). С. А. Толстая в автобиографии «Моя жизнь» также удостоверяет: «Помню я, как Лев Николаевич говорил, что надо написать для Андреева-Бурлака рассказ от первого лица и чтобы кто-нибудь играл в то время «Крейцерову сонату», а Репин чтоб написал картину, содержание которой соответствовало бы рассказу. «Впечатление было бы потрясающее от этого соединения трех искусств», — говорил Лев Николаевич»10. П. А. Сергеенко в книге «Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой» рассказывает (вероятно, со слов самого Репина) о вечере в Ясной Поляне, когда там находился, кроме Репина, Андреев-Бурлак, и г-жа Н. Д. Гельбиг, блестящая пианистка, «однажды вечером сыграла сонату Крейцера с такой яркою выразительностью, что произвела на всех и на Льва Николаевича в особенности глубокое впечатление, под влиянием которого он сказал Репину: «Давайте и мы напишем «Крейцерову сонату». Вы — кистью, я — пером, а Василий Николаевич будет читать ее на сцене, где будет стоять и ваша картина». Предложение это вызвало общее одобрение»11.

В этом рассказе не все точно, хотя он близок к истине, так как относит весь эпизод к лету 1887 г. В разное, правда, время, но тогда в Ясной Поляне побывали и Андреев-Бурлак (20 июня), и Гельбиг (в середине июля), и Бирюков (17—20 июля), и Репин. Соната Бетховена в эти летние месяцы, несомненно, исполнялась (вероятно, Гельбиг и Лясоттой), и был разговор о ней с Репиным12. О публичном исполнении повести Толстой мог говорить с Андреевым-Бурлаком и позднее, когда встречался с ним в Москве: в марте 1888 г. он ходил к нему дважды, предлагая организовать постановки и чтения пьес Н. А. Полушина для рабочих в Петербурге13.

Все эти сведения позволяют заключить, что новый автограф (незаконченная третья редакция повести, по-прежнему никак не озаглавленная, но уже связанная с Крейцеровой сонатой Бетховена) может и должен быть датирован не весной 1888, а осенью 1887 г.

В этом автографе место художника занимает музыкант Трухачев, «богатый, бывший кавалергард, страстный любитель музыки и хороший аматер». Впрочем, здесь же характеристика музыканта изменена и приближена к окончательной редакции: Трухачевский — сын разорившегося помещика, «важничавшего и всегда говорившего по-французски». Два его брата — один аферист, другой — пьяница — люди «пропащие, самого низкого и круга, и воспитанья, и взгляда». «Все три были красивые брюнеты с чем-то еврейским в типе».

Герой (он переименован из Позднышева в Леонида Степанова) едет в поезде с трехлетней девочкой и рассказывает свою историю единственному попутчику (в первоначальной редакции были еще «господин с хорошими вещами», дама и благообразный старик-купец). Эта третья редакция будущей «Крейцеровой сонаты» явно писалась в расчете на эстрадное исполнение одним чтецом.

Степанов рисуется попутчику человеком привлекательным и вызывает живой интерес своим «грустным, добрым и любящим» лицом: «видно было, что этот человек не только благовоспитанный, но умный и многосторонний»; «хорошо, тонко сложенный, высокий, очевидно очень сильный (видимо, бывший гимнаст), немного сутуловатый, ранне лысый, с маленькой, не сплошной полурыжей-получерной бородкой, оставлявшей незаросшими части лица под углами губ, с правильным носом, толстыми губами и карими, быстрыми и усталыми глазами, из которых один косил. Быстрые, сильные и красивые все движенья, большие красивые жилистые руки. Во всем чувствовалась сдержанная нервная напряженность». Одна деталь этого подробного, совсем не в духе Толстого портрета перейдет позднее к Катюше Масловой из романа «Воскресение» (косина одного глаза), а герой «Крейцеровой сонаты» будет обрисован кратко (все «лишнее» снято): «небольшого роста господин с порывистыми движениями, еще не старый, но с очевидно преждевременно поседевшими курчавыми волосами и с необыкновенно блестящими глазами, быстро перебегавшими с предмета на предмет».

Степанов говорит, что жена была «хороший человек», а девушкой — «прекрасной». Причина драмы, в сущности, еще не раскрыта и лишь декларирована: «Да-с, так я прожил 12-ть лет. Если бы не случилось того, что случилось, и я так же бы прожил еще до старости, и так бы и думал, умирая, что я прожил хорошую жизнь, не особенно хорошую, но и не дурную, такую, как все; я бы не понимал той бездны несчастий и гнойной лжи, в которой я барахтался».

Рукопись обрывается на полуфразе: «Все шло по-старому. Вдруг в один день...»14.

Вновь к работе над повестью, после почти двухлетнего перерыва, Толстой вернулся весной 1889 г. В ноябре 1888 г., составляя список начатых вещей, он обозначил «Крейцерову сонату» первым номером, но, определяя порядок работы, наметил эту повесть четвертой, после «Фальшивого купона» и перед комедией «Исхитрилась».

Дальнейшая работа над повестью состояла в напряженных поисках идейной и художественной убедительности сюжета, в основе своей ясного с самого начала. Поиски исчерпывающей правды вели Толстого, по его собственным словам, к неожиданным и для него самого открытиям. Об этом в 1890 г., когда повесть была закончена, он писал друзьям и в «Послесловии» к «Крейцеровой сонате»: «Для многих и многих мысли эти покажутся странными и даже противоречивыми... Я ужасался этим выводам, хотел не верить им, но не верить нельзя было. И как ни противоречат эти выводы всему строю нашей жизни, как ни противоречат тому, что я прежде думал и высказывал даже, я должен был признать их» (т. 27, с. 88).

III

Было еще одно событие, явственно повлиявшее на характер третьей редакции «Крейцеровой сонаты», — женитьба второго сына Толстого, Ильи Львовича. Это была первая свадьба в семье Толстых; она произошла 28 февраля 1888 г., но осенью 1887 г. как раз переживался роман Ильи Львовича с С. Н. Философовой. В октябре, находясь в Ясной Поляне, Толстой написал сыну в Москву подряд три письма — добрых и проникновенных, по тону очень близких именно третьей редакции повести. И вероятно, не случайно повесть строилась тогда как разговор в поезде уже немолодого, потрясенного происшедшей в его жизни драмой и умудренного жизненным опытом Леонида Степанова — с юношей, влюбленным в невесту и едущим делать ей предложение.

Илье Львовичу шел тогда двадцать первый год, его невесте, Соне Философовой, было двадцать лет. Отец невесты, Н. А. Философов, давний и близкий друг семьи Толстых, был человеком небогатым и, сам художник, служил инспектором Московского училища живописи, ваяния и зодчества. У Ильи Львовича, не кончившего гимназического курса и только что вернувшегося после отбывания воинской повинности, не было иных средств к жизни, кроме тех, что выделяла сыну Софья Андреевна.

Мать невесты, Софья Алексеевна, предлагала отложить свадьбу на два года. Толстой писал сыну деликатно, что готов согласиться с нею, хотя тут же осторожность будущей тещи напомнила ему суждения грибоедовской Марьи Алексевны («Ах боже мой, что станет говорить княгиня Марья Алексевна!»): «Суждение кн. Марьи Алексевны о твоей женитьбе известное: жениться молодым без достаточного состояния. Пойдут дети, нужда, прискучат друг другу через 1—2 года, 10 лет, пойдут ссоры, недостатки, — ад. И во всем этом княгиня Марья Алексевна совершенно права и предсказывает верно, если только у этих женящихся людей нет другой одной-единственной цели, неизвестной кн. Марье Алексевне — и цели не головной, не рассудком признаваемой, а составляющей свет жизни и достижение которой волнует более, чем все другое. Есть это у вас — хорошо, женитесь сейчас же, и Марья Алексевна остается в дураках. А нет этого, из 100 шансов 99, что кроме несчастья от брака ничего не выйдет» (т. 64, с. 116).

В письмах к сыну Толстой настойчиво поясняет, где берег, к которому им двоим, если они поженятся, следует плыть: «Берег, собственно, один — честная добрая жизнь себе на радость и на пользу людям»; «Если не было общей цели до женитьбы, то потом уж ни за что не сойдешься, а всегда разойдешься. Женитьба только тогда дает счастье, когда цель одна — люди встретились по дороге и говорят: «давай пойдем вместе». «Давай», и подают друг другу руку; а не тогда, когда они, притянутые друг к другу, оба свернули с дороги» (т. 64, с. 115, 117). Оба эти случая: истинный и ложный — Толстой даже изображает в письме особым чертежом. В первом случае после брака — согласная «жизнь, любовь, смерть». Во втором брак — единственная точка пересечения, а потом — «разделение» и уход все дальше друг от друга15. В письме к сыну Толстой высказал одну из самых главных своих философских мыслей: жизнь — не «юдоль плача» и не «место увеселения», а «место служения, при котором приходится переносить иногда и много тяжелого, но чаще испытывать очень много радостей». Надо только «любить людей и быть любимым ими», а для этого надо «приучить себя как можно меньше требовать от них» (т. 64, с. 117—118).

В третьей редакции убийца жены испытывает к юному собеседнику почти родительское чувство: «Он смотрел на меня, как мать смотрит на любимого ребенка, радуясь на него и жалея его. Он, очевидно, любил меня». В самом рассказе Степанова о женитьбе и семейной жизни много автобиографических черт: его жена была «одна из 3-х дочерей одного среднего чиновника» (как С. А. Берс в семье врача придворного ведомства), прекрасная девушка, чистая и красивая, с полуслова понимавшая слова и мысли жениха (по этому поводу здесь высказан целый панегирик девушкам вообще); первой ссорой с ней герой потрясен так же, как Толстой был огорчен и подавлен первой ссорой с молодой женой — из-за пустяков.

Впоследствии весь тон «Крейцеровой сонаты» станет суровее и жестче, как, впрочем, и взгляд Толстого на семейную жизнь сына, когда он увидит ее вблизи.

