Опульская Л. Д.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1886 по 1892 год
Глава пятая. Обличительная книга о непротивлении. Семейный раздел

Глава пятая

ОБЛИЧИТЕЛЬНАЯ КНИГА О НЕПРОТИВЛЕНИИ. СЕМЕЙНЫЙ РАЗДЕЛ

I

В первые дни 1890 г. Толстой был занят почти исключительно «Плодами просвещения».

3 января в дневнике записано: «1-го целый день поправлял комедию, недурно»; 4 января: «Грустил о своей дурной жизни и — странное дело — все придумывал подробности к комедии — недурные». Затем 9 января: «Два дня возился с комедией — все вписывал то, что приходило в голову. Странное художественное увлечение»; 11 января: «Опять комедию»; 13 января: «поправлял комедию».

«читал комедию». На другой день в письме В. Г. Черткову рассказано об этой работе: «Последнее время комедия, которую у нас играли, так захватила меня, что я более 10 дней все ею занимался, исправляя, дополняя ее с художественной точки зрения».

Приговор творению, которым был так увлечен, оказался (ввиду других, «серьезных» замыслов) отрицательным: «Вышло все-таки очень ничтожное и слабое произведение, но дело в том, что я на этом увидал, какое это унижающее душу занятие — художество. Человеку нынче-завтра умереть, и вдруг он озабоченно записывает фразу, которая в духе известного лица и смешна; и радуешься, что нашел. Вообще было совестно, но теперь, кажется, кончил» (т. 87, с. 4). В те же дни другому своему другу, П. И. Бирюкову, Толстой написал: «Я теперь в очень низком, хотя и недурном душевном состоянии. По случаю игры комедии я все поправлял ее и даже после исправлял ее. Очень низкое и увлекающее занятие» (т. 65, с. 6).

Отрицательные суждения о комедии все время сопровождаются в дневнике заметками о работе над ней. «Вчера переписывал комедию, а нынче взял опять исправлять. Она плоха» (18 января); «Поправлял комедию и кончил. Плоха комедия» (19 января); «Утром ходил один, и опять пришли разные пустяки о комедии, которые и стал вписывать» (20 января).

21 января появилась известная (приведенная выше) запись о том, что «недаром» забота о «совершенстве формы», и вновь продолжалась работа. «Встал рано, поправлял все утро комедию. Надеюсь, что кончил» (22 января); «Утро поправлял комедию всю с начала. До самого обеда не кончил» (24 января); «Поправлял, сколько помнится, комедию, 4-й акт. Вечер разговаривали, и прочел комедию1. Всё тщеславие» (25 января).

В записной книжке во второй половине января — начале февраля появилось множество заметок, относящихся к «Плодам просвещения»: слова, реплики, ситуации. 7—9 февраля Толстой опять «поправлял комедию», а 10 февраля ее «переписывали».

— 92 листа; общий же рукописный фонд «Плодов просвещения» — 703 листа (из них 49 — гранки, первая корректура). Окончательная отделка комедии была завершена в апреле 1890 г., когда Толстой передал рукопись для сборника в память С. А. Юрьева — вместо запрещенной «Крейцеровой сонаты». 26 апреля Н. И. Стороженко благодарил Толстого за полученную от Н. Я. Грота рукопись2.

В корректуре Толстой еще несколько раз основательно выправил пьесу (работа над корректурами упоминается в дневнике 18, 25 мая и 14 июня). В середине ноября 1890 г. вышел сборник «В память С. А. Юрьева», который открывался комедией «Плоды просвещения». Но уже в начале 1890 г. комедия стала широко известна в разного рода списках, ходивших по рукам.

II

В октябре 1889 г. сестра Толстого, Мария Николаевна (Машенька, как называл ее брат, бывший старше на два года), женщина незаурядного ума и больших страстей, поселилась в Белевском монастыре. Точная дата этого события известна из письма С. А. Толстой к старшей дочери — 19 октября3.

В конце декабря среди заметок к «Плодам просвещения» в записной книжке Толстого появилась запись: «От Машеньки письмо. Спокойствие и радость монахинь. Происходит от отстранения от зла и от того, что занято все время. Вот занято-то оно могло бы быть лучше. Занятие, труд в миру у людей». Через несколько дней в дневнике эта мысль оформлена уже без всякого отношения к М. Н. Толстой: «Да, монашеская жизнь имеет много хорошего: главное то, что устранены соблазны и занято время безвредными молитвами. Это прекрасно, но отчего бы не занять время трудом прокормления себя и других, свойственным человеку».

От этих размышлений — прямые нити к повести, вскоре начатой, — «Отец Сергий».

«Отца Сергия» Толстой открыл первому В. Г. Черткову, когда тот в конце января 1890 г. несколько дней гостил в Ясной Поляне. Уехав 2 февраля с дочерью Татьяной Львовной к брату С. Н. Толстому в Пирогово, тщетно пытаясь работать над «Послесловием» к «Крейцеровой сонате» («Мысли верные, но нет энергии писать»), Толстой записал здесь 3 февраля в дневнике: «Хохотал с добродушной Марьей Михайловной4 и рассказывал ей историю жития и музыкальной учительницы. Хорошо бы написать». Дальше в дневнике намечены важные сюжетные узлы: «Купеческая дочь больна — соблазнительна своей болезнью — и преступлением — убивает5. Духовник Ел. Серг. грубый мужик. От нас все к тебе ездят. Она все собиралась. А она, как ты святой был, была святее тебя. Все не то делаю».

Вернувшись в Ясную Поляну, Толстой выполнил обещание, данное Черткову, — записать рассказ об отце Сергии. «Ну, вот вам история. Надо поскорее рассказать, а то забуду», — этими словами начато письмо, и дальше на пяти листках почтового формата изложена кратко половина будущей повести: «Служил в сороковых годах в гвардейском кавалерийском полку воспитанник Пажеского корпуса князь Касатский-Ростовцев. Он был красив, молод, не беден и любим товарищами и начальством. Жизнь он вел не распутную, как все, а все собирался жениться». Узнав о том, что его невеста «была любовницей важного лица, и ее выдавали за него замуж, чтобы прикрыть грех», он отказался от женитьбы, а после смерти невесты через год ушел в монастырь и потом в келью отшельника. Повествование, выдержанное в простом, строгом стиле, напоминающем народные рассказы, обрывается здесь на эпизоде с Маковкиной, решившей «ночевать у Касаткина»6. Дело происходило на масленице, отцу Сергию было тогда 50 лет. «Ямщикам поднесли вина. Сами достали ящик с пирожками, вином, конфектами. Дамы закутались в белые собачьи шубы. Ямщики поспорили, кому ехать передом, и один, молодой, повернувшись ухарски боком, повел длинным кнутовищем, крикнул, и залились колокольчики, и завизжали полозья» (т. 87, с. 12—17)7.

В. Г. Чертков переписал полученный им набросок, оставляя между строками большие пробелы для дальнейших поправок, и вместе с оригиналом вернул 3 июня 1890 г. Толстому. Другая копия, выполненная И. И. Горбуновым-Посадовым, осталась у него.

III

Судьба «Крейцеровой сонаты» оказалась в зависимости от самых высокопоставленных лиц Российской империи. Глава синода К. П. Победоносцев направил 6 февраля 1890 г. начальнику Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистову обстоятельный разбор повести и подробное обоснование своего мнения: «Да, надо сказать — ведь все, что тут писано, — правда, как в зеркале, хотя я написал бы то же самое совсем иначе, а так, как у него написано, хоть и зеркало, но с пузырем — и от этого кривит. Правда, говорит автор от лица человека больного, раздраженного, проникнутого ненавистью к тому, от чего он пострадал, но все чувствуют, что идея принадлежит автору. И бросается в глаза сплошь почти отрицание. Положительного идеала автор почти не выставляет, хотя изредка показывает его проблесками... Произведение могучее. И когда я спрашиваю себя, следует ли запретить его во имя , я не в силах ответить да. Оболживит меня общий голос людей, дорожащих идеалом, которые, прочтя вещь негласно, скажут: а ведь это правда. Запретить во имя приличия — будет некоторое лицемерие. Притом запрещение, как вы знаете, не достигает цели в наше время. Невозможно же никоим способом карать за сообщение и чтение повести гр. Толстого... Но думаю, что необходимо, во имя самых основных требований приличия общественного, потребовать некоторых изменений в тексте. Нельзя забыть, что эта вещь будет в руках у всех — у юношей и девиц, и будет громко читаться.

Публичного ее чтения ни в коем случае допустить нельзянельзя. Таковы, например, фразы о предохранительном клапане... Затем — не согласится ли Толстой (или Кузминский — неужели он не поймет?) совсем выпустить XI главу о медовом месяце? Тут есть и фразы скверные и совсем отчаянные рассуждения о продолжении рода человеческого и о воздержании от деторождения... » (т. 27, с. 593—594).

Как сообщила в Ясную Поляну 15 февраля Т. А. Кузминская, «Крейцерову сонату» читали во дворце: Александр III остался доволен, его жена была шокирована. Но главную опасность представлял министр внутренних дел И. Н. Дурново — к нему-то и обратилась С. А. Толстая, прося пропустить повесть в составе 13-й части «Сочинений».

10 марта Феоктистов составил вежливый ответ с категорическим отказом: «Г-н министр внутренних дел, получив письмо вашего сиятельства, поручил мне известить вас, что при всем желании оказать вам услугу его высокопревосходительство не в состоянии разрешить к печати повесть «Крейцерова соната», ибо поводом к ее запрещению послужили не одни только, как вы изволите предполагать, встречающиеся в ней неудобные выражения» (т. 27, с. 595). Как писала С. А. Толстая своей сестре 15 марта 1890 г., Феоктистов сказал редактору сборника Н. И. Стороженко, что «они не могут пропустить вещи, в которой священное таинство брака считается развратом»8.

С. А. Толстая, однако, отправила рукопись в московскую типографию, где набиралась XIII часть «Сочинений». В дневнике 16 декабря 1890 г. в числе разных забот она упоминала «тринадцатую часть с запрещенной «Крейцеровой сонатой»9.

IV

Пока в Петербурге безуспешно решался вопрос о публикации «Крейцеровой сонаты», Толстой в начале 1890 г. продолжал «Послесловие» к повести. Работа шла туго и неуверенно.

«Послесловие хотя и начал писать, едва ли напишу» (т. 87, с. 4).

В конце января — начале февраля, после разговоров с Чертковым10, работа возобновилась, однако 11 февраля снова: «думал о том, что послесловие «Крейцеровой сонаты» писать не нужно».

Но извне, с разных сторон, следовали один за другим толчки, побуждавшие к писанию.

17 февраля в газетах Толстой прочел сенсационные сообщения об «ужасах детоубийства в Варшаве» — о судебном следствии по делу акушерки Марианны Скублинской. Она обвинялась в убийстве незаконнорожденных детей своих пациенток. С помощью компаньонов Скублинская принимала младенцев на выкармливание и потом замаривала их голодом. На другой день Толстой начал гневную статью. Он обвинял не Скублинскую и подобных ей, а правительство, церковь, общественное мнение. Этот «обвинительный акт» лишь начат рассказом об ужасных преступлениях, которые стали известны Толстому в последнее время. «В Варшаве женщина Скублинская убивала детей — убила их около сотни. Ее судят, осудят, приговорят к каторжным работам или что-нибудь в этом роде. У нас в Туле прошлого года судился крестьянин, изнасиловавший свою дочь. Следователь рассказывал мне, что крестьянин этот, 44 лет, был похож на зверя: дома у него не было, он несколько лет ходил по миру с дочерью. Его никогда не пускали ночевать в избы, и он лето и зиму ночевал с дочерью на дворе. Другое дело в Туле же — ...мальчик завел в лес 5-летнюю девочку, зарезал ее и вырезал жир, но не успел сделать нужной ему из этого жира свечки. Ему помешали и посадили его в острог, где он и теперь сидит» (т. 27, с. 536).

«убивают детей в таком количестве, до которого не достигнет деятельность тысяч Скублинских в этом направлении» (т. 27, с. 537).

Статья по поводу дела Скублинской не была закончена; скорее всего, после 18 февраля Толстой и не возвращался к ней. Но она разбудила потребность в обличении и проповеди.

