Опульская Л. Д.: Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1892 по 1899 год
Глава вторая. Статья "Неделание" и многообразие деятельности 1894 года

Глава вторая

СТАТЬЯ «НЕДЕЛАНИЕ» И МНОГООБРАЗИЕ
ДЕЯТЕЛЬНОСТИ 1894 ГОДА

I

14 мая 1893 г. Толстой записал в дневнике: «Перечитываю начатое. Не знаю еще, за что возьмусь», а 20 мая рассказывал в письме В. Г. Черткову: «Я давно не испытывал того чувства свободы мысли, которое испытываю теперь, отослав последнюю главу...1 Пересматриваю начала и примериваюсь к тому или другому делу, и истинно не знаю, какое нужнее, угоднее Богу: хотелось бы только этим руководиться... Тоже подумываю и о науке и искусстве2. Обещал еще предисловие к Мопассану и Амиелю... Да 4 начала повестей, которые тоже манят к себе» (т. 87, с. 196). Четыре начала — это «Коневская повесть», будущее «Воскресение»; «Отец Сергий», оставленный в 1891 г.; «Кто прав?» — рассказ, начатый осенью 1891 г. в Бегичевке; «Мать», или «Записки матери», начатые весной того же года. Ни одна из этих художественных работ не была продолжена теперь, если не считать попытки с рассказом о голоде («Кто прав?»), который «забрал за живое», но «не шло», как отмечено в дневнике 23 мая3. Помогал дочери Татьяне с переводом романа Мопассана «Une vie», посоветовав назвать его в русском издании «Жизнь женщины» (позднее делал поправки и в корректуре).

Был еще один художественный замысел, который Толстой вспомнил теперь, как свидетельствует первая же дневниковая запись, сделанная по приезде на лето в Ясную Поляну: пьеса «И свет во тьме светит». Рассуждение о природе драматического искусства закончено в дневнике 5 мая так: «Это опыт в лаборатории. Это мне хотелось бы сделать в предстоящей драме». Но первая рукопись относится к 1896 г., хотя и до того — в ноябре 1893 г. (письмо В. Г. Черткову), феврале 1894 г. (Т. Л. и Л. Л. Толстым) — Толстой говорил о пьесе, что ее «хочется писать». Думал он о ней, «своей драме», читая осенью 1894 г. статью о дружбе Гете с Шиллером; в марте 1895 г. включил в перечень девяти художественных замыслов, которые надо завершить. Но лишь после того, как «бредил ею ночью» (дневник, 23 декабря 1895 г.), началось писание.

Теперь, в мае 1893 г., захватила другая тема, опять публицистическая.

13 мая в газете «Русские ведомости» Толстой прочитал корреспонденцию из Парижа о речи Э. Золя, обращенной к студентам: французский писатель рекомендовал молодым людям труд и занятия наукой. Это связалось с собственными мыслями, занесенными тогда в дневник: «Думал: Поразительно ограбление земли у нас в Херсонской, Самарской губернии и др. И великолепие Москвы, арки для встречи государя и иллюминация. Или в Чикаго выставка и обезлесение, омерщвление земли. И все это нам поправит наука искусственным дождем, производимым электричеством. Ужасно! Истребят 98% и восстановят 2» (16 мая).

Д. А. Хилкову Толстой написал: «Вчера читал в “Русских ведомостях” речь Zola к студентам против проявляющегося в них расположения к мистицизму, как он называет религиозные течения в новой французской молодежи... И против этого он им рекомендует науку и труд, не объясняя того, что мы должны называть и признавать наукой, и, главное, какой труд» (т. 66, с. 325—326).

Вскоре редактор журнала «La revue des revues» Эрнест Смит отправил из Парижа две газетные вырезки: речь Золя и письмо А. Дюма-сына в газету «Голуа». П. И. Бирюкову Толстой написал: «Прислали мне письмо Al. Dumas в газеты, ответ на вопрос: что ожидает человечество? Он пишет, что мы, ему кажется, дожили до того времени, когда люди всерьез возьмутся исполнять правило: aimez vous les uns les autres <любите друг друга>, что это будет увлечением всех, что к этому и идет и что кроме этого нет выхода ни из антагонизма сословий, ни из вооружений народов. Все письмо грациозно полушутливо, но это заключение и видимо сердечно, искренно» (т. 66, с. 347).

Статья «Неделание» открывается благодарностью г-ну Смиту за его посылку: «Оба документа эти и по знаменитости своих авторов, и по своей современности, и, главное, по своей противоположности представляют глубокий интерес, и мне хочется высказать несколько вызванных ими мыслей.

Трудно нарочно подыскать в текущей литературе в более сжатой, сильной и яркой форме выражение тех двух самых основных сил, из которых слагается равнодействующая движения человечества: одна — мертвая сила инерции, стремящаяся удержать человечество на раз избранном им пути, другая — живая сила разума, влекущая его к свету» (т. 29, с. 173).

В статье Толстой привел полный текст речи Золя и письма Дюма.

II

12 мая в Ясную Поляну приехала Л. И. Веселитская (В. Микулич).

Старика-ямщика молодая писательница спросила, знают ли Толстого в Туле и что говорят о нем.

«— Знать-то все знают, а говорят — разное говорят. Говорят, что он вроде как бы чудак. Господин богатый, а ходит просто и работу тоже простую какую-то делает. Видно, хочет всякое состояние узнать... ...»4

Об этой первой встрече, разговорах с Толстым, Софьей Андреевной, Татьяной Львовной, маленьким Ванечкой и гостившим в Ясной Поляне художником Н. Н. Ге Веселитская подробно рассказала в своих воспоминаниях.

«Сначала лицо его кажется мне только умным и строгим; но вот он улыбается, и эта улыбка придает его лицу выражение доброты и мягкости...

Заговорили о последней книжке «Вестника Европы» и о романе Боборыкина5. Л. Н. сказал, что Боборыкин пишет очень хорошо, но у него нет определенного миросозерцания: «Прочтешь его роман — литературно, интересно написанный, и не знаешь, для чего он все это рассказал, что хотел сказать. Точно он рассказывал из вежливости, а не для того, чтобы разрядиться от накопления в нем внутреннего чувства и ощущений. О Достоевском не спросишь: что он хотел сказать. Его — где ни раскрой — ясно видишь его мысли, и чувства, и намерения, его ощущения, все, что в нем накопилось, что его переполнило и требовало выхода...

Заговорили о «Братьях Карамазовых», и Л. Н. сказал, что Алеша непременно ушел бы из монастыря...

Л. Н. спросил меня, читала ли я Герцена. («О, сколько раз!..») А он сейчас перечитывал его и с большим удовольствием. И не потому, что внешне так блестяще и изящно, а потому, что видишь человека, которому было ясно, что делалось вокруг... И такой писатель не входит в учебники, а зубрят о Жуковском, который был за смертную казнь!»6

Конечно, гостью ознакомили с речью Золя. «Я читала вслух, а он изредка делал замечания, вошедшие потом в статью. Он вообще не соглашался с Золя и говорил, что большая ошибка принимать так называемую энергичную житейскую деятельность за силу, тогда как, напротив, такая суетливая деятельность есть большей частью признак слабости, покорности, иногда это просто заражение... Он привел несколько примеров такой суетливой деятельности, которая усыпляет человека вместо того, чтобы пробуждать его, что самое важное и главное»7.

Когда на другой день Веселитская уезжала, ей была вручена объемистая рукопись заключительной главы «Царства Божия...» — для передачи в Москве Е. И. Попову и затем отсылки переводчикам.

По словам Веселитской, с художником Ге, когда тот стал собираться на поезд, Толстой прощался «так же нежно и ласково, как графиня с Ванечкой».

15 мая Толстой написал о самой «Мимочке» (так ласково-шутливо называли Лидию Ивановну, по имени героини ее повестей): «Очень умная, скромная и чуткая женщина» (т. 66, с. 323). В этот день из Ясной Поляны уезжал Илья Львович. Толстой «поговорил с ним о жизни»: «Он все молчал. И, боюсь, ему было неприятно, хотя я ничего неприятного не говорил» (там же).

III

Душевное состояние в майские дни 1893 г. было грустным, даже тяжелым. Толстой, отправив книгу, «точно осиротел без этой привычной работы», как заметила Татьяна Львовна в письме к Черткову; к тому же физически был нездоров: желудочная лихорадка и температура.

В дневнике 14 мая: «Очень я не хорош все это время. Недоволен своим положением, мучаюсь. Хочу перемены внешней». На другой день в письме Д. А. Хилкову, сосланному на Кавказ: «Я, окончив свою работу, особенно тягочусь своей жизнью среди развратной, бессмысленной роскоши и часто унываю и завидую вам» (т. 66, с. 328). И потом — Н. Н. Ге (сыну): «Не переставая думаю о вас и, каюсь, завидую. Знаю, что претерпевый до конца спасен будет, но иногда становится особенно тошно. Теперь так. Заключение свое кончил и послал и, как человек, уткнувшийся в одну точку и не видавший ничего кругом, оглянулся и возмутился, и уныл. Сколько ошибок сделано, много и непоправимых и вредных для детей, соблазняющих их. И как я был и продолжаю быть плох — слаб... Очень уж многого от меня требуется теперь после всех сделанных мною ошибок; требуется, чтобы я жил постоянно противно своей совести, подавал пример дурной жизни — лжи и слышал бы и читал восхваления себя за свою добрую жизнь... Я должен быть юродивым, а не в силах этого делать». В конце письма спрашивал молодого друга, ждет ли он гонений: «Ждите. Это нужно», а сам он, Толстой, — «опоздал» (там же, с. 329—330).

Тему о «юродстве» Толстой думал «разработать в Сергии», как отмечено в дневнике 29 мая; но к повести «Отец Сергий» он вернулся лишь в 1895 г. Весной 1893 г. в дневнике мысль была выражена так: «вредно, как есть гнилое» — притворяться порочным; «естественно и должно» не разрушать дурного мнения о себе других людей и радоваться ему.

— горькие (и несправедливые) слова: «Вспоминаю: что мне дал брак? Ничего. А страданий бездна».

21 мая с дочерью Татьяной Львовной Толстой уехал в Бегичевку, собираясь пробыть там около недели. Черткову накануне он писал: «Там все разъехались, а помощь продолжается, и я боюсь, что там путаница. Надо быть там и постараться довести до конца это мучительное и соблазнительное дело» (т. 87, с. 196—197).

По дороге встретились сектанты-меннониты, и Толстой беседовал с ними: «Они закоченелые и не лучше православных» (т. 66, с. 339).

По приезде отправились по деревням. «Бедность ужасна. Ужасен контраст. Ходил по тифозным и к стыду — жутко», — записано в дневнике 23 мая. В этот же день Толстой ответил на длинное (25 листов) письмо сельского учителя из Воронежской губернии Ф. И. Рыбакова8, утверждавшего, что настоящая жизнь — лишь то, что есть; а то, чего нет — то выдумано, мистическое. Свое убеждение Толстой сформулировал с предельной четкостью и уверенностью: «Как раз наоборот... Как прекрасно сказал Шиллер: истинно только то, что никогда не случилось...9 В том, что вы называете противоречием, и заключается жизнь. Если бы не было этого противоречия, или несогласия идеала с действительностью, не было бы постоянного движения всего живущего к идеалу, к все большему совершенству — не было бы никакой жизни» (т. 66, с. 340).

В жизни Толстого это противоречие воплощалось переживанием, о котором 24 мая сказано в письме к Льву Львовичу и Марии Львовне: «Все больше и больше страдаю от лжи этой жизни и верю в ее изменение» (там же, с. 342). Содействовать этому изменению все больше и больше становилось целью писательского труда.

IV

Всю жизнь любил Толстой физический труд. В первый же день по переезде из Москвы в Ясную Поляну (5 мая) он записал в дневнике: «Благодаря напряженной работе (кажется, я ни одного дня не пропустил) я как будто опустился в своей физической жизни: именно в физической работе».

Теперь, вернувшись 26 мая из Бегичевки, с радостью отдавался такой работе. Сначала ходил на хутор к М. В. Булыгину, в 16 верстах от Ясной Поляны, рубить колья, потом увлекся косьбой. «Пытался работать — слаб стал» — помечено 21 июня в дневнике. Но 1 июля — в письме Черткову: «Третий день кошу и с большим удовольствием» (т. 87, с. 208). В этот же день Софья Андреевна рассказывала американской переводчице И. Хэпгуд: «В настоящее время Лев Николаевич утром и вечером косит с мужиками, а днем пишет или, вернее, исправляет собранные Чертковым разные статьи, написанные прежде, Об искусстве»10.

К этому времени относится рисунок Л. О. Пастернака «Толстой на косьбе». Пастернак писал Т. Л. Толстой 6 июня: «Хотелось мне не раз поговорить с папой, как с Львом Николаевичем, по интересующим меня вопросам, но по разным причинам каждый раз умалчиваю. Из главных причин — робость и сознание, что и без меня довольно у папы, и порядком ему досаждает всякий прохожий!»11 15 июня Татьяна Львовна пригласила художника в Ясную Поляну «отдохнуть». Пастернак приехал. На рисунке дата: «1893 г. июль. Ясная Поляна». Это могло быть только в начале июля, потому что 11 июля Толстой уехал опять в Бегичевку.

Однажды, после вечерней косьбы, Толстой пригласил художника в комнату под сводами и читал отрывок из рассказа «Кто прав?» В том же письме В. Г. Черткову сказано: «Писать ни за что не взялся. В статье об искусстве — пописал и запутался. И теперь в мыслях больше занятия художественным, именно: «Кто прав». Дети богатых среди голодающих. Очень мне нравится. Но не пишу» (т. 87, с. 208). Художник изобразил этот эпизод в картине «Чтение рукописи» (1894), сделав слушателем не себя, а собрата по искусству — Н. Н. Ге.

«Север» Пастернак делал иллюстрации к «Войне и миру». В июньском письме к Татьяне Львовне он рассказывал о работе над акварелями: «...Желая хоть чуточку докарабкаться до духа и художественной красоты этого гениального произведения (не боюсь Вам так выражаться — оба полушария сказали это), из кожи лезу, стараюсь, ночи продумываю каждую черточку типа, сцены; переделываю, испытываю “муки творчества”, чтобы лучше закрепить на бумаге представляемое в воображении, и вот уж кажется, по силам своим достиг приблизительно чего-то...»12

Осенью Пастернак все же обратился с письмом к Толстому, спрашивая: «...тон, настроение, характер “Войны и мира”, это “что-то”, что присуще этому произведению, ибо в иллюстрациях это — основное требование»13. Ответа Толстого не последовало, но начиная с этого времени художник бывал у Толстых и в Москве и в Ясной Поляне. В Хамовническом доме еще весной, вскоре после знакомства, он показывал оригиналы своих иллюстраций к «Войне и миру». Толстой сказал, что он «мечтал о таких иллюстрациях», когда писал роман14.

Позднее, в день рождения Толстого, 28 августа (год неизвестен), Пастернак писал П. А. Сергеенко: «У меня какое-то особое чувство всегда было к нему, какое-то благоговение что ли, я и сам не знаю, и это с первой минуты знакомства: сидел бы и смотрел только на него, следил бы его — ни разговаривать с ним не хочется, ни чтобы он говорил, а только смотреть или скорее, глядя на него, внутренне в себе выражать его «стиль», его всего, — монументальным его выражать. Помните, я Вам передавал о моем желании или представлении написать его портрет не обычно, а «творчески», не с натуры фотографический, а суммированно. Ну, словом, создать «стиль» Льва Николаевича: могучий, монументальный. Как явление природы он для меня всегда. Что-то в нем есть стихийное. Такое он на меня впечатление произвел... Таким я отчасти его нарисовал»15.

V

В Москву и в Ясную Поляну все чаще приходили теперь труды, касающиеся самого Толстого, его философии и творчества. В мае 1893 г. это были две книги.

Француз Жорж Дюма, тогда молодой доцент по кафедре философии, прислал изданный в Париже этюд «Tolstoï et la Philosophic de l’amour» («Толстой и философия любви»). Работая над ним, Дюма весной предыдущего года, перечитывая «Исповедь», недоумевал, почему Толстой отнес к 1877 г. сомнения в нравственной ценности своей жизни и начало «новой жизни»: «Я полагал, что принципы Вашей моральной философии находятся в “Анне Карениной” и даже в “Войне и мире”» (т. 66, с. 189). Толстой ответил тогда: «Я думаю, что вы совершенно правы, предполагая, что перемена, о которой я говорю в “Исповеди”, произошла не сразу, но что те же идеи, которые яснее выражены в моих последних произведениях, находятся в зародыше в более ранних. Эта перемена показалась мне неожиданной потому, что я неожиданно ее осознал» (там же, с. 188).

Швейцарец Феликс Шредер прислал свое исследование, вышедшее тоже в Париже: «Le Tolstoïsme» («Толстовство»). Он также писал раньше издателю и владельцу французского книжного магазина в Москве Тастевену, наводя разные справки, и тот адресовал его к Софье Андреевне. Теперь Шредер обратился к Толстому. Пространный ответ (по-французски) Толстой начал, после благодарности, словами: «Я редко видел себя настолько полно понятым, как вы это сделали, что должно было быть для вас тем более трудным, что моя главная работа, которая составляет основу всех других моих писаний, — Критика догматического богословия и соединение и перевод четырех евангелий с комментариями и объяснениями, — была вам незнакома, как и вообще иностранной публике» (т. 66, с. 335). Толстой полагал, что заключение книги Шредера могло бы служить предисловием к тому труду, который он только что закончил и который появится за границей через несколько недель («Царство Божие внутри вас»). Оспорил Толстой лишь дату и значение повести «Ходите в свете, пока есть свет» («Это писание — только набросок, который я оставил года за два перед “Крейцеровой сонатой”») и посетовал на ошибку, допущенную вслед за Эмилем Пажесом, издавшим в 1890 г. перевод труда Т. М. Бондарева с предисловием Толстого: указание на Сютаева и Бондарева, как на источник толстовских идей17. Источник между тем один — учение Христа: «Было бы по меньшей мере странно заимствовать мысли у ученика, когда имеешь перед собою учение учителя» (т. 66, с. 336). Тут же Толстой опровергал «иллюзию», что католическая церковь — синоним христианства.

О своих занятиях в эти дни Толстой написал Льву Львовичу и Марии Львовне: «Я пишу письма, примериваюсь к писанию и не могу ни на что решиться и потому гуляю и много думаю» (т. 66, с. 339).

VI

В первых числах июня была начата статья «Неделание»: «Я занялся писанием не художественного — художественное писать стыдно» (т. 66, с. 347). В письме к Черткову 4 июня — о том же:

«Примеривался к художественной работе — совестно» (т. 87, с. 200).

— не бездействие, а отказ от делания лишнего. Он любил повторять изречение, что лучше ничего не делать, чем делать ничего, т. е. пустяки, ненужное и тем более вредное. Незадолго до начала работы над статьей «Неделание» в письме Черткову сказано: «Никогда не отчаивайтесь в борьбе: не считайте борьбу предшествующим действием чего-то; в ней-то и жизнь: тяжелая, мучительная, но истинная жизнь, где бы она ни происходила — на верху или на низу лестницы» (т. 87, с. 187). Тогда же Толстой пояснял свою мысль: «Для того, чтобы делать добро, надо прежде всего перестать делать зло, подойти к точке, где не делаешь зла. В нашей исполненной зла жизни едва ли это не высший идеал, который мы можем ставить себе, и потому «non agir» есть для нас великая добродетель» (там же, с. 191).

Выражение «неделание» взято у древнекитайского философа Лао-Тзе, из французского перевода книги о пути добродетели, сделанного Ст. Жюльеном. Впрочем, сознавалось и отличие от китайского мудреца: «Я уже имею откровение Христа и потому не довольствуюсь откровением истины Лаодзи, но не могу не видеть всю глубину и правду этой забытой нами истины» (т. 66, с. 326).

Тема увлекла Толстого, была чрезвычайно близка и ясна; статья писалась быстро. 18 июня она была закончена, переписана автором и 19 июня отправлена с А. М. Кузминским в Петербург для французского переводчика.

В эти же дни Толстой ответил наконец А. А. Майкову, который вместе с драматургом И. В. Шпажинским от имени Общества русских драматических писателей дважды извещал в официальных бумагах, что 27 января 1893 г. комитет Общества присудил премию за «Плоды просвещения». Толстой распорядился, чтобы деньги (329 р.) отправили П. И. Бирюкову для помощи голодающим крестьянам.

В. Г. Чертков советовал печатать «Неделание» в журнале «Вопросы философии и психологии», но Толстой обещал Л. Я. Гуревич для «Северного вестника», и статья появилась там в сентябрьском номере18. Окончательный текст датирован 9 августа 1893 г.

«Все великие перемены в жизни одного человека или всего человечества начинаются и совершаются только в мысли. Какие бы ни происходили внешние перемены в жизни людей, как ни проповедовали бы люди необходимость изменения чувств и поступков, жизнь людей не изменится до тех пор, пока не произойдет перемены в мысли. Но стоит произойти перемене в мысли, и рано или поздно, смотря по важности перемены, она произойдет в чувствах и в действиях и в жизни людей так же неизбежно, как произойдет поворот корабля после поворота руля... Нужно хоть на время освободиться от того, что индийцы называют “сансара”, от той суеты жизни, которая более всего другого мешает людям понять смысл их существования... Ищите царства Божия и правды его, а остальное приложится вам» (т. 29, с. 196—201).

Для перевода рукопись была передана Г. Вилло, корреспонденту журнала «Revue de famille», служащему французского общества страхования жизни в Петербурге. Еще летом 1892 г. он посетил Ясную Поляну и потом в письмах напоминал про обещание дать какую-нибудь статью или хоть «несколько строк» для журнала. Толстой написал в конце июня 1893 г., что просит прислать рукопись и перевод: «я задержу их только на один или два дня» (т. 66, с. 360). Он беспокоился за свой «неразборчивый почерк». Вилло ответил, что перевод уже отправлен в Париж, и он может предоставить лишь копию.

Перевод не удовлетворил Толстого, и весь июль и начало августа продолжалась работа над русским и над французским текстом. Посылая статью 10 августа в Петербург, Толстой заметил в письме к издательнице и редактору «Северного вестника»: «Статья моя окончена, но она очень изменилась и не к лучшему в отношении цензурном. Не знаю, как вы с ней справитесь» (т. 66, с. 380). Гуревич помог А. Ф. Кони; что касается «Revue de famille», журнал не опубликовал статью вовсе, и лишь в 1894 г. парижскому переводчику И. Д. Гальперину-Каминскому удалось найти французскую рукопись Толстого19.

«Revue des revues» напечатал в октябре наскоро сделанный перевод текста «Северного вестника», и Толстому пришлось отправлять заявление в «Écho de Paris», писать директору «Revue des revues» Жану Фино — с объяснениями. В письме к Фино Толстой признался, что никогда не входил в дело переводов, потому что «нисколько им не интересовался»; этот случай особый — речь идет о переводе статьи, касающейся французских писателей.

«Но это все не важно», — заметил Толстой в письме к Гуревич. Важно было другое — чтобы в «Северном вестнике» появилась работа А. И. Аполлова (священника, снявшего сан), умершего 2 августа. Толстой направил Гуревич два письма И. И. Горбунова-Посадова с описанием последних дней жизни этого человека. О сочинении же Аполлова заметил: «Я помню, статья хорошая, а кроме того, вы видите, что это важно для его бедной семьи в матерьяльном отношении» (т. 66, с. 380)20.

VII

10 июля, накануне последней поездки в Бегичевку, Толстой написал несколько писем.

Курскую помещицу Л. Ф. Анненкову благодарил «за доброе отношение к Васильеву» — помощь студенту, исключенному за революционные настроения из Петербургского горного института. Друзьям Н. С. Лескову и Н. Н. Ге (отцу) рассказывал о своей работе. К сожалению, письмо Лескову известно лишь в отрывке, опубликованном в 1911 г. газетой «Русские ведомости»: «Начал было продолжать одну художественную вещь21, но, поверите ли, совестно писать про людей, которых не было и которые ничего этого не делали. Что-то не то. Форма ли эта художественная изжила, повести отживают, или я отживаю? Испытываете ли вы что-нибудь подобное?22

Еще начал об искусстве и науке. И это очень и очень забирает меня и кажется мне очень важным» (т. 66, с. 366).

«Об искусстве я все думаю и начинал писать. Главное то, что его нет. Когда я сумею это высказать, то будет очень ясно. Теперь же не имею права этого говорить». И о статье «Неделание»: «Мне показалось очень интересно: глупость Зола и пророческий, поэтический голос Дюма». Тут же — радость по поводу того, что Ге доволен своей последней картиной — «Распятие» (Толстой ее «видел во сне»), и одобрение замысла — писать воспоминания о Герцене: «Только не торопитесь; а постарайтесь поподробнее, т. е. ничего не забыть, и по-сжатее написать» (т. 66, с. 365)23.

VIII

В Бегичевке Толстой пробыл до 19 июля.

Н. Н. Страхову, отвечая отсюда на его восторженное письмо о консервативном славянофильском кружке, неожиданно открытом им в Петербурге, написал довольно резко: «Вам нравится славянофильский кружок, а мне бы он очень не понравился, особенно если Розанов — лучший из них... Я вообще последнее время перед смертью получил такое отвращение к лжи и лицемерию, что не могу переносить его спокойно даже в самых малых дозах. А в славянофильстве есть много самого утонченного и того и другого».