И. Л. Толстой поселился на хуторе Александровка (Протасово) Тульской губернии. 25 декабря 1888 г., получив известие о рождении первой внучки — Анны, Толстой записал в дневнике: «Очень радостно. Не знаю отчего, но радостно»16. Но, оказавшись в мае 1889 г. в Протасове, в доме сына, в записной книжке он составил «Обвинительный акт против Ильи и Сони», где, помимо «роскоши жизни: лошади, экипажи, кучер, собаки (охота)», отметил «неряшество, нечистоту», с горечью увидел девочку вместо няни, и девочка эта «работает, не учится, спит на сундуке», не ест с «господами». Не понравилось Толстому и «отсутствие полевого хозяйства». Свое «Резюме» он сформулировал в этом обвинительном акте так: «Надо или отказаться от управления, найдя приказчика, уничтожить лошадей, собак, вещи и самому работать в Гриневке или Александровке... или быть умным взыскательным хозяином, нанять прислугу и жить, как следует господам. Без иронии говорю, лучше, чем теперь. Теперь я вижу, что ты несчастлив, а Соня счастлива только ребенком и отделяется от тебя больше и больше» (т. 50, с. 203).

Позднее, когда сын (после раздела имущества в 1891 г.) поселился в Гриневке, Толстой опять запишет в дневнике: «Приехали к Илюше. С утра вижу, по метели ходят, ездят в лаптях мужики, возят Илюшиным лошадям, коровам корм, в дом дрова. В доме старик повар, ребенок — девочка работают на него и его семейство. И так ясно и ужасно мне стало это всеобщее обращение в рабство этого несчастного народа. И здесь, и у Илюши — недавно бывший ребенок, мальчик — и у него те же люди, обращенные в рабов, работают на него. Как разбить эти оковы» (т. 52, с. 110)17.

IV

Одним из важных событий духовной жизни Толстого в это время было чтение Герцена. 9 февраля 1888 г. В. Г. Черткову он писал: «Читаю Герцена и очень восхищаюсь и соболезную тому, что его сочинения запрещены: во-первых, это писатель, как писатель художественный, если не выше, то уж наверно равный нашим первым писателям, а во-вторых, если бы он вошел в духовную плоть и кровь молодых поколений с 50-х годов, то у нас не было бы революционных нигилистов. Доказывать несостоятельность революционных теорий — нужно только читать Герцена, как казнится всякое насилие именно самим делом, для которого оно делается. Если бы не было запрещения Герцена, не было бы динамита и убийств, и виселиц, и всех расходов, усилий тайной полиции и всего того ужаса правительства и консерваторов, и всего того зла... И хороший, искренний человек... Оттого, что человек этот говорит о правительстве правду, говорит, что то, что есть, не есть то, что должно быть, опыт и слова этого человека старательно скрывают от тех, которые идут за ним. Чудно и жалко» (т. 86, с. 121—122). И через несколько дней — второму своему другу, художнику Н. Н. Ге (как и Толстой, лично знавшему Герцена и написавшему в 1867 г. во Флоренции его замечательный портрет): «Что за удивительный писатель. И наша жизнь русская за последние 20 лет была бы не та, если бы этот писатель не был скрыт от молодого поколения. А то из организма русского общества вынут насильственно очень важный орган» (т. 64, с. 151).

— например, выпустить книгу в «Посреднике». В архиве сохранилась записка редактора «Русской мысли» В. А. Гольцева: «Я думаю, что право на сочинения Герцена принадлежит его сыну Александру (Lausanne). Он там профессор»18.

До сих пор остаётся неясным, что же, какое издание Герцена читал в 1888 и ближайшие к этому времени годы Толстой.

Есть, однако, бесспорное доказательство, что V том «Сочинений А. И. Герцена», вышедших в 1875—1879 гг. (Женева — Баль — Лион) в 10 томах, был известен Толстому: в книге «Царство божие внутри вас», начатой в 1890 и законченной в 1893 г., приведена пространная выдержка из Герцена со ссылкой: «Герцен, т. V, стр. 55» (т. 28, с. 285).

По всей видимости, у Толстого находился в это время тот самый экземпляр из библиотеки В. Г. Черткова19, который снова попал к нему в 1905 г., когда Чертков получил возможность вернуться в Россию из Англии (после восьмилетнего вынужденного пребывания там). Именно Черткову — и только ему столь подробно — изложил Толстой свое мнение о сочинениях Герцена, своего рода отчет о книге. При этом в письме ни слова не сказано о том, как попало к нему заграничное издание запрещенного в России писателя: создается впечатление, что Чертков знал историю книг (или книги), поэтому без всякого предуведомления Толстой начал: «Читаю Герцена...»20.

— начале 90-х годов (некоторые места отчеркнуты дважды).

В 1888 г., да и позднее, Толстого особенно интересовала книга Герцена «С того берега» — горькое раздумье о европейских буржуазных революциях русского писателя, убежденного в неизбежности крушения старого мира и не уверенного вполне в путях достижения нового, справедливого строя. Именно в этой книге Толстой находил больше всего близкого собственным мыслям21.

В трактате «Царство божие внутри вас» Толстой привел большую цитату из третьей главы — «LVII год республики, единой и нераздельной». Беспощадно критикуя буржуазную республику, установившуюся после поражения революции, Герцен прославлял отвагу людей, умеющих оторваться от старого мира, «лишиться всех удобств» и плыть по безбрежному океану в новую жизнь.

«слова Герцена», на которые, несколько сокращая их (сами эти сокращения весьма характерны), ссылается Толстой:

«Что будет там, за стенами оставляемого нами мира?

— пустота, ширина, воля... Как идти, не зная куда, как терять, не видя приобретений!..

Если бы Колумб так рассуждал, он никогда не снялся бы с якоря. Сумасшествие ехать по океану, не зная дороги, по океану, по которому никто не ездил, плыть в страну, существование которой — вопрос. Этим сумасшествием он открыл новый мир. Конечно, если бы народы переезжали из одного готового garni в другой, еще лучший, — было бы легче, да беда в том, что некому заготовлять новых квартир. В будущем хуже, нежели в океане, — ничего нет, — оно будет таким, каким его сделают обстоятельства и люди.

Если вы довольны старым миром, — старайтесь его сохранить, он очень хил и надолго его не станет22; но если вам невыносимо жить в вечном раздоре убеждений с жизнью, думать одно и делать другое, выходите из-под выбеленных средневековых свобод на свой страх23. Я очень знаю, что это нелегко. Шутка ли расстаться со всем, к чему человек привык со дня рождения, с чем вместе рос и вырос. Люди готовы на страшные жертвы, но не на те, которые от них требует новая жизнь. Готовы ли они пожертвовать современной цивилизацией, образом жизни, религией, принятой условной нравственностью? Готовы ли они лишиться всех плодов, выработанных с такими усилиями, плодов, которыми мы хвастаемся три столетия24, лишиться всех удобств и прелестей нашего существования, предпочесть дикую юность образованной дряхлости, сломать свой наследственный замок из одного удовольствия участвовать в закладке нового дома, который построится, без сомнения, гораздо лучше после нас?»

Приведя эту цитату, Толстой от себя писал:

«Так говорил почти полстолетия тому назад русский писатель, своим проницательным умом уже тогда ясно видевший то, что видит теперь уже всякий самый мало размышляющий человек нашего времени: невозможность продолжения жизни на прежних основах и необходимость установления каких-то новых форм жизни» (т. 28, с. 284—285).

V

В конце 1887 — начале 1888 г. в переписке с Чертковым, обычно деловой, появилась лирическая, задушевная тема — рождение их первого ребенка, дочери Ольги. Девочка родилась болезненной, слабой и с самых первых дней доставила много хлопот родителям. 19 декабря 1887 г. Чертков написал, как всегда, подробное письмо, извещавшее, что одна нищая, одинокая женщина, «проходом в городской госпиталь», остановилась в Апрелевке Звенигородского уезда и родила там в земской больнице, основанной А. Г. Архангельской25. Ребенка отправили в воспитательный дом, «чтобы не ходить с ним зимою по миру», хотя мать так успела привязаться к ребенку, что рассталась с ним «с отчаянным горем». Чертков просил Толстого поручить кому-нибудь взять ребенка из воспитательного дома и привезти к ним, чтобы эта женщина могла кормить обоих детей — и своего, и Ольгу. Толстой ответил 19 декабря: «Сейчас получил ваше письмо о ребенке (3 часа) и сейчас иду сделать, что могу. И очень, очень рад всему этому» (т. 86, с. 108). 20 декабря ребенок уже был отправлен со знакомой женщиной к Чертковым в Крекшино. Толстой уведомил друзей телеграммой и письмом: «Посылаю вам, милый друг, ребенка. Все сделалось легко. Боюсь за мороз, но и боюсь держать без матери. Очень жалею, что сам не могу приехать. Посылаю письмо Директора. Ответьте ему о матери» (т. 86, с. 110).

Вероятно, Толстой вспоминал этот воспитательный дом, когда писал позднее роман «Воскресение».

В начале января 1888 г. Толстой съездил к Чертковым в Крекшино и в это время впервые сообщил А. К. Чертковой план повести, «как муж жену убил». Как видно по письмам, он еще долго хлопотал о хорошей кормилице для Оли, обращался в этой связи к известному московскому детскому доктору Е. А. Покровскому.

Еще в декабре 1887 г. Толстой писал Черткову, что следует «переделать и сократить» для народа «превосходную» книгу доктора Покровского «Физическое воспитание детей у разных народов, преимущественно России» (М., 1884) (т. 86, с. 106). В редакции «Посредника» не нашлось сотрудников, которые выполнили бы эту работу, а рукопись популярной книжки, подготовленной самим Покровским по предложению Толстого, оказалась у него в ноябре 1888 г. Впечатление было отрицательным: «очень плохо, научно наивно и бестактно»26. Толстой исправил работу Покровского «Краткие наставления простому народу об уходе за малыми детьми» и написал большую вставку о вреде соски. 4 февраля 1889 г. он отметил по этому случаю в дневнике: «Подъем большой сил физических и умственных. Приятно скромно, безлично работать». Брошюра была издана «Посредником» под заглавием «Об уходе за малыми детьми» с обозначением имени Е. А. Покровского на обложке.