23 февраля Толстой вновь «пробовал писать» «Послесловие» к «Крейцеровой сонате».

Новый толчок дало письмо незнакомого человека (В. П. Прохорова): не зная, где находится Толстой, он отправил два письма, в Ясную Поляну и в Москву. Прохоров просил «сообщить основную мысль этой повести» — ответ на этот вопрос был для него очень важен в личном плане. Были и другие письма, так что 8 марта в дневнике отмечено: «Спрашивают, что же следует. Надо послесловие, а не могу». 12 марта надзирательница Первой московской женской гимназии В. Н. Возницына просила: «Написав для нас этот рассказ, укажите нам ответ в конце его». Толстой ответил коротко: «Очень желал бы суметь высказать то, что вы предлагаете мне, и занят этим последнее время. Ваше письмо подтвердило мне потребность этого» (т. 65, с. 47).

«Послесловие» было начато вновь в виде ответа Прохорову. 14 марта М. Л. Толстая написала В. Г. Черткову, что отец «все хочет писать послесловие, да не соберется с силами» (т. 27, с. 629). Толстой о своей работе записал 16 марта: «Утром попытался писать послесловие — не пошло». 25 марта, однако, эта третья редакция «Послесловия» была закончена. «Кажется, слабо», — отмечено в дневнике. Начались новые поправки. Следующая рукопись датирована 31-м марта.

— ему была нужна рукопись для перевода. Он пробыл у Толстого шесть дней и за это время пять раз переписывал статью. Он уехал в Петербург с текстом, который Толстой не считал завершенным и который вскоре, как и сама повесть, стал распространяться в литографированных и гектографированных изданиях.

7 апреля Толстой продолжал работать над «Послесловием» («много записал»), а на другой день известил Черткова: «К послесловию нужно многое прибавить и разъяснить. Не знаю, удастся ли» (т. 87, с. 21). 24 апреля новая редакция (пятая по счету) была закончена, и Толстой написал Ганзену: «Послесловие я опять перерабатывал, и кажется, что оно улучшилось. И кажется тоже, что я уже не в силах более его переделывать» (т. 65, с. 78).

Получив в эти же дни пространное письмо от воронежского своего друга Г. А. Русанова, Толстой написал ему 27 апреля: «Ваше суждение о смысле «Крейцеровой сонаты», разумеется, вполне верно. Вы меня знаете и понимаете лучше меня самого. И это не шутка. Во время процесса — иногда (особенно последний раз) болезненного прохождения через меня мыслей — я не успеваю их усвоить. И часто, от других слыша, я понимаю яснее. А я не знаю никого, кто бы так тонко и верно понимал мои мысли, как вас» (т. 65, с. 80). И спустя два дня в письме английскому переводчику Э. Диллону рассказал о своем отношении к законченному, казалось бы, «Послесловию». «Этому делу никогда не бывает конца. Я и теперь думаю о том же, и все кажется, что нужно бы еще много уяснить и прибавить. И это понятно, потому что дело такой огромной важности и новизны, а силы, без ложной скромности говоря, так слабы и несоответственны значительности предмета» (т. 65, с. 82).

В. Г. Чертков между тем продолжал настаивать на смягчении текста — хотя бы «полстранички» о законности «нравственного брака» для тех, кто еще не поднялся до уровня брака целомудренного. Ему 24 апреля Толстой ответил: «Я не мог в послесловии сделать то, что вы хотите и на чем настаиваете, как бы реабилитацию честного брака. Нет такого брака. Но, впрочем, вы увидите.

Я не то что доволен послесловием. И форма изложения, и порядок, и мера — все неверно, но мысли, высказанные там, верны, искренни, и я с величайшим напряжением и радостью открывал их».

«Послесловие»: «Я думаю, что теперь я буду только портить. Если что нескладно, исправляйте с Ваней» (т. 87, с. 24)11.

Напечатать «Послесловие» Толстой решил в журнале «Вопросы философии и психологии» (еще 26 сентября 1889 г. редактор журнала Н. Я. Грот просил дать ему для публикации «Крейцерову сонату»). В автобиографии «Моя жизнь» С. А. Толстая писала, что в октябре 1890 г. «Послесловие» было отослано в Москву, и М. А. Стахович сообщал, что журнал заручился обещанием цензурного комитета пропустить «Послесловие»: «Об этом особенно хлопотал князь Цертелев»12.

По документам Московского цензурного комитета13 видно, что из Петербурга последовало запрещение.

«Послесловие» было набрано вместе с повестью для XIII части «Сочинений».

V

Повесть и послесловие к ней, распространившиеся в списках, литографиях, гектографических оттисках, вызвали многочисленные отклики — конечно, в письмах, потому что говорить в печати о запрещенной вещи не полагалось. Впрочем, 10 февраля в № 6 газеты «Неделя» появилась заметка о том, что в Петербурге «идут нескончаемые толки о «Крейцеровой сонате»: «Черновой набросок ее, неотделанный, незаконченный, прошедший в публику благодаря медвежьей услужливости друзей Л. Н. Толстого, — даже этот черновой список сделался событием. Некоторые нескромные газеты рассказали даже кое-что о содержании «Крейцеровой сонаты».

15 февраля 1890 г. А. П. Чехов писал в Петербург старому литератору и редактору А. Н. Плещееву: «Неужели вам не понравилась «Крейцерова соната»? Я не скажу, чтобы это была вещь гениальная, вечная — тут я не судья, но, по моему мнению, в массе всего того, что теперь пишется у нас и за границей, едва ли можно найти что-нибудь равносильное по важности замысла и красоте исполнения. Не говоря уж о художественных достоинствах, которые местами поразительны, спасибо повести за одно то, что она до крайности возбуждает мысль. Читая ее, едва удерживаешься, чтобы не крикнуть: «Это правда!» или «Это нелепо!»

Чехов считал спорными, с точки зрения врача-специалиста, рассуждения «о сифилисе, воспитательных домах, об отвращении женщин к совокуплению и проч.». «Но все-таки, — продолжал он, — эти недостатки разлетаются, как перья от ветра; ввиду достоинств повести их просто не замечаешь, а если заметишь, то только подосадуешь, что повесть не избегла участи всех человеческих дел, которые все несовершенны и не свободны от пятен»14. И вскоре он же писал А. С. Суворину, что повесть в Москве «имеет успех»15.

Еще 1 февраля Н. Я. Грот написал Толстому, что «потрясен» «Крейцеровой сонатой», ее великой «объективностью», и откровенно признавался, что «отвлеченные рассуждения» (как трактат «О жизни») кажутся ему много слабее художественных созданий. Указывал Грот и на некоторые, по его мнению, недостатки повести.

В середине марта Толстой заметил в дневнике, что получает «пропасть» писем о «Крейцеровой сонате»: «все недоумения и вопросы».

«всех задела», даже «самых бестолковых»: «Целую зиму только об ней и говорили и вместо «Как ваше здоровье?» обыкновенно спрашивали: «Читали ли вы «Крейцерову сонату»?» Цензура очень вам услужила, задержавши печатание, и «Соната» известна теперь и тем, кто не читал «Ивана Ильича» и «Чем люди живы» или читал, да ровно ничего не вынес... Как естественно, что вы торопились высказать нравоучение! Эта искренность и естественность подействовали сильнее всякого художества. Вы в своем роде единственный писатель: владеть художеством в такой превосходной степени и не довольствоваться им, а выходить прямо в прозу, в голое рассуждение — это только вы умеете и можете. Читатель при этом чувствует, что вы пишете от сердца, и впечатление выходит неотразимое».

Еще 30 марта 1890 г. Страхов писал о новой повести Толстого А. А. Фету: «Тайное горе, и горе жестокое — вот что открыла «Крейцерова соната», вот в чем ее громадный, неслыханный успех, далеко превосходящий ее художественные достоинства. Поверьте, что это самая сильная струна в человеческих сердцах, и кто в нее ударит, всегда найдет отклик... Когда же я напишу свою статью об Л. Н. Толстом? Сколько лет я ее обдумываю, но нет подходящего повода; может быть, цензура разрешит напечатать «Сонату», и тогда будет кстати». Сравнивая Толстого с модным тогда философом В. С. Соловьевым, Страхов заметил в другом письме А. А. Фету (апрель 1890 г.): «Когда пишет Лев Николаевич, то, что бы ни писал, вы чувствуете его душу — и это всегда интересно, и есть одно интересное в писаниях. В «Крейцеровой сонате» разве не прямо кровь его сердца? Когда же пишет Соловьев, то это — игра ума, именно игра, потому что настоящей умственной работы нет никакой»16.

«Послесловие», поражен высказанными там мыслями, и просил разрешения приехать в Ясную Поляну17.

К 1890 г. относится и первое письмо к Толстому его будущих близких друзей — словаков Душана Маковицкого и Альберта Шкарвана. Письмо не сохранилось; надо полагать, оно было отправлено в марте 1890 г., когда Д. Маковицкий напечатал в газете «Slovenský źabavnik» свою корреспонденцию из Москвы, где, в частности, сообщал о состоявшейся 22 марта в Историческом музее лекции профессора Н. А. Зверева о Толстом-художнике: «Он отнес его к категории таких писателей, как Шекспир и Гёте, рисующих общее душевное состояние, а не таких, как Гоголь, Сервантес и Диккенс, создающих типы»18.

VI

25 февраля, видимо желая в связи с работой над «Отцом Сергием» обновить свои впечатления от монастырской жизни, Толстой отправился с дочерьми Татьяной и Марией и племянницей Верой Александровной Кузминской в Белев навестить сестру. Ехали на лошадях через Крапивну, ночевали в Одоеве на постоялом дворе. «Хорошо, весело и приятно ехали», — записал Толстой в дневнике.

На другой день приехали в Белев, но Марии Николаевны там не оказалось — она была в Оптиной пустыни. Отправились в Оптину и пробыли там два дня — 27 и 28 февраля.

Дневниковые записи о разговорах и наблюдениях поражают своим обличительным пылом. 27 февраля: «В Оптиной Машенька только и говорила про Амвросия, и все, что говорит, ужасно. Подтверждается то, что я видел в Киеве19, — молодые послушники святые, с ними бог, старцы не то, с ними дьявол. Вчера был у Амвросия, говорил о разных верах. Я говорю: где мы в боге, т. е. в истине, там все вместе, где в дьяволе, т. е. лжи, там все врозь. Борис20 умилил меня. Амвросий напротив — жалок, жалок своими соблазнами до невозможности. По затылку бьет, учит, что не надо огорчаться о том, что она зла с прислугой, и не видит, что ей нужно. По ней видно, что монастырь — духовное сибаритство». 28 февраля — окончательный приговор монастырской жизни: «Горе их, что они живут чужим трудом. Это святые, воспитанные рабством».

«Он сказал: вы безнадежны. Я сказал ему: а вы надежны. Это выражает вполне наше отношение к вере». Более подробно содержание разговоров раскрыто в письмах Леонтьева. 28 февраля он писал И. И. Фуделю:

«Сейчас ушел от меня гр. Л. Н. Толстой. Был ужасно любезен, но два часа спорил. Он неисправим»21. И две недели спустя другому корреспонденту — Т. И. Филиппову Леонтьев сообщал, что во время разговора сказал: «Жаль, Лев Николаевич, что у меня мало фанатизма. А надо бы написать в Петербург, где у меня есть связи, чтобы вас сослали в Томск и чтобы не позволили ни графине, ни дочерям вашим даже и посещать вас и чтобы денег вам высылали мало. А то вы положительно вредны». На это Толстой с жаром воскликнул: «Голубчик, Константин Николаевич! Напишите, ради бога, чтоб меня сослали. Это моя мечта. Я делаю все возможное, чтобы компрометировать себя в глазах правительства, и все сходит мне с рук. Прошу вас, напишите»22.

Из Оптиной пустыни поехали 28 февраля более коротким путем: минуя Белев, прямо на Одоев. Ночевали в селе Мишнево Лихвинского уезда Калужской губернии. В ночь с первого на второе марта были в Ясной Поляне.