Дальше Толстой говорил, что, заканчивая дело помощи голодающим, он хотел бы «написать о положении народа, свести итоги того, что открыли эти два года»: «становишься грустен и приходишь в недоумение, как могут люди нашего круга жить спокойно, зная, что они погубили и догубляют целый народ, высосав из него все, что можно, досасывая теперь последнее, рассуждать о Боге, добре, справедливости, науке, искусстве» (т. 66, с. 367).

«Царство Божие...» он думает теперь, что она пройдет бесследно, а пока писал ее — «думал, что она изменит весь мир».

Конечно, Толстой пригласил Страхова приехать в Ясную Поляну.

В двух письмах из Бегичевки к Софье Андреевне — рассказы о заморышах-детях, предвещающие деревенские картины «Воскресения».

«Вчера в Татищеве получил мучительное впечатление... » (15 июля).

«Везде нужно и для народа, насилу доживающего до нови, и для жалких заморышей детей» (17 июля; т. 84, с. 190—191).

Последний «Отчет об употреблении пожертвованных денег» — с 1 января 1893 г. — составлялся вместе с П. И. Бирюковым, датирован 17 октября и напечатан 19 октября в «Русских ведомостях». Толстой заключил его словами о том, что в людях нет братской любви и этот изъян нельзя заполнить никакими пожертвованиями.

В «Заключении к последнему отчету о помощи голодающим», датированном 28 октября 1893 г., сказано резче: «Связь нашей роскоши с страданиями и лишениями людей одной породы с нами народа — слишком очевидна. Мы не можем не видеть той цены прямо человеческой жизни, которой покупаются у нас наши удобства и роскошь» (т. 29, с. 207). Эта статья вообще не смогла появиться в России, была напечатана лишь в 1895 г. у М. Элпидина в Женеве и тогда же в Лондоне (сборник «Последние произведения графа Л. Н. Толстого, запрещенные в России», Фонд вольной русской прессы).

IX

25 июня в дневнике Толстой записал: «Как ни страшно и ни трудно положение человека, живущего христианской жизнью среди жизни насилия, ему нет другого выхода, как борьба и жертва — жертва до конца».

«просить мучителей поменьше мучить» (т. 66, с. 376)24.

15 июля Толстой написал Софье Андреевне из Бегичевки: «Поразительно письмо Попова и Черткова о Дрожжине. Не будет таких людей, никогда узел не развяжется, а когда есть эти люди, становится страшно, особенно за мучителей» (т. 84, с. 190). И 20 июля Черткову: «Что Дрожжин? Страшно читать. Точно, как черкесы мучали пленных» (т. 87, с. 211).

В конце июля Чертков с Бирюковым приехали в Ясную Поляну (поговорить о передаче организационных дел «Посредника» Бирюкову и И. И. Горбунову-Посадову), и Чертков рассказал подробно историю сельского учителя Е. Н. Дрожжина, сына бедного крестьянина, отказавшегося в 1891 г. от военной службы. Военный суд приговорил Дрожжина к заключению в дисциплинарном батальоне. Там, в Воронежском батальоне, его посетил Чертков. «Удивительной силы человек», — заметил Толстой в письме Новоселову. Б. Н. Леонтьеву, переехавшему из Полтавы на Кавказ в общину А. М. Бодянского и В. И. Скороходова, Толстой написал 9 августа: «Дрожжин уже два года терпит мучения и приговорен за разные провинности до 1903 года. А все говорят, что там более 3-х лет не выносят и умирают в чахотке, и он уже харкал кровью, но бодр, весел даже и ничего не просит и спокоен. Я постараюсь достать вам выписку из его дневника» (т. 66, с. 379).

Чертков пытался помочь (врач дисциплинарного батальона оказался давним знакомым); в декабре Дрожжин был признан негодным к военной службе и отправлен в больницу Воронежской губернской тюрьмы. 27 января 1894 г. он умер. Ему было 28 лет. В дневнике Толстой записал: «Дрожжин умер, замученный правительством» (9 февраля 1894 г.). О статье, посвященной этому событию, речь впереди.

X

Как всегда летом, в августе в Ясной Поляне было много посетителей и гостей.

«Маленькое, достойное замечания событие — это мои естественно пришедшие добрые отношения к Кузминскому».

Свояк, довольно крупный чиновник (прокурор Петербургской судебной палаты, впоследствии сенатор), уж по одному этому оказался чрезвычайно далеким Толстому человеком. Последнее письмо к нему было в 1886 г. С осени 1893 г. эти отношения возобновились. Толстой снова стал обращаться к «его превосходительству» — как и прежде, с просьбами о заступничестве: за студента М. А. Сопоцько, врача М. М. Холевинскую и др.

«Самое важное» тогдашнее семейное событие, отмеченное в дневнике — увлечение Марии Львовны учителем младших сыновей Н. А. Зандером. В Москве Зандер приходил учить игре на скрипке (Михаил был музыкально одарен), а весной 1893 г. переехал с семьей Толстых в Ясную Поляну. Толстой волновался, писал письма дочери, Зандеру — переданные и непереданные. Одно, неотправленное, начал такими словами: «Как ты доехала и как себя чувствуешь, милая гадкая Маша?» (т. 66, с. 373). 16 августа в дневнике записано: «Она была очень жалка. Теперь опомнилась и, кажется, отказала...». Впрочем, когда история совсем улеглась, Толстой записал в дневнике: «Надо не мешать им жить, не мешать им ошибаться, не мешать им страдать и каяться и идти этим вперед» (5 октября). С дочерью Татьяной Львовной продолжалась работа над Мопассаном: как видно из ее письма Л. П. Никифорову, в середине августа она отправила в печать два рассказа, просмотренные отцом — «Одиночество» и «Лунный свет».

Около 23 августа в Ясную Поляну приехал Н. Н. Страхов с французом Шарлем Саломоном, промышленником, издателем журнала «Социальный музей», впоследствии автором статей о Толстом и переводчиком.

«неприятный разговор»: «Он говорит, что не видит необходимой связи между богатством богатых и нищетой бедных. Это удивительно» (23 августа). Тогда же случился «плохой разговор» с Митей Олсуфьевым, сыном тех самых Олсуфьевых, друзей Толстого, у которых он любил гостить в Никольском-Горушках Дмитровского уезда. С Митей разговор шел о религии.

О Страхове в дневнике записано еще: «Он хочет во всем находить хорошее и, по крайней мере, не пропускать его там, где оно есть. Но дело в том, что, как ни опасно пропустить хорошее, не оценив его, еще опаснее признать хорошим и удерживать то, что мы призваны всей нашей жизнью уничтожать и заменять. На ноже ходить.

Другой разговор с Страховым о том, что, как дошли люди теперь до обеспеченья каждого человека от насилия, грабежа, убийства, от диких зверей, так теперь пора дойти до обеспеченья каждого человека от голодной смерти. Это теперь предполагается только, но этого нет. Как скоро правительство берет в свое ведение человека, оно его кормит».

«Книга о книгах» — наподобие подготовленного в 1892 г. И. И. Янжулом рекомендательного указателя литературы по важнейшим отраслям знания. Имелся в виду перечень книг по разным вопросам жизни. Как писал Толстой 23 августа Черткову, Страхов обещал в Петербурге сделать это. В дальнейшей переписке со Страховым эта работа не упоминается.

В первом же письме из Петербурга Страхов вспоминал совет Толстого «писать самое важное и сосредоточиваться долго на одном предмете»; перечитав «Неделание» в «Северном вестнике», делился впечатлением: «Направление у Вас, как всегда, удивительно верно и чисто. А об Дюма услышал я на днях от одного юноши, бывшего в Париже, что он совершенно изменился в образе мыслей, бранит свою «Dame aux camélias» и т. д.» В другом письме приводил «замечательные» отзывы о Толстом немецкого историка философии Куно Фишера, из его новой книги «Артур Шопенгауэр», добавив при этом: «Я знаю, что Вы не очень любите такие известия. Я вспоминаю, как я раз привез Вам целую пачку вырезок из газет, где упоминалось и прославлялось Ваше имя, а Вы, не читавши, бросили всю пачку в огонь»25.

На рубеже веков все новые и новые писательские умы склонялись к религиозно-нравственным и религиозно-философским исканиям.

Толстой в перипетиях жизни и труда думал о своей позиции и роли.

В дневнике записано: «Представлял себе, как прокурор или жандарм будет требовать от меня подписки не писать или чего подобного, говоря, что у меня на это высочайшее повеление. Не может быть высочайшее, потому что у меня высочайшее — защищать братьев своих и обличать их гонителей. Есть только два средства заставить замолчать меня: или то, чтобы перестать делать то, что я обличаю, или убить меня, или запереть навек; действительно только первое, и потому скажите тем, кто вас послал, чтобы они перестали делать то, что делают».

ответную реакцию, то есть увеличивает зло. Задача состоит в том, чтобы не покоряться злу и не служить ему. И потому главная цель — не в перемене внешних форм жизни, а в перемене сознания, отношения к людям, миру. Тогда сами собой изменятся и внешние формы.

В дневнике 16 августа записан «разговор с социал-демократами (юноши и девицы)»: «Они говорят: «Капиталистическое устройство перейдет в руки рабочих и тогда не будет уже угнетения рабочих и неправильного распределения заработка». — «Да кто же будет учреждать работы, управлять ими?» — спрашиваю я. «Само собой будет идти, сами рабочие будут распоряжаться». — «Да ведь капиталистическое устройство установилось только потому, что нужны для всякого практического дела распорядители с властью. Будет дело, будет руководство, будут распорядители с властью. А будет власть, будет злоупотребление ею, то самое, с чем вы теперь боретесь».

В записной книжке эти мысли изложены (более кратко) 5 августа и, таким образом, их можно связать с визитом в Ясную Поляну А. Я. Коца, горного инженера, работавшего на одном из рудников Подмосковного угольного бассейна, близ ст. Ясенки, переводчика на русский язык «Интернационала», автора сборника «Песни пролетариев» (1906, псевд. Данин)26.

XI

4 сентября Толстой отметил в дневнике: «Ничего не пишу, умственная бездеятельность, но душевно хорошо». И в тот же день — в письме А. К. Чертковой: «...За последнее время... — не могу» (т. 87, с. 218).

Погода стояла чудесная, летняя. 9 сентября Толстой писал жене в Москву: «...Пошел за рыжиками в дальние елочки. Набрал полну корзину. Вечером не рубил, не пилил, а писал письма и теперь вот свезу их сам в Козловку» (т. 84, с. 192). Пятилетний Ванечка оставался пока в Ясной, по обыкновению прихварывал; о нем много рассказов в сентябрьских письмах. «Ванечка поутру еще кашляет, но только поутру. Сейчас лежал со мной на диване внизу. Я рассказывал ему сказки. Он очень мил»; «Очень мил, больше чем мил — хорош»; «Очень Ванечку люблю. Вчера пришел утром и говорит: а я все сидел в зале и думал: скоро ли мама приедет!» (т. 84, с. 193—195). Когда Софья Андреевна увезла маленького сына в Москву, Толстой написал: «О Ванечке поминаю часто, скажи ему, что в корзинке мне некого носить» (там же, с. 199).

Работа понемногу все же продолжалась. «Мы с отцом каждый день читаем Мопассана», — писала Татьяна Львовна 4 сентября Л. П. Никифорову о корректурах и добавляла: «Ему очень хочется написать к нему предисловие, в котором бы он высказал свой взгляд на искусство вообще». 5-м сентября датирована Марией Львовной первая копия предисловия к сочинениям Мопассана. 6 сентября Татьяна Львовна извещала Л. П. Никифорова, что Толстой «начал писать предисловие к Мопассану»: «Но я боюсь, что, как всегда со всеми его работами бывает, это затянется надолго» (т. 30, с. 492)27. 11 сентября в письме к Софье Андреевне Толстой заметил, что они «зачитались Мопассаном». 18 сентября Татьяна Львовна отправила Никифорову продиктованный дочерям перевод рассказа «Un échec» («Не удалось»)28, а предисловие к Мопассану и в декабре 1893 г. оставалось написанным лишь «начерно» (т. 66, с. 437).

24 сентября Толстой известил Черткова: «Я все по-старому — пытаюсь писать, но не втянулся хорошенько» (т. 87, с. 225).

«Религия и нравственность», начатой 14 августа. Толстого захватили тогда вопросы, поставленные в письме профессором философии Берлинского университета Георгом фон Гижицким, основавшим «Этическое общество» и журнал «Für Ethische Kultur». От имени редакции Гижицкий спрашивал, что понимает Толстой под словом «религия» и считает ли возможным существование независимой от религии морали. Ответ разросся в статью. Авторская дата под нею: «28-го октября 1893 г. Ясная Поляна».

5 октября Толстой написал своему корреспонденту: «Я имел намерение немедленно ответить на ваше достойное письмо. Но так хорошо поставленные вами вопросы представляют для меня такой глубокий интерес, что я старался ответить насколько возможно обстоятельно, что отняло у меня больше времени, чем я думал, так что я только теперь покончил с моим ответом. Ответ, статью приблизительно в один печатный лист, я написал по-русски и теперь дам ее перевести на немецкий язык. Как только перевод будет окончен, я пошлю его вам, если вы этого пожелаете, для того чтобы он появился в вашем журнале, если вы этого пожелаете и найдете стоящим труда» (т. 66, с. 401).

Статья была напечатана в № 1 за 1894 год журнала «Северный вестник», с большими цензурными пропусками, искажениями и с измененным по цензурным причинам заглавием: «Противоречия эмпирической нравственности». Отдельное же издание в виде брошюры запрещено циркуляром Главного управления по делам печати 19 сентября 1894 г. 29 В переводе С. Ю. Бер под заглавием «Religion und Moral» статья напечатана в журнале «Ethische Kultur» дважды: 1893, № 52, 53 и 1894, № 1—3 (с последними исправлениями Толстого).

Сущность того, что называется религией, Толстой определил следующим образом:

«... а внутренним, не имеющим ничего общего с страхом перед непонятными силами природы сознанием своего ничтожества, одиночества и своей греховности... Сущность всякой религии состоит только в ответе на вопрос: зачем я живу и какое мое отношение к окружающему меня бесконечному миру?» (т. 39, с. 6—7).

Христианское отношение к миру «состоит в том, что значение жизни признается человеком уже не в достижении своей личной цели или цели какой-либо совокупности людей, а только в служении той воле, которая произвела его и весь мир для достижения не своих целей, а целей этой воли» (там же, с. 9).

«Человек без религии, т. е. без какого-либо отношения к миру, так же невозможен, как человек без сердца. Он может не знать, что у него есть религия, как может человек не знать того, что у него есть сердце; но как без религии, так и без сердца человек не может существовать» (там же, с. 10).

«Для того чтобы человеку познать свое отношение к окружающему его миру или началу его, ему не нужно ни философских, ни научных знаний, — обилие знаний, загромождая сознание, скорее препятствует этому, — а нужны только хоть временное отречение от суеты мира, сознание своего материального ничтожества и правдивость, встречающиеся чаще, как это и сказано в Евангелии, в детях и самых простых, малоученых людях. От этого-то мы и видим, что часто самые простые, неученые и необразованные люди вполне ясно, сознательно и легко принимают высшее христианское жизнепонимание, тогда как самые ученые и культурные люди продолжают коснеть в самом грубом язычестве» (там же, с. 13—14).

«Если религия есть установленное отношение человека к миру, определяющее смысл его жизни, то нравственность есть указание и разъяснение той деятельности человека, которая сама собой вытекает из того или другого отношения человека к миру... Нравственность не может быть независима от религии...» (там же, с. 16, 18).

Так изложил Толстой самые глубокие основы своего миросозерцания в письме-статье, адресованном человеку, которого никогда не видел и которому писал еще только дважды в жизни: один раз — одновременно с письмом к немецкой переводчице30 и другой — 5 января 1894 г., благодаря за присланные номера журнала со статьей «Religion und Moral».

XII

«Посреднике» — «кажется, небесполезно» (т. 87, с. 224). Бирюков известил Черткова: «Л. Н. дал уже мне порядочное количество тем научно-популярных, исторических и философских, и я приступаю уж к разработке их» (там же).

По словам П. И. Бирюкова в его «Биографии Л. Н. Толстого», теперь, когда центр деятельности редакции переместился из Петербурга в Москву, Толстой принимал большее участие в делах.

По-прежнему приходили сочинения разных авторов, даже и не предназначенные «Посреднику». В октябре Н. А. Полушин прислал рассказ «Блуждающая душа» — в защиту церковного учения. Редактор «Русского обозрения» А. А. Александров не желал печатать без ведома Толстого. В кратком ответе Полушину сказано: «Я прочел ваш рассказ и, разумеется, ничего не имею против его печатания в том смысле, в каком он относится до меня; но не скрою от вас, что очень сожалею о том, что он будет напечатан и будет, хотя и в малой мере, содействовать укреплению вредных суеверий» (т. 66, с. 405)31.

Для «Посредника» готовилась книга, которой Толстой много занимался в последние месяцы 1893 г.: «Изречения Лао-Тзе».

Перевод книги китайского философа «Тао-те-кинг» («О добродетели») сделал Е. И. Попов — по немецкому изданию. Как переписчик Попов жил в Ясной Поляне. «И мы с ним перечитываем и исправляем, — рассказывал Толстой в письме Софье Андреевне 21 сентября, — перевод глубокомысленнейшего писателя, Лао-Дзи, и я всякий раз с наслаждением и напряжением вникаю и стараюсь передать, соображая по французскому и особенно хорошему немецкому переводу» (т. 84, с. 196—197). В тот же день — в письме Черткову: «Вчера мы читали Лао-Дзи. Какие там есть места!» (т. 87, с. 223). В дневнике 5 октября: «Попов здесь. Мы с ним по немецкому Штраусу переводили Лаотзи. Как хорошо! Надо составить из него книжку».

В письмах конца октября — начала ноября Стасов посылал подробнейшие отчеты о своих исследованиях в библиотеке, беседах с учеными синологами32. И, конечно, направил Толстому просимые книги по Лао-Тзе. Работа продолжалась до декабря. 9 октября Попов рассказывал в письме Татьяне Львовне: «Каждый вечер мы переводим и пишем с ним объяснения к Лао-дзы. Мне не хочется прерывать эту работу, пока он ею увлекается» (т. 40, с. 500). Упоминается эта работа и позднее — в письме Толстого Попову 14 мая 1894 г. и дневниковой записи 15 мая.

Однако книга в печати не появилась33. Только в 1910 г. «Посредник» выпустил сильно сокращенный вариант: «Изречения китайского мудреца Лао-Тзе, избранные Л. Н. Толстым», с кратким предисловием Толстого, датированным 12 августа 1909 г., и вступительной заметкой И. И. Горбунова-Посадова «О мудреце Лао-Тзе».

XIII

8-м октября 1893 г. датирован первый автограф новой работы, опять публицистической — статьи, озаглавленной позднее «Христианство и патриотизм».

Толстого все более волновали военные настроения в европейских странах, милитаристские союзы и блоки, тайные приготовления к войне.

«Тулон»: поводом к ней послужили шумные празднества по случаю прибытия 1 октября в порт Тулон русской эскадры под командованием вице-адмирала Ф. К. Авелана — в ответ на такой же визит французских моряков в Кронштадт.

Печатая статью, законченную лишь в марте 1894 г., Толстой открыл ее словами: «Франко-русские празднества, происходившие в октябре прошлого года во Франции, вызвали во мне, вероятно так же как и во многих людях, сначала чувство комизма, потом недоумения, потом негодования, которые я и хотел выразить в короткой журнальной статье; но, вдумываясь все более и более в главные причины этого странного явления, я пришел к тем соображениям, которые и предлагаю теперь читателям» (т. 39, с. 27)34.

Статья переполнена гневом и сарказмом. Может быть, поэтому временами Толстой сомневался в том, следует ли ее печатать. С самого начала было ясно, что в русской прессе она появиться не может. Были планы послать переводчикам в Германию; Н. С. Лесков, узнав от Л. И. Веселитской об этом, советовал английские газеты, и Толстой согласился, заметив в ответном письме, что пошлет и в немецкие и в английские, если пошлет, потому что пока статьей недоволен, хотя дело важное: «Тут не только протест, но и совет молодым и неопытным, который старику не следует скрывать» (т. 66, с. 406). Потом Софья Андреевна подала «хорошую мысль», как заметил Толстой в письме 22 октября к дочери Татьяне Львовне, о журнале немецкой писательницы-пацифистки Берты фон Зутнер «Die Waffen nieder» («Долой оружие»): тогда статья «будет иметь характер протеста войне, а не личного задора; не будет причины русским и французам обижаться; а это всегда лучше»35.

3 ноября появилась заметка в дневнике: «Написал Тулон и не посылаю», и в тот же день Толстой извещал Черткова: «С Тулоном сделалось то, что он мне опротивел» (т. 87, с. 234). Спустя два дня интерес снова пробудился: «Я вам написал, что статься о Тулоне оттолкнула меня, и я принял это за внутренний голос. Это было очень глупо с моей стороны. Я опять ею занят, хотя хорошего в ней очень мало» (там же, с. 236).

1 декабря Толстой подписал статью, и 3 декабря сообщил Г. А. Русанову: «Теперь пишу о Тулоне, гипнотизации патриотизма, кажется кончил» (т. 66, с. 426). Работа продолжалась еще три с половиной месяца, долго не удовлетворяла («Много есть концов средних, но нет настоящего сильного», — сказано 9 февраля 1894 г. в дневнике), а когда все было «совсем, совсем, совсем кончено», в дневнике 23 марта отмечено: «За все это время писал Тулон и дней пять тому назад кончил и решил не переводить и не печатать. И это облегчило меня».

«Тулон решил послать переводчикам. Все одобряют». Французский перевод Жюля

Легра был опубликован в мае 1894 г. («Journal des Débats»), английский В. Г. Черткова в июне того же года («Daily Chronicle»), немецкий В. Е. Генкеля в августе (изд. Г. Мюллера). По-русски статья «Христианство и патриотизм» напечатана в 1895 г. М. К. Элпидиным в Женеве, а в России смогла появиться лишь в 1906 г., причем издатель Н. Е. Фельтен привлечен к судебной ответственности за издание этой и других запрещенных статей Толстого.

Главная мысль сформулирована в первой же рукописи: тулонские и парижские празднества — свидетельства военной эпидемии, и беда в том, что распространяют эту эпидемию могущественные люди, «обладающие и властью и громадными средствами» — «не их Паскали, Руссо, Дидероты, Вольтеры... а самые пошлые и жалкие представители правительственного патриотизма» (т. 39, с. 229)36.

Разные вариации этой мысли — в законченном тексте, при этом Толстой постоянно подчеркивает, что вражда между народами вызывается их правительствами, играющими на «патриотических» чувствах. В таком «патриотизме» не только нет братской любви, которую исповедовал и завещал Христос, но нет любви к народу и своему отечеству.

С язвительной иронией воспроизводит Толстой во второй главе статьи изысканные меню обедов, устроенных по поводу встреч французских и русских военных моряков, названия разных напитков («количество это так огромно, что едва ли все пьяницы России и Франции могли бы выпить столько в такое короткое время»), фальшивые слова о «мире» и «любви» друг к другу: «Что еще можно прибавить к этому?! особенно под звуки торжественной музыки, играющей одновременно два гимна: один — прославляющий царя и просящий у Бога для него всяких благ, другой — проклинающий всех царей и обещающий им всем погибель» (т. 39, с. 32). «...«Жоригибери», молился Богу мира, давая чувствовать при этом однако, что если что, то он может обратиться и к Богу войны» (там же, с. 33).

Какие бы то ни было протесты против этих «беснований», в частности ставшее известным Толстому открытое письмо московских студентов-юристов к французским студентам, скрывались, заглушались и, конечно, не печатались37.

Вспомнил Толстой и французских писателей: «Г-н Зола, который недавно писал о том, что война необходима и даже полезна, и г-н Вогюэ, который не раз печатно высказывал то же, не говорят ни слова о войне, а говорят только о мире». Нельзя верить, что правители не думают о войне, если «миллиарды тратятся на военные приготовления и миллионы людей находятся под ружьем в России и Франции» (там же, с. 41).

Пересказав историю с Полем Деруледом, создателем и почетным президентом «Лиги патриотов», приезжавшим в 1886 г. в Россию для агитации за франко-русский союз против Германии, о его разговоре на яснополянском покосе с Прокофием Власовым38, Толстой уверенно написал: «Я никогда не слыхал от народа выражений чувств патриотизма, но, напротив, беспрестанно от самых серьезных, почтенных людей народа слышал выражения совершенного равнодушия и даже презрения ко всякого рода проявлениям патриотизма. То же самое я наблюдал и в рабочем народе других государств, и то же подтверждали мне не раз образованные французы, немцы и англичане о своем рабочем народе» (т. 39, с. 52—53).

Конечно, речь тут идет не о любви к своей родине, нации, ее характеру, языку и пр., но о чувстве, которое Толстой назвал «правительственным патриотизмом», умело организуемым, а мы теперь — шовинизмом, то есть о предпочтении своей нации или группы наций — остальным. Идея исключительности, преимущества одной нации перед другой и создает обычно оправдательные мотивы для войны. В гл. XIII статьи Толстой формулировал так: «Чувство это есть, в самом точном определении своем, не что иное, как предпочтение своего государства или народа всякому другому государству и народу, чувство, вполне выражаемое немецкой патриотической песней: «Deutschland, Deutschland über alles» <«Германия, Германия выше всех»> (т. 39, с. 61). Христианский идеал равенства и братства людей, всех людей, исключает такой «патриотизм», препятствующий единению между народами.