«От Черткова телеграмма — дочь у них умерла. Хочу не болеть за них, не могу», и в тот же день — в письме им: «И хочу и не могу не страдать за вас, особенно за вас, милая, дорогая Галя» (т. 86, с. 246).

VI

Два дня, 5 и 6 февраля 1888 г., у Толстого в московском доме гостили Г. А. Русанов и П. А. Буланже. «Очень радостное чувство оставили во мне они оба», — написал Толстой Черткову (т. 86, с. 118)27. И Русанов, и его молодой друг разделяли религиозно-философские взгляды Толстого, но Русанов, кроме того, был восторженным почитателем его художественных писаний. Разговоры с Русановым почти всегда велись на литературные темы. Так было и в этот раз. Говорили о последних произведениях Гончарова — «Слуги», «На родине» («у Гончарова узкий кругозор», — сказал Толстой), рассказах Г. Успенского — «Паровой цыпленок» («прекрасная вещь») и «Живые цифры» («не нравится»). Толстой в то время читал роман Э. Золя «La terre» и сказал, что ему «нравится»: «Есть недостатки, но только в этом романе в первый раз мы видим настоящего, реального французского крестьянина. Большой талант»28.

Но сам Толстой в ту пору художественной работой занят не был. 7 февраля, рассказывая Черткову о Русанове и Буланже, он сообщал: «Последние дни поправлял и добавлял перевод американской книжки о пьянстве. Алексеева книжка одна вышла» (т. 86, с. 118). В архиве сохранилась корректура этой исправленной Толстым книжки: «Пора опомниться. О вреде спиртных напитков. Составлено по изложению американского священника, бывшего профессора химии Л. П. Пакина». Она была издана «Посредником» в 1888 г., как и две брошюры П. С. Алексеева: «О вреде употребления крепких напитков. Сведения о действии водки, вина и спирта на человека, изложенные по книге д-ра Ричардсона П. С. Алексеевым» и «Чем помочь современному горю? Как остановить пьянство?»

Толстой в эту пору деятельно пропагандировал общества трезвости, так называемые «Согласия против пьянства». Сам он первым записался в «Согласие» в декабре 1887 г. (в начале февраля 1888 г. в «Согласии» насчитывалось 165 членов29). Толстой просил художников — И. Е. Репина (тот «с великой радостью» согласился) и Н. Н. Ге нарисовать картинки к изданиям «Посредника» о пьянстве. 2 марта 1888 г. он писал учителю из Казани А. Т. Соловьеву (автору книги «Вино — яд», изданной в 1885 г.) и просил составить в самой сжатой и популярной форме листок против пьянства, который «можно бы было распространять при книгах и газетах». И добавлял: «В Петербурге чтение хотят устроить в Соляном городке о пьянстве, попытаюсь в Москве. Число членов Согласия все увеличивается, и, как мне кажется, людьми серьезно убежденными» (т. 64, с. 156). Соловьев написал краткую статью. Получив ее, Толстой сам исправил текст и послал Сытину для печати30.

Еще в конце декабря 1887 г. Толстой начал бросать и в феврале 1888 г. окончательно бросил курить. В течение всего месяца он был занят усиленным физическим трудом — колкой дров, чисткой снега. С. А. Толстая с огорчением писала об этом 17 февраля в Петербург А. М. Кузминскому, мужу своей сестры.

«Левочка опять, с котомкой на плечах, ушел в Ясную Поляну пешком... Я этому очень огорчалась и противилась, но он, как я говорю про него, закусил удила, не ест мяса, не курит два месяца, не пьет вина»31.

В Ясной Поляне весной началась работа в поле — пахота и сев; С. А. Толстая написала об этом сестре 6 мая: «Левочка ... упорно вегетарьянствует, пашет, ведет самую вредную жизнь... »32.

VII

— последний сын Л. Н. и С. А. Толстых. Это был тринадцатый ребенок в семье — прелестный, добрый, талантливый и болезненный мальчик, которому суждено было прожить всего семь лет и нанести своею смертью тяжкие духовные раны отцу и матери.

П. И. Бирюков, находившийся в конце марта 1888 г. в Москве и остановившийся, как это часто бывало, у Толстых, вспоминал об этом событии: «Помню тот вечер, когда я сидел с другими детьми внизу, а наверху в гостиной совершалось великое и таинственное явление — рождение на свет нового человека. Мы все, не отдавая себе отчета в этом, переговаривались как-то шепотом, боясь нарушить величие тайны.

И вдруг пришел к нам Л. Н-ч с взволнованным, заплаканным, но уже радостным лицом и объявил, что все кончилось благополучно. «А было очень страшно!» — прибавил он нам, как бы поясняя и оправдывая свое волнение. И он пригласил меня к родильнице: ему хотелось как-то похвастать передо мной мужеством матери, перенесшей страдания без малейшего крика и даже стона»33.

Из других детей (их было в то время восемь34) лишь старший сын Сергей Львович и женатый Илья Львович жили отдельно от семьи. Сергей Львович в 1886 г. кончил кандидатом отделения естественных наук Московского университета и теперь служил членом Тульского отделения крестьянского банка, одновременно страстно увлекаясь музыкой — но не цыганским пением, как в его годы сам Толстой, а серьезными фортепианными сочинениями.

24-летняя старшая дочь Татьяна Львовна, талантливая художница, училась в Школе живописи, ваяния и зодчества35, деятельно помогала отцу в переписке рукописей, в корреспонденции (особенно по делам «Посредника»), сама иллюстрировала народные книжки «Посредника» и следила за изданием репродукций других художников (в частности, картин Н. Н. Ге). О том, как она с сестрой Марией Львовной участвовала в литературной работе отца, Татьяна Львовна рассказала, например, в дневниковой записи 21 ноября 1886 г.: «Папа вздумал издать календарь с пословицами. Он увидал у Маши стенной английский календарь с пословицей на каждый день, и ему пришло в голову таким образом поместить пословицы, которые он собрал, отмечал у Даля и очень любит. Мы целыми днями — папа, Маша и я — подбирали по две поясняющие друг друга пословицы, а к воскресениям — подходящий евангельский текст, и дня в четыре написали все и послали Сытину печатать»36.

«Этот так называемый свет до того опротивел мне, что я его выносить не могу. Я решила как можно старательнее избегать всяких выездов из дому и быть больше с папа. Я вижу, что он чувствует себя одиноким, смотрит на меня как на погибшую и по вечерам разговаривает с Машей, — чему я завидую»37.

Мария Львовна, бывшая на семь лет моложе Татьяны Львовны, действительно была из детей самым близким отцу человеком. Она вполне разделяла его взгляды и, хрупкая, болезненная, вела аскетический образ жизни: постоянно лечила крестьян, слуг — и совсем не обращала внимания на свое здоровье; всячески ограничивая себя — в еде, в платье, до изнеможения отдавалась физической работе. Как и старшая дочь, много переписывала отцу, а позднее, когда в России разразился голод, обе дочери стали самыми деятельными помощницами Толстого в борьбе с голодом38.

Илья Львович пишет в своих воспоминаниях, что из детей одна Маша умела быть нежной с отцом (сам Толстой не любил никаких «нежностей» с детьми): «Бывало, подойдет, погладит его по руке, приласкает, скажет ласковое слово, и видишь, что ему это приятно, и он счастлив, и даже сам отвечает ей тем же. Точно с ней он делается другим человеком»39.

В 1888 г. разыгралась драма: П. И. Бирюков (Поша), любимый Толстым, сделал Марии Львовне предложение. 28 декабря Толстой записал в дневнике: «Приехал Поша. Он мне объявил, что они поцеловались. Все больше и больше привыкаю. Как им хорошо: стоять на прямом пути и, по всем вероятиям, столько впереди. Как далеко они могут и должны уйти». Свадьба, однако, расстроилась: воспротивилась Софья Андреевна, ссылаясь на молодость дочери и не желая выдавать ее за «толстовца», хотя и вполне симпатичного, не «темного», Толстой, по всей видимости, был тоже доволен, что любимая дочь осталась дома. «Маша хороша. Одна радует», — записал он в дневнике 21 сентября 1889 г.

Третий сын Толстых — Лев Львович — в 1888 г. учился в Поливановской гимназии (закончил в 1889 г.). Почти всякий разговор отца с сыном бывал тяжел для обоих. Когда 23 ноября 1888 г., после трехлетнего перерыва, Толстой начал снова вести дневник, первые же записи отмечают разногласие с сыном. 26 ноября: «Нагорнов, Герасимов и Лева вывели меня из себя. Я имел несчастье сказать, что если не идти в солдаты по вере, прямо высказывая это, то нечестно уклоняться, заставляя этим служить других. Все трое в один голос доказывали, что все равно. Да с каким азартом!» Затем было несколько серьезных, добрых разговоров, когда отец пытался раскрыть перед сыном добро и зло мира (Лева бывал «мил», «мягок и хорош»), но потом опять: «Лева огорчает меня своей папиросочной плохостью» (4 марта 1889 г.); «Лева начал спорить. Началось с яблочного сада. С упорством и дерзостью спорили, говоря: с тобой говорить нельзя, ты сейчас сердишься и т. п. Мне было очень больно. Разумеется, Соня тотчас же набросилась на меня, терзая измученное сердце. Было очень больно» (15 июля 1889 г.); «Лева приехал, мне все тяжело с ним» (21 июля 1889 г.); «За завтраком с Левой рассердился. Взаимная злоба выскакивает, как сорвавшийся с цепи зверь. Очень было грустно и совестно» (2 августа 1889 г.); «Каждый вечер я раздражен, особенно Лева: наглость и глупость» (28 августа 1889 г.). 1 сентября 1889 г. сам Толстой так определил отношения с сыном: «Думал о Леве, о том, что я грешу, не говоря ему, мое или скорее их несчастие, что они все тугоузды, а я напротив, и мои движения они не чувствуют, а дергать не могу»40.

— 10-летний Андрей, 8-летний Михаил и 4-летняя Александра, «маленькие», находились, почти всецело, в ведении матери, гувернеров и учителей. Как все дети, они учились, болели. Толстой изредка делал наставления учителям (защищал детей, поясняя особенности детского сознания) и много сетовал по поводу врачей, к которым часто обращалась Софья Андреевна. 27 октября 1889 г. он записал в дневнике о младших сыновьях: «Мои дети, Миша мой живет инстинктами моими 40-х годов. Не подражает же он теперешнему мне, которого он видит, а мне прошедшему, 40-х годов. Что это такое?»

