1867
12 января. У меня страшное состояние растерянности, грустной поспешности, как будто скоро должно что-то кончиться. Кончится скоро многое, и так страшно. Дети все были больны, с англичанкой все невесело и неловко1. Все еще я смотрю на нее неприязненно. Говорят, что ког- да скоро умрешь, то бываешь очень озабочен перед смертью. Я так озабочена и так все что-то спешу, и столько дела. Левочка всю зиму раздраженно, со слезами и волнением пишет2. По-моему, его роман должен быть превосходен. Все, что он читает мне, почти до слез меня тоже волнует, и не знаю, оттого ли, что я жена его, то по сочувствию, или оттого, что действительно хорошо. Я думаю скорее — последнее. Нам, в семью, он приносит больше только les fatigues du travail*, со мной у него нетерпеливое раздражение, и я себя стала чувствовать последнее время очень одинокой.
15 марта. Вчера ночью, часов в 10, загорелись наши оранжереи и сгорели все дотла. Я уже спала, Лева разбудил меня, в окно я увидала яркое пламя. Левочка вытащил детей садовника и их имущество, я бегала на деревню за мужиками. Ничего не помогло, все эти растения, заведенные еще дедом и которые росли и радовали три поколенья, — все сгорело, осталось очень мало и то, вероятно, промерзшее и обгорелое. Ночью не было так жалко, а сегодня целый день у меня одна забота, чтоб не выдать себя и не допустить слезам капать из глаз. Тоска такая, а главное, ужасно Левочку жалко, он так на вид огорчен и так всякое малейшее его огорчение мне близко и тяжело. Он так любил и занимался последнее время растениями и цветами и радовался, что все растет заведенное им вновь. Ничем не воротишь и утешишься только с годами.
29 августа. Мы ссорились, ничего не прошло. «Виновата, что до сих пор не знала, что любит и может выносить муж». И все время ссоры, одно желание — как бы скорее и лучше все кончилось. И все хуже, хуже. Я ужасно колеблюсь, ищу правды, это мука — у меня не было ни одного дурного побуждения. Ревность, страх, что все кончено, пропало, вот что осталось теперь.
12 сентября. он начнет со мной говорить, а я вздрагиваю, мне кажется, что сейчас он скажет мне, как я ему противна. И ничего, не сердится, не говорит со мной о наших отношениях, но и не любит. Я не думала, чтобы могло дойти до того, и не думала, чтобы мне это было так невыносимо и тяжело. Иногда на меня находит гордое озлобление, что и не надо, и не люби, если меня не умел любить, а главное, озлобление за то, что за что же я-то так сильно, унизительно и больно люблю. Мама́ часто хвалится, как ее любит так долго папа́. Это не она умела привязать, это он так умел любить. Это особенная способность. Что нужно, чтоб привязать? На это средств нет. Мне внушали, что надо быть честной, надо любить, надо быть хорошей женой и матерью. Это в азбучках написано — и все это пустяки. Надо не любить, надо быть хитрой, надо быть умной и надо уметь скрывать все, что есть дурного в характере, потому что без дурного еще не было и не будет людей. А любить, главное, не надо. Что я сделала тем, что так сильно любила, и что я могу сделать теперь своею любовью? Только самой больно и унизительно ужасно. И ему-то это кажется так глупо. «Ты говоришь все так, да не так делаешь». Я так храбрюсь и рассуждаю, а во мне ничего и нет больше, как глупой унизительной любви и дурного характера, что вместе сделало мое несчастье, потому что последнее мешало первому.
14 сентября. Все то же, и возможно ли, что все переносится, и даже я нынче решила себе, что и так можно жить; какая-то поэтическая, покорная жизнь без тревог, безо всего, что называется физической, материальной жизнью, с самыми святыми мыслями, с молитвами, тихой затоптанной любовью и постоянной мыслью о совершенствованье. И пусть никто, даже Левочка, не прикасается к этому моему внутреннему миру, пусть никто меня не любит, а я буду всех любить и буду сильнее и счастливее всех.
Невольно весь день думала о прошлогоднем завтрашнем 17 сентября3. Мне не веселья того нужно, не музыки, не танцев, сохрани бог, мне ничего этого не хочется — мне только нужно его желание, его радость сделать мне удовольствие, видеть меня веселой, как это было тогда; и если б он знал, как за это его побуждение я на всю жизнь осталась благодарна. Тогда мне так сильно казалось, что я счастлива, сильна, красива. Теперь также сильно чувствую, что я нелюбима, ничтожна, дурна и слаба.
Нынче утром говорили о хозяйстве, как будто мы одно, так дружно и согласно, а мы теперь редко говорим о чем бы то ни было. Я вся живу в детях и в ничтожной самой себе. Сейчас Сережа подошел и спрашивает: «Что это вы книжку пишете?» А я ему ответила, что он, когда будет большой, прочтет ее. Что-то он подумает и как осудит меня? Неужели меня и дети любить не будут. А я так требую и так не умею приобретать чью бы то ни было любовь.
1 12 ноября 1966 г. в Ясную Поляну приехала гувернантка для детей англичанка Ханна Терсей. Первоначальная неловкость была вызвана, как писала С. А. Толстая мужу в Москву, «обоюдным незнанием языков» (см.: ПСТ, с. 67). Вскоре гувернантку полюбили все, а ее воспитанница Т. Л. Толстая писала спустя много лет о своей привязанности к ней, сохранившейся на всю жизнь (см.: Т. Л. Сухотина, с. 43).
2 «Мое дело хорошо и довольно быстро продвигается вперед — так быстро, что у меня кончены (начерно) 3 части (одна напечатана, та, к которой вы делаете картинки, и две в рукописи) и начата 4-я и последняя. Ежели какое-нибудь неожиданное несчастье не помешает мне, то я буду готов к осени со всем романом» (ПСС, т. 61, с. 155). Роман не был закончен к осени 1867 г. — переработка первой черновой редакции потребовала от Толстого еще почти трех лет напряженного труда.
3 См. коммент. 11 к Дн.