«во имя» патриотизма и потом делают вид, что умиротворяют народы между собой: «Вроде того, как цыган, который, насыпав своей лошади перца под хвост, нахлестав ее в стойле, выводит ее, повиснув на поводу, и притворяется, что он насилу может удержать разгорячившуюся лошадь» (там же, с. 64). Таким путем правительство держит в повиновении свой народ, поэтому — «патриотизм есть рабство» (там же, с. 65). Подчинение народов правительствам «есть признак величайшего неразумия».

В конце статьи найдена новая идея, ранее с такой силой и основательностью никогда не формулированная Толстым: о роли и силе общественного мнения. Начался этот разговор еще в книге «Царство Божие внутри вас» (гл. X и XI), однако заключительная, XII-я глава трактата была построена как призыв к уму и совести отдельного человека, с постоянным обращением «ты», «ты». Теперь Толстой уповает на новое общественное мнение, на убеждения и поступки многих людей, к каким бы сословиям, нациям они ни принадлежали, и от перемен в общественном мнении ждет появления новых форм жизни.

В современном мире власть правительств держится лишь на том, что называется «общественным мнением». «Общественное мнение производит власть, власть производит общественное мнение. И выхода из этого положения кажется что нет никакого» (там же, с. 71). Но свойство общественного мнения — постоянное и неудержимое движение. Толстой завершает статью твердой уверенностью, что люди все больше и больше верят в солидарность и братство народов. «И потому переход людей от прежнего, отжитого общественного мнения к новому неизбежно должен совершиться. Переход этот так же неизбежен, как отпадение весной последних сухих листьев и развертывание молодых и надувшихся почек» (там же, с. 73). «Только бы люди понимали ту страшную власть, которая дана им в слове, выражающем истину» (там же, с. 79).

«Воскресение».

В декабре 1893 г., рассказав Н. Н. Ге, что он все «бьется» «над статьей о Тулоне», Толстой написал: «Мне все кажется, что время конца века сего близится и наступает новый; в связи с тем, что и мой век здесь кончается и наступает новый, все хочется поторопить это наступление, сделать, по крайней мере, все от меня зависящее для этого наступления. И всем нам, всем людям на земле только это и есть настоящее дело» (т. 66, с. 452).

Это предвестие «нового» века улавливали и современники в новых сочинениях Толстого. В. В. Стасов, прочитав «Христианство и патриотизм» во французском журнале, не соглашался с тем, что русские никогда не испытывали чувства особой приязни к французам, оспаривал толстовские мысли о внутреннем пробуждении людей, как главной надежде, но критическим пафосом статьи восторгался: «Да это — продолжение той XII-й главы, те же слова и мысли великого реформатора, и моей радости не было ни конца, ни меры»39. Н. Н. Страхову Стасов тогда же написал: «На днях читал «Patriotisme» того же, «Льва». Это одного калибра (особливо с X главы) с XII главой его «Царства Божия», т. е. гениально и поразительно до невозможности!!... «Царство Божие» и «Patriotisme» — первыми книгами всего XIX века, наравне с Герценом!!»40. Стасову Толстой ответил: «Вы так неумеренно хвалите меня за Тулон, что я мог бы возгордиться, если бы я не получал постоянно ругательных за него и за «Царство Божие» статей и писем. Вчера вместе с вашим письмом пришла целая французская книга «L’anarchie passive, par Marie de Manasséine»41. Вероятно, она либералка с оттенком революционерства. И меня всегда радует вид горящих шапок как на консерваторах православных, так и на вольнодумных либералах» (т. 67, с. 216).

XIV

В октябре 1893 г. произошли два события в мире искусства, глубоко затронувшие Толстого.

25 октября Софья Андреевна написала из Москвы в Ясную Поляну: «... — умер от холеры в Петербурге Чайковский композитор»42. Чайковский болел всего четыре дня.

«Мне очень жаль Чайковского, — сразу ответил Толстой, — жаль, что как-то между нами, мне казалось, что-то было. Я у него был, звал его к себе, а он, кажется, был обижен, что я не был на «Евгении Онегине»43. Жаль как человека, с которым что-то было чуть-чуть неясно, больше еще, чем музыканта. Как это скоро, и как просто и натурально, и ненатурально, и как мне близко» (т. 84, с. 200—201).

В «Новом времени» 1 ноября была напечатана статья брата композитора, Модеста Ильича: «Болезнь П. И. Чайковского. Письмо в редакцию». Прочитав ее 3 ноября, Толстой написал Н. Н. Страхову: «Вот это чтение полезно нам: страдания, жестокие физические страдания, страх: не смерть ли? сомнения, надежды, внутреннее убеждение, что она, и все-таки и при этом неперестающие страдания и истощение, притупление чувствующей способности и почти примиренье и забытье, и перед самым концом какое-то внутреннее видение, уяснение всего «так вот что» и... конец. Вот это для нас нужное, хорошее чтение. Не то чтобы только об этом думать и не жить, а жить и работать, но постоянно одним глазом видя и помня ее, поощрительницу всего твердого, истинного и доброго» (т. 66, с. 418—419).

«Смерти Ивана Ильича».

Спустя год Толстому довелось снова, как и в 1876 г., сильно пережить музыку Чайковского.

23 ноября 1894 г. Софья Андреевна записала в дневнике: «Левочка, Таня и Маша уехали к Пастернаку слушать музыку. Играет его жена с Гржимали и Брандуковым»44. Пианистка, скрипач и виолончелист исполнили трио «На смерть великого артиста» — в память об умерших Н. Н. Ге и А. Г. Рубинштейне. Л. О. Пастернак вспоминал, что были еще 2—3 приглашенных: «На моей акварели (которую потом лишь по памяти я исполнил) и запечатлен этот вечер, который оказался особенно удачным и в музыкальном отношении, и по доставленному Льву Николаевичу удовольствию»45.

В перерыве между частями трио раздался отчаянный детский плач. Пятилетнего Борю вынесли к гостям, чтобы он успокоился. Позднее поэт писал: «Эта ночь межевою вехой пролегла между беспамятностью младенчества и моим дальнейшим детством. С нее пришла в действие моя память и заработало сознание, отныне без больших перерывов и провалов, как у взрослого»46.

31 октября 1893 г. в Петербурге Обществом поощрения художеств было устроено чествование Д. В. Григоровича — в связи с 50-летием его литературной деятельности. 27 октября Толстой отправил поздравительное письмо:

«Вы мне дороги и по воспоминаниям почти 40-летних дружеских отношений47, на которые за все это время ничто не бросило ни малейшей тени, и в особенности по тем незабвенным впечатлениям, которые произвели на меня, вместе с “Записками охотника”, ваши первые повести.

Помню умиление и восторг, произведенные на меня, тогда 16-летнего мальчика, не смевшего верить себе, «Антоном-Горемыкой»48, бывшим для меня радостным открытием того, что русского мужика — нашего кормильца и хочется сказать: нашего учителя — можно и должно описывать не глумясь и не для оживления пейзажа, а можно и должно писать во весь рост, не только с любовью, но с уважением и даже трепетом.

Вот за это-то благотворное на меня влияние ваших сочинений вы особенно дороги мне, и через 40 лет от всего сердца благодарю вас за него.

От всей души желаю вам того, что всегда нужно вообще, но что нам, старикам, нужнее всего в мире: побольше любви от людей и к людям, без которой еще кое-как можно обходиться в молодости, но без которой жизнь в старости — одно мученье.

Надеюсь, что празднование вашего юбилея особенно будет содействовать исполнению моего желания» (т. 66, с. 409).

«больше всех остальных вместе взятых», а среди собрания, как писал он Толстому, «вызвало единодушный восторг, доказавший, как высоко Вас ценят и любят» (там же, с. 410).

О восторге, с которым было встречено публикой приветствие Толстого, подробно написал в тот же день В. В. Стасов. Толстой ответил: «Хотел сказать, что благодарю Вас за ваше описание юбилея Григоровича, но чтобы быть правдивым, не скажу этого. Такие сведения всегда щекочут пакостное неистребимое тщеславное самолюбие, и потому я не рад, когда получаю их. Благодарю за ваши добрые чувства ко мне. Так вот как» (т. 66, с. 428—429).

Как видно из письма С. А. Толстой Григоровичу от 6 февраля 1894 г., зимой, будучи в Москве, Григорович приходил в Хамовники.

В день, когда отмечался юбилей Григоровича, произошла первая встреча Толстого с К. С. Станиславским (Алексеевым). За плечами создателя любительского кружка — Общества искусства и литературы — был к тому времени режиссерский опыт, в частности, постановка в 1891 г. «Плодов просвещения». Теперь артисты играли несколько спектаклей в Туле. Репетиции происходили в доме хорошего знакомого Толстого — судебного деятеля Н. В. Давыдова. «Однажды, в разгар веселья, — вспоминал Станиславский, — в передней показалась фигура человека в крестьянском тулупе. Вскоре в столовую вошел старик с длинной бородой, в валенках и серой блузе, подпоясанной ремнем. Его встретили общим радостным восклицанием. В первую минуту я не понял, что это был Л. Н. Толстой»49.

Толстой попросил: «Доставьте радость старику, освободите от запрета «Власть тьмы» и сыграйте!» Стали обсуждать распределение ролей и то, как объединить два варианта 4-го акта.

«Власть тьмы» лишь в 1902 г. Тогда произошли новые встречи и к этому же времени, по всей видимости, относится правка Толстым печатного текста пьесы50.

Вероятно, под впечатлением этой встречи Толстой написал 3 ноября В. Г. Черткову: «... Мне кажется, что хочется писать ту драму, о которой я вам говорил» (т. 87, с. 234). Драма эта — «И свет во тьме светит».

В письме того же дня Л. П. Никифорову — общие, но и очень личные размышления об искусстве и жизни: «Я очень понимаю, что суждение о том, что писателя нужно судить по его писаниям, а не по делам, не нравится вам. Мне такое суждение тоже противно. Но я, как и говорил вам тогда, только делаю замечание, что писание — дела писателя, как это метко сказал Пушкин, т. е. что если хороший кузнец, работник, напивается, то я должен принять во внимание его работу и не равнять его с праздным пьяницей. Если Руссо был слаб и отдавал детей в воспитательный дом и многое другое, то все-таки дела его, как писателя, хороши и его нельзя равнять с праздным развратником. А что человеку надо всеми силами стремиться делать и исполнять то, что он говорит, то про это не может быть и речи, потому что только в этом жизнь человеческая. Скажу даже, что если человек не стремится всеми силами делать то, что он говорит, то он никогда и не скажет хорошо того, что надо делать, никогда не заразит других» (т. 66, с. 417).

XV

В последних числах октября в Ясную Поляну пришел калужский крестьянин Михаил Максимович, прозванный «Табачная держава». Толстой рассказал об этом посетителе в письме Софье Андреевне: «... убеждения. Все его рассуждения очень дики, но выражения иногда поразительны. Антихрист всех царей примотал к табачной державе, всем людям велел клясться, что они, не щадя отца и матерь, будут защищать табачную державу. Все основано на вычислениях 666 и т. п. Я читал и слыхал про таких, но в первый раз видел такого» (т. 84, с. 201—202).

Спустя десять лет Толстой вспомнит этого старика, когда начнет рассказ «Божеское и человеческое», а теперь — в ближайшие же дни — пришли вести о действиях властей, очень похожих на антихристовы и сатанинские. 5 ноября Толстой написал в Москву: «Известие, полученное мною нынче от Хилкова, страшно удивило меня: его мать приехала к нему с приставом и, отобрав у него детей, увезла их. Трудно даже понять, на чем основываются эти поступки» (т. 84, с. 204).

Между тем сделано это было по «высочайшему повелению» и «с благословения» Иоанна Кронштадского, которые получила в Петербурге княгиня Ю. П. Хилкова, мать Д. А. Хилкова, чтобы «спасти» малолетних некрещеных детей, воспитать их как положено дворянам и сделать наследниками состояния. Для этой цели она и приехала с полицейским приставом к сосланному на Кавказ сыну и его жене «девице Цецилии Винер», как та называлась в официальных бумагах, поскольку они не были венчаны в церкви.

Для Толстого и его друзей, прежде всего В. Г. Черткова, хорошо знавшего благодаря своей матери петербургский высший свет, наступило время тяжких хлопот.

Получив 5 ноября письмо Хилкова51, Толстой тут же написал самому Дмитрию Александровичу, его матери, Н. Н. Ге, В. Г. Черткову. Хилкова поддерживал, утешал, горевал вместе с ним.

«Меня гнали и вас будут гнать52. Я не могу не повторять этого сам себе; и хотя мне больно, что я повторяю это только о других, я все-таки не могу не видеть истинности и неизбежности этого... Претерпевый до конца спасен будет. Сколько раз мне случалось раскаиваться, что немного не выдержал и изменил тому, что начал» (т. 66, с. 422).

Получив сухой ответ от Ю. П. Хилковой, написал сыну: «Не могу вам высказать того странного чувства недоумения и ужаса перед той степенью заблуждения и поэтому жестокости, до которой могут доходить люди. Как только вспомню об этом, так на меня находит какое-то физическое чувство — сердце сжимается от боли и страха за вас и вашу жену» (там же, с. 431).

Как раз в те же дни, когда пришло письмо от Хилкова, в Ясной Поляне находился англичанин Уильям Барнс Стевени, корреспондент лондонской газеты «Daily Chronicle»53. Стевени интересовался социальными вопросами, и Толстой дал рекомендательное письмо к А. Н. Дунаеву, служившему в Московском торговом банке. Хотел рассказать о беде Хилковых, но «потом раздумал, — как написал 18 ноября Хилкову, — особенно не посоветовавшись с вами»: «Если писать об этом, то надо написать так, чтоб всем стало стыдно и больно, и люди не могли бы делать больше такие вещи» (там же, с. 432).

Новый, 1894 год начался для Толстого с писем императору Александру III и министру императорского двора И. И. Воронцову-Дашкову о детях Хилковых.

«Биографии Л. Н. Толстого» П. И. Бирюков рассказывает о своей встрече с Воронцовым-Дашковым 5 января и затем спустя несколько дней, когда министр заверил: «Скажите графу Льву Николаевичу Толстому, что его письмо лично мною передано государю»55. Никакого влияния на судьбу детей Хилковых это событие не оказало.

Жену Хилкова Толстой направил к А. Ф. Кони и просил помочь: «Вы именно тот человек, который, глубоко чувствуя всю возмутительность неправды, может и умеет в приятных формах уличить ее. Помогите этой несчастной и почтенной женщине» (т. 67, с. 3). 21 февраля Цецилия Владимировна вернулась, получив отказ на свое прошение царю. Толстой стал писать генералу О. Б. Рихтеру, заведующему делами комиссии по принятию таких прошений, но от волнения и негодования — не смог: «как начну писать ему, так начинаю ругаться» (т. 67, с. 69)56.

XVI

В конце 1893 г. возобновилась переписка с далеким другом, крестьянином-философом, жившим в Минусинском крае, Т. М. Бондаревым57. Письмо, отправленное 1 октября из дер. Иудино (Бондарев, как известно, принял веру субботников и за это был сослан), начато строчками: «Вы, Л. Н., со всего мира и со всего света единственный друг мне. Не было, нету да и быть не может подобного Вам друга для меня, Бог свидетель между мною и Вами, что я истину говорю Вам».

В пространном, как обычно, письме Бондарев спрашивал, почему евреи и сектанты-субботники ненавидят Христа. По мысли Толстого, эта ненависть началась с тех времен, когда безбожники первосвященники, фарисеи и саддукеи, мучили и распяли Христа за то, что он будто бы называл себя Богом. Христос «никогда не говорил про себя, что он Бог, а называл себя сыном Божьим так же, как и всех людей». Христа «надо признать человеком », «самым последним и великим пророком, открывшим нам истину» (т. 66, с. 438—439).

Толстой обещал выслать «на днях» французское издание книги Бондарева «Трудолюбие и тунеядство, или Торжество земледельца», вышедшее в Париже в 1890 г., и просил присылать «еще писание». В последующих письмах Бондарев продолжал развивать свои мысли о грехе владения землей: «Тут четыре рода преступлений: 1. дармоедство, 2. рабство, 3. прикрытие закона и 4. нагло отнятая от людей земля» (30 апреля 1894 г.); рассказывал о своем желании «написать письмо в великое Министерство с выражением их тунеядства и нагло отнятой у людей земли и притом горячей огня их обжечь и холодней мороза ознобить» (31 августа 1894 г.); составил и послал Толстому новую статью «Польза труда и вред праздности» (12 августа 1896 г.); предчувствуя недалекую смерть (он родился в 1820 г.), размышлял о загробной жизни и был уверен, что там он соединится с Толстым (при жизни они никогда не виделись); рассказывал, что, отчаявшись донести до людей свою истину, высекает на каменных плитах все главное и просит положить эти камни на свою могилу.

Толстой был согласен с Бондаревым во всем, кроме надежд на «великое Министерство», т. е. правительство и царя, и рассуждений о «загробной жизни будущего века».

В августе 1895 г. Толстой предложил называть друг друга ты: «проще и приличнее нам, старикам, писать друг другу ты, а не вы» (т. 68, с. 143). В одном из писем послал свою фотографию. Бондарев ответил восхищенно 28 декабря 1896 г.: «Прошу и умоляю тебя, Л. Н., скажи ты мне откровенно, за что ты меня столько пламенно уважаешь? Ведь я пред тобою, известным всему свету человеком, нуль без единицы... Даже и портрет мой показывает меня со всех 4-х сторон, сверху и снизу, изнутри и извне, что я по будням заношен, да, впрочем, и твой портрет никакой пышности не представляет, а показывает тебя в великих трудах изнуренного человека, одна рука за поясом, рубаха посконная, холщовая, на голове и на бороде волосы в беспорядке и несколько сгорблен».

«О, сколько много там не наилучшие, а наихудшие измены и какая темнота да запутанность».

Отвечая 11 сентября 1898 г., Толстой уверял, что в Париже книга была переведена «прекрасно», а пропущено «только то, что могло не привлечь, а оттолкнуть читателя»: «Вновь печатать и добавлять и не станут, да и незачем. В том виде, в каком она есть, книга делает и сделает свое дело, т. е. распространит между людьми сознание их греха и укажет им средства его искупить». Заключительные строки этого последнего письма — пожелание «душевного спокойствия и в жизни и в встрече близко уже предстоящей нам смерти» (т. 71, с. 438).

Бондарев умер 3 ноября 1898 г. и перед смертью просил известить Толстого. Получив это сообщение от сына, Даниила Тимофеевича, Толстой ответил, что высоко ценил его отца как писателя, любил как человека, и спрашивал, исполнили ли его желание похоронить в поле, где хлеб растет.

XVII

3 ноября 1893 г. Толстой написал Н. Н. Страхову: «Мы живем в Ясной одни с Машей, и мне так хорошо, так тихо, так радостно скучно, что не хотелось бы изменять, а вероятно скоро поеду в Москву» (т. 66, с. 419). Посетивший Ясную Поляну в эти дни знакомый помещик и судебный деятель А. А. Цуриков записал в своем дневнике: «Накормили ужасающим обедом из овсянки. Слава Богу, хоть каша гречневая была с маслом, а то хоть волком вой. Нет, без графини туда ездить опасно. Умрешь с голоду. Читал многое из его произведений в рукописи. Очень сильно, еще более ярко и очень односторонне. Протест против мирных празднеств во Франции по поводу приезда наших моряков очень тоже резок, но и остроумен. Должен очень понравиться в Германии и Англии. Вечером после обеда он очень оживился, много говорил горячо, сильно, но мягко. С ним спорить нельзя, он подавляет не столько мышлением, сколько своеобразным красноречием, которое неотразимо, как гипноз. Соединение при этом страшного яда с детской иногда наивностью»58. Что касается еды, Толстой еще 5 октября отметил в дневнике: «... Я уже недели три совсем бросил чай, кофе, сахар и, главное, молоко и чувствую себя только бодрее». А спустя три дня написал в Тулу разделявшей его взгляды Л. Ф. Анненковой: «Моя жизнь идет лучше и радостнее, чем я того стою. Я последовал вашему примеру и отказался от молока, кофе и чаю уже с месяц, но заменил это овсянкой. Сделайте это: утром и вечером, когда пьют чай. И прекрасно: меньше сплю и голова свежей» (т. 66, с. 403). Студенту-медику из Голландии, который прочитал в газете, что Толстой «тратит на питание 18 сантимов в день», и спрашивал, чем же он питается, последовал в феврале 1894 г. ответ, подтверждавший истинность газетного сообщения (т. 67, с. 32).

В письме Г. А. Русанову, который горячо интересовался творческой, в особенности художественной работой Толстого, подробно рассказано о распорядке московской жизни: «Поглощает теперь всю мою жизнь писание. Утро от 9 до 12, до 1 иногда, пишу, потом завтракаю, отдыхаю, потом хожу или колю дрова, хотя сил уже становится меньше, потом обедаю, после обеда перевожу с Машей Амиеля (такой милый, умерший уже писатель-женевец); он будет напечатан в «Северном вестнике»; или Лаодзе с Поповым, потом письма или посетители. Но все это по энергии жизни, направленной на это, относится к утренней работе как 1: 10. Вся жизнь сосредоточчивается в утреннем писании».

За художественное, «начатое и не начатое, к которому особенно тянет», признавался Толстой, нельзя взяться, пока не окончены статьи — предисловия к Амиелю и Мопассану, о Тулоне, об искусстве, послесловие к «Царству Божию внутри вас»: «Часто думал и думаю, вот если бы посадили меня в тюрьму и дали бы бумагу и перо, как бы я радостно стал писать художественное» (т. 66, с. 436—437).

Впрочем, временами казалось, что писание, во всяком случае художественное, кончилось и представлялось тщеславной мечтой. 22 декабря, рассказывая в дневнике о чтении «прекрасной» книги американца, приверженца Генри Джорджа — Фрэнка Парди Вильямса «Истинный сын свободы», Толстой заметил: «Вызвало желание писать драму59. Думаю иногда, что я вышел уже и не в силах писать. И мне грустно, точно как будто я и умирая буду писать и после смерти тоже. Недаром я записал в своей книжечке, скоро после приезда в Москву, что я забыл Бога. Как страшно это забыть Бога. А это делается незаметно. Дела для Бога подмениваются делами для людей, для славы, а потом для себя, для своего скверного себя. И когда ткнешься об эту скверность, хочется опять подняться».

XVIII

В черновой редакции Предисловия к «Дневнику» Амиеля Толстой рассказал, как он узнал о швейцарском философе-эстетике и поэте: «Уже давно Н. Н. Страхов говорил мне про особенные достоинства дневника Амиеля. Но мне все не приходилось прочесть его. Года 1½ тому назад я прочел эту книгу, и книга эта дала мне много душевных радостей. Читая ее, я отмечал из нее места, особенно поражавшие меня» (т. 29, с. 360).

«Fragments d’un journal intime» («Отрывки задушевного дневника») вышел после смерти Амиеля, в 1883—1884 гг. Отобранные фрагменты переводила Мария Львовна, Толстой помогал, и уже в сентябре 1893 г. уезжавший из Ясной Поляны Страхов взял в Петербург начало. Издательница «Северного вестника» Л. Я. Гуревич настойчиво просила предисловие к Амиелю, «чтобы видно было, кто он, что такое его дневник и что из этого дневника выбрано и печатается» (там же, с. 417). Эта просьба вполне соответствовала желанию самого Толстого: написать предисловие к Амиелю. Ко второй половине ноября — началу декабря следует, видимо, отнести ответное письмо профессора Московского университета по кафедре всеобщей литературы Н. И. Стороженко60. Знаток иностранной литературы писал, что во всех книгах и справочниках нашел лишь несколько строк из биографии Амиеля, называл его научные труды и послал две статьи французского философа Э. Каро. Толстой упомянул Каро в своем предисловии, как и другого француза, писавшего об Амиеле — Э. Шерера. Но тут же добавил, что труды этих критиков «едва ли долго переживут своих авторов, тогда как нечаянный, не настоящий труд Амиеля, его дневник, останется навсегда живою, нужною для людей и плодотворно действующей на них книгой».

Толстой пояснил далее свою мысль, высказав самое задушевное и устойчивое убеждение, выраженное вскоре и в предисловиях к рассказам С. Т. Семенова, к сочинениям Мопассана, а позднее в трактате «Что такое искусство?»: «Писатель ведь дорог и нужен нам только в той мере, в которой он открывает нам внутреннюю работу своей души... Все, что Амиель отливал в готовую форму: лекции, трактаты, стихотворения, было мертво, дневник же его, где, не думая о форме, он говорил только сам с собой, полон жизни, мудрости, поучительности, утешения и навсегда останется одной из лучших книг, которые нам нечаянно оставляли люди, как Марк Аврелий, Паскаль, Эпиктет».

Первостепенное значение имело для Толстого и то, что в «Дневнике» Амиеля открываются духовные искания личности, путь человека к Богу: «Можно найти много более стройных и красноречивых выражений религиозного чувства, чем выражения религиозного чувства Амиеля, но трудно найти более задушевные и хватающие за сердце» (т. 29, с. 210—211).

В рукописи статья датирована: «19 декабря. Москва». Последняя, четвертая рукопись заканчивается словами Толстого: «От редакции надо сделать примечание, что печатаемое составляет выборки из первого тома, в следующем же номере будут выборки второго тома, еще более богатые содержанием» (там же, с. 419).