2 марта приехал и гостил в Ясной Поляне художник Н. Н. Ге. Несомненно, что Толстой рассказывал ему про Оптину пустынь. Во всяком случае дневниковая запись 9 марта прямо связывает мысли Толстого о христианской жизни с картиной Ге «Что есть истина?»: «Церкви сделали из Христа бога спасающего, в которого надо верить и которому надо молиться. Очевидно, что пример его стал не нужен. Работа истинных христиан именно в том, чтоб разделать эту божественность (картина Ге). Если он человек, то он важен примером и спасет только так, как себя спас, т. е. если я буду делать то же, что он».

Рисунок с этой своей картины Н. Н. Ге привозил Толстому еще в январе 1890 г. (в дневнике записано: «очень хорошо»). 11 февраля картина была выставлена на XVIII выставке передвижников, но после письма Победоносцева к Александру III по распоряжению Синода снята с выставки.

— везти картину для показа в Америку. Перед этим художник привез ее в Ясную Поляну. Т. Л. Толстая записала 11 июня в своем дневнике: «Ге привез сюда свою картину «Христос перед Пилатом», которая теперь и стоит у нас в зале. Папа очень ценит ее и хлопочет о том, чтобы она была послана в Америку и хорошо принята там, и для этого мы с ним пишем многим своим знакомым в разные города Соединенных Штатов». Толстой продиктовал письмо в Америку к Изабелле Хэпгуд, Татьяна Львовна перевела его на английский язык и еще по поручению отца отправила письма В. Гаррисону, Н. Доулу и В. Ньютону. Гостившей в Ясной Поляне Т. А. Кузминской Толстой сказал, что картина «превзошла его ожидания своей силой»23.

Не исключалась возможность, что картина останется за границей, и Толстой в тот же день, 11 июня, написал горячее письмо П. М. Третьякову, убеждая его приобрести для галереи эту картину, составляющую «эпоху в христианском, т. е. в нашем истинном искусстве» (т. 65, с. 107).

Третьяков купил картину, и ныне она хранится в галерее, носящей его имя.

Другим сильным художественным впечатлением лета 1890 г. было пение знаменитых певцов Н. Н. и М. И. Фигнеров, поселившихся вблизи Ясной Поляны в новокупленном имении. Толстой внимательно слушал, аплодировал, и слезы были у него на глазах. Но в его дневнике в этот день, 10 июля, отмечено: «Пошел купаться. Вернулся, стол на 30 человек. Офросимовы, Фигнеры. Потом музыка, пение. Ужасно бесполезно расстроило нервы».

Вечером 21 июля в Ясную Поляну приехали два брата Зиновьевы — тульский и лифляндский губернаторы. Толстой по этому случаю сказал: «Один губернатор трудно, а два так невыносимо тяжело. Это все люди, которым никакого дела нет и интереса до дела, а только карьеристы, и ведь эти-то и правят Россией, вот это ужасно»24.

«Отцом Сергием» — «вдумался в него», как записано 8 июня в дневнике: «Весь интерес — психологические стадии, которые он проходит».

В июле работа над повестью «Отец Сергий» продолжалась. 13 июля: «Не дурно. Но не то. Надо начать с поездки блудницы»; 14 июля: «Хочется начать «Отца Сергия» с начала»; 3 августа: «Ясно обдумывалось». 10, 11, 13 августа в дневник и записную книжку внесены заметки к «Отцу Сергию», а 18 августа признание: «Все глубже и глубже забирает эта история». 17 сентября, однако, В. Г. Черткову Толстой написал: «Сергия я начал писать, и он мне очень понравился, т. е. разросся сюжет и хотелось выразить то, что думал о нем. Не берусь же за него потому, что на дороге стоит все заключение к провозглашению Гаррисона и Катехизису Балу» (т. 87, с. 47).

В октябре дважды отмечена эта работа: 22-го — «немного подвинулся»; 31-го — «стал писать Сергия с начала». Но 16 февраля 1891 г. в письме к Черткову снова признание: «О Сергии не смею думать. А кое-как не хочется. Я его и отложил оттого, что он очень мне дорог» (т. 87, с. 71).

В течение 1890 г. (с июня по октябрь) была лишь переделана копия первого черновика, присланная В. Г. Чертковым. Над продолжением повести (автограф находится в составе этой же рукописи) Толстой работал летом 1891 г.

VII

Вообще над своими художественными произведениями в 1890 г. Толстой трудился сравнительно мало. В начале 1891 г. он даже записал в дневнике: «Моя писательская карьера кончена: и быть радостным без нее» (т. 52, с. 21). Главные силы уходили на публицистику — сначала «Послесловие» к «Крейцеровой сонате», потом примыкающие к нему статьи и, наконец, в середине года была начата статья — предисловие к «Катехизису непротивления» Адина Баллу, разросшееся в книгу «Царство божие внутри вас».

«Газеты А. Гатцука» М. К. Иогелю и М. А. Родзевич Толстой передал свой перевод статьи Адина Баллу о непротивлении (в печати не появился) и выразил желание написать новую заметку о Татьянином дне.

16 января в дневнике отмечены замыслы предисловий к двум книгам: Адина Баллу и д-ра П. С. Алексеева.

Статья «Для чего люди одурманиваются?», начатая 10 апреля, и стала предисловием к книге Алексеева.

Толчком к работе над ней послужило письмо и брошюры, присланные в конце марта профессором ботаники, педагогом, старым знакомым Толстого С. А. Рачинским. «Благодарствуйте, дорогой Сергей Александрович, — писал ему Толстой 9 апреля, — за письмо и присылку прекрасных статей ваших. Очень, очень радуюсь движению, которое вы подняли в этом направлении. Надо не умолкать и не давать заснуть... У меня лежит прекрасная статья д-ра Алексеева: история борьбы против пьянства, и мне очень хочется написать к ней предисловие. Разумеется, это для образованного класса. Образованный-то класс в этом отношении очень не образован. Но все не успею. Дел набирается перед смертью обратно пропорционально квадрату расстояния» (т. 65, с. 74—75).

«успел». 1 мая — это число проставлено в рукописи, хотя окончательная авторская дата — 10 июня.

В это же время была задумана и статья «Первая ступень» — «об еде», про которую в дневнике 25 июня записано: «Надо бы написать книгу «Жранье». Валтасаров пир, архиереи, цари, трактиры. Свиданья, прощанья, юбилеи. Люди думают, что заняты разными важными делами, они заняты только жраньем. А то, что за кулисами делается? Как готовятся к этому?»

Все больше росло у Толстого недовольство распорядком московской и яснополянской семейной жизни, в особенности — поведением сыновей. Мучили противоречивые чувства по отношению к детям. 3 сентября 1890 г. в дневнике записано: «Недоброе чувство к Сереже. Не могу заглушить. Надо бы говорить. Да что говорить. Только могу осуждать, а он самодоволен до последней степени... Нынче думал: я сержусь на нравственную тупость детей, кроме Маши. Но кто же они? мои дети, мое произведение со всех сторон, с плотской и духовной. Я их сделал, какими они есть. Это мои грехи — всегда передо мной. И мне уходить от них некуда и нельзя. Надо их просвещать, а я этого не умею, я сам плох». И несколько дней спустя, после чтения романа Руссо о воспитании — «Эмиль», опять записал: «Да, дурно я повел свою семейную жизнь. И грех этот на мне и вокруг меня».

Так готовился внутренне семейный раздел.

VIII

«Нового времени» А. Н. Молчанов. 7 июня его интервью появилось в суворинской газете25. «Корреспондент Молчанов — пустой», — записал о нем Толстой в дневнике. Интервью было, однако, перепечатано в некоторых зарубежных газетах и обратило на себя внимание. Ромен Роллан писал своему другу Мальвиде Мейзенбуг 2 июля 1890 г.: «Читали лы вы интервью с Толстым относительно Вильгельма II и Бисмарка? Толстой не без сочувствия смотрит на реформы, предпринятые императором, но Бисмарка презирает от всего сердца»26.

Вступивший на престол в 1888 г. Вильгельм II вынужден был осуществить некоторые реформы в рабочем законодательстве: 11-часовой рабочий день для женщин, запрещение работы на фабриках и заводах для подростков и др. В дневнике 10 апреля 1890 г., рассуждая о разных попытках улучшить существующий строй, Толстой относительно реформ императора записал: «Занятие очевидно праздное и бесполезное». Свою точку зрения он сформулировал так: «Средство одно — показать людям их истинное благо и то, что богатство не только не есть благо, но отвлекает их, скрывая от них их истинное».

Газетному корреспонденту в июне того же года Толстой сказал: «Я всегда доказывал, что у каждого времени есть своя забота... В наше время была такой заботой крестьянская реформа, теперь на Западе на очереди рабочий вопрос. Игнорировать его — такая чепуха. Да, в сущности, это вовсе не рабочий вопрос, а гораздо больше — предстоят вполне очевидно крупнейшие экономические перемены. Жаль только, что молодой император не с того начинает. Ограничение, например, часов рабочего времени... Разве это возможно? У нас, например, в Московском округе, я знаю, запретили детям работать — пошли работать матери... не дадут доброго результата».

Говоря о крупных издательских фирмах России, Толстой сожалел, как часто в эти годы, что до сих пор нет «сжатого экстре из классиков всемирной литературы» — «для самообразования русского общества».

Самое интересное в беседе с Молчановым: рассказ о сюжете, который не только не был осуществлен, но известен (из дневниковых записей 14 сентября 1896 г. и 10 августа 1905 г.) лишь по названию: «Подмененный ребенок», «Подмена ребенка в воспитательном доме».

«Это факт — действительность, и такая, какую ни за что не выдумаешь, — сказал Толстой. — Купеческая дочка заразилась революционизмом. Остриглась, начала курить и т. д. Явился у нее ребенок, богатые родители выгнали ее из дому, ей некогда было заниматься ребенком, и она отдала его в воспитательный дом. Одна кормилица этого дома получила этого ребенка к себе на дом, а ее собственный ребенок достался другой кормилице. В приемной она, однако, успела выменять ребенка — унесла домой своего, а нумер-то у нее был на купеческое дитя. Купчиха с супругом часто навещали этого ребенка, признали его за своего, привозили лакомства, ласкали его и любили. Затем настоящее купеческое дитя умерло, а у купчихи все революционные идеи вылетели из головы вместе с дымом папиросок, она примирилась с родителями и стала опять богата. Незачем, значит, оставлять ребенка у кормилицы. Хочет взять его — кормилица не дает, предлагает деньги, крупные деньги — не берет. И вот совершился новый соломонов суд перед директором воспитательного дома — настоящий соломонов суд, и ребенок достается, конечно, настоящей матери его — кормилице».

Вероятно, этот случай рассказал директор московского воспитательного дома, когда Толстой обращался к нему по делу о кормилице для дочери Чертковых Ольги.

IX

«Получил письма от Черткова и Горбунова, оба пишут, чтобы я продолжал воззвание к людям. Но я не могу. Живя так, как я живу, мне кажется, что я не могу».

Рядом — горькие строки о недовольстве своей жизнью: «Много и часто думаю эти дни, молясь о том, что думал сотни, тысячи раз, но иначе, именно: что мне хочется так-то именно, распространением его истины не словом, но делом, жертвой, примером жертвы служить богу; и не выходит. Он не велит. Вместо этого я живу, пришитый к юбкам жены, подчиняясь ей и ведя сам и со всеми детьми грязную, подлую жизнь, которую лживо оправдываю тем, что я не могу нарушить любви. Вместо жертвы, примера победительного, скверная, подлая, фарисейская, отталкивающая от учения Христа жизнь».

Горечь раздумий о своей жизни обернулась художественной победой. В эти дни, обдумывая «Коневскую повесть», Толстой принял важное решение — о новом начале, сохранявшемся затем во все последующие годы работы над «Воскресением».

18 июня в дневнике отмечено, что накануне, во время косьбы, «обдумал Коневскую»: «надо ... начать с сессии суда, а на другой день еще прибавил то, что надо тут же высказать всю бессмыслицу суда».

