Толстая С. А.: Дневники
Розанова С.: Высокое содержание (Предисловие)

ВЫСОКОЕ НАЗНАЧЕНИЕ

1

«И пусть люди снисходительно отнесутся к той, которой, может быть, непосильно было с юных лет нести на слабых плечах высокое назначение — быть женой гения и великого человека»1, — с такими словами обратилась С. А. Толстая в 1913 году к своим современникам уже после того, как почти полвека прожила рядом с этим великим человеком. Сознание исключительности своего положения пришло к ней не сразу. В сентябрьский день 1862 года, когда 18-летняя дочь кремлевского врача Сонечка Берс стала графиней Толстой, женой известного уже тогда русского писателя, она, разумеется, не предугадывала необычности своей судьбы. Она тогда не знала, да и не могла знать, что ей суждено и трудное и высокое назначение, что у нее есть не только обязанности перед настоящей жизнью своего мужа, но и долг перед будущими поколениями, перед культурой. Щедро одаренная природой, она была готова к исполнению этой сложной и ответственной роли. С. А. Толстая не была заурядной личностью; она обладала умом, независимым характером, огромной жизненной энергией, необыкновенным трудолюбием, разносторонними дарованиями. Она могла стать «помощницей» Толстого, потому что была натурой художественной, с несомненными литературными способностями, очень любила литературу. Ее сочинение «Музыка», написанное на экзамене в Московском университете для получения звания домашней учительницы, было признано лучшим. Ее повесть «Наташа», которую она сожгла перед замужеством, прочел с интересом Толстой и нашел в ней «энергию правды и простоты» (Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений, т. 48, с. 41)2. С. А. Толстая основательно знала историю русской литературы, древнюю и современную, очень любила поэзию, особенно стихи Фета и Тютчева, сама сочиняла стихи и даже опубликовала цикл стихотворений в прозе «Стоны» (1904). Она проявляла редкий для женщины того времени интерес к философии. Начиная с 1880-х годов в круг ее чтения входят сочинения античных мыслителей Эпиктета, Платона, Сократа, труды Спинозы и Шопенгауэра.

«Тут до нас бывала Софья Андреевна, — сообщал М. О. Гершензон брату в письме от 12 июля 1904 года. — Практически она необыкновенно способна — так все говорят; этой весною, ни разу в жизни не держав кисти в руках, она сделала масляными красками копию с портрета Льва Николаевича — Репина, говорят, отлично»3. И. А. Бунин после знакомства с ней отметил: «Софья Андреевна была очень талантлива художественно...»4 Как и Толстой, его жена не могла жить без музыки. Она посещала концерты, сама играла серьезные музыкальные сочинения, а в первые годы после замужества они вдвоем «садились за рояль и до глубокой ночи играли в 4 руки»5.

«Из моих собственных наблюдений за время знакомства с домом Толстых, — отмечал художник Л. О. Пастернак, — я должен сказать, что при всем внешнем сходстве ее с сотнями женщин, в особенности с женщинами аристократических кругов с их хорошими и дурными качествами, она во многих отношениях была крупным, выдающимся человеком — в пару Льву Николаевичу, благодаря критической способности, с которой она разбиралась в произведениях искусств и которая давала ей возможность помогать ему в его литературной работе... Софья Андреевна сама по себе была крупной личностью»6.

Благодаря высокому уровню своего духовного развития С. А. Толстая смогла стать причастной к художественному, интеллектуальному миру великого писателя. «У Л. Н. не было более беспощадного критика, нежели его жена...» — находил П. А. Сергеенко7. «Человека сильного и искреннего»8 увидел в ней Горький. Нежно и с большой любовью, смешанной с восхищением, относился к ней Фет, воспевший ее в своих стихах. Дружеское расположение она вызывала у многих друзей и гостей Ясной Поляны — Л. Д. Урусова, Н. Н. Страхова, В. В. Стасова, Н. Н. Ге, М. В. Нестерова и многих других.