«Северный вестник» за 1894 г. вместе с начальными отрывками из «Дневника» Амиеля, печатание которых продолжалось до июля. Гуревич вспоминала, что бесчисленные корректурные поправки Толстого в переводе пленяли всех в редакции «тонкостью оттенков и гибкостью оборотов»61.

20 июня 1894 г. В. Ф. Лазурский, только что окончивший Московский университет и приглашенный (по совету Н. И. Стороженко) в Ясную Поляну для занятий греческим и латинским языками с Андреем и Михаилом Львовичами, записал в своем дневнике: «Долго коректировал с Л. Н. «Дневник Амиеля». Часто Л. Н. повторяет: «Как хорошо!» по поводу афоризмов автора дневника. Не потому ли его так влечет Амиель (он называет эту книгу одной из «любимых» своих), что темы предсмертных рассуждений о жизни, ее смысле и развязке делаются все более близкими, так как ему уже 65 лет»62.

В том же 1894 г. «Посредник» выпустил книгу Амиеля с предисловием Толстого. Вошла статья и в тринадцатую часть девятого издания «Сочинений гр. Л. Н. Толстого», издававшегося Софьей Андреевной63.

Женевский мыслитель стал для Толстого спутником до конца жизни: многочисленные выдержки из Амиеля входят в книги «Круг чтения», «На каждый день», «Путь жизни».

XIX

За два с половиной месяца московской жизни (до отъезда в Гриневку, имение сына Ильи Львовича) Толстой сделал в дневнике только одну, и очень горькую запись: «Мне тяжело, гадко. Не могу преодолеть себя. Хочется подвига. Хочется остаток жизни отдать на служение Богу. Но Он не хочет меня. Или не туда, куда я хочу. И я ропщу. Эта роскошь. Эта продажа книг. Эта грязь нравственная. Эта суета. Не могу преодолеть тоски. Главное, хочу страдать, хочу кричать истину, которая жжет меня». В первой записи, сделанной в Гриневке 24 января 1894 г., — те же признания: «Тяжесть от пустой, роскошной, лживой московской жизни и от тяжелых или скорее отсутствующих каких-либо отношений с женой особенно давила меня. Она не могла, потом не захотела понять, и этот грех ее мучает ее и меня, главное, ее. Девочки хороши. От них и от Левы радость. Последнее письмо от Левы64. Он сердится на меня за то, что я допускаю эту безобразную жизнь, портящую подрастающих детей. Я чувствую, что я виноват. Но виноват был прежде. Теперь же уже ничего не могу сделать... ».

Так останется до конца жизни: внутренний разлад, жалость, временами нежность, забота, любовь, а порой — резкие столкновения, пока все не завершится уходом и концом.

Москва с ее суетой мешали, как написал Толстой Н. С. Лескову, «работать столько и с такой свежей головой, как в деревне» (т. 66, с. 445).

Среди московских заметок в записной книжке появилось: «Басня о человеке, потерявшем дорогу и потому бегущем изо всех сил, куда попало» (т. 52, с. 251). Так родилось художественное произведение, опубликованное в 1895 г. под названием «Три притчи»65. В декабре 1893 г. были созданы две. В плане биографическом все притчи необычайно интересны и важны: это прямая попытка художественным путем разъяснить свои взгляды, объясниться с читателями, освободить их от заблуждений насчет сути своей позиции, уменьшить свою горечь от непонимания. В середине 90-х годов в Толстом очень сильно жило это стремление: раскрыть положительные, т. е. истинные основы своего миросозерцания. С этой целью писались «Три притчи», драма «И свет во тьме светит» и «Катехизис» — статья «Христианское учение». Все это исповедальные книги.

Первая притча — о «сорной траве на хорошем лугу», которую «добрый и мудрый хозяин» советует не косить, а вырывать. Но его не послушались, и все поле заросло сорняками. «То же самое случилось и со мной, — продолжает Толстой, — когда я указал на предписание евангельского учения о непротивлении злу насилием... злу насилием, состоящее в том, чтобы бороться со злом злом же. И эти слова мои были поняты так, что я говорю, будто Христос учил тому, что не надо противиться злу» (т. 31, с. 58—59).

Вторая притча — о том, как торговцы стали подмешивать в свои товары разные дешевые и вредные примеси, и городские жители все страдали, но никто не решался высказать неудовольствия, а когда одна хозяйка, всегда кормившая семью домашними припасами и случайно приехавшая в город, открыла обман, бранить стали ее — «грубую деревенщину». «То же случилось со мной, — пишет Толстой, — по отношению к науке и искусству нашего времени. Я всю жизнь питался этой пищей и — хорошо ли, дурно — старался и других, кого мог, питать ею. И так как это для меня пища, а не предмет торговли или роскоши, то я несомненно знаю, когда пища есть пища и когда только подобна ей... Когда я стал говорить это, никто, никто, ни один человек ни в одной статье или книге не возразил мне на эти доводы, а изо всех лавок закричали, как на ту женщину: Он безумец! он хочет уничтожить науку и искусство, то, чем мы живем. Бойтесь его и не слушайтесь! Пожалуйте к нам, к нам! У нас самый последний заграничный товар» (т. 31, с. 62)66.

Третья притча — та, что была в истоке замысла: «Шли путники. И случилось им сбиться с дороги, так что приходилось идти уже не по ровному месту, а по болоту, кустам, колючкам и валежнику, загораживавшим им путь, и двигаться становилось все тяжелее и тяжелее».

Совет рассудительного человека, что надо остановиться и обдумать свое положение, а не двигаться вперед по ложному или метаться в разных направлениях, был с негодованием отвергнут. «Точь-точь то же самое случилось со мной, когда я попытался высказать сомнение в том, что путь, по которому мы забрели в темный лес рабочего вопроса и в засасывающее нас болото не могущих иметь конца вооружений народов, есть не вполне тот путь, по которому нам надо идти... «Мы и так ленивы и отстали. А тут проповедь лени, праздности, неделания!» Некоторые прибавили даже: ничегонеделания...

— Что стоять? Что думать? Скорее вперед! Все само собой сделается!..

Если бы можно было еще сомневаться в том, что мы заблудились, то это отношение к совету одуматься очевиднее всего доказывает, как безнадежно мы заблудились и как велико наше отчаяние» (т. 31, с. 64—65).

XX

В Москве зимой 1893/94 г. бывало много посетителей: друзей, толстовцев — «темных», как их называла Софья Андреевна, новых знакомых. Мария Львовна писала 6 февраля 1894 г. Л. И. Веселитской: «В Москве мы последнее время измучились и устали от постоянных посетителей. В Москве невозможно оградить себя от них; да и не должно этого делать. Папа считает, что раз люди идут к нему, он должен, как только может, удовлетворять их требованиям и никак не может не пускать их к себе»67.

Молодые студенты, кончавшие филологический факультет Московского университета, Ю. А. Веселовский и М. Берберьян, принесли изданный ими первый том сборника «Армянские беллетристы». Толстой расспрашивал об участи армян в Турции и выразил сомнение, что восстание может чему-либо помочь: «Одно освобождение и достижение политической самостоятельности еще ничего не значит. Оно еще не делает народа счастливым и не устраняет ни гнета, ни эксплуатации. Освободись завтра Турецкая Армения, какое-нибудь другое правительство будет угнетать бедных и слабых. А какое это будет правительство — армянское, русское, французское, в сущности — безразлично...»68.

В литературной части беседа шла об Амиеле и Мопассане. Толстой сказал: «Мопассан после Виктора Гюго — лучший писатель новой эпохи. Я его очень люблю и ставлю выше всех его современников... О нем многие судят неверно. Это не только замечательный талант, это — единственный писатель, который, наконец, понял и воссоздал всю отрицательную сторону отношений между женщиной и мужчиной... И никто с такой меткостью и художественностью, как он, не изображал все страдания, все душевные муки, порождаемые низменными отношениями к женщине»69.

О писателях говорил Толстой и с молодым профессором литературы в Бордо, переводчиком Жюлем Легра, посетившим Хамовники под вечер 20 декабря 1893 г.

«Толстой мне кажется высоким, крепким, стройным, ему не дашь и пятидесяти лет, хотя на самом деле ему уже шестьдесят пять. Он еще необычайно бодр... Он приветствует меня на превосходном французском языке, звучащем естественно, ненапыщенно, благородно и без тени педантизма... Наибольшее впечатление... производит непроницаемый, щупающий, сверлящий взгляд. Временами, когда Толстой улыбается, из-под огромных, кустящихся бровей неожиданно вырываются теплые, мягкие вспышки света»71.

Говорили о народном образовании в России, хвалили Чехова, его рассказ «Беглец», появившийся незадолго до того в «Revue des Deux Mondes».

«Это был почти великий писатель, ему не хватало лишь электрической искры — той искры, которая превращает в воду разрозненные элементы»); о книге П. Сабатье «Жизнь св. Франциска Ассизского», недавно прочитанной72, и о романе Э. Золя «Земля» («Он находит только, что Золя скрыл лучшие стороны сельской жизни и крестьянского характера, что он придал своим героям преувеличенную эротическую чувствительность...»).

Когда разговор коснулся «Войны и мира», Толстой сказал: «... Мои романы — дело прошлое. И я потерял к ним всякий интерес.

— Полно, Лев Николаевич, — необдуманно заметил я. — Если бы вы не написали своих романов, кто читал бы ваши философские сочинения?

— Может быть, может быть! Люди так несерьезны!..»

«Впечатление умилительное, благостное, успокаивающее, утешительное произвел этот бодрый старец-мыслитель. От него исходит доброта — не приторная, а совершенно естественная, откровенная, свободная», — закончил Легра этот свой рассказ73. Те же мысли одушевляют повествование о Толстом в книге Легра «Au Pays Russe», изданной в Париже в 1895 г. 74

В дневниковой записи 22 декабря Толстой счел нужным отметить лишь одно посещение — профессором Московской консерватории пианистом Д. С. Шором: «Мы с ним говорили о музыке, и мне в первый раз уяснилось истинное значение искусства, даже драматического». Из воспоминаний художника П. И. Нерадовского, тогда студента Училища живописи, ваяния и зодчества, известно, что пианиста Шора пригласил поехать к Толстым М. А. Олсуфьев. Нерадовский тоже был в этот вечер в Хамовническом доме. Шор играл

«сам исполнил отдельные музыкальные фразы, стараясь втолковать ему свое понимание этой вещи Шопена и какие оттенки особенно нужно придать отдельным местам ее»75.

XXI

Последние дни 1893 г. кроме работы, умственной и физической76, были заняты мыслями и хлопотами об отнятых у Хилковых детях и об арестованной в Туле женщине-враче М. М. Холевинской. Толстой написал по этому поводу в Петербург А. Ф. Кони и А. М. Кузминскому. «Сколько мы, друзья ее, можем догадываться, ее схватили по оговору еврейки, фельдшерицы, по фамилии Труша, взятой в Киеве еще осенью. Еврейка эта кажется мне мало опасный человек — я ее видел — шальная социалистка, каких много развелось теперь. Холевинская же наверное ни в чем не замешана и ее наверное отпустят. Нельзя ли сделать так, чтобы ее отпустили пораньше, не замучив ее до смерти» (т. 66, с. 455)77.

Но жизнь собственной его семьи шла своим чередом, со своими волнениями, радостями и горестями, своими буднями и праздниками. Решено было на 1 января пригласить не просто ряженых, а устроить костюмированный вечер. П. И. Бирюков, часто бывавший теперь в доме Толстых (по делам «Посредника»), написал позднее: «Если затеи не представляли какой-нибудь безумной траты денег и роскоши, то Л. Н. сам увлекался и радовался общему добродушному веселью.

Таков был вечер 1-го января 1894 г. Во время вечернего чая, на котором присутствовал и Л. Н., разговаривая с гостями, послышался звонок, и вскоре дети с радостью объявили, что приехали ряженые. На лице Л. Н-ча пробежала улыбка недовольства. Но двери отворились, и в залу вошло несколько почтенных, хорошо известных Москве лиц, художников, литераторов и ученых. Все были несколько удивлены и встали со своих мест, чтобы поздороваться с вошедшими. Но удивление достигло высших пределов, когда среди вошедших заметили самого Л. Н-ча в темносерой блузе, подпоясанной ремнем, с заложенными за него пальцами, который подошел к настоящему Л. Н-чу и, протягивая ему руку, сказал: «Здравствуйте, Л. Н.» Два Л. Н-ча поздоровались и настоящий Л. Н. с недоумением рассматривал своими близорукими глазами своего двойника. Это оказался искусно загримированный его друг Лопатин. Помню, что такой же эффект произвели загримированные И. Е. Репиным, Вл. Серг. Соловьевым, А. Г. Рубинштейном и другими. Напряженное недоумение сменилось вскоре бурным весельем, среди которого слышался и громкий хохот Л. Н-ча»78.

Отмечая 24 января, после месячного перерыва в дневнике, свои новые встречи, Толстой записал: «Познакомился с женой Хилкова. Та же женщина без нравственного двигателя. Еще с Волкенштейном и Меньшиковым: оба внешние, хорошие, добрые, умные последователи — особенно Меньшиков». И свои грустные мысли по этому поводу: «Никак не отделаешься от иллюзии, что знакомство с новыми людьми дает новые знания, что чем больше людей, тем больше ума, доброты, как чем больше вместе углей горящих, тем больше тепла. С людьми ничего подобного: все те же, везде те же. И прежние и теперешние, и в деревне и в городе, и свои и чужие, и русские и исландцы и китайцы. А чем больше их вместе, тем скорее тухнут эти уголья, тем меньше в них ума, доброты». Полтавский земский врач А. А. Волкенштейн, в прошлом революционер, теперь увлекался идеями Толстого; ехал в Москву вместе с Буниным.

О встрече с Толстым подробно рассказал сам Бунин — позднее, в книге «Освобождение Толстого». Свидание было коротким.

Молодой писатель услышал слова:

«Пишите, пишите, если очень хочется, только помните, что это никак не может быть целью жизни».

«С женщиной можно жить только как с женой и не оставлять ее никогда... Хотите жить простой, трудовой жизнью? Это хорошо, только не насилуйте себя, не делайте мундира из нее, во всякой жизни можно быть хорошим человеком...»

«Не ждите многого от жизни, лучшего времени, чем теперь у вас, не будет... Счастья в жизни нет, есть только зарницы его — цените их, живите ими...»79.

Возвратясь в Полтаву, Бунин написал: «Ваши слова, хотя мне удалось слышать их так мало и при таком неудачном свидании, произвели на меня ясное, хорошее впечатление; кое-что ярче осветилось от них, стало жизненней»80.

Б. Н. Леонтьев, бывший воспитанник пажеского корпуса, ставший толстовцем (в декабре 1891 г. он пешком пришел в Бегичевку, принеся собранные в Полтаве деньги на содержание двух столовых), написал 30 января: «Бунин рассказывал про всех московских друзей, но приехал очень огорченный, что так мало провел времени с вами, — вы были главная цель его поездки, — он вас очень любит и давно жаждал знакомства с вами. Он не может спокойно, без волнения говорить о вас... Он хочет бросить свою службу и заняться продажей книжек “Посредника”» (т. 67, с. 49).

Толстой отправил Бунину ласковое письмо, повторив советы, высказанные при встрече, и заключив строгим напутствием: «Смерть Дрожжина и отнятие детей Хилкова суть два важные события, которые призывают всех нас к большей нравственной требовательности к самим себе и к все большему и большему освобождению себя от всякой солидарности с той силой, которая творит такие дела» (т. 66, с. 48).

— «произошло отчуждение», как выразился сам Чичерин в письме к жене81. Толстой 14 января заметил в записной книжке: «То, что вочеловечение, искупление и воскресение может доказываться философски (как у Чичерина), доказывает, что философия может доказывать все, что хотите, и потому ни в чем убеждать не может».

Такое понимание сущности христианства было изложено Чичериным в книге 1879 г. «Наука и религия», не изменилось и теперь, и было очень далеко от взглядов Толстого.

XXII

24 января в дневнике отмечено: «Глупое положение на съезде натуралистов, которое было мне очень неприятно».

Этот, девятый по счету, съезд естествоиспытателей и врачей проходил в Москве с 3 по 11 января под председательством К. А. Тимирязева. Во время общего заседания 11 января в колонном зале Благородного собрания в зал вошел Толстой — послушать речь профессора-математика В. Я. Цингера «Недоразумения во взглядах на основания геометрии». Как вспоминал сын докладчика А. В. Цингер, тема была избрана в связи с юбилеем Н. И. Лобачевского, которого Толстой помнил как ректора Казанского университета.

Остаться незамеченным, конечно, не удалось, пришлось подняться на эстраду, занять место рядом с председателем и выслушать овацию публики. Вечером Толстой со смехом упрекал молодого Цингера: «И что же вы говорили, что нет парада? Такая пропасть народу, все фраки и все точно «именинники»... «праздник науки», а какая-то ученая масленица... А скажите, почему это, когда читали благодарность Капнисту82, студенты зашикали, а Столетову так сильно хлопали?.. Жаль, не слышал я речи Василия Яковлевича Столетова с начала. В конце мне понравилось: «не только свету, что из окошка»83. В перерыве Толстой беседовал с физиологом И. М. Сеченовым.

На другой день присутствие Толстого на съезде отметила газета «Русские ведомости». Астроном К. Д. Покровский написал своему другу С. В. Щербакову: «Вчера не общем собрании на эстраде в 1-м ряду сидели два графа: 1) граф Капнист и 2) гр. Лев Толстой. Первый был, конечно, во фраке, под которым на белой груди красовалась красная лента, второй в штанах и в блузе, подпоясанной узким ремнем. Первого, хотя и случайно, но довольно эффектно ошикали, второго встретили страшным громом рукоплесканий»84.

Уезжая 23 января в Гриневку, Толстой в вагоне поезда встретился с харьковским профессором физиологом, материалистом по убеждениям, В. Я. Данилевским, прочитавшим на съезде доклад «Чувство и жизнь». Об этой речи Толстой знал из рассказов А. В. Цингера и печатного «Дневника съезда». Не зная, кто его собеседник, сказал, что ему особенно не понравилась речь Данилевского. «Оказалось, что это сам Данилевский. Очень умный и симпатичный человек. Речь его получила такой резкий смысл потому, что она урезана. Мы приятно поговорили. И я вновь подтвердил себе, как не надо осуждать», — написал Толстой в Париж сыну Льву Львовичу (т. 67, с. 20).

— не единогласно: «за» было 25 голосов, против — 585.

Международная известность и авторитет Толстого в это время были уже так велики, что представители разных европейских и американских обществ обращались с просьбами об участии в своей деятельности или рассказывали о ней, надеясь на одобрение.

Эдуард Казалет, организовавший в 1893 г. «Англо-русское литературное общество», писал из Лондона, и Толстой с радостью согласился быть членом: «Я всей душой сочувствую всякому способу единения людей, независимо от политических партий...» (т. 66, с. 402).

От имени общества «Молодых друзей мира», созданного на юге Франции, обратился Феликс Шредер и просил что-нибудь для журнала. Толстой обещал статью «Христианство и патриотизм», когда она будет закончена, а пока посоветовал сделать краткое изложение всего, что касается войны, из книги «Царство Божие внутри вас» (т. 66, с. 402). Такое изложение появилось в январском номере за 1894 г. журнала «La paix par le droit».

встрече с Толстым он «с некоторой иронией» отозвался об А. Дежардене, издателе журнала «L’union pour l’action morale» («Союз морального действия»). Толстой ответил: «О Дesjardin я имею самое хорошее мнение, усиленное теперь вашим письмом, и буду держаться его. В 1-м № «Revue des deux mondes» была его статья о свободе и социализме, которая мне очень понравилась доказательством очевидной неисполнимости программы социалистов, и я поручил перевести ее с тем, чтобы напечатать в изданиях «Посредника»86. Я не согласен с ним только в том, что читается между строк его статьи, что если программа социалистов неисполнима, то настоящее положение вещей может и должно оставаться, каким оно есть, с собственностью земли и капитализмом. Я думаю, что настоящий порядок вещей еще менее может продолжаться, чем государственный социализм — осуществиться» (т. 67, с. 24).

Случилось так, что с Дежарденом в Париже встретились Татьяна Львовна и Лев Львович. Татьяна Львовна писала матери: «Вчера вечером был у нас Desjardin, очень интересный человек, рассказывал про Мопассана, которого он хорошо знал. Говорил, что раз они пообедали вместе и шли домой по бульварам и говорили о Толстом. Мопассан читал только «Войну и мир» и «Анну Каренину», и Дежарден ему посоветовал прочесть «Смерть Ивана Ильича», которую он только что прочел и от которой был в восторге. Он в нескольких словах передал ему содержание. После этого Мопассан замолчал, взял его под руку, и они долго шли молча. Потом Мопассан стал говорить, что вся его деятельность никуда не годится, что он прожил пустую, ненужную жизнь, лучше было бы, коли бы он был cultivateur <земледельцем>, и просил прислать ему «Смерть Ивана Ильича». Это была последняя книга, которую он прочел. Через пять-шесть дней он сошел с ума»87.

19/31 января некая Бона Вейльшоф из Милана крупным почерком старательно написала, что она выучилась по-русски, чтобы читать сочинения Толстого в подлиннике. На приложенном ею листочке Толстой выполнил ее просьбу и отправил свои несколько слов: «Вам сказано: око за око и зуб и зуб, а я говорю вам: не противься злому.....» Сознание исполнимости этого правила дает человечеству новую, блаженную жизнь» (т. 67, с. 31).

Другой иностранец, англичанин Эдвард Петерсон, спрашивал мнение Толстого о церкви — «как мнение человека, чье учение мы исповедуем». Толстой ответил кратко, но вполне определенно: «...Я считаю, что церкви являются величайшими врагами хорошей христианской жизни» (т. 67, с. 42).

«Новое священство» английской романистки Марии Луизы де ла Раме (псевд. Уйда) — «против докторов и вивисекции» (т. 67, с. 45). Толстому брошюра показалась «очень сильной», «замечательной»; он хотел издать ее по-русски и даже написать предисловие — «высказать свои взгляды по тому же вопросу» (т. 67, с. 61).

Из Манчестера писал Джон Крауфорд: прочитав «Царство Божие внутри вас», он увидел человека, близкого по взглядам, и тоже посылал свои брошюры. Толстой ответил благодарственным письмом: «Я твердо верю, что очень близко то время, когда учение Христа станет не только учением, но действительностью, и ваши писания и деятельность укрепляют эту веру» (т. 67, с. 63).

В марте 1894 г. началась переписка с Джоном Кенворти. Посетившему его (по просьбе Толстого) Эрнесту Кросби Кенворти сказал, что день, когда он получил первое письмо Толстого, был «одним из счастливейших дней его жизни». Книгу Кенворти «Анатомия нищеты» (Лондон, 1893) Толстой «достал у одного книгопродавца и дал перевести ее на русский язык» (т. 67, с. 62) раньше, чем получил от автора. В 1900 г. для третьего английского издания этой книги написал предисловие.

XXIII

В Гриневке Толстой пробыл до конца января. Илья Львович находился в это время за границей, дома хозяйничала молодая Софья Николаевна. Внучке Анночке было уже 6 лет, маленькому Мише три с половиной месяца; двухлетнего Николеньку похоронили в декабре. Вернувшись в Ясную Поляну, Толстой записал 9 февраля в дневнике: «Уехали от Сони Т. 1-го. Мне было очень хорошо там. Я полюбил ее». И 28 января — в письме Льву Львовичу: «Соня очень мила, и дети прекрасны» (т. 67, с. 20).

Но в первый же день по приезде в Гриневку открылись так знакомые картины народной жизни: «С утра вижу, по метели ходят, ездят в лаптях мужики, возят Илюшиным лошадям, коровам корм, в дом дрова. В доме старик повар, ребенок девочка работают на него и его семейство. И так ясно и ужасно мне стало это всеобщее обращение в рабство этого несчастного народа. И здесь, и у Илюши — недавно бывший ребенок, мальчик — и у него те же люди, обращенные в рабов, работают на него. Как разбить эти оковы? Господи! помоги мне, если ты открыл мне это так ясно и так нудишь меня» (дневник, 24 января).

«Здесь, приехавши в Гриневку и увидав заморышей мужичков ростом с 12-летнего мальчика, работающих целый день за 20 к. у Илюши, мне так ясно то учреждение рабства, которым пользуются люди нашего класса, особенно ясно, видя этих рабов во власти Илюши, который недавно был ребенком, мальчиком, что рабство это, вследствие которого вырождаются поколения людей, возмущает меня, и я, старик, ищу, как бы мне те последние годы или месяцы, которые осталось мне жить, употребить на то, чтобы разрушить это ужасное рабство; но в Париже то же рабство, которым ты будешь пользоваться, получив 500 р. из России, то же самое, только оно закрыто» (т. 67, с. 19).

В Гриневке продолжалась правка статьи «Христианство и патриотизм»; Татьяна Львовна, поехавшая с отцом, вечерами переписывала. Как всегда — чтение. На этот раз — французские романы: Э. Род. «Жизнь Мишеля Тесье» и А. Дюма-отец «Сильвандир». В письме к Софье Андреевне отзыв: о первом — «как бездарно! Как все выдумано. Не видно той страсти, из-за которой он погубил все, и еще менее видна его, Тесье, талантливость... С важностью мажет и воображает, что он психолог». О втором: «Бодро, весело, умно и талантливо, и sobre <скромно> и без претензии» (т. 84, с. 207).

Отправлялись письма, в том числе приветственное В. В. Стасову по случаю 70-летия. Толстой просил жену пересылать приходящие на его имя письма, потому что «бывают нужные. Кроме того, если не пересылать, слишком много наберется».

