1875
12 октября. Слишком уединенная деревенская жизнь мне делается наконец несносна. Унылая апатия, равнодушие ко всему, и нынче, завтра, месяцы, годы — все то же и то же. Проснешься утром и не встаешь. Что меня поднимет, что ждет меня? Я знаю, придет повар, потом няня будет жаловаться, что люди недовольны едой и что сахару нет, надо послать, потом я с болью правого плеча сяду молча вышивать дырочки, потом ученье грамматики и гамм, что я делаю хотя с удовольствием, но с грустным сознанием, что делаю не хорошо, не так, как бы хотела.
Потом вечером то же вышиванье дырочек и вечное, ненавистное для меня раскладыванье пасьянсов тетеньки1 с Левочкой. Чтенье доставляет короткое удовольствие — но много ли хороших книг? Во сне иногда, как нынче, живешь. Именно живешь, а не дремлешь. То я иду в какую-то церковь ко всенощной и молюсь, как я никогда не молюсь наяву, то я вижу чудесные картинные галереи, то где-то чудесные цветы, то толпу людей, которых я не ненавижу и не чуждаюсь, а всем сочувствую и люблю.
самое лучшее — деревенская жизнь, и мне удавалось утишать свои личные, эгоистические чувства, но я к ужасу своему вижу, что это переходит в такую страшную апатию и такое животное, тупое равнодушие ко всему, что это пугает меня больше всего и против этого бороться еще труднее. И потом я не одна: я тесно и все теснее с годами связана с Левочкой, и я чувствую, что он меня втягивает, главное он, в это тоскливое, апатичное состояние. Мне больно, я не могу видеть его таким, какой он теперь. Унылый, опущенный, сидит без дела, без труда, без энергии, без радости целыми днями и неделями и как будто помирился с этим состоянием. Это какая-то нравственная смерть, а я не хочу ее в нем, и он сам так долго жить не может2. Может быть, взгляд мой пошл и неверен. Но мне кажется, что обстановка жизни нашей, обстановка, которую сделал он, потому что мне она тяжела, — т. е. это страшное уединение и однообразие жизни способствуют этой нашей взаимной апатии. А когда я думаю о будущем, о выросших детях, о их жизни, о том, что у них будут разные потребности, что их всех надо воспитать, и потом подумаю о Левочке, то я вижу, что он с своей апатией и равнодушием мне не помощник, он к сердцу ничего не может принимать, и вся внутренняя, душевная ответственность, все страдания в неудачах детей — все ляжет на мне, а как я одна сумею вынести все и помочь детям, особенно с этой тоскою видеть в Левочке, что все потухло и ничто его не поднимет. Если бы люди не надеялись — жить бы нельзя, и я надеюсь, что бог еще раз вложит в Левочку тот огонь, которым он жил и будет жить.
Примечания
1
2 Толстой в письмах к А. А. Фету и Н. Н. Страхову, написанных 26 октября 1875 г., объяснял свое состояние собственным нездоровьем, «нездоровьем домашних» и тем, что он «кидался от одной работы к другой, но ничего почти не сделал» (ПСС, т. 62, с. 208, 210). Позднее в «Исповеди» Толстой писал: «На меня стали находить сначала минуты отчаяния, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать» (ПСС«Мои записи разные для справок»).