С. А. Толстая была человеком с нелегким характером, с натурой нервной, страстной, склонной к пессимизму, крайне импульсивной и открытой душой. С юности она испытывала потребность в исповеди, в самоанализе, в оформлении на бумаге своих переживаний, горестей, всех наиболее примечательных событий, случавшихся с ней. С 11 лет она вела дневник, уничтоженный ею перед замужеством. Она постоянно ощущала необходимость писать о себе, отображать важнейшие коллизии своей жизни, причем с удивительной откровенностью и чистосердечием. Все ее беллетристические произведения — автобиографичны, основаны на реальных ситуациях. В повести «Чья вина?» (1895), представляющей собой полемический ответ на «Крейцерову сонату», где аналогичный сюжет изложен с точки зрения жены, описана ее дружба с Фетом. «Песня без слов» (1895—1900) является несколько измененной историей ее отношений с композитором С. И. Танеевым. Написанные ею детские рассказы, вошедшие в сборник «Куколки-скелетцы» (1910), воспроизводят эпизоды из жизни ее детей и ее собственной.

С. А. Толстая любила и умела превращать в «документ» не только интересное, яркое, радостное, но и глубоко личное, даже очень больное и драматичное. В разные годы ею были созданы мемуарные очерки: «Поездка к Троице», «Женитьба Л. Н. Толстого», «О первом представлении комедии «Плоды просвещения», «Воспоминания об И. С. Тургеневе» и другие. Даже свое самое страшное, неутешное до конца дней горе она запечатлела в рассказе «Смерть Ванечки». И, наконец, на протяжении почти двух десятилетий она трудилась над мемуарно-документальным повествованием «Моя жизнь».

1862 года спустя две недели после замужества, а последняя 9 ноября 1910 года, после смерти Толстого. Когда она впервые открыла свой «журнал», чтобы начать повествование об «истории... любви к Левочке», то, не ведая того, начала выполнять свое высокое назначение. В тот день было положено начало ее большой мемуарной книги.

Дневники С. А. Толстой — заметное и весьма своеобразное явление в отечественной мемуаристике и в литературе о Толстом. Первоначально дневник писался преимущественно для выражения чувств, настроений, для разговора о себе и об отношениях с мужем. Став женой такого человека, как Лев Толстой, она открыла для себя, что муж ее — личность необыкновенная, намного ее превосходящая, что у него есть свой таинственный и не подвластный ей мир, своя скрытая от нее духовная и творческая жизнь. Это и побуждало ее обращаться к дневнику за утешением и поддержкой. «Я воображала, — признавалась С. А. Толстая в первой же записи, — ... что этот человек будет всегда у меня на глазах, что я буду знать малейшую его мысль, чувство, что он будет во всю жизнь любить меня одну». Она много пишет о горе, причиняемом ей мыслью о той дистанции, которая отделяет ее от него. И первые записи, по собственному признанию, делаются главным образом для удовлетворения «потребности сосредоточиться и выплакаться, выписаться в журнале», для излияния, самоанализа и обвинений. «Когда не в духе — дневник», — заметил о ней Толстой. Записи первых лет семейной жизни представляют несомненный психологический интерес, но они весьма односторонни и не создают объективной картины жизни, ибо за пределами дневника оставались дни счастливые, благополучные, гармоничные. Недаром сама С. А. Толстая, как-то перечтя свои записи, обратила на это внимание. «Смешно читать свой журнал, — сознавалась она. — Какие противоречия, какая я будто несчастная женщина. А есть ли счастливее меня? Найдутся ли еще более счастливые, согласные супружества. Иногда останешься одна в комнате и засмеешься своей радости... я пишу журнал всегда, когда мы ссоримся». Эта тенденция особенно заметна и в записях первых лет после замужества, и в тех, что делались в драматическом 1910 году — году ее нервного заболевания, острых конфликтов, ухода и смерти Толстого.