27 января ходил пешком в Никольское, принадлежавшее Сергею Львовичу: «любовался на Сережин дом и intérieur», как сказано в том же письме к Софье Андреевне.

XXIV

«Сначала Поша, который только радостен, потом М. Н. Чистяков с Тарабариным, мужиком рационалистом. Он был только день, и было только приятно88; потом Емельян. Этот очень понравился всем нам. А мне был особенно интересен тем, что уяснил мне смысл сектантства» (дневник, 9 февраля). Под влиянием В. Г. Черткова Е. М. Ещенко отказался от сектантства (хлыстовства), и теперь Толстой написал о нем: «Емельяна я очень полюбил. Какой понятный мне и родственный по духу человек! Я никогда не ожидал его таким. В особенности поразили меня в нем ясный и твердый ум, спокойствие и правдивость... Лучшие люди, которых я знаю из народа, — таких я знаю трех — совершенно свободны от всякой формы. И они-то и подобные им теперь — передовые борцы, делающие дело Божие. Я в первый раз по Емельяну узнал силу этой мертвящей организации, и это мне было очень поучительно» (т. 87, с. 253—254)89.

Это письмо Черткову Толстой писал в Туле, где встречал Н. Н. Ге. На другой день в дневнике отмечено: «Ге увлекается искусством».

Обычно всегда воодушевленный, Ге в этот раз был особенно радостен: он закончил картину «Распятие» и, послав ее пока в Москву, намеревался везти в Петербург на Передвижную выставку.

На другой день по приезде Ге Толстой записал в дневнике: «Думал за это время с ужасной силой о значении своей жизни, но высказать не могу ¹/₁₀₀ » Далее идет расшифровка, обрывающаяся на полуфразе. «Смысл жизни» определен так: «служить Богу, спасая людей от греха и страданий». И рядом — запись художественного замысла, никогда не осуществленного: «Ясно пришла в голову мысль повести, в которой выставить бы двух человек: одного — распутного, запутавшегося, павшего до презрения только от доброты, другого — внешне чистого, почтенного, уважаемого от холодности, не любви»90.

П. И. Бирюков свидетельствует еще: «... В эти дни пребывания в Ясной Поляне Л. Н. в первый раз рассказывал нам легенду о старце Федоре Кузьмиче, еще долго потом занимавшую его мысли и воображение. Мне удалось записать с его слов этот первый набросок его рассказа»91.

11 февраля Толстые вместе с Ге и Бирюковым приехали в Москву. Конечно, Толстому не терпелось увидеть картину (она находилась в частной мастерской на Долгоруковской улице). Бирюков стал свидетелем этого события и так рассказал о нем: «Два друга, два великих художника, поставивших целью своей жизни воплотить в искусстве новый христианский идеал, были в этот момент соединены одним созданием, через которое, как через хороший проводник, передавался таинственный ток художественного созерцания. Волнение их достигло высшего предела, когда Л. Н. вошел в мастерскую и остановился перед картиной, устремив на нее свой проницательный взгляд. Н. Н. Ге не выдержал этого испытания и убежал из мастерской в прихожую. Через несколько минут Л. Н. пошел к нему, увидал его, смиренно ждущего суда, он протянул к нему руки и они бросились друг другу в объятия. Послышались тихие сдержанные рыдания. Оба они плакали, как дети, и мне слышались сквозь слезы произнесенные Л. Н-чем слова: “Как это вы могли так сделать!”»92.

26 февраля Толстой на вокзале провожал друга в Петербург. «Они едут вместе весело, Касаткин, Пастернак, Левитан. Я, кажется, без тебя, Таня, — писал Толстой дочери, — обидел Касаткина, высказав ему очень откровенно неодобрение его картине «паровая конка». Очень мне уж стало противно искусство для забавы» (т. 67, с. 56). В письме 18 февраля Н. А. Касаткин извинялся за то, что огорчил своими картинами (на 22-й Передвижной выставке в Москве) и своим «желанием оправдаться».

«Это бойня!» Полотно было снято с выставки и показывалось потом лишь в частной квартире, где его могли увидеть, конечно, немногие.

Узнав обо всем этом93, Толстой утешал и ободрял друга: «То, что картину сняли, и то, что про нее говорили, — очень хорошо и поучительно. В особенности слова «это бойня». Слова эти все говорят: надо, чтобы была представлена казнь, та самая казнь, которая теперь производится, так, чтобы на нее было так же приятно смотреть, как на цветочки. Удивительная судьба христианства! Его сделали домашним, карманным, обезвредили его и в таком виде люди приняли его, и мало того, что приняли его, привыкли к нему, на нем устроились и успокоились. И вдруг оно начинает развертываться во всем своем громадном, ужасающем для них, разрушающем все их устройство, значении... Снятие с выставки — ваше торжество. Когда я в первый раз увидал, я был уверен, что ее снимут...» (т. 67, с. 81—82).

Наверное, под впечатлением от картины Ге и в связи с постоянными размышлениями об искусстве94 Толстой 17 февраля отправился в Третьяковскую галерею. О впечатлениях удается узнать по письмам к Татьяне Львовне (в Париж) Софьи Андреевны и Марии Львовны. Толстой «умилился» картиной Н. В. Орлова из народной жизни («Умирающая»); «долго не мог уйти» от «Ареста пропагандиста» И. Е. Репина, «очень понравилась» его картина «Отказ от исповеди», но отрицательно отозвался об «Иван Грозный и сын его Иван» и «Не ждали»; возмущался В. М. Васнецовым: «бездарно и просто технически дурно»; нашел «прекрасной» картину Ге «Что есть истина?»

XXV

конвенции между Францией и Россией. Не раз посетил он Хамовнический дом, намереваясь, как сказал он Толстому, писать его биографию. Он просил разрешение использовать письма Толстого к Н. Н. Страхову, А. А. Толстой и С. С. Урусову. Толстой было согласился, но Страхов засомневался: «мне стало страшно за это мое сокровище», — написал он 15 марта. В следующем письме Страхов извещал, что А. А. Толстая дала копии с писем к ней, и замечал: «Будет с него! Пусть нанижет книжку ходячих фраз с ходячими приемами глубокомыслия и тонкости. Он довольно умен, но ничуть не подготовлен для понимания Вас и русской литературы. Для него это — чужая область»95. 16 марта Толстой направил отказ Гальперину-Каминскому: «Эти письма слишком интимного характера, чтобы они могли быть напечатаны при жизни как тех, кому они адресованы, так и того, кто их писал» (т. 67, с. 83)96.

О своих беседах с Толстым в 1894 г. Гальперин рассказал в мемуарах, опубликованных в 1898 и 1901 г. парижским журналом «Revue Illustrée»97.

Вспоминая, вероятно, свое недавнее поражение с детьми Хилковых, Толстой сказал парижанину: «Я говорю всю правду и делаю это не только из сознания своего человеческого долга, но и потому, что я единственный человек в России, имеющий возможность свободно высказываться. Этим я пользуюсь и для своих книг и даже когда пишу царю; если я и не получаю ответа, то, во всяком случае, знаю, что письма мои доходят по назначению, быть может, они когда-нибудь и окажут свое действие — ведь царь, как и все люди, наделен разумом и душой».

«Я прежде всего желаю Женечке узнать, зачем она живет на земле, и выполнить именно то назначение, ради которого она была на эту землю послана»98.

Пересказал переводчик и суждения Толстого о французских писателях, прежде всего — о Мопассане. «... Мэтр признался мне, что его огорчает необходимость осуждать тенденции автора «Жизни». Ставя талант Мопассана выше таланта Бурже и даже Золя и Доде, Толстой находит, что он пишет как художник только тогда, когда выставляет перед нами животные инстинкты человека, сладострастие, чувственность. То же у Анатоля Франса, чьи гривуазные рассказы правдивы и естественны, тогда как его описания жизни святых манерны и фальшивы. Хорошо описывать можно только то, что сильно любишь. Мы видим это же у Эмиля Золя. Его лучший роман — “Земля”; портреты крестьян, картины сельской жизни написаны превосходно. Среди молодых писателей, которых Толстой читает с удовольствием, следует назвать Эдуарда Рода и Поля Маргерита, из произведений первого он, впрочем, больше ценит философские этюды и литературно-критические статьи, чем романы. Великими, искренними поэтами были Виктор Гюго, Дюма-отец, а в наши дни — Сюлли-Прюдом. Особенно поразило автора “Власти тьмы”, что он встретил единоверца в авторе “Дамы с камелиями”».

Любопытен и приведенный Гальпериным-Каминским факт, последнее свидание Толстой назначил ему по телефону — «следовательно, не пренебрег возможностью использовать этот канал ненавистной ему цивилизации, и отправился для этого в контору соседней фабрики».

Во время зимних гастролей 1893/94 г. Лессинг-театра в Москве Толстого посетил немецкий театральный критик и драматург Оскар Блюменталь99. Позднее основатель театра вспоминал. «Я явился с намерением ставить вопросы, а вынужден был отвечать сам. Новое литературное движение в Германии, политическая жизнь, как она развернулась при Вильгельме II; имена народившихся новых талантов на поприще новелл и драматических произведений, основы представления и инсценировка пьес, как они изображались гастролировавшим в Москве Лессинг-театром... »100. Когда гость заговорил о том, почему бы не взглянуть на столицу Германии и познакомиться лично с ее живой и разнообразной умственной жизнью, Толстой ответил: «О, нет! Я разделяю мнение индийского мудреца, приведшего в числе семи смертных грехов также и путешествия без необходимости... Я никогда более не покину России». Разговор зашел и о задуманной пьесе («И свет во тьме светит»): «В этой драме я хочу изложить мою собственную исповедь — мою борьбу, мою религию и страдания, словом, все, что близко моему сердцу... Но поверьте, я умру, не окончив желанной работы». Спросил гостя о последних вещах Г. Ибсена, критически отозвался о «Дикой утке» и «Привидениях»: «Впрочем, плохой перевод может совершенно испортить впечатление. Я сам на себе испытал нечто подобное»101.

12 марта, субботним вечером (приемный день у Толстых), Хамовники посетил Андрю Диксон Уайт, американский посол в Петербурге (с 1892 по 1894 год), приехавший на неделю в Москву: «Нашел все большое семейство за длинным чайным столом. Граф и графиня, дочери и брат102 весьма любезно приветствовали меня. Встретил профессора Грота из университета. Долгий и интересный разговор с графом Толстым»103. На другой день американец опять встретился с Толстым — в Третьяковской галерее: «Граф очень интересен. Я сопровождал их по дороге домой»; 14 и 15 марта — новые встречи: «Он интересно говорил о религии, женщинах, мормонах... о поклонении крестьян мощам, о жизни после смерти и т. д.». Вместе навестили богатого купца-старообрядца (К. Т. Солдатенкова), гуляли по Кремлю. Тогда же Уайт продиктовал своему секретарю содержание бесед с Толстым, а позднее подробно рассказал о них в автобиографии104.

«Произошла единственная перемена, которая интересовала меня: впервые в истории России появился человек с мировой славой писателя и мыслителя — этим человеком был Лев Толстой». Пораженный скромностью обстановки и одежды хозяина, американец отметил его радушную манеру, одновременно полную «достоинства и величия»: «весь вид... говорил о том, что он прирожден повелевать».

В галерее Толстой, конечно, обращал внимание гостя на картины, которые любил сам: «Что есть истина?», «Распятие», «Выход с Тайной вечери» Н. Н. Ге, «Арест пропагандиста» и «Не ждали» И. Е. Репина, «Умирающая» Н. В. Орлова; критиковал как «неправдоподобные» исторические полотна Репина: «Правительница царевна Софья Алексеевна», «Иван Грозный и сын его Иван». «Мне становилось еще более понятно, — писал Уайт, — что сочувствие крестьянам и стремление проникнуть в их заботы и печали составляют основное начало его жизни».

«Человеком огромнейшего таланта», хотя «развращенным» (и потому «действие всех его произведений вращается вокруг женщины»), назвал Толстой Мопассана; выразил «симпатии» к Эмерсону, Готорну, Уиттьеру, одобрительно отозвался о Хоуэлсе, но, к удивлению собеседника, самой крупной фигурой в американской литературе назвал Адина Баллу, автора «Катехизиса непротивления» — «превосходного» сочинения, оцененного так же при первом чтении в июне 1889 г.

Спросил Уайт, когда и как, по мнению Толстого, в России будет сделан значительный успех в деле свободы и культуры. И услышал ответ, что произойдет это «скоро и решительно».

XXVI

И. А. Белоусовым105. Знакомство с Белоусовым прервалось до 1909 г., когда тот вместе с редактором газеты «Столичная молва» и сотрудниками фирмы «Граммофон» приехали в Ясную Поляну для записи голоса Толстого. Семеновым же весной 1894 г. Толстой занимался особо: в марте было написано предисловие к его рассказам.

Еще 3 февраля Семенов рассказал в письме о намерении издать свои рассказы отдельной книжкой. Толстой ответил, что будет рад помочь делу: «Книжечка может выйти хорошая, и я могу искренно похвалить ее» (т. 67, с. 43). Скоро нашелся издатель: К. Т. Солдатенков. И. И. Горбунов-Посадов известил об этом Толстого 18 марта; предисловие начато на оставшемся пустым месте этого письма.

21 марта Горбунов-Посадов сообщил Семенову, что к его «томику» Толстой «написал несколько вступительных слов». В печати статья, появившаяся как предисловие к сборнику «Крестьянские рассказы», датирована: 23 марта. В 1904 г. книга была переиздана «Посредником», а в 1909 г. открыла шеститомник рассказов Семенова106.

В короткой, всего две страницы, статье Толстой сначала изложил свое «правило судить о всяком художественном произведении с трех сторон»: содержания, формы, искренности автора; потом критиковал рассказ Г. Флобера, переведенный Тургеневым, «Юлиан Милостивый» — за холодность; наконец дал сжатую, но прекрасную характеристику рассказов русского крестьянского писателя: «Искренность — главное достоинство Семенова. Но, кроме нее, у него содержание всегда значительно: значительно и потому, что оно касается самого значительного сословия России — крестьянства, которое Семенов знает, как может знать его только крестьянин, живущий сам деревенскою тягловою жизнью. Значительно еще содержание его рассказов потому, что во всех главный интерес их не во внешних событиях, не в особенностях быта, а в приближении или в отдалении людей от идеала христианской истины, который твердо и ясно стоит в душе автора и служит ему верным мерилом и оценкой достоинства и значительности людских поступков.

Форма рассказов совершенно соответствует содержанию: она серьезна, проста, подробности всегда верны: нет фальшивых нот. В особенности же хорош, часто совершенно новый по выражениям, но всегда безыскусственный и поразительно сильный и образный язык, которым говорят лица рассказов» (т. 29, с. 214).

«Рассказы ваши большинству людей не предубежденных нравятся. Либеральные же журналы осуждают: один («Вестник Европы») за то, что они слишком не тенденциозны, а «Мир Божий» за то, что они тенденциозны. Пишите, не думая об этих критиках, а только о том, чтоб не погрешить словом»107.

XXVII

Окончив предисловие к Семенову, Толстой отметил в дневнике: «Многое хочется писать, но как будто сил нет. Надо попробовать художественное».

Среди внесенных в этот день мыслей особенно примечательны две: о жизни человеческой как художественном произведении — она также может заражать людей, действовать на них, и об ощущении своей собственной жизни. «Часто за это последнее время, ходя по городу и иногда слушая ужасные, жестокие и нелепые разговоры, приходишь в недоумение, не понимаешь, чего они хотят, что они делают, и спрашиваешь себя: Где я? Очевидно, дом мой не здесь».

Впрочем, настроения бывали и другие. Софья Андреевна, записав 2 марта в дневнике, что Лев Николаевич «приуныл», далее рассказывает, как он «с удивительной жизнерадостью, взглянув в окно на яркое солнце и взяв с окна фиников, отправился с Дунаевым на грибной рынок, чтоб посмотреть coup-d’oeil <взглянуть> на этот торгующий грибами, медом, клюквой и проч. — народ»108. Немного раньше десятилетняя Саша Толстая писала Татьяне Львовне: «Вчера вечером мы танцевали с Андрюшей, Мишей и Ваней, а Сережа играл, он теперь в Москве, и когда он заиграл Grand Rond, то все большие прибежали: папа, дедушка109 и англичанин110, начали танцевать вместе с нами, было очень смешно»111. А в другой раз, когда дети собирались на какой-то вечер и Сашу с Ваней завивал модный московский парикмахер Теодор, их отцу было «очень больно видеть Ваню завитым и Сашу разряженною» (т. 67, с. 56).

На воронежском вокзале виделись с Г. А. Русановым и обещали заехать к ним на обратном пути.

У Чертковых и Русановых Толстому было хорошо, радостно. Незадолго до того Татьяна Львовна записала в дневнике слова отца: «Папа говорит, что никто, как Чертков и Русанов, его не понимает. Русанов более с художественной, Чертков с моральной стороны. И что Чертков даже с излишним уважением все подбирает, что его касается, но зато ничего не упустит»112.

По возвращении Толстой отметил в своем дневнике: «Полюбил и оценил Галю. Очень полюбил Русанову и ее детей».

Галя — А. К. Черткова, которая была тогда тяжело больна, боялись за ее жизнь. Толстого, как всегда, покорила ее духовная высота. «Она очень жалка и мила, и тверда духом. Я сейчас с ней поговорил с полчаса и вижу, что она устала. Приподняться на постели она даже не может сама», — писал Толстой Софье Андреевне. И на другой день: «Нам очень хорошо, главное хорошо нравственно среди людей, которые нас любят» (т. 84, с. 212, 213).

— подснежники. Решили, что на лето Чертковы снимут дачу где-нибудь поблизости от Ясной Поляны: «так мы с ним душевно близки, столько у нас общих интересов, и так редко мы видимся» (т. 84, с. 212).

Как только в конце апреля Толстой переехал с Марией Львовной из Москвы в Ясную Поляну, тотчас начались поиски подходящего «помещения». Уже 30 апреля Толстой извещал Черткова, что нашел в Деменке, в 5-ти верстах от Ясной, маленький домик, нарисовал в письме его план, потом хлопотал о пристройке, вызывая ревнивые чувства у Софьи Андреевны. Она даже написала Черткову письмо, укоряя в том, что он утруждает своего друга заботами о даче. Толстой разъяснил: «Татьяна Андреевна не будет жить у нас113; вас, как поддерживающего во мне то, что ей страшно во мне, она опасается. Она боится тоже, что будет одинока. Я ж имел неосторожность сказать, что у вашего Димы114 не так, как у Ванечки, нет игрушек» (т. 87, с. 277).

Чертковы в мае поселились в Деменке и прожили здесь до середины августа; но тяжело заболел какой-то изнурительной лихорадкой сам Владимир Григорьевич, и Софья Андреевна хлопотала, чтоб его осмотрел тульский врач А. М. Руднев (он посоветовал скорейшую перемену климата, и они вернулись к себе в Воронежскую губернию).

Помимо других дел, Чертков, посещая Ясную Поляну, переписывал дневники Толстого, в том числе дневник 1894 года. 7 августа, уезжая в Москву, Мария Львовна отдала отцу портфель с тетрадями дневника, но не объяснила, как открывается портфель. Чертков, по нездоровью, просил разрешения делать эту работу у себя дома. Толстой отправил ему весь портфель115.

У Русановых в Воронеже Толстой пробыл, возвращаясь в Москву, всего ночь и один день: 2 апреля. Этим днем датирована завершенная здесь статья о Мопассане. По воспоминаниям Г. А. Русанова, поработав до первого часа в детской комнате, с дешевенькой конторкой и столом, накрытым изрезанной и вытертой клеенкой, Толстой отправился навестить свою племянницу, дочь сестры Марии Николаевны Елену Сергеевну, бывшую замужем за И. В. Денисенко, председателем Воронежского окружного суда.

Толстой похвалил А. Ф. Писемского, посетовал, что он «забытый теперь писатель», и готов был согласиться с хозяином дома, что Писемский выше Гончарова; потом добавил о Гончарове: «Лучшее, что он написал, это его первая вещь: «Обыкновенная история». Сыну Русанова Борису посоветовал читать роман «Бесы»: «Из выведенных в нем лиц он остановился на Шатове и Степане Трофимовиче Верховенском. В особенности нравится ему Степан Трофимович». О критиках сказал, что они «никогда не имели большого значения» для него; впрочем, «в Писареве хороша смелость, с которой говорит он». Увидав старый номер «Современника» с очерком Н. Н. Толстого «Охота на Кавказе», заметил: «А как хороша эта статья брата! И вообще хорошие тут вещи. Кто тут еще? Островский, его «Праздничный сон до обеда», Фет... Все это прошло...»

Конечно, разговор коснулся Чехова. «Рассказ неизвестного человека» — «плох», но «Черный монах» — «прелесть»; «Степь» — «прелесть! Описания природы прекрасны. Рассказ этот представляется мне началом большого биографического романа, и я удивляюсь, почему Чехов не напишет его», — сказал Толстой.

«Настоящими христианскими писателями» были названы Диккенс и Гюго; «из сорока трех томов Гете (я все прочел) два тома хороши, а остальные плохи»; «Ибсен не нравился ему».

Гимназисту П. Е. Щеголеву, будущему известному пушкинисту, Толстой написал: «Желаю вам думать своим умом»116.

Посещение Толстым чертковского хутора Ржевск встревожило местные власти. В 1894 г. Воронежское губернское жандармское управление завело дело № 24 «О распространении в Воронежской губернии лжеучения графа Льва Толстого».

Воронежским приверженцам языка эсперанто (искусственного международного языка, изобретенного в 1887 г. варшавским врачом Л. Л. Заменгофом) визит Толстого придал смелости, и мировой судья В. Л. Кравцов обратился с письмом от имени участников кружка. Толстой положительно оценил этот язык, заметив, что сам он, получив лет шесть тому назад эсперантскую грамматику, словарь и статьи, «после не более двух часов занятий был в состоянии если не писать, то свободно читать на этом языке». «Я всегда думал, — писал далее Толстой, — что нет более христианской науки, как знание языков, то знание, которое дает возможность общения и единения с наибольшим количеством людей» (т. 67, с. 102).

XXVIII

— период самой напряженной работы над нею. По мнению исследователя117, в это время было создано восемь последовательных рукописей, а из первых шести взято все, что понадобилось в окончательном сводном тексте.

Еще 2 марта Толстой писал дочери Татьяне Львовне, в ответ на ее рассказ об увиденных в Париже трех выставках современной французской живописи: «Работаю над предисловием к Мопассану. Злодеи напечатали, что тот, кто купит 2-й том Мопассана, получит статью Толстого о Мопассане, и надо дать эту статью, иначе будут ругать, а мне стал противен Мопассан своей нравственной грязью, и я бросил все прежнее предисловие и начал писать новое, в котором хочется сказать то, что думаю об искусстве, но до сих пор еще не сумел все высказать... Ты пишешь про внешнюю сторону искусства и отсутствие содержания, вот это-то и причины и вред этого мне хочется выразить в статье о Мопассане. Он сам говорит, что цель искусства faire quelque chose de beau. А beau это un convention humaine <создавать что-либо прекрасное. А прекрасное — это условное человеческое понятие>, т. е. что где что считается beau, то и beau. И этак все думают: и Репины, и Касаткины, и Чеховы. А надо показать, что есть истинно прекрасное и что условное» (т. 67, с. 59—60).

Статья была закончена в сравнительно короткий срок только потому, что общие вопросы искусства Толстой отложил (кроме нескольких соображений, замечаний и отсылок), сосредоточив внимание на творчестве Мопассана, его эволюции, на различиях между его романами и рассказами. Имена учителей Мопассана — Г. Флобера, И. Тэна, предшественника декадентов Ш. Бодлера и самих декадентов не вошли в предисловие к Мопассану, чтобы затем, три года спустя, заполнить страницы трактата «Что такое искусство?»

Статья, которая, конечно, еще правилась в корректурах и в конце мая 1894 г. появилась как предисловие к переводу романа «Монт-Ориоль», стала не только блистательной характеристикой Мопассана, но и глубоким постижением сути его жизни: «Трагизм жизни Мопассана в том, что, находясь в самой ужасной по своей уродливости и безнравственности среде, он силою своего таланта, того необыкновенного света, который был в нем, выбивался из мировоззрений этой среды, был уже близок к освобождению, дышал уже воздухом свободы, но, истратив на эту борьбу последние силы, не будучи в силах сделать одного последнего усилия, погиб, не освободившись» (т. 30, с. 22).

— благодарность «этому сильному, правдивому человеку и за то, что он дал нам».

Прочитав статью Толстого, В. В. Стасов написал из Петербурга: «Я только что узнал новый ваш шедевр, «предисловие» к «Монт-Ориолю», и был в таком бесконечном восторге, что поскорее послал эту вещь Генкелю в Мюнхен, пусть тотчас же переведет и напечатает, пусть поскорее узнают в Европе, что такое нынче думают и пишут в нашей России, — да еще когда? — в эпоху всеобщего ретроградства, измены, поворачиванья оглобель назад и все более и более распространяющегося ничтожества, мелкоголовия, вина и карт». В конце письма Стасов признавался, что он 30 лет готовился писать книгу об искусстве, о «фальши большинства оценок и слав». «Но теперь я принужден сказать себе: «Всуе мятешися! Уже родился и живет человек, который думает и понимает лучше и глубже целых сотен и тысячей нас, простых расхожих людей, который выскажет глаголы истины, и все их услышат, поймут и примут. Значит, любезный друг, можешь спрятать свою работу в карман и забыть ее. Настоящее дело и сила уже народились»118.

