Толстая С. А.: Дневники
1897 г.

1897

1 июня. Два года было 23 февраля, что умер мой Ванечка, и с тех пор, написав последнюю страницу в книге дневника, я закрыла ее так же, как закрыла свою жизнь, свое сердце, восприимчивость и радость жизни. И я не ожила, но полнейшее душевное одиночество снова пробудило желание писать дневник. Да и пускай останется на бумаге картина последнего времени моей жизни — главное, замужней жизни. Буду писать строго одни факты, а когда буду более расположена, — опишу и эти промежуточные два года моей столь значительной, по внутреннему ее содержанию, жизни.

Сегодня Троицын день. Ясно, красиво. С утра проводила Таню и Сережу в Москву на свадьбу Маши, которая будет завтра¹. Потом читала корректуру XII уже части нового, печатаемого мною издания². Лев Николаевич пишет статью об искусстве³, и я его до обеда не вижу. В 2 часа обедали. В 3 часа меня стал Лев Николаевич звать ехать верхом. Я отказывалась; но потом мне ужасно захотелось ехать, а главное, одной оставаться было жутко и тоскливо. Мы поехали втроем (третий был Дунаев) и ездили по очень красивым местам Засеки. Были и на рудниках, где копает руду Бельгийская компания, были и в заброшенном «Мертвом царстве», спускались и поднимались в оврагах. Лев Николаевич был необыкновенно нежен со мной и заботлив, и я умилялась и трогалась этим, но прежде это его отношение дало бы мне огромное счастие, а теперь, когда я узнала по его дневникам его настоящее отношение ко мне, — я только умиляюсь его старческой добротой ко мне, и уж никогда не отдамся тем порывам то счастия, то отчаяния, которым предавалась, любя его, — до чтения его дневников. Когда-нибудь опишу эту историю с дневниками, перевернувшую всю мою сердечную жизнь⁴.

Ездили мы часа три с половиной, было очень хорошо. Вернувшись, застали А. А. Зиновьева. Лев Николаевич читал с своими гостями немецкое письмо какое-то⁵, я опять поправляла корректуры. Приехал Андрюша, и, увы! они оба с Мишей ушли на хороводы. У Саши гостит Соня Колокольцева, они гуляли с m-lle Aubert.

2 июня. Опять то же: корректуры с утра, вечером прогулка с Львом Николаевичем, Дунаевым и Маклаковым. Дунаев все говорил (очень громко) о вывозе и привозе товара из-за границы. Красивый закат: на чистом небе яркий шар солнца и одно черное облачко. Думала хорошо и вспоминала счастливое. А теперь наша жизнь больная. Да и в прямом значении Лев Николаевич что-то меня пугает: он худеет, у него голова болит — и эта наболелая ревность! Виновата ли я — я не знаю. Когда я сближалась с Танеевым, то мне представлялось часто, как хорошо иметь такого друга на старости лет: тихого, доброго, талантливого. Мне нравились его отношения с Масловыми, и мне хотелось таких же... И что же вышло!

Вечером были Зиновьев и Фере с женой. Ездила с Сашей на Козловку, встретила мисс Вельш. Луна, сыро, холодно... и как тоскливо!

3 июня. Приехали Маша с Колей женатые. Приехали Танеев и Туркин учить Мишу. Мучительный страх перед неприятностями по случаю приезда Сергея Ивановича заслонил все другие чувства. Маша мне жалка, и я потому чувствую к ней нежность и, конечно, буду ее и любить, и буду помогать ей в жизни, чем могу. Коля производит то же впечатление — хорошего мальчика, но мысль как о муже моей дочери сейчас же исключает хорошее чувство к нему. Это не сила, не поддержка в жизни... Ну, да увидим. Сила моего мужа меня сломила и убила и мою личность, и мою жизнь. А я ли не сильна была — в смысле энергии. Сейчас на душе хорошо и примирительно. Но больно было ужасно видеть ужас и болезненную ревность Льва Николаевича при известии о приезде Танеева. И страданья его мне подчас невыносимы⁶. А мои.......

4 июня. С утра тяжелый разговор с Львом Николаевичем о С. И. Танееве. Все та же невыносимая ревность. Спазма в горле, горький упрек страдающему мужу и мучительная тоска на весь день. Читала корректуры «Власти тьмы»;⁷ Я люблю и его музыку, и его характер: спокойный, благородный п добрый. Потом я переписывала для Льва Николаевича его статью об искусстве. Пришел он меня звать с такой добротой гулять, и мы отлично прошлись. Тяжелая сцена с Андрюшей из-за денег. Он плакал, и мне было его жаль, но он мне неприятен своей слабостью — не мужскою.

Танеев сыграл две «Песни без слов» Мендельсона и перевернул всю душу. Опять переписывала Льву Николаевичу до сна.

Были Маша с Колей, жалкие, худые, слабые... Таня очень мне дорога и мила. Но куда девалась человеческая жизненная энергия, та, которая из меня просится наружу с такой силой?

5 июня. Уехал сегодня Сергей Иванович, и Лев Николаевич стал весел и спокоен, а я спокойна, потому что повидала его. Ревнивые требования Льва Николаевича прекратить всякие отношения с Сергеем Ивановичем имеют одно основание: это страдание Льва Николаевича. Мне же прекратить эти отношения — тоже страдание. Я чувствую так мало греховности и столько самой спокойной тихой радости от моих чистых, спокойных отношений к этому человеку, что я в душе не могу их уничтожить, как не могу не смотреть, не дышать, не думать. С утра читала корректуры, ждала Сергея Ивановича на балконе к кофе, и он пришел ровно в тот промежуток времени, когда я уходила в сад, на вышку, и беседовала в саду с Ванечкой, спрашивая его, дурно ли мое чувство к Сергею Ивановичу. Сегодня Ванечка меня отвел от него; видно, ему просто жаль отца; но я знаю, что он меня не осуждает; он послал мне Сергея Ивановича и не хочет отнимать его у меня.

Потом ходила с Марьей Васильевной купаться. Сила моя и легкость в ходьбе меня ужасают. После обеда Лев Николаевич, Сергей Иванович, Туркин и я — мы ходили гулять, я нарвала чудесный букет. Лев Николаевич очень горячо и хорошо толковал свои мысли об искусстве Сергею Ивановичу, и меня удивляло это после всей его ревнивой злобы. Мучаюсь тем, что не поправила Саше заданный ей мною перевод. Приехали Вера и Маша Толстые. Весь вечер работала: сначала прочли корректуру с Марьей Васильевной, а после ужина я часа три подряд переписывала статьи об искусстве Льва Николаевича.

У нас очень мало жизни в доме; мало людей, а главное, скучно без Сергея Ивановича.

6 июня. Ночь не спала от головной и спинной боли и невыносимой тоски. Верно, это физическое тяжелое состояние от моего критического женского периода. Ходили купаться с Таней, Верой и Машей Толстыми. Корректур нынче нет, и я весь день усердно переписываю для Льва Николаевича. Статья эта меня очень интересует и наводит на мысли.

Все ездили в Овсянниково, мы с Львом Николаевичем остались; я шла наверх писать, а он к себе, и мы остановились поговорить о Маше и о том, что ее, когда-то помогавшее ей жить, религиозное настроение в ней не удержалось. Лев Николаевич говорил, что его религиозное настроение повернуло всю его жизнь. Я говорю: может быть, внутренне, но внешне — нисколько. Он рассердился, стал кричать, что прежде он охотился, занимался хозяйством, учил детей и копил деньги, а теперь он это не делает. Я сказала, что очень жаль: тогда это было на пользу семье, хозяйство на пользу местности, так как он много посадил и улучшил, ученье детей и наживание денег на помощь мне; а теперь при той же жизни внешней, т. е. тех же комнатах, пище, обстановке, он после своих занятий катается на велосипеде (как все эти дни), ездит верхом на разных лошадях, каких хочет, и питается готовой, прекрасной пищей, о детях же не только не заботится, но очень часто забывает о их существовании. Все это его взорвало. Это жестокая правда, о которой я не должна ему поминать. Пусть его на старости лет утешается и отдыхает. Но он мне такие говорил упреки, например, что я испортила всю его жизнь, когда я жила только для него и детей, — что я не вынесла.

Такого душевного терзания я давно не испытывала; я убежала из дому, хотела убиться, уехать, умереть, все — только бы так не страдать душевно. Какое бы было счастье дожить тихо и дружно с добрым, спокойным человеком остаток своей жизни, а не терзаться то безумными сценами ревности, как третьего дня, или жестокими упреками обоюдными, как сегодня. А небо так ясно, погода, сияющая красотой, тишиной; природа богатая, сочная, яркая; точно все дошло до высшей степени ликованья в природе, чтоб доказать человеку, как он несостоятелен перед ней с своими страстями и тоской.

Вечером мы примирились без объяснений. Я пошла в сумерки уже купаться на Воронку, а Лев Николаевич приехал за мной в тележке и стал говорить добрым голосом, что пора бы нам перестать так сильно и страстно любиться и так сильно ссориться. Никогда не дождусь спокойной, нежной, духовной дружбы. Шла по лесу вечером одна и все молилась и плакала, плакала и о Ванечке, и в связи с ним о той единственной в моей жизни святой, сильной любви, которой мы с ним любили друг друга. И теперь я никогда ни от кого ее не буду иметь, а вместо этого безумная, ревнивая плотская страсть, исключающая насилием все другие привязанности в моем сердце.

7 июня. Сегодня в первый раз проснулась к впечатлениям красоты природы, и чувство мое к ней было девственно, т. е. без воспоминаний, без сожалений о тех, с кем и через кого еще я любила эту яснополянскую прелестную природу. Недавно я создала себе целую теорию о девственности отношения к религии, искусству и природе.

чиста и девственна, когда она не связана с отцами Иоаннами, Амвросиями или католическими духовниками (confesseur), а вся сосредоточена в одной моей душе перед богом. И тогда она помогает.

Искусство девственно и чисто, когда его любишь само по себе, без пристрастия к личности исполнителя (Гофмана, Танеева, Ге, к которому так пристрастен Лев Николаевич, к самому Льву Николаевичу и т. д.), и тогда оно доставляет высокое и чистое наслаждение.

Также и природа. Если дубы, и цветы, и красивая местность связаны с воспоминаниями о тех лицах, которых любил и с которыми жил в этих местах и которых со мною теперь нет, то природа сама по себе пропадает или принимает то настроение, в котором мы сами. Надо любить ее, как высший божий дар, как красоту, и тогда она дает тоже чистую радость.

С утра много переписывала Льву Николаевичу. Потом учила Сашу; с ней учиться приятно, но характер ее относительно — не меня, со мной она хороша, — а окружающих делается невыносим; она даже бьет свою гувернантку, и девочку, и Марью Васильевну, и кого попало.

Ездила утром со всеми купаться, опять переписывала, опять вечером купалась, стригла в саду аллеи, подвязывала липки и розы и провела день одиноко и спокойно.

Лев Николаевич тоже спокоен: он писал, ездил на велосипеде, потом верхом в Овсянниково, куда не доехал, встретив Машу и Колю у Козловки. Вечером он рассматривал с удовольствием рисунки в «Salon», который получает Таня. Таня ходила на Козловку с Марьей Васильевной. Миша верхом ездил в Горячкино к Кулешову, товарищу.

Была сухая гроза, жарко, вечером шел недолго дождь.

Ужасно хочется музыки, хочется самой играть, и все нет времени. Только сыграла сегодня две «Песни без слов» Мендельсона. Ох, эти песни! Особенно одна из них так и врезалась в мое сердце.

8 июня. Делаю страшные усилия, чтоб найти свою бодрость, и достигаю, если не для радости, то для работы. С утра корректура, потом пошла пешком купаться на Воронку. К обеду оделась (для чего и для кого? только, чтоб не опускаться) в белое платье, после обеда пошла на теннис (tennis), где играли Таня, Маша, Миша, Коля, Саша и Лев Николаевич. Пустота! Ни Черткова, ни Танеева. Пошла подвязывать и выстригать сушь в куртине розанов, нарвала букет Льву Николаевичу. Потом опять корректуры, вечером ездили купаться в катках, потом записывала счеты, сверяла оглавления в новом издании, и опять корректура. Теперь 2-й час ночи. Погода удивительная: тепло, ясно, жарко, красиво. Таня тоже бодрится. Бедная, ей так законно хочется хорошей любви: любви друга-мужа, любви детей. Последняя действительно дает радости чистые, хорошие, а первая радости нечистые, обманчивые и...

Вчера я легла в таком спокойном, хорошем настроении и тихо, дружески начала разговаривать с Львом Николаевичем. Он отвечал ласково и охотно. Говорит: «Какой у тебя сегодня голос милый, женственный, я не люблю, когда ты кричишь».

Корректировала сегодня «Крейцерову сонату», и опять то же тяжелое чувство; сколько цинизма и голого разоблачения дурной человеческой стороны. И везде Позднышев говорит: мы предавались свиной страсти, мы чувствовали пресыщение, мы — везде. Но женщина имеет совсем другие свойства, и нельзя обобщать ощущения, хотя бы половые; слишком разно отношение к ним мужчины и чистой женщины.

Рассветает, спать не хочется, бьет два часа, луна прямо светит в окно. Сегодня она светлая, стоит так высоко и как-будто элегантно светит, споря с июньским ранним рассветом.

Вчера не писала, так монотонно-однообразно идут дни за днями. Вчера была М. А. Шмидт. Она вся живет фанатическим обожанием Льва Николаевича. Когда-то она была крайне православная; начитавшись статей Льва Николаевича, она сняла образа и лампады и повесила всюду его портреты и собрала целую коллекцию его запрещенных сочинений, которые переписывает за деньги для других. Она худа до невозможного, живет трудом непосильным, все сама делает, радуется на свой огород, на свою корову Манечку, телушку и на весь мир божий. Мы, женщины, не можем жить без кумиров, и ее кумир — Лев Николаевич. Мой был Ванечка, а теперь... вот и пуста жизнь. А Льва Николаевича я развенчала как кумира. У меня осталась к нему большая привязанность; мне было бы страшно тяжело, если б я лишилась этого его ежеминутного участливого отношения ко мне. Где бы он ни был, что бы ни делал, все бежит меня искать, и мне всегда радостно его видеть. Но счастья, настоящего счастья он мне не может уж дать.

Все то же: корректуры, купанье — утром, днем, вечером — все одно и то же. Перед обедом кроила и слаживала блузу полотняную Льву Николаевичу, вечером сверяла и составляла оглавления последних частей. После обеда я позвала Льва Николаевича, Туркина и юношу, гостившего у нас художника, погулять, и было хорошо с природой. Приехал Сережа на велосипеде из Никольского. Приехал Семен Иваныч на тележке для Маши. Погода чудесная: грозы, маленькие дожди, тепло, ясно, и пышно, свежо, зелено.

Душевное состояние подавлено; страшными духовными силами я заглушаю всякие воспоминания. Нынче вгляделась в портрет Ванечки и расплакалась. А утешенья нет, нет и нет. Телеграмма от Левы, он тревожится о семье. Любит ли он нас? Если любит, то почему так мучает? Сколько боли он мне сделал в короткое время! Таня тоже поднялась духом. Помоги ей бог, я очень ее люблю, чувствую и хотела бы ей помочь, да не в моей власти.

11 июня. Все бодры, веселы. Встала поздно, ночь не спала, пошла купаться с Сашей и miss Welsh. Читала с Марьей Васильевной корректуры, с садовником занималась яблонями, прививками, цветами и посадкой елочек. Сердилась на Дуняшу за испорченную трату муки отрубной, которую я везла из Москвы для Льва Николаевича. Вечером с Таней ходила купаться, и говорили о половой любви. Ее это стало как будто тревожить, и я ужасно за нее боюсь. Она такая целомудренная по природе и, сохрани бог, выйдет замуж за какого-нибудь нелюбимого человека или брюзглого Сухотина. Вечером ходили по аллеям, Сережа и Семен Иваныч старик тут. Все были веселы, пели, шалили, плясали. Иду домой сегодня, Сережа играет, и вдруг поднялось болезненно в сердце желание той музыки, которая приводила меня в чудесное состояние и дала столько счастья. Вечером корректуры, немного фотографии, письма и приготовления к тульской поездке. 2 часа ночи.

12 июня. Была с Сережей и няней в Туле. Получала с няней ее проценты в сберегательной кассе, с Сережей устраивали Машины денежные дела⁸, и для Миши прошение взяли, для назначения меня его попечительницей. Потом покупки для всех. Жара, пыль и тоска ужасная! Вспоминала прошлогоднее пребывание в Туле с Таней, Сашей и Сергеем Ивановичем. Наше катанье на лодке, обед на вокзале, возвращение ночью по поезду, неожиданное появление в Туле Андрюши, и беззаботное, радостное настроение. Приехала — всех застала веселыми, села за корректуры. Потом одна пошла купаться. Когда вышла из Заказа, меня поразил закат солнца. Чисто, ясно, тихо; торжественное солнце и казавшийся особенно темным лес. Какая красота! С грустью плавала под молочным туманом. Шла одиноко домой, было совсем темно и совсем не было жутко. Над бугорком Ванечки, где он бывало находил белые грибы, где мы с ним отдыхали, я всегда остановлюсь на минутку и прочту «Отче наш». Когда я теперь иду одна, я не бываю одинока — моя душа всегда с теми, кого я любила в жизни и кого уже нет со мной. И это неотъемлемо, что бы ни случилось со мной и как бы люди ни были строги ко мне.

Вечером приехала Ольга Фредерикс, и у нее с Сережей сентиментальные воспоминания о прошедшем, и оба несчастливы! Пожалуй, что Таня избрала лучшую долю.

Пересматривала с Туркиным старые фотографии, и опять сердце мое повернулось от сожаления о прошедшем.

Лев Николаевич весел и счастлив. Помоги мне бог сохранить его спокойствие и не взять на свою совесть ничего, в чем бы я могла упрекнуть себя. Написала письмо Леве. Неприятные ошибки в оглавлении нового издания.

13 июня. Спала дурно, встала поздно, побежала купаться. Идут навстречу по дороге дети крестьянские, носили на покос обед мужикам; все больше маленькие, и так мне они стали все милы, эти ласковые, любопытные и серьезные глазки! Вспомнила Ванечку, иду с полным слез сердцем, прихожу в купальню, Таня говорит: «А я о вас сейчас думала». Я спрашиваю: «Что именно?» — «Да о Ванечке. Если мне так тяжело его вспоминать, как он плакал, оттопырив губки, и никогда от злобы или каприза, а всегда от горя, то каково вам». Я говорю: «Ты по поводу детей его вспомнила?» — «Да». И мы обе расплакались. Как часто я в сердце Тани неожиданно слышу и чувствую отголосок моего сердца и мысли. Мы не сговорились, а пережили в один и тот же момент и по одному и тому же поводу одно и то же чувство.

часа четыре подряд, переписывая для Льва Николаевича об искусстве.

Вечером опять купались, приехал Маклаков. После ужина ездили в катках на завод Бельгийской компании около Судакова и смотрели машины, смотрели, как спускали расплавленный огненный чугун. Очень интересно, но грустно смотреть на этот ад, в котором день и ночь жарятся люди. Разбитная француженка, много людей, жара, камни и железо под ногами; сорвались лошади, их ловили. Лев Николаевич нежно заботлив обо мне, и это моя главная радость. Надолго ли? Тихая, свежая ночь, заря сходится с зарей, и воспоминания о прошлогодних поездках на катках.

Дома была большая досада: из Москвы прислали ноты не так переплетенные, а главная досада, что обложку с надписью Сергея Ивановича на его квартете сорвали и бросили. Я чуть не плакала.

Льву Николаевичу моя досада была неприятна, и я старалась сдерживаться, но у меня необузданный, горячий характер, и я все не выучусь владеть собой. Написала артельщику сердитое письмо и мало раскаиваюсь.

14 июня. С утра усердно учила Сашу; поправляла ей сочинение «О домашних животных», перевод с английского и спрашивала урок географии «О Китае». Она учится хорошо, внимательно, и мне с ней не трудно. Я люблю преподавание, и это дело мне привычно. Ходили купаться с Таней, Сашей и Марьей Васильевной. Потом обед, корректуры, и корректуры до самой ночи. Вечером с Сашей, мисс Вельш и m-lle Aubert и Марьей Васильевной опять бегали на Воронку купаться. Таня, Коля, Маша, Миша уехали в Пирогово верхами и в кабриолете, Маклаков и Туркин уехали в Москву. Вечером пили чай: Лев Николаевич, Сережа и я. Чувствую себя постоянно одинокой. С Львом Николаевичем общения мало. Он все утро сидит у себя и пишет до обеда, до двух часов. После обеда уезжает на велосипеде или верхом. Потом спит; потом ходил на Козловку, провожал киевского юношу⁹, который, кажется, хотел у нас пожить, но Лев Николаевич ему дал сильно почувствовать, что это нельзя. Вернулся он уже после нашего ужина и ужинал один. Лег он рано, а я сижу поздно.

Живу природой и усиленным трудом; помимо этого, очень скучно и одиноко; но я стараюсь быть бодра перед другими и чувствую виноватость перед совестью и судьбой, давшей мне, относительно, все-таки так много.

15 июня. Всю ночь напролет не спала. К утру заснула, разбудили рыдания. Видела во сне, что Ванечкины игрушки разбирала с няней и плакала. Сильное горе или сильную любовь, как ни старайся, ничем не заглушишь. Бывают дни, когда жизнь не натянешь. Это как ткань, которую на что-нибудь натягиваешь: иногда жизни так много, что ее избыток, иногда точь-в-точь сколько нужно для счастья, а иногда не хватает, не натянешь — ткань, натягиваясь, вдруг и лопнет.

Пошла, вставши, проведать Льва Николаевича. Он делает пасьянс и говорит, что ему отлично работается. Потом он посмотрел на меня с улыбочкой и говорит: «Вот ты сказала, что я сгорбился, я и стараюсь держаться прямо», — и сам вытягивается, выпрямляется.

Ночью был дождь, теперь ясно и свежий ветер. После кофе читала корректуры — скоро кончу все. Приехали П. А. Буланже и сестра Лиза с дочерью. Я им всем рада. Несмотря на холодный, северный ветер, мы два раза купались. Вечером разговоры с Буланже о Льве Николаевиче как о великом реформаторе. Мы с сестрой не соглашались с отрицанием церкви и с мыслью в новой статье об искусстве о том, что степень значения произведения искусства зависит от степени его заразительности. Вопрос заразительности кого? уже уничтожает все. Мужика заражает гармоника и песнь, меня соната Бетховена или «Песнь без слов» Мендельсона, Страхова — «Руслан и Людмила», m-me Гельбиг — Вагнер, башкирца — его дудка.

Холодно, ветер, облачно.

16 июня. Встала поздно, Льва Николаевича не видала до обеда. Усиленно работала над корректурами. К обеду все вернулись из Пирогова усталые. Приехала сестра Лиза, разговоры о религии. Жалею, что высказала свое мнение. Надо блюсти свято свое внутреннее отношение, самое непосредственное к богу: надо брать от церкви, что внесено в нее святыми отцами и самим богом, и главное — нужны не формы, не правила нравственные или религиозные, — это второстепенно, — а первостепенно строгое воспитание внутреннего чувства, которое бы руководило нашими поступками, чтоб мы без компромиссов ясно и честно знали наверное, что́ хорошо и что́ дурно. Бегала купаться на Воронку с Марьей Васильевной, моей единственной собеседницей нынешнего лета; это почти что одиночество: она вульгарна, шумна и была бы несносна, если б не ее внутренняя доброта. Вечером опять корректуры — и вот и дню конец.

17 июня. Вижу сон: будто я лежу в незнакомой комнате, на незнакомой постели. Входит Сергей Иванович, меня не видит и идет прямо к столу; на столе пачка бумажек, точно оторванных от записок, счетов — небольшие клочки. Он надевает очки и поспешно пишет на этих бумажках. Я боюсь, что он меня увидит, и лежу смирно. Но исписав все клочки бумаги, он их складывает, снимает и убирает очки и уходит. Я вскакиваю с постели, беру эти бумажки и читаю. В них подробное описание состояния его души: борьба, желания, — я все это быстро просматриваю, — и вдруг кто-то застучал, и я проснулась. Так я и не прочла всего. Очень было досадно проснуться, хотелось заснуть и прочесть — но, конечно, не удалось.

Опять чтение корректур, купанье в холодной воде и на холодном воздухе, одинокое возвращение домой по той дороге, на которой пережилось столько в 35 лет моей замужней жизни. После чая ходили на Козловку все: Таня, Саша, Веточка, А. А. Берс, Туркин, мисс Вельш и мисс Обер. Шли хорошо, с Туркиным говорили о философии, и он мне рассказывал о новой английской философии и ее направлении. Думала о прошлогодних прогулках на Козловку же. Какая разница! Как тогда было бодро, весело, счастливо.

Разница и в том, что вместо прошлогодней изящной, прекрасной музыки, доставляемой Сергеем Ивановичем, в настоящую минуту Лев Николаевич фальшиво и громко стучит на фортепьяно аккорды, подбирая их, чтобы аккомпанировать Мишу, который на балалайке играет довольно ловко — но нелюбимые мною русские песни. И невольно просится сравнение — и неужели оно может быть в пользу последнего? Одному я рада, это что Миша дома, и хоть этим путем у него столь редкое общение с отцом. Опять буду читать корректуру, и вот еще день из жизни вон.

С Сашей все не ладится. Она груба, дика, упряма и измучила меня, оскорбляя всякую минуту все мои лучшие, человеческие чувства. Лев Николаевич ходил к умирающему мужику, Константину, два раза сегодня. Когда мы гуляли — он успешно писал и потом ездил на велосипеде. Он весел и бодр.

18 июня. Рождение Саши, ей 13 лет. Какое тяжелое воспоминание о ее рождении! Помню, сидели мы все вечером за чаем, еще Кузминские жили у нас, и была m-me Seuron гувернанткой и сын ее Alcide (умер, бедняга, холерой) и разговорились мы о лошадях. Я сказала Льву Николаевичу, что он все делает всегда в убыток: завел чудесных заводских лошадей в Самаре и всех переморил: ни породы, ни денег, а стоило тысячи. Это была правда, но не в том дело. Он всегда на меня нападал, на беременную, вероятно, мой вид был ему неприятен, и все время последнее он раздражался на меня. И на этот раз, слово за слово, он страшно рассердился, собрал в холстинный мешок кое-какие вещи, сказал, что он уходит из дому навсегда, может быть, уедет в Америку, и несмотря на мои просьбы — ушел.

А у меня начались родовые схватки. Я мучаюсь — его нет. Сижу в саду одна, на лавочке, схватки все хуже и хуже — его все нет. Пришел Лева, мой сын, и Alcide, просят меня пойти лечь. На меня нашло какое-то оцепенение от горя; пришла акушерка, сестра, девочки плачут, повели меня под руки наверх, в спальню. Схватки чаще и сильней. Наконец в 5-м часу утра возвращается.

Иду к нему вниз, он злой, мрачный. Я ему говорю: «Левочка, у меня схватки, мне сейчас родить. За что ты так сердишься? Если я виновата, прости меня, может быть, я не переживу этих родов...» Он молчит. И вдруг мне блеснула мысль, не ревность ли опять какая, не подозрения ли? И я ему сказала: «Все равно, умру я или останусь жива, я тебе должна сказать, что умру чиста и душой и телом перед тобою; я никого, кроме тебя, не любила...»

Он поглядел, вдруг повернув голову, пристально на меня, но ни одного доброго слова он мне не сказал. Я ушла, и через час родилась Саша.

Я отдала ее кормилице. Я не могла тогда кормить ребенка, когда Лев Николаевич вдруг сдал мне все дела, когда я сразу должна была нести и труд материнский, и труд мужской.

Какое было тяжелое время! И это был поворот к христианству! За это христианство — мученичество, конечно, приняла я, а не он.

Встала сегодня поздно, пошла купаться с Таней и Марьей Васильевной. Холод ужасный. Сейчас 5 градусов только. Днем ленилась, прочла мало корректур, обдумывала и записывала материалы к повести. Вечером ездила в катках в Овсянниково, к Маше. С ней было приятно. На Козловке народ с песнями перетаскивал вагон для временного жилья, — через рельсы. Были с нами Берсы, отец и дочь, и Туркин, и Саша, и две гувернантки, Марья Васильевна, и Таня с Мишей верхом. Еще позднее проявляла фотографии Саши и Веточки, которых сняла сегодня днем.

Лев Николаевич утром купался в среднем пруду, потом писал. После обеда играл в tennis с девочками и Мишей. Потом ездил один на велосипеде и один верхом, выехал к нам навстречу. Пока я проявляла, он говорил с Берсом и Туркиным об искусстве: он очень этим теперь занят, и я во многом с ним совсем не согласна.

Еще Берс играл с Таней, она на мандолине, а то он играл танцы, и Миша и три девочки плясали, и я с Мишей сделала тур вальса так легко, что сама удивилась. Час пробило.