Младший сын — Ванечка — с самого раннего возраста поражал сходством с отцом. В день своего рождения 28 августа 1889 г. Толстой записал в дневнике: «Вчера Соня тронула меня. Рассуждая, как она любит Ванечку за сходство со мной, она сказала: да, я очень тебя любила, только ничего из этого не вышло».

VIII

В конце марта 1888 г., рассказывая о своих многочисленных посетителях (нижегородский молоканин, сотрудничавший в «Посреднике», Ф. А. Желтов с матерью, Н. Н. Ге-сын, француз Эмиль Пажес, который переводил «Так что же нам делать?»), Толстой писал В. Г. Черткову: «Я ничего не пишу — нет потребности. Но думаю и надеюсь, что буду и желаю этого» (т. 86, с. 138).

Мысль его обращалась, однако, не к начатым вещам, а к новой — рассказанной А. Ф. Кони истории. Во всяком случае 14 апреля, сообщая П. И. Бирюкову о своем отказе участвовать в сборнике «Красный цветок», посвященном памяти В. М. Гаршина (Гаршин кончил жизнь, бросившись в пролет лестницы, 24 марта 1888 г.), несмотря на свою «большую любовь к Гаршину», которую «желал бы выразить», Толстой написал важные строки о своей писательской деятельности: «в ней, когда она истинная, высшее мое благо, и потому и дело». И спрашивал, не отдаст ли Кони тему рассказа: «Очень хороша и нужна» (т. 64, с. 161—162).

17 апреля вместе с Н. Н. Ге-младшим Толстой отправился, как и в 1886 г., пешком из Москвы в Ясную Поляну. В

«Путешествие очень удалось. Как я ни стар и как ни знаю нашу жизнь, всякий раз узнаешь во всех отношениях: и нравственном и умственном» (т. 84, с. 40).

На другой день после прихода в Ясную Поляну Толстой «целое утро провозился в кабинете, очищая все от пыли и расставляя все по местам, с тем, чтобы, если завтра придется сесть за стол и писать, что весьма возможно и приятно» (т. 84, с. 41). В Ясной Поляне в эти дни гостили И. Л. Толстой с молодой женой, все Философовы, молодые Раевские (дети И. И. Раевского), и Толстой в ближайшие дни «противно своим ожиданиям ничего не писал», а только читал, гулял, беседовал «с приходящими и своими» (т. 84, с. 42). Лишь в самые последние дни апреля он сообщил жене: «Чувствую себя совсем бодро и хорошо и чуть было не начал нынче писать. Всегда страшно начинать, когда дорожишь мыслью, как бы ее не испортить, не захватать дурным началом» (т. 84, с. 44).

В яснополянском доме производился ремонт — побелка, штукатурка и т. п., и Толстой помогал, занимаясь тем, чтобы уставить по местам «хаос мебели и вещей» (т. 84, с. 47). 9 мая он написал жене о своих литературных заботах: «Кони я спрашивал: написал ли он рассказ и передает ли мне сюжет. Прелестный сюжет, и хорошо бы и хочется написать» (т. 84, с. 48).

Тем временем в Ясную Поляну приходили корреспонденции и от В. Г. Черткова, подававшего свои советы: «Мне все кажется, что вам непременно следовало бы заносить в записную книжку в сыром виде все те мысли, которые выпрашиваются из вас, и не с тем, чтобы потом отделывать их форму, а единственно для того, чтобы люди, следующие вашими путями и потому способные понимать вас с полуслова, могли воспользоваться этими мыслями. У меня есть еще надежда, и ее я не скрою от вас. Это то, что вы станете опять писать для всех простых людей, пуская в оборот данный вам на то от бога талант... В ваши года и при нормальной жизни человек не работает преимущественно физическим трудом. А больше помогает людям результатом своей жизненной опытности и духовной зрелости» (т. 86, с. 158). Толстой ответил 12 мая сдержанно: «Все еще живу один с Количкой41 в деревне. Не пишу ничего, даже писем. Только нынче собрался. То, что вы мне пишете о моем писании, справедливо, но в деле писания есть свои некоторые внутренние законы, которых не прейдеши: и не напишешь ничего, когда не по этим законам, и не удержишься от писания, когда нужно» (т. 86, с. 157).

«в уединение» к севастопольскому сослуживцу С. С. Урусову в его имение Спасское, близ Сергиева, — над комедией «Исхитрилась» («Плоды просвещения»), затем над «Крейцеровой сонатой». В конце 1889 г. был сделан первый набросок будущего «Воскресения».

IX

Почти весь 1888 год, как будто не продуктивный в творческом отношении, прошел у Толстого в углубленной внутренней работе, напряженном физическом труде и в особенно живом и деятельном общении с разными лицами. Горячо откликался он на события внешней жизни.

В конце мая в Ясной Поляне случился пожар.

Тимофей Базыкин, сын той самой Аксиньи Базыкиной, яснополянской крестьянки, с которой у Толстого была связь до женитьбы, вспоминал об этом пожаре42: загорелась рига — мальчики, игравшие в ней, зажгли солому. Погода стояла сухая, вместе с ригой сгорело пять дворов. «И вот я бежал на пожар, — рассказывает Базыкин, — и на пути догнал великого помощника нашего Льва Николаевича со своей дочерью Марьей Львовной. Они тоже бежали на пожар. Я видел, что Лев Николаевич бежал по лощине, по которой у нас всегда бывает ужасная топь. Он, чтобы выгадать несколько шагов, бежал по ней и утопал по самые колени». Вместе с мужиками Толстой и его дочь спасали детей, вытаскивали крестьянское добро. «Бабы причитали: „И кто нам, бедным, поможет? Остались мы холодные и голодные!“ Я помню, как Лев Николаевич старался уговаривать их и говорил: „Не плачьте, я вам помогу“. И сам Лев Николаевич, сколько ни крепился, но горько заплакал. Он сквозь слезы говорил: „Я попрошу своих знакомых, которые тоже вам помогут“... Я все время смотрел на Льва Николаевича, который так входил в несчастное положение крестьян. В это время он казался таким жалким: на нем была грязная его обычная рубашка, запыленная горелым мусором, и грязные сапоги, оттого что он бежал на пожар по лощине, чтобы выгадать несколько шагов. Марья Львовна тоже плакала и занималась с детьми погорелых ... ...».

Вечером Толстой устроил сходку, на которую принес 200 рублей, собранных в доме, и предложил крестьянам помочь погорельцам, кто чем может, а также устроить общество некурения. Оба предложения были приняты.

«И так устроил великий наш помощник, — заканчивает Базыкин, — что погорелые крестьяне начали строиться. Понакупили срубы, а остальной лес напилили в роще. Вдове Анисье Копыловой Лев Николаевич нанял мастера, и ей мазали из глины избу с помощью других добрых людей: Николая Николаевича Ге, Павла Иваныча Бирюкова, Марьи Александровны Шмидт, Татьяны и Марьи Львовны. Они толкли глину и из-под горы носили воду. Лев Николаевич был сам и плотник и печник»43.

По случаю построек в Ясной Поляне Толстой писал Е. И. Попову, воспитаннику Московской военной гимназии, в конце 80-х годов жившему в деревне: «Хорошо в постройке ввести как можно больше нового, такого, что могло бы пригодиться соседям мужикам, им не по силам рисковать опытом нововведения, а вам по силам. Я построил нынче избы из земли с соломой и крышу ковровую с глиной» (т. 64, с. 204).

«Утра помещика».

По письму М. Л. Толстой к Л. Ф. Анненковой видно, что именно в конце мая — начале июня в Ясной Поляне гостил В. К. Сютаев. Это было второе и последнее посещение им Толстого (в 1892 г. Сютаев умер). Дневника в ту пору Толстой не вел, а в письмах этих дней ни словом не обмолвился о тверском крестьянине, искателе религиозно-нравственной истины, который так увлек его при первом знакомстве.

Позднее в дневнике 24 апреля 1889 г. записано: «Встретил Е. Попова, а потом Архангельского. Попов от Сютаева. Он ищет святых, чтобы видеть осуществление истины, которой служит. Ему кажется, что у Сютаева есть путь: брать на себя. Совсем неясно».

X

Все лето 1888 г. Толстой много работал в поле и ничего не писал, кроме писем. «Я здоров, счастлив, ничего не пишу, но ... живу и мыслю», — отвечал Толстой 28 июня Н. Н. Страхову, пославшему в Ясную Поляну свою статью «Наша культура и всемирное единство» — полемику со статьей В. С. Соловьева «Россия и Европа». По поводу полемики Толстой заметил, что «и правы и не правы... » (т. 64, с. 175). И несколько раньше писал С. Т. Семенову: «Теперь много работаю в поле и ничего не пишу, чего и вам желаю. Если будет потребность высказаться, если сложатся стоящие того и нужные людям мысли, то они не пропадут» (т. 64, с. 174).

5 июля В. Г. Черткова, усиленно занятого делами «Посредника», Толстой просил: «Вы на меня не сетуйте, милый друг, что я теперь ничего не пишу. Ведь нельзя жать, не посеяв. А кажется мне, что я сею, т. е. живу очень полной радостной жизнью, и не скажу много, но хорошо иногда думаю» (т. 86, с. 164). Спустя десять дней признавался Н. Я. Гроту, с которым так близко сошелся в 1887 г. во время работы над философским трактатом «О жизни»: «На словах, глядя вам в глаза, ответил бы и знал бы, про что сказать; но в письме трудно. Мне трудно особенно теперь, особенно потому, что я каждый день и целые дни на работе в поле и не скажу, что мало думаю, но совсем иначе думаю» (т. 64, с. 179). Толстому даже стало казаться, что он вступил в новую фазу жизни, когда писание для него необязательно. 28 сентября об этом подробно сказано в письме к П. И. Бирюкову: «Хочется и писать иногда, но думаю, что это соблазн, потому что хочется головой, т. е. говорю себе: как бы приятно по примеру прежних лет иметь работу, в которую бы уходить по уши, хочется головою, а не всем существом. И потому думаю, что это соблазн. Вообще, я с нынешнего года ступил на новую ступеньку, может быть, она покажется вниз для других, потому что не хочется и засыпаешь часто — старческое ослабление, но для меня оно вверх, потому что меньше зла к людям и радостнее жить и умирать» (т. 64, с. 181).