Дважды — 12 и 19 сентября — по поводу статьи писал Толстому Н. С. Лесков. «Критическая статья о Мопассане чрезвычайно хороша. Этот могучий человек мне всегда представлялся птицею с огромными и сильными крыльями, но с вытрепанным хвостом, в котором все правильные перья изломаны: он размахнет широко, а где сесть, не соразмерит. Все сказанное Вами о нем очень верно, и статья написана так, как бы и надо писать критики, не только для того, чтобы дать людям верное понятие об авторе, но чтобы самому автору подать помощь к исправлению своей деятельности». И спустя неделю: «Мне очень стыдно за глупые слова, которые я написал Вам о Мопассане. По поводу Вашей статьи о нем я принялся за него наново и перечитал все, с хронологическою последовательностью по времени писания. Вы совершенно правы: он рос, и кругозор его расширялся, и то, что он дал, есть дорогое достояние. Моя погудка о несоответствии силы крыльев с рулевою силою хвоста этой могучей и дальнозоркой птицы никуда не годится... »119.

Статья Толстого была перепечатана, с небольшими авторскими поправками, в сборнике рассказов Мопассана «На воде», выпущенном «Посредником» в том же 1894 г.

В переводе Ш. Саломона статья появилась во Франции. «Предисловие ваше имело здесь огромный успех, — извещал Толстого переводчик 21 июня 1894 г., — это доходило до меня со всех сторон.

Успех был и у тех, кто вполне согласен с вашим мнением, и у тех, кто не совсем разделяет вашу точку зрения»120.

XXIX

Мысль о том, чтобы изложить свою «веру», пришла Толстому еще в феврале 1894 г. — как «изложение христианского учения для детей» (т. 67, с. 45).

«Катехизис» (предполагалась в форме вопросов и ответов), занимала Толстого более двух лет и появилась в печати под названием «Христианское учение». 3 мая в дневнике записано: «Нынче утром делал пасьянсы и думал. Все думал о катехизисе. Это гораздо — как всегда бывает — серьезнее и важнее и труднее, чем я думал». Первая копия с несохранившегося автографа датирована Марией Львовной 5-м мая и помечена: «Закон Божий». В августе Толстой озаглавил рукопись: «Учение блага». Это было не просто изложение христианского учения, а постулатов своей веры — «в самой короткой и всем понятной форме своего религиозного исповедания веры» (т. 67, с. 219).

12 апреля приехавший из Петербурга Н. А. Ярошенко начал в московском доме писать портрет121. Толстой высоко оценил художника еще в 1889 г., когда в Третьяковской галерее увидел его картину «Всюду жизнь» («Голуби»); теперь он с ним «приятно сблизился». Вместе с В. С. Соловьевым Ярошенко провожал Толстого и Марию Львовну, когда они 29 апреля уезжали в Ясную Поляну. Накануне был закончен портрет. С картины, совсем лишенной фона — чуть видны подлокотники кресла, — спокойно, проницательно и серьезно смотрит прямо в глаза зрителю Толстой.

Начиная с апреля и все лето 1894 г. Толстому пришлось много думать, писать и говорить о Генри Джордже, книги которого так понравились еще в 1885 г. 122 Переписки с американским экономистом у Толстого не было (единственное письмо относится к марту 1896 г.), а встреча так и не состоялась: в 1897 г. Джордж умер, не осуществив намерения поехать в Европу.

Весной 1894 г., отвечая немецкому последователю Джорджа Бернгарду Эйленштейну, Толстой написал: «Вы спрашиваете моего мнения о деятельности Генри Джорджа и его системе единой подати... незаконности владения землей нельзя иначе, как заткнув себе уши, но и в том, что первый дал указание на возможность разрешения этого вопроса» (т. 67, с. 103—105). Письмо это сохранилось в нескольких редакциях (немецкий подлинник остается до сих пор неизвестным), и вскоре было опубликовано: по-английски в Нью-Йорке Эрнестом Кросби123 и по-русски М. К. Элпидиным в Женеве124.

Накануне отъезда из Москвы, 28 апреля, Толстой ответил В. Н. Мак-Гахан, рожд. Елагиной, бывшей замужем за американским журналистом. Мак-Гахан и сама выступала в печати. Находясь тогда в Петербурге, она известила, что Г. Джордж просил ее передать Толстому свои книги и «уверить в тех чувствах глубокого расположения, которые он к вам питает с той поры, как ознакомился с вашими произведениями»125. 2 августа Мак-Гахан с сыном посетила Ясную Поляну и привезла книги, в том числе вышедшую в 1891 г.: «The Condition of Labor as open letter to Pope Leo XIII» («Положение трудящихся — открытое письмо папе Льву XIII»)126. Неизвестны были Толстому до того и еще две книги: «Рабочий вопрос» (1891) и «Покровительство свободной торговли» (1892). В дневнике 9 августа отмечено: «Прочел вновь «Perplexed philosopher» <«Запутавшийся философ»>. Прекрасная. Очень живо сознал грех владения землей. Удивительно, как не видят его. Как нужно бы писать об этом — написать новый «Oncle Tom’s Cabin» <«Хижина дяди Тома»>». 22 сентября в письме к Мак-Гахан о них сказано: «Читая их, я, как и всегда при чтении книг Джорджа, испытывал восхищение перед ясностью, блеском, мастерством изложения и убедительностью, и чувство негодования против тех людей, которые стараются не понимать и замалчивать его проповедь» (т. 67, с. 226). По предложению Толстого книги Джорджа были переведены и в 1902—1906 гг. появились в России.

В письме к Мак-Гахан сказано еще: «Но удастся ли ему увидать плоды своих трудов? Я никогда не отчаиваюсь. Мне кажется, что нужно работать всегда так, чтобы быть готовым завтра осуществить свою мысль и не огорчиться тем, что она отложится, может быть, на столетие» (там же, с. 226—227).

Мак-Гахан недоумевала, почему толстовцы, о которых она собиралась писать в американских газетах, «проявляют мало рвения к пропаганде мыслей, которые осчастливят человечество». Толстой ответил, что он не знает «не только каких-либо других последователей, но и толстовцев»: «Есть несколько человек, которые так же понимают учение Христа, и с этими людьми — человек 5, 6, я всегда радостно видаюсь и общаюсь. А о толстовцах, движении и т. п. я ничего не знаю, или даже знаю, что этого ничего нет. Если же вы у меня спросите, почему я не забочусь о том, чтобы как можно поскорее распространить свои мысли, то я отвечу, что я об этом не могу заботиться и беспокоиться, так же как не мог беспокоиться человек, написавший таблицу умножения, о том, чтобы она как можно скорее распространялась» (там же, с. 225—226).

Толстой попросил Мак-Гахан сказать Генри Джорджу, создателю своей «таблицы умножения», что высоко ценит его и любит.

«Со смертью Джорджа я потерял близкого друга. Надеюсь, что после его смерти его идеи распространятся еще больше», — сказано в письме 1897 г. к Эрнесту Кросби127.

XXX

15 мая Толстой отметил в дневнике: «Был американец Crosby. Не знаю, как определить его». За три дня до того в письме к Софье Андреевне сказано, что с Кросби «гулял и промок, и что-то устал и слаб»: «Crosby такой, как все американцы, приличный, не глупый, но внешний. Главное, устал говорить по-английски» (т. 84, с. 217—218). Кросби пробыл в Ясной Поляне два дня128.

Все вспомнилось и осмыслилось иначе, когда вернувшийся на родину Кросби жизнью и деятельностью своей подтвердил серьезность своих намерений. В 1907 г. Толстой написал об этом небольшую статью «Первое знакомство в Эрнестом Кросби»129.

«К стыду моему, помню, что, несмотря на привлекательную личность Кросби, я в своем суждении не выделил его из обычных американских посетителей, руководимых в своих посещениях только моей известностью. Помню, однако, что его вопрос, прямо обращенный ко мне, удивил меня.

«Что вы мне посоветуете делать теперь, вернувшись в Америку?» — Это был вопрос до такой степени выходящий из обычных приемов посетителей, что я удивился и все-таки не понял тогда и его совершенную искренность и то, что в нем в это время совершался тот великий для жизни человека переворот, который пережил и я и которого желаю всем людям, — переворот, состоящий в том, что все многообразные прежние цели жизни вдруг исчезают и заменяются одной: делать то, что свойственно человеку, и то, что хочет от меня воля, руководящая тем миром, в котором я живу.

Я никак не думал, что этот образованный, красивый, богатый, пользующийся хорошим общественным положением человек мог серьезно думать о том, чтобы, пренебрегши всем прошедшим, посвятить свою жизнь служению Богу.

Помню, мы остановились, и я, хотя и не доверял вполне его искренности, сказал ему, что есть у них в Америке замечательный человек Джордж, и послужить его делу есть дело, на которое стоит направить все свои силы.

И к удивлению и радости моей, я скоро узнал и по его письмам, и по другим сведениям, что он не только исполнил мой совет и стал энергичным борцом за дело Джорджа, но стал человеком, во всей своей жизни и деятельности преследующим одну и ту же со мною цель» (т. 40, с. 339—340).

2 сентября 1894 г., отвечая Кросби на два его письма, Толстой закончил свое словами: «Очень рад узнать, что вы приняли сторону трудящихся, и надеюсь услышать о вас как о поборнике правого дела» (т. 67, с. 212).

XXXI

Еще совсем недавно, в апреле, Ге, по дороге из Петербурга, жил у Толстых в Москве, 1 мая выступал в Историческом музее на первом съезде художников130, потом неделю гостил в Ясной Поляне. А когда уезжал, Толстой отдал письмо «Колечке» — Н. Н. Ге-сыну, где даже мало писал о «старике» (художнику было 63 года), но заметил о себе: «Я все подвигаюсь к плотской смерти и годами, и силами, а главное — сознанием. Так иногда манит та новая жизнь, которая ожидает там, что если бы здесь не было так много хорошего, радостного дела, то стремился бы туда, несмотря на трудность этого маленького переезда из этой жизни в ту» (т. 67, с. 117).

2 июня Толстой записал в дневнике: «Сейчас получил телеграмму о смерти Ге. Не пишутся слова: смерть Ге... Мне ужасно жалко его. Это был прелестный, гениальный старый ребенок».

В ближайшие дни письма о смерти «бесценного друга» были отправлены Н. Н. Страхову, Д. А. Хилкову, И. И. Горбунову-Посадову, В. В. Стасову, Л. Ф. Анненковой, П. Н. Ге (ответ на письмо от 4 июня: «Вам первому пишу о нашем несчастии... ...»), Н. Н. Ге. В первом из этих писем сказано: «Это был очень большой человек, наивный и «детик», как все гениальные люди. Надеюсь, что его смерть откроет толпе глаза на значение того, что она потеряла в его лице» (т. 67, с. 141). В июне в дневнике записано: «Я никогда не думал, что так сильно любил его».

В сентябрьском письме В. В. Стасову Толстой сформулировал свой взгляд на значение Ге: «... Кроме его удивительной реальности, т. е. правдивости... он нашел то новое отношение к христианству в живописи, вокруг которого ходят и которое ищут все живописцы в Европе, и Беро, и Уде, и другие». Суть этого нового подхода — в интересе к эпизодам, где высказалось «отношение людей к тем вечным истинам, которые с того времени еще осуществляются в мире, и те практические положения, в которые становятся люди, осуществляющие их и борющиеся с ними» (т. 67, с. 216—217).

— письма; разным лицам, в частности — Н. С. Лескову, настойчиво советовал писать воспоминания о художнике; дочь Татьяну Львовну побуждал записать ее разговоры с «дедушкой». И главное, спустя всего пять дней после смерти начал письмо, которое 14 июня отправил в Москву, основателю картинной галереи П. М. Третьякову, советуя ему приобрести все, что осталось от Ге: «чтобы ваша, т. е. национальная русская галерея, не лишилась произведений самого своего лучшего живописца с тех пор, как существует русская живопись» (т. 67, с. 154—155).

Толстой уверял Третьякова, что прошедшей зимой он трижды был в галерее и всякий раз невольно останавливался перед «Что есть истина?» Владелец галереи (подаренной им городу) ответил, что не понимает картину Ге «Распятие» и сомневается, «можно ли поставить ее в галерею»131. Толстой продолжал убеждать: «... Люди, ужасающиеся на произведения Ге, ужасаются только потому, что не находят в них той лжи, которую они любят... Лет через 100 иностранцы попадут, наконец, на ту простую, ясную и гениальную точку зрения, на которой стоял Ге, и тоже задним числом какой-нибудь русский критик догадается, что то, что кажется таким новым и гениальным, уже 100 лет было показано людям нашим художником Ге, которого мы не поняли. Очень жалею о полном нашем разногласии» (т. 67, с. 175). И на другой день: «Произведения настоящие, нужные человечеству, как картины Ге, не погибают, а своим особенным путем завоевывают себе признание. Оно иначе и быть не может. Если бы гениальные произведения были сразу всем понятны, они бы не были гениальные произведения» (там же, с. 177).

26 июля Третьяков ответил корректно: «В наших разногласиях не может быть, чтобы не были правы вы, и, наверное, заблуждаюсь я, но если и заблуждаюсь, то искренно». Переписка оборвалась до 1898 г., когда Толстой обратился за денежной помощью «несчастным духоборам». Третьяков опять отказал, потому что не сочувствовал делу переселения в Канаду.

«Повинен смерти» («Суд синедриона») и «Распятие» летом были доставлены в Ясную Поляну132. Позднее «Суд» все же оказался в Третьяковской галерее, а «Распятие» и доныне находится в женевском Городском музее, где картину выставил в 1903 г. сын художника.

Толстой надеялся, что, приехав в Москву, он найдет богатых людей, помещение, чтобы создать «музей Ге», собрать все его работы — «и хранить и показывать» (т. 67, с. 189). Осуществить этот замысел не удалось.

Татьяна Львовна рассказывает, что Третьяков, посетив Толстого спустя год, согласился принять от наследников все картины (бесплатно), обещав приготовить отдельное помещение через пять лет. «Но пяти лет не прошло, как Третьяков умер. После этого некоторые из картин Ге были то выставляемы, то опять, вследствие строгости цензуры, скрываемы от публики»133.

В январе 1895 г. пришло письмо от В. В. Стасова с таким рассказом: когда вскоре после смерти художника черниговцы хотели отслужить в кафедральном соборе панихиду, «преосвященный соблаговолил произнести: «Как! Панихида по толстовце»134

XXXII

3 июня Татьяна Львовна отметила в своем дневнике: «Вокруг много арестов и обысков. Булыгин сидит в Крапивне на две недели за отказ вести своих лошадей для записывания135, Кудрявцев в тюрьме за переписку сочинений папа, Сопоцько в Петербурге арестован мы не знаем за что. Должно быть, и до нас дело дойдет... Папа часто говорит, что был бы рад гонениям, но я думаю, что и ему это было бы тяжело»136. Вскоре произошли обыски у Е. И. Попова в Москве и П. И. Бирюкова в Костроме, были взяты бумаги, касающиеся Е. Н. Дрожжина — его гибели в Воронежском дисциплинарном батальоне (Попов писал книгу «Жизнь и смерть Е. Н. Дрожжина»).

Толстому становилось все больше «совестно и обидно самому быть на воле» (дневник, 25 июня). Он навещал Булыгина в тюрьме и удивлялся бодрости его духа; волновался о Д. Р. Кудрявцеве, херсонском помещике, пострадавшем за то, что печатал на гектографе запрещенные в России сочинения; радовался тому, что Попов и Бирюков «очень просто и твердо держали себя» во время обыска. Но одновременно и боялся: «мы слишком радуемся началу и подобию гонений и желаем их».

Доходили вести и про другое: отход от новых убеждений, разочарование и т. п. Н. Н. Ге-младший, женатый на крестьянке и сам занимавшийся земледельческим трудом, тот Колечка, которому недавно Толстой завидовал, переживал такой период. В дневнике 14 июня появилась запись: «Будут и есть охлаждения, отпадения, отречения и даже предательства. Тем лучше. Прожигается все то, что может сгореть».

— замечательная запись, воплотившая оптимистический взгляд Толстого на жизнь:

«Смотрел, подходя к Овсянникову, на прелестный солнечный закат. В нагроможденных облаках просвет, и там, как красный неправильный уголь, солнце. Все это над лесом, рожью. Радостно. И подумал: Нет, этот мир не шутка, не юдоль испытания только и перехода в мир лучший, вечный, а это один из вечных миров, который прекрасен, радостен и который мы не только можем, но должны сделать прекраснее и радостнее для живущих с нами и для тех, кто после нас будет жить в нем»137.

В октябре, когда приехавший в Ясную Поляну с Бирюковым Ф. А. Страхов рассказал про обыск у него, Толстой записал в дневнике: «У Страхова был обыск, и ему объяснили, что Толстой теперь другой и опасен. Мне как будто не захотелось гонения. И стыдно стало за это на себя».

XXXIII

Все лето и осень продолжалась работа над «Христианским учением», казавшаяся нужной, временами радовавшая, но вялая и трудная. Н. С. Лесков горячо поощрял Толстого и с нетерпением ждал это сочинение: «Положительное изложение христианского учения в катехизисной форме нужно более всякого иного литературного труда, и работа эта, — Вы увидите, — будет знаменитейшим Вашим произведением, которое даст место Вашему имени и сделает дело прямо сказать апостольское»138. Толстой ответил 14 августа: «... Боюсь, что работа, за которую я взялся и о которой вы пишете, мне не по силам. До сих пор, несмотря на упорное занятие, я очень мало подвинулся. Я думаю, что я захотел слишком многого: изложить в краткой, ясной, неоспоримой и неспорной и доступной самому неученому человеку форме истину христианского мировоззрения — замысел слишком гордый, безумный». Впрочем, добавлял Толстой, лично для него эта работа полезна — «поучает и смиряет» (т. 67, с. 192).

Гостившему в Ясной Поляне (с 10 июня до 4 августа) Н. Н. Страхову Толстой дал читать свои «начала»: «поощряет меня к продолжению», отмечено 19 июля в дневнике. Однако от своего «Катехизиса» Толстой отвлекся лишь однажды: вечером 15 июля продиктовал дочери Марии Львовне пьесу «Петр Хлебник» — замышлялся домашний спектакль мальчиков Толстых и крестьянских детей.

Представления не было, но машинописная копия с рукописи осталась139. В ней художественно воплощены те мысли о смирении, как величайшем благе для человека, которые волновали Толстого в то время применительно к самому себе.

непомерно щедр. И обращается к рабу Елизару: «Видишь ли, семья не дозволяет мне раздать последнее имение мое. Не могу я силой идти против них, и не могу я остаться так, как я был». Петр просит продать его в рабство, а вырученные деньги раздать нищим. В четвертом действии, переносящемся в Египет, совершается эта продажа, а в пятом, когда спустя восемь лет гости из Сирии говорят хозяину, что его раб похож на Петра Хлебника, которого разыскивает жена, Петр скрывается. Заговоривший вдруг немой произносит: «Это был святой, я видел, когда он вышел в ворота, как сияние окружило его, и он исчез». Сирийские купец и врач подтверждают: «Это он, это он, он скрылся, чтобы люди не восхваляли его».

Со Страховым бывали, как обычно, разговоры на религиозные, философские темы и нередко возникали разногласия. В. Ф. Лазурский записал в дневнике: «Страхов как секретарь у Льва Николаевича, читает книги и статьи и рассказывает их содержание. Может быть, поэтому Л. Н. и любит с ним беседовать. Что же касается его мнений, высказываемых всегда Страховым в форме: «Не знаю, не согласитесь ли вы?» — то на них часто бывают отрицательные ответы». И еще: «Как-то Л. Н. о нем сказал: «Как посмотрю я на Николая Николаевича, быть бы ему архиереем: хороший бы архиерей вышел». К такому званию, правда, очень шли бы его седая борода, а главное — стойкость мнений славянофильской окраски, скромность и спокойная мягкость»140.

Вообще дневник В. Ф. Лазурского, который он вел, живя летом в Ясной Поляне (репетитором младших сыновей Толстого), с 14 июня по 12 августа, зафиксировал многие суждения Толстого о литературе и писателях141. В частности, о современниках, русских и европейских.

«Скоро он перевел разговор на декадентов, Л. Н. знаком с ними, читал Бодлера, Метерлинка; говорит, что некоторые вещи у них не лишены интереса и своеобразной красоты; но вообще называет это движение болезненным и радуется, что оно у нас не прививается» (с. 451).

«Из молодых Л. Н. признает талант лишь за Гаршиным (указывает его «Ночь», «Глухарь», «Два художника» и др.) и Чеховым» (с. 457).

«Учитель словесности», напечатанный тогда в «Русских ведомостях». «Для Л. Н-ча это человек симпатичный, — записал Лазурский о Чехове, — относительно которого можно всегда быть уверенным, что он не скажет ничего дурного. Хотя он и обладает художественной способностью прозрения, но сам еще не имеет чего-нибудь твердого и не может потому учить. Он вечно колеблется и ищет. Для тех, кто еще находится в периоде стояния, он может иметь то значение, что приведет их в колебание, выведет из такого состояния. И это хорошо» (с. 464).

Получив роман Марселя Прево «Les demi-vièrges» («Полудевы») и письмо переводчицы с просьбой о предисловии, Толстой ответил, что роман этот «может быть только вреден, как всякое порнографическое сочинение» (т. 67, с. 172), а в беседе сказал: «Я прочел роман: грязный и безнравственный» (с. 464).

В другой раз, по случаю прочтенной вслух повести Ольдена «Женитьба Кнауса» (перевод с немецкого) Толстой сказал: «Недурно... У меня явилась мысль, если бы я был помоложе, написать три романа — подделку под французский, немецкий, английский. Особенно удался бы мне английский» (с. 483).

В июльских номерах тогдашних либеральных журналов («Русское богатство», «Вестник Европы», «Мир Божий») появились отрицательные отзывы о «Крестьянских рассказах» С. Т. Семенова. «Рецензии написаны так, что видно просто враждебное отношение к Л. Н. и его предисловию; потому осуждается и Семенов. По этому поводу Л. Н. возмущался нетерпимостью наших либеральных органов», — отметил Лазурский 12 августа (с. 483).

«Юноша, Епифанский мещанин, с стихами и просьбой о помощи» (т. 51, с. 77). В письме Мазурин вспоминал: «Я пришел к Вам утром, вы только что встали и встретили меня. Пробыл я у Вас до 11-ти часов утра. Во время нашей прогулки в саду, я прочитал Вам мои стихи. Вы сказали, что они звучны, но что это ни что иное, как набор красивых фраз, и советовали мне бросить стихотворство. Вы говорили: Лучше и полезнее чистить выгребные ямы, чем писать. Тут мы чистим их, а там засоряем. Я знал много молодых людей, которые счастливо начали писательскую карьеру, но потом погибли. Первые произведения писатель обдумывает и много трудится над ними, потом же, когда приобретает известность, когда получает за свои произведения много денег, он быстро портится и нисходит до степени писателя-поденщика. Губит человека успех. При известности, у него является гораздо больше потребностей, а оне требуют много денег и вот начинается почти бессмысленная работа только ради денег»142.

Написав теперь «небольшое произведение в драматической форме» на сюжет из крестьянской жизни, Мазурин хотел прислать его на суд. Толстой, видимо, не ответил, и отношения прервались до 1899 г., когда Мазурин был у Толстого в Москве. Позднее, в дневнике 16 апреля 1910 г., упомянут «учитель с юга»: «совсем близкий человек» (т. 58, с. 38). Мазурин преподавал труд, столярное и другие ремесла, в Херсонской губ.

XXXIV

21 августа в Ясной Поляне впервые появился молодой словак, недавно окончивший медицинский факультет Пражского университета, — Д. П. Маковицкий. Толстой записал: «... Очень интересный доктор славянин. Много интересного рассказывал о том зловредном влиянии, которое производит патриотизм в маленьких народностях Австрии. Они грызутся между собой и с верховной властью, и им кажется, что они заняты очень важными делами».

И более подробно — в письме В. Г. Черткову: «Маковицкий очень мне был интересен. Они, славяне, угнетены и всю духовную энергию употребляют на борьбу с этим угнетением; но борются они оружием угнетения: отстаивают свою национальность против чужой национальности, свое исповедание, свой язык, свои выгоды. И все это делают они через споры, журналистику, через интриги, кружки, общества, выборы в сейм и т. п. А тут же у них, рядом с ними, в их стране, в народе все более и более разрастается секта назаренов (их в 1876 было 6 тысяч, теперь 30 тысяч), которые не признают власти выше закона Христа, не судятся, не присягают, не берут оружия. Их засаживают в тюрьмы сотнями, некоторые сидят 10 лет. И интеллигенты не видят, что освобождение от всех уз и всех угнетений в этой вере, и смотрят через них, отыскивая себе спасение в том, что губит их. Мы много говорили с ним про это. И он понимает» (т. 87, с. 284—285).

Маковицкий пробыл в Ясной Поляне неделю. Спустя месяц он рассказывал о своей поездке в письме профессору славянской филологии Петербургского университета, этнографу В. И. Ламанскому. Когда речь зашла о книге ученого «Три мира западно-европейского материка», Толстой сказал, что не знает этого сочинения, но достанет и прочтет143.

Мысли, высказанные в разговорах с молодым доктором-словаком, были глубоким убеждением Толстого, подтверждающимся множеством писем того времени.