Утром прямо, не одеваясь, начала копировать фотографии Саши с Веточкой. Потом проводила Веточку и ее отца и села за корректуры. Ходила купаться с Марьей Васильевной, вода очень холодна. Вчера вечером в 9 часов было только 5 градусов тепла. После обеда опять корректура. Ходили на Козловку за письмами. Все время говорила с учителем Миши, Туркиным, о воспитанье, о типах и характерах людей. На обратном пути встретили Льва Николаевича, провожавшего какого-то человека, сидевшего в остроге за стихотворение, написанное по поводу Ходынской катастрофы¹⁰. Лев Николаевич простился тут же с ним и домой пошел с нами, чему я была очень рада. Мне нездоровится, все бросает в жар, ноги болят — все это, говорят все, от критического периода. Самое ужасное — это тоска, перед которой часто чувствую себя бессильной. Еще раз во мне что-то сломилось.

Неприятное сегодня были порубки, и бедный грумантский мужик, оборванный, просил прощения и кланялся в землю. Мне хотелось плакать и было досадно на кого-то (сама не знала кого), кто меня поставил в эти условия против моей воли, что я должна хозяйничать, т. е. охранять леса, а чтоб их охранять, должна наказывать таких жалких мужиков. Никогда не любила, не хотела и не умела хозяйничать. Хозяйство — это борьба за существование с народом, — а на это я совсем не способна.

Решили: мужиков, совершивших порубки, заставить отработать, уряднику не доносить, и деревья, уже употребленные на постройку — им оставить.

Еще неприятно письмо Холевинской, ее сослали в Астрахань за запрещенные книги, которые она по записке Тани дала читать писарю в Туле. Холевинская озлоблена, измучена, просит у меня помощи¹¹. Не знаю, что еще буду делать, но очень хотелось бы ей выхлопотать прощение.

Лев Николаевич лихорадочно пишет «Об искусстве», уже близок к концу, и ничем больше не занимается. Сегодня вечером он читал нам вслух французскую комедию из «Revue Blanche»¹².

20 июня. С утра корректуры, и весь день усиленно ими занималась, и о радость! кончила все. Шесть месяцев работала над корректурами, и сегодня конец. Хорошо ли только? Ходили купаться с Таней и Марьей Васильевной. В воде 12¹/₂ градусов, и ночи холодные. Лев Николаевич ездил вечером в Тулу послать телеграмму Черткову в Англию¹³. Чертков что-то тревожится о чувствах Льва Николаевича к нему. Но как Лев Николаевич его любит! Вечером играла «Песни без слов» Мендельсона и, вслушиваясь в звуки, вспоминала, как их играл Сергей Иванович.

Еще позднее читала полученные мной письма от Левы из Швеции и от В. В. Стасова¹⁴. Потом наклеивала фотографии и написала письмо Леве.

Полное одиночество вдвоем с Львом Николаевичем было приятно, напомнило мои молодые года, с полным, чистым душевным спокойствием, даже апатией, но зато без греха, без эмоций и страстей.

Поглубже задушить все это и потуже забить то жерло, из которого все рвется и просится наружу вулкан моей необузданной натуры.

Таня переписывала, играла на мандолине и гитаре, Саша убирала аккуратно свою комнату, варила варенье и делала букеты. Миша ездил куда-то с 22 рублями, громко пел и стучал аккорды на рояле, переодевался в Сашино платье и мало занимался.

21 июня. — она вся бледная, у ней тошнота, головная боль. Так жаль, но урок расстроился. Ее рвало, и она легла. У ней бывают мигрени, как у отца. Позвала Таню и Марью Васильевну, пошли на Воронку купаться. Мерила платье, обедали. Приехали Оболенские, все играли в lawn-tennis, а я пошла одна бродить, посидела на вышке, побеседовала с Ванечкой, набрала цветов для его портрета. Иду домой, все мне навстречу, но я вернулась одна домой и села за фортепьяно расправить пальцы, хочу опять играть. Приехал Илюша; мне очень жаль его, я знаю, что дела его очень плохи; между тем мне слепо давать деньги своим детям, не руководя их делами, невозможно. Я никогда не знаю, для чего я даю и где предел. Пробовала я не отказывать — вижу, что предела их требованиям нет, а мне теперь надо уплачивать за издание и жить, и на это не хватает. Самое тяжелое в жизни — денежные дела.

Вечером ходили гулять на Груммонт, и очень было хорошо, красиво и спокойно на душе.

Если нет в жизни полного, безумного счастья, если не всегда праздник жизни, то хорошо полное спокойствие, и за это надо благодарить бога.

Мне нездоровится; с самого моего приезда сюда что-то во мне надломилось, и так я это чувствую до сих пор. Странное я в себе подстерегла чувство: точно я поджидаю предлога лишить себя жизни. Эту мысль я давно в себе воспитываю, и она делается все зрелее и зрелее. Я ее страшно боюсь, как боюсь сумасшествия. Но я люблю ее, хотя суеверие и просто религиозное чувство мешают мне. Я верю, что это грех, и боюсь, что душа моя вследствие самоубийства лишится общения с богом и, следовательно, и с ангельскими душами, и потому и с Ванечкой. И вот иду я сегодня и думаю: напишу сотни писем и всем разошлю — самым неожиданным лицам, и расскажу в этих письмах, почему я убилась. И вот я сочиняю эту исповедь, и она так трогательна, что мне самой над собой хочется плакать... И мне теперь страшно, что я могу так сойти с ума. Теперь всякий раз, как у меня горе, или упреки, или неприятности, я радостно думаю: а вот пойду на Козловку и убьюсь, а вы там как хотите. Страдать больше не хочу и не могу, не могу, не могу, не могу, не могу. Или жить без страданий, или умереть, и даже лучшее из всего, всего — умереть. Прости господи!

И сейчас обед писать: суп принтаньер1* ах! как надоело! 35 лет, всякий день суп принтаньер... Я не хочу больше писать: суп принтаньер и тому подобное, а я хочу слушать самую трудную фугу или симфонию, хочу всякий день слушать самую сложную, гармоничную музыку, чтоб вся душа моя напрягалась от внимания и усилия понять: что автор хотел выразить этим таинственным, сложным музыкальным языком, чем он жил в самой глубине своей души, когда сочинял эти произведения.

Миша и Илья стучали на гитаре и рояле аккорды и громко кричали русские песни... Как речью можно выражать или простые потребности: хочу есть, хочу плясать, хочу целовать, или можно выразить самые сложные философские соображения: какое мое отношение к вечности? существует ли связь между моей душой и вечным началом — богом, каково это отношение... — так и в музыке. Простая мелодия, песнь — это простые слова, они понятны и Илье, и Мише, и мужику, и ребенку. Сложная музыка, симфония, соната, — это философская речь, доступная только тонко развитому человеку. Как дорого бы я дала, чтоб вместо этой стукотни опять заслышать эти изящные звуки, которыми я жила прошлое лето. Да, то был праздник жизни. Спасибо судьбе и за те воспоминания.

22 июня. Прекрасный летний ясный день. С утра играла на фортепьяно гаммы, этюды и упражнения. Потом купались. Обедали Илья и Коля Лопухин. Потом опять час играла. После чая ходили мы, одни женщины, гулять. Саша грубо ворчала за то, что я ее отозвала от tennis’а, на который она только смотрела, гулять.

Таня пошла с нами, догнала нас, и я ей очень обрадовалась. Она говорит: «Меня все больше и больше тянет к вам, и я наконец так притянусь, что войду в первобытное состояние и начну вас опять сосать». Я тоже все больше и больше привязываюсь к ней. Илье я не дала денег, и он мне все говорил неприятное. Что напрасно отдал мне Лев Николаевич имение по купчей, а не пожизненно; что я к старости буду деньги любить, и т. п. Боже мой! неужели только и отношений с большими сыновьями, что деньги и деньги! От Андрюши тоже — только дай денег и денег! Ужасно!

Вечером написала 6 писем: Стасову, Холевинской, Андрюше, Кушнереву типогр., Раевской и в магазины.

23 июня. Природа наконец всю меня охватила своей красотой и вытеснила из меня много тяжелого, чем страдала душа, и осветила мою жизнь. Я долго была к ней тупа и равнодушна нынешнюю весну, все смотрела внутрь себя, а теперь это прошло, и так хорошо! Покос везде, запах сена, ясные дни, тоненький, ясный серпок луны (сегодня в Воронке отражался), пестрый народ, котлы на рогатках и шалаши в поле (ночлеги покосников), скотина отъевшаяся, и темная, зрелая и очень богатая в нынешнем году листва дерев.

Утром час играла упражнения, потом пошли купаться. После обеда от 3-го до 7-го часа переписывала для Льва Николаевича статью «Об искусстве». Написала очень много. После чаю ходили все гулять на Горелую Поляну, потом вышли на мост, на шоссе. Под мостом, пройдя вдоль по речке — новая купальня, мы с Сашей купались, холодно, но хорошо. Домой вернулись в катках, Лев Николаевич нас встретил на велосипеде и потом жаловался, что устал. За обедом Миша резко разговаривал с Иваном, лакеем, отец ему заметил, Миша продолжал в том же тоне, и Лев Николаевич рассердился, взял свою тарелку и ушел к себе. Очень было неприятно. Получила от Андрюши письмо — опять требования денег, и только от него и толку. Какое все горе от детей! Только Таня горя не делает, от нее больше всего радости, но пока.

Вернувшись, нашли Марью Александровну. Она фанатически обожает Льва Николаевича и им только и живет. В этом обожании она черпает те силы, которыми она живет, работает и все переносит. А то где бы ей взять эти силы с ее истощенным, худеньким телом и ее болезнью? Какая сила во всякой любви! Это прямо стержень, на котором держится всякая жизнь.

¹⁵, я дописала для Льва Николаевича свою главу, много говорили и вспоминали о Н. Н. Ге и спорили о его распятии¹⁶. Я ненавижу эту картину, а Лев Николаевич и Марья Александровна ее хвалили. Мы вдавались в крайности, и потому разговор этот скоро прекратился. Получила письмо от Левы из Швеции.

24 июня. С утра дождь, встала поздно, всю ночь болела правая рука. Очень хорошо учила Сашу, и она была внимательна. Ей, главное, нужно не учение, а развитие, о чем я и стараюсь. Мы учились часа два. Потом сидела с Марьей Александровной Шмидт и перешивала свое платье — рукава; мы с ней говорили о семейных наших делах, она очень участлива и добра. Ездила в катках с Сашей, Марьей Васильевной, мисс Вельш и Обер купаться. Лошади заминались, и было несносно. Вода холодная, чистая и прибыла от дождя. Лев Николаевич страшно сосредоточен в своей работе, и весь мир для него не существует. А я как была всю жизнь одинока с ним, так и теперь. Я нужна ему ночью, а не днем, и это грустно, и поневоле пожалеешь о прошлогоднем милом товарище и собеседнике. Лев Николаевич ездил верхом один в Овсянниково, потом все сидел внизу. Я вошла к нему — он пасьянс разложил. Играла, когда никого дома не было, две сонаты Бетховена и «Песнь без слов» Мендельсона; ею я всегда заканчиваю — как молитвой, я очень ее люблю. От ужина до сих пор переписывала для Льва Николаевича и очень много переписала. Теперь 2 часа ночи, иду спать.

От Сухотина письмо — умерла его жена. Очень тяжелы и мне и Льву Николаевичу эти отношения и переписка Тани с Сухотиным.

25 июня. Ночь уж эту совсем не спала, все бросает в жар, точно обдаст всю жарким паром. Трудное я, физически, время переживаю. Играла часа два с лишком сонаты Моцарта и упражнения разные. Переписала много Льву Николаевичу. Не нравится мне его статья, и мне это очень жалко. Какой-то неприятный, даже злой задор в его статьях. Так я и чувствую, что нападает он на воображаемого врага (хотя бы Сергея Ивановича, к которому так ревнует меня), и вся цель его — уничтожить этого врага. Ходила пешком купаться на Воронку, тихо радовалась на природу и даже не разговаривала с Марьей Васильевной. День прошел, как и все лето идет — вяло и скучно. Приезжала Маша с Колей, пришла Надя Иванова. И люди, и все — тускло, тускло... Читаю французскую книжку отвратительную — просто валялась, я взяла и ужаснулась сладострастному ее содержанию. Уже заглавие одно: «Aphrodite»¹⁷. До чего развращены французы! Но зато какую верную оценку можно сделать женской и своей красоте тела, прочтя эту книгу.

Большое счастье — неведение, в котором красивая женщина находится до старости, о своей красоте, особенно тела, это оставляет в ней чистоту и свежесть моральную. А такие книги — гибель.

26 июня. Жара, покос, сильно болит голова. С утра ходила купаться с Надей Ивановой и говорила ей о том, что внутри, в самой глубине души каждого человека есть двигатель его жизни. У мужчин: любовь к славе, нажива, у редких — искусство, наука в чистом виде; у женщин главное — любовь, иногда фанатизм. В Шамордине монахиня посадила два дерева косточками апельсина, который ел о. Амвросий и плевал их. Она обожает эти два дерева и живет ими; а была курсистка, дворянка. М. А. Шмидт боготворит Льва Николаевича. Лев Николаевич любит больше всего славу, и т. д.

После обеда играла с мисс Вельш, буду учить сонату Бетховена в mi b majeur. Очень приятно с ней заниматься. Таня и Саша ездили в Тулу. Приехал Сережа, завтра с Сашей еду к нему и к Илье. Весь вечер переписывала Льву Николаевичу. Его почти не видала, как всегда. Он ездил на велосипеде в Тулу, отдал его чинить, оттуда вернулся частью пешком, частью на обратных телегах. Здоровье мое все хуже и хуже.

30 июня. Вчера вечером вернулась от Сережи и Илюши, куда ездила с Сашей; хотела провести с Сережей день его рожденья, 28-го, и дать ему менее почувствовать его одиночество именно в этот день. Он мне очень жалок и трогателен тем, что несчастие его так смягчило: он кроток, тих и грустен, к людям более снисходителен и ласков. А сбежавшая сумбурная жена его ждет родов его ребенка и своим ледяным сердцем ни разу не пожалела своего мужа, ничем перед ней не виноватого. Жизнь Ильи и он сам на меня произвели безотрадное впечатление: четверо прекрасных детей (особенно Миша хорош) и какие будут те идеалы, которые им ставит отец? Лошади, собаки, как подвывали гончие? гоняли ли Бархатного? А потом при всяком удобном случае выпивка с бог знает каким сбродом людей, — и больше ничего. Если он не изменится, плохие вырастут дети. Соня, жена его, смутно это чувствует, и ее жалко. Она всячески выбивается из всего этого, много трудится — и он ей ни в чем не помощник, и она не справится одна с жизнью и с воспитанием детей.

В Никольском у Сережи — чудесная прогулка по живописным местам, гости, разговоры с Сережей о теории музыки, он мне кое-что сообщил о своих знаниях и дал прочесть кое-какие музыкальные брошюры и учебники. Рада была провести день с Варей Нагорновой. Читала на железной дороге книгу ужасную: «Les Demi-Vierges» Prévost¹⁸, и почувствовала и стыд, и какое-то недомогание, почти физическое, которое у меня бывает, когда я прочту грязную книгу. Как ужасно отсутствие чистоты в любви, а как и самая возвышенная любовь приходит к тому же, к желанию обладания и близости. Но во французской книге не падение женщин огажено, а этот полуразврат, т. е. все, только не самый последний шаг, и это хуже уж всего.

Вернувшись, застала Таню на Козловке; она ехала к Олсуфьевым, и я рада, что она хоть на время выйдет из своего тяжелого состояния, в которое попала под влиянием Сухотина, и хоть рассеется и увидит порядочных людей.

Дома застала Мишу в дизентерии очень сильной, и никто ему не помог ничем: Маша занята мужем молодым, Таня отъездом, а отец — у моих детей давно нет отца.

чтоб он замечал и ценил меня, ему нужно, чтоб была опасность потерять мою любовь или разделить ее, хотя самым чистым и невинным образом, но разделить с другим человеком. Как будто то, что я никого не вижу, может уничтожить в душе привязанности к другим или усилить их к нему!

Изо всего дня только и было сегодня приятного — разговор с Туркиным. Говорили о воспитании и характерах детей, об «Emile» Rousseau¹⁹. Потом о путешествиях, о Крыме он мне рассказал. Я много шила, и как-то пуст был день. Дождь льет с утра, и ничто не веселит.

2 июля. Вчера не писала. Заболел Лев Николаевич желудочно-желчным припадком. Я сидела, переписывала его же статью, прибежал Миша испуганный, говорит: «Папа кричит и охает от боли». Прихожу вниз, он сидит согнувшись и охает, и пот с него так и льет, пришлось тотчас же рубашку сменить. Сейчас же с Машей и Мишей мы принялись хлопотать: припарки из льняного семени, сода, ревень. Ничего не помогало, и всякие внутренние средства вызывали рвоту, и от рвоты — нестерпимые боли. Всю ночь он не спал, боль продолжалась, и мне ночью страшно стало за его жизнь. Я почувствовала, как я вдруг стану страшно одинока без него; и хотя я часто страдаю от того, что он любит меня физически больше, чем морально, но если не будет его постоянного участия, мне и жить не будет хотеться. Сегодня я перевязываю ему компресс, он ласкает рукой мои волосы, и потом, когда я кончу, он целует мои руки и все следит за мной глазами, когда я убираюсь или готовлю ему что-нибудь в комнате.

Сегодня был доктор Руднев, нашел организм Льва Николаевнча очень сильным, болезнь — острый желудочно-желчный катар и опасности никакой. Трудно будет выдержать Льва Николаевича на диете. Он и заболел от огурца и редиски, которые ел, несмотря на мою просьбу не есть теперь, когда эпидемия и у него уже болело под ложкой. Миша тоже нездоров еще: у него все еще продолжается дизентерия. Он очень тих, ребячлив и мил в своем нездоровье. Ходила купаться, тепло, сыро, чудесная лунная ночь — и так судьба устроила, что вместо прогулок, красоты природы, музыки — всего, что украшает жизнь, приходится возиться с компрессами и бороться со сном, с желанием радостей природы и т. д. Читала Льву Николаевичу вслух глупый рассказ из «Нового времени»²⁰ и сама кончила роман «Les Demi-Vierges».

3 июля. Льву Николаевичу сегодня лучше, боли прошли, желудок действовал, и отлегло от души то горе, которое произвела его болезнь. Но он еще лежал весь день. К нему приходил молодой человек, сектант, и он с ним много беседовал²¹. Как все сектанты — этот тоже очень односторонний, узкий, но много читал и интересуется отвлеченными вопросами и человеческой мудростью. Читал в издании «Посредника»: Эпиктета, Платона, Марка Аврелия и др.

Перешла сегодня в комнату Маши из своей спальни, где проспала 35 лет почти. Но стала желать больше уединения, и очень жарко в спальне было, а я все задыхаюсь, и меня и так в пот весь день бросает. Ходила вечером одна на Воронку купаться, Туркин мне вышел навстречу, думая, что мне жутко одной идти. Сидели все вместе вечером на балконе, жарко, луна необыкновенно красива, Маша с Колей уехали в Овсянниково.

Утром учила немного Сашу; она стала лучше, я ее напугала, что отдам в институт. Миша учится, очень приятен, но дик во многом, и меня это неприятно пугает: из ружья тушит свечи, собирается делать наливку, стучит на фортепьяно аккорды и громко, глупо и некрасиво выкрикивает песни. Может быть, еще молод и облагородится, станет утонченнее душой. Было короткое холодное письмецо от Сергея Ивановича, он приезжает в воскресенье.

Я еще не сказала Льву Николаевичу, боюсь его расстроить. Неужели он будет опять ревновать! Но мучительно это предположение, а главное, Лев Николаевич болен, и я так боюсь ему повредить. Если б Сергей Иванович знал, как он удивился бы! А я не могу преодолеть своего чувства радости, что будет музыка и будет приятный собеседник, веселый и порядочный. Он написал романсы для Тани и, наверное, очень любит ее.

4 июля. Здоровье всех лучше, но опять были неприятности. Миша за обедом упомяпул о приезде Сергея Ивановича, Лев Николаевич весь вспыхнул и говорит: «Я этого не знал». После обеда опять тяжелые разговоры, упреки во лжи, требования искоренить какое-то мое особенное чувство к Сергею Ивановичу или прекратить всякие отношения. И это и другое — глупость. Искоренять чувства, если они существуют, — ни в чьей власти. Только поступки в нашей власти, и в этом мне ничего нельзя упрекнуть, как бы зло ни искали к чему придраться. Прекратить всякие отношения с порядочным, деликатным и добрым человеком — это значит его оскорбить без всякой причины и компрометировать свою жену тоже без всякой причины, не говоря уже вины.

Играла сегодня часа четыре и наслаждалась Моцартом. Совсем вечером ходила купаться с мисс Вельш. Приехал Померанцев. И его ругательски ругали; он ученик Сергея Ивановича.

5 июля. Никакие ласки мои, ни мой внимательный нежный уход, ни мое терпение перед всеми грубыми и несправедливыми упреками Льва Николаевича не смягчают его раздражения за приезд Сергея Ивановича. Теперь я решилась молчать. Дело мое, личное, перед богом и моей совестью. Приехал Померанцев, Муромцева. Весь день провела праздно, в разговорах. Муромцева талантливая натура и потому понимает многое если не умом, то чутьем.

Лев Николаевич разговорился об искусстве перед Померанцевым, Муромцевой и Мишей, отрицая Вагнера, новую музыку, последние произведения Бетховена и проч. Его споры и доказательства всегда сопровождаются таким раздражением, что я не могу их слушать и ухожу.

6 июля. С утра разговоры с Муромцевой, потом поехали купаться. Жара такая, какой еще не было, и я это люблю. Возвращаемся домой, у леса встретили Сергея Ивановича и Юшу, идут по-прошлогоднему — купаться. Вернувшись, вошла к Льву Николаевичу. Он зол, неприятен, ревнив, и никакие самые кроткие и добрые речи не смягчили его.

Муромцева уехала. Она противно прижималась и цеплялась за Сергея Ивановича в катках, и я в ней увидала ее другую — нехорошую сторону.

Приехал Митя Дьяков, ушли все мальчики на хороводы. Вернулась Таня, милая и приятная. Сергей Иванович ничего не ел за ужином и говорил, что у него болит голова. Сохрани бог, если он что заметит!

10 июля. Пережила тяжелые, тяжелые испытанья. То, чего я так страшно боялась с Таней, — получило определенность. Она влюблена в Сухотина и переговорила с ним о замужестве. Мы случайно и естественно разговорились с ней об этом. Ей, видно, хотелось и нужно было высказаться. Она погибает и ищет спасения. С Львом Николаевичем тоже был у ней разговор. Когда я ему это впервые сообщила, то он был ошеломлен, как-то сразу это его согнуло, огорчило, даже не огорчило, а привело в отчаяние. Таня много плакала эти дни, но она, кажется, сознает, что это будет ее несчастье, и написала ему отказ.

Мои отношения с Львом Николаевичем опять исправились.

13 июля. Сегодня уехал Сергей Иванович. Эти дни все было мирно и хорошо. Сергей Иванович играл несколько раз. В первый раз, вечером 10-го, Лев Николаевич пошел к Тане говорить о Сухотине, а я попросила Сергея Ивановича мне сыграть сонату Моцарта. Мы были одни в зале, тихо было и хорошо. Он сыграл две, и прелестно! Потом сыграл прекрасный Andante из своей симфонии, я его раньше слышала в Москве и очень его люблю.

В тот же вечер, когда все собрались к чаю, он еще играл сонату Шопена. Никто в мире так не играет, как он. Это благородство, добросовестность, чувство меры, иногда стремление куда-то, как будто он, забываясь, отдается чему-то и тогда захватывает слушателя. На другой день, 11-го, он опять играл: Рондо Бетховена, вариации Моцарта: «Ah! vous dirai-je, maman»2*, потом Шуберта, из «Фауста» песнь Маргариты, и балладу Шопена, и полонез Шопена.

Очевидно, он старался выбирать то, что любит Лев Николаевич, игра его меня истерзала. Когда он доигрывал полонез, я уже не могла сдерживать свои слезы и так меня и трясло от внутренних рыданий. Вчера, 12-го, сонату Шопена он повторил.

Сегодняшним днем лето переломилось. Мне всю неделю так было хорошо с Сергеем Ивановичем. Мы ездили два раза на завод Бельгийской компании, ходили гулять по Горелой Поляне, кругом, и около шоссе под мостом купались. Еще ходили на шахты, прекрасная прогулка Засекой; еще вчера гуляли к Кочаку, на Лимонную посадку и сделали хороший круг. Ездили всякий день вместе купаться целой компанией. Сегодня и вчера я всех фотографировала, и то же делал Н. В. Туркин. Мои фотографии почти все удались хорошо. Я много раз снимала Сергея Ивановича, и на этот раз Лев Николаевич не сердился. Он вдруг затих, стал добр, ездил вчера и верхом и на велосипеде и на меня не сердится. Да и за что бы! Что дурного выйдет из моей дружеской привязанности к такому чистому, доброму и талантливому другу? Как жаль, что ревность Льва Николаевича испортила наши отношения!

Таня получила ответ от Сухотина, и он ей, очевидно, пишет ряд тех банально-нежных слов, которыми уже завлекал столько женщин! Мы с Машей сегодня плакали о безумной, слепой любви Тани.

Приезжал Андрюша на один час из Москвы. Все то же! Денег дай, — слабый, нежный и жалкий. Ходили вечером купаться. Порою сожмется сердце, и не хочется думать, что никогда не повторятся ни наши прогулки, ни музыка, ни тихое милое общество этого человека. Но и тут — что бог даст! Верю в божью волю и в его волю.

Переписывала Льву Николаевичу немного, проявляла фотографии, мало видела Марью Александровну, о чем жалею. Второй час ночи, правый глаз плохо видит. Как страшна не смерть — я ее приветствую, — а немощная старость!

Померанцев мне посвятил свои романсы, Танеев мне привез свои дуэты. Буду опять заниматься музыкой.

Погода меняется; эту неделю была страшная жара, а сегодня тепло, но дождь маленький и ветер к вечеру.

Какая была теплая, светлая и радостная неделя, если б не горе с Таней.

14 июля. С утра и весь день проявляла фотографии, копировала и работала на всех, кто меня просил. Вот и мой портрет3*, вырезанный из неудачной группы с Таней. Но говорят, что я моложавее этого портрета, это оттого, что у меня яркие краски в лице. Ходили пешком купаться, северный ветер и ясное небо. Вечером я устала. Лев Николаевич меня позвал прогуляться, чему я была очень рада. Миша неожиданно откровенно и горячо начал мне рассказывать о том, как ему стало трудно от полового возбуждения, как он чувствует себя даже больным, желал бы остаться чист и боится, что не устоит. Бедные мои мальчики! У них нет отца, а что я могу советовать в таких делах? Я ничего не знаю из этой области мужской жизни. Таня была в Туле. Лев Николаевич весел, рассказывал, как он в Туле заехал на велосипеде в велосипедный круг, и все разговоры о гонках и о всем, что касается велосипедной езды. Его и это еще интересует! Чувствую себя вялой, писала письмо Леве, отвечала на разные деловые, выдавала жалованье, записывала счеты и немного переписала для Льва Николаевича его статью «Об искусстве». Бодрюсь и лихорадочно деятельна. Переписывала для Льва Николаевича до 3-х часов ночи.

15 июля. Встала поздно, копировала фотографии, ездила купаться с Сашей и гувернантками. Опять копировала, учила Сашу, очень хорошо сегодня шел урок, задала ей сочинение о лесе, и мы перечитывали разные отрывки Тургенева и других писателей, где описывается лес. Я ей указывала на красоты подробностей описаний, взятых автором из непосредственных впечатлений, а не выдуманных. Саша как будто все понимала. Поправляла ей перевод с английского о древних философах рассказ и спросила географию Америки.

После чая мы все пошли пешком в Овсянниково, у нас в гостях шведский студент²², хороший малый. Доро́гой Николай Васильевич Туркин все фотографировал разные моменты с овцами, станцией, остановкой с нашими лошадьми. Хорошо бы, если б вышло. Посидели у Маши, вернулись в катках. Яркий, красный шар солнца на закате, чистое светло-голубое небо, свежо и красиво. Лев Николаевич и швед вернулись домой верхами. Лев Николаевич меня поразил сегодня, что выпил 8 чашек чаю вечером, и это после целой кастрюли геркулесовой овсянки, целой тарелки винегрету и компоту.

Сейчас 2 часа ночи, я все переписывала. Ужасно скучная и тяжелая работа, потому что, наверное, то, что написано мною сегодня — завтра все перечеркнется и будет переписано Львом Николаевичем вновь. Какое у него терпение и трудолюбие — это поразительно!

Думала много сегодня о Сергее Ивановиче после разговора о нем с Николаем Васильевичем, после восторженных о нем отзывов шведского студента, знавшего С. И. в Москве. Есть что-то в нем, что все любят. Думаю о нем спокойно; это всегда бывает, когда я его повидаю. Но не достает он мне в моей, особенно летней, жизни постоянно.