Дневника в это время ни Толстой, ни его жена не вели, и судить о его мыслях, чувствах, настроениях можно, кроме писем, по воспоминаниям и откликам лиц, приезжавших в Ясную Поляну.

Особый интерес представляет в этой связи визит английского журналиста Уильяма Стэда, пробывшего у Толстого целую неделю в мае 1888 г. Разговоры с Толстым Стэд подробно изложил в книге «Truth about Russia» («Правда о России»), появившейся в конце 1888 г. 44

Одна из самых значительных тем в разговорах с английским журналистом — Международный посредник.

«Посредника», Толстой нисколько не охладел к деятельности народного издательства и даже мечтал о сильном ее расширении. «Пришло в голову, — писал он Черткову в конце марта 1888 г., — издавать Посредник международный в Лейпциге без цензуры на 3-х или 4-х языках. Программа: Все, что выработал дух человеческий во всех областях, — такое, что доступно пониманию рабочих трудящихся масс и что не противно нравственному учению Христа: мудрость, история, поэзия, искусства...» (т. 86, с. 144)45.

В беседах со Стэдом эта программа была подробно расшифрована, при этом многое для английского журналиста, наслышанного об узости доктрины яснополянского мыслителя, было неожиданным.

Во время разговора об английской литературе Толстой воскликнул:

«Мы все еще толком не представляем себе, до какой степени можно использовать книгопечатание. Я вот уже несколько лет обдумываю грандиозный проект — издание Всемирной библиотеки по такой цене и такого формата, чтобы донести лучшие мысли лучших людей всех времен до самого бедного крестьянина. На эту идею меня натолкнул поистине поразительный успех, которым пользуются в России дешевые издания... к уровню и способностям крестьянина? ... Быть может, это всего лишь мечта, — но я считаю возможным издание библиотеки классиков мировой литературы по цене не дороже пяти копеек за книжку, т. е. в переводе на ваши деньги — за одно пенни». Затем в беседе были названы авторы для этой народной Всемирной библиотеки — от древних писателей, Гомера и Конфуция, до Джордж Элиот и Гюго. «Отверженные» заслуживают того, чтоб их читали на всех языках мира», — сказал Толстой.

«Когда очередь дошла до англичан, — пишет Стэд, — я, естественно, с большим нетерпением ожидал, на ком он остановит свой выбор. Шекспир был, конечно, назван первым. Толстой сказал, что большинство его пьес переведено на русский язык и некоторые из них весьма популярны.

Я спросил, какие больше всего?

— «Король Лир», — ответил он. — В нем воплощен опыт каждой русской избы»46.

«Представьте себе, что император попросил бы у вас совета — что ему следует свершить. Что бы вы ему ответили?» Помолчав немного, Толстой сказал: «Вот что бы я ответил: «Национализируйте землю. Объявите полную свободу совести. Установите свободу печати». Если три эти требования будут удовлетворены, все остальное устроится само собой».

Когда речь коснулась «генерала Бутса» — священника Уильяма Бутса, возведенного в сан генерала Армии спасения, — Толстой сказал решительно: «Но почему они работают только во имя царствия небесного. Все, что они говорят о необходимости спасения душ, я говорю для того, чтобы побудить людей сделать шаг, пусть пока самый маленький, к установлению царства божия на земле, здесь»47.

И, конечно, разговор шел о русском крестьянстве, о крестьянине вообще. «Как бы граф ни восхищался крестьянином, — пишет Стэд, — он не закрывает глаза на то, что в моральном отношении мужику надо еще многому научиться». Образец такого отношения — драма «Власть тьмы»: «Граф Толстой считает странным, что публика сосредоточила свое внимание лишь на некоторых непристойных деталях и прошла мимо главного урока драмы, который заключается в утверждении старой истины, что корысть — корень всякого зла. Он написал свою пьесу как моральное назидание крестьянам, а она была показана лишь императору, а также в Париже, т. е. аудитории, для которой менее всего предназначалась».

И вновь, как и в разговоре с Г. А. Русановым, Толстой высоко отозвался о романах Золя «Земля» и «Жерминаль»: «мы впервые видим подлинных крестьян и углекопов».

Рассказал Толстой Стэду и об одном из своих начатых художественных произведений: «Я хочу написать роман, в котором бы рассказывалась история, опровергающая общепринятые иллюзии о «романтической» любви. Я уже написал эту вещь, но ее следует заново переделать и переписать. Пока что она слишком походит на трактат, в ней недостает действия... »48.

Это было сказано, конечно, о начатой «Крейцеровой сонате».

XI

В августе 1888 г. в Ясной Поляне гостил художник Н. Н. Ге, с которым Толстому было, как всегда, радостно. В конце сентября приехал А. А. Фет — читать свои воспоминания.

Некогда самый близкий друг и горячий корреспондент («ни с кем из русских писателей Толстой не переписывался так много и так деятельно»49), в это время Фет стоял очень далеко от

Толстого. Переписка прекратилась в 1884 г., встречи были редкими и обычно недружелюбными.

—1887 гг. книги Фета (переводы стихотворений Катулла, элегий Тибулла, «Превращений» Овидия и «О четвертом корне достаточного основания» А. Шопенгауэра) с дарственными надписями, в которых, однако, чувствуется оттенок полемики: «Графу Льву Николаевичу Толстому языческий переводчик», «Пастырю графу Льву Николаевичу Толстому, дар вечного ребенка Купидона», «Графу Льву Николаевичу Толстому от старого его почитателя. Как бы далеко ни расходились оконечности змеи истины, если она живая, то непременно укусит свой хвост». Четыре выпуска «Вечерних огней» (1883—1891) подарены были С. А. Толстой50.

Используя в своих воспоминаниях материал личного архива, в частности замечательные письма молодого Толстого, Фет перед приездом в Ясную Поляну написал С. А. Толстой: «Боже мой, как это молодо, могуче, самобытно и гениально правдиво! Это точно вырвавшийся чистокровный годовик, который и косится на вас своим агатовым глазом, и скачет, молниеносно лягаясь, и становится на дыбы, и вот-вот готов, как птица, перенестись через двухаршинный забор». И особо — об одном из писем: «Самый тупой человек увидит в этом письме не сдачу экзамена по заграничному тексту, а действительные родники всех самобытных мыслей, какими питается до сих пор наша русская умственная жизнь во всех своих проявлениях»51.

«Писал я вам о совете Льва Николаевича? Он думает, что в ваших «Воспоминаниях» всего любопытнее могут быть воспоминания о вашем детстве и о том быте, среди которого вы росли. Вы знаете, что он вообще неласково смотрит на литературу и литераторов. «Да это уже так избито!» — говорит он. Живые сферы он предпочитает отвлеченным людям, каковы Тургенев и всякие писатели»52.

С. А. Толстая известила свою сестру о приезде Фета; Толстой не обмолвился ни словом. Но когда, с переездом в Москву, Толстой 23 ноября начал вести дневник, записи о Фете стали частыми и почти всегда критическими, даже обличительными.

Фет жил в собственном доме на Плющихе, недалеко от Хамовников. После посещения его Толстой записал 12 декабря: «Он, Фет, говорит, что безнравственно воздерживаться в чем-нибудь, что доставляет удовольствие. И рад, что он сказал это. Зачем?»

«Жалкий Фет с своим юбилеем. Это ужасно! Дитя, но глупое и злое». 29 января он все-таки посетил Фета по случаю юбилея, а на другой день присутствовал на обеде, оставившем самое тягостное чувство: «Пошел к Фету. Там обед. Ужасно все глупы. Наелись, напились и поют. Даже гадко. И думать нечего прошибить». 4 февраля Фет обедал у Толстых — Толстой записал в этот день в дневнике: «Фету противны стихи со смыслом». 11 марта Фет снова был у Толстых: «Потом Фет. Тщеславие, роскошь, поэзия, все это обворожительно, когда полно энергии молодости, но без молодости и энергии, а с скукой старости, просвечивающей сквозь все, — гадко».

Юбилей праздновался долго. 11 апреля С. А. Толстая устроила торжественный обед с приглашением Фета и Полонского. Толстой записал в дневнике: «Дома оргия на 25 человек. Еда, питье... Фет жалкий, безнадежно заблудший. Я немножко погорячился с ним, когда он уверял, что не знает, что значит безнравственно. У государя ручку целует. Полонский с лентой. Гадко. Пророки с ключом и лентой целуют без надобности ручку»53. 2 октября 1889 г. в дневнике Толстой вынес окончательный приговор Фету: «Он на мои грешные глаза непохороненный труп», хотя тут же сделал поправку: «И неправда. В нем есть жизнь. Бьется эта жилка где-то в глубине».

Человек Фет, помещик с консервативными взглядами, почти всю жизнь домогавшийся официального признания за собой дворянских прав, был и не мог не быть совершенно чуждым Толстому. Но поэт Фет навсегда остался спутником Толстого. Софья Андреевна в письмах к Фету рассказывала, какое впечатление производили на Толстого его переводы и стихи.

«Лев Николаевич в постели читал эти дни Шиллера в русских, разных переводах. Он говорил, что только ваши вещи хороши и Жуковского некоторые, и что если вы ищете и желаете умственной работы, то вот лучшее, что вы можете и должны сделать (так как это можете), — перевесть все, что перевели не вы, и издать исключительно ваш перевод».

«Что за прелестные стихи вы написали! Мы оба с мужем в один голос ахнули от восхищенья, когда прочли: «Дыханьем ночи обожгло»54. Да и все прекрасно, поэтично, цельно, красиво».

«Стихи ваши доставили нам огромное эстетическое наслаждение. Мы оба с Львом Николаевичем особенно восхищались «Горной высью»55.

«Сережа56 сочиняет романсы и потому держит у себя книгу стихотворений Фета. Я проходя заглянул в нее — в элегии — и, каюсь, прочитал многие из них с большим удовольствием» (т. 65, с. 136).