Англичанину Джону Кенворти, приславшему две свои только что вышедшие книги: «От рабства к братству. Послание к рабочим» и «Христианское восстание», Толстой ответил: «Для того, чтобы христианство было могущественным, оно должно быть свободным от всякой примеси как догматизма, сентиментализма и евангелизма, так и социализма, анархии и филантропизма». И радовался, что «такой способный и искренний человек», как Кенворти, занимается тем же делом, на которое он, Толстой, «положил свою жизнь, и положил не потому, что избрал это призвание, а потому, что это единственное дело в этой нашей жизни, которое стоит делать» (т. 67, с. 128).

В июле Кенворти было отправлено другое пространное письмо — относительно общин, анархизма и необходимости духовного единения. «Драгоценна не та община, которую мы образуем в Туле или Croydon’е из близких по времени и пространству людей, хотя и такая община может иметь свое место и значение, но драгоценна та община людей всех времен и народов, которые сходятся в единой истине, в которой я встретился с такими далекими по месту и по времени людьми, и между прочим с вами» (т. 67, с. 169).

«Самая большая радость моей жизни — знать таких людей, как вы, и видеть, что идеи, для которых я живу, служат важнейшим источником жизни для других людей...» (т. 67, с. 179). В дневнике, впрочем, отмечено: «Читаю Моррисона. Хорошо. То, что я с болью рожал, теперь бегает по улицам».

В августе к Толстому обратился немецкий музыкальный критик Карл Грунский. Решив начать издание журнала «Neues Leben» («Новая жизнь»), он прислал свои пробные статьи и просил Толстого о сотрудничестве. Толстой ответил, что печать вообще едва ли поможет «перевороту, к которому готовы и которого жаждут люди», и потому более всего желал успеха «в деле — исполнении слова» (т. 67, с. 191).

Тогда же началась переписка с Эугеном Шмитом, который издавал в Будапеште журнал «Religion des Geistes» («Религия духа») и прислал свою брошюру «Мамон и Велиал»144. «Я полагаю, — писал Толстой, — что теперь наступило время, когда наибольшая энергия должна быть направлена на уничтожение основных неправд, на которых покоится все зло нашего общества, как вы это прекрасно делаете в вашей брошюре» (т. 67, с. 202).

Хотел, чтобы эти книги переводились и печатались в России, и содействовал этому. «Мне кажется, — сказано в письме М. В. Алехину, — что одновременно разгорается свет с одной стороны и сгущается мрак с другой: казни, розги, гонения за веру, поощрения убийств на дуэлях; в Европе безумная ненависть к анархистам с безумным приложением око за око» (т. 67, с. 197).

и заметил в письме Кенворти, что «анархизм есть поразительное знамение времени. Это начало разрушения старого порядка» (т. 67, с. 170). Но, по мысли Толстого, новый порядок нельзя основать на терроре. В дневнике 18 августа появилась запись: «Как могут не видеть вреда насилия анархисты? Как бы хотелось написать им об этом». 27 августа он думал «об анархистах, о письме им».

Читая в те дни присланный редактором английский журнал «Labour Prophet» <«Пророк труда»>, Толстой нашел там «прекрасные» мысли Торо (в статье Джона Тревора) и «прекрасное письмо Мадзини о бессмертии». Это письмо он перевел и отправил издателю газеты «Неделя» и журнала «Книжки Недели» В. П. Гайдебурову. Перевод был напечатан в сентябрьском номере журнала. 12 сентября откликнулся Н. С. Лесков: «Письмо Мадзини это один восторг и упоение. Очень хорошо сделали Вы, что обрели его и подали в русском переводе»145.

Что касается анархистов, свое отношение к их главной идее — отрицанию государства, всякого государства, Толстой высказал в октябрьском письме к Ч. Фойстеру. Прочитав «Царство Божие внутри вас» и помещенную в лондонской «Daily Chronicle» статью «Христианство и патриотизм», англичанин с недоумением спрашивал, как же можно обойтись без правительства. Над ответом Толстой работал 10 дней, а потом переделал его в статью для «Daily Chronicle». 25 октября так определен смысл ответа: «письмо в английские газеты о том, что христианство не имеет целью разрушать существующий порядок и заменять его другим, а только спасение людей» (т. 84, с. 229). В русском тексте письма Фойстеру мысль эта сформулирована точнее: «Если все люди, как сказано у пророка, будут научены Богом и потому будут следовать закону Его, то существующий порядок разрушится и наступит новый, лучший порядок, при котором копья перекуют на серпы и мечи на орала» (т. 67, с. 260). В декабре эту статью Толстой послал и в Германию — Карлу Грунскому, который напечатал ее в журнале «Neues Leben» (1895, № 4) под заглавием «Как относится христианин к правительству».

В октябре-ноябре 1894 г. писалось большое послание баронессе А. Г. Розен (из Эстляндской губ.). Задумав издать литературный сборник в пользу больных проказой, Розен еще в мае просила Толстого дать что-нибудь, а в сентябре просила ответить на ее вопросы о разуме и религии, чтобы этот ответ она могла поместить в сборнике. Толстой нашел ее вопросы «умными» (дневник, 29 сентября) и захотел ответить. По мысли Толстого, между разумом и верой противоречия нет и не должно быть. «И потому ответ мой на коренной ваш вопрос о том, нужно ли добиваться сознательности в внутренней своей жизни? — тот, что это самое нужное и важное дело, которое мы можем делать в жизни» (т. 67, с. 277)146.

XXXV

28 августа Толстой записал в дневнике: «Вот и 66 лет. Вот и срок, который казался мне столь отдаленным; а работа катехизиса далеко не окончена, и никакой новой не начато». Ему было очень грустно.

«подарок»: Татьяна Львовна, которой принадлежали по семейному разделу деревни Овсянниково (там поселилась М. А. Шмидт) и Скуратово, решила отдать землю крестьянам — по Генри Джорджу, как предложил отец.

Толстой составил черновик «домашнего условия», Мария Львовна изготовила копию, и 8 сентября Татьяна Львовна и крестьяне двух деревень подписали соглашение. Крестьяне получали землю, пахотную, покосную и лесную, но обязаны были охранять сад и уплачивать в общественную кассу 425 рублей ежегодно — «на содержание сирот, убогих и старых, по решению собрания общества обеих деревень» (т. 90, с. 348). Вечером 5 сентября Толстой сам ходил в Овсянниково и «прекрасно покончил с мужиками», «разъяснил им весь смысл дела», как помечено в дневнике. Татьяна Львовна вспоминала, что разговор «довольно точно описан в романе «Воскресение»147. Утром 8 сентября Толстой опять «ездил с девочками верхом» в Овсянниково.

У Татьяны Львовны, по ее словам, с «души свалилось тяжелое бремя»; повеселел и Толстой. Вслед за грустным, очень грустным письмом от 27 августа к Льву Львовичу и Марии Львовне («Между ими и мной стена непроницаемая») 30 августа в Москву было отправлено радостное послание: «Нынче после холодной ночи — заволоченное легкими тучками небо, тихо, тепло, но чувствуется свежесть ночи, трава ярко зеленая и лист. В лесу тишина, только ястреба визжат. На полях пусто. Озими высыпали на чистых от травы пашнях частой зеленой щеткой, где с краской, где совсем зеленой. Паутины начинаются. Под ногами лист, грибы, и тишина такая, что всякий звук пугает. Ходил я за рыжиками, ничего не нашел, но все время радовался. И то наплывут мысли ясные, связанные, добрые (одно время весь — теперешняя работа — катехизис показался), то нет никаких, а только радостная благодарность» (т. 67, с. 210—211).

В таком настроении утром 6 сентября Толстой «продумал очень живой художественный рассказ о хозяине и работнике», в тот же день «стал было записывать его», а вечером 13 сентября начерно написал148. И хотя основная работа над рассказом проходила позднее — в декабре 1894 — феврале 1895 г., этот замысел стал предвестником возвращения к художественному творчеству — после трехлетнего перерыва.

В конце сентября Толстой дважды ездил в Тулу за яблоневыми саженцами и сам высаживал их в Овсянникове.

«Наши отношения прекрасно. Что-то радостно доброе, взаимное». И потом 4 октября: «Сидел наверху с Сережей сыном, и — какая радость — ни малейшего прежнего недоброго чувства к нему, а напротив, теплится — любовь. Благодарю тебя, Отец любви — любовь. Нынче рождение Тани. Ей 30 лет. Она грустна, тиха и кажется неспокойна сердцем. Помогай ей Бог... Третьего дня, 3-го, приехал из Пирогова с больной ногой149. Застал Соню очень бодрою и доброю. Все становится лучше и лучше». 8 октября, правда, опять возникли огорчения: «то яблони украденные и острог бабе, то осуждения того, что мне дорого, то радость, что Новоселов перешел в православие, то толки о деньгах за “Плоды просвещения”». Толстой снова вспомнил про «свою» драму — «И свет во тьме светит».

В октябре, продолжая работать над «Христианским учением» («Катехизисом»), признавался в одном из писем, что увидел «опасность отвлеченного умствования»: «Не успеешь оглянуться, как забредешь в страшные дебри... Поверка одна — доступность младенцам и простым людям — чтобы было понятно Ванечке и дворнику. А если нет, то ищи, в чем заврался» (т. 67, с. 253).

«Хозяин и работник», особенно поначалу, создавался в общедоступной форме, напоминающей «народные рассказы» 80-х годов150.

XXXVI

«Болезнь и вероятно скорая смерть государя очень трогает меня. Очень жалко». Когда же 22 октября в Ясной Поляне было получено известие о смерти, в дневнике отмечено другое: «Боюсь за друзей с присягой», т. е. присягой новому царю.

Еще 16 октября либеральный московский профессор, редактор «Вопросов философии и психологии» Н. Я. Грот излагал в письме положительную оценку царствования Александра III и «умолял» Толстого высказать «свои мысли об этом». Толстой ответил: «Мне его очень жалко, как человека страдающего и умирающего в таких тяжелых для души условиях, но эта жалость не заставляет меня изменить мое мнение о плачевном итоге его царствования. И от этого-то мне его особенно жалко» (т. 67, с. 250). В этом же духе сказано о царствовании Александра III в письме 20 октября к Софье Андреевне.

Внимательно следил Толстой за поведением нового царя, ничего хорошего не ожидая. «Вообще при перемене царствования, — писал он 25 октября жене в Москву, — виднее вся та ложь, которая совершается, и больно и страшно видеть ее. Впрочем, манифест исключительно неприличен: «Россия сильна беспредельной преданностью к нам» (т. 84, с. 229).

30 октября в дневнике: «Велено присягать 12-летним. Неужели они думают связать этим детей? Разве не очевидно это самое требование показывает их вину и сознание ее. Хотят удержать и спасти тонущее самодержавие и посылают на выручку ему православие, но самодержавие утопит православие и само потонет еще скорее». Ужасали «нелепости», которые писались и печатались, говорились и проделывались по случаю перемены царствования.

Когда 7 ноября совершился переезд в Москву, стало все еще виднее и тяжелее. 10 ноября в дневнике: «... ... Шествие через Москву с гробом было очевидным лицедейством, которое должны были производить цари. Такое лицедейство они производят всю жизнь: в этом проходит вся их жизнь. А люди еще завидуют им».

30 ноября в Московском университете В. О. Ключевский читал лекцию, восхвалявшую покойного царя. Студенты возмутились, после чего более 50 из них были отчислены и высланы на три года без права проживания в университетских городах. 11 декабря студенческая делегация явилась в Хамовники. Толстой написал им письма в Петербург. Одно из них сохранилось — к А. Ф. Кони: студент Н. О. Глинка рассчитывал просить аудиенции у государя или подать коллективное прошение. Ответ Кони неизвестен — видимо, просьба Толстого осталась без последствий. 24 декабря В. Ф. Лазурский записал слова Толстого: «После глупого, ретроградного царствования вдруг со всех сторон подымаются восхваления, самая бесстыдная ложь. И эта печальная студенческая история. Впрочем, почему же печальная? Это — единственное светлое явление во всей этой истории. Одна молодежь осмелилась высказать правду»151.

Но сколь бы резкой ни бывала критика, вера в добрые, положительные начала бытия и сознания не покидала Толстого никогда. 24 ноября в письме к Э. Кросби сказано: «Если бы новый царь спросил у меня, что бы я ему посоветовал делать, я бы сказал ему: употребите свою неограниченную власть на уничтожение земельной собственности в России и введите систему единого налога, а затем откажитесь от власти и дайте народу свободу управления» (т. 67, с. 273). Потом Е. П. Раевская, вдова умершего в 1891 г. друга, И. И. Раевского, прислала «тульский адрес государю с намеками на конституцию» (т. 67, с. 288). И Толстой оставил на время работу над «Христианским учением» ради нового рассказа, который в дневнике 25 декабря назван «Сон молодого царя».

«Молодой царь только что вступил на царство», — начинается эта рукопись, оставшаяся единственной. Во сне перед царем предстают тяжкие картины: на границе убит человек — ради соблюдения закона о пошлинах и дохода государству; в другом месте умирают от белой горячки, даже дети, а кабак нельзя закрыть — «патент дается с орлом от государя императора»; в третьем — суде — женщину приговаривают к двум месяцам тюрьмы за то, что она унесла с помещичьего гумна полснопа овса152; в четвертом — Сибири — «в остроге секут плетьми бродягу»; потом — «Еврейская семья часовщика за то, что он беден, выгоняется. Жиденята ревут» и т. д.

«— Но что же мне делать? — с отчаянием вскрикнул царь. — Ведь я не хочу никого мучать, сечь, развращать, убивать, — я хочу добра всем людям. И неужели я ответствен за все то, что делается моим именем? Что же мне делать? Как мне избавиться от этой ответственности? Что мне делать? Не может быть, чтобы я был ответствен за все это».

Царь «заплакал и проснулся в слезах».

Придворный, разумеется, успокаивает царя, уверяя, что все идет, как следует тому быть. Молодая жена думает не так. Внутренний голос тоже говорит правду. «И он проснулся. Жена будила его.

Какой из трех путей избрал молодой царь, будет рассказано через 50 лет» (т. 31, с. 105—112).

Так завершается рассказ, к которому Толстой больше никогда не возвращался и который был напечатан лишь в 1912 г. в берлинском издании «Посмертных художественных произведений» (в России был запрещен цензурой).

— переложение сказки «Карма» американского писателя Поля Каруса, напечатанной в религиозно-философском журнале «The Open Court» («Открытая трибуна»). Сказка «очень понравилась... и своей наивностью, и своей глубиной» (т. 67, с. 269). К заглавию Толстым сделано примечание: «Карма есть буддийское верование, состоящее в том, что не только склад характера каждого человека, но и вся судьба в этой жизни есть последствие его поступков в предшествующей жизни и что добро или зло нашей будущей жизни точно так же будет зависеть от тех наших усилий избежать зла и совершения добра, которые мы сделали в этой» (т. 31, с. 47).

Изложению сказки Толстой предпослал письмо к редактору, которое заключил словами: «Я читал эту сказочку детям, и она нравилась им. Среди больших же после чтения ее всегда возникали разговоры о самых важных вопросах жизни. И мне кажется, что это очень хорошая рекомендация» (там же).

«Карма» была опубликована в журнале «Северный вестник», 1894, № 12.

XXXVII

нередко оказывались копии, хранившиеся в другом месте. Так было и на этот раз.

В письмах к Попову Толстой постоянно давал ему советы. 30 апреля: «Ваше сомнение о том, насколько Дрожжин делал то, что он делал, для людей, а не для Бога, мне кажется, не может мешать вам... Для описания людей, как образцов для жизни, нужнее всего не забывать элемент человеческий, слабостей, в деле Дрожжина тщеславия даже, привычки к одурманению табаком и т. п. Сильнее, благотворнее подействует на людей описание разбойника с его злобой, жестокостью и похотью и проблесками раскаяния, жалости, чем описание святого без слабостей» (т. 67, с. 112—113). 14 мая: «Разумеется, надо описывать Дрожжина именно так, как вы понимаете его, — простым, горячим, решительным и добрым человеком, который сделал гораздо больше того, что он хотел» (там же, с. 121). В том же письме — совет брать побольше подробностей его интимной жизни, какие рассказывала про него мать; «быть вполне, вполне искренним» и еще «избегать всяких отступлений, всего того, что не рисует его».

В день получения рукописи Толстой начал читать ее и в коротком письме Попову похвалил предисловие: «Буду читать внимательно и с карандашом, отмечая, что придется, и все вам сообщу» (т. 67, с. 265).

В Москве, куда Толстой переехал 7 ноября, рукопись была поправлена, а в январе-феврале следующего года написано предисловие. Как сказано в письме В. Г. Черткову, «хотелось написать коротко, но стало разрастаться» (т. 87, с. 313). Кончается статья так: «Ужасно замучить невинную птичку, животное. Насколько же ужаснее замучить юношу, доброго, чистого, любящего людей и желающего им блага. Ужасно быть участником в этом деле». Последние слова — уверенность относительно царства Божия: «Оно приходит и пришло уже»153.

г. он предложил это, и Толстой тогда согласился). Отклик на берлинское издание поместил 18 января (н. с.) 1896 г. революционер-народник С. М. Степняк-Кравчинский в № 28 «Летучих листков, издаваемых Фондом вольной русской прессы в Лондоне». О статье Толстого здесь говорилось: «Это безусловно лучшая и самая сильная вещь из всего, написанного им в этом роде... Воздав божие Богу, Лев Николаевич принимается за кесаря и воздает ему должное с силой, убедительностью и смелостью, какую мы редко встречали даже на его страницах»154.

В статье о Дрожжине Толстой упомянул другого человека, отказавшегося от военной службы, про которого он узнал «недавно» — «высокообразованного, совершенно свободомыслящего, военного врача» (т. 39, с. 85). Это был словак Альберт Шкарван; о нем написал 4 февраля 1895 г. Д. П. Маковицкий. «Когда я узнаю про такого рода поступки, то испытываю всегда очень сильное смешанное чувство страха, торжества, сострадания и радости», — ответил Толстой Маковицкому (т. 68, с. 29). С этого времени в жизнь Толстого войдет и этот человек — Шкарван, последователь, но очень свободомыслящий, христианского учения155.

Случилось так, что в декабре 1894 г. Толстому довелось впервые встретиться с русскими людьми, вера которых воспрещала им убийство и, стало быть, военную службу.

Это были духоборы. Их руководитель П. В. Веригин пересылался по этапу из Архангельской губернии в Сибирь и находился в московской Бутырской тюрьме. Позади остались семь лет ссылки, предстояло столько же. Проводить Веригина приехали брат Василий Васильевич, В. Г. Верещагин и В. И. Объедков. С ними-то 9 декабря встретился Толстой: повидать самого Веригина не было возможности, он на другой уже день отправлялся с партией в Березов Тобольской губернии. Толстого сопровождали два спутника — П. И. Бирюков и Е. И. Попов. Позднее в «Биографии Л. Н. Толстого» Бирюков рассказал про эту встречу: «Мы вошли в большой просторный номер гостиницы и увидали трех взрослых мужчин в особых красивых полукрестьянских, полуказацких одеждах, приветливо, с некоторой торжественностью поздоровавшихся с нами. Это были духоборцы: брат Петра Веригина, Василий Васильевич Веригин, Василий Гаврилович Верещагин, умерший на пути в Сибирь, и Василий Иванович Объедков. Всех нас поразил скромный, но достойный вид этих людей, представлявших не только местную, но как будто расовую или, по крайней мере, национальную особенность; никому из нас ни раньше, ни после не приходилось встречать подобных людей вне духоборческой среды.

только общими положениями. На большую часть вопросов Льва Николаевича по поводу насилия, собственности, церкви, вегетарианства они отвечали согласием с его взглядами...»156.

После встречи с духоборами Толстой написал сотрудничавшему в «Посреднике» Н. Н. Иванову: «Сосланный Веригин виновен в том, что оживил дух застывших в своих верованиях и опустившихся по жизни единоверцев, вызвал в них истинную христианскую жизнь, так что они стали отдавать все свое имущество в общину, перестали курить, пить, есть мясо и отказываются от присяги и военной службы» (т. 67, с. 279).

Этот Иванов (между прочим, сын бывшего фельдшера Бутырской пересыльной тюрьмы) сам был тогда арестован за то, что давал знакомым читать запрещенные сочинения Толстого. И Толстой снова горевал и досадовал, что «преследуют и гонят людей» за распространение его книг, «а не гонят того, кто их написал и пишет» (т. 67, с. 281). Иванова подбадривал: «Искать гонений грех, но нельзя не признавать того, что гонения невинные, за правду, желательны, потому что доказывают хоть то, что ты не вместе с гонителями» (там же, с. 279).

Неудивительно, что когда в конце декабря проездом в Петербург, куда он отправлялся по делам Хилковых (об отнятых детях), в Хамовниках появился В. Г. Чертков и предложил сфотографироваться группой, Толстой согласился. В заведении Мея он снялся с Чертковым, Бирюковым, Горбуновым-Посадовым, Трегубовым и Поповым. Это были его друзья, «близкие по духу», активные деятели «Посредника». 31 декабря в дневнике отмечено: «Вышло очень неприятное столкновение из-за портрета. Как всегда, Соня поступила решительно, но необдуманно и нехорошо».

«Снимаются группами гимназии, пикники, учреждения и проч. Стало быть, толстовцы — это учреждение. Публика подхватила бы это, и все старались бы купить Толстого с его учениками. Многие бы насмеялись. Но я не допустила, чтоб Л. Н. стащили с пьедестала — в грязь»157. Вежливый немец-фотограф отдал Софье Андреевне все негативы, и она уничтожила их, сохранив лишь изображение

их переписка с «самым близким другом»: Чертков все находил недостаточными их извинения.

1 января с дочерью Татьяной Львовной Толстой уехал в Никольское-Обольяниново к Олсуфьевым. До последнего часа перед отъездом, как отмечено в дневнике, он работал над рассказом «Хозяин и работник».

Врачу Н. А. Белоголовому (лечившему Льва Львовича) во время встречи зимой 1894/95 года Толстой говорил, что художественная работа служит для него «величайшим наслаждением». Еще сказал: «... А я так на себе убедился, что никогда так ясно и так легко не работал мой мозг, как в этот период моей жизни, т. е. между 60 и 70 годами»160.

Примечания

¹ «Царство Божие внутри вас». В конце мая — начале июня Толстой «пытался писать» еще послесловие к трактату, и Чертков поощрял к этой работе, призванной смягчить «дух жестокого осуждения, которое местами дает себя чувствовать в этой книге»; но дело остановилось в самом начале. Варианты рукописи этого послесловия напечатаны в т. 28, с. 325—330.

² В. Г. Чертков, составив компиляцию черновиков об искусстве и науке, думал, что книга готова: «Она вышла прекрасная... Она не то что произведет эпоху, а вызовет — назревшую эпоху в искусстве и науке» (т. 87, с. 188). Рукопись была послана Толстому, но работа над этой книгой завершилась лишь в 1897 г.

³ К этому рассказу, а не к пьесе «И свет во тьме светит», относятся слова в письме 15 мая к Л. Л. и М. Л. Толстым: «Думаю, что мне нужна эта тоска, и так не пройдет. Пересматривал начатое и одно начало — вы не знаете — и хочу кончать и выложить там часть, то что испытываю» (т. 66, с. 323). «Тоска» — от праздности окружающих людей.

⁴ Встречи с писателями. Л., 1929, с. 12.

⁵ Очевидно, «Василий Теркин», печатавшийся в 1892 г.

⁶ Там же, с. 18, 25—26.

⁷ Там же, с. 34.

⁸ —4, с. 470—476; Воронежский телеграф, 1912, 7 ноября.

⁹ Из стихотворения Ф. Шиллера «К друзьям» (1802).

¹⁰ Архив И. Хэпгуд в Нью-йоркской публичной библиотеке.

¹¹ ГМТ.

¹² Там же.

¹³ Л. Н. Толстой и художники. М., 1978, с. 114.

¹⁴ Записи разных лет. М., 1975, с. 176. В альбоме, изданном журналом «Север» в 1895 г., воспроизведены четыре работы: «Наполеон и Лаврушка», «Первый бал Наташи», «Встреча Наташи и кн. Андрея в Мытищах», «Расстрел поджигателей». Подлинники хранятся в ГМТ.

¹⁵ ГМТ.

¹⁶ Полный текст письма неизвестен. Сохранившийся фрагмент — т. 66, с. 332. Книга Дюма есть в Яснополянской библиотеке.

¹⁷ См. Гусев Н. Н. Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1881 по 1885 год. М., 1970. с. 74.

¹⁸ «словечек». Подлинный текст напечатан в т. 29, с. 173—201.

¹⁹ Этот французский текст, сильно отличающийся от русской редакции статьи, опубликован в мартовском номере за 1896 г. международного журнала «Cosmopolis», выходившего в Париже (Ширмаков П. Л. Н. Толстой и журнал «Cosmopolis» — Русская литература, 1963, № 4, с. 214). Редакции Юбилейного издания публикация осталась неизвестной, и потому статья «Le non agir» напечатана в т. 90, с. 22—34, по восьмой (последней, сохранившейся в архиве Толстого) рукописи.

²⁰ Аполлов отправил в «Северный вестник» легенду «Ормузд и Ариман». По цензурным условиям была напечатана лишь в 1898 г. в Англии (сб. «Свободное слово», № 1).

²¹ «Кто прав?» Вероятно, в связи с этим рассказом находится прекрасная художественная зарисовка, внесенная 11 августа в записную книжку и 16 августа в дневник: «Утро. Голубая дымка, роса как пришита на траве...».