Хочется страстно музыки, хотя бы самой поиграть. Но то нет времени, то Лев Николаевич занимается, то он спит — и все ему мешает. Без личной радости, которая теперь у меня в музыке, скучно жить. Стараюсь себя уверять, что радость в исполнении долгадолг, но иногда сламывается воля, хочется личных радостей, личной жизни, своего труда, а не труда над чужими трудами, как было всю жизнь, — и тогда я слабею и мне плохо.

16 июля. Встала поздно, вчера опять переписывала до 3-х часов ночи. С утра опять переписывала до обеда. После обеда пошла смотреть, как прививают яблони, потом с садовником прошла по посадкам и сделала разные полезные распоряжения. Набрала сыроежек, шла домой, встретила из яблочного сада хозяина, снявшего наш сад, и постыдно и больно кричала на него за то, что не ставят подпорки и яблони в большом количестве поломались. Решила подать жалобу земскому начальнику и не подала. Потом пошли купаться. Весь день была деятельна и бодра, и вдруг нахлынула волна такого болезненного отчаяния, что я ужаснулась. Надо жить бодро и вперед, вперед, не оглядываясь, без сожаленья и с твердой верой в то, что бог делает все к лучшему. Шла по лесу домой и все молилась горячо, всей душой, отдаваясь воле и благости божьей.

Вечер весь наклеивала фотографии, завтра их все раздарю и больше так работать над фотографией не буду. Наклеила сегодня 80 штук.

Уехал Туркин, учитель Миши, и очень жаль, он был прекрасный человек и педагог. Тепло, ясно, чудесное лето! Лев Николаевич все сидит в своем кабинете, пишет статью, письма, читает, ездит купаться на велосипеде. Он ко всему и всем равнодушен.

17 июля. Все переписываю и копирую фотографии. Сегодня все раздала и на время прекращу это занятие. Ездили купаться, приезжали после обеда соседи из Судакова — Шеншины, ходили гулять вокруг посадки и на купальню. Чудесный вечер, чистый, ясный, темно-розовый закат солнца, грустная Таня, какой-то чуждый Левочка — и грусть на душе. Миша ездил крестить девочку Ивана-лакея. Саша варит варенье Маше, писала сочинение, весь день хохочет, толста, красна и груба всем. Были Маша с Колей, играли в tennis.

Приехала внучка Анночка с русской учительницей. Завтра приедет Соня с 3-мя мальчиками, а в субботу Илья. Они все уезжают от именин Ильи, когда у них в доме съезжались соседи и происходило пьянство. Люблю и хвалю Соню, что она старается отклонять от Ильи и от семьи все безобразное и безнравственное. Я рада внукам, особенно Мише. Сегодня мечтала провести день одна, писать, играть, читать — и вдруг гости, а теперь семья Илюши, и я займу свое время внучатами. Переписала длинную главу в 50 с лишком листков и кончила. Трудная и скучная эта работа. Ну, да все равно! Дотягивать свою жизнь долга до конца. А мало мне было радостей, а теперь еще и еще меньше.

18 июля. Уже 18 июль! Не знаю, хочу ли я, чтоб шло время или чтоб стояло. Ничего не хочу! Сегодня Таня сидит в зале на кресле и плачет горько; пришли мы с Марьей Александровной и тоже принялись плакать. Бедная! она не радостно, не смело любит, как любят молодые с верой в будущее, с чувством, что все возможно, все весело, все впереди! Она болезненно влюблена в старого, ему 48 лет, а ей 33 будет, и слабого человека! Знаю я это именно болезненное чувство, когда от любви не освещается, а меркнет божий мир, когда это дурно, нельзя — а изменить нет сил. Помоги нам бог!

Приехала невестка Соня со всеми моими внучатами. Я им очень рада, но — увы! они не наполнят моей жизни, вся моя любовь к детям (своим) иссякла до дна; этим мешают, и это очень досадно и тяжело.

Сегодня и Лев Николаевич и я больны желудками и потому физически просто мрачны. Занималась много делами: написала самарскому управляющему, составила объявления в газетах о выходе нового издания, написала прошение земскому начальнику о порче яблонь, послала книги Леве, деловые бумаги, паспорты в Москву, отвечала Левенфельду в Берлин, записывала дела в Туле на завтра и проч., и проч. Все это нужно, но так скучно, скучно! Лев Николаевич утром писал, потом все лежит на диване в кабинете и читает. Внуки его не радуют, как и дети. Ничего и никого ему не нужно; а между тем вокруг него всякий заявляет свои права на жизнь, на движение, на свой, личный интерес в жизни...

20 июля. Вчера не писала, провозилась с внуками, потом с неудачными фотографиями до самой ночи. Спала дурно, мало. Сегодня день неудач. Саша что-то прищемила Анночку, Таня на нее напала, и Саша до того разрыдалась, что обедать не пошла. Мне стало досадно, что она расстраивает именинный обед Илюши, я велела ей, грозно крича на нее, выйти; она пошла, но рыдала весь обед и ничего не ела. Я вспомнила, как нежный Ванечка страдал бы, глядя на горе Саши; он не мог выносить ничьего горя, и так стало грустно, грустно. Мне мало было жалко Сашу, потому что перед обедом она одевалась и все время безжалостно изводила няню, и я это слышала из третьей комнаты.

Опять все то же: ездили купаться, и я много переписывала. К Льву Николаевичу у меня тихая нежность; в минуты затруднений и горя я все-таки льну к нему, ищу поддержки и утешения, — хотя знаю, что редко отзовется он и еще реже поможет. Боже мой, сколько трудных душевных и семейных вопросов приходилось переживать и решать самой и одной!

Вот и сегодня: телеграмма от Андрюши: «Ради бога пришли 300 рублей денег». Что делать? Посоветовавшись со всеми, решили не посылать; а Илюша вызвался съездить в Москву и к Андрюше, в лагерь, завтра. Я ему очень благодарна.

Еще неудача: наш симпатичный Мишин преподаватель, Н. В. Туркин, никак не может продолжать уроков с Мишей. Сабанеевы — и муж, и жена — больны, и он один остается и для семьи, и для журнала «Природа и охота». Какая неудача для Миши! Это может повредить его экзамену в 7-й класс. Один он ничего не сделает, а какой еще попадется учитель!

Пробовали вечером дуэты и романсы Танеева, и ничего не вышло. Трудно и сложно, надо поучить сначала.

Жара страшная, на солнце 43 градуса, в тени 30. Семья Илюши мне очень приятна, и я благодарна милой Соне, что она приехала и привезла всех. Какая она хорошая, настоящая, и женщина, и мать, и жена; и характер у нее милый.

Таня и вчера, и третьего дня плакала, а сегодня как будто покойней.

Поиграла и вчера и сегодня по часу. Но это так мало! Ничего — для успехов, но что-нибудь для нерв и развлечения.

21 июля. Вчера видела во сне Ванечку, худенького, лежащего, протягивающего мне бледную ручку; сегодня видела во сне Сергея Ивановича, тоже лежащего и с улыбкой протягивающего мне руки.

Маша говорила мне, что Илья очень огорчается, что в Киеве у сестры Тани, и у Философовых, и везде говорят о моей привязанности к Сергею Ивановичу. Как странно устроилось мнение общества! Кого-нибудь любить — это дурно. А меня не огорчают и не смущают толки эти. Я даже рада и горда, что мое имя связывают с именем такого прекрасного, нравственного, доброго и талантливого человека. Моя совесть спокойна; я чиста перед богом, мужем и детьми — как новорожденный младенец, как телом, так и душою, и даже помыслами. Знаю, что больше, лучше, сильнее Льва Николаевича я никого не любила и не могу любить. Когда я его увижу вдруг где-нибудь неожиданно, мне станет всегда радостно, я люблю всю его фигуру, его глаза, улыбку, разговор, в котором никогда не услышишь ничего вульгарного (разве только в гневе, но забудем это), его вечное желание совершенствования.

Уехали Миша и Митя Дьяков в Полтаву к Данилевским. Уехал Илья в Москву к Андрюше, уехали Маша и Коля Оболенский к родным.

Купались, сняла опять группы в катках и в воде. Копировала вчерашние, переписывала для Льва Николаевича часа три сряду. Буря, ветер, пыль столбом, отдаленные раскаты грома и набат по случаю пожара где-то недалеко. Жара была томительная, в тени — 28 градусов, на солнце — 43, в комнатах — 20¹/₂.

забот, мечты мы вам дали — а господь не оглянулся на вас! Мало счастья было на их долю.

22 июля. Опять всю ночь нездоровье Льва Николаевича. У него среди ночи сделался приступ холерины; рвота непрерывно часа четыре. Болей больших не было, и к утру прекратилось. Вчера он съел невероятное количество печеного картофеля, пил квас при боли под ложкой, а третьего дня пил Эмс и съел персик. Отсутствие гигиенических сведений и невоздержание Льва Николаевича изумительны при его уме.

Приехал Сережа, играл приятно на фортепьяно. Я живу как автомат: хожу, ем, сплю, купаюсь, переписываю... Своей жизни нет: ни почитать, ни поиграть, ни подумать — и так вся жизнь. Жизнь ли это? Hélas, la plus grande partie de notre vie n’est pas vie, mais durée4*. Да я не живу, — je dure5*.

Сережа сегодня говорит: «Мама́ впадает в детство, я ей подарю куклу и, так и быть, и фарфоровый сервиз». Это смешно, его слова, но мое впадание в детство совсем не смешно, а очень трагично. Я никогда не имела времени заняться самостоятельно чем бы то ни было, не было времени собой заняться. Приходилось подставлять свои силы и свое время на то, чего в данный момент требовала от меня семья: муж или дети. И вот подкралась старость, и я проработала на семью все свои умственные, душевные и телесные силы и осталась, как говорит Сережа, ребенком. Отработав на семью, я и ахнула, что не образовалась лучше, что не имею в руках никакого искусства, что мало знала людей и мало от них чему научилась — но все поздно.

Переменилась погода, ветер, серое небо. Написала письмо Туркину, переписывала целую главу для Льва Николаевича «Об искусстве». Еще день из жизни. Льву Николаевичу к вечеру лучше, он сидит в зале и с сыном Сережей играет в шахматы.

23 июля. С утра впечатление приезда Ильи с Андрюшей и нового учителя Миши — Соболева, который заменит Туркина. Как жаль Туркина! Этот живой, развязный, страстный химик, много говорил с Сережей об университете и химии. Андрюша опять прокутился у цыган, занял 300 рублей денег и очень мне тяжел и неприятен своей безобразной жизнью. Что-то с ним будет в жизни! Плох уж он очень, а главное, пьет, а пьяному ему море по колено. Илюша пришел сегодня в мою комнату и начал мне упрекать, что я переменилась, стала меньше детей любить, стала от них отстраняться. Я стала оправдываться, вспоминая им (тут были еще Таня, Соня и Андрюша), как я проводила время в вечном труде то с детьми, то с переписыванием и служением отцу их, и вспомнила тяжелое время, когда родился Ванечка: Лева экзамен зрелости держал, мальчики остались без гувернантки, я кормила с больными грудями плохенького ребенка, и весна, и отыскиванье учителей, и укладка, и слабость после родов, а Лев Николаевич ушел в Ясную пешком, меня бросил, несмотря на мои слезы и просьбы о помощи — и так сколько, сколько трудов, бессонных ночей, слез, сомнений я пережила, сколько весен прожила в городе, чтобы не покидать экзаменующихся сыновей, — а теперь только упреки и упреки. Я слушала, оправдывалась, да и не выдержала — разрыдалась.

И как мне ни упрекай дети — я никогда уже не буду, чем была. Все изнашивается, и мое материнское, страстное отношение к семье износилось. Не могу и не хочу больше страдать, глядя на их слабости, недостатки, их неудачные жизни. Мне легче с посторонними, мне нужны новые, более содержательные и спокойные отношения с людьми; мне так наболели все семейные отношения!

Упрекали мне и за Сергея Ивановича. Пускай! То, что дал мне этот человек, — такой богатый, радостный вклад в мою жизнь; он мне открыл дверь в музыкальный мир, от которого я только после его игры стала находить радость и утешение. Он своей музыкой разбудил меня к жизни, которая после смерти Ванечки совсем ушла от меня. И он мне давал своим кротким и радостным присутствием душевное успокоение. И теперь, после того как я повидаю его, мне вдруг делается так спокойно, хорошо на душе. А они все думают, что я влюблена! Как у нас все умеют опошлить! Я, старая уже — и такое несообразное слово и мысли.

Ходили после чая гулять с Львом Николаевичем, Сережей, Таней, Сашей и гувернантками. Лев Николаевич говорил с Сережей неприятным, раздражительным тоном о значении науки. Я отошла подальше, я не выношу этого тона, который грозит всякую минуту перейти в тяжелый спор и даже ссору. Но Сережа был сдержан, и обошлось благополучно. Пришли — темно, играли мужчины в шахматы, я немного почитала — и весь день переписывала.

Стало холодно, северный ветер, сухо, к вечеру прояснило. Мы все-таки купались. Играть совсем не приходится, и очень скучно живется. Остригла внуков, повозилась с ними вечером; они очень милы, но не глубоко забирает меня это чувство бабушки. Надо опять спуститься к земле, полюбить земные интересы с детьми, а я уж ушла, меня детская жизнь перестала интересовать. Довольно ее было!

24 июля. Лес. Потом купались. После обеда переписывала Льву Николаевичу и сейчас переписывала, кончила длинную главу. Вечером все играли в tennis: Илья, Андрюша, Лев Николаевич и Вака Философов. Внуки бегали с хлыстиками, Таня, Соня и я смотрели на игру и возились с тремя внуками: Мишей, Андрюшей и Илюшей. Я долго сидеть не люблю, принесла пилку и ножницы и стригла сухие и негодные ветки по аллее. Дождь нас всех домой вогнал. Ходила раньше по саду и смотрела печальное хозяйство плохого садовника. Дома разговаривала сначала с Ильей, потом с Андрюшей и Вакой. Главное, я внушала им страшный вред опьянения и горячо советовала совсем бросить вино. Все ошибки и все дурные поступки моих сыновей, главное, от употребления вина. Таня была в Туле; приехала довольно оживленная; но мне грустно ее невеселое оживление. Она ушла, наша милая Таня, ушла от нас, от себя, от спокойной счастливой жизни и идет к погибели. Дойдет ли? И вернется ли когда опять? Ах, как все печально, печально!

Сейчас иду читать «Письма о музыке» А. Рубинштейна²³. У Льва Николаевича какой-то темный — Ярцев. Ему, видно, невыносимо скучно с ним. Притом нездоровится, живот все у него болит и слабость. Лежит все внизу, и читает, и мрачен, серьезен очень. Его Таня сильно огорчает.

25 июля. Лев Николаевич все не совсем здоров желудком и потому мрачен, работать не может, не в духе, в чем даже у меня просил извинения. День сегодня провела довольно праздно. Переписывала романс Сергея Ивановича, который он написал по заказу Тани на слова Фета: «Какое счастье — ночь, и мы одни». Читала «Письма о музыке» А. Рубинштейна, мечтала поиграть, и не удалось. После чая, вечером, ужасно хотелось пойти далеко погулять. Таня и Соня катались на лодке, гувернантки с Сашей ездили на Козловку. У Льва Николаевича был посетитель, какой-то студент Духовной академии, присланный Анненковой²⁴. Я позвала Льва Николаевича гулять, но уже кончился чудесный закат солнца, стало холодно, Лев Николаевич дошел до деревни, озяб и вернулся один домой, а я с Соней еще прошлась. Но какие это прогулки! Короткие, бессодержательные. И то спасибо Соне милой, она для меня пошла, и с ней всегда приятно. Покупали с Таней у старухи русские кружева. После ужина Лев Николаевич прочел нам французскую драму в «Revue Blanche»²⁵, довольно глупую. Завтра утром Соня с детьми уезжает, и мне очень это жаль. Они нисколько не мешали, а вносили много радости и оживления.

Сегодня сижу одна на балконе и думаю, как я хорошо обставлена: как красива Ясная Поляна, как спокойна моя жизнь, как мне предан муж, — как я независима касательно денег, — отчего же я не вполне счастлива? Виновата ли я? Я знаю все причины моей душевной боли. Я знаю, во-первых, что я скорблю о том, что дети мои не так счастливы, как бы я того желала, а что сама я, в сущности, страшно одинока. Муж мой мне не друг; он был временами и особенно к старости мне страстным любовником. Но я с ним всю жизнь была одинока. Он не гуляет со мной, потому что любит в одиночестве обдумывать свое писание. Он не интересовался моими детьми, — это ему было и трудно, и скучно. Он никуда, никогда со мной не поехал, не переживал никакие впечатления вместе — он их пережил раньше и везде бывал. Я же покорно и молчаливо прожила с ним всю жизнь — ровную, спокойную, бессодержательную и безличную. И теперь часто болезненно поднимается потребность впечатлений искусства, новой природы, умственного развития, желания приобрести новые сведения и знания, желание общения с людьми — и опять все надо подавлять и молчаливо, покорно доживать жизнь без интереса личного и без содержания. Всякому своя судьба. Моя судьба была быть служебным элементом для мужа-писателя. И то хорошо: служила, по крайней мере, достойному жертвы человеку.

Ходила к больному мальчику, клала компресс на живот, давала лекарство, и так он мне охотно подчинялся во всем.

26 июля. С утра переписывала ноты, ходила купаться; очень холодно, ветер, приехали: англичанин Моод, Буланже, Зиновьев и Надя Фере. Моод тяжеловесен и скучен; Зиновьев способный, живой, но мало симпатичный; Буланже умный и добрый, очень предан Льву Николаевичу и всей нашей семье. Он очень занят теперь изданием книг «Посредника».

Говорили о смерти и разных отношениях людей к этому вопросу. Сама я отношусь к этому вопросу вот как: я давно чувствую свою душу вне тела, отрешившуюся от земных интересов. И это дало моему духовному «я» безграничный простор, — следовательно, беспредельность и вечность. Кроме того, моя несомненная связь с божественным началом так тверда, что я так и чувствую путь, по которому я вернусь к тому, откуда и изошла. У меня бывают иногда минуты такой радости, когда я подумаю о том таинственном переходе куда-то, где, наверное, уже не будет тех страданий, которыми я мучаюсь здесь. Я не умею выразить, но мне кажется, что когда я умру, я стряхну с себя все лишнее, всю тяжесть — и легко, легко станет, — и улечу куда-то.

«Письма о музыке» А. Рубинштейна. Лев Николаевич все не совсем здоров. Его вегетарианская пища его недовольно питает. Он ездил на Козловку верхом и разговаривал много с гостями.

Рано утром уехала Соня с детьми. Андрюша ездил к Бибикову. Все обещает не пить, а двух дней не может прожить без пьющего и преступного общества, как эти Бибиковы. Таня как будто поспокойнее. Но как она похудела! Саша ходила с гувернантками за орехами. Стало холоднее. Огромное количество яблок; как красив их вид и сбор сегодня.

27 июля. Ходили утром купаться: в воде 14 градусов, на воздухе 11. Очень холодно. Льву Николаевичу все нездоровится, но он ездил верхом в Ясенки; Таня и я — мы ездили тоже верхом в Овсянниково. Чистый, яркий закат, луна, — к вечеру затихло, очень было хорошо. Я теперь так живу: сейчас, в данную минуту, хорошо, — ну и славу богу. Марью Александровну застала очень утомленную и даже угнетенную. Она слишком много работает. Опять Зиновьев, Моод и Буланже. Буланже вел со мной длинный разговор о том, что если б я по теории Льва Николаевича отдала бы все имущество и стала бы работать, то нам не дали бы ни работать, ни бедствовать, отовсюду явились бы и деньги, и помощь, и любовь к нам.

Какая наивность! Однако мы живем, пишем, болеем — и никогда никто, кроме меня и дочерей, ни попишет, ни за больным не походит, и ни в чем не поможет.

Поиграла немного. Поучила Inventions Bach’а и разобрала увертюру «Оберон», и сыграла любимые: «Мелодию» Рубинштейна, «Песнь без слов» Мендельсона и «Романс» Давыдова.

28 июля. Живу вяло и лениво, хотя внешне жизнь полна. Ходили купаться, приехали Гинцбург и И. Раевский, потом вечером Цингер, Александр Васильевич. Гинцбург хочет меня лепить во весь рост в виде маленькой статуэтки²⁶. Он хвалил мой рост, фигуру; говорил, что я в 6 лет совсем не изменилась. Зачем все это? А что-то есть тщеславно приятное в этой лести, если это лесть. Все, и Лев Николаевич, играли в lawn-tennis, а я два часа играла на фортепьяно и отвела душу. После чая ходили гулять, на Горелую Поляну, перешли по жердочке речку и вышли Засекой на шоссе. Потом сидели в казенном питомнике и вернулись домой, когда взошел прекрасно месяц, светлый и почти полный. А на западе заря вечерняя разлила по чистому небу такой чудесный розовый, нежный цвет, что глаза беспрестанно перебегали с луны на это розовое небо, и — и то и другое было прелестно. Англичанин Моод, кажется, считал своей обязанностью меня сопровождать и разговаривать; а как мне хотелось идти одной, молчать и думать...

Вечером играла в 4 руки с новым Мишиным учителем Соболевым 8-ю симфонию Моцарта и начали Септуор Бетховена, но не кончили.

Получила письмо от Сергея Ивановича. Я все его ждала, так как послала ему фотографии, а он, учтивый человек, должен был меня поблагодарить.

С Таней опять говорили о Сухотине, и опять было мучительно больно видеть, как она далеко с ним зашла. Лев Николаевич здоров, но не весел. Играл в tennis, теперь играет в шахматы с англичанином Моодом.

Досадно, что не едет домой Миша. Андрюша опять уезжает сегодня ночью в полк.

От Левы ласковое письмо. Скучает по России и робеет за жену, что ей тут не весело без ее родных. Всего не помиришь в жизни!

29 июля. Еще один скучный день! Что я делала? С утра неохотно учила Сашу, потом ходила купаться, это берет много времени, но поддерживает свежесть тела, и это очень приятно. После обеда писала письма: Леве и Сергею Ивановичу. Два раза переписала письмо к нему, и все выходило нескладно. Таня сегодня на меня рассердилась за то, что я о ее истории с Сухотиным написала Леве. А у меня сердце наболело тогда — я и сообщила сыну. Сама же она со всеми гувернантками и няней говорит об этом. Еще днем я шила шапку Льву Николаевичу из черного трико. Ходили гулять на Козловку: я отправила мои письма и послала Мише телеграмму, вызывая его. Вечером переписывала для Льва Николаевича. На фортепьяно не играла, и потому мне скучно.

Были весь день англичанин Моод, потом редактор «Северного вестника» Флетчер²⁷ (им нужно сотрудничество Льва Николаевича, и потому мне противно). Ходили все гулять, но Лев Николаевич с ними шел далеко от нас, женщин, и разговоров их я не слыхала. Да и ничего нового или интересного и не услышишь. Надоело это умствование, ломка всего, отрицание и искание не истин — это было бы хорошо, а искание того, чего еще не было сказано человечеству, нового чего-то, удивительного, необыкновенного, — и это скучно. Хорошо, когда люди с болью сердца ищут истины для себя, это всегда почтенно и красиво, а для удивления других — это не надо. Всякий сам для себя ее ищи.

Опять ясные дни, страшно сухо и прелестные лунные ночи. Куда-нибудь бы употребить

30 июля. Какая красавица луна сейчас светит в мое окно! Как это бывало хорошо в молодости, когда, глядя на луну, в душе переговариваешься с любимым, отсутствующим человеком, зная, что и он смотрит на ту же луну, и она притягивает своей красотой и его и мои взоры, точно через нее идет таинственная беседа.

Играла сегодня часа четыре, и музыка меня тотчас же поднимает от земли, и то, что казалось досадно и важно, сделалось менее досадно и легче переносить. А сегодня были две досады: телеграмма от Данилевской, что Миша здоров, весел, а приедет только в субботу. Эта распущенность, отсутствие деликатности и добросовестности у Миши меня привели в отчаяние. Живет учитель, выхлопотала я ему у директора лицея экзамены осенью, и теперь Миша гуляет в Полтаве, а я переношу стыд перед учителем за сына и буду переносить стыд и перед директором. Нет, не могу больше нести всю эту тяжесть воспитания слабых, плохих сыновей! Они меня измучили. Я нынче просто плакала, когда получила телеграмму. Даже равнодушный ко всему, что касается детей, Лев Николаевич и тот вознегодовал. Послала третью телеграмму Мише, но уже почти две недели пропали!

Другая досада была Саша. Она стала очень плохо со мной учиться, и я дала ей переучить урок, она опять не выучила, и я ее не пустила с Таней верхом. Не люблю наказывать, но с Сашей все гувернантки потеряли терпение.

Депь прошел обычно: купалась, переписывала, играла. Лев Николаевич ездил верхом узнать в Мясоедове о погорелых. Приехал скульптор Гинцбург. Жара сегодня африканская и страшно сухо. Сова кричит пронзительно и гадко. А ночь чудесная, и тихо как!

31 июля. Все то же: переписывала Льву Николаевичу очень много. Местами интересно, а местами я совсем не согласна и бессильно сержусь, так как не решаюсь вступать в разговор с Львом Николаевичем. Он так сердится, когда кто с ним не согласен, что всякий разговор немедленно должен прекратиться. В его книге «Об искусстве» хороша та мысль, что искусство прежде служило церкви, религии, потому что она была искренна; а когда утратилась вера, тогда искусство не знало, чему служить, и заблудилось²⁸.

Но мне кажется, что это не новая мысль. Я помню, даже я, когда мне показывали храм Спасителя, сказала, что он мне не нравится, потому что видно, что весь он создан, включая главное — образа и всю живопись, без религиозного чувства, и потому храм языческий; а Успенский собор, напротив, весь дышит старинной, наивной, но настоящей верой, — и потому гораздо лучше, и это храм божий.

Ходили купаться, час я играла упражнения; вечером Лев Николаевич ездил верхом в Тулу за почтой, Таня тоже верхом в Ясенки. Приехал Гольденвейзер, играл мне все романсы, прелюды и все, что у меня есть переписанного из сочинений Сергея Ивановича. Отлично разбирает Гольденвейзер. Днем сегодня с меня лепил Гинцбург статуэтку. Пока очень дурно, безвкусно и непохоже. Что дальше будет? Миша не приехал, и очень досадно. Вечером шила себе рубашку и перешила шапочку Льву Николаевичу. Потом еще и еще переписывала. Скучно и нездоровится! Вечером Лев Николаевич играл в шахматы с Гольденвейзером. Лев Николаевич здоров и весел, слава богу! Письмо от Левы, возвращается 12-го.

1 августа. Переписываю сегодня сочинение Льва Николаевича «Об искусстве», и везде с негодованием говорится о слишком большом участии любви (эротической мании) во всех произведениях искусства. А Саша мне утром говорит: «А папа́ какой сегодня веселый, и все оттого веселые!» А если б она знала, что папа́ всегда веселый все от той же любви, которую он отрицает.

Все ясные и очень сухие дни. Везде пыль и бедствие. Ходили купаться; стояла — позировала Гинцбургу. Гуляли вечером при лунном свете. Гольденвейзер прекрасно играл сонату Шопена с похоронным маршем. Какая чудесная, прочувствованная музыкальная эпопея! Тут целый рассказ о смерти. И похоронный однообразный звон, и дикие звуки агонии, и нежные, поэтические воспоминания об умершем, и дикие крики отчаяния — так и следишь за рассказом. Надеюсь, что это настоящее искусство и с точки зрения Льва Николаевича. Еще Гольденвейзер играл прелюды Шопена, сонату Бетховена ор. 90, вариации Чайковского. Какое мне было удовольствие!

Приехали Оболенские. Таня уже начала кривляться с новым учителем. Как сильна привычка кокетства. Лев Николаевич сегодня часа три играл с азартом в lawn-tennis, потом верхом ездил на Козловку; хотел ехать на велосипеде, но он сломался. Да, сегодня он и писал много, и вообще молод, весел и здоров. Какая мощная натура! Вчера он мне с грустью говорил, что я постарела эти дни. Меня, пожалуй, не хватит для него, несмотря на 16 лет разницы, и на мою здоровую, моложавую наружность (как говорят все). Не играла, не читала, совсем не хватает ни на что времени с огромным трудом переписыванья. Вечером опять тоска напала, и я убежала гулять. Какое бессилие иногда перед страстностью каких-нибудь желаний; какое мучительное бессилие! Так должен себя чувствовать человек, если б его заперли, даже замуравили и выхода нет. Так я чувствовала себя после смерти Ванечки и теперь часто чувствую минутами. Как бывает больно, и как в эти минуты приветствуешь смерть!

2 августа. в молодости: новизна впечатлений от природы, людей, — особенно природы. Потом хорошо ему было перебить жизнь, он последнее время волновался от своих половых, смущавших его, соблазнов.