XII

Осенью 1888 г. семья Толстых дольше обычного пробыла в Ясной Поляне. 6 ноября Толстой писал П. И. Бирюкову: «Мы еще в деревне. Жену задержали холода, но теперь оттепель, и послезавтра она хочет ехать, мы же останемся еще на несколько дней. Я все в том же состоянии, что и при вас: писать по рассуждению хочу и надобно, да не пишется... Нынче только я расписался и Черткову написал длинное письмо, но бестолковое, все о том же предмете — о супружеских отношениях. Хотелось бы внести свою лепту в разъяснение этого страшно запутанного и во всеобщем прогрессе отставшего дела, кажущегося неважным, а в сущности самого коренного» (т. 64, с. 191)57.

На зиму в Москву Толстой переехал лишь в середине ноября. Главным занятием в эти осенние дни было чтение у себя в кабинете, а вечерами — в гостиной яснополянского дома. Слушателями были, кроме дочерей Толстого, еще девочки Кузминские — Маша и Вера. Их родителям в Петербург Толстой писал 15 октября: «По вечерам — чтение вслух, то был Достоевский, то Merimée, то Руссо, то Пушкин даже («Цыгане»), то Лермонтов, и предстоит многое — одно естественно вызывает другое» (т. 64, с. 186).

Для духовной жизни самого Толстого особенно значительными в это время оказались книги английского религиозного писателя Альберта Блэка «Modern pharisaism» («Современное фарисейство») и «Marriage» («Брак»), присланные автором.

«Благодарю вас за книги, которые вы мне прислали. Я тотчас же прочел их и был рад найти в них, в особенности в «Современном фарисействе», то самое понимание учения Христа, которое он хотел в него вложить, и негодование против тех, которые стараются скрыть его... Устройство нашей жизни — насмешка над тем учением Христа, которое мы исповедуем, ... такая жизнь несчастна и греховна, а между тем могла бы быть радостной и святой. Чтобы достигнуть этого, нужно только скинуть с себя тот старый обман, в котором мы все живем теперь».

— признание им церковных догматов сотворения, искупления, воскресения, существования ада и вечных мук: «Эти утверждения не могут быть доказаны и не могут помогать вести христианскую жизнь и должны оттолкнуть многих христианских людей». Во второй книге Толстой был не согласен с допущением развода (т. 64, с. 195).

В это же время из Америки Толстой получил книгу Алисы Стокгэм «Tocology. A book for every woman», изданную в Чикаго в 1888 г. В. Г. Черткову и самой Стокгэм он написал, что его чрезвычайно обрадовала книга, особенно глава XI «Целомудрие в супружеских отношениях»: «Радостно видеть, что вопрос давно поднят и научные авторитеты решают его в том же смысле».

— горестных, покаянных — переживаниях: «Мне по эгоизму моему грустно думать, что я прожил жизнь по-скотски и что мне уже нельзя исправить свою жизнь, грустно, главное, что скажут: «Хорошо тебе, умирающему старику, говорить это, а жил-то ты не так. Мы состареемся, то же будем говорить». Вот в чем главная казнь за грехи — чувствуешь, что ты недостойное орудие для передачи воли бога, испорченное, загрязненное» (т. 86, с. 188—189).

Толстой решил перевести книгу Стокгэм и выпустить ее в «Посреднике»58. Автору Толстой написал 20 ноября 1888 г., что ее книга — «не только для женщин, но для всего человечества. Без работы в этом направлении человечество не может идти вперед» (т. 64, с. 202).

XIII

В конце 1888 — начале 1889 г. Толстой увлеченно читал Лескова. Рассказы Лескова издавались «Посредником». Еще в апреле, получив книжечку с легендой «Совестный Данила», Толстой отозвался в письме П. И. Бирюкову: «Лескова легенду прочел в тот же день, как она вышла. Эта еще лучше той59. Обе прекрасны. Но та слишком кудрява, а эта проста и прелестна» (т. 64, с. 161).

В ноябре 1888 г. он читал рассказ Лескова «На краю света. Из воспоминаний архиерея»60. О рассказе «Колыванский муж (Из остзейских наблюдений)», помещенном в «Книжках Недели», заметил в дневнике: «Хорошо», а о другом рассказе — «При детях» — «прекрасно».

В последний день 1888 г. в Хамовническом доме читали вслух повесть «Зенон-златокузнец», изъятую цензурой из ноябрьской книжки «Русской мысли» (Лесков прислал Толстому рукопись или корректуру своей повести61). Оценка повести была сдержанной: «Много лишнего, так что не от всей души» (запись в дневнике 4 января 1889 г.), но вся обстановка чтения, мнения слушателей — гостей толстовского дома — вызвали размышления об искусстве. В 1889 г. свои мысли об искусстве Толстой изложил в виде тезисов В. А. Гольцеву для его публичной лекции62, а также в статье об искусстве, переданной Л. Е. Оболенскому для публикации в журнале «Русское богатство».

«Начали читать Лесковского «Златокузнеца» при светских барышнях: Мамонова, Самарина. Только эстетические суждения, только эту сторону считают важной. Подумал: ну пусть соберется вся сила изящных искусств, какую только я могу вообразить, и выразит жизненную нравственную истину такую, которая обязывает, не такую, на которую можно только смотреть или слушать, а такую, которая осуждает жизнь прежнюю и требует нового. Пусть будет такое произведение, оно не шевельнет даже Мамоновых, Самариных и им подобных. Неужели им не мучительно скучно? Как они не перевешаются — не понимаю».

XIV

По переезде на зиму в Москву Толстой не начал литературной работы: «Я и в Москве ничего не пишу. Нет еще потребности. А разбросанные мысли все больше и больше сосредоточиваются около известных точек» (т. 86, с. 189)63. И в первой же дневниковой записи отметил: «Все не пишу — нет потребности такой, которая притиснула бы к столу, а нарочно не могу».

Однако уже 30 ноября записано: «Все утро гадал, спрашивал себя, что прежде писать, и решил кончать начатое, оказалось всего 10 штук». Тогда же на отдельном листке сделан перечень этих произведений (т. 50, с. 199).

Список открывает «Крейцерова соната» (впервые это название), заключает «Исхитрилась» («Плоды просвещения»). Еще названы: повесть «Миташа» (начата в 1886 г.), «Записки сумасшедшего» (начаты в 1884 г.), статья «О 1000 верах» (1886); к ним Толстой больше не возвращался. «История улья», «Фальшивый купон», «Сказка о трех загадках» — к этим замыслам Толстой вернулся много лет спустя, в начале 1900-х годов. Еще два: «Призыв к исполнению закона Христа» и «О нужде людской» — считаются обычно неосуществленными; в самом деле нет рукописей, таким образом озаглавленных. Но «Призыв к исполнению закона Христа» составляет смысл книги «Царство божие внутри вас» и других сочинений 90-х — 900-х годов; о «нужде людской» Толстой также писал после голодного 1891/92 г. постоянно.

В № 51 журнала «Русское дело» (19 декабря) появилась заметка, что Толстой работает над повестью, посвященной «анализу чувства любви». Но в это время рукописи повести (три первых наброска) еще оставались нетронутыми. 24 ноября мелькнул отмеченный в дневнике новый замысел — о статье «Номер газеты»: «обзор одного номера с определением значения каждой статьи. Это было бы нечто ужасающее». Но статья на такую тему была написана лишь в 1909 г. — в пору столыпинской реакции, после «Не могу молчать!».

«энергия заблуждения» (которую он сам называл необходимым условием искусства) упала.

В дневнике 24 ноября грустная запись: «Думал: жизнь, не моя, но жизнь мира с тем renouveau64 христианства со всех сторон выступающая, как весна, и в деревьях, и в траве, и в воде, становится до невозможности интересна. В этом одном весь интерес и моей жизни; а вместе — моя жизнь земная кончилась. Точно читал, читал книгу, которая становилась все интереснее и интереснее, и вдруг на самом интересном месте кончилась книга, и оказывается, что это только первый том неизвестного сколь многотомного сочинения и достать продолжения здесь нельзя». И 25 ноября: «Грустно было вчера, хотелось умереть, чтоб уйти от нелепости, которую настолько перерос».

Именно в это время Толстой решил заняться своим всегда любимым делом — педагогикой. Недалеко от его московского дома находилось Петровско-хамовническое вечернее училище. 29 ноября Толстой «пошел в вечернюю школу, не решился войти, 2 часа ходил, в 11-м зашел и познакомился с учителями». 1 декабря вечером он снова был в школе и на этот раз записал: «Поразила глупость и вялость и дисциплина механического ученья и тусклые без света глаза учеников: фабрика, табак, бессоница, вино». Он подал заявление о допущении к занятиям в этой школе. 7 декабря попечитель училища купец А. Г. Кольчугин пришел к Толстому и объявил, что будет докладывать заявление училищному совету. «Что будет», — покорно заметил Толстой в дневнике. Вскоре был получен категорический отказ. «Так трудно ему было с его радикальными взглядами приобщиться к общественной деятельности», — справедливо замечает П. И. Бирюков65.

В это же время И. Д. Сытин приобрел литературно-научный журнал «Сотрудник» (назывался еще «Сотрудник народа») и пригласил Толстого «помочь и руководить». «И я чувствую, что обязан, не могу не помочь, и планы есть довольно определенные, но нет помощников, а у самого мало сил работать», — писал Толстой 21 декабря П. И. Бирюкову (т. 64, с. 205). В дневнике 15 декабря намечен план участия в журнале: «Надо старое с выбором по всем отраслям. О Григорианском и Юлианском календаре. О соске». О вреде соски он думал написать отдельную статью, прочитав в № 50 газеты «Неделя» статью доктора В. О. Португалова «Детская смертность»66.

Через несколько дней о журнале Толстой говорил с О. П. Герасимовым, по приглашению Софьи Андреевны заведовавшим книжным складом (помещался в Хамовническом доме, во флигеле), и отметил в дневнике: «Разговор о журнале, из которого ничего не выйдет. И мы обманываем себя. И мне стало скверно».