«очень весело писать», как отмечено 15 декабря. Жизненный материал о всяких судебных делах он собирал и заносил в дневник. 27 августа записано: «На мировом съезде утвердили решение судьи о заключении двух женщин в острог за подол травы. Ужасно сильно меня тронуло. Это шайка разбойников — судьи, министры, цари, чтоб получать деньги, губят людей. И без совести». 30 октября он поехал в Тулу на заседание окружного суда, чтобы самому видеть все и слышать; но опоздал — заседание уже кончилось. 28 ноября поехал опять: «Жара и стыдная комедия. Но я записывал то, что нужно было для натуры».

По дневнику видно, что осенью и зимой 1890 г. работа над «Воскресением» влекла к себе Толстого. «Хочется по вечерам писать роман longue halaine27» (19 сентября); «Хочется писать художественное» (26 декабря).

Однако вторая редакция, уже озаглавленная «Воскресение», закончена не была. Написав новое начало28, Толстой исправил рукопись, созданную год назад, но довел повествование лишь до эпизода Нехлюдова с Катюшей в Бутырской тюрьме.

Работа прервалась на несколько лет, хотя в январе следующего 1891 г. в дневнике снова появилась многозначительная запись: «Как бы хорошо написать роман de longue halaine, освещая его теперешним взглядом на вещи. И подумал, что я бы мог соединить в нем все свои замыслы, о неисполнении которых я жалею, все, за исключением Александра I и солдата, и разбойника, и Коневскую, и «Отца Сергия», и даже переселенцев, и «Крейцерову сонату», воспитание. И «Миташу», и «Записки сумасшедшего», и нигилистов. И так мне весело, бодро стало».

Занят был Толстой своей обличительной книгой о непротивлении, о которой в феврале 1891 г. писал В. Г. Черткову: «Хочу на время не развлекаться и отдать все свои слабеющие силы статье о непротивлении злу. Все думается, что она нужна, нужнее всего другого» (т. 87, с. 73).

X

«Л. Н. принялся косить и сел за новую повесть, которую скрывает ото всех. Тему к этой повести дал ему Кони, рассказавший какое-то уголовное дело»29.

2 августа в письме А. Н. Майкову он же рассказывал о Ясной Поляне: «Там, по обыкновению, жизнь ключом кипит, как едва ли на какой другой точке земного шара. Л. Н. Толстой на моих глазах поправился; я застал его очень похудевшим, но уже не больным. Он только что начал пить кумыс, который готовил тут же башкирец, выписанный нарочно из Самарского имения... Жизнь главным образом кипит в самом Л. Н. Голова его работает неутомимо; он сидел над повестью вроде «Крейцеровой сонаты» и рассказал мне еще некоторые из сюжетов, из множества сюжетов, набравшихся у него. Это его главное дело, которого не переделать до смерти. Между тем все еще приходят письма и печатные отзывы о «Сонате». «Я уже мало обращаю внимания, — говорил он, — на всякую нескладицу этих отзывов; вижу только, что «Соната» делает свое дело, продолжает буровить». Потом — каждый день письма и журналы из разных концов мира, особенно из Америки, — с поклонениями, вопросами, спорами. Потом — нет-нет да и являются незнакомцы, русские и иностранцы, — заявить свою преданность и послушать. Все к этому уже привыкли, и Л. Н. преспокойно пускается разговаривать»30.

В конце июня Толстой исправил сделанный Страховым перевод статьи Адина Баллу «Катехизис непротивления», 30 июня отправил в Америку самому Баллу прочувствованное письмо, а 8 июля написал «Предисловие к катехизису Балу».

Письмо к Баллу Толстой начал словами: «Дорогой друг и брат, я редко испытывал такое истинное и большое удовольствие, как при чтении вашего истинно братского и христианского письма. Очень благодарю вас за книги и брошюры, которые вы мне прислали. Я получил их благополучно и некоторые из них прочел с большим удовольствием и пользой. Катехизис непротивляю-щихся я перевел и буду распространять его среди наших друзей». Затем Толстой спрашивал, известна ли Баллу декларация Гаррисона, и резко говорил о том, что христианство несовместимо с существующей церковью (т. 65, с. 113—114)31.

от двух голодных лет, стала гневным антивоенным сочинением, протестующим не против войны вообще, а против жестокой расправы насильнического государства с обездоленным и порабощенным народом.

Первые главы — о несостоятельности церковного учения — написаны в сравнительно спокойном тоне трактата, последние, особенно гл. XII — «Заключение», — гневный памфлет и горячая проповедь.

В самой критике церковной догматики нет, пожалуй, ничего существенно нового в сравнении с обличительными страницами сочинений на эту тему, созданных в 80-е годы. Главное отличие — в другом. В уверенности, что долго церковный обман продолжаться уже не может, что он уже разрушен — во всем мире. Та картина весны, символической весны, которая откроет роман «Воскресение», присутствует в последних главах книги «Царство божие внутри вас». Пишущий ее автор уверен, что новая жизнь близка, уже наступила, ибо новое сознание проникло в души людей.

Полное название книги: «Царство божие внутри вас, или Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание».

Сказав в самом начале, что его книга «В чем моя вера?», несмотря на запрет, распространилась и вызвала у одних сочувствие, у других — критику, Толстой пишет: «Как то, так и другое, вместе с историческими явлениями последнего времени, выяснило для меня очень многое и привело меня к новым выводам и заключениям, которые я и хочу высказать» (т. 28, с. 2).

«0.99 зла мира от инквизиции до динамитных бомб и казней и страданий десятков тысяч так называемых политических преступников основано на этом рассуждении», т. е. на «оправдании насилия, употребленного над ближним для защиты другого ближнего от худшего насилия» (т. 28, с. 29).

Относительно обычных сетований, что заповедь о непротивлении злу насилием трудна, Толстой пишет иронически: «Но как же ей не быть трудной, когда нарушение ее не только не запрещается, но прямо поощряется, когда прямо благословляются суды, тюрьмы, пушки, ружья, войска, сражения» (т. 28, с. 30).

По поводу критики на книгу «В чем моя вера?», в частности со стороны английского ученого богослова и проповедника Ф. -В. Феррара33 (он стремился доказать, «как невозможно учение коммунизма, основываемое Толстым на божественных парадоксах»), во второй главе трактата сказано, что сущность исповедуемых им, Толстым, взглядов состоит в «изменении жизни людей, которое вытекает из приложения учения Христа к существующему порядку», а само учение Христа рассматривается как «философское, нравственное и социальное учение» (т. 28, с. 33, 35).

Толстой спорит и со светскими иностранными критиками его книги (французские академики Э. -Ж. Ренан, М. де Вогюэ, профессор Леруа-Болье, англичанин Мэтью Арнольд, американцы Ингерзоль и Д. Саведж), которые в Нагорной проповеди видели «ряд очень милых непрактических мечтаний du charmant docteur, как говорит Ренан, годных для наивных и полудиких обитателей Галилеи, живших за 1800 лет назад, и для русских полудиких мужиков — Сютаева, Бондарева и русского мистика Толстого, но никак не приложимых к высокой степени европейской культуры», культуры, язвительно и точно охарактеризованной в трактате: «той высокой культуры, на которой со своими крупповскими пушками, бездымным порохом, колонизацией Африки, управлением Ирландии, парламентом, журналистикой, стачками, конституцией и Эйфелевой башней стоит теперь европейское человечество» (т. 28, с. 37).

Обратившись к церковным критикам, Толстой утверждает: «Всякий шаг движения вперед, понимания и исполнения учения совершался еретиками: еретики были и Тертуллиан, и Ориген, и Августин, и Лютер, и Гус, и Савонаролла, и Хельчицкий и др. Оно и не могло быть иначе... — гордость, насилие, самоутверждение, неподвижность и смерть; другое — смирение, покаяние, покорность, движение и жизнь. Нельзя служить вместе этим двум господам, надо выбрать того или другого» (т. 28, с. 37).

Говоря о русской православной церкви, Толстой повторяет то, что говорил и писал много раз и о чем с гневной силой будет сказано в романе «Воскресение». Здесь содержится та критика, за которую «книжники и фарисеи» отлучат его в 1901 г. от церкви: «Деятельность этой церкви состоит в том, чтобы всеми возможными мерами внушить 100-миллионной массе русского народа те отсталые, отжитые, не имеющие теперь никакого оправдания верования, которые когда-то исповедовали чуждые нашему народу люди и в которые почти никто уже не верит, часто даже и те, на обязанности которых лежит распространение этих ложных верований» (т. 28, с. 56—57).

Убежденно Толстой говорит о русском народе: «Народ идет вперед в сознании нравственной, жизненной стороны христианства... В наше время только человек совершенно невежественный или совершенно равнодушный к вопросам жизни, освящаемым религией, может оставаться в церковной вере» (т. 28, с. 61, 65).

Сам Толстой настаивает на необходимости именно религиозного сознания, но определяет его так: «Сущность религии в свойстве людей пророчески предвидеть и указывать тот путь жизни, по которому должно идти человечество, в ином, чем прежнее, определении смысла жизни, из которого вытекает и иная, чем прежняя, вся будущая деятельность человечества» (т. 28, с. 68—69).

«истинные христиане, христианские подвижники», а «теперь» — «все то, что преобразовывает мир под видом социализма и коммунизма» (т. 28, с. 72).

Движение к новому утверждается как главный закон жизни: «Человек, стоящий на низшей ступени, подвигаясь к совершенству, живет нравственнее, лучше, более исполняет учение, чем человек, стоящий на гораздо более высокой ступени нравственности, но не подвигающийся к совершенству» (т. 28, с. 79).

В V главе трактата Толстой разбирает причины «непонимания учения Христа». Обо всем этом сказано с большим знанием дела и убежденностью, — об этом предмете было слишком много думано и раньше, и теперь. «Мы все братья, а между тем каждое утро брат или сестра выносит мой горшок. Мы все братья, а мне утром необходима сигара, сахар, зеркало и т. п. предметы, на работе которых теряли и теряют здоровье мои, равные мне, братья и сестры, а я пользуюсь этими предметами и даже требую их. Мы все братья, а я живу тем, что работаю в банке или в торговом доме и лавке над тем, чтобы сделать все нужные моим братьям товары дороже. Мы все братья, а я живу тем, что получаю жалованье за то, чтобы уличать, судить и казнить вора или проститутку, существование которых обусловлено всем складом моей жизни и которых я сам знаю, что надо не казнить, а исправлять. Мы все братья, но я живу тем, что получаю жалованье за собирание податей с бедных рабочих для употребления их на роскошь праздных и богатых. Мы все братья, а я получаю жалованье за то, чтобы проповедовать людям мнимохристианскую веру, в которую я сам не верю, лишающую их возможности узнать истинную. Я получаю жалованье как священник, епископ за то, что обманываю людей в самом важном для них деле. Мы все братья, но я отдаю бедным свои педагогические, врачебные, литературные труды только за деньги. Мы все братья, а я получаю жалованье за то, что готовлюсь к убийству, учусь убивать или делаю оружие, порох, крепости» (т. 28, с. 93—94).

В дневнике 16 ноября 1890 г. Толстой записал: «Низшие рабочие классы всегда ненавидят и только ждут возможности выместить все накипевшее, но верх теперь правящих классов. Они лежат на рабочих и не могут выпустить: если выпустят, им конец. Все остальное игра и комедия. Сущность дела — это борьба на жизнь и смерть». Этой теме — «О противоречии экономическом» он посвятил несколько страниц в пятой главе трактата.

Нетрудно видеть, что в этой горячей проповеди — программа будущего «Воскресения» и других сочинений, созданных позднее.

XI

О людях «высших классов» сказано: «Они знают про ту ненависть против них, которая живет и не может не жить в рабочих классах, знают, что рабочие знают, что они обмануты и изнасилованы, и начинают организовываться, чтобы скинуть с себя угнетение и отплатить угнетателям. Высшие классы видят союзы, стачки, 1-е мая34 и чуют ту беду, которая угрожает им, и страх этот отравляет им жизнь. Они чуют ту беду, которая угрожает им, и страх, который они испытывают, переходит в чувство самозащиты и в ненависть. Они знают, что если на минуту ослабнут в борьбе с угнетаемыми ими рабами, то сами погибнут, потому что рабы озлоблены, и озлобление это растет с каждым днем угнетения... Вся жизнь и все наслаждения их отравлены укорами совести или страхом» (т. 28, с. 94—95).