Сегодня купалась с Надей Ивановой, далеко плавала. Потом долго и много переписывала, и Лев Николаевич сегодня мне сказал: «Как ты мне хорошо переписываешь и приводишь в порядок мои бумаги». Спасибо и за это; от него благодарности не скоро дождешься, как ни трудись. Стояла опять для статуэтки Гинцбурга; совсем непохоже, безвкусно, уродливо, и мне жаль моего потерянного времени. Статуэтка Льва Николаевича²⁹ тоже и непохожа и уродлива. Не даровитый он скульптор, этот Гинцбург. Вечером ходила с Сашей вдвоем на Козловку навстречу лошади, возившей Машу с Колей. Бедная, бедная Маша с этим ушастым лентяем! И такая она болезненная, жалкая, худая. Вся забота на ней; а он гуляет, играет, кушает на чужой счет и ни о чем не думает.

У Льва Николаевича в гостях какой-то фабричный³⁰, и хотя Лев Николаевич все повторяет, что это очень умный человек, но ему, очевидно, с ним скучно, и он не знает, что с ним делать и куда его девать. Дочитала разговоры о музыке А. Рубинштейна и рассказывала доро́гой Саше.

Вечером Соболев, учитель Миши, рассказывал интересно об уральских приисках золота, платины и проч. Тепло, тихо, лунно, хотя небо заволокло немного. Лев Николаевич сегодня огорчен: велосипед сломался, и он на нем не мог доехать до купальни, ездил верхом. Удивил он меня еще тем, что играл утром в lawn-tennis. Он, который своими утрами так дорожит, он так увлекся этой игрой, что с утра пошел играть. Сколько в нем еще молодого! Я теперь только могу увлекаться музыкой или работой в саду: пилить, сажать, вычищать плохие растения, но больше ничем.

3 августа. Разбирала утром мои письма к Льву Николаевичу и его ко мне. Надо переписать и отдать на хранение в Румянцевский музей, в Москве. Часть я уже отдала³¹. Купалась одна. Потом опять позировала; после обеда играла; только разбирала разные пьесы: Шумана, Бетховена, Чайковского. Одна внизу, тихо, хорошо. Вечером приводила в порядок и переписывала статью об искусстве для Льва Николаевича. Я ему всецело теперь служу, и он спокоен, счастлив. Он опять поглощает всю мою жизнь. Счастлива ли я этим? Увы! нет, я делаю, что должно, в этом есть доля счастья, но я часто и глубоко тоскую от других желаний.

4 августа. Целый день народ. Только встала, приехал к Льву Николаевичу француз, ездящий по Европе с геологическими целями;³² воспитанный, но мало образованный, помещик, живущий в Пиренеях в своем именье. Потом приехал Касаткин — художник; показывал нам большое количество фотографических снимков с различных картин и рисунков, которые он привез из-за границы. Это доставило мне большое эстетическое удовольствие. Опять купалась одна, опять немного позировала. Лев Николаевич тоже немного постоял для своей статуэтки, которую лепит Гинцбург — стоящую. Вечером ходили гулять; сухо, тихо, розовое небо заката, и теперь луна. Еще приезжали на полчаса два доктора из Одессы, едут на съезд врачей в Москву: один Шмидт, другой Любомудров, военный. Оба неприятные. Перед сном Гольденвейзер играл сонату Бетховена и «Карнавал» Шумана. Лев Николаевич жалуется на слабость, зяб, купался и пил очень много чаю. Напрасно он купается.

5 августа. Безостановочно летит жизнь, день за день. Сегодня пошла утром купаться, взяла Сашу и Верочку в тележке. Снимали фотографии стада и девочек с тележкой и лошадью. На это ушло много времени. После обеда два часа стояла для Гинцбурга, который лепил с большим азартом, но я все выхожу совсем непохожа. После обеда Касаткин, Соболев и я снимали фотографию с Льва Николаевича верхом. Но ни у кого не вышло: лошадь шевелилась у меня и недодержано. Вечером все пошли гулять, Лев Николаевич уехал верхом в Мясоедово дать деньги погорелым. Мы шли по деревне и заходили по избам. Таня хотела непременно зайти к сыну кормилицы Льва Николаевича, к Петру Осипову, мужику, читающему книги и газеты и презирающему господ и ученых, потому что считает себя выше их всех — умом. Пренеприятный мужик. Вернулись уж темно, проявляли фотографии, ужинали. Получила письмо от Андрюши и от Гуревич³³, просит меня о статье Льва Николаевича для журнала. При чем я! Он все всегда делал по-своему и большей частью нарочно против меня. А я Гуревич не люблю и ничего для нее не сделаю. В настоящую минуту он читает эту статью Касаткину, Гинцбургу, Соболеву и Гольденвейзеру. В чтении тяжел очень его язык. Сухо, ясно, тепло. Нездорова Маша, Таня все лелеет свою выдуманную мечту о посвящении своей жизни семье Сухотина, но она, слава богу, спокойна и веселее.

С Сашей сегодня был урок очень хороший. Поправляла ей сочинение «Описание сада нашего», опять географию спрашивала и долго толковала ей о различных образах правления.

6 августа. Страшно устала, переписав длинную главу для Льва Николаевича «Об искусстве». Гинцбург долго меня лепил, и тоже устала. Все притупляющие всю душу занятия; усталость и труд при чужомличный труд. Ездила купаться с детьми: Сашей, Ленькой и Машкой. С детьми все так несомненно важно на свете, так радостно и равноправно. Вечером Гинцбург представлял портного (комическая мимика), потом речь англичанина и чтение немца. Все смеялись, некоторые себя на это нарочно подвинчивали, а я не умею смеяться и не понимаю комизма. Это мой недостаток. Гольденвейзер прекрасно играл концерт Грига: сильная, очень своеобразная вещь, мне очень понравилось. Потом играл две ноктюрны Шопена, что-то Шуберта и вальс Рубинштейна. Касаткин пишет маленький этюд с Тани³⁴. Соболев нас сегодня опять снял, а я сделала несколько копий с его хороших негативов. Хотела тоже сегодня снимать, да времени совсем нет с переписыванием и позированием.

Маша и Коля тут. Маша очень жалка, бледна и худа, и так и хочется ей, бедной, помочь. О Тане не хочется писать. С ней все страшно. Миша очень взволнован сплетнями в Ясной: кто кого хочет сжить, своего поставить и т. д. Его это огорчает, а это так обычно! Лишь бы не вникать.

Лев Николаевич ездил верхом с Колей в Ясенки. Его тоже лепили, но очень непохоже. Вечером он прочел своим гостям три первые главы своей статьи «Об искусстве». Вечером, позднее, играл в шахматы с Гольденвейзером и сыном Сережей. Лев Николаевич здоров и бодр.

8 августа. Заболела Маша, Руднев думает тиф. С какой сильной болью сердца я приняла это известие; меня душит спазма в горле и слезы, знакомые, ужасные слезы от беспокойства и страха, всегда где-то готовые. Маша все видела во сне Ванечку, и, может быть, он и отзовет ее к себе, чтоб избавить от тяжелой, бедной и сложной замужней жизни с этим флегмой Колей. Хорошую, полезную и самоотверженную жизнь жила Маша до замужества, а что впереди — еще бог знает. Но лично ее страшно жаль, она такая жалкая с тех пор, как ушла из семьи. И невольно вспомнилась смерть Саши Философовой, тоже от тифа, и еще страшней стало.

В доме точно чад какой-то от гостей. Приехали Маклаковы: Маша и Николай, две сестры Стахович, две Наташи: Оболенская и Колокольцева. Потом Гинцбург, Гольденвейзер, Касаткин. За столом было 20 человек. Все порознь очень приятны, и жаль, что сразу так много. Ни прогулок, ни единения, — ни работы, ни переписыванья, а так, толкотня какая-то. Опять меня лепили, опять копировала фотографии и купалась, но дела никакого не делаю, что-то уходит безвозвратно, что-то испортилось в жизни и приняло крутой оборот.

Вчера забыла дневник на столе: Лев Николаевич опять его читал и чему-то в нем огорчался. А чему бы ему огорчаться? Никого в мире не любила так, как его, и так долго!

Была телеграмма от Ломброзо³⁵, ученый-антрополог, приехавший в Москву на съезд врачей; он хочет приехать повидать Льва Николаевича.

Льва Николаевича тоже лепит Гинцбург, а во время сеанса читают его статью «Об искусстве». Очень хорошо в статье Льва Николаевича то, что он нападает на новейшее направление декадентов³⁶. Надо остановить это бессмысленное и низкое направление искусства. И кому же как не ему.

11 августа. Три дня не писала. Третьего дня утром привезли из Овсянникова больную Машу. У нее брюшной тиф и уже несколько дней около 40 градусов жару. Сначала мы все очень испугались, но теперь приспособились к мысли о ее болезни. Руднев-доктор был и сказал, что тиф легкий, но очень ее жаль, она томится, мечется, ночи не спит. Вчера я у ней сидела до 3-х часов ночи и переписывала статью Льва Николаевича. Написала очень много, и у Маши сделались боли в животе. Лев Николаевич встал и хотел сам ставить самовар для припарок; но нашел еще плиту довольно теплой, чтоб греть салфетки в духовом шкапу. Мне всегда смешно, когда он возьмется за какое практическое дело, как он его делает примитивно, наивно и неловко. Вчера испачкал все салфетки сажей, спалил себе бороду свечой, и когда я начала руками ее тушить — на меня же рассердился.

В 3 часа ночи меня сменила при Маше — Таня. Утром приехал Ломброзо. Маленький, очень слабый на ногах старичок, слишком дряхлый на вид по годам, ему 62 года. Говорит на очень дурном французском языке, неправильно и с сильным акцентом, и еще хуже по-немецки. Он итальянец, очень ученый, антрополог и много работал по вопросу преступности людей. Я вызывала его на разговоры, но он мало дал мне интересного. Говорил, что преступность везде прогрессирует, исключая Англии. Что он не верит статистическим сведениям России, так как у нас нет свободы печати. Еще говорил, что изучал всю жизнь женщину и так и не мог понять ее. Про женщин, как он выразился — la femme latine— наряды и желание нравиться. А что la femme slave7*, и русские в том числе, способны на всякий труд и гораздо нравственнее. Про воспитание говорил, что оно почти бессильно перед врожденностью свойств, — и я с ним согласна.

Гинцбург уехал сегодня. Он кончил и мою и Льва Николаевича статуэтки. Вчера лепили Льва Николаевича, пришли три барышни, пристали к Васе Маклакову, чтоб он доставил им возможность видеть Льва Николаевича. Их и повели к нему. Он спросил их: не имеют ли они что его спросить, они сказали, что только хотят его видеть. И вот посмотрели и ушли. Потом пришел какой-то молодой человек, с тою же целью, но ему сказали, что Льва Николаевича дома нет. Затем, сидим, пьем чай, вдруг кто-то с велосипедом, весь облитый кровью идет и спрашивает Льва Николаевича. Оказалось, учитель Тульской гимназии упал с велосипеда и расшибся. Его свели в павильон, промыли раны, перевязали, и он с нами ужинал.

Уехали Наташи вчера, и теперь, завтра, почти никого не останется. Я очень желаю уединения. Вчера же Миша уехал в Москву за своим учителем, которого назначили присяжным в Москве. Все дни жарко, сухо ужасно и пыльно. Мне нездоровится, ломота во всем теле, болит печень и почки. Лев Николаевич здоров, играл сегодня долго в lawn-tennis. Неужели я никогда больше не буду ни весела, ни счастлива? Мне все неудача. Для моего удовлетворения мне хотелось немного: иметь возможность играть часа два на фортепьяно и иметь 5 дней свободных съездить в Киев повидать сестру Таню. Болезнь Маши помешала всему. И что она тут, в доме родительском, это еще естественно, я сама ее хотела перевезти к нам больную. Но что тут Коля приживает — это меня сердит, и мне все хочется от него отмахнуться, как от назойливой мухи. Не люблю эти флегматические, беззастенчивые в своей лени натуры приживалов.

13 августа. У Маши все жар, с утра и до вечера более 40 градусов. Так ее жаль, бедную, и какое бессилие перед строгим течением и упорством этой ужасной болезни. Я никогда прежде не видала такого тифа. Опять был доктор, Лев Николаевич вчера съездил за ним верхом; и доктор опасности не видит, а у меня все время тяжелый камень на сердце.

Очень много переписываю эти дни для Льва Николаевича его статью. Вчера заговорила о ней с ним, спрашивала его, как же он хочет, чтоб искусство существовало без специальных школ? Он их отрицает. Но с ним разговаривать никогда нельзя; он страшно раздражается, кричит, и делается так неприятно, что то, чем интересовался, отодвигается на задний план, и только желаешь: скорей чтоб он замолчал. Так было и вчера.

Когда были гости, он им читал эту статью, и никто ни слова не сказал; ну и правы все, будто со всем согласны. А есть превосходные мысли местами. Например, что искусство должно одухотворять, а не забавлять людей. Это несомненная истина. Что во всех школах должно быть преподаваемо и рисование, и музыка, и всякое искусство, чтоб всякий талантливый человек имел возможность найти свой путь. Опять прекрасная мысль.

Страшная жара и засуха. Рожь посеяли в пыль. Трава, листья — все засохло. Мы купаемся, и это очень облегчает. О Мише из Москвы нет известий.

14 августа. Приехали из Швеции Лева и Дора, веселые и счастливые. Слава богу. И у нас веселей будет. Был доктор, нашел Машу не опасной и очень утешал. Советовалась с ним о своем здоровье. Нашел мою нервную систему совершенно расстроенной и организм здоровый; прописал бром.

Лев Николаевич ездил верхом в Бабурино по вызову какой-то петербургской учительницы. День провела лениво, очень устала от ночи, сидела у Маши всю ночь до 4¹/₂ часов. Очень она горела и металась, жар был 40 и 7. Ходила купаться, наклеивала фотографии, немного читала Taine’а «Philosophie de l’art»³⁷ и сидела с Машей. Все засуха страшная.

16 августа. Все тяжелее и тяжелее жизнь. Маше все плохо. Сегодня я встала совершенно шальная, до 5 часов утра, всю ночь, я простояла над ней в ужасе. Она страшно бредила, и так все утро продолжалось. В 5 часов утра я ушла к себе и не могла заснуть. И все неприятности со всех сторон. Таня ездила на свидание с Сухотиным в Тулу, и сидела с ним в гостинице, и ехала с ним по железной дороге. Она ни на минуту (с моей точки зрения) не отказалась от мысли выйти за него замуж. Миша не поехал в Москву, где его ждет учитель, не занимается и, очевидно, экзамена не выдержит. Вместо этого с ребятами и гармонией и этим молчаливым, бессодержательным Митей Дьяковым таскался до второго часа ночи по деревне. Приехал сегодня утром Андрюша и проживет тут 1¹/₂ месяца. Собирается к Илье и в Самару, и это хорошо. Самое тяжелое — это с Львом Николаевичем. С ним ни о чем нельзя говорить, ему ничем не угодишь. Вчера был Буланже, и мы с ним переговорили, что хорошо бы статью Льва Николаевича «Об искусстве» пересмотреть с точки зрения цензуры, выкинуть все нецензурное, такого немного, и напечатать одновременно и в «Посреднике» и в полном собрании сочинений как XV том. Я не решилась говорить первая, я так боюсь этого тона раздражения почти постоянного, с которым Лев Николаевич говорит со мною, да и почти со всеми теперь, кто ему осмелится возражать.

тех пор, пока оно не выйдет на английском языке³⁸. Опять Чертков, из Англии даже умеющий держать Льва Николаевича в своей власти.

Сегодня заговорили о Тане. Лев Николаевич говорил, что надо думать только о себе, чтоб не ошибиться относительно того, в какую сторону советовать и желать для Тани. Я же говорила, что нельзя же лгать, надо говорить непременно, что думаешь, если даже ошибаешься, и нельзя же не быть честной, ради осторожности. Не знаю, кто из нас прав; может быть, и он, но дело не в правоте, а в невозможности разговаривать без раздражения.

Сегодня же, выйдя из своего кабинета, Лев Николаевич прямо налетел на Мишу и наговорил и ему и Мите Дьякову много жестоких, хотя и справедливых слов. Но что он этим сделал? Если б он Мише твердо и спокойно сказал сегодня утром, чтоб он ехал в Москву и не ослабевал в своем решении готовиться к экзамену — насколько бы это было лучше. Выговор же его вызвал тоже злобу в сыновьях; и они начали рассуждать, что отец только бранится, что заботы, участия, совета они от него никогда не имеют, а только злобу. Стали говорить, что право выговора они признают только за матерью, потому что мать одна о них заботится. Да, я заботилась, а что же я сделала, чего я достигла; я ничего не сумела! И Андрюша совершенно неудавшийся покуда, и Миша не тверд, и что-то еще из него будет!.. Ох, как все печально, печально...

Лева с Дорой устраиваются, разбирают вещи. Доре трудно, бедняжке, на чужой стороне и в нашей не очень-то радостной семье. Часто мне приходит мысль куда-нибудь бежать, я устала, устала страшно от жизни! Да уж, видно, надо нести тяжесть своего вечного труда и только труда — до конца. Надо бы опять переписывать для Льва Николаевича, но не могу еще, какое-то тяжелое к нему чувство за то, что он поработил всю мою жизнь и никогда ни обо мне, ни о детях не особенно заботился, а, главное, продолжает порабощать меня, а у меня уже нет сил работать и служить ему всячески.

Ночь сидела у Маши, а кроме того, переписала целую 5-ю главу. Я всегда работаю вдвойне.

Был маленький дождь, но тяжелый и очень теплый воздух. Читаю понемногу Taine’а. Я уже раньше начинала его читать, но Льву Николаевичу понадобились эти книги, и он их куда-то заложил, теперь я нашла и кончу. Хорошее определение у него искусства: «L’art a pour but de manifester le caractère capital, quelque qualité saillante et notable, un point de vue important, une manière d’être principale de l’objet»8*.

Лев Николаевич Taine’а не хвалит³⁹. А мне его советовал читать Сергей Иванович.

17 августа. С Львом Николаевичем совсем примирились (я, кстати, и не ссорилась, а огорчалась его отношением ко мне). Приехала сиделка к Маше, и Маше сегодня лучше, температура несколько раз падала до 38 и 6. Лева и Дора что-то не совсем здоровы и вялы. Жаль ее, бедную, ей очень тяжело в России и без своих родных. Опять сухо, ветер, но воздух свежей с утра. С Таней шла с купанья и говорили о Сухотине. Она говорит, что ничего еще не решила окончательно. Миша вчера вечером уехал в Москву, а Андрюша куда-то таинственно. Переписываю опять Льва Николаевича, сижу с Машей; но в исполнении своих прямых обязанностей не нахожу уж удовлетворения и тоскую. Тяжелое известие о том, что у Ильи опять был пожар: сгорел весь урожай нынешнего года, сарай, инструменты и т. д. Ох, жизнь — какая тяжесть вообще! Тут Дунаев и Митя Дьяков. Я спрашивала себя сегодня, отчего я так тягочусь работой переписыванья для Льва Николаевича? Ведь это несомненно нужно. И я нашла ответ. Всякая работа требует интереса, насколько хорошо она сделана и как и когда она будет окончена. Я шью что-нибудь, я вижу результат; меня интересует процесс работы, насколько скоро, хорошо или дурно я это делаю. Я учу — я вижу успехи; я играю сама — я двигаюсь, вдруг пойму новое, открою красоты. Я не говорю уже о сочинении чего-нибудь, о картине, хотя бы самой первобытной, — а просто о явлениях в области труда ежедневной жизни. В переписывании же в десятый раз одной и той же статьи ничего нет. Сделать хорошо тут ничего нельзя. Окончания не предвидишь никогда; все перестанавливается и вновь, и вновь перетасовывается все одно и то же. Интереса, как в прежнее время, к ходу какой-нибудь художественной работы тоже нет. Я помню, как я ждала в «Войне и мире» переписки после дневной работы Льва Николаевича. Как лихорадочно спешила я писать дальше и дальше, находя все новые и новые красоты. А теперь скучно. Надо начать мне работать что-нибудь самостоятельно, а то я совсем зачахну душой.

18 августа. Вчера вечером прекрасно гуляли с Львом Николаевичем и Дунаевым. Шли через Засеку, потом по полотну железной дороги к Козловке. В лесу на меня нашла такая поэтическая тишина, какой давно в себе не помню. Потом я устала слишком, мы верст 12 прошли, и стало трудно и скучно.

Маше лучше. Была Марья Александровна Шмидт. Шел маленький дождь. Ходили купаться. Приехала вчера фельдшерица (т. е. третьего дня вечером) следить за состоянием пульса и здоровья Маши. Был доктор Руднев. Ходила к Леве в «тот» дом. Скучно хозяйничала с тюфяками, вареньями, лампами — в доме порядок наводила. И потом переписывала для Льва Николаевича, переписывала очень много. Нижний передний зуб совсем расшатался, и я оттого не в духе. Ох, как не хочется стариться, а приходится мириться с этим. День провела бессодержательно, пойду читать Тэна.

21 августа. после озноба, опять был жар 40 градусов. Все это ужасно! И жалко ее, бедную, истомилась она совсем. Приехала Лиза Оболенская, помогает ухаживать за Магпей. Взяли фельдшерицу следить за общим состоянием и помогать ночью. Был скучный кн. Накашидзе, кавказский, брат той княжны Накашидзе, которая в Тифлисе передавала деньги духоборам и потом уехала в Англию, к Чертковым. Приезжает сегодня Митя Олсуфьев.

Второй день занимаюсь фотографией. Снимала цветы, сбор яблок, яблони, шалаш и т. д. Ходила с Рудневым гулять, закат солнца чистый, красивый, небо с розовыми облачками, окаймленными огненным ободком, и засуха ужасающая! Лев Николаевич ездил верхом по красивым местам Засеки. Статью свою об искусстве начал переправлять сначала. Он очень заботлив и нежен со мною, а я точно застыла, ничего не чувствую от беспокойства о Маше и от бессонных ночей, и нервна я ужасно.

Учила утром Сашу, но недостаточно. Она вышивает мне салфеточку и завтра подарит. Завтра, 22 августа, мое рождение и мне будет 53 года.

23 августа. Маше лучше, все повеселели. Но новый камень на сердце. Завтра приезжает Сухотин, и Таня взволнована. Лева с Дорой, Коля и Андрюша ездили в Тулу; там выставка кустарная. Вчера ходили на длинную прогулку в Засеку, на провалы, и вернулись в катках. Лев Николаевич трогательно, верхом, искал места красивые, чтобы пойти со мной гулять в день моего рождения и доставить мне удовольствие. И действительно, прогулка вчерашняя и места прелестные; но я так мучительно устала, что не могла этого скрыть, и выражала это, чем огорчила Льва Николаевича, и очень жалею. Впрочем, мы отдыхали долго у избы работающих в лесу мужиков, у них горел яркий костер, темные вековые дубы были так величественно красивы, что я забыла свою усталость, и уже весело и бодро возвращалась назад. Толкусь с неудачными фотографиями, не переписываю эти дни и чувствую себя в этом очень виноватой. Приехал Буланже, уезжает Лиза Оболенская.

Завтра еду в Москву, мне там много дела, да и Мишу надо навестить и пробыть его два дня экзаменов. Ужасно не хочется, трудно, а чувствуется, что нужно.

26 августа. Второй день в Москве. Вчера ездила по банкам, получала проценты и внесла за залог именья Ильи 1300 рублей. И еще столько же надо вносить, а у него был пожар, и пропало 2 тысячи рублей задатку в Волынской губернии, где они с Сережей неосторожно хотели купить именье. Все это меня и сердит и огорчает. На все Илья был неспособен, как на ученье, так на управление делами и на всякое вообще дело.

У Мани, жены Сережи, родился 23-го сын. Бедный Сережа, и бедный этот мальчик у такой матери!

В Москве очень спокойно, но скучно, что никого еще нет. Приходил милейший Н. В. Туркин, и так хорошо мы с ним о воспитании детей беседовали. Сергея Ивановича еще нет в Москве, и меня очень огорчило, что я его не увижу.

Весь день сегодня не вставала с дивана и считалась с артельщиком. Цифры, цифры без конца и страшное напряжение ничего не просчитать и ничего не забыть.

Шел дождь, и стало холодно и пасмурно. Завтра у Миши экзамен, у меня дела в цензуре и дома с артельщиком.

28 августа. Сегодня рождение Льва Николаевича, и ему 69 лет. Кажется, в первый раз, с тех пор как я замужем, я не провожу этот день с ним, и мне это жаль. В каком-то он сегодня настроении! Вчера все думала о его статье «Об искусстве», и она меня мучает, потому что она могла бы быть так хороша, а в ней так много несправедливого, парадоксального и задорного.

Сегодня у Миши последние экзамены, и я жду его с нетерпением. Перейдет ли он в 7-й класс?

Усиленно занимаюсь здесь делами с артельщиком, считала, считала целых два дня. Была вчера в цензуре с книгой Спира для издания «Посредника»⁴⁰, делала покупки, но ничего не сделала для дома, а тут очень грязно.

Жить мне здесь одной и спокойно и здорово, и я опять приеду 10 сентября. Стало холодно, т. е. свежо, и пасмурно. Была сегодня в бане.

31 августа. Все печально, и везде неудача. Миша остался в 6-м классе; Андрюша опять мне сделал тяжелую сцену в Москве, и сам, бедный, уехал в слезах к Грузинским с Мишей. Мне казалось, что он был немного выпивши, а то очень уж странно он переходил от крайней грубости к крайней нежности. Миша меня огорчил своим отношением к своей неудаче. Он нисколько не смутился, сейчас же отправился с Андрюшей, Митей Дьяковым и Борисом Нагорновым в сад, и они громко, нескладно, грубо пели песни. Совсем мои дети не такие, какими бы мы желали их: я хотела от них образование, сознание долга и утонченные эстетические вкусы. Лев Николаевич желал от них труда простого, сурового, простой жизни, и оба мы желали высоких нравственных правил. И ничего не удалось! Усталая, измученная и огорченная я приехала третьего дня утром домой, в Ясную Поляну. Лев Николаевич меня встретил недалеко от дома, сел ко мне на катки и не спросил ни разу о детях. Как мне это всегда больно! Дома пропасть гостей: Дунаев, Дубенский с женой (Цурикова), Ростовцев, Сергеенко. Все комнаты заняты, суета, разговоры. Очень мне это было утомительно. Все эти господа чего-то ждут от Льва Николаевича, и вот он надумал написать письмо и напечатать за границей⁴¹ В Швеции по этому поводу был совет, и решили, что Верещагин своими картинами выразил протест против войны. Но по дознаниям оказалось, что Верещагин не по принципам, а случайно выразил этот протест. Тогда сказали, что Лев Николаевич заслужил это наследство. Конечно, Лев Николаевич не взял бы денег, но он написал письмо, что больше всех сделали для мира духоборы, отказавшись от военной службы и потерпевши так жестоко за это.

Я ничего не имела бы против такого письма, но оказалось, что в письме этом Лев Николаевич грубо и задорно бранит русское правительство, и некстати, не к делу, а так, из любви к задору. Меня очень расстроило это письмо, на мои слабые нервы я просто пришла в отчаяние, плакала, упрекала Льва Николаевича, что он не бережет своей головы и дразнит правительство без нужды. Я даже хотела уезжать, потому что не могу больше жить так нервно, так трудно и под такими вечными угрозами, что Лев Николаевич напишет что-нибудь отчаянное и злое против правительства и нас сошлют.

Он тронулся моим отчаянием и обещал письмо не посылать. Сегодня он опять решил, что пошлет, но смягченное. А я вдруг стала равнодушна, просто из чувства самосохранения; нельзя же не спать ночи, как я не спала вчера, нельзя же вечно плакать и вечно мучаться. И везде горе. Был тут Илюша. У него был пожар, и он, очевидно, ждал от меня помощи. А я и так завалена платежами и за него только что внесла 1300 рублей в банк, и еще столько же будет нужно внести зимой. Денег он не просил, все только намекал, что ему очень плохо. Наконец он сказал Леве: «Я просил весной у мама́ 1000 рублей (а я уже ему передавала 2500 за зиму), она не дала, я ничего не застраховал, и теперь сгорело все, а я ничего не получу». Лева ему сказал: «Ты сгорел, а мама́ опять виновата, это несправедливо». И ушел. Я напомнила тогда Илюше, что и Сережа и он, ввиду того, что неприятно просить всегда у матери деньги, — решили, что я определенно и молча буду платить за залог именья 2000 рублей в год, и этим Илья удовлетворился вполне.

Теперь же он мне упрекнул, что я не дала ему в руки деньги, и сказал, что лучше бы я в банк не платила, а ему дала. Тогда я, к сожаленью, страшно рассердилась, сказала даже, что это подлость, то просить платы в банк, то за это же упрекать. Так совестно, больно и грустно, что мы поссорились из-за денег, которых мне совсем и не жаль, но у меня нет теперь.

1 сентября. Гости все уехали, так хорошо, что мы одни. Вчера вечером недолго, но неприятно мы поговорили с Львом Николаевичем. Мне очень нездоровилось, а он придирался ко мне, вспомнили о дневниках (все я собираюсь описать эту прошлую историю).