«Происхождение теории „благотворности“ борьбы за жизнь. (Предисловие к некоторым трактатам по ботанике, зоологии и наукам о человеческой жизни)», напечатанной в сентябрьском номере «Русской мысли», в дневнике записано: «Статья Чернышевского о Дарвине прекрасна. Сила и ясность».

В письме к Черткову 21 декабря, назвав «превосходной» его рукопись «Римский мудрец Эпиктет» («Очень, очень хорошо. Я знаю его и все-таки много вынес из вчерашнего чтения»)67, Толстой подробно изложил программу народного журнала, затеянного Сытиным: «Кроме мелочей журнальных: распоряжений правительства, смеси, рецептов, новых изобретений, повестей и т. п. — в нем, в журнале, печатать все то хорошее, что было думано и писано с самого начала по всем отраслям: мудрости, истории, поэзии, знания научного... Эпиктет идет туда как раз» (т. 86, с. 193).

17 и 19 января 1889 г. Толстой дважды посетил Н. Н. Златовратского, приглашая его стать редактором журнала.

— без участия Толстого.

Составленный Толстым список не разыскан. Некоторое представление о нем дает дневниковая запись И. М. Ивакина, посетившего Толстого как раз 16 марта 1889 г.: «У него сидели Озмидов, Львов и какой-то студент и по английскому каталогу отбирали сто книг для чтения, «чтобы человек мог рассеять окружающий его мрак». Были отобраны: Эпиктет, Кант, Шопенгауер,

Гольдсмит («Надо, непременно надо: это прелестно!»), а из русских Гоголь («больше некого!»).

Тогда же Толстой сказал своим помощникам: «А вот мне дали читать нового писателя, просят, чтоб я в него вник».

Речь шла о сборнике А. П. Чехова «В сумерках»68.

XV

23-летний студент Московского университета (медицинского факультета) В. В. Рахманов, оставил подробные воспоминания, где, в частности, писал: «В ту зиму как-то вошло в обыкновение собираться по вторникам у Толстого». Это были собрания «темных», которых так не любила Софья Андреевна. Но по дневникам, письмам и тем же воспоминаниям видно, что и у Толстого бывали с ними жестокие споры и разногласия. Нужно заметить, что люди эти не только советовались с Толстым о наилучшем устройстве своей жизни, но и позволяли себе указывать Толстому на несовместимость его образа жизни с «исповедуемым» учением и даже — иногда — давать советы о писательском его труде.

Рахманов пишет: «В эти дни происходили жаркие споры между Толстым и нами. Застрельщиками были обыкновенно М. и А. В. Алехины. Как сейчас я помню Льва Николаевича, выпрямившегося во весь рост, с сверкающими глазами, упорно отстаивающего свою точку зрения против наших нападений. Как поразителен он был в эти мгновения и как жаль, что тут не было художника, который бы его срисовал в это время».

Предметом спора была семейная жизнь Толстого. «Лев Николаевич отстаивал ту точку зрения, что важнее всего сохранить хорошее отношение к окружающим тебя в данный момент людям, и если для этого требуется остаться в условиях прежней богатой жизни, то следует лучше принести в жертву свой душевный покой, чем причинить зло и огорчение окружающим тебя близким людям». «Ученики», особенно А. В. Алехин69, резко возражали

Толстому, ссылаясь на евангельский текст: «Враги человеку близкие его»70.

Все это обостряло и без того сложные отношения и конфликты в семье Толстого. Сам он 23 ноября 1888 г., в первой же после большого перерыва дневниковой записи, отметил: «С женой тяжелые отношения, распутать которые может только смиренная жизнь, как узел — только покорное следование всем клубком за ниткой». И немного позднее писал о том же предмете Е. И. Попову: «Да, надо освободиться от рабовладельчества, т. е. денег, главное, нужды в деньгах, от многих потребностей, и надо увеличить свой труд, труд самый простой, презираемый, такой труд — черная работа. Все это правда и все это хорошо. Но ведь дело не в том, чтобы во что бы то ни стало пахать, чистить нужники и никогда не переменять рубашку, если сам ее не вымоешь... — достичь того, чтобы не жить трудами других, а самому служить — хорошо, но нельзя достигнуть этого, как делал Алексей божий человек, уйдя и заставляя мучиться и страдать и жену, и родителей» (т. 64, с. 207). Он спорил с «прямолинейным» решением вопроса: «надел лапти, взялся за соху, не пью чаю — и готово» (т. 64, с. 211)71.

В дневнике 1888 г. продолжались записи о том же. 27 ноября: «Джунковский хочет служить и копить, чтобы купить землю, дом и кормиться с земли. Какой очевидный самообман. (Он не ужился на земле с Хилковым)».

15 февраля 1889 г., после очередного визита «толстовцев», в дневнике отмечено: «Пришел Медведев, хороший малый. Потом Попов и Архангельский; потом моряк, глупый. Да, мучают они меня».

Одновременно в дневнике этой поры появилась новая для Толстого тема — о «юродстве» (его слово, многократно повторенное в разной связи72), безразличии к славе людской и к осуждению людьми: «желать от них унижения, оскорбления и превратного о тебе мнения» (4 декабря). Грустная сторона этих мыслей заключалась в том, что они влекли к пассивности, к отказу от писательства, к нежеланию печатать что-нибудь при жизни. Но толстовцы горячо поддерживали в «учителе» эти мысли и настроения.

11 декабря 1888 г. в дневнике записано: «М. В. Теличеева73 редкое религиозное существо. Она мне сказала, что мне лучше при жизни ничего не печатать. Как я ей благодарен за поддержку». И на другой день: «Маша74 сказала, что и Марья Александровна75 то же сказала, что и Теличеева. А я так плох, что в душе не согласен».

«Как легко сказать и как трудно чувствовать так, чтоб делать то, что говоришь... Да: есть совесть. Люди живут либо свыше совести, либо ниже совести. Первое мучительно для себя, второе противно. Лучше то, чтобы жить по растущей совести всегда немного выше ее, так, чтоб она дорастала то, что взято выше ее. Я живу выше, выше совести, и она не догоняет: и в том, что оскорбляюсь и все чувственен и тщеславен, что не хочется не печатать до смерти».

Рядом с записями о юродстве, как самом желанном душевном состоянии, в дневнике конца 1888 — начала 1889 г. звучат грозные обличительные ноты, назревает неотвратимая потребность высказать всем людям передуманное и пережитое. «Да, надо записывать две вещи, — отмечено в дневнике 20 декабря. — 1) Весь ужас настоящего, 2) Признаки сознания этого ужаса»; «Надо, надо писать и воззвание и роман, т. е. высказывать свои мысли, отдаваясь течению жизни» (12 февраля 1889 г.); «Все сильнее потребность обличения» (19 февраля); «Не могу больше молчать. Я должен сказать то, что знаю, то, что жжет мое сердце» (20 февраля).

Примечания

¹ Н. К. Гудзий предполагал, что писала чешка («судя по некоторым особенностям языка»).

² Дневники в двух томах. М., 1978, т. 1, с. 120, 137. Еще С. А. Толстая пишет, что Андреев-Бурлак был мастером устного рассказа. «Он рассказывал вроде рассказов Горбунова, из крестьянского быта. Все разошлись, остались мы с Львом Николаевичем и Лева <сын> и сидели до 2-го часа ночи. Рассказы были удивительно хороши, и Левочка так смеялся, что нам с Левой стало жутко».

³ М. Л. Толстая и М. А. Кузминская, гостившая в Ясной Поляне.

⁴ К истории «Крейцеровой сонаты». — Сборник Государственного толстовского музея. М., 1937, с. 296. Подробно история создания «Крейцеровой сонаты» изложена в статье Н. К. Гудзия (т. 27, с. 563—610) и в книге В. А. Жданова «От «Анны Карениной» к «Воскресению» (М., 1968, с. 155—184). 22 октября 1887 г. Т. Л. Толстая отметила в своем дневнике: «Папа... пишет и вчера дал мне переписывать вещь, которая начинается с разговора в вагоне, — не знаю, что будет дальше» (Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания. М., 1976, с. 190).

⁵ Опубликовано: первая редакция — полностью (т. 27, с. 353—368, 391—396); отрывки из второй редакции — там же, с. 389—391.

⁶ «Вы не понимаете, а я понимаю, потому что моя фамилия Позднышев, я самый и убил ее».

⁷ Бирюков П. И. Биография Л. Н. Толстого. М., 1923, т. III, с. 106—107.

⁸ При первой публикации письма (по копии) в «Жизни для всех» (1912, № 1, столб, 79—80) была допущена ошибка: вместо «о Бетховенской сонате» напечатано «о Петре великом солдатки» (такого замысла у Толстого нет).

⁹ И. Е. Репин и Л. Н. Толстой. I. Переписка с Л. Н. Толстым и его семьей. М. — Л., 1949, с. 14.

¹⁰

¹¹ Сергеенко П. А. Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой. М., 1898, с. 72—73. Воспоминания Н. Гельбиг напечатаны по-английски: The Bookman. New York, 1911, vol. 32, p, 467—473.

¹² О другой игре — С. Л. Толстого — записано в дневнике С. А. Толстой 3 июля 1887 г.: «Сережа играет сонату Бетховена Крейцеровскую с скрипкой (Лясотты), что за сила и выражение всех на свете чувств!» (

¹³ Письма к В. Г. Черткову 13 и 20—25 (?) марта 1888 г. Н. А. Полушин сотрудничал в «Посреднике», писал небольшие юмористические рассказы и сцены для народного театра.

¹⁴ Третья (незаконченная) редакция «Крейцеровой сонаты» опубликована полностью в т. 27, с. 370—388.

¹⁵ Забегая вперед, приходится сказать, что Илье Львовичу впоследствии довелось пережить разрыв с семьей.

¹⁶ —1889 гг. цитируются по т. 50 Полного собрания сочинений.

¹⁷ Запись 24 января 1894 г.