Со временем содержание дневника меняется. Теперь каждая ее запись — это кадр, где заснят «поток жизни», это один день со всем происшедшим в яснополянском доме и вокруг, с семейными и бытовыми подробностями, с приездами родных, друзей, гостей и, разумеется, с обязательным присутствием Толстого, с отчетом о его трудах, встречах, самочувствии. Своеобразие этого дневника в том, что все описываемые события Софья Андреевна освещала своим взглядом, своим восприятием, своими критериями добра и зла. Ее дневник — сплав из реалий, фактов, рассказов о Толстом и о других людях, взрослых и детях, близких и далеких, — и из описаний внутреннего состояния своей души, лирических исповедей и психологических этюдов. Повествование С. А. Толстой многоплановое и многолюдное.

«На днях, читая биографию Пушкина, мне пришло в голову, что я могла бы быть полезна для потомства, которое будет интересоваться биографией Левочки и записывать не вседневную его жизнь, а жизнь умственную», — так объяснила она происхождение отдельной тетради, озаглавленной «Мои записи разные для справок», начатой в 1870 году и законченной в 1881 году. Это, по существу, тот же дневник, но с точно обозначенным сюжетом — Толстой и его духовно-художническое бытие. «Потомство», для которого заполнялись страницы этой тетради, получило единственный в своем роде документ, позволяющий увидеть мастера в работе, узнать о некоторых не осуществленных им замыслах, размышлениях, мимолетных суждениях, зачастую нигде более не зарегистрированных. Приходится только сожалеть, что «записи разные для справок» были поздно начаты и слишком рано прекращены. Правда, в последующие годы С. А. Толстая не оставляла этой темы, и в ряде дневниковых заметок рассказано о Толстом той поры, когда он работал над такими своими художественными шедеврами, как «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Хаджи-Мурат», «Воскресение» и главными религиозно-философскими статьями.

Благодаря ее записям отчетливо выявляется огромный и пестрый круг общения писателя после того, как он обрел новую веру и стал защищать интересы «бедных классов». Круг этот составляли теперь главным образом фабричные рабочие, студенты-революционеры, гонимые сектанты, молодые искатели правды и справедливости, просители-крестьяне и несчастные обездоленные люди, искавшие у Толстого совета и помощи. Наконец С. А. Толстая регистрировала в своем дневнике все посещения их дома известными писателями — Фетом, Тургеневым, Сологубом, Андреевым, Короленко, художниками — Репиным, Нестеровым, Гинцбургом, критиками — Стасовым, Страховым, деятелями культуры, русскими и иностранными корреспондентами.

Неоценимое достоинство дневника в том, что он знакомит читателя с личностью Толстого почти на всех этапах его жизненного и писательского пути, вводит в атмосферу его жизни в разных ее аспектах, обогащает знание его биографии фактами редкими, а порой и совсем неизвестными.

С 1893 года С. А. Толстая начала параллельно собственно дневникам вести еще и «ежедневники», то есть в книжечках-календарях «на каждый день» кратко записывать основные новости дня, прожитого семьей. На протяжении нескольких лет эти пометы в календаре предельно лаконичны, занимают одну-две строчки и особого интереса не представляют. Примерно с 1903 года они становятся пространней, содержательней. Тем более что подчас они по типу приближаются к дневниковым записям, особенно в те годы, когда Софья Андреевна не вела свой «журнал». Поэтому здесь столь сосредоточено внимание к Толстому, его работе, его суждениям, его посетителям. Эти ежедневники С. А. Толстая продолжала вести и после смерти писателя — последняя запись была сделана за несколько дней до ее кончины. В течение 9 лет (1911—1919) день за днем, за редкими пропусками, она составляла летопись яснополянской жизни, всего, что имело непосредственное отношение к судьбе Толстого.

Дневники С. А. Толстой — произведение документального жанра, но в них заметна ее литературная одаренность, наблюдательность, умение в двух-трех строчках обрисовать внешность человека, создать его психологический портрет, дать ему оценку; отличаются они также лексическим богатством, ярко выраженным индивидуальным стилем.