Сегодня мы дружны, я ему переписала две главы, убрала его комнату, поставила чудесный букет. Ходила с Сашей купаться: в воде 11 градусов, ночи холодные, ярко-лунные с мелкими облачками, проходящими по луне; дни ясные, сухие и красивые. Таня была в Туле, на выставке. Маше лучше; Саша огорчилась, что пропал ее живой зайчик, живший в сарае. Лев Николаевич ездил верхом и принимал католического chanoine9*, ездящего изучать русские монастыри⁴².

Очень скучала по музыке весь день и живу мечтой о ней; скоро поеду в Москву, возьму рояль, буду играть и надеюсь, что Сергей Иванович придет и поиграет. Как будет это хорошо, даже от одной мысли этой оживаю.

Сегодня думала: какую местность мы больше всего любим? Ту, при которой есть такое место, куда не проникала человеческая рука, как, например: скалы, горы, море, большой лес, большая река, даже большие овраги. Опять мы любим мечту и в природе. Мы не любим сплошные поля, сады, луга, где всюду прошла рука человека; мы любим нетронутость, таинственность — мечту и в природе.

2 сентября. Убирала книги в библиотеке и приводила ее в порядок; купалась в 11-градусной воде, ходила с Верочкой; снимала в саду фотографии яблонь, сплошь покрытых яблоками, и переписывала письмо Льва Николаевича, переделанное и смягченное, о наследстве Нобеля в пользу духоборов. Я еще его пе кончила, а сначала довольно умеренно. Мои шатающиеся два зуба приводят меня в дурное расположение духа, и перспектива фальшивых зубов — очень несносна. Что делать, надо привыкать стариться.

Иду ложиться, буду читать философское сочинение Spir’а. Был маленький дождь, но еще не холодно.

4 сентября. Надрываешься, надрываешься — и не натянешь жизни. Одиночество мы испытываем каждый член нашей семьи, хотя все дружно на вид. Лев Николаевич тоже жалуется на одиночество, на покинутость. Таня влюблена в Сухотина, Маша вышла замуж, — со мной давно уже нет полного единения — мы все устали жить, только служа Льву Николаевичу. Он чувствовал себя счастливым, поработив три женские жизни: двух дочерей и мою. Мы ему писали, ухаживали за ним, заботились усердно об очень сложном и трудном подчас при нездоровье — вегетарианском питании, никогда нигде не оставляли его одного. И теперь вдруг всякая из нас заявила свои права на личную жизнь, друзей его сослали⁴³, новых последователей нет — и он несчастлив.

⁴⁴ я ухаживаю за ним; но мне невыносима иногда жизнь без личного труда, без личных интересов, без досуга, без друзей, без музыки — и я падаю духом и тоскую.

Лев Николаевич всегда и везде говорит и пишет о любви, о служении богу и людям. Читаю и слушаю это всегда с недоумением. С утра и до поздней ночи вся жизнь Льва Николаевича проходит безо всякого личного отношения и участия к людям. Встает, пьет кофе, гуляет или купается утром, никого не повидав, садится писать; едет на велосипеде или опять купаться, или просто так; обедает, или идет вниз читать, или на lawn-tennis. Вечер проводит у себя в комнате, после ужина только немного посидит с нами, читая газеты или разглядывая разные иллюстрации. И день за день идет эта правильная, эгоистическая жизнь без любви, без участия к семье, к интересам, радостям, горестям близких ему людей. И эта холодность измучила меня, и я стала искать, чем занять свою духовную жизнь, стала любить музыку, читать в ней и, главное, угадывать все те сложные человеческие чувства, которые в нее вложены; но музыке не только не сочувствовали дома, но на меня напали за нее с ожесточением, и вот я опять очутилась без содержания жизни и, согнув спину, часами, по десяти раз переписываю скучную статью об искусстве, стараюсь найти радость в исполнении долга, но моя живая натура возмущается, ищет личной жизни, и я бегу из дому в лес, бегу на Воронку и в страшный ветер бросаюсь в реку, в воде 9 градусов, и я нахожу маленькое удовлетворение в этой физической эмоции.

Лев Николаевич, не сказав мне ни слова, уехал верхом к Булыгину в Хотунку, за 16 верст. Приехал какой-то американец, профессор, я еще его не видала. Сейчас с ужасом пересмотрела бумаги Льва Николаевича и взяла переписывать. Сколько там опять работы!

Утром учила Сашу 1¹/₂ часа; поправляла ей ее сочинение «Поездка в Троице-Сергиеву лавру». Метила платки Миши, читала, кроила, весь день была занята, а чувство

— точно ничего не делала. Вот что значит ни к чему сердце не лежит.

Сегодня шла из купальни и думала опять, что человек только жив мечтой. Если б извозчик, проводя годами жизнь на козлах, в нелюбимом ему городе, не имел в голове мечты о деревне, о семье, о том, что происходит в его деревенском хозяйстве, как убрали сено, сколько копен ржи стало, купили ли корову или лошадь и т. д. — извозчик не выдержал бы этой жизни. А он выдерживает годами.

Так и во всем в жизни. А самая уж сладкая мечта — это царство небесное после смерти, или единение с богом, или соединение с умершими любимыми людьми.

Ах, Ванечка, сегодня случайно увидела лоскуток от его синенькой полосатой курточки и горько расплакалась. Зачем он оставил меня одинокую, без любви, на земле; я не сумела жить без него, и как часто я чувствую, что он унес мою душу, а мое грешное тело тяжело доживает свою земную жизнь.

8 сентября. Все суета какая-то. Наехали опять гости: Дунаев, Буланже, Сен-Джон, англичанин, присланный, кажется, Чертковым⁴⁵. Буланже ссылают за границу; его нашли вредным, потому что он пропагандирует идеи Льва Николаевича и потому, что написал и напечатал в «Биржевых ведомостях» письмо о бедственном состоянии духоборов⁴⁶. Вызывали его в Петербург в бывшее 3-е Отделение, т. е. полиция, действующая административным порядком, иначе говоря, произволом, — и там ему высказали.

Буланже очень умный, энергический и живой человек, и его испугались. Но что за деспотическое правительство у нас! Царя как будто нет, а какие-то тупые злючки вроде Горемыкина (министра внутренних дел) и Победоносцева делают поступки, навлекающие злобу на молодого царя, и это жаль. Лев Николаевич угнетен прыщиком, вскочившим у него на щеке, и много говорит о смерти. Как он боится ее, меня это пугает. Статья его «Об искусстве» приходит к концу, и у нас живет барышня, которая ее переписывает на машине Ремингтона, и хотят послать в Англию перевод и напечатать там у Черткова.

Таня уехала в Москву, просто ей хотелось проехаться, и она выдумала какие-то издания картин, которые должны быть изданы даже до отъезда Буланже, т. е. до 1 октября. А у меня выпал зуб, и я должна ехать вставлять, но не хочется двигаться, не хочется к зубному врачу ходить и возиться с своим ртом.

Эти дни занималась все фотографией для своей сестры Тани и для Буланже. Сегодня фотографировала яблочный сад и баб на работе в саду. Ходила купаться, и совсем мне не показалось холодно.

Андрюша и Миша ушли на деревню, где образование Сашки Арбузовой, и Миша не поехал в лицей, и мне досадно ужасно.

9 сентября. Очень хотелось играть на фортепьяно, читать, гулять, даже чай пить. И вместо этого я переписывала несколько часов сряду для Льва Николаевича его статью «Об искусстве», за что он, приехав от Зиссерман, куда ездил верхом, мне даже спасибо не сказал, а с досадой ушел, когда я просила его разъяснить мне неясное в его писании место.

Мне досадно, что я приношу жертвы, а этой досадой обесценивается мой труд. Я не дала его, я допустила, чтоб у меня его взяли. Как говорит Сенека: qu’il s’est laissé prendre, ce qu’il n’a pas su retenir10*.

Сегодня теплый день, ясно, паутина летает и блестит, и я ходила купаться, а Лев Николаевич тоже ездил на велосипеде.

Какая странная история этого старого, отставного генерала Зюссермана. Ему было за 70 лет, он на войнах был, а погиб от дерева, которое рубили в саду, и оно упало ему прямо на голову и наповал его убило. Осталась вдова, дочери, сыновья. Как печально у них теперь!

Мучает меня то, что я с Сашей сегодня не занималась; много было хозяйственной суеты.

12 сентября. Второй день в Москве, в полном одиночестве с няней, и очень мне хорошо. Миша ходит в лицей, приходит только к обеду, Таня остановилась у Вульф, и я мало ее вижу. По утрам хожу к зубному врачу, который меня мучает мерками, горячей красной мастикой и прочими неприятностями вставных зубов. Настал тот тяжелый момент, что надо зубы вставлять, упал еще один передний зуб, и безобразия и неудобства я не выношу. Трудно будет и от фальшивых зубов, я уже это вижу. Хорошо мне здесь потому, что нет чуждых, тяжелых посетителей, посещающих Льва Николаевича, что нет сложных семейных и супружеских отношений ни с кем; что нет разговоров о духоборах, о правительстве, о статьях и письмах за границей, об обличении действий правительства; нет требований разных от моей личности и упреков... Как я ото всего устала, и как мне нужен отдых! Поиграла вечером и пописала немного материалы к повести, которую очень хочется написать⁴⁷. Из дому известий не было еще. Здесь еще никого не видала, но очень хочется видеть Сергея Ивановича, а главное, слышать его игру. Очень надеюсь, что он придет в мои именины и поиграет мне.

14 сентября. Вчера была опять у зубного врача, день весь сидела дома, шила, читала, вечером играла на фортепьяно. Учу две вещи: инвенцию Баха в 2 голоса и сонату Бетховена. Плохо идет, долго надо учить. Вечером сговорились с Таней встретиться у Колокольцевых, чтоб там увидать Варю Нагорнову, но она не приехала еще из деревни. Там с детьми и молодежью болтали и даже плясали; я тоже с Сашей Берс прошлась вальс и глупо радовалась, когда мне говорили, что я необыкновенно легко вальсирую и хожу.

Сегодня провела день полный движенья. С раннего утра побежала по конке, с корзиной на Смоленский рынок покупать грибы. Грибов на торгу было очень много: я купила послать с Таней в Ясную Поляну, где таких белых грибов никто и не видал. Купила и винограду; все завезла к Вульф, где остановилась Таня, и потом, наняв извозчика, поехала на могилки Ванечки и Алеши с няней. Могилки эти всегда меня и умиляют и измучают воспоминаниями и болью, неизлечимой ничем.

Страстно захотелось умереть, юркнуть в ту неизвестность, куда ушли мои мальчики. Няня вздыхала и плакала; а я, прочитав «Отче наш» и сделав усилие соединиться духом с младенцами и попросив их о молитве перед богом за нас, грешных, убежала от терзавшего меня горя.

Желая сделать удовольствие няне, я пошла с ней и девочками из деревни в лес за грибами, но мы ничего не нашли. Вернувшись к обеду, я нашла компанию мальчиков к Мише: Митя Дьяков, Саша Берс, Данилевские. После обеда мы с няней варили варенье, грибы, мариновали их и кончили поздно. Конец вечера проиграла, разбирала разные, подаренные мне романсы Танеева, Померанцева и Гольденвейзера. Кстати, Танеев был сегодня без меня с Юшей Померанцевым, и меня не застали. Меня так взволновал визит Танеева, страшно захотелось его видеть, и не знаю теперь, как я это устрою. Бог как-нибудь поможет; а не увижу — и то хорошо.

О доме ничего не знаю, Лев Николаевич не пишет, а Лева о нем не пишет, а только поручения.

15 сентября. было суеты: поденные, маляры, полотеры, и во главе всех няня Анна Степановна. Потом пошла к зубному врачу, он вставил мне зубы очень удачно на вид, но мне так больно растерло губу, что придется опять пойти к нему. Как это все скучно! Пришла домой, узнаю, что Сергей Иванович опять был у меня и не застал. И опять меня это взволновало, захотелось общения с ним. Ходила, было, к князю Урусову в «Княжий двор», чтоб его видеть, но он, к сожалению, уже уехал в деревню. Заходила и в Конюшки, узнать, приехала ли Варенька или Маша Колокольцева, но никого нет. Захотелось вообще общества кого-нибудь близкого. Часов в 8 вечера пришел Сергей Иванович. Мы провели вечер вдвоем, Миша обедал со мной, а вечером ушел к Дьякову. Как жаль, что Лев Николаевич меня преследует за Сергея Ивановича. Какие у нас хорошие, полные содержания отношения! Серьезные, спокойные; сегодня весь вечер, не умолкая, мы говорили об искусстве, о музыке, о писании Льва Николаевича, которого он ужасно любит; о том, как лето провели, как сложна жизнь вообще, но как к старости все суживается и бесконечность, которая перед нами в молодости — бесконечность в целях, в достижении их, в силе умственной и физической, в возможности образования и т. д., эта бесконечность исчезает, и вместо нее воздвигается стена — предел сил и жизни.

И вот тогда эту бесконечность надо перенести за предел этой жизни и вступить в область будущей жизни. Я уже это сделала, хотя еще в очень слабой степени.

Помоги бог развить в себе это стремление к духовной и религиозной, загробной бесконечности (l’infini). Сергей Иванович сыграл мне свою прекрасную симфонию и очень меня ею взволновал. Прекрасное произведение, и благородного высокого стиля музыка его.

17 сентября. Именины мои, и весь день я глупо ими занята. Переставила мебель, купила цветов недорогих, все убрала, украсила, как в детстве, бывало, готовишься к празднеству. Мой милый Ванечка любил справлять, как он говорил языком няни, свои именины и чужие. Получила письмо Саши и обрадовалась ему. Левочка мне не пишет, он меня как будто игнорирует, и мне это больно. Вообще нынче очень именинно в доме; я и людей угощала, делала им пирог, гусь, чай с кренделями, и они очень все довольны. Вечером пришли: дядя Костя, Алексей Маклаков, С. И. Танеев, Померанцев, Курсинский; потом разные товарищи Миши: Голицын, Бутенев, Дьяков, Данилевские, Лопухин; пели хором, прыгали, боролись, ели, пили; дядя Костя просил Сергея Ивановича играть, я не решилась, — и он опять сыграл свою симфонию. С музыкой Сергея Ивановича то, что бывает с некоторыми людьми: чем больше их знаешь, тем больше любишь. Я, слушая в третий раз его симфонию, открываю в ней все новые красоты, и это очень интересно.

Была у тетеньки Веры Александровны. Она именинница, лежит в гриппе в постели и совершенно одна. Ее внучка, Вера Северцева, пока при ней, но она уезжает. Поучительно видеть, как, народив одиннадцать детей, остаешься одна на свете. К этому надо быть готовой и не роптать.

Сегодня немного читала, немного играла, покупала на рынке грибы; вообще пусто и бесплодно провела день.

18 сентября. Встала поздно, села играть на фортепьяно. Усердно учила инвенцию двухголосную Баха. Очень трудно. Потом, когда дождь перестал, пошла к зубному врачу и на фабрику Гюбнера покупать бумазей. Встретила совершенно неожиданно Сергея Ивановича. С первого взгляда я его не узнала, потом очень удивилась. Судьба со мной всегда играет в такие проделки. Он шел гулять к Девичьему монастырю, и я, разговорившись, прошла с ним до конки. На фабрику не попала, но к зубному врачу не опоздала. Сегодня он мне, кажется, устроил зубы совсем хорошо. Сергею Ивановичу напрасно рассказала о том, как я хотела лишить себя жизни, замерзнув на Воробьевых горах. О причине и подробностях я, конечно, умолчала. Но острые и больные воспоминания вызвали потребность высказаться.

Против клиник поставили памятник Пирогову⁴⁸. Безобразнейшее произведение искусства! Со всех сторон фигура сделана безобразно, не художественно.

Вернувшись домой, обедала с Мишей, потом играла на фортепьяно четыре часа сряду и очень устала. Пришел Миша с Бутеневым; Миша сел уроки готовить, а я вышивать метки, а Бутенев мне читал, заикаясь, французские «Pensées et Maximes»11* вслух. Получила телеграмму поздравительную, запоздавшую, от своей семьи. Минутами меня тянет в Ясную; но как вспомню все сложности и трудности нашей семейной жизни, то опять не хочется ехать, а так бы сидела в тишине, одна, как сейчас. Одни чуждые посетители уж достаточны, чтоб не желать жить в Ясной.

19 сентября. этих романсов не только соответствует настроению, но даже почти каждому слову (и какая сильная местами), а вместе с тем его, Сергея Ивановича, характер и стиль выдержаны вполне; я его музыку узнаю везде теперь. В жизни же он такой спокойно-несообщительный, не выражающий никаких чувств, редко высказывающий мысли свои и всегда на вид равнодушный ко всему и ко всем.

А мой еще гораздо, несравненно более талантливый муж! Какое удивительное понимание в его писаниях психологической жизни людей, и какое непонимание и равнодушие к жизни самых близких ему людей! Меня, детей, людей, друзей он совсем не знает и не понимает.

Ветер, пасмурно и грустно. Тянет к музыке и только к музыке. Нездоровится, одиноко, хочется любви, общения с людьми — а где их взять? И всякому хочется любви, а дать ее редко кто может. А то отдаешь ее горячо, самоотверженно, а ее не берут — не нужна любовь, а только в тягость. И большей частью так: линии любви параллельные и не сходятся ================, а так ———————— не бывает почти никогда. И всегда один любит, другой позволяет себя любить.

22 сентября. Вернулась в Ясную Поляну. В Москве оставила Мишу и няню и пьяного Ивана. Мне жаль было лишиться моего одиночества, возможности играть и вернуться в лихорадочную жизнь, которую мне устроил Лев Николаевич. Здесь были молокане, у которых отняли детей за их сектантство. Лев Николаевич уже раз писал об этом государю молодому, но ничего из этого не вышло. Теперь он опять написал, но, к счастью, государь за границей, и письмо, вероятно, не дойдет⁴⁹. Я сама бы сделала все на свете, чтоб успокоить матерей и утешить детей; но раз ничего нельзя сделать, зачем рисковать своей безопасностью. Потом письмо в газеты о помощи духоборам⁵⁰, и все ему хочется шума, гласности, риска. А не верю я его доброте и человеколюбию. Знаю я источник всей его деятельности. Слава и слава, ненасытная, безграничная, лихорадочная. Как поверить любви, когда Лев Николаевич своих детей, своих внуков — всех своих не любит, а так вдруг полюбил молоканских и духоборческих детей! У него чирей на щеке, он такой жалкий, подвязанный платком, мнителен он ужасно.

Без меня ездил два раза к доктору, и на третий его уже сюда привозили. Все твердил, что у него рак и он скоро умрет; был мрачен, плохо спал. Теперь ему лучше. Ах, бедный, как ему трудно будет расстаться с жизнью и выносить страдания! Помоги ему бог! Желала бы не видеть его конца и не переживать его.

Таня собирается в Ялту, все так же она слаба духом. Маша же слаба и телом, и духом. У Левы с Дорой все хорошо. Коля Оболенский уехал в Москву по делам.

Сейчас переписала Льву Николаевичу немного. Скопировала для Миши фотографии, скроила платьице для маленькой Веры, дочери Ильи-лакея. Ужасно хочется музыки, но только что я заикнулась, что поиграю, обе дочери враждебно на меня налетели.

26 сентября. Суетливо идут дни за днями. Свой свадебный день 23-го провела очень приятно, хотя и без всякого особенного торжества. Было 35 лет нашего супружества, и как ни трудна подчас была моя сложная жизнь, благодарю бога за то, что мы остались чисты друг перед другом и теперь живем мирно и даже еще любовно. Приезжали мои два старших сына, и вся семья собралась, кроме Миши. Теперь и он приехал, чему я очень рада. Из посторонних были Сергеенко и Буланже с сыном 9-ти лет. Буланже уезжает в Англию 28-го, ссылается за распространение идей Толстого.

«Об искусстве» и опять переправил его, и я сейчас буду его переписывать. Кроме того, только что переписала ему письмо в «Русские ведомости»⁵¹. В разных газетах печатают, что немыслимо, чтобы на Казанском миссионерском съезде было предложено отнятие детей у сектантов. А так как это факт и родители отнятых детей приезжали к Льву Николаевичу с просьбой похлопотать о их деле, то Лев Николаевич и написал обо всем этом в «Русские ведомости». Напечатают ли — это большой вопрос.

Два дня жили тихо в семье; сегодня опять посетители: приехал офицер князь Черкасский, учитель гимназии Томашевич. Вчера вечером приехала Лиза Оболенская, и мы ходили с ней сегодня далеко гулять — что за красота была! Шли елочками, потом вдоль посадки и речки, вышли к купальне, прошли в большие елки и кругом вернулись лесной дорогой. Эти переливы из светло-желтого, и во всех тонах, к зеленому и часто красному и темно-бурому листвы осенней — необыкновенно красивы. А там, где елки, эти темные высокие елки, случайно выросли молодые березки; редкий лист самого светлого желтого цвета сквозит на темном фоне прозрачным кружевом. Мы с Лизой все останавливались и любовались даже вслух. Закат был чудесный, светлый и чистый. К Груммонту даль виднелась.

Дорогой я, вопрошаемая Лизой, ей рассказывала о всей истории моей привязанности к Сергею Ивановичу, о ревности Левочки, о том, что я теперь к нему испытываю, и рассказы эти меня взволновали, дома с Машей были тяжелые разговоры о ее будущей жизни и о том, что они будут жить в Покровском у его матери, а я это не одобряла и говорила, что ему, т. е. Коле, надо жить работая или служа, а не кормиться то у одной, то у другой матери. Они укладываются и едут в Крым, и Таня, и Коля, и Маша.

29 сентября. Вчера уехали в Крым Маша с Колей Оболенским. Мне мало было жаль, хотя вообще чувствую более любви к ним обоим, чем в начале их брака. Страх смерти Маши во время ее болезни меня к ней привязал. Коля же добрый, хороший мальчик, но вялый и ленивый. Работать он не хочет, не может и не умеет, и это неприятно видеть.

Были Вера и Маша Толстые. Приезжал из Тулы к Льву Николаевичу тюремный священник, болезненный, кроткий и наивный; говорил, что находит много общего с Львом Николаевичем в своих мыслях и хотел с ним побеседовать. Но меня удивило то, что для того, чтоб поехать к нам, надо было священнику просить разрешения у архиерея. Неужели до такой степени Льва Николаевича считают еретиком? Еще были молокане, они ездили в Петербург с письмами Льва Николаевича к Кони, и еще к разным лицам, которых в Петербурге не оказалось. Дело об отнятии у молокан детей теперь поступит в Сенат, и Кони надеется, что там решат детей возвратить родителям, но что дело может поступить в Государственный совет и тогда затянется года на два⁵². Рассказывали эти молокане, что девочка 2-х лет у монашенки, которая ее очень полюбила и сама негодует, что отняли ребенка у родителей, но хорошо за ней ходит. Девочка эта говорила отцу: возьмем скорей извозчика и уедем отсюда. Мальчики тоже в монастыре, но плохо ухожены, все в насекомых и в грязных рубашках. Просили позволения у монахов выйти за ворота лошадей посмотреть своих. Молоканам же, родителям, раньше свидания их с детьми, монахи сказали, что видеть детей можно только в церкви, и повели их туда. Но когда они пришли в церковь, детей там не было, а было то, что обращали там молокан к православию, и показали этим, чтоб они взяли пример. Настоятель обнял этих приезжих молокан, поцеловал их и сказал им: «Вот вы огорчены, что дети ваши отошли от вас, так и мать-церковь огорчена тем, что вы отошли от нее». Но молокане остались непоколебимы.

Сегодня все уехали: и Андрюша, и Лиза Оболенская, и Толстые, и молокане, и какой-то юноша — Попов, съездивший в Англию к Черткову. Идет дождь, тихо, уединенно и хорошо.

Одно горе: у Льва Николаевича его нарыв на виске не заживает; огромная гноящаяся шишка, красная, кровяная.

Три недели она все болит и что-то никаких перемен не представляет.

Дождь нас всех запер дома, и это хорошо для занятий. Надо сверять по поправленным главам дальнейшие главы «Об искусстве», чтоб послать переводчикам.

Третьего дня была в Туле по делу о вводе во владение сыновей, после смерти Ванечки, Ясной Поляной. Я была как попечительница Андрюши и Миши. Много было дела самого разнообразного.

Вчера сделали чудесную прогулку по Засеке, на Горелую Поляну и кругом мимо казенного питомника домой. Закат солнца был поразительно красивый. Народ по шоссе шумно возвращался в пустых, гремящих телегах с базара из Тулы; поденные толпой шли из казенного питомника, откуда высаживали деревца; и при всем этом шуме, точно праздничное, яркое, торжественное освещение солнечного заката прямо против нас всех, возвращающихся домой.

Вечером пили чай у Левы, во флигеле. Выходили на балкон, так было тепло, и чудесная лунная ночь, прозрачные облачка так и гнал южный ветер мимо луны, то открывая, то как бы завешивая ее прозрачной тканью. Сидели поздно, глупо гадали на картах Тане, Лизе Оболенской, Вере и мне. Шили, болтали как-то интимно и дружно. Так распускаются женщины вовсю — откровенно и слабо только тогда и только те, которые с детства до настоящей минуты любят и знают друг друга до самой глубины их жизни, характеров и событий. И так ближе всего я с моей сестрой Таней.

30 сентября. Уехала Таня в Крым, куда она везет сына Ильи — Андрюшу. Опустел мой дом, остались Саша и Лева с женой во флигеле. Мне страшно жаль Льва Николаевича. Сколько лет он проводил свои тихие осенние месяцы с своими дочерями: они служили ему, они писали ему, они вегетарианствовали, просиживали длинные, скучные осенние вечера с ним. А я в эти осенние месяцы уезжала с учащимися детьми в Москву, и скучала без мужа и дочерей, и сердцем жила все-таки с ними же, так как в семье моей все-таки любимые мои были Левочка — муж и Таня — дочь. И теперь все переменилось? Маша вышла замуж, а бедная Таня влюбилась, и эта плохая любовь к недостойному ее человеку истомила ее и нас. Она едет в Крым, чтоб одуматься хорошенько. Помоги ей бог! Через 6 дней и я уеду с Сашей в Москву. Я дотягиваю как можно позднее, но ей пора учиться, она ничего не делает почти, а ей 14-й год. Жизнь Миши тоже меня озабочивает; я постоянно боюсь его нравственной порчи, и думается мне, что семейная обстановка все-таки лучшая для мальчика. Лев Николаевич остается с Левой, но я вижу, что ни тому, ни другому это не особенно приятно. Перевезу и устрою в Москве Сашу и опять вернусь к Льву Николаевичу. Как все это трудно и сложно! Молю бога не ослабевать в моих обязанностях, понимать, в чем они состоят, и выпутываться все с той же энергией из моей все более и более сложной и всесторонне трудной жизни.

Мелкий дождь, тепло; редкие листья все пожелтели, дуб и сирень еще зеленеют своими крепкими листьями. Убиралась сегодня по дому и хозяйству; копировала фотографию: отъезд Маши и Коли; все просили им дать, и я всем разошлю. Учила немного Сашу, которая очень дурно написала изложение. Вечер буду в 5-й раз переписывать «Заключение» к статье «Об искусстве» и буду шить свою денную рубашку, у которой износились кружева, и я делаю мелкие складочки и кружевные прошивки и браню себя за эту привычку к красивому и изящному.

Не позволяю себе, но очень тоскую по Тане. Это 33-летний друг, с которым связана и моя счастливая прошедшая замужняя жизнь. И горе, и радости — всему она сочувствовала, все переживала со мной. Ближе ее и нет никого.

Осенняя тишина, листья желтые сплошь и золотятся на солнце; хороший провела день: утро читала Сенеку: «Consolation à Marcia u Consolation à Helvini». Убирала в библиотеке книги. После обеда пошли гулять на Козловку и обратно; грустна опустевшая дорога, по которой столько воспоминаний! Ох, не надо ни воспоминаний, ни сожалений!.. И зачем у меня такой характер, что впечатления разные жизни так избороздили глубоко мою душу. Вернувшись, узнала, что Лева уехал в Крапивну и Дора одна. Я побежала к ней и посидела с ней. Потом мне Левочка дал 10-ю главу своей статьи «Об искусстве», и я из одного экземпляра вносила поправки в другой. Трудная, напряженная механическая работа. Сидела три часа, радовалась, что он декадентов бранит и изобличает их обман. Дает примеры самых бессмысленных стихотворений Малларме, Гриффин, Ферхерен, Мореас и других. Вечером меня Левочка для моциона пригласил играть в воланы, а я его просила поиграть со мной в 4 руки. И мы очень недурно сыграли септуор Бетховена. Как хорошо, как весело и как легко стало после музыки! Легли поздно, почитала в «Неделе» «О половой любви» Меньшикова⁵³. Сколько ни рассуждай об этом вопросе — ничего не решит никто в мире.