Потом говорится о еще более страшном противоречии, «которое в международных отношениях восстало теперь перед людьми и под угрозой погибели и человеческого разума и человеческой жизни требует разрешения. Это противоречие христианского сознания и войны» (т. 28, с. 96).

В 1890 г. организаторы Лондонского Конгресса мира приглашали Толстого стать вице-председателем конгресса. Толстой не участвовал в конгрессе, но был хорошо знаком с его материалами. В своей книге он ссылается на доклад Ф. Пасси, в 1868 г. основавшего «Международную Лигу Мира».

— «философская, политическая, изящная», пытающаяся закрыть глаза на необходимость и близость перемен. «Нельзя оставаться на месте, когда почва движется. И странно и страшно сказать — образованные люди нашего времени, передовые люди своими утонченными рассуждениями в сущности влекут общество назад, к состоянию даже не языческому, а к состоянию первобытной дикости» (т. 28, с. 107).

Глава заканчивается утверждением: «Желание образованных классов как-нибудь удержать свои излюбленные идеи и основанную на них жизнь дошло до последних пределов. Они лгут, обманывают себя и других в самых утонченных формах, только чтобы как-нибудь затемнить, заглушить сознание.

Вместо того чтобы изменить жизнь соответственно сознанию, они стараются всеми средствами затемнить, заглушить сознание. Но свет и в темноте светит, и так он начинает светить в это время» (т. 28, с. 130).

Главы VII—VIII трактата изобличают те средства (устрашения, подкупа и гипнотизации), какие употребляют господствующие правительства, чтобы держать народ в повиновении и тьме. «Войска нужны всякому правительству, — гневно пишет Толстой, — прежде всего для содержания в покорности своих подданных и для пользования их трудами... Правительства в наше время — все правительства, самые деспотические так же, как и либеральные, — сделались тем, что так метко называл Герцен Чингис-ханом с телеграфами, т. е. организациями насилия, не имеющими в своей основе ничего, кроме самого грубого произвола, и вместе с тем пользующимися всеми теми средствами, которые выработала наука для совокупной общественной мирной деятельности свободных и равноправных людей и которые они употребляют для порабощения и угнетения людей» (т. 28, с. 138, 152).

насилия и не употреблял насилия ни в каком случае. Но в самом предчувствии наступающей новой жизни у него стало теперь гораздо больше уверенности и оснований. Глава IX начинается вещими словами, напоминающими зачин «Воскресения»: «Положение народов христианских в наше время осталось столь же жестоким, каким оно было во времена язычества. Во многих отношениях, в особенности в порабощении людей, оно стало даже более жестоким, чем было во времена язычества.

Но между положением людей в то время и в наше время та же разница, какая бывает для растений между последними днями осени и первыми днями весны. Там, в осенней природе, внешняя безжизненность соответствует внутреннему состоянию замирания; здесь же, весною, внешняя безжизненность находится в самом резком противоречии с состоянием внутреннего оживления и перехода к новой форме жизни» (т. 28, с. 166).

В другом месте, обращаясь к любимой сказке Андерсена, Толстой пишет:

«Должно прийти время, когда с людьми нашего мира, занимающими положения, даваемые насилием, случится то, что случилось с королем в сказке Андерсена «О новом царском платье», когда малое дитя, увидав голого короля, наивно вскрикнуло: «Смотрите, он голый!», и все, видевшие это и прежде, но не высказывавшие, не могли уже более скрывать этого» (т. 28, с. 218).

Толстой по-прежнему уповает на «безумие проповеди» и «революцию сознания».

«Революция сделала в нашем русском народе то, что он вдруг увидал несправедливость своего положения. Это — сказка о царе в новом платье. Ребенком, который сказал то, что есть, что царь голый, была революция» (т. 58, с. 24).

Обычно свои трактаты Толстой заканчивал религиозно-нравственной проповедью. Глава XII — «Заключение» — этой книги почти вся резко обличительная.

В окончательном своем виде она слагалась после события, случившегося в 1892 г. и потрясшего Толстого: «Я кончал эту двухлетнюю работу, когда 9-го сентября мне случилось ехать по железной дороге в местность голодавших в прошлом году и еще сильнее голодающих в нынешнем году крестьян Тульской и Рязанской губерний. На одной из железнодорожных станций поезд, в котором я ехал, съехался с экстренным поездом, везшим под предводительством губернатора войска с ружьями, боевыми патронами и розгами для истязания и убийства этих самых голодающих крестьян» (т. 28, с. 220).

XII

Дневниковые записи 1890 г. периода работы над трактатом «Царство божие внутри вас», касающиеся личной, семейной жизни Толстого, полны прежнего осуждения, но также и предчувствия каких-то перемен.

«Эгоизм и распущенность жизни нашей — всех наших с гостями — ужасают. Мне кажется, все идет усиливаясь. Должен быть скоро конец» (22 августа); «Суета все та же, та же жестокость жизни, та же тупость» (23 августа). Однажды пришел крестьянин Илья Блохин, приговоренный вместе с другими к шести неделям тюрьмы за порубку в лесу Толстых: «Очень стало тяжело, и целый день сжимает сердце... » (15 декабря). Ночью Толстой не мог спать и в 2 часа вышел в залу ходить. Пришла жена, они говорили до 5-го часа. «Я думаю, что надо заявить правительству, что я не признаю собственности и прав, и предоставить им делать как они хотят» (16 декабря); «Очень было тяжело нравственно — тоска, все дурно, и нет любви» (20 декабря).

Настроение детей — сыновей, ставших взрослыми, также не было спокойным. Беспокойство подогревалось разного рода посторонними вмешательствами в семейную жизнь Толстого. Еще 8 мая в газете «Новое время» было напечатано извлечение из отчета обер-прокурора Синода за 1887 год, где сказано, что в 1887 г. Толстой «уже не имел возможности в прежних размерах оказывать крестьянам помощь из своего имения, так как старшие его сыновья начали ограничивать его расточительность». Сыновья волновались, обижались (тем более, что это была неправда), и 27 мая в том же «Новом времени» Сергей, Илья и Лев поместили опровержение. Написанное длинно и внешне убедительно, опровержение это все же не погасило общественного настроения скандала вокруг дома Толстого и его имени.

Дело шло к семейному разделу.

XIII

Во второй половине 1890 г. от своего главного сочинения — о непротивлении — Толстой отрывался лишь для небольших работ. В ноябре он написал об этом Г. А. Русанову: «Пишу я о противлении злу, о церкви и воинской повинности ... и чувствую себя обязанным высказать то, что думаю и чувствую об этом. Давно уже я бьюсь над этим и не могу кончить, и не могу оторваться и отдаться другим, манящим меня художественным планам» (т. 65, с. 189). В дневнике на другой день отмечено: «Хочется тоже свободное художественное. Но не позволяю себе, пока не кончу этого». И спустя месяц писал Н. Н. Ге-старшему: «У нас все это последнее время темные посетители: Буткевичи, Поша, Русанов, Буланже, Попов, Хохлов, которые еще теперь здесь. Поминаю ваши слова, что человек дороже полотна, и тем заглушаю свое сожаление о медленном движении моей работы, которая разрастается и затягивает меня. А за ней стоят другие, лучшие, ждут очереди, особенно теперь, в это зимнее, самое мое рабочее время» (т. 65, с. 209—210).

и Богомолец просил помочь ему добиться разрешения поехать в Сибирь. Толстой, конечно, тотчас написал об этом влиятельному в Петербурге А. М. Кузминскому35.

Незадолго до того Толстой получил из Нью-Йорка брошюру «Диана. Психологический опыт о половых отношениях для вступающих в брак», составленную женщиной, Элизой Бёрнз, и в 1887 г. вышедшую третьим изданием. Вместе с Богомольцем 12 октября Толстой перевел статью Бёрнз «Частное письмо родителям, докторам и начальникам школ», а на другой день занялся изложением другой статьи — «Диана», озаглавив ее «Об отношениях между полами». 14 октября, в то время как Н. Н. Ге лепил его бюст36. Толстой исправил статью, а 18 октября и статья, и перевод «Частного письма» Бёрнз были отправлены Н. Н. Страхову для печати: первого — в «Неделе», второго — в специальном медицинском органе37.

В то же время Толстой проредактировал статью В. Г. Черткова «Злая забава» (об охоте) и написал небольшое предисловие к ней.

XIV

Посылая 18 октября В. Г. Черткову статью об охоте, Толстой написал: «Перевожу я вам в «Посредник» ужасной силы и цинизма и глубоко нравственно действующий рассказ Gui Mopassant. На днях пришлю» (т. 87, с. 51). Этот «чудный», как отмечено в дневнике, рассказ Мопассана — «Le port» — перевел учитель А. М. Новиков. Редактируя перевод, Толстой изменил название рассказа: вместо «Порт» — сначала «Всё наши сестры», потом «Роковая встреча», «У девок». Конец был написан новый. У Мопассана матрос, узнавший в девушке марсельского публичного дома родную сестру — Франсуазу, проводит остаток ночи в ее комнате, и она сидит «у преступного ложа, проплакав, так же как и он, до утра». Толстой зачеркнул последние строки рассказа и написал свое: когда товарищи-матросы хотят отвести Селестина Дюкло наверх, он «с тем странным и решительным выражением, с которым, бывало, вступал в драку, шатаясь подошел к матросу, обнимавшему девку, и ударил рукой между им и девкой, разделяя их.

— Прочь! разве не видишь, она сестра тебе! Все они кому-нибудь да сестры. Вот и эта, сестра Франсуаза. Ха-ха-ха-ха!.. — зарыдал он рыданиями, похожими на хохот, и он зашатался, поднял руки и грянулся лицом на пол и стал кататься по полу, колотясь о него и руками и ногами, хрипя, как умирающий.

— Надо его уложить спать, — сказал один из товарищей, — а то как бы на улице не засадили его.

И они подняли Селестина и втащили наверх в комнату Франсуазы и уложили его на ее постель» (т. 27, с. 257—258).

1 ноября рассказ «У девок» вместе с другим переводом, также исправленным Толстым (рассказа «На воде», озаглавленного «Дорого стоит»), был отправлен В. Г. Черткову в Петербург: «хорошо бы их напечатать отдельной книжечкой» (т. 87, с. 53).

Скоро выяснилось, что «Дорого стоит» (рассказ о том, как в княжестве Монако не нашлось ни палача, чтобы казнить преступника, ни тюрьмы, где бы его можно долго держать, и осужденный был награжден пенсией и отпущен на свободу) не удастся напечатать по цензурным причинам38.

«У девок» решено было напечатать сначала в газете «Новое время». Заглавие «У девок» показалось Черткову опасным, — Толстой предложил в письме 21 декабря «Обычное удовольствие молодых людей». Это заглавие не понравилось издателю — А. С. Суворину, он посоветовал: «Сестры» и, конечно, настаивал на смягчениях в тексте. Н. С. Лесков предложил назвать рассказ по имени — «Франсуаза». Без подписи Толстого, с пометкой «Рассказ по Мопассану», он появился 5 февраля 1891 г. 39

В отличие от Черткова, который требовал «не изменять ни одного слова», Толстой дал издателю carte blanche, и Суворин внес многочисленные изменения, заботясь о «приличном тоне»40.

Интерес Толстого к Мопассану не ограничился в то время публикацией рассказов. В конце октября он перевел отрывки о войне из очерка «Sur l’eau», чтобы включить их в книгу «Царство божие внутри вас».

Приведя в гл. VI большую цитату из Мопассана, Толстой заключал: «Так пишет даровитый, искренний, одаренный тем проникновением в сущность предмета, которое составляет сущность поэтического дара, писатель. Он выставляет перед нами всю жестокость противоречия сознания людей и деятельности и, не разрешая его, признает как бы то, что это противоречие должно быть и что в нем поэтический трагизм жизни» (т. 28, с. 122).

XV

19 декабря 1890 г. Толстого посетил молодой писатель, военный юрист А. В. Жиркевич (переписка с ним началась в 1887 г., и Толстой очень неодобрительно отозвался о присланной ему поэме «Картинки детства»). В письме к нему 30 июня 1890 г. Толстой изложил свое писательское credo: «Писать надо только тогда, когда чувствуешь в себе совершенно новое, важное содержание, ясное для себя, но непонятное людям, и когда потребность выразить это содержание не дает покоя» (т. 65, с. 120).