¹⁸ Опубликовано в кн.: Розанова С. Толстой и Герцен. М., 1972, с. 292. Записка относится, вероятно, к началу 1889 г., когда Толстой встречался и переписывался с Гольцевым (по поводу статьи об искусстве). Позднее в беседах с разными лицами Толстой неоднократно возвращался к мыслям о Герцене, по-своему толкуя его значение. При встрече с Г. А. Русановым в 1890 г. он сказал, что очень жалеет о недоступности Герцена «нашей публике и в особенности молодежи: чтение его может только отрезвить и отвратить от революционной деятельности» (Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. М., 1960, т. 1, с. 251). «Лев Николаевич спросил меня, читала ли я Герцена... А он сейчас перечитывал его и с большим удовольствием. И не потому, что внешне так блестяще и изящно, а потому, что видишь человека, которому было ясно, что делалось вокруг... И такой писатель не входит в учебники, а зубрят о Жуковском, который был за смертную казнь!» (Микулич В. Встречи с писателями. Л., 1929, с. 26).

¹⁹ — сына В. Г. Черткова.

²⁰ Возможно, книгу (или книги) привезла Толстому в Москву М. А. Шмидт, приехавшая от Чертковых в середине декабря 1887 г. за детским доктором для их новорожденной дочери Ольги и посетившая тогда Толстого.

²¹ См. об этом в статье: Лебедева В. А. Толстой за чтением книги Герцена «С того берега». — Яснополянский сборник. Тула, 1962, с. 57—68.

²² «при таких толчках, как 24 февраля». Толстой, цитируя, опустил эти слова, чтобы яснее отнести характеристику Герцена к русской действительности конца XIX в.

²³ Далее в цитате опущена революционная мысль Герцена: «отважная дерзость в иных случаях выше всякой мудрости».

²⁴ Далее Толстой опустил: «которые нам так дороги».

²⁵ «Посреднике» была издана книга: «О беременности, родах и уходе за родильницей и новорожденным». Автор — Е. С. Дрентельн — читала свою работу 18 февраля 1888 г. в присутствии А. Г. Архангельской Толстому.

²⁶ Записи в дневнике 26 и 28 ноября 1888 г.

²⁷ С Г. А. Русановым, членом харьковского окружного суда, тяжело больным человеком (сухотка спинного мозга), Толстой познакомился в 1883 г.; от него он впервые узнал о В. Г. Черткове. П. А. Буланже был служащим управления железной дороги в Екатеринославе; Толстого увидел впервые в 1886 г., будучи студентом физико-математического факультета Харьковского университета.

²⁸ Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. 1960, т. 1, с. 315—316.

²⁹ Вербовка членов в «Согласие против пьянства» продолжалось до 1890 г. Всего записался 741 человек.

³⁰ — в письме В. Г. Черткову: «Я нынче посылаю листок Сытину, написанный Соловьевым из Казани и поправленный мною» (т. 86, с. 157). В примечаниях к письму А. Т. Соловьеву от 6 апреля 1888 г. сказано неточно: «О какой статье Соловьева говорит Толстой, неизвестно» (т. 64, с. 161). Листок был отпечатан в 1888 г. в типографии И. Д. Сытина: «Вино для человека и его потомства — яд».

³¹ Яснополянский сборник, 1962, с. 92.

³² Письмо хранится в ГМТ.

³³ Бирюков П. И. Биография Л. Н. Толстого. М., 1923, т. III, с. 85.

³⁴ —1873), Николай (1874—1875), Варвара (1875—1875), Алексей (1881—1886).

³⁵ Из очерка Т. Л. Сухотиной-Толстой «Отрочество Тани Толстой» стало известно, что художественные склонности Толстой заметил в девятилетней девочке, когда в 1873 г. И. Н. Крамской писал в Ясной Поляне знаменитый портрет, сам привез ей из Тулы учителя рисования, а когда семья переехала в Москву, отвел в Школу живописи, ваяния и зодчества (Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания. М., 1976, с. 159—160).

³⁶ Сухотина-Толстая Т. Л.

³⁷ Там же, с. 190.

³⁸ М. Л. Толстая умерла 35-ти лет (в 1906 г.) и, к величайшему сожалению, не оставила никаких записок об отце; свой дневник она уничтожила.

³⁹ Мои воспоминания. М., 1969, с. 236.

⁴⁰ «Крейцеровой сонаты» и т. п.

⁴¹ Н. Н. Ге-сын.

⁴² Тимофею Базыкину в 1888 г. было 27 лет, он был женат. Умер в 1934 г.

⁴³ Воспоминания Т. Е. Базыкина напечатаны впервые в «Толстовском ежегоднике 1912 г.» Цит. по сб.: Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников» 1960, т. 1, с. 430—432. В «Толстовском ежегоднике» напечатано и письмо М. Л. Толстой о пожаре (к А. Т. Соловьеву). Ее письмо с рассказом о пожаре к близкой знакомой семьи Толстых, курской помещице Л. Ф. Анненковой (от 2 июня 1888 г.), хранится в ГМТ.

⁴⁴ В биографическом труде П. И. Бирюкова, а вслед за ним в «Летописи» Н. Н. Гусева посещение Стэда отнесено к сентябрю 1888 г. Но и в книге, и в письме к Толстому от 20 июня 1888 г. Стэд упоминает, что визит состоялся в мае. Одна из глав книги, в переводе А. С. Суворина, была напечатана в газете «Новое время» (1889, 25 января) под заглавием «Неделя в Ясной Поляне». Когда Суворин написал об этом Толстому, тот ответил 31 января 1889 г.: «Книга Стэда у меня есть» (т. 64, с. 216). Она прислана была автором с дарственной надписью. Русский перевод из трех глав книги Стэда («Непротивление злу», «Пять условий царствия небесного», «Учитель и учение графа Толстого») впервые напечатан в «Литературном наследстве» (М., 1965, т. 75, кн. 2, с. 100—111).

⁴⁵ «Утро с Толстым» напечатаны в журнале «Unitarian Magazine» (Ann Arbor, 1889, vol. 4, p. 53—62).

⁴⁶ Литературное наследство, т. 75, кн. 2, с. 108—110. К этому важному суждению об «опыте русской избы» следует добавить и опыт яснополянской усадьбы: через три года после встречи с английским журналистом Толстой сам поступит, как король Лир, разделив всю свою собственность между детьми.

⁴⁷ В 1890 г. Бутс издал книгу «В трущобах Англии и выход из них», где излагал филантропическую программу борьбы с нищетой. Известно, что Толстой читал книгу и «был доволен ею». В 1909 г. он сказал о ней: «У генерала Бутса видят сектантскую сторону и отворачиваются от него, а на другую сторону не обращают внимания» (Маковицкий Д. П. Яснополянские записки, 14 мая 1909 г. — Рукопись, ГМТ).

⁴⁸ — 107.

⁴⁹ Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями. М., 1962, с. 223.

⁵⁰ Яснополянский сборник. Тула, 1970, с. 183 (публикация Н. П. Пузина).

⁵¹ Там же, с. 191.

⁵² Яснополянский сборник. Тула, 1978, с. 116—117.

⁵³ ленте через плечо.

⁵⁴ Стихотворение «Осенняя роза» (послано С. А. Толстой в письме 18 сентября 1886 г.).

⁵⁵ Яснополянский сборник, 1970, с. 188—190.

⁵⁶ С. Л. Толстой.

⁵⁷ — т. 86, с. 180—184.

⁵⁸ «Токология, или Наука о рождении детей, книга для женщин д-ра медицины Алисы Стокгэм. С предисловием графа Л. Н. Толстого. С портретом автора и рисунками. С разрешения автора перевел С. Долгов».

⁵⁹ «Та» — легенда «Прекрасная Аза», изданная «Посредником» в 1887 г.

⁶⁰ Позднее Толстой так отозвался об этом рассказе: «Очень хорошо противопоставлены простая, искренняя вера и поступки, согласные с нею — у тунгуса и искусственные — у архиерея» (Маковицкий Д. П. У Толстого. Яснополянские записки, 22 февраля 1905 г. — Литературное наследство т. 90, кн. 1. с. 186).

⁶¹ «Русской мысли» В. А. Гольцеву (Голос минувшего, 1916, № 7—8, с. 399).

⁶² Гольцев напечатал тезисы Толстого в составе своей статьи «О прекрасном в искусстве» (Русская мысль, 1889, № 9, с. 68—69).

⁶³ Письмо В. Г. Черткову 17 ноября 1888 г.

⁶⁴ пробуждением (франц.).

⁶⁵ Биография Л. Н. Толстого, т. III, с. 95.

⁶⁶ Статья о вреде соски написана не была, но сделана большая вставка в брошюру доктора Е. А. Покровского (т. 27, с. 265—266; там же — с. 683—688 — приведена правка Толстым текста Покровского).

⁶⁷ Книга была издана «Посредником» в 1889 г.

⁶⁸ Литературное наследство. М., 1961, т. 69, кн. 2, с. 100—101. Когда позднее (в сентябре 1889 г.) Чертков попросил прислать ему «список хороших книг», Толстой ответил: «Боюсь, что вы приписываете совсем несвойственную важность списку книг. Я мало обдуманно составлял его» (т. 86, с. 260).

⁶⁹ —1918). В 1889 г. организовал в Шевелеве Смоленской губ. земледельческую общину, которая, просуществовав два года, распалась. В 1892—1893 гг. работал с Толстым, оказывая помощь голодающим крестьянам. Позднее, в 1905—1914 гг., был курским городским головой. В 1889 г. в тверской земледельческой общине М. А. Новоселова поселился и В. В. Рахманов, хотя Толстой советовал ему (как и другому молодому врачу, А. С. Буткевичу, когда они были у него 30 января 1889 г.) ехать в Воронежскую губернию для медицинской работы среди крестьянского населения (письмо к В. Г. Черткову 31 января 1889 г.).

⁷⁰ Воспоминания В. В. Рахманова «Л. Н. Толстой и «толстовство» в конце восьмидесятых и начале девяностых годов» напечатаны в журнале «Минувшие годы» (1908, № 9).

⁷¹ Письмо В. И. Алексееву.

⁷² Дневниковые записи 4 декабря 1888 г., 12 февраля 1889 г. и др.

⁷³ М. В. Теличеева, фельдшерица и акушерка, работала в Мясницкой и Сущевской городских бесплатных лечебницах.

⁷⁴

⁷⁵ М. А. Щмидт.