Самое сильное, самое лучшее, самое мучительное — это только любовь и любовь, и все остальное группируется и руководится любовью. Художнику, ученому, философу, женщине, даже ребенку — всем любовь дает подъем духа, энергии, силы работать, вдохновения, счастья. Не говорю именно о половой любви, а о всякой любви. Я, например, в жизни любила сильнее, лучше, самоотверженнее всего своего маленького Ванечку. Затем все те привязанности к мужу и к другим лицам в моей жизни всегда были сильнее в области душевной, художественной и умственной, чем в области физического влечения. Начиная с мужа, как бы физически он ни отталкивал меня своими привычками неопрятности, невоздержания в дурных наклонностях чисто физических, мне достаточно было его богатого внутреннего содержания, чтоб всю жизнь любить его, а на остальное закрывать глаза. У... а⁵⁴ я полюбила за тот мир философии, в который он ввел меня, читая мне Марка Аврелия, Эпиктета, Сенеку и других. Впервые открылась мне им и с ним эта область высокого человеческого мышления, в которой я нашла столько утешения в своей жизни. К Сергею Ивановичу я привязалась тоже посредством не его личности физической, а его удивительного, музыкального таланта. То благородство, серьезность и чистота, которая в его музыке, очевидно, истекает из его души.

Из детей своих любимцем был Ванечка по той же причине: бестелесный, худенький, он весь был — душа: чуткий, нежный, любящий. Это был тончайший, духовный материал, конечно, не для земной жизни.

Помоги и мне бог выйти из области физической и самой духовно утончить свою душу и с очищенным сердцем перейти в ту область, где теперь мой Ванечка.

6 октября. Переехала с Сашей и m-lle Aubert в Москву. Вчера уезжала от Левочки с болью в сердце; давно мне не было его так жалко, как вчера. Одинокий, старый, сгорбленный (он все больше и больше сгибается, вероятно, от сидячей жизни, от того, что пишет согнувшись, почти целыми днями).

Я убрала его кабинет, привела в порядок все его вещи, белье; приготовила ему все его маленькое хозяйство: овсянку, кофе, разные кастрюлечки, посуду и проч., и проч., мед, яблоки, виноград, сухари Альберт — все, что он любит. Прощался он со мной очень ласково, как будто робко; ему не хотелось со мной расставаться, и я дней через 6 поеду к нему, и мы вместе поедем в Пирогово к его брату, Сергею Николаевичу. Вся надежда на сына Леву и Дору, что они уходят за Львом Николаевичем. Нарыв его прошел, но теперь нос что-то заболел, и Лев Николаевич ужасно струсил. Надеюсь, что ничего серьезного.

Ходила сегодня к зубному врачу, потом к Колокольцевым, потом по делам Льва Николаевича в банк к Дунаеву, чтоб он передал письмо Льва Николаевича в газету об отнятых у молокан детях, взяв в «Русских ведомостях», которые не согласились печатать, передать в «С. -Петербургские ведомости», князю Ухтомскому⁵⁵.

Устала, пишу нескладно...

10 октября. Четыре дня не писала, прожила лихорадочные по суете и большого количества дел дни. Ни музыки, ни чтения, ни радости — ничего. Как я не люблю такой жизни! Много заняло времени писание Льва Николаевича. Вносила поправки из одного экземпляра в другой, чистый, переписала все «Заключение». Потом искала русских учительниц Саше, сегодня взяла С. Н. Кашкину, дочь бывшего Сережиного учителя музыки, Николая Дмитриевича Кашкина. Миша упал и ногу зашиб, лежит 3 дня, и в лицей не ходит, и ничего ровно не делает. Несноснейшее пьянство лакеев. Один спился и ушел, другой 3-й день пьян. Никогда ничего подобного не было, ужасно досадно и скучно.

Сегодня провел со мной вечер Сергей Иванович, и осталась какая-то неудовлетворенность от наших отношений, даже отчужденность. Мне не было с ним весело, а неестественно и даже минутами тяжело. Оттого ли, что я получила от Льва Николаевича хорошее письмо и перенеслась душой и мыслями в Ясную Поляну, к нему, оттого ли, что совесть меня мучила, что вмешательство Сергея Ивановича в мою жизнь столько причинило горя и может теперь еще огорчать Льва Николаевича, но что-то изменилось в моем отношении к Сергею Ивановичу, хотя я в душе все-таки бравировала недовольство Льва Николаевича и уступить свою свободу действий и чувств не хочу, пока не чувствую в себе никакой вины.

Зубы совсем плохо сделаны и придется переделывать, и целая неделя езды к дантисту прошла даром. Опять досадно и скучно!

Завтра концерт чехов, играют Бетховена, квартет Танеева и Гайдна. Очень это весело.

11 октября. сыграли превосходно; квартет же С. И. Танеева был настоящим торжеством музыки. Что за прелестный квартет! Это последнее слово новой музыки; но такой серьезной, сложной, с неожиданными комбинациями гармонии, с богатством мыслей и умением. Я получила полное музыкальное наслаждение. Сергея Ивановича два раза вызвали; аплодировали и ему, и чехам, которые исполнили квартет безукоризненно. Под этим чудным впечатлением уехала я домой, уложилась и за четверть часа приехала на станцию железной дороги. Мне было радостно и на поезде, и утром на Козловской дороге, и весь 1-й день в Ясной, под музыкальным впечатлением.

(Записано после 11-го.)

20 октября. Прожила в Ясной Поляне с Львом Николаевичем от 12-го до 18-го. Здоровье его за эти дни совершенно поправилось. Он уже 17-го ездил верхом в Ясенки и перестал пить Эмс. Жили мы с ним внизу в двух комнатках; только одеваться и раздеваться я ходила наверх, в свою холодную спальню, и совсем распростудилась и захворала: сначала невралгией в голове, потом страшной невралгической болью в руке и плече, а наконец гриппом. Трудна и сера была жизнь этой недели в Ясной Поляне. На дворе сыро, пасмурно, темно. В доме пустынно, холодно, грязно. Сама больна, а писала целыми днями, не разгибая спины, так что были минуты, мне хотелось от усталости смеяться, кричать, плакать. Сначала я с поправленных десяти глав вносила поправки в чистые экземпляры; потом переписывала страшно много. Потом переписанное мною Лев Николаевич опять перемарал и переправил, и я должна была вносить обратно его поправки в прежний экземпляр. Пишет он путанно, неразборчиво, мелко, не дописывает слов, знаков препинания не ставит... Какого напряжения стоит разбирать всю его путаницу с выносками, разными знаками и номерами!

При невралгии и насморке это было страшно тяжело. Последние два дня приехала М. А. Шмидт и мне немного помогла, так что мы почти все кончили, что нужно было переписать и исправить.

Прислуги не было никого, кроме крестьянского малого, почти идиота, который помощник кучера и приходил топить печку и ставить самовар. А иногда я и сама ставила самовар неумело и с досадой, потому что эти принципы Льва Николаевича — делать все самому — лишали меня возможности больше помогать и переписывать ему же. Комнаты мела тоже я и пыль вытирала, и насилу вычистила я эти две комнаты, запущенные в мое отсутствие в высшей степени беспорядка и грязи.

Обедать и ужинать ходили в благоустроенный, чистый и светлый флигель Доры и Левы. Там сначала было непривычно и чуждо, а под конец очень приятно и хорошо.

Левочка-муж был со мной ласков и добр. Трогательно завязывал на больной руке и плече компрессы, благодарил за переписыванье и на прощанье поцеловал даже мою руку, чего давно не делал.

Был еще тяжелый и неприятный переполох в Ясной Поляне во время моего там пребывания. Сосед, молодой негодяй Бибиков, человек пьяный, безнравственный и глупый, отрезал у нас купленную 33 года тому назад у его отца землю, на которой посадка 30-летняя; позвал землемера, поставил столбы с казенной печатью, вырыл межевые ямы и выкопал канаву. Кроме того, увез наш хворост, срубил две березы и утверждает, что земля продана не была, а его. Приезжал земский начальник, урядник, разговоры, прошения, всякие неприятности; бедный Лев Николаевич и Лева — оба очень расстроились, и потому мне особенно это было неприятно.

Дело теперь налажено, но неизвестно еще, как окончится. У нас правосудие плохое.

В Москву вернулась 18-го. Пробегала утро по делам, мерила платье, вечером была в 1-м симфоническом концерте. Играли все Мендельсона: 4-ю симфонию, потом «Сон в летнюю ночь» с хором, потом концерт с скрипачом. Но мне казалось, вяло дирижировал Сафонов.

19-го была свадьба Вани Раевского. Торжественная, грустная, но трогательная по отношению матери и сына. Оба чувствовали всю важность брака и первого как бы разрыва между ними, так как любовь сына разделилась еще на молодую жену. Ее я не поняла еще. Худенькая, болезненная, с робкой улыбкой. Довольно было скучно; очень я приняла к сердцу взволнованное состояние Елены Павловны. Она не могла не вспомнить покойного мужа при таком значительном для нее событии, и мы поговорили об этом и даже плакали. Давно не наряжалась я так, как вчера, и старое тщеславное чувство моей внешности на минуту меня захватило, но слабо.

Сергей Иванович упал, повредил ногу и лежит несколько дней. Не вытерпела, забежала к нему на минутку и сама испугалась, мне А. И. Маслова в симфоническом концерте сказала: зайдите непременно к Сергею Ивановичу, он очень вам будет рад.

Рад ли действительно? А может быть, совсем обратное. У него сидел А. А. Маклаков, и они играли в шахматы, Сергей Иванович был бледен, жалок, как наказанный ребенок. Жаловался, что даже не работается от отсутствия движения и воздуха.

Были письма от Тани и Маши. Все то же тяжелое чувство от дочерей. Маша с своим ленивым, неразумным мальчиком-мужем; Таня с своей болезненной влюбленностью в Сухотина. Точно я сразу потеряла обеих дочерей.

Саша с новой учительницей учится хорошо и старательно.

Бегала сегодня по поручениям Доры и по делу Бибикова к нотариусу. Дора беременна. Она очень нежна, внимательна и добра с Львом Николаевичем и со мной; и так жалка и трогательна своей беременностью и тошнотой.

Сегодня вечер провела с дядей Костей и с Маклаковым. Пусто и бесполезно, но они лучше многих все-таки.

21 октября. Он мне рассказывал о сектантах, самосжигателях, я ему рассказывала о декадентских сочинениях, из которых делала выписки для Льва Николаевича в Ясной. Потом говорили о музыке, о Бетховене, и он мне рассказывал кое-что из его биографии и дал мне читать два тома из жизни Бетховена⁵⁶. Как всегда, осталось от свидания с Сергеем Ивановичем спокойное, удовлетворенное и хорошее чувство. Он очень просил опять зайти; не знаю, решусь ли. Еще ходила к Наташе Ден — не застала ее. Видела ее бедный уголок. Все эти дочери наши уходят в бедную жизнь, чтоб отдаться и взять любимого человека. А жили в больших домах, с большим количеством прислуги, с хорошей пищей... Видно, ничего нет дороже любви. Была и у Елены Павловны Раевской. Она, видно, больно пережила свадьбу сына и теперь опять подбодрилась. Вечер провела у брата Саши с сестрой Лизой. Разговоры о хозяйстве, наживе, материализм крайний, отсутствие умственных и художественных интересов — ужасающи в моей сестре Лизе. Гости, фрукты, печенья, старательно устроенный чай, гостеприимство Анечки, миленькие девочки, Колокольцевы супруги — и в конце концов бесследно и бесполезно убитый день...

Было письмо от Льва Николаевича, холодное и чуждое. Он постарался ласково отнестись ко мне — и не вышло. Ему, должно быть, досадно, что я живу в Москве, а не с ним, в Ясной, где бы с утра до ночи переписывала ему. А я не могу, не могу больше! Я устала, стара; разбита душой и, может быть, уже избалована. Вспомню неделю, проведенную там: грязь на дворе, грязь в тех двух комнатах, где мы теперь жили с Львом Николаевичем. Четыре мышеловки, беспрестанно щелкавшие от пойманных мышей. Мыши, мыши без конца... холодный, пустой дом, серое небо, дождь мелкий, темнота; переходы из дома в дом к обеду и ужину к Леве, с фонарем по грязи; писание, писание с утра до ночи; дымящие самовары, отсутствие людей, тишина мертвая; ужасно тяжела, сера теперь была моя жизнь в Ясной. Здесь лучше, только надо полезнее жить и содержательнее.

23 октября. С утра у зубного врача — опять все сначала; потом была у тетеньки В. А. Шидловской, болтала много и напрасно с Машей Свербеевой. Дядя Костя обедал, потом пошли с ним навестить Сергея Ивановича. Было скучно и совестно, и это наверное в последний раз. Побыли там немножко, пришла туда с развязной шутливостью А. И. Маслова, еще стало скучнее и совестнее.

Уехала в концерт квартетный. Играли два квинтета Брамса, очень скучно, я даже дремала.

от М. А. Шмидт, что Лев Николаевич здоров и бодр; что у него мужики чай пили и проч. Мы легко живем врознь, а прежде этого не было. Но мне не легко без друга, без человека, который бы интересовался моей жизнью, с которым бы можно жить душой вместе. А Лев Николаевич жил со мной вместе телом и любил меня только плотской любовью. Эта сторона стала отживать, и вместе с этим отживает желание жить не разлучаясь.

Читала биографию Мендельсона⁵⁷ и взяла два тома биографии Бетховена. Но что биографии! Кто узнает душу человека? А творит он душой, и искусство живет духовной жизнью своего творца. Жизнь же материальная часто такая — или плохая, или ничтожная.

Что интересного в жизни Льва Николаевича? Что интересного в жизни Сергея Ивановича? Их любишь не за них, не за жизнь и внешность их, а за ту опять-таки мечту

Чувствую себя не нормальной, не уравновешенной. Сегодня так тосковала, что способна бы была убить себя или сделать что-нибудь совсем несуразное, крайнее...

24 октября. Опять у зубного врача. Встала поздно, чувствую себя тоскливо, по-старому, по-осеннему. Точно вокруг меня какие-то нити оборвались, и я одинокая, бесцельная, ничем не связанная, не занятая, никому не нужная... Маклаков привел вечером Плевако, известного адвоката. Как все люди исключительные бывают интересны, так и этот. Видно, он такой человек, которому объяснять

Вечером начала первую главу повести. Я чувствую, что напишу ее хорошо. Но кому дать на суд? Мне хочется совсем секретно и написать, и напечатать ее.

Болит глаз, ложусь спать всякий день около 3-х часов. От моих ни от кого нет известий; а я всем писала вчера, посылая деньги. Стараюсь не тревожиться ни о ком. потому что слишком много на всех ушло бы тревожных сил. Ни за кого нерадостно и неспокойно...

25 октября. Ужасно хочется видеть Льва Николаевича, и весь день по нем тоскую. Часа четыре играла на фортепьяно, чтобы развлечься. Долго сидела у зубного врача, и он меня измучил, и все-таки больно от вставных зубов. Дожила я таки до этой муки, пришлось вставить несколько зубов, а как я этого боялась...

— моих дочерях, и опять растравила я свое сердце. Вечером пришли Померанцев и Игумнов. Игумнов много играл: и свою увертюру, и Скрябина сочинения, и фугу (органную) Баха, и Пабста кое-что. Разыгрывал романсы Сергея Ивановича Танеева и Юши Померанцева. Я сегодня тупа на музыку и вообще сонна. В понедельник хочу ехать к Льву Николаевичу и с ним в Пирогово.

26 октября. Возила Сашу и Соню Колокольцеву в общедоступный концерт памяти Чайковского. Оттуда там же, в Историческом музее, смотрели выставку картин русских художников. Выдающихся нет. Поражает преобладание осенних пейзажей. Осень была действительно прекрасная нынешний год. Лист держался долго, много было солнечных дней, и впечатление осени — золотое. Приехал Сережа. Как всегда моя сердечная нежность к нему сдерживается какой-то стыдливостью чувства. А всегда хочется его приласкать, сказать ему, как я его люблю, как мне больно его горе. Вечером пришел Гольденвейзер и Наташа Ден с мужем. Гольденвейзер играл превосходно. У него такая изящная, легкая игра: с таким вкусом. Nocturne Chopin, Рахманинова мелкие вещи, Schubert’а Imprompti и проч. Я очень наслаждалась; так много искусства было сегодня, и мне хорошо.

Выпал снег, блестит белый, в саду, на солнце. Но уже нет того молодого подъема жизненной энергии и той простой непосредственной радости от первого снега.

Езда по делам, немного игры на фортепьяно и отъезд в Ясную Поляну.

2 ноября. а на небе огромная луна заходила и ясное солнце вставало: красивое, волшебное впечатление утра!

А приехав в Ясную, все сразу не повезло и отбило мне крылья. Лев Николаевич не ласковый, суровый. Потом случилась неприятность: стала я, убирая комнату, заправлять одну из бесчисленных мышеловок, а она захлопнулась и палкой ударила мне в глаз, так что я упала и думала, что ослепну.

Вместо переписыванья Льву Николаевичу пришлось 1¹/₂ дня лежать с компрессом на глазу. На другой день Лев Николаевич поехал в Тулу, верхом, было 15 градусов мороза, и это очень меня тревожило, и я лежала одна в большом каменном доме весь день с закрытыми глазами и с мрачными мыслями о детях своих и об отношении моем к Льву Николаевичу и детям.

«Об искусстве»; ходила во флигель к Леве и Доре обедать и ужинать, и там мне было хорошо.

На другой день мы поехали с Львом Николаевичем в Пирогово, к брату Льва Николаевича — Сергею Николаевичу. Но вечером, накануне нашей поездки, была между нами неприятная сцена, которая произвела тот надрез в наших отношениях, которые не проходят даром, а еще больше отдаляют людей, любивших друг друга, друг от друга. Что было? это неуловимо. Собственно ничего. Результат был тот, что я почувствовала опять тот лед сердца его, который столько раз в жизни заставлял меня содрогаться; почувствовала равнодушие полное ко мне, к детям, к нашей жизни. На вопросы мои, приедет ли он в Москву и когда, он отвечал уклончиво и неопределенно; на желание мое ближе, дружнее быть с ним, помогать ему в деле его писания, переписывать, посещать его, обставляя его и здоровой вегетарианской пищей, и заботой обо всем, — он брезгливо отвечал, что ему ничего не нужно, что он наслаждается одиночеством, что он ничего не просит, переписывать ему тоже не нужно — вообще он всячески хотел лишить меня радости думать, что я могу ему быть полезна, уж не говоря приятна. А нам, женщинам, это дороже всего: почувствовать, что мы можем быть полезны или приятны близким нам людям.

Сначала я плакала, потом со мной сделалась истерика, и я дошла до того крайнего предела отчаяния, когда, кроме смерти, ничего не желаешь.

нежности к тому, кого законно и просто можно любить. Это большой трагизм, который мужчины не понимают и не признают.

Кое-как совершилось примирение, когда я чуть не сошла с ума от напряженного горя и слез. На другой день, уже в Пирогове, я весь день писала и писала для Льва Николаевича. И все стало нужно: и теплая шапка, которую я догадалась взять, и фрукты, и финики, и мое тело, и мой труд переписыванья — все это оказалось более чем необходимо. Боже мой! Помоги мне до конца жизни Льва Николаевича исполнять мой долг перед мужем, т. е. служить ему терпеливо и кротко. Но не могу я заглушить в себе эту потребность дружеских, спокойно заботливых отношений друг к другу, которые должны бы быть между людьми близкими.

И несмотря на ту боль, которую мне сделал Лев Николаевич, я мучилась, что он 35 верст ехал верхом, и боялась его простуды и усталости! Теперь он остался в Пирогове у брата, а я вчера уехала из Пирогова; была в симфоническом концерте; прекрасно было: Чайковского серенада C-dur для струнных инструментов и концерт Шумана. Видела много народу, но Сергея Ивановича не было; у него все нога болит.

и был неприятен.

Очень меня взволновало вчера то, что Сережа был у своей жены, она его вызывала, и видел своего сына маленького, и когда я спросила: что именно было между ним и женой, он сказал: «всего понемножку», но отклонился от подробностей их свидания. Но мне кажется, он стал спокойнее.

Маня кашляет, едет в Cannes за границу.

Здесь в Москве мне спокойнее и лучше, но я сегодня возвращаюсь в Пирогово; послезавтра уедем в Ясную, там я пробуду один день, рождение Доры, и вернусь в четверг, 6-го утром в Москву, откуда уже не уеду. Хочет Лев Николаевич жить со мною врознь — его дело. Я должна воспитывать Сашу и влиять на Мишу; да я и не могу больше жить в Ясной. Прежняя жизнь с детьми была хороша, занята и содержательна; теперь же быть всецело рабой, да еще мало любимой (он никого не любит) Льва Николаевича, без труда, без личной жизни и интереса я уже не могу. Устала от жизни!

7 ноября. Планы мои не все сбылись. Я вернулась в Пирогово в понедельник утром, и уехали мы оттуда только вчера, в четверг. Тяжела была жизнь у брата Льва Николаевича. Это 71 года старик довольно свежий умом, но деспотичный в семье, страшный мизантроп, много читающий, всем интересующийся, но бранящий весь мир — кроме дворян. У него с языка не сходят слова: профессора — это с... дети, прохвосты... купцы — это разбойники, мошенники; народ — уж про народ и говорить нечего, все бранные слова на народ. Музыкальный мир — это тоже дураки, мерзавцы... Ужасно было с ним тяжело. Живут бедно, едят ужасно; бедные дочери, молчаливые перед деспотом отцом, ищут в жизни общения в их глуши с живыми существами. И вот Вера показывает крестьянским ребятам волшебный фонарь, учит крестьянского мальчика по-английски; потом они беседуют с мужиками, шорниками, столярами, о религиозных и философских вопросах. Прежде отец на это сердился, а теперь мать (цыганка) ужасно огорчается этому. Кроме того, у этих трех девушек 2 коровы, лошадь; они сами их кормят, доят и молоко едят, потому что вегетарианки.

Лев Николаевич там продолжал свое писание, а я ему целые дни переписывала. Вечером раз играла им на расстроенном рояле, и все были в восторге: давно никакой музыки не слыхали.

— и мы остались. На другой день страшный ветер, я боялась простудить Льва Николаевича, и мы опять остались. Но вчера дошла моя тоска до последних пределов, и мы решили ехать в Ясную. Был опять сильный ветер, Лев Николаевич все 35 верст проехал верхом, бодро и весело, а я ехала в розвальнях и так беспокоилась о нем, как давно не беспокоилась. Так ничтожны мне показались на свете все другие интересы, привязанности, фантазии мои перед страхом простуды, болезни и возможности потерять мужа!

Доехали мы в три часа времени и слава богу не простудились. В Ясной Лева и Дора нас ласково встретили, и таким мне показалась Ясная Поляна раем перед Пироговом! Обедали у Левы, а вечером топили у себя печь; Левочка поправил еще 12-ю и 13-ю главы и дал мне вписать поправки в двойной экземпляр.

Пили весело вдвоем чай. Сегодня утром шел мягкий, пушистый снег, без ветра; в чистом воздухе слегка морозило. Пили вдвоем кофе, убирали свои комнаты, получили письма от всех почти детей и радовались этому; просматривали газеты, а потом я поехала опять в розвальнях на Ясенковскую станцию и в Москву. С Львом Николаевичем простились дружелюбно, и он благодарил меня даже, что я ему так много помогла, переписывая статью «Об искусстве». Сегодня отправили еще 12-ю и 13-ю главы в Англию к Мооду для перевода. С Львом Николаевичем остались опять Лева и Дора и старый его переписчик, Александр Петрович Иванов, отставной поручик, 19 лет тому назад пришедший просить на бедность и оставшийся тогда еще переписывать Льву Николаевичу его статьи после его нравственного переворота.

Дорогой в вагоне я все читала биографию Бетховена, удивительно меня заинтересовавшую. Это один из тех гениев, для которых центр всего мира — это их гений, творчество — и весь остальной мир — это обстановка, принадлежность к гению (accessoire). Через Бетховена я поняла лучше и эгоизм и равнодушие ко всему Льва Николаевича. Для него тоже мир есть то, что окружает его гений, его творчество; он о его физической стороне жизни, мое тело... А вся духовная сторона моей жизни ему совсем не интересна и не нужна, — и потому он никогда не вникал в нее. Дочери ему тоже служили, и он ими тогда интересовался; а сыновья ему совершенно чужие. И все это нам больно, — а мир преклоняется перед такими людьми...

В Москве много дела книжного, банкового — всякого скучного. Саша и Миша мне очень обрадовались, но они плохи: учатся дурно, и Саша продолжает грубить гувернанткам.

Сегодня вечером успела еще поиграть немного...

10 ноября. Сегодня вернулась из Твери, куда ездила навестить Андрюшу. Вчера утром выехала. Андрюша встретил меня у ворот, он с утра меня ждал и всегда нежно выражает свою радость видеть меня. Он обжегся карболовой кислотой и лежал три недели; теперь все зажило. Мы провели очень хорошо день вместе. Я работала, он сидел со мной, и мы переговорили о многом интимном и его личном. Жизнь как будто отрезвила немного и развила Андрюшу. Он свеж, не пьет, не ведет беспорядочную жизнь и потому бодр и приятен. По его настоятельной просьбе хлопочу об его прикомандировке в Сумской полк в Москву.

Получила письмо и телеграмму от Тани. Она задержалась в Ялте по случаю нездоровья маленького Андрюши (внука). Приезжает Вера Кузминская, и я ей рада.

Получила письмо от Льва Николаевича. Пишет, что совсем кончает «Об искусстве» и хочет браться за новую работу. Еще пишет: думал о тебе и понял тебя (?) и мне стало тебя жалко⁵⁸как он меня понял. Он никогда не трудился понять меня и совсем меня не знает. Когда я его просила указывать мне что читать, он указывал мне, что ему интересно, а не что мне может быть интересно и полезно. В этом, т. е. чтении, мне много помог покойный князь Л. Урусов, а теперь помогает Сергей Иванович. Когда я чему-нибудь огорчалась — он приписывал это тому, что желудок не в порядке (у меня, такой здоровой); когда я чего-нибудь желала — он или игнорировал, или говорил, что я капризна или не в духе. А теперь он что-то во мне понял и пожалел. Мне оскорбительна жалость, и я не хочу ее. Если нет любви хорошей, настоящей, дружеской и чистой — мне ничего ие надо, я окрепла и сама найду радости и смысл жизни.

Была в лицее узнать о Мише и выслушала тяжелые нападения на лень и дурное его поведение. Какая я несчастная, что всю жизнь я только слышу, страдая, краснея от стыда, от всех директоров и учителей брань и унижение моим сыновьям.

Есть же такие счастливые матери, которые слышат обратное. Дома опять тяжелый разговор с Мишей, и я решилась сделать все возможное, чтоб отдать его совсем в лицей. Он противится, но я постараюсь настоять на своем.

Ездила по делам, мокрый снег, ветер. Вечером без пользы, но с интересом разбирала сонаты Бетховена и поиграла. Читаю все с увлечением биографию этого величайшего гения в музыке — Бетховена. Приехала Вера Кузминская, и мне не так одиноко. Впрочем, я не одинока: целый мир новой жизни во мне, и мне никого и ничего не нужно для развлечения

12 ноября. Были с Сашей в консерватории на музыкальном вечере. Не утомительно и приятно было. Отличные пианистки выучиваются там. Директор Сафонов очень был любезен, взял меня под руку в антракте и пригласил к себе в кабинет; представил мне какого-то иностранного профессора музыки Риттера, и пришлось говорить по-немецки. Была у меня m-me Ден, а то никого почти не вижу. Утром была в бане. Никого и не хочется видеть.

13 ноября. Ездила по покупкам Доры, написала ей письмо, взяла у мисс Вельш 1-й урок музыки. Сегодня тоскливо и хочется ласкового дружеского общения с кем-нибудь, кого я люблю.

Много играла, весь вечер, но без пользы. Что за бесконечное наслаждение в музыке Бетховена!

14 ноября. Целый день, с утра, скучные счеты с артельщиком. Вечером пришел Ал. Маклаков, играли в 4 руки, но он чересчур плох. Пробовали симфонии Мендельсона, Шуберта (прелестная трагическая симфония), увертюры Мендельсона — и все неудачно очень выходило; даже плакать хотелось от бессилия исполнить порядочно хоть что-нибудь.

Приехал Андрюша на два дня. Ему показалось так одиноко и скучно после моего отъезда из Твери, что он приехал, отпросившись у эскадронного командира. Доброе письмо от Льва Николаевича⁵⁹.

Мороз 10, потом 7¹/₂ градусов и ветер. Я не выходила сегодня. Завтра симфонический...

15 ноября. Целый день музыка, а удовольствия мало. Утром была с Верой и Сашей на репетиции. Очень не хотелось вставать и ехать, но для них это сделала. Днем сама поиграла упражнения. Был Миша Олсуфьев, расспрашивал о Тане и Сухотине. Я сказала, что она ему отказала. Слово за слово, разговорились о ней намеками разными, и он очень взволновался. Думал ли он когда на ней жениться? Верно, думал, но не решился. «Ваши дочери очень страстные, талантливые и содержательные, но на них страшно жениться», — сказал он. Я тоже ужасно взволновалась.