— касались они почти исключительно литературы. Видно, что вопросы о сущности искусства и его положении в современном мире особенно волновали в ту пору Толстого41. Толстой сказал молодому писателю: «Во всяком произведении должны быть три условия для того, чтобы оно было полезно людям: а) новизна содержания, б) форма, или, как принято у нас называть, талант и в) серьезное, горячее отношение автора к предмету произведения».

В декабре-январе 1891 г. Толстой читал специально выписанную книгу Эрнеста Ренана «L’avenir de la science. Pensées de 1848» («Будущее науки. Мысли 1848 г.»), изданную в Париже в 1890 г.

В письме художнику Н. Н. Ге он так отозвался о книге: «Это он написал в 48 году, когда еще не был эстетиком и верил в то, что единое на потребу. Теперь же он сам в предисловии с высоты своего нравственного оскопления смотрит на свою молодую книгу. А в книге много хорошего» (т. 65, с. 210).

В начале января в письме к Н. Н. Страхову Толстой рассказывал о своей работе: «Очень занят42. Все силы, какие есть, кладу в работу, которой занят и которая подвигается понемногу — вступила в тот фазис, при котором регулярно каждый день берешься за прежнее, проглядываешь, поправляешь последнее и двигаешь хоть немного вперед, а то зады исправляешь в 10 и 20-й раз, но уже видишь, что основа заложена и останется. Это делаешь утром, потом отдыхаешь, потом чтение». И затем — о книге Ренана: «Я прочел треть, и, по-моему, никогда Ренан не писал ничего умнее: вся блестит умом и тонкими, верными, глубокими замечаниями о самых важных предметах, о науке, философии, филологии, как он ее понимает, о религии» (т. 65, с. 216—217).

В это же время Толстой принялся за свою статью об искусстве, получив 31 декабря 1890 г. от Черткова компиляцию старых рукописей, озаглавленную «О том, что есть и что не есть искусство...». Поначалу показалось, что можно скоро привести статью в порядок, «воздержавшись от попыток углубления и разъезжания в сторону», и Черткова Толстой уже просил, как только статья окончится, послать в «Русское богатство» Оболенскому: «Ведь я тогда давно обещал ему. И он может обидеться, если не сделать этого» (т. 87, с. 63).

Это было написано 31 декабря, но сразу же, принявшись 2 января за статью, Толстой «слишком глубоко запахал», как записано 5 января в дневнике. 7 января Черткову было сообщено: «Получил «Об искусстве» и начал работать на этом. Все углубляется и разрастается. Я не даю хода и надеюсь ограничить и кончить. Но в таком виде невозможно» (т. 87, с. 66).

Отвечая 13 января фельдшеру Г. С. Рубан-Щуровскому43 на его вопрос об искусстве, Толстой определил суть своих тогдашних сомнений и размышлений: «Чем отличается искусство — та особенная деятельность людская, которая называется этим именем, — от всякой другой деятельности, я знаю, но чем отличаются произведения искусства, нужные и важные для людей, от ненужных и неважных, где эта черта, отделяющая одно от другого? — я еще не сумел ясно выразить, хотя знаю, что она есть и что есть такое нужное и важное искусство» (т. 66, с. 220).

15 января в дневнике отмечено: «Много думал об искусстве. В мыслях подвинулось, но не на бумаге».

Очевидно, не без влияния книги Ренана во второй половине января 1891 г. Толстой принялся за статью, начатую в 1889 г. и озаглавленную «Наука и искусство». На одной из последних рукописей этой статьи рукой М. А. Толстой помечено: «Черновые О науке и искусстве 21 января 1891 года». В последней рукописи заглавие «Наука и искусство» зачеркнуто Толстым, но весь текст по-прежнему составляет выяснение роли наук и искусств в современном мире44. На первых страницах детально разбираются с этой целью объявления «первой попавшейся газеты» — «Русские ведомости», 1890, 15 декабря (в нее у Толстого были завернуты тетради).

«Огромное количество людей в нашем мире постоянно занято науками и искусствами или тем, что считается людьми науками и искусствами».

Но что считать науками и искусствами и что подделками под них?

Среди газетных объявлений Толстой прочел и о первой в Москве паровой шляпной фабрике, «деятельность которой относится некоторыми тоже к искусству».

«Искусство украшения человеческого тела, искусство нарядов есть le grand art, как говорит это Ренан в своей книге «Marc Aurèle». Но это шутки, скажут мне: нельзя причислять модное искусство к искусствам, как и коммерческие науки к наукам. Но если нельзя причислять искусство одевать к искусствам и парикмахера к артистам, то можно ли причислять к искусству вантрилока, Ниниш Жюдик45, балет, и если нельзя причислять к наукам науки коммерческие, то можно ли причислять к ним речи с церковного амвона?

Если нельзя причислять к занятиям искусством Ниниш и балеты, то можно ли причислять картину Нана и польку Скобелева?46 Если же и этого нельзя, то можно ли причислять к наукам опыт методики истории, и открытие Коха, и симфонию F. mol, и Шехерезаду, и картину «Свадебный пир»? И если можно, то почему это можно причислять к науке и искусству, а то нельзя? Где эта черта? По чему узнать, что достойно быть названо наукой и искусством и потому достойно уважения и что недостойно этого.

».

В дневнике 25 января записано: «Два раза брался за науку и искусство, и все перемарал, вновь написал и опять перемарал, и не могу сказать, чтобы подвинулся».

Приведенный отрывок в рукописи зачеркнут, она заканчивается спокойно поставленным заданием: «Необходимо ясно и точно определить: 1) в чем состоит научная и художественная деятельность и 2) всякая ли научная и художественная деятельность составляет важное и нужное для людей дело, и если не всякая, то 3) какая именно научная и художественная деятельность важна и нужна для людей и потому достойна того уважения, которым пользуются в наше время деятельности этого имени».

Толстой написал письма своим ученым друзьям — Н. Н. Страхову и Н. Я. Гроту, прося отыскать и прислать ему «ходячее, признанное определение науки ... хотя бы косвенное, но авторитетное», а также «известное определение искусства», хотя в последнем он «не особенно нуждается» (т. 65, с. 228—229).

«Это почти то, что мне нужно. Очень неопределенные определения. Я имел еще несколько с других сторон — из энциклопедических лексиконов, и Грот прислал свое, — и все приблизительно неточны. Как давно хочется выразить все, что я думаю об этом. И кажется совсем ясно, а все не выходит достаточно точно и кратко» (т. 65, с. 243).

Скоро работа была оставлена. П. И. Бирюкову Толстой написал 21 февраля: «Чертков прислал мне черновые об искусстве, и я начал опять о науке и искусстве и оторвался от своей статьи о непротивлении злу, и опять остановился и опять вернулся к статье о непротивлении злу» (т. 65, с. 255—256).

В дневнике 24 февраля записано: «Бросил писать о науке и искусстве и вернулся к непротивлению злу», т. е. к трактату «Царство божие внутри вас». 25 марта, сообщая Н. Н. Страхову, что статью о науке и искусстве «опять отложил», Толстой признался: «Взялся я теперь за нее опять не по внутреннему влечению, а по разным натолкнувшим обстоятельствам, из которых одно было то, что со мной не рассуждают, а махают на меня рукой, как на врага науки и искусства, что мне показалось обидным, так как я всю жизнь только и занимался тем, чего они меня называют врагом, считая эти предметы самыми важными в жизни человеческой». Закончил Толстой письмо вопросом: «Успешна ли работа? Это важно. Я по себе знаю, что только тогда не совестно жить, когда думаешь, что успешно» (т. 65, с. 276—277).

В 1891 г. еще один раз, в ноябре, Толстой взялся было за работу, озаглавив ее «О науке и искусстве», но это продолжалось совсем недолго47.

В письмах к жене из Бегичевки, куда он уехал для организации помощи голодающим крестьянам, Толстой дважды (7 и 9 ноября) заметил: «Пишу я статью художественную для Оболенского. Половина сделана»; «Хочется писать... » (т. 84, с. 93, 96).

Работа прервалась до 1896 г., хотя в ноябре следующего, 1892 г. Толстой получил материалы, которые займут такое большое место в завершенном труде — трактате «Что такое искусство?».

Относительно письма Н. Н. Страхова о декадентах в дневнике 6 ноября 1892 г. записано:

«Ведь это опять искусство для искусства. Опять узкие носки и панталоны после широких, но с оттенком нового времени. Нынешние декаденты, Baudelaire, говорят, что для поэзии нужны крайности добра и крайности зла. Что без этого нет поэзии. Что стремление к одному добру уничтожает контрасты и потому поэзию. Напрасно они беспокоятся. Зло так сильно — это весь фон, — что оно всегда тут для контраста. Если же признавать его, то оно все затянет, будет одно зло и не будет контраста. Даже и зла не будет — будет ничего. Для того чтобы был контраст и чтобы было зло, надо всеми силами стремиться к добру».

За несколько дней до этого в письме к жене Толстой заметил: «Страхов пишет очень интересно о чтении поэта Мережковского о литературе48. Признаки совершенного распадения нравственности людей, признаки fin de siècle49 и у нас» (т. 84, с. 166).

«Не стоило того. Это только чтобы иметь понятие о степени развращения fin de siècl’a. Я люблю это слово и понятие» (т. 84, с. 173).

XVI

25 февраля 1891 г. на XIII часть «Сочинений гр. Л. Н. Толстого» с «Крейцеровой сонатой» и «Послесловием» к ней был наложен арест.

2 марта, в 10-ю годовщину восшествия на престол Александра III (после убийства 1 марта его отца, Александра II), харьковский протоиерей Буткевич произнес в кафедральном соборе проповедь. Через несколько дней проповедь была напечатана в газете «Южный край». По словам церковного деятеля, Толстой «больше всех волнует умы образованного и необразованного общества» своими сочинениями, отличающимися «разрушительной силой и растлевающим характером», проповедующими «неверие и безбожие». Не была забыта и «Крейцерова соната» — «нескладный, грязный и безнравственный рассказ». Отец церкви предавал Толстого анафеме и выражал надежду, что «благочестивейший государь» «пресечет своевременно» его разрушительную деятельность.

12 марта С. А. Толстая получила из Москвы официальное уведомление, что XIII часть запрещена цензурой, а 25 марта Толстой сообщил Н. Н. Страхову, что жена, к его «великому сожалению», едет в Петербург хлопотать об этом томе: «Вы не можете себе представить, какое тут было — прежде трагическое, а теперь комическое — недоразумение: Софья Андреевна хлопочет, и как будто для меня, о выходе этого тома, тогда как все в выходе этого тома мне только неприятно — прежде было очень, но теперь чуть-чуть, но все-таки неприятно: неприятно, что выходят отрывки статей с урезками, неприятно, что продаются мои сочинения, неприятно, что просто появляются теперь в этой пошлой форме полного собрания» (т. 65, с. 276—277)50.

28 марта С. А. Толстая уехала в Петербург, чтобы добиться аудиенции у Александра III и от него получить разрешение на издание тома с «Крейцеровой сонатой».

«было неприятно ее заискиванья» у царя и рассказ ему о том, что у Толстого будто бы «похищают рукописи».

Сама С. А. Толстая спустя неделю написала подробный рассказ об этом важнейшем и значительнейшем, как она полагала, событии в ее жизни, озаглавив его «Моя поездка в Петербург». В печатном тексте «Дневников» С. А. Толстой он занимает 13 страниц51.

В июне 1891 г. XIII часть увидела свет.

XVII

Еще в январе 1891 г. в дневнике Толстого появились записи о тревожных разговорах с женой — о его намерении отказаться от права литературной собственности на произведения последних лет.

В своем дневнике С. А. Толстая отметила 17 января еще одно характерное столкновение: «За обедом был шуточный разговор о том, чтоб господам всем поменяться на неделю положением с прислугой. Левочка нахмурился, ушел вниз; я пошла к нему и спросила, что с ним? Он говорит: «Глупый разговор о священном деле; мне и так мучительно, что мы окружены прислугой, а из этого делают шутки. И мне это больно, особенно при детях»52.