опыта русской прозы, ее достижения в анализе психологии, внутреннего мира человека. А с другой стороны, предельно лаконичные и выразительные наброски разных по своей сути характеров, жанровые и пейзажные зарисовки, сделанные в экспрессионистической манере, умение передать дисгармоничность сознания, тончайшие оттенки настроений, зыбкость и переменчивость чувств, да и весь арсенал ее изобразительных средств свидетельствуют, что автору дневника близка поэтика искусства начала нового века.

Редкому мемуаристу удается роль беспристрастного летописца, дающего абсолютно точный слепок с действительности, объективный портрет своих персонажей. И С. А. Толстая не свободна от субъективности в оценке фактов, людей, мотивов их поведения. Ее неприятие убеждений Толстого, сложившихся у него после пережитого им «переворота», повлекло за собой некоторое смещение акцентов, а порой и одностороннее объяснение событий и внутрисемейных отношений.

В целом дневник С. А. Толстой — памятник большого культурного и историко-литературного значения, ибо в нем воссоздан живой облик Льва Толстого в его «вседневной» и «умственной» жизни.

2

На протяжении почти полувека С. А. Толстая была сопричастна каждодневной жизни гения, имела возможность наблюдать зарождение его замыслов и их превращение в шедевры мировой литературы, замечать самые различные оттенки его душевного состояния, запечатлевать драгоценнейшие подробности творческого бытия великого писателя.

Толстой, как известно, сам вел дневник, где отмечал различные стадии своего творческого процесса, исповедовался в своих переживаниях. Сохранились также и многочисленные рукописи его произведений, наглядно показывающие, как он работал. И все же без дневника С. А. Толстой от нас были бы скрыты некоторые особенности творческой индивидуальности Толстого, мы не получили бы представления о том, с какой необычайной ответственностью относился он к своему призванию и как нечеловечески трудна была его «профессия».

мужа. «Ты мне сказал в день отъезда: «Ты мне помощница». Я и рада бы писать с утра до ночи и помогать тебе»9, — признавалась она в письме к нему, имея в виду свое участие в переписывании рукописей «Войны и мира». Снятие копий с испещренных множеством поправок страниц романа — любимое и в высшей степени необходимое ей занятие, которое вводило ее в круг интересов мужа, сближало с ним. «Он иногда рассказывал мне свои авторские мысли и планы, и я всегда этому ужасно рада. И я понимаю его всегда», — отметила она в дневнике. О том же и другая запись от ноября 1866 года: «Теперь я все время и нынче переписываю (не читая прежде) роман Левы... Ничто на меня так не действует, как его мысли, его талант... Я пишу очень скоро и потому слежу за романом достаточно скоро, чтобы уловить весь интерес, и достаточно тихо, чтобы обдумать, прочувствовать и обсудить каждую его мысль. Мы часто с ним говорим о романе, и он почему-то (что составляет мою гордость) очень верит и слушает мои суждения».

Действительно, С. А. Толстой пришлось переписывать почти все самые выдающиеся художественные произведения мужа и быть первым их читателем и первым критиком. В беседах с ним она слышала такие творческие исповеди и откровения, которые в ту пору не могли быть высказаны никому другому.

Со страниц дневника с впечатляющей силой вырисовывается образ художника, поглощенного непрестанной «страшной работой мысли», ушедшего в творчество, в создаваемый им поэтический мир. Мы узнаем, например, что в торжественный день празднования своего семидесятилетия, 28 августа 1898 года, писатель решительно изменил финал «Воскресения»: «Утром Л. Н. писал «Воскресение» и был очень доволен своей работой дня. «Знаешь, — сказал он мне... — ведь он на ней не женится, и я сегодня все кончил, то есть решил, и так хорошо». Или вот воспроизведенный в дневнике поразительный рассказ самого Толстого о том, «как ему приходят... мысли к роману», и всего лишь «белая шелковая строчка... на рукаве халата» «дала целую главу» в «Анне Карениной», столь существенную для