«Карнавал» Глазунова, «Гарольд» Берлиоза, «Andante» Рубинштейна, хорошая певица пела Грига песни и Генделя что-то. В общем, весь концерт был скучный. С Мишей все неприятна его слабость. А утром он с добротой трогательно раскаивался. Что-то будет! А как тяжело, как тяжело!

То, что Левочка не приезжает, делается и грустно и досадно. С. И. Танеева не видаю, он с больной ногой, а я к нему не иду, потому что не хочу огорчать Левочку, хотя часто досадно, что он со мной не живет и радуется на свое одиночество без меня, а мои действия и привязанности стесняет. А на что я ему, если он не со мной?

16 ноября. Опять весь день музыка. С утра занялась счетами и записью, потом играла часа два с половиной и не могла справиться с VIII инвенцией Баха. После обеда просмотрела симфонии Шуберта и разобрала сонату Бетховена. Потом пришел Гольденвейзер, Дунаев и Варя Нагорнова. Дунаев прочел нам рассказ Чехова⁶⁰, Гольденвейзер играл сонату («Appassionata») Бетховена, прелюдии и ноктюрны Шопена и играл очень хорошо; я люблю его изящную, умную игру, хотя эта же соната, когда я вспомнила, как ее играл Танеев, то это как небо от земли! Ах, это ужасное бессильное желание послушать опять игру этого человека — неужели больше оно не удовлетворится! Когда ушел Гольденвейзер, мы с Варей попробовали сыграть «Трагическую симфонию» Шуберта; и как начали, так уже не оторвались. Играли мы больше вдохновением, а не умением. Откуда что бралось. Мы обе были в восторге. Милая, чуткая, талантливая и сочувствующая всему хорошему Варечка.

Уехал Андрюша; мне его всегда жалко. Миша был на цыганском концерте. Саша бегала и играла с Соней Колокольцевой. Известий сегодня ни от кого нет. Из дому я не выходила сегодня. Снег и на точке замерзания.

19 ноября. Брала 2-й урок музыки у мисс Вельш и не могла оторваться от фортепьяно и после урока проиграла еще 4 часа. Ужасно хотелось поиграть с кем-нибудь в 4 руки последнюю неконченную симфонию Шуберта, но не с кем было. Вера Кузминская в истерическом состоянии была очень жалка. Сережа кашляет и все покупает какое-то имение с Степой, что мне крайне не нравится. Было письмо от Льва Николаевича; он пишет, что хотя скучает без меня, но ему хочется уединения для работы, так как он стар и жить и писать осталось недолго⁶¹— надо делать большие усилия, чтобы думать, что писанье статей важнее моей жизни, моей любви и моего желанья жить с мужем, находить в этом счастье, а не искать его вне этого.

Вечером посетила тетеньку Шидловскую, ей за 72 года, и очень с ней скучно; но часто себя представляю в этом возрасте одинокой — и жутко делается.

Гололедица, езда по скользкой мостовой мучительна; вчера лил дождь, сегодня все замерзло и блестит днем на солнце, ночью в белом лунном свете.

Сейчас гадала на картах, и два раза мне вышла . И вдруг мне страшно стало умереть; а я так недавно желала смерти. Ну, да будет на все воля божья! Немного раньше или позднее, не все ли равно.

23 ноября. Москва, Хамовнический пер. Начинаю книгу с тяжелого дня. Все равно на свете больше горя, чем радости. Вчера вечером Андрюша и Миша собрали большое общество мальчиков и пошли караулить привиденье в доме Хилковой на Арбате. Под этим предлогом пропадали всю ночь и вернулись домой в 9 часов утра. Всю ночь, до 8 утра, я их ждала с таким волнением, что задыхалась просто. Потом я плакала, сердилась, молилась... Когда они проснулись (в первом часу), я пошла к ним, делала им выговор, потом разрыдалась, сделалось у меня удушие и спазма в сердце и горле, и весь день я лежала, и теперь как разбитая.

Мальчики присмирели, особенно Миша; его совесть еще помоложе, почище. От Левы было письмо; огорчается, что отец злобно спорит, кричит и горячится.

талантливостью и деликатностью.

Мороз и снег. Читаю 3-ю часть биографии Бетховена и в восторге от него. Взяла еще один, 3-й урок музыки и сейчас, от 11 до 1, упражнялась на фортепьяно.

24 ноября. С утра отправилась в лицей к директору по поводу Миши. Опять он требовал полного поступления, опять уговоры Миши, его несогласие — и на все руки отпадают.

Потом в Думе подавала заявление Миши для поступления в вольноопределяющиеся⁶²«Русские ведомости», — перевод с шведского⁶³.

Вернувшись, переоделась и поехала поздравить именинниц: Дунаеву, Давыдову и Ермолову. Я люблю этот светский блеск, красивые наряды, изобилие цветов, мягкие, учтивые и изысканные внешние формы речи, манер. Как всегда, везде и во все мои возрасты — общее удивление и выражение это мне — по поводу моей будто бы необыкновенной моложавости. Истомин особенно был изысканно любезен. Вернувшись, часа 1¹/₂ играла на фортепьяно. Вечером был Раевский и брат Петя с дочерью. Ночью от 12 до 2-х опять играла. Мне хочется двигаться вперед и нет возможности найти время. Сережа играл очень приятно. 10 гр. мороза, луна.

Сергей Иванович ни разу у меня не был. Он что-нибудь слышал о ревности Л. Н. и вдруг изменил свои дружеские отношения ко мне на крайне холодные и чуждые. Как грустно и как жаль! А иначе объяснить его холодность и непосещение меня я не могу. Уж не написал ли ему что Л. Н.?

25 ноября. — за деньгами. Вечером Сергеенко, Дены, шум, разговор, я очень устала. Пропал день даром: ни игры, ни дел, ни чтения — ничего. Пробегала за покупками, послала часы Андрюше к именинам, послала внукам гостинцы, взяла себе билеты в концерты.

Таня говорит, что Л. Н. о жизни в Москве говорил как о самоубийстве. Так как он будто бы для меня приезжает в Москву, то значит я его убиваю. Это ужасно! Я написала ему все это, умоляя его не приезжать⁶⁴. Мое желание сожительства с ним вытекает из моей любви к нему, а он ставит вопрос так, что я его . Я должна жить тут для воспитания детей, а он мне это всегда ставит в упрек! Ох, как я устала от жизни!

26 ноября. Весь день провела в театрах. Утром возила Сашу, Веру Кузминскую и Женю Берс в театр Корша смотреть «Горе от ума». Играли очень дурно, и было мне скучно. Вечером Таня меня упросила ехать с ней смотреть итальянскую актрису Тину ди Лоренцо. Это красивая, с темпераментом итальянка, но, не зная языка и пьесы («Adrienne Lecouvreur»), не очень было интересно смотреть и слушать. Очень я утомилась, почти не играла сегодня, и теперь хотелось бы дома посидеть.

27 ноября. Сегодня провела время хорошо. С утра взяла у мисс Вельш 4-й урок музыки, ездила к ней по конке на Якиманку; зашла к Русановым, но ее не застала. Вернувшись, читала, т. е перечитывала еще раз 1-ю и 2-ю части биографии Бетховена, потом писала свою повесть, которой очень недовольна⁶⁵, и читала Сенеки «Consolation à Marcia». Я люблю это письмо, оно меня утешает⁶⁶. После обеда хотела играть с Мишей сонату Моцарта со скрипкой, но подошел Сережа, и я его посадила. Очень мне было радостно и то, что Миша взял опять в руки скрипку, и просто весело было на них смотреть, на двух братьев, за моим любимым искусством. Миша стал играть хуже, но не совсем разучился. Хоть бы бог дал, чтобы он опять взялся за музыку. Сколько он узнал бы радости и утешения!

всякое участие и заботу о семейных. Я ему больше писать не буду; не умею я так жить врознь и общаться одними письмами. О Сергее Ивановиче очень скучаю. Не знаю ничего о нем, здоров ли он или не написал ли еще Л. Н. что-нибудь. А то непонятно, почему он ни разу у меня не был. Очень много играла на фортепьяно, часа четыре всего, и это очень успокоительно. Живу Бетховеном все это время: его мыслями, душой, звуками, и все больше его люблю и им восхищаюсь сознательно и по-новому как-то.

29 ноября. Вчера получила длинное, доброе и благоразумное письмо от мужа⁶⁷. Я очень старалась проникнуться им; но от него повеяло таким старческим холодом, что мне стало грустно. Я часто забываю, что ему скоро 70 лет и несоразмерность наших возрастов и степени спокойствия. На тот грех моя наружная и внутренняя моложавость еще больше мне мешает. Для Л. Н. теперь дороже всего спокойствие и закрылось...

Сегодня весь день провела в музыке. Утром ездила с Сашей на репетицию симфонического, а вечером опять в концерт. Играли 9-ю симфонию Бетховена, и я наслаждалась бесконечно. Еще мне доставила удовольствие увертюра Вебера «Оберон». Утром у двери неожиданно встретила С. И. и обрадовалась очень. Он придет завтра завтракать, назвался сам, и я не могу сказать, что я рада; это так мало времени; а у меня всегда в душе желание еще когда-нибудь пожить с ним долго, как жили те два лета, и, главное, его послушать! Обедал Стахович Алексей.

Опять за Таню страшно: что-то и он, и она не спокойны вместе, а он так красив и так страстно пел сегодня серенаду Дон-Жуана.

Перечитываю Сенеку и продолжаю читать биографию Бетховена. Она длинна, а времени мало.

30 ноября.

Была еще Сафонова и ее две девочки у Саши, и Соня Колокольцева. Девочки весело катались в саду на коньках. Потом приехал из Ясной Маковицкий⁶⁸ и стал ломаным русским языком мне рассказывать, что Л. Н. бодр и много работает, и посылает длинную, длинную статью в «Северный вестник». Я ушам своим не верила, я просила его повторить, и он с особенным удовольствием это повторил.

Почти три года тому назад, за две недели до смерти Ванечки, была гадкая, страшная ссора у нас с Л. Н. за то, что он тихонько от меня отдал не мне, по моей просьбе, не Стороженко, по его просьбе (в пользу бедных литераторов), а Гуревич в ее журнал этот прекрасный рассказец «Хозяин и работник». Хотя я отстояла тогда и свои права для 14-го тома, и права изданий «Посредника», и мы выпустили этот рассказ одновременно с Гуревич, что ее страшно злило, но вся эта история тогда чуть не стоила мне жизни или рассудка⁶⁹. И вот тогда он мне дал честное слово, чтобы никогда не делать мне больно воспоминанием этой истории, — «Северном вестнике». Неужели честное слово, ну хотя и просто обещание ничего для него не значат? Я хотела ему телеграфировать, напомнить об его слове, но раздумала. Но пережила я сегодня опять всю прошлую историю, всю боль, все страдания.

В первую минуту я хотела лишить себя жизни, потом хотела уехать куда-нибудь, потом проиграла на фортепьяно часов пять, устала, весь день ничего не ела и уснула в гостиной, как спят только в сильном горе или возбуждении — как камень повалилась.

Написать, рассказать весь трагизм моей жизни и моих сердечных отношений, моей любви к Л. Н. невозможно, особенно теперь.

10 декабря.

2 декабря я была в концерте «Бетховенский вечер». Ауэр и д’Альбер играли четыре сонаты со скрипкой. Наслаждение было полное, и душа моя успокоилась на время. Но на другой день я увидала в газетах объявление «Северного вестника» о статье Л. Н. Кроме того, Таня со мной поссорилась, упрекая за мое мнимое отношение какое-то к С. И., а я его месяц до того не видала. Я оскорбилась страшно; меня мои домашние всегда умеют сделать без вины виноватой, если я, как делала всю жизнь, не рабски служу и покоряюсь всем требованиям семьи, а изберу какой-нибудь свой путь, как теперь избрала занятие музыкой. И это вина!

На другой день получена была телеграмма от Доры и Левы, что они едут, от Л. Н. ничего. Он не ехал, как он мне после сказал, от ревности к Сергею Ивановичу (какая теперь ревность, в наши-то годы, скорее , что я полюбила еще одно искусство, а не только его, литературное, и посредством человека постороннего, а не его).

Я так нетерпеливо ждала Л. Н., так готова была ему писать, служить всячески, любить его, не доставлять ему никакого горя, не видать и С. И., если ему это так больно, что известие о том, что после месяца разлуки он не едет ко мне да еще печатает статью в «С. в.», привело меня в состояние крайнего отчаяния. Я уложила вещи и решила ехать куда-нибудь. Когда я села на извозчика, я еще не знала, куда поеду. Приехала на Петербургский вокзал, хотела ехать в Петербург, отнять статью у Гуревич; но опомнилась и поехала к Троице. Вечером, одна, в гостинице, с одной свечой в грязном номере, я сидела как окаменелая и переживала всю горечь упреков моему равнодушному к моей жизни и любви мужу. Я хотела себя утешить, что в 70 почти лет уже нельзя горячо чувствовать; но зачем же обман и тайные от меня сношения и статьи в «С. в.»? Я думала, что я сойду с ума.

Когда я легла и заснула, меня разбудил нянин и Танин голоса и стук в дверь. Таня почему-то догадалась, что я именно поехала к Троице, обеспокоилась и приехала ко мне. Я была очень тронута, но состояние моего отчаяния не изменилось. Таня мне сообщила о приезде Доры и Левы и о том, что Л. Н. приезжает на другой день. И это уж меня не тронуло. Я слишком долго и горячо его ждала, а тогда уж сломалось во мне опять что-то и я стала болезненно равнодушна ко всему.

Таня уехала, а я пошла к обедне. Весь день (девять часов) я провела в церкви. Я горячо молилась о том, чтоб не согрешить самоубийством или местью за всю боль, постоянно причиняемую мне мужем; я молилась о смирении, о чуде, которое бы сделало наши отношения с мужем до конца правдивыми, любовными, доверчивыми; молилась об исцелении моей больной души.

этом говении; в каменных проходах, келиях, простом народе, бродящих всюду монахах, в молитвах, длинной службе и полном одиночестве среди не знавшей меня толпы молящихся. Вернувшись, вечером я читала долго правила и молитвы по книге, находящейся в гостинице. На другое утро я причащалась в Трапезной церкви. Был царский день (6 декабря), и готовился роскошный для монастыря обед: четыре рыбных блюда, пиво, мед. Посуда: тарелки и кружки оловянные; на столах скатерти, служат послушники в белых фартуках.

Потом я, простояв молебен, пошла бродить по лавре. Цыганка нагнала меня на площади: «Любит тебя блондин, да не смеет; ты дама именитая, положение высокое, развитая, образованная, а он не твоей линии... Дай 1 р. 6 гривен, приворожу: иди за мной, Марью Ивановну все знают, свой дом. Приворожу, будет любить как муж...»

Мне стало жутко и хотелось взять у ней приворот. Но когда я вернулась домой, я перекрестилась и поняла, как это глупо и грешно.

Вернувшись в номер, мне стало тоскливо. Телеграммы, которой я ждала от Тани о приезде Л. Н., не было. Поев, я поехала на телеграф, и там были две непосланные телеграммы: одна от Тани, другая длинная, трогательная от Л. Н., который меня звал домой⁷⁰.

Я немедленно поехала на поезд.

«Северном вестнике», а я ему обещала совершенно искренно не видать нарочно С И., и служить Л. Н., и беречь его, и сделать все для его счастья и спокойствия.

Мы говорили так хорошо, так легко мне было все ему обещать, я его так сильно и горячо любила и готова любить...

А сегодня в его дневнике написано, что я созналась в своей вине в первый раз и что это радостно!!⁷¹ мучеником, а меня виноватой! А в чем вина виной.

Когда я стала ему говорить, что за всю мою чистую, невинную жизнь с ним он может простить меня, что я зашла к больному другу навестить его, да еще с стариком дядей, Л. Н. прослезился и сказал: «Разумеется, это правда, что чистая и прекрасная была твоя жизнь». Но никто не видал ни слез его умиления, никто не знает нашей жизни, а в дневнике сказано о вине моей! Прости ему бог его жестокость ко мне и несправедливость.

У нас всякий день гости; скучно, суетно. Лева в Москве не в духе. Вчера были для Левы и Доры в Малом театре. Шел «Джентльмен» князя Сумбатова⁷². Сегодня обедает Beaunier, корреспондент французских газет «Temps» и «Débats»⁷³

Вчера ночью страшная невралгия...

11 декабря. Была Гуревич, плакала и представлялась несчастной перед Таней. Л. Н. к ней не вышел. Статью пока он у нее спросил назад. Что дальше будет! Я утратила всякое доверие к правдивости Л. Н. после всей этой обманной истории печатания статьи в «Северном вестнике».

Если б я не жила под семейным деспотизмом, поехала бы в Петербург на концерт Никиша. Музыка опять оставлена. Сегодня уехали в Ясную Дора и Лева. Он очень был раздражителен в Москве.

«Appassionata»), и я вспомнила опять, как неизмеримо лучше играл ее Сергей Иванович. Видела его в концерте Игумнова; по какой-то насмешке судьбы мой билет кресла оказался рядом с его. Я свой купила 2 недели назад, а ему дал Игумнов в день концерта даровой. Бывают такие совпадения. Л. Н. я этого не сказала, чтоб его не огорчить. А мне было так все равно!

14 декабря. У Л. Н. болит что-то печень и плохое пищеварение. Боюсь, что он разболится, как и я болела эти дни. У меня было сильнейшее расстройство печени и желудка. Сегодня страшная метель, и, может быть, нездоровье Л. Н. к погоде.

Вчера, и еще день раньше, он, купив себе коньки, ходил кататься на коньках и радовался, что совсем не устает. И действительно, он бодр, но со вчерашнего дня на него нашло уныние, не знаю отчего. От Гуревич письмо отчаянное, что Л. Н. берет назад статью;⁷⁴ и, верно, Л. Н. на меня сердится за это. Чтоб не быть виноватой, я все время прошу Л. Н. делать все, что ему приятно, обещаю ни во что не вмешиваться, ни за что не упрекать. Он упорно, нахмурясь, молчит.

«Орфей» Глюка. Очень хорошая опера, грациозная, мелодичная. Все в ней так чинно, прилично, воздушно: и хоры, и танцы, и декорации. Вчера была в симфоническом. Прелестная симфония (Pastorale) Бетховена, 1-й концерт Чайковского — остальное скучно.

В сущности, как я ни храбрюсь, в самой глубине души — скорбь о не совсем, не до конца хороших, дружных отношениях с Л. Н. и беспокойство за его здоровье. Все сделала и так искренно и горячо желала хороших отношений! Эх, как трудно, все трудно! Сегодня, когда я уезжала в театр, ко мне с рыданиями пристала какая-то аптекарская жена, прося сначала 600 руб., потом 400 руб. на поправление дел. Ей еще труднее. А мы все искушаем господа бога нашего...

16 декабря. Вечером страшно болела голова. Были две милые Масловы: Анна и Софья Ивановны. Участливые, добрые, живые. Потом Стахович и Горбунов. Сегодня обедала Лиза Олсуфьева и был Ф. И. Маслов, приносил виды Кавказа Л. Н. для его повести⁷⁵. Потом Наташа Ден. Бегала по делам и покупкам. У Л. Н. грипп, и он не в духе. Немного играла. Чудесный Rondo в сонате Бетховена.

«Что пишет граф?», «Qu’est ce que vous faites pour rester toujours jeune?»12* и т. д. Моя моложавость сделалась каким-то необходимым разговором со всеми на свете. А на что она мне? На душе, главное, не радостно; Л. Н. не ласков, и, главное, что-то есть в нем не высказанное, что он таит. Я все на свете бы для него делала, если б он ласково просил меня. А его злобный, молчаливый протест вызывает и во мне протест и желание оградить и создать свой душевный мир, свои занятия и свои отношения. С. И. не вижу и стараюсь о нем не думать.

Л. Н. охрип и кашляет.

17 декабря. жизнь: если он приезжает, он сердится, что приехал, и все время опять куда-то стремится. Нет этого дружного, спокойного, семейного положения, которое я так бы любила; нет определенности...

В бане удивительное событие: здесь в Москве последнее время много говорили о семье Соловьевых каких-то, у которых умерло на одной неделе трое детей от скарлатины. И вот как раз мне привелось быть рядом в одном отделении с матерью этих детей. Мы разговорились, я мучительно вспоминала и рассказывала о смерти Ванечки и о том, какой выход (религиозный) я искала и отчасти находила в моем горе. Это ее утешало, и потом она спросила, кто я, и когда я сказала, она разрыдалась, бросилась меня целовать, просила меня еще побыть с ней. Милая, красивая и жалкая женщина.

Вечером гости: Чичерин, Лиза Олсуфьева, Маша Зубова, Анненкова, Русанова и С. И. Танеев. Его появление меня испугало из-за Льва Николаевича, и первое время было неловко и страшно. За чайным столом обошлось. Конечно, я рада была его видеть, но еще больше была бы рада его слышать. Но он не играл.

Видела вчера сон: длинная, узкая зала, в глубине фортепьяно, и С. И. играет свое сочинение. Вглядываюсь, вижу: сидит у него на коленях Ванечка, и я сзади только вижу его кудрявую золотистую головку и белую курточку, и он прислонился к левому плечу С. И. И мне так радостно и спокойно на душе и от музыки, и оттого, что Ванечка у С. И. Стукнули ставнями, и я проснулась. Мотив музыки так ясно помнился мне и наяву; но недолго удержала я его в памяти.

И стало мучительно грустно, что нет Ванечки, что никогда не будет и той музыки, которая успокаивала мое горе, и что никогда не заживет горе Л. Н. от его ревности, и навеки испорчены, без всякой вины моей, и отношения с Л. Н., и простые, хорошие отношения с С. И. вследствие этой ревности. Как тяжела все-таки жизнь! Трудна.

и увидал, что при помощи щипцов и известной операции можно спасти и мать и ребенка. Была ночь; он пошел к себе в келью и принес хирургические инструменты. Операция была сделана этим иеромонахом, и роженица и ребенок были спасены. Говорят, что когда дело дошло до митрополита, монаха хотели расстричь, но потом только перевели в другой город и другой монастырь⁷⁶.

Соня Мамонова показала мне сегодня фотографический портрет сына двухмесячного Мани и Сережи. Мы оба с Л. Н. очень взволновались. Бедный и сын и отец.

18 декабря. Поздно встала, ходила пешком в банк по делам денежным детей. Чувствую себя больной и слабой духом и телом. После обеда играла немного, потом читала вслух, сначала брошюрку «Жизнь»⁷⁷, а потом Лев Николаевич читал мне и Соне Мамоновой вслух разбор новых французских пьес и их содержание⁷⁸

Таня была у Голицыных, рисовала, играла на мандолине; Миша дома. Натура бедная у Миши; сидит, тупо раскладывает пасьянс или бренчит все одно и то же на рояле, какой-нибудь бедный мотив русской песни. Грустно! С Сашей было неприятно по поводу ее грубости mademoiselle и плохого французского extrait13*. Обедали супруги Ден, Сережа Данилевский, вечером зашел Дунаев.

20 декабря. Вчера по покупкам к празднику, и нынче то же. Детям, внукам, невесткам, гувернантке — всем все надо. С трудом и скукою делаю все это. Вчера проснулась рыдая. Вижу во сне, что Ванечка вернулся и весело играет с Сашей, а я обрадовалась, бегу к нему. Потом он лег, и я нагнулась и начала его целовать, а он протянул ко мне губы, по его привычке. И я говорю ему: «Как тебя давно не было, как хорошо, что ты вернулся».

Так все было реально, так живо, что, когда я проснулась, я рыдала и долго после все плакала; Л. Н. удивился, а я не могу остановиться и плачу, плачу. Как болит во мне это горе! Говорят, что грех плакать по младенце; может быть!

«Журнале философии и психологии» его статья «Об искусстве». Вчера же он катался на коньках, а вечером мы с ним ходили на телеграф послать телеграмму его переводчику в Англию⁷⁹.

Он все бодрится, а я ему привела лошадь верховую, чего ему очень хотелось.

21 декабря. Да, где оно, людское счастье?

Сегодня опять тяжелый, тяжелый день. Получила Таня письмо от Гуревич, все насчет того, чтоб Л. Н. дал ей статью⁸⁰«Северным вестником»), и послали меня к Л. Н. просить, чтоб он оставил свое «Введение» к переводной статье Карпентера. Я пошла, говорю, чтоб Л. Н. дал эту статью, если и ему и всей семье этого так хочется. Я почти просила его согласиться. Но для Л. Н. это лучшее средство для достижения обратного, так как он из духа противоречия всегда сделает противное.

Но тут я неосторожно сказала что-то, что его отношения к Гуревич так же мне неприятны, как ему мои к Танееву. Я взглянула на него, и мне стало страшно. В последнее время сильно разросшиеся густые брови его нависли на злые глаза, выражение лица дикое, а вместе с тем страдающее и некрасивое; его лицо только тогда хорошо, когда оно участливо-доброе или ласково-страстное. Я часто думаю, что бы он сделал со мной или с собой, если б я действительно хоть чем-нибудь когда-нибудь была виновата?

Благодарю бога, что он меня избавил от случая, греха и соблазна. Себе я не даю никакой цены; бог спасал. Днем ездила, визиты отдавала; вечером проводила Мишу в деревню, Веру Кузминскую в Киев, Соню Мамонову домой в Калужскую губернию; Таню в светский спектакль, сама с Сашей пошла на танцкласс к Бутеневым. Буднично и скучно. Вернувшись, застала у Льва Николаевича Чичерина. Днем поиграла часок.

Л. Н. сегодня утром у нас в саду разметал каток и катался на коньках; потом ездил верхом на Воробьевы горы и дальше. Ему что-то не работается.

25 декабря. которые повезли пожертвованные духоборам деньги, чтоб передать им. Их не застал, страшно устал, пришел пешком домой, озяб, лег, — и когда я вернулась домой, застала его уже больного. Был жар 38 и 5, через час 39 и 4 и еще через час 40 и 2. Накануне Л. Н. еще был в бане, и все вместе — он и захворал. Я сама поехала за доктором, привезла молодого Усова. Л. Н. охотно покорился осмотру, выслушиванью и проч. Предписали Эмс, как всегда, растирание всего тела горячим, горячее на живот. Все бросилось на кишки, печень и желудок. Все застужено от чрезмерного потения в работе. Все сделала, вчера уж было лучше: 38 и 6, сегодня 37 и 5; Лев Николаевич еще слаб, но уже болезнь уступила. Он ел, я ему в три часа снесла Эмс, а в 3¹/₂ — овсяный суп, пюре. Он говорит: «Как ты умна, что догадалась принести мне суп, я ослаб немного». Потом он с нами обедал; нас было мало: мы, старики, Сережа, Таня и Саша. Еще Саша Берс и m-lle Aubert. Но дружно, тихо и хорошо было, и Сережа, бедный, такой грустный это время! Перед обедом дети катались на коньках и смотрели зверей в Зоологическом саду, Л. Н. спал, а я играла, упражняясь усердно.

Получили анонимное письмо. Вот копия:

Граф Лев Николаевич!

Бесспорно, что секта Ваша растет и глубоко пускает корни. Как ни беспочвенна она, но при помощи дьявола и по глупости людей Вам вполне удалось оскорбить господа нашего Иисуса Христа, который должен быть нами отмщен. Для подпольной борьбы с Вами, подпольными же, мы образовали тайное общество «Вторых крестоносцев», цель которых — убить Вас и всех последователей — вожаков секты Вашей. Сознаем вполне, что дело это не христианское, но да простит господь и да рассудит нас за гробом! Как ни жаль бывает «своей» руки, но раз заражена она гангреной — приходится ею пожертвовать, жаль и Вас, как брата во Христе, но с уничтожением Вас зло должно ослабнуть! Жребий пал на меня недостойного: я должен убить Вас! Назначаю для Вас этот день: 3 апреля будущего 1898 года. Делаю это для того, что миссия моя — во имя великого святого и Вы можете приготовиться для перехода в загробную жизнь.

— «Мерзость пред господом!», но законоположники их жалкие недоумки — не чета, граф, Вам; во-вторых: Вы — враг нашего царя и отечества!.. Итак до «3 апреля».

Второй крестоносец жребьевой Жребий 1-й.

Декабрь 1897 г. Село Смелое.

На печати сургучом ЕС и дворянская корона. Штемпель из Павлограда 20 декабря.

Письмо это меня так беспокоит, что я ни минуты не могу его забыть. Думаю о нем сообщить екатеринославскому губернатору и здешнему обер-полицеймейстеру Трепову, чтоб приняли какие-нибудь меры. Если захотят, разыщут опасных людей.

⁸¹.

Вечером пришли Колокольцевы, Бутенев, Вера Северцева. У Льва Николаевича 38 и 5, и он слаб.