«дурной барской жизни» и о разговорах с женой про печатание сочинений: «Думал о себе, что для того, чтобы выйти из своего тяжелого положения участия в скверной жизни, самое лучшее и естественное написать то, что я пишу и хочу, и издать. Хочется пострадать». В ближайшие дни записи этого рода продолжались.

О том же 19 марта Толстой написал большое письмо Е. И. Попову; здесь содержатся также важные мысли о «толстовском» движении вообще: «Я замечаю последнее время то, что путь наш (всех нас, идущих по одному пути) становится или, скорее, начинает казаться особенно трудным. Восторг, увлечение новизны, радость просветления прошли. Возможность осуществления становится все трудней и трудней, разочарования в возможности осуществления все чаще. Недоброжелательство людей и радость при виде наших ошибок все сильней и сильней. Все больше и больше людей отпадающих. Мне кажется, теперь такое время. И я рад, что знаю это. Все эти явления меня не огорчают. Главное же, я рад тому, что внутреннее чувство — сознание пути жизни и истины — ни на один волос не ослабевает. Напротив, крепнет. Одна слабость — хочется испытания, жертвы. Знаю, что грех, но хочется» (т. 65, с. 270).

9 марта Толстой «с трудом и волнением» сказал жене, что объявит «о праве всех печатать» его писания. «Она, я видел, огорчилась. Потом, когда я пришел, она, вся красная, раздраженная, стала говорить, что она напечатает ... вообще что-то мне в пику. Я старался успокоить ее, хотя плохо, сам волновался и ушел. После обеда она подошла ко мне, стала целовать, говоря, что ничего не сделает против меня, и заплакала. Очень, очень было радостно».

Впечатления от окружающей жизни утверждали Толстого в правильности принятого им решения. 31 марта в одном из писем — Л. П. Никифорову, прежде революционно настроенному народнику, подвергавшемуся гонениям и ссылкам, а теперь разделявшему взгляды Толстого, он написал: «У нас страшная нищета и нужда везде кругом — ни хлеба, ни корма скоту, ни семян. Я сейчас пришел домой, набравшись этих впечатлений, и очень тяжело жить в той роскоши, в которой живу. Успокоение дает только работа» (т. 65, с. 281).

об отказе от авторских прав на последние сочинения. Выполнено это не было и 13 июля, встретив «то же непонимание», Толстой записал в дневнике: «Не понимает она и не понимают дети, расходуя деньги, что каждый рубль, проживаемый ими и наживаемый книгами, есть страдание, позор мой. Позор пускай, но за что ослабление того действия, которое могла бы иметь проповедь истины».

Софья Андреевна уговаривала, ей было жаль тех денег, которых лишится семья, дети (их было 9 человек); особенно досадно было за те сочинения, на печатание которых она с таким трудом получила разрешение. Но 13 июля С. А. Толстая согласилась. «Огорчать же Левочку больнее всего мне стало, — говорится в ее дневнике 16 июля, — и я вчера сказала ему, что пусть печатает и делает что хочет, я протестовать и упрекать не буду. С тех пор он молчит и ничего не предпринимает»53.

6 августа Толстой «опять написал было письмо в редакцию и опять встретил такое недоброжелательство, что оставил до времени».

Предметом спора оставалась «Смерть Ивана Ильича», подаренная жене в 1885 г. ко дню ее именин.

10 сентября письмо в редакцию «Русских ведомостей» об отказе от авторских прав на сочинения, написанные после 1881 г., включая «Смерть Ивана Ильича», было составлено, 12 сентября отправлено Софье Андреевне для передачи в редакцию (это выполнено не было); 16 сентября (перед самым отъездом для работы на голоде) Толстой сам отправил письмо в «Русские ведомости» и «Новое время», и 19 сентября оно появилось в этих (затем было перепечатано и другими) газетах.

«право безвозмездно издавать в России и за границей, по-русски и в переводах, а равно и ставить на сценах» все его сочинения, написанные с 1881 г., а также «и могущие вновь появиться после нынешнего дня» (т. 66, с. 47)54.

На издание сочинений, написанных до 1881 г., как и на управление имениями, еще в 1884 г. жене была выдана полная доверенность.

XVIII

2 апреля 1891 г. Толстой написал жене, уехавшей в Петербург, о своей жизни с детьми: «Я нынче по разным своим ходам мысли вспомнил о короле Лире и предложил им прочесть его, и сейчас станем читать» (т. 84, с. 72).

Он думал о разделе имущества между детьми.

Весной 1891 г. у Толстых несколько раз бывал А. А. Цуриков, соседний помещик, юрист по образованию, особенно друживший с Ильей Львовичем. Сохранились его дневниковые записи того времени, колоритно характеризующие Толстого и всю обстановку яснополянского дома.

«Л. Н. очень постарел, стал сутул. Длинная седая борода, худ. Одет в синюю суконную блузу с кожаным поясом, в больших самодельных сапогах... Речь его неотразима, он скорее оратор, чем мыслитель. Рядом с гениальной мыслью, прожигающею его речь, как блеск молнии, он иногда бывает наивен так, что поражаешься. Он очень просто и ясно говорит о своих убеждениях. Он очень ясен. Все мистическое глубоко противно его натуре. Но сам он одно, а талант его — нечто стоящее вне его и выше. Его семья в нем видит его самого, а не его талант».

Цуриков советовал Софье Андреевне отдать имение в аренду мужикам: «Таким образом она и леса сохранит, и не будет терзаний для великого старца».

В другой приезд во время прогулки с Цуриковым Толстой «много говорил о религиозных вопросах. Говорил, что всякая регламентация в деле веры убивает ее, т. к. христианство есть движение человека к недосягаемому идеалу напряжением добра и любви, а церковь останавливает якобы это движение, а потому есть застой, его уничтожает христианство. Это уж я теперь резюмирую, а он это излагал необычайно сильно и пылко, но в самый разгар речи вдруг остановился и схватил меня за руку, сказал: «Вальдшнеп», да так живо. А в это время действительно через полянку тянул вальдшнеп и хоркал. Видно, не все еще убил в себе Л. Н.... Вернулись уже темно. Силен он необыкновенно. Прыгали мы через ручьи и канавы, причем он меня поражал легкостью и гибкостью движений»55.

В середине апреля братья Сергей, Илья и Лев Львовичи приехали в Ясную Поляну для решения этого вопроса. Толстой в дневнике 18 апреля записал, что ему «приходится отступить от прежнего намерения — не признавать свое право на собственность, приходится дать дарственную».

13 мая Т. Л. Толстая так рассказала об этом событии в своем дневнике: «На страстной неделе все братья съехались, потому что решили делиться. Этого хотел папа́, а то, конечно, никто не стал бы этого делать. Все-таки ему это было очень неприятно, и раз, когда братья и я зашли к нему в кабинет просить, чтобы он сделал нам оценку всего, он, не дождавшись, чтобы мы спросили, что нам нужно, стал быстро говорить: «Да, да, я знаю, надо, чтобы я подписал, что я от всего отказываюсь в вашу пользу...» Он сказал нам это потому, что это было для него самое неприятное, — ему очень тяжело подписывать и дарить то, что он давно уже не считает своим, потому что, даря, он как будто признает это своей собственностью. Это было так жалко, потому что он был как осужденный, который спешит всунуть голову в петлю, которой, он знает, ему не миновать. А мы трое были эта петля»56.

Земельные участки оценили в 550 тысяч и разделили на девять долей. То, что нельзя было выровнять по цене, уравнивалось доплатами.

«Дома невесело — раздел». Мария Львовна от доли отказалась, чем очень обрадовала отца: «Как мне тяготиться жизнью, когда у меня есть Маша!»

Результат раздела выглядел так:

1. Сергей Львович получил около 800 десятин земли при селе Никольском-Вяземском, с условием уплатить в продолжение года Татьяне Львовне 28 000 руб., а матери, в продолжение 15 лет, 55 000 руб., с уплатой 4% с этой суммы годовых.

2. Татьяна Львовна получила Овсянниково и 38 000 руб. денег.

3. Илья Львович — Гриневку и 368 десятин части имения при с. Никольском-Вяземском.

— дом в Москве, 394 десятины земли в Самарском имении при с. Бобровне и 5000 руб. в продолжение 5 лет.

5. Михаил — 2105 десятин в Самарском имении, с обязательством уплатить 5000 руб. Льву.

6—7. Андрей и Александра — 4022 десятины земли в Самарской губ. (пополам), с обязательством уплатить 9000 руб. Татьяне Львовне.

8. Ивану — 370 десятин Ясной Поляны.

9. Софье Андреевне — остальную часть Ясной Поляны и 55 000 руб., долю Марии Львовны.

Толстой в 1900 г. говорил А. Б. Гольденвейзеру относительно этого раздела: «Мне теперь смешно думать, что выходит, как будто я хотел хорошо устроить детей. Я им сделал этим величайшее зло. Посмотрите на моего Андрюшу. Ну что он из себя представляет?! Он совершенно неспособен что-нибудь делать. И теперь живет на счет народа, который я когда-то ограбил и они продолжают грабить. Как ужасно мне теперь слушать все эти разговоры, видеть все это! Это так противоречит моим мыслям, желаниям, всему, чем я живу... Хоть бы они пожалели меня!»57.

XIX

Вероятно, не без связи со всеми этими событиями в семейной жизни Толстого, переживаниями матери — Софьи Андреевны, ее споров с детьми и детей между собой, в апреле-мае 1891 г. началась работа над «Записками матери».

Замысел относится к 1890 г., когда 8 апреля в дневнике отмечено: «Воспитание детей, т. е. губленье их, эгоизм родителей и лицемерие. Повесть вроде Ивана Ильича».

— 8 апреля 1891 г. в форме записок или дневника героини.

Накануне этого дня Толстой признавался в письме Н. Н. Страхову: «Я все понемногу, упорно, иногда с бодростью, а чаще с унынием работаю над своей статьей, и хочется и не смею писать художественное. Иногда думаю, что не хочу, а иногда думаю, что, верно, и не могу» (т. 65, с. 286).

Весной 1891 г. Толстой прочитал и одобрил рассказ сына Льва Львовича «Любовь» — о студенческой жизни (напечатан в марте 1891 г. в «Книжках Недели»). Сыну он сказал, что сам хотел бы написать на эту тему.

Существует лишь один автограф (6 листов), где вверху первой страницы написано: «19 июн. 90. Я. П. Ничего не написал и начинаю нынче 8 апр. 1891 г. новое». Как почти все повести Толстого, «Мать», или «Записки матери», начаты с конца: рассказчик сообщает во вступлении о смерти героини, матери восьмерых детей, в монастыре, о своих последних разговорах с нею, затем следуют ее записки, дневники, начало которых приурочено к 1857 г. (первоначально: 1881), времени замужества.

Как и при работе над «Смертью Ивана Ильича», Толстой колебался в избранной форме. Написав первым делом дневниковый фрагмент, в своем дневнике 9 апреля он заметил: «Написал много, но годится только для того, чтобы убедиться, что так не нужно писать. Слишком бедно; надо писать от себя». Судя по записи 18 апреля, новый фрагмент, как раз вступление, был создан на другой после 8 апреля день, вещь переименована: вместо «Записки матери» — «Мать».

— «Вступление к истории матери» («много, но не хорошо»)58 и принял решение: «Надо писать от себя. А то стеснительно». После этого начатая повесть была оставлена навсегда, хотя упоминается в перечне сюжетов, которые «стоит и можно обработать, как должно», в 1895, 1897 и 1903 гг.

Сохранившийся кусок, очень сильный в художественном отношении, начинается словами автора-рассказчика: «Я знал Марью Александровну с детства» — и кончается его же сообщением о свадьбе и первых родах (здесь героиня называется Варя, Варвара Николаевна).

Впервые в этом незаконченном фрагменте задуманной большой повести появился герой, который потом, вплоть до 1910 г., до повести «Нет в мире виноватых», будет занимать творческое воображение Толстого: учитель Петр Никифорович, больной, горячо преданный детям и нежно влюбленный в их мать, человек высоких нравственных требований и самоотвержения.