²² Тогда это была устойчивая мысль. В дневнике 18 июля записано: «Форма романа не только не вечна, но она проходит. Совестно писать неправду, что было то, чего не было. Если хочешь что сказать, скажи прямо».

²³ Воспоминания Ге о встречах во Флоренции с А. И. Герценом и М. А. Бакуниным были напечатаны в «Северном вестнике», 1894, № 3.

²⁴ Письмо к М. А. Новоселову 3 августа 1893 г. Новоселов переслал Толстому письмо В. А. Даниловой, сестра которой привлекалась по политическому делу, и просил похлопотать за нее через А. М. Кузминского.

²⁵ —449.

²⁶ Воспоминания «Мои две встречи с Л. Н. Толстым» Коц, писал сорок шесть лет спустя, и помнилось, видимо, немногое (см. Летописи Гос. Литературного музея, кн. 12, с. 363—368). Воспоминания, впрочем, удостоверяют, что летом следующего, 1894 г., Толстой вместе с художником Н. А. Касаткиным и Н. Н. Ге-сыном посетил близ Ясенок не только цементный и кирпичный заводы Гиля, но и осматривал шахту, интересуясь механизмом, обеспечивающим безопасность людей при спуске.

²⁷ Письма Т. Л. Толстой к Л. П. Никифорову хранятся в ГМТ. О редактированном ею переводе «Жизни» Татьяна Львовна рассказывала: «Мои родители против того, чтобы выставлять мое имя на переводе — отец потому, что находит, что всякий будет иметь право бранить меня за то, что я думаю, что мое имя имеет какое-либо значение, а моя мать оттого, что находит, что «Une vie» очень цинично».

²⁸ Вошел в сб. рассказов Мопассана «На воде», изд. в 1894 г. «Посредником». В 90-томном издании не напечатан.

²⁹ См. Апостолов Н. Н. «Посредником» лишь в 1908 г. Подлинный русский текст напечатан в т. 39, с. 3—26, с комментариями В. С. Мишина.

³⁰ Письма от 10 декабря 1893 г. Отмечены в списке М. Л. Толстой (т. 66, с. 466).

³¹ Подлинник письма Л. Н. Толстого Полушин отправил К. П. Победоносцеву, у которого искал покровительства, желая сокрушить «современного Голиафа неверия». Рассказ напечатан не был. Переписка Победоносцева с Полушиным и Л. А. Тихомировым по этому поводу: Летописи Гос. лит. музея, кн. 12, с. 109—112.

³² Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка, с. 102—118.

³³ Н. Н. Гусев, комментатор этой работы в 90-томном издании, писал: «Потому ли, что он не считал свою работу законченной, или потому, что появился новый перевод знакомого Толстому японского ученого Даниила Кониси <в 1894 г.>, но Толстой не отдал свою работу в печать» (т. 40, с. 501).

³⁴

³⁵ Толстая С. А. Письма к Л. Н. Толстому, с. 581.

³⁶ В 90-томном издании статья «Христианство и патриотизм» должна была войти, согласно хронологии, в 29-й том (вышел в 1954 г.). Но смогла быть напечатана, как и ряд других публицистических работ 1893—1898 гг., лишь в 39-м томе (вышел в 1956 г.), после тома 38-го с художественными произведениями и статьями 1910 года (как бы дополнение к основному корпусу сочинений).

³⁷ Приведено в подстрочном примечании к гл. II.

³⁸ «Материалы к биографии с 1886 по 1892 год», с. 49—51.

³⁹ Лев Толстой и В. В. Стасов, с. 139. Письмо к Толстому 26 августа 1894 г.

⁴⁰ Письмо 9 сентября 1894 г. — Русская литература, 1960, № 4, с. 182 (публикация Р. Заборовой).

⁴¹ Вышедшая в Париже книга М. М. Манасеиной «Пассивная анархия и граф Лев Толстой (Царство Божие внутри вас)».

⁴² Толстая С. А.

⁴³ Первое исполнение оперы состоялось на сцене Малого театра в Москве 17 марта 1879 г., в Большом театре — 11 января 1881 г. Еще в октябре 1878 г. Толстой спрашивал И. С. Тургенева: «Что «Евгений Онегин» Чайковского? Я не слышал еще его, но меня очень интересует» (т. 62, с. 447). По свидетельству С. Л. Толстого, с «Евгением Онегиным» Толстой был знаком только по отрывкам в фортепианном переложении.

⁴⁴ Толстая С. А. Дневники, т. 1, с. 223.

⁴⁵ Пастернак Л. О. —181.

⁴⁶ Пастернак Б. Избранное в 2 т., т. 2. М., 1985, с. 228.

⁴⁷ Толстой познакомился с Григоровичем в Петербурге в начале 1856 г. Он был моложе Григоровича на шесть лет.

⁴⁸ «Антон-Горемыка» был напечатан в «Современнике» в 1847 г. Толстому было тогда около 19 лет.

⁴⁹

⁵⁰ См. две полемические заметки: сообщение В. Ф. Булгакова и реплика Н. К. Гудзия (Литературное наследство, т. 69, кн. 2, с. 295—306). В этом споре, с нашей точки зрения, прав Н. К. Гудзий, возражавший против внесения правки в основной текст — как сделанной со специальной целью (для сценического исполнения пьесы) и временами наспех, бессистемно.

⁵¹ Оно неизвестно. Вероятно, было отобрано у Черткова, собиравшего материалы по этому делу, при обыске в 1897 г. Книга Черткова «Похищение детей Хилковых» вышла в Англии в 1901 г.

⁵² Цитата из Евангелия.

⁵³ Он встретился с Толстым не впервые: был в Москве 18 января и в Бегичевке 8—9 февраля 1892 г. О посещении Ясной Поляны 5—6 ноября 1893 г. опубликовал статьи в «Daily Chronicle», 1893, 14—26 декабря.

⁵⁴ «Лев Толстой и русские цари», М., 1918. С вариантами — т. 67, с. 4—11.

⁵⁵ Бирюков П. И. Биография Л. Н. Толстого, т. III, с. 227.

⁵⁶ Черновик письма Рихтеру напечатан в т. 67, с. 55.

⁵⁷ Сохранившиеся далеко не полно письма Толстого напечатаны, с цензурными пропусками, в «Толстовском ежегоднике» 1913 г.; затем, без купюр: 10 — в т. 63—71 Юб. изд., 1 — в «Яснополянском сборнике», 1968. Промежутки между письмами и ответами бывали обычно длительными из-за трудности самой переписки, многое пропадало. Известны 23 письма Бондарева; опубликованы в 1996 г.: Vorträge und Abhandlungen zur Slavistik. Band 29. Л. Н. Толстой и Т. М. Бондарев. Переписка. Сост. и ред. А. А. Донсков. Мюнхен.

⁵⁸ «... Толстовская философия сильно трогала меня, владела мною лет 6—7, и действовали на меня не основные положения, которые были мне известны и раньше, а толстовская манера выражаться, рассудительность и, вероятно, гипнотизм своего рода» (Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 т. Письма в 12 т. Т. 5, М., 1977, с. 283). Цуриков был в Ясной Поляне вместе с сестрой М. А. Дубенской; ее рассказ «Буренчиха» в 1891 г. Толстой рекомендовал для «Посредника».

⁵⁹ «И свет во тьме светит».

⁶⁰ — в комментариях Н. В. Горбачева (т. 29, с. 417). Толстой познакомился с Н. И. Стороженко в 1881 г. Первое известное письмо к нему относится к октябрю 1894 г. (текст в копировальной книге; копировальный пресс появился у Толстых лишь в 1894 г.).

⁶¹ Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, т. 2, с. 43.

⁶² Дневник В. Ф. Лазурского. — Литературное наследство, т. 37—38, с. 448.

⁶³ Только в т. 29-м из текста удалены две неавторизованные поправки, внесенные П. И. Бирюковым в последнюю рукопись Толстого.

⁶⁴ Л. Л. Толстой находился в Париже, лечился.

⁶⁵ «Почин. Сборник Общества любителей российской словесности на 1895 год». М., 1895.

⁶⁶ Первоначально этот сюжет воплотился в притче о фальшивых и настоящих золотых монетах, завершавшейся словами: «Так и кончилось мое столкновение с людьми науки. Люди науки продолжают набирать все больше и больше фальшивых золотых, перебирать и чистить их. Я же тогда же получил взамен подвергнутых испытанию и не выдержавших его ложных знаний то истинное и нужное мне знание, которое прежде скрывалось от меня ложными» (т. 31, с. 213).

⁶⁷ Микулич В. Встречи с писателями, с. 60.

⁶⁸ Веселовский Ю. А. — Международный Толстовский альманах, сост. П. Сергеенко. М., 1909, с. 38.

⁶⁹ Там же, с. 40—41.

⁷⁰ «Monde Slave», 1928, № 8.

⁷¹ Литературное наследство, т. 75, кн. 2, с. 11.

⁷² Чтение этой книги, как отмечено 22 декабря в дневнике, подняло в Толстом «воспоминания о прежней страстности добра, полного, на деле, жизнью исполнения истины». В 1895 г. русский перевод книги Сабатье был издан «Посредником».

⁷³

⁷⁴ Была послана автором Толстому и сохранилась в Яснополянской библиотеке.

⁷⁵ Литературное наследство, т. 69, кн. 2, с. 126.

⁷⁶ 24 января 1894 г. в числе событий за истекший месяц Толстой отметил: «То, что работая — воду возить — перенатужился в мороз, и что-то сделалось в груди. И с тех пор слабость и близость смерти стала гораздо ощутительнее».

⁷⁷ 22 января 1894 г. Кони известил, что сделано распоряжение об освобождении Холевинской.

⁷⁸ Биография Л. Н. Толстого, т. III, с. 224. Известны также воспоминания об этом вечере А. В. Цингера (он изображал Вл. Соловьева) — Международный Толстовский альманах, с. 381—382; В. М. Лопатина, тогда судебного деятеля, позднее артиста Художественного театра (там же, с. 104—107); Л. О. Пастернака (он гримировал Лопатина; «Записи разных лет», с. 184). Захарьина изображал артист Малого театра А. А. Федотов, Антона Рубинштейна — В. А. Маклаков, Льва Лопатина — журналист В. Е. Ермилов, Репина — В. К. Молодзиевский, виолончелиста Брандукова — Д. П. Сухов.

⁷⁹ Бунин И. А. Собр. соч. в 6 т. Т. 6, с. 49—50.

⁸⁰ Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями, т. 2, с. 388.

⁸¹

⁸² П. А. Капнист, попечитель Московского учебного округа.

⁸³ Цингер А. В. У Толстых. — Международный Толстовский альманах, с. 392. См. также воспоминания Ек. Н. Янжул — Там же, с. 430—431, и акад. Б. Келлера: Замечательный русский ученый. К 100-летию со дня рождения К. А. Тимирязева — Труд, 1943, 3 июня. В архиве Н. Н. Гусева (ГМТ) сохранились воспоминания проф. В. В. Марковникова и студента-распорядителя на съезде С. А. Некрасова (опубликованы: Природа, 1978, № 9, с. 9—10; Новые материалы Л. Н. Толстого и о Толстом. Из архива Н. Н. Гусева, с. 86—89).

⁸⁴ Природа, 1978, № 9, с. 9.

⁸⁵

⁸⁶ В «Посреднике» статья не была издана.

⁸⁷ ГМТ, письмо 8/20 марта 1894 г. Ср. также запись этого дня в дневнике: Сухотина-Толстая Т. Л. Дневник, с. 319.

⁸⁸ —26.

⁸⁹ В архиве Черткова (ГМТ) хранится автобиография «Житье Е. Ещенко».

⁹⁰ В «Летописи» Н. Н. Гусева сказано, что такие типы выведены Толстым в драме «Живой труп» в лице Феди Протасова и Каренина. Это так. Но замысел 1894 г. был, видимо, иной. В записной книжке он формулирован так: «Повесть: один, практичный, бросает, другой, любовник, женится» (т. 52, с. 255).

⁹¹ Бирюков П. И. Биография Л. Н. Толстого, т. III, с. 229. Сделанная Бирюковым запись неизвестна.

⁹²

⁹³ Письмо Н. Н. Ге к Толстому от 8 марта из Петербурга неизвестно — было отдано В. В. Стасову, который опубликовал отрывок из него в книге «Николай Николаевич Ге, его жизнь, произведения и переписка». М., 1904, с. 382—383.

⁹⁴ 23 марта, возобновив после полуторамесячного перерыва дневник, Толстой отметил: «Занимаюсь опять теорией искусства, по случаю предисловия к Мопассану». В марте были прочитаны книги: французская Гюйо «Искусство с точки зрения социологии» и английская Найта «Философия прекрасного».

⁹⁵ Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым, с. 454—455.

⁹⁶ Труд И. Д. Гальперина-Каминского «Толстой устами Толстого. Биография в письмах» вышел в Париже в 1912 г., а письма публиковались тогда же в журнале «Grande revue» (это вызвало протест со стороны Общества Толстовского музея, издававшего после смерти Толстого его переписку с А. А. Толстой и Н. Н. Страховым, и со стороны французских друзей Толстого — Биду и Саломона).

⁹⁷ — Литературное наследство, т. 75, кн. 2, с. 65—71.

⁹⁸ Текст известен лишь по мемуарам Гальперина-Каминского и не вошел в 90-томное издание.

⁹⁹ В «Летописи» Н. Н. Гусева событие ошибочно отнесено к ноябрю-декабрю 1894 г. «Корреспонденция из Берлина» об этой встрече появилась в «Новом времени» 22 апреля 1894 г.

¹⁰⁰ Блюменталь Оскар. Встреча со Львом Толстым. — Сборник воспоминаний о Л. Н. Толстом. М., 1911, с. 69.

¹⁰¹ «Нового времени», цит. по: Интервью и беседы с Львом Толстым. М., 1986, с. 74—75.

¹⁰² С. Н. Толстой.

¹⁰³ Записная книжка Уайта, хранящаяся в Корнельском университете (США; сердечно благодарю Отдел редких книг и рукописей университетской библиотеки и проф. Патрицию Карден за предоставление копии записей, относящихся к Толстому, В. Александрова — за перевод этого материала).

¹⁰⁴ Autobiography of Andrew Dickson White. London, 1905, vol. II, p. 72—100. Русский перевод: Яснополянский сборник. Тула, 1972, с. 219—223 (публикация А. К. Ломуновой); Иностранная литература, 1978, № 8, с. 225—231 (публикация В. Я. Лакшина); В мире отечественной классики. М., 1987, с. 364—389 (публикация В. А. Александрова). В дальнейшем цитаты — из последней публикации.

¹⁰⁵ Белоусов И. А.

¹⁰⁶ В 1912 г. этот шеститомник был удостоен премии Академии Наук.

¹⁰⁷ Литературное наследство, т. 69, кн. 1, с. 539.

¹⁰⁸ Толстая С. А. Дневники, т. 1, с. 222.

¹⁰⁹

¹¹⁰ А. Фрэнсис, пастор американской церкви, взявшийся помочь в деле Хилковых, если они окрестят детей. Был у Толстого 16 и 17 февраля. «... Они все уверены, что Ц. В. развратная девица и что совершенное распутство входит в наши правила. Я его разуверил», — писал Толстой (т. 67, с. 39).

¹¹¹ ГМТ.

¹¹² Сухотина-Толстая Т. Л. Дневник, с. 279.

¹¹³

¹¹⁴ Пятилетний сын Чертковых.

¹¹⁵ Может быть, Чертков не всегда был деликатен и почти всегда очень настойчив. Но многие бумаги Толстого, в частности, некоторые письма того времени, сохранились лишь в копиях, сделанных Чертковым. Благодаря его стараниям в августе 1894 г. в доме Толстых появился копировальный пресс.

¹¹⁶ Русанов Г. А., Русанов А. Г. Воспоминания о Л. Н. Толстом. Воронеж, 1972, с. 100—106. Воспоминания П. Е. Щеголева «Встречи с Толстым» (в 1894, 1895 и 1899 гг.) опубликованы в 1928 г.: Новый мир, № 9, с. 207—213.

¹¹⁷

¹¹⁸ Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка, с. 129, 133.

¹¹⁹ Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями, т. 2, с. 317, 318.

¹²⁰ Литературное наследство, т. 75, кн. 1, с. 591 (сообщение А. Мазона).

¹²¹ Хранится в Русском музее в Санкт-Петербурге.

¹²² См. Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1881 по 1885 год, с. 385—390.

¹²³ The Sterling Library, 1894, № 28, 8 октября.

¹²⁴ Л. Н. Толстой. Ненапечатанное заключение к последнему отчету о помощи голодающим. Женева, 1895, с. 10—14.

¹²⁵ —455.

¹²⁶ Книга с дарственной надписью, датированной 25 марта 1894 г., сохранилась в Яснополянской библиотеке.

¹²⁷ Неизвестный Толстой в архивах России и США, с. 211.

¹²⁸ Его воспоминания «Two Days with Count Tolstoy» опубликованы, с согласия Толстого, в 1897 г. в лондонском журнале «The Progressive Review» (перевод — В. Александрова — Русская литература, 1982, № 2). «Статья о вашем визите очень хороша и для всех нас может быть только приятной», — писал Толстой, благодаря за ее присылку (письмо 29 декабря 1897 г. — Неизвестный Толстой в архивах России и США, с. 211; там же напечатаны впервые еще шесть писем Толстого 1896—1903 гг. к Э. Кросби; полностью переписка Толстого и Кросби входит в труд «Лев Толстой и США», подготовленный в ИМЛИ).

¹²⁹ Кросби умер в 1906 г. Статья Толстого была опубликована «Посредником» в 1911 г.: Толстой и его жизнепонимание.

¹³⁰ Это событие отражено в очерке Татьяны Львовны «Н. Н. Ге»: Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания, с. 284—286.

¹³¹ —38, с. 251—267.

¹³² В. Ф. Лазурский записал в дневнике 30 июля: «Л. Н. говорит, что, работая и отдыхая теперь в мастерской <Татьяны Львовны>, и он все больше и больше всматривается в “Распятие” Ге и все больше проникает в мысль художника» (Литературное наследство, т. 37—38, с. 474).

¹³³ Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания, с. 296.

¹³⁴ Лев Толстой и В. В. Стасов, с. 157.

¹³⁵

¹³⁶ Сухотина-Толстая Т. Л. Дневник, с. 349. В те дни Татьяна Львовна рассказала в Ясной Поляне «придворный анекдот»: «Профессор Ключевский явился давать урок великой княжне Ксении, дочери Александра III. «Я не буду сегодня заниматься, — сказала та, — я расстроена, потому что папа расстроен. Он читал последнее произведение Толстого «Царство Божие» и говорит: «Его давно пора засадить». А ваше — профессоров — каково мнение об этом?» Неизвестно, что отвечал Ключевский» (Дневник В. Ф. Лазурского — Литературное наследство, т. 37—38, с. 448). Другой вариант этой истории, тоже со слов Татьяны Львовны, привел Д. П. Маковицкий, бывший в Ясной Поляне в августе 1894 г.: Александр III пришел с книгой «Царство Божие внутри вас» в кабинет одного из своих сыновей, которому в это время профессор В. О. Ключевский преподавал историю. «Это ужасно, что Толстой пишет, — сказал царь, — следовало бы его наказать. Вы, господа, — обратился он к профессору, — не дадите мне его выслать». Еще раньше, когда царю советовали употребить репрессии против Толстого, он ответил: «Je ne veux ajouter à sa gloire la couronne de martir» <«Я не желаю увеличивать его славу короной мученика»>. «Мы, — прибавляла Т. Л. Толстая, — ожидаем, что нас все-таки куда-нибудь вышлют. Но правительство знает, что если бы оно выслало отца за границу, это лишь увеличило бы его влияние» (U L. N. Tolstého. Dr. Dušana Makovického. Turĉinsky sv. Martin, 1901, с 7. Изложение — Утро России, 1910, № 295, 9 ноября).

¹³⁷ Впоследствии И. А. Бунин написал М. В. Карамзиной: «Что общего у меня с Толстым? Он очень, очень близок мне не только как художник и великий поэт, но и как религиозная душа. Перечитайте кое-что, что я выписал из его дневников, — например, как он шел на закате из Овсянникова, — «лес, рожь, радостно», — как ехал вечерней зарей через лес Тургенева: «и соловьи, и жуки, и кукушка...» Более прекрасных, несравненных слов о бессмертии ни у кого нет во всей мировой литературе» (Литературное наследство, т. 84, кн. 1, с. 670).

¹³⁸

¹³⁹ По этому тексту пьеса была напечатана впервые в 1919 г.: журнал «Бирюч Петроградских государственных академических театров», март, и воспроизведена в т. 29, с. 281—291. В т. 29, с. 364—371 — конспект пьесы и набросок первого действия, относящиеся к 1884 г. В архиве Толстого сохранилась еще одна чрезвычайно интересная рукопись: сделанная В. Г. Чертковым копия «Жития св. Петра, бывшего прежде мытарем» (автор — П. П. Беликов), с многочисленными поправками Толстого. Поправки эти были учтены в изданной «Посредником» в 1886 г. книжке; см. Донсков А. А. «Житие Петра Мытаря» в обработке Л. Н. Толстого. — Русская речь, 1996, № 4, с. 6—9.

¹⁴⁰ Литературное наследство, т. 37—38, с. 446, 479.

¹⁴¹ «Литературном наследстве», т. 37—38, с. 444—484.

¹⁴² Письмо 18 июля 1894 г., ГМТ.

¹⁴³ Кораблев В. И. Лев Толстой и славянство. — Сборник статей к сорокалетию ученой деятельности академика А. С. Орлова. М., 1934, с. 415. 3 сентября Мария Львовна написала Л. И. Веселитской (посетившей Толстых в апреле в Москве, в мае в Ясной Поляне и ставшей другом семьи): «Был у нас интересный малый, словак из Венгрии, «темный». Приезжал нарочно в Ясную на неделю, чтобы видеть и узнать папа. Интересуется не блузой, а самыми важными и существенными вопросами» (Микулич В.

¹⁴⁴ Библейские слова. По смыслу: «Богатство и зло».

¹⁴⁵ Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями, т. 2, с. 317.

¹⁴⁶ В 1895 г. письмо было опубликовано в Женеве М. К. Элпидиным отдельной брошюрой: «Lettre sur la raison et la religion». Письмо Л. Н. Толстого «О разуме и религии».

¹⁴⁷ «О том, как мы с отцом решали земельный вопрос» — Воспоминания, с. 357.

¹⁴⁸ 14 сентября Татьяна Львовна извещала Софью Андреевну: «Вчера вечером папа только к 12-ти пришел наверх и принес с собой целый рассказ, который он написал. Будем сегодня его переписывать» (ГМТ). Эта копия рукой Марии Львовны и Татьяны Львовны сохранилась. Позднее Толстым сделаны в ней многочисленные поправки и дополнения, поставлена подпись и дата: 25 декабря 1894. По мнению А. С. Петровского, эту рукопись можно считать второй редакцией рассказа (т. 29, с. 379).

¹⁴⁹ 1—2 октября Толстой с дочерью Татьяной Львовной провел в Пирогове у брата Сергея Николаевича. Ездил туда верхом, на обратном пути сильно ушиб ногу.

¹⁵⁰ Первая черновая редакция рассказа опубликована впервые в журнале «Летопись», 1916, № 1, с. 104—115, с вступительной заметкой В. Срезневского; перепечатана, с некоторыми уточнениями по автографу, в т. 29, с. 295—304. См. Материалы для изучения стиля Л. Толстого. «Хозяин и работник» в первоначальной и в окончательной редакциях. — Труды Орехово-Зуевского пед. института, вып. 1, 1936, с. 41—53.

¹⁵¹ Лазурский В. Ф. Дневник — Литературное наследство, т. 37—38, с. 485.

¹⁵² Реальный факт. 24 сентября 1894 г. в Крапивенский съезд земских начальников Толстой писал прошение от имени неграмотной крестьянки Ольги Лукиной, совершившей такое «преступление» (т. 90, с. 349. Там же — факсимильное воспроизведение автографа).

¹⁵³ —98.

¹⁵⁴ Литературное наследство, т. 69, кн. 2, с. 314 (публикация М. И. Перпер).

¹⁵⁵ В последнее недельное чтение (декабрь) «Круга чтения» Толстой включил отрывок из книги В. Ольховского «Назарены в Венгрии» (изд. «Посредника»), а в июньское месячное чтение заметку Попова о Дрожжине, «Письмо военного врача А. Шкарвана, отказавшегося от военной службы в 1894 году» и его статью «Почему нельзя служить военным врачом».

¹⁵⁶ Бирюков П. И. Биография Л. Н. Толстого, т. III, с. 241—242. Позднее, живя в Канаде, П. В. Веригин вспоминал, что брат Василий и Верещагин рассказывали об этой встрече: их «очень удивило, что во Л. Н-че они мало заметили «графского», так как слышали, что Л. Н. имеет титул графа... » (Международный Толстовский альманах, 1909, с. 20).

¹⁵⁷ Толстая С. А. Дневники, т. 1, с. 227.

¹⁵⁹ 10 января 1895 г. Софья Андреевна записала: «Ночью била негативы фотографий группы темных и своей бриллиантовой серьгой старалась из них прежде вырезать лицо Л. Н., что плохо удавалось. Легла в 3 часа ночи» (там же, с. 229).

¹⁶⁰ Белоголовый Н. А. «Русских ведомостях» (1897, 19 июня) Толстой читал статью Белоголового «Три встречи с Герценом».