26 декабря. Проводила утром Таню и Сашу в Гриневку и Никольское. Сережа уехал вчера вечером. Спешили, укладывали ящики. Я послала все на елку внукам, потом подарки и фрукты Доре и ящик с серебром и шубу своей Маше. Все это с Таней; и им корзиночку уложила с едой и фруктами на дорогу. Остались мы с Львом Николаевичем вдвоем; тихо и ничего, хорошо. Ему гораздо лучше, утром 36 и 9, вечером 37 и 5; он спросил вечером суп, печеное яблоко, бодрей и веселей. Меня преследует вчерашнее письмо.

Весь день провела за фортепьяно. Эта бессловесная, музыкальная беседа то с Бетховеном, то с Мендельсоном. Рубинштейном и проч., и проч. даже при моем плохом исполнении доставляет мне огромное удовольствие. Прерывали Митя Олсуфьев, и с ним мы откровенно, просто и дружно беседовали; потом моя холодная, благоразумная и красивая кузина Ольга Северцева и живая (с темпераментом), умная и талантливая М. Н. Муромцева. У ней есть много недостатков, но мне с ней всегда весело. Получила четыре приглашения и себе и детям: к Треповым, к Глебовым, к брату Саше и к Муромцевой с Кони и музыкантами. Она говорила, что зовет и С. И. Но я знаю, что он уехал в «Скит» работать⁸².

27 декабря. Была в симфоническом, играли все новые вещи для меня: Франка симфонию, Делиба «Le roi s’amuse», Глазунова в первый раз «Стеньку Разина» — поэму и проч. Новые вещи меня интересуют, но не радуют. Льву Николаевичу лучше, сегодня он выходил в сад и охотно ел. Трудно его, вегетарианца, кормить больного. Придумываешь усиленно кушанья. Сегодня дала ему на грибном бульоне суп с рисом, спаржу и артишок, кашку на миндальном молоке манную с рублеными орехами и грушу вареную.

Был у нас Давыдов Николай Васильевич; я ему говорила об анонимном письме, он один посмотрел на это довольно серьезно. Принимала разные светские визиты: Голицыну, Самарину, Ховриных и т. д. Вечером приятно разговаривала с молодой девушкой, С. Н. Кашкиной. Приходили: Анненкова, Дунаев, Сергеенко, Цингер, Попов; сидели с Л. Н., пока я была в концерте.

Л. Н. сегодня рассказывал, что в день, когда ему заболеть, он шел по Пречистенке и на него вскочила вдруг неожиданно серая кошка и, пробежав по пальто, села на плечо. Л. Н., по-видимому, видит в этом дурное предзнаменование.

29 декабря. С утра занималась фотографией. Немного играла, упражнялась. После обеда играли с Львом Николаевичем в четыре руки Шуберта «Трагическую симфонию». Сначала он говорил, что это глупости, мертвое дело — музыка. Потом играл с увлечением, но скоро устал. Он слаб после болезни, все под ложечкой болит и похудел он, так мне нынче больно было на него смотреть. Вечером часа на два уезжала в концерт пианиста Габриловича. Играл он, конечно, хорошо, удивительно piano выделывает. Но я все время вижу его старание и умысел, и потому он меня не увлекал. Никого нет лучше Гофмана и Танеева.

Какое томление желать — и, может быть, никогда его больше не услыхать! Вернулись Андрюша и Миша из деревни. Андрюша кашляет и меня тревожит.

Вчера мы с Л. Н. ездили к брату Саше: Л. Н. играл в винт, а я слушала, как мне играла одна пианистка. Сыграла она и тот полонез Шопена, который нам играл летом С. И. Так меня всю и перевернуло от воспоминаний его чудесной игры и его милого общества. И все это кончено — и навсегда!

«Норму». Живой старик, а ему 76 лет!

Думала о том, что Л. Н., находя в церкви много лишнего, суеверного, даже вредного, отверг всю церковь. Так же в музыке, слушая разную чепуху, встречающуюся в последнее время у новых музыкантов, он отверг всю музыку. Это большая ошибка.

Как десятками лет отбросили все лишнее, весь музыкальный сор, и остались настоящие таланты, так и из теперешней музыки новой отбросят все лишнее и останутся единицы; в числе их будет, наверное, Танеев.

¹ М. Л. Толстая 2 июня 1897 г. вышла замуж за Н. Л. Оболенского. Об отношении родителей к своему замужеству она писала Л. Ф. Анненковой 8 мая 1897 г.: «Мама́ была сначала против моего замужества, так как он очень беден, т. е. ничего не имеет и немного моложе меня, папа же очень любит моего будущего мужа и находит, что он лучший, кого я могла выбрать. Но он жалеет меня и грустит по мне, но мне никогда не высказывает своих мыслей, не дает советов и совершенно отстраняется. Мне очень радостно, что он любит Колю и, главное, верит в него, но мне, конечно, страшно больно подумать о том, что придется расстаться с ним...» (ГМТ).

² «Сочинения гр. Л. Н. Толстого», тт. I—XIV. Издание десятое. М., 1897.

³ В январе 1897 г. Толстой приступил к работе над трактатом «Что такое искусство?». Завершенный в 1898 г. трактат впервые был напечатан в журн. «Вопросы философии и психологии» (гл. I—V в ноябре — декабре 1897 г., гл. VI—XX в январе — феврале 1898 г.). Первое отдельное издание вышло в XV части соч. Толстого, М., 1898, а также выпущено «Посредником» в этом же году. Все издания вышли с большими цензурными изъятиями. Первое бесцензурное издание появилось в 1898 г. в Лондоне на английском яз. в переводе Э. Моода с предисловием Толстого.

⁴ Вероятно, С. А. Толстая имела в виду дневниковые записи Толстого, относящиеся к периоду ее дружбы с С. И. Танеевым после смерти младшего сына Ванечки. 4 февраля 1897 г. Толстой записал в Дневнике: «Соня без меня читала этот дневник, и ее очень огорчило то, что из него могут потом — вся жизнь наша и мое последнее отношение к ней покажет, какой она была женой. Если она опять заглянет в этот дневник, пускай сделает с ним, что хочет, а я не могу писать, имея в виду ее или последующих читателей и писать ей как будто свидетельство» (ПСС, т. 53, с. 133). См. также Дн. 14 декабря 1890 г. и коммент. 11.

⁵ Возможно, письмо Евгения Шмита, не сохранившееся в архиве, на которое Толстой ответил 11 июня 1897 г. (ПСС, т. 70, с. 94).

⁶ «Моей жизни»: «После смерти маленького сына Ванечки я была в том крайнем отчаянии, в котором бываешь только раз в жизни; обыкновенно подобное горе убивает людей, а если они остаются живы, то уже не в состоянии так ужасно страдать сердцем вторично. Но я осталась жива и обязана этим случаю и странному средству — музыке... Отравившись музыкой и выучившись ее слушать, я уже не могла без нее жить... Но сильнее, лучше всех на меня действовала музыка Танеева, который первый научил меня своим прекрасным исполнением слушать и любить музыку... Иногда мне только стоило встретить Сергея Ивановича, послушать его бесстрастный, спокойный голос — и я успокаивалась... Состояние было ненормальное. Совпало оно и с моим критическим периодом. Личность Танеева во всем моем настроении была почти ни при чем. Он внешне был мало интересен, всегда ровный, крайне скрытный и так до конца непонятный совершенно для меня человек» (Моя жизнь, кн. 3, из гл. «Три эпохи», с. 556, 560, 561).

⁷ «Власть тьмы» вошла в XII часть 10-го издания «Сочинений Л. Н. Толстого» (1897).

⁸ По разделу имений между детьми Толстого (в 1891 г.) часть, принадлежавшая М. Л. Толстой, составляла 57 000 р. Вначале отказавшись от нее, после замужества М. Л. Толстая решила принять свою долю. Эти деньги должен был выплатить ей залогом имения Никольского-Вяземского С. Л. Толстой. Еще раньше С. А. Толстая, предполагая, что дочь со временем возьмет свою долю, приняла ее на себя, и С. Л. Толстой дал обязательство выплатить эти деньги матери. Теперь С. А. Толстая должна была часть денег, выплаченных С. Л. Толстым, и обязательство на остальную сумму его долга перевести на М. Л. Толстую.

⁹

¹⁰ 19 июня в Ясную Поляну приезжал Н. А. Чудов, по словам Толстого, «человек... умный, горячий и хорошо пишущий, за что он и пострадал много и продолжает страдать» (ПСС, т. 72, с. 179). Чудов преследовался за нелегальные стихотворения, распространявшиеся в гектографированном виде. По поводу Ходынской катастрофы он написал стихотворение «Николаю II-му на память о коронации». В нем были такие строки:

Злая совесть — тебя не тревожит
В тайниках недоступных дворцов,

Этих тысячи ста мертвецов?

Без тебя они в землю зарыты,
Но печалься и помни весь век,
Что тобою
Слишком тысяча сто человек!

(ГМТ)

Свое посещение Толстого Чудов тогда же описал в очерке и послал его Толстому с письмом 25 июня: «Прилагаемая статья была уже набрана и досыта урезана цензурою, когда я задал себе вопрос: «Хорошо ли я поступаю? ... Если Вы запрещаете, не откажите написать до выпуска воскресного № ...» (ГМТ). Ответ Толстого неизвестен, но, очевидно, возражений с его стороны не было. Статья была напечатана в «Орловском вестнике», 1897, № 171, от 29 июня, под заглавием «День в Ясной Поляне». Во время ссылки в Вологодскую губ. (1899, 1900) Чудов обращался за помощью к Толстому (см.: ПСС, т. 72, с. 179, 180, 547).

¹¹ Холевинская, земский врач Крапивенского уезда Тульской губ., в марте 1896 г. была арестована в Туле и заключена в тюрьму за распространение запрещенных произведений Толстого. Поводом к аресту послужила найденная при обыске визитная карточка Т. Л. Толстой с надписью: «Дать неизвестному, но надежному человеку «В чем моя вера?» Толстого». Эту книгу Толстой намеревался дать тульскому рабочему И. П. Новикову. Не найдя у себя свободного экземпляра, Толстой попросил Т. Л. Толстую помочь удовлетворить просьбу Новикова. Т. Л. Толстая, вспомнив, что книга должна быть у Холевинской в Туле, послала Новикову свою карточку с просьбой к Холевинской дать книгу подателю записки. Толстой принял самое горячее участие в деле освобождения Холевинской. В апреле 1896 г. им были написаны письма министру внутренних дел И. Л. Горемыкину и министру юстиции Н. В. Муравьеву с изложением всего дела (ПСС, т. 69, с. 83—87, 89). 28 марта 1896 г. Толстой обратился за помощью к А. Ф. Кони: «Если можете, помогите нашему милому и бедному другу — женщине врачу... Пора бы, кажется, привыкнуть к нашему русскому беззаконию и жестокости, но всякий раз поражаешься, как чем-то новым и неожиданным. Так оно бессмысленно и фантастично» (там же С. А. Толстую «употребить старание, чтобы было смягчено... наложенное на нее наказание» (ГМТ). «Неприятным» для Софьи Андреевны письмо было, видимо, потому, что несколько раз Холевинская упоминает о том, что несет незаслуженное наказание из-за «необдуманного поступка Татьяны Львовны».

¹² Romain Coolus. L’Enfant malade. Pièce en 4 actes dont un prologue. Acte I-er. — «Revue Blanche», 1897, № 97, 15 juin (ЯПб).

¹³ письмо от 19 июня (ПСС, т. 88, с. 30—34).

¹⁴ В письме к С. А. Толстой от 16 июня 1897 г. В. В. Стасов благодарил ее за приглашение приехать в Ясную Поляну. К письму был приложен фотографический снимок с бюста Л. Н. Толстого, сделанного Гинцбургом и выставлявшегося в то время на художественной выставке в Венеции (см.: «Неопубликованные письма В. В. Стасова». — «Искусство», 1958, № 10, с. 65).

¹⁵ Н. А. БелоголовыйР. вед., 1897, №№ 167 и 171, от 19 и 22 июня).

¹⁶ Картина Н. Н. Ге «Распятие» (начата в 1884 г., завершена в 1894 г.), выставлявшаяся на передвижной выставке в Петербурге в 1894 г., тогда же вызвала много споров и толкований. По распоряжению Александра III, сказавшего якобы о ней: «это бойня», картина была снята с выставки и запрещена. 14 марта 1894 г. Толстой писал художнику: «То, что картину сняли, и то, что про нее говорили, — очень хорошо и поучительно. В особенности слова «это бойня»... Снятие с выставки — ваше торжество. Когда я в первый раз увидал, я был уверен, что ее снимут, и теперь, когда живо представил себе обычную выставку с их величествами и высочествами, с дамами и пейзажами и nature morte’ами, мне даже смешно подумать, чтобы она стояла» (ПСС, т. 67, с. 81—82). Т. Л. Толстая в Дневнике 17 февраля 1894 г. пишет о картине: «Распятие» производит на всех громадное впечатление... Представлена та минута, когда Христос умирает... Оба распятые человека стоят на земле. Разбойник не пригвожден, а прикручен веревками. Он очень хорошо написан, но я должна сказать, что на меня это не произвело сильного впечатления. Мне это жаль. Это потеря свежести, душевной впечатлительности» (, с. 222—223).

¹⁷ Louis Pierre. Aphrodite. Paris, 1894 (ЯПб«Что такое искусство?» (ПСС, т. 30, с. 89).

¹⁸ Prévost. Les Demi-Vierges. Paris, 1894 (ЯПб).

¹⁹ Rousseau ЯПб).

²⁰ Возможно, рассказ Н. Ежова «Свидание». — Н. вр., 1897, № 7665, 1(13) июля.

²¹ С. В. Шидловский, крестьянин-штундист из села Кишенцы Уманского уезда Киевской губ. В письме к П. И. Бирюкову от 14 июля Толстой писал: «Появились новые друзья в Киевской губернии. Один из них, Шидловский, был у нас. Очень мне понравился» (ПСС, т. 70, с. 104).

²² Кто был у Толстых, установить не удалось.

²³ А. . Музыка и ее представители. Разговор о музыке. М., 1891.

²⁴ В. В. Лонгинов, впоследствии ректор Харьковской духовной семинарии.

²⁵ Gustave Guiches— «Revue Blanche», 1897, № 99, 15 juillet (ЯПб).

²⁶ Гипсовый экземпляр статуэтки хранится в ГМТ.

²⁷ А. Л. Флексер (псевд. А. Волынский).

²⁸ Имеется в виду статья «Что такое искусство?».

²⁹ Гинцбург вначале не решался просить Толстого позировать ему и вылепил статуэтку по фотографиям, которые сделала для него С. А. Толстая. Увидев работу скульптора, Толстой согласился позировать. Вспоминая об этом, Гинцбург писал: «Лев Николаевич охотно позировал, потому что у него была любовь к искусству, к художникам, а такое отношение к искусству важно для успеха работы, — оно приободряет художника, поднимает его настроение. Однако не все позирующие так относятся к художникам и к их работе» (Скульптор . Воспоминания, статьи, письма. Л., 1964, с. 61). Экземпляр (в бронзе) хранится в ГМТ.

³⁰ П. А. Вулахов, бывший старообрядец. По словам Толстого, «силач нравственный и умственный» (ПСС, т. 53, с. 149). 22 марта 1897 г. Толстой писал о нем Черткову: «Сейчас был... у Булахова, помните, фабричный, умница...» (ПСС, т. 88, с. 19).

³¹ Дн. 1887 г. В 1888—1889 гг. С. А. Толстая передала на хранение в Румянцевский музей рукописи и письма Толстого. В 1904 г. ей пришлось переменить место хранения и перевезти их в Исторический музей. В 1915 г. они вновь были возвращены в Румянцевский музей и находились там до 1939 г., когда были переданы в ГМТ.

³² Толстой отметил в Дневнике 7 августа: «Наивный и глуповатый французик» (ПСС, т. 53, с. 149). Других сведений нет.

³³ Письмо Л. Я. Гуревич к С. А. Толстой от 3 августа 1897 г. (ГМТ).

³⁴ Гинцбург, позирующая для барельефа Т. Л. Толстая (ГМТ).

³⁵ 15 августа Толстой отметил в Дневнике: «Был Ломброзо, ограниченный наивный старичок» (ПСС, т. 53, с. 150). О посещении Ясной Поляны Ломброзо написал воспоминания («Мое посещение Толстого», Женева, изд. Элпидина, 1902), отрывок из которых опубл. в кн.: Толстой в воспоминаниях, т. II, с. 99—100.

³⁶ «Что такое искусство?» (см.: ПСС, т. 30).

³⁷ H. Taine. Philosophie de L’art. Paris, t. 1. Sixième édition, 1893. Пометы рукой С. А. Толстой; t. II. Septième édition, 1895 (ЯПб).

³⁸ В письме от 8 августа (н. ст.) В. Г. Чертков писал Толстому: «... возврат истрачиваемых на <издание> денег находится в прямой зависимости от успеха наших английских изданий ваших писаний. А этот успех в большой степени зависит от того, чтобы мы действительно были издателями ваших новых писаний и чтобы как-нибудь другие переводчики каким-нибудь косвенным путем не могли себе приобресть русского списка того, что вы пишете, раньше нас или хотя бы одновременно с нами... Нам важно иметь список каждого вашего нового писания по возможности недели за три до его распространения в России в рукописи» (ГМТ). 8 августа Толстой ответил Черткову: «В том, что все мои писания поступят прежде всего к вам и вы будете распоряжаться их переводами и изданиями, — не может быть сомнения» (ПСС, т. 88, с. 46).

³⁹ Толстой читал «Философию искусства» Тэна, работая над статьей «Что такое искусство?», в которой он цитирует понятие Тэна о красоте (ПСС

⁴⁰ «Очерки критической философии» А. Шпира в переводе с французского Н. А. Бракер и с краткой его биографией, составленной переводчицей, были изданы «Посредником» в 1901 г. (ЯПб).

⁴¹ 29 августа 1897 г. (дата авторизованной копии, ГМТ) Толстой написал открытое письмо в шведскую газету «Stokholm Tagblatt» с отказом от Нобелевской премии. По мнению Толстого, премия должна была быть присуждена духоборам. В октябре 1897 г. газета опубликовала письмо Толстого. На русском языке оно было напечатано в журн. «Свободная мысль» (Женева), 1899, № 4 (ПСС, т. 70, с. 148—154). Говоря о «керосинном торговце» Нобеле, С. А. Толстая спутала шведского инженера Альфреда Нобеля с Л. Э. Нобелем, известным нефтепромышленником.

⁴²

⁴³ Друзья и единомышленники Толстого — Бирюков, Трегубов и Чертков за «пропаганду и незаконное вмешательство в дело сектантов» и за распространение подписанного ими и Толстым воззвания «Помогите!» с призывом принять участие в помощи духоборам (см.: ПСС, т. 39, с. 192—196) были высланы: Чертков — в Англию, Бирюков и Трегубов — в Курляндскую губ.

⁴⁴ См. Дн. 31 августа и коммент. 41.

⁴⁵ А. К. Син-Джон, бывший офицер индийской службы. По поручению В. Г. Черткова ездил на Кавказ для передачи духоборам денег, пожертвованных английскими квакерами. Находился в переписке с Толстым.

⁴⁶ напечатана в статье И. И. Ясинского «Секта, о которой говорят». — Б. вед., 1897, № 213, 6 августа (утрен. выпуск). В октябре 1897 г. он выехал в Англию.

⁴⁷ Вероятно, имеется в виду повесть «Песня без слов» (ГМТ). Писалась в 1895—1898 гг. и посвящена поре увлечения С. А. Толстой музыкой и дружбе с С. И. Танеевым после смерти сына Ванечки.

⁴⁸

⁴⁹ 18 сентября 1897 г. к Толстому приезжали самарские молокане с просьбой похлопотать о возвращении отнятых у них детей. Первый их приезд к Толстому был в мае этого же года. Толстой приложил все усилия, чтобы помочь им. Дважды он писал письма Николаю II и многим влиятельным лицам и друзьям. Только в феврале 1898 г. дети были возвращены, благодаря хлопотам Т. Л. Толстой, бывшей в январе 1898 г. у К. П. Победоносцева специально по этому делу (см.: ПСС, т. 70, с. 72—75; с. 140—141, а также в кн: Т. Л. Сухотина, с. 229—233).

⁵⁰ См. Дн.

⁵¹ В «Русских ведомостях», № 221, 12 августа, была опубликована корреспонденция из Казани о третьем Всероссийском съезде миссионеров, на котором предлагалось ходатайствовать об издании закона об отнятии детей у сектантов и воспитании их в епархиальных приютах. «Новое время» (№ 7748, от 22 сентября) опровергло это сообщение. В связи с этим Толстой написал 26 сентября письмо в редакцию газеты Р. вед., подробно сообщив известные ему факты о насильственном отнятии детей у молокан (ПСС, т. 70, с. 154—155). Письмо Толстого не было опубликовано. См. также коммент. 49 к Дн.

⁵² Приезжавшим в мае молоканам Толстой дал написанное им 10 мая письмо к Николаю II, а также письма к А. Ф. Кони, А. В. Олсуфьеву, А. С. Танееву, К. О. Хису и А. А. Толстой с просьбой оказать им содействие и, главное, передать его письмо царю (ПСС, т. 70, с. 76—80). Опасаясь репрессий, молокане уничтожили письма. 18 мая Толстой вновь написал указанным выше лицам и передал письма через П. А. Буланже (там же, т. 70, с. 83—85). Сведения о передаче дела о молоканских детях в Сенат С. А. Толстая приводит из ответного письма А. Ф. Кони к Толстому от 25 сентября (ГМТ).

⁵³ «О половой любви» («Книжки Недели», 1897, № 9), часть его большой статьи «Элементы романа» («Книжки Недели», 1897, №№ 6—12).

⁵⁴ У... а — Л. Д. Урусов.

⁵⁵ См. коммент. 51. Толстой изменил свое намерение (ПСС, т. 84, с. 293) и написал 6 октября отдельное письмо к редактору газеты «С. -Петербургские ведомости», которое было опубликовано в этой газете — № 282, 15 октября (см.: ПСС—163).

⁵⁶ Nohl. Baethovens Leben, 1864—1877. Русский перевод: Б. Нооль. Бетховен, его жизнь и творения, 1892, 3 тома. В письме к Л. Н. Толстому 10 ноября 1897 г. С. А. Толстая писала об этой книге: «Как это интересно, как многое мне открылось и навело на разные мысли. Как много интереснее мне будет теперь слушать его музыку» (ПСТ, с. 684).

⁵⁷ Что именно читала С. А. Толстая о Мендельсоне, установить не удалось.

⁵⁸ ПСС, т. 84, с. 299—300).

⁵⁹ Письмо от 11 ноября 1897 г. (ПСС, т. 84. с. 300—301).

⁶⁰ Видимо, рассказ А. П. Чехова «В родном углу» (,

1897, № 317, 16 ноября). 17 ноября С. А. Толстая писала Т. Л. Толстой: «Дунаев прочел вслух мне рассказ новый Чехова» (ГМТ).

⁶¹ Письмо от 17 или 18 ноября 1897 г. (ПСС, т. 84, с. 302).

⁶² В 1898 г. М. Л. Толстой оставил лицей и поступил на военную службу вольноопределяющимся.

⁶³

⁶⁴ С. А. Толстая писала Л. Н. Толстому 25 ноября: «Я думала, Левочка, что ты приедешь с Таней, но ты, по-видимому, этого до такой степени не желаешь, что оттягиваешь свой приезд насколько можешь. Таня говорила даже, что ты говорил, будто жизнь твоя в Москве — самоубийство. Так как ты ставишь вопрос, что ты приезжаешь для меня, то это не самоубийство, а я тебя убиваю, и вот я спешу тебе написать, что ради бога не приезжай; твой мучительный приезд лишит нас обоих спокойствия и свободы. Ты будешь считать себя постепенно убиваемымубийцей... не будем друг друга убивать упреками и требованиями, и будем дружелюбно переписываться, и посещать я тебя буду, когда успокоюсь нервами» (ПСТ, с. 690—691).

Толстой записал об этом в Дневнике: «От Сони огорченное письмо. Я дурно сделал, что сказал, а Таня дурно сделала, что передала» (ПСС

⁶⁵ См. Дн. 12 сентября и коммент. 47.

⁶⁶ См.: «Sénèque le Philosophe...», Paris, 1860, t. 1, p. 83—115 (ЯПб).

⁶⁷ Письмо от 26 ноября (ПСС, т. 84, с. 304—306).

⁶⁸ — в августе 1894 г.) приезжал Д. П. Маковицкий, руководивший в Венгрии словацким издательством «Посредник». Вероятно, приезд был связан с делами издательства. В этот день Толстой записал в Дневнике: «Нынче утром приехал Маковицкий, милый, кроткий, чистый» (ПСС, т. 53, с. 166). 30 ноября Маковицкий посетил в Москве С. А. Толстую и рассказал ей об отсылке Толстым в журнал «Северный вестник» предисловия к переводу статьи Э. Карпентера «Современная наука». Через несколько дней по требованию жены Толстой взял предисловие назад. А два месяца спустя С. А. Толстая дала согласие на печатание статьи в журнале («Северный вестник», 1898, № 3, с. 199—206).

⁶⁹ См. Дн. 21 февраля 1895 г.

⁷⁰ Телеграмма Толстого от 6 декабря: «Хотел ехать, но чувствую себя слабым. Приезжай, пожалуйста, нынче, причин страдания нет. Отвечай» (ПСС, т. 84, с. 306).

⁷¹ «Вчера еще и еще говорили, и я слышал от Сони то, чего никогда не слыхал: сознание своей вины. Это была большая радость... Что бы ни было дальше. Уж это было, и это большое добро» (ПСС, т. 53, с. 169).

⁷² Комедия «Джентльмен» А. И. Сумбатова-Южина.

⁷³ А. Бонье (André Beaunier), французский критик и публицист, приезжавший к Толстому познакомиться с ним, его учением, жизнью и рассказать об этом на страницах газеты «Temps». Он провел у Толстого несколько дней, написав впоследствии серию очерков под общим названием «Неделя в Москве. Вблизи Толстого», напечатанных в газете «Temps» в январе 1898 г. Накануне посещения Толстого в Ясной Поляне Бонье из Москвы писал ему 7/19 декабря 1897 г.: «Во Франции, особенно среди молодежи, у вас имеется большое число поклонников, которым нравится не только ваш литературный гений, но которые страстно ищут в ваших произведениях... направление для лучшего устройства жизни. Я из тех самых» (перевод с франц., ГМТ). Подробнее о посещении Бонье см. в публикации В. Я. Лакшина «Вблизи Толстого». — ЛН—97.

⁷⁴ Об отказе печатать предисловие Толстой сообщил А. Л. Флексеру в письме 5 декабря (ПСС, т. 70, с. 208). По словам Л. Я. Гуревич, отказ этот мог вызвать недоверие к журналу подписчиков, которые «будут искать объяснения в неудовольствии Льва Николаевича на журнал или на членов редакции». Гуревич в письме от 14 декабря умоляла С. А. Толстую просить Толстого дать в журнал любое другое произведение, «которое показало бы, что предисловие не попало только по случайным обстоятельствам» (ГМТ). См. также коммент. 68 к Дн. 30 ноября.

⁷⁵ «Хаджи-Мурат».

⁷⁶ Подробнее рассказ Толстого приводится в воспоминаниях А. Цингера «Ненаписанный рассказ Толстого» (см.: Толстой в воспоминаниях, т. II, с. 143—146).

⁷⁷ Л. Бух. Жизнь. СПб., 1898 (ЯПб).

⁷⁸ «Что такое искусство?» (см.: ПСС, т. 30, гл. X и приложение 1).

⁷⁹ 19 декабря Толстой отослал письмо Э. Мооду (ПСС, т. 70, с. 217—218), 20 декабря телеграмму Черткову (ПСС, т. 88, с. 69). Телеграмма Мооду неизвестна.

⁸⁰ ГМТ), См. также коммент. 68 и 74 к Дн. 30 ноября и 14 декабря.

⁸¹ Письмо хранится в ГМТ. В Дневнике 21 декабря Толстой записал: «Вчера получил анонимное письмо с угрозой убийства, если к 1898 году не исправлюсь. Дается срок только до 1898 года. И жутко, и хорошо» (ПСС

⁸² Танеев ездил работать в Гефсимановский скит близ Троице-Сергиевской лавры (ныне Загорск) под Москвой.

1* весенний (от франц. printanière).

франц.).

3*Сюда приклеена фотография: С. А. Толстая с Т. Л. Толстой. Под фотографией рукой С. А. Толстой сделана надпись: «Мне 53 года».

4* Большая часть нашей жизни не есть жизнь, а времяпрепровождение (франц.).

франц.).

6* романская (латинская) женщина (франц.).

7* славянская женщина ().

8* Цель искусства состоит в том, чтобы обнаружить основной характер, какое-нибудь выдающееся и заметное свойство, существенную точку зрения, главную особенность бытия объекта (франц.).

9* каноник (франц.).

франц.).

11* Мысли и изречения (франц.).

12* Что Вы делаете для того, чтобы всегда оставаться молодой? ()

13* изложения (франц.).