В монастыре Марья Александровна вспоминает «многие мнения и слова его» и говорит: «Да, представьте себе, я часто читаю теперь духовные поучения, слушаю наставления отца Никодима, и — поверите ли? — она блеснула на меня своими улыбающимися глазами, и я вспомнил ее обычную смелость суждений, — и поверите ли — как все эти духовные поучения много, много ниже того, что я слышала от Петра Никифоровича. То же, но ниже. А главное — он говорил и делал. Да как делал — горел! И сгорел».

Во вступлении от себя рассказчик говорит об учителе и его отношениях с семьей, где он жил: «А чтобы быть в состоянии давать другим, надо развить в себе духовные силы, из которых главная — любовь, деятельная любовь, служение жизни, улучшение ее. Он так и хотел вести детей, но требования родителей, подчинявшихся обычаям, были другие, и из этого выходило нечто среднее, но и то было хорошо»59.

— начале 80-х годов был учителем детей Толстых): «Ничто не может доказать яснее невозможность жизни по идеалу, как жизнь и Бибикова с семьей и Василия Ивановича. Люди они прекрасные, всеми силами, всей энергией стремятся в свою сторону, и выходит среднее. Со стороны мне видно, что это среднее, хотя и хорошо, как далеко от их цели. То же переносишь на себя и научаешься довольствоваться средним» (т. 83, с. 306).

В семейной жизни самого Толстого тоже выходило «среднее».

Как раз весной 1891 г. Толстому довелось прочесть статью Н. Н. Страхова, не пропущенную цензурой в журнале «Русское обозрение». Автору он откровенно написал: «Вы понимаете, что мне неудобно говорить про нее, и не из ложной скромности говорю, а мне неприятно было читать про то преувеличенное значение, которое вы приписываете моей деятельности. Было бы несправедливо, если бы я сказал, что я сам в своих мыслях, неясных, неопределенных, вырывающихся без моего на то согласия, не поднимаю себя иногда на ту же высоту, но зато в своих мыслях я и спускаю себя часто, и всегда с удовольствием, на самую низкую низость; так что это уравновешивается на нечто очень среднее» (т. 65, с. 286)60.

Примечания

¹ Гостившим в Ясной Поляне Н. С. Лескову и В. Г. Черткову. Год спустя, 4 января 1891 г., Н. С. Лесков написал Толстому: «Я часто вспоминаю — как мне у вас было хорошо» (Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями. М., 1962, с. 524).

² «Летописи жизни и творчества Л. Н. Толстого» (т. 1, с. 721) письмо Н. И. Стороженко отнесено к 1889 г. Н. К. Гудзий верно датировал это письмо (т. 27, с. 659).

³ Письмо хранится в ГМТ.

⁴ М. М. Шишкина, жена С. Н. Толстого.

⁵ Среди рукописей «Отца Сергия» сохранился вариант с убийством купеческой дочери (см. с. 238—239).

⁶ Так в автографе.

⁷ —207. В т. 31 напечатана сама повесть, отрывки из черновиков и комментарии Л. П. Гроссмана.

⁸ Яснополянский сборник. Тула, 1978, с. 86.

⁹ Толстая С. А. Дневники в двух томах. Т. 1, 1862—1900. М., 1978 с. 131.

¹⁰ В. Г. Чертков гостил вместе с Н. С. Лесковым 24—30 января в Ясной Поляне. Толстой записал в один из этих дней в дневнике: «Все время проходит в беседах с Чертковым».

¹¹ — И. И. Горбунов-Посадов. Еще две поправки Толстой сообщил Черткову в письме 4 мая 1890 г.

¹² В архиве Толстого хранится письмо Д. Н. Цертелева (19 октября) с просьбой дать «Послесловие» в редактируемый им журнал «Русское обозрение».

¹³ Хранятся в Центр. гос. историческом архиве Москвы.

¹⁴ Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти т. Письма, т. 4. М., 1976, с. 18.

¹⁵ «До поездки «Крейцерова соната» была для меня событием, а теперь она мне смешна и кажется бестолковой. Не то я возмужал от поездки, не то с ума сошел — черт меня знает» (там же, с. 147). О «Послесловии» к «Крейцеровой сонате» чрезвычайно резкий отзыв; Чехов сравнивал «Послесловие» с «Выбранными местами из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя: «Убейте меня, но это глупее и душнее, чем «Письма к губернаторше», которые я презираю. Черт бы побрал философию великих мира сего!.. Диоген плевал в бороды, зная, что ему за это ничего не будет; Толстой ругает докторов мерзавцами и невежничает с великими вопросами, потому что он тот же Диоген, которого в участок не поведешь и в газетах не выругаешь. Итак, к черту философию великих мира сего! Она вся, со всеми юродивыми послесловиями и письмами к губернаторше, не стоит одной кобылки из «Холстомера» (там же, с. 270).

¹⁶ Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым. 1870—1894. СПб., 1914, с. 400—401; Яснополянский сборник, 1978, с. 118.

¹⁷ Новый мир, 1956, № 10, с. 197. Познакомиться с Толстым Бунину довелось лишь зимой 1893/94 г. в Москве.

¹⁸ Литературное наследство. М., 1979, т. 90, кн. 1, с. 32 (биографический очерк С. Колафы). Знакомство Д. П. Маковицкого с Толстым произошло в 1894 г.

¹⁹ —16 июня 1879 г.

²⁰ Б. В. Шидловский, двоюродный брат С. А. Толстой, в то время монах Оптиной пустыни.

²¹ Летописи Гос. литературного музея. М., 1948, кн. 12, с. 164.

²² Памяти Константина Николаевича Леонтьева. СПб., 1911, с. 135.

²³ Сухотина-Толстая Т. Л.

²⁴ Письма Т. А. Кузминской А. М. Кузминскому 10 и 24 июля 1890 г. — Яснополянский сборник, 1978, с. 98, 99.

²⁵ См.: Лакшин В. Забытое интервью с Львом Толстым. — Новый мир, 1963, № 3; включено в сб.: Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, 1978, т. 1, с. 468—472.

²⁶

²⁷ большого охвата.

²⁸ Опубликовано в т. 33, с. 19—22.

²⁹ Яснополянский сборник. 1978, с. 118

³⁰ Русская литература 1870—1890 годов. Свердловск, 1977, с. 141.

³¹ — по-английски.

³² Представление о титаническом труде автора дает сохранившийся рукописный материал: 34 папки, заключающие в себе 13 374 листа разного формата (самый большой рукописный фонд из всех сочинений Толстого). Отрывки из рукописей и статья Н. В. Горбачева об истории создания трактата «Царство божие внутри вас» напечатаны в т. 28 Полного собрания сочинений. Фрагменты рукописей XII, заключительной главы, — в кн. 1, т. 69 «Литературного наследства» (предисловие М. Н. Зозули, публикация Н. В. Горбачева).

³³ Статья напечатана в американском журнале «Forum» за октябрь 1888 г.

³⁴ Праздник 1 мая установлен в июле 1889 г. на Парижском конгрессе 2-го Интернационала. В России проведен впервые в 1890 г. (в Варшаве), а в 1891 г. — в Петербурге.

³⁵ Первый раз Толстой по просьбе А. М. Богомольца хлопотал о том же в 1887 г. — см. с. 87—88. Письмо к А. М. Кузминскому не сохранилось (вероятно, было уничтожено). 22 октября в дневнике Толстого отмечено, что он получил «жестокое» письмо от А. М. Кузминского (занимавшего должность председателя Петербургского окружного суда) — с отказом. Это письмо от 15 октября хранится в ГМТ. 18 октября Толстой написал Н. Н. Страхову (т. 65, с. 172—173) и получил ответ: «Все будет сделано» (Страхов обращался к знакомому сенатору — Н. П. Семенову). 2 января 1891 г. Страхов писал еще раз: сделано ничего не было. В 1892 г. С. Н. Богомолец умерла на Каре от чахотки. Можно не сомневаться, что историю эту Толстой вспоминал, когда в 1895—1898 гг. работал над «Воскресением».

³⁶ — «Толстой на пашне» — выполнил в марте 1889 г. К. А. Клодт. Обе скульптуры находятся в ГМТ.

³⁷ Письмо Э. Бёрнз издано в 1894 г. «Посредником» в брошюре под на званием: «Тайный порок. Трезвые мысли о половых отношениях» (перепечатано — т. 27, с. 555—558); статья «Об отношениях между полами» — в № 43 журнала «Неделя» (28 октября 1890 г.; перепечатана — т. 27, с. 286—289).

³⁸ Впервые рассказ издан В. Г. Чертковым в 1899 г. в Англии: Толстой Л. Н. Николай Палкин. Работник Емельян и пустой барабан. Дорого стоит.

³⁹ «Франсуаза» вышла очень хороша и многих обидела. Значит, попала в цель» (Толстой Л. Н. Переписка с русскими писателями. М., 1962, с. 536). А. П. Чехов в письме А. С. Суворину назвал «Франсуазу» «прекрасным рассказом» (Чехов А. П.

⁴⁰ «Франсуаза» печатается по рукописи. Издательство «Посредник» выпустило рассказ под заглавием «Сестры» лишь в 1905 г. (в 1895 г., когда рассказ впервые вошел в собрание сочинений Толстого, последовал циркуляр, не дозволявший этот рассказ к печати «как в виде отдельных сборников, так и отдельными изданиями». — Кантор Р. Толстой и цензура. — Вестник литературы, 1920, № 11, с. 11). В 1908 г. рассказ вошел во второе издание «Круга чтения».

⁴¹ «Встречи с Толстым» опубликованы в 1939 г. в т. 37—38 «Литературного наследства». Входят в сб.: Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. М., 1978, т. 2.

⁴² Трактатом «Царство божие внутри вас».

⁴³

⁴⁴ Последний вариант статьи «Наука и искусство» напечатан в т. 30, с. 231—239.

⁴⁵

⁴⁶ «Нана» — картина М. Т. Сухоровского, выставленная в 1882 г. в Петровских торговых линиях и широко рекламированная московскими газетами. По поводу этого шума, поднятого прессой вокруг полотна больших размеров и сомнительных достоинств, иронизировал А. П. Чехов в юморесках, опубликованных журналом «Будильник» («Комические рекламы и объявления», «Дополнительные вопросы к личным картам статистической переписи...»). «Полька Скобелева» — вероятно, военный марш на мотив польки, имеющий какое-то отношение к знаменитому генералу М. Д. Скобелеву.

⁴⁷ —242 и 479—482.

⁴⁸ «О причинах упадка современной русской литературы», читанный в Русском литературном обществе 26 октября 1892 г.

⁴⁹ конца века (франц.).

⁵⁰ В XIII часть входили кроме «Крейцеровой сонаты» и «Послесловия» отрывки из книг «В чем моя вера?», «Так что же нам делать?», «О жизни», комедия «Плоды просвещения» и несколько статей.

⁵¹ Дневники, т. 1, с. 168—180.

⁵² Там же, с. 145.

⁵³ Толстая С. А.

⁵⁴ — для помощи крестьянам.

⁵⁵ Из дневника Цуриковых. — Записки Отдела рукописей ГБЛ, вып. 39. 1978, с. 158, 161 (записи 4 марта и 19 апреля 1891 г.).

⁵⁶ Новый мир, 1973, № 12, с. 181.

⁵⁷ Вблизи Толстого. М., 1959, с. 73.

⁵⁸ «Недавно у него болели глаза, и он позвал меня в кабинет писать ему под диктовку, и он со мной начал новую повесть. Начинается с того, что Марья Александровна, мать огромного семейства, под старость лет осталась одинока и пошла жить при монастыре. Папа́ мне сказал, чтобы я ему написала, как она выходила замуж, но где же мне, я даже не могу себе представить, как я могла бы это сделать» (Сухотина-Толстая Т. Л.

⁵⁹ «Мать» была впервые опубликована в 1912 г. Напечатана в т. 29, 251—259; там же, с. 425—428, статья Н. К. Гудзия об истории создания и описание рукописей.

⁶⁰ Статья Н. Н. Страхова «Толки об Л. Н. Толстом» появилась в сентябре 1891 г. в журнале «Вопросы философии и психологии». В январе 1892 г. Страхов опубликовал еще дополнение к статье — «Ответ на письмо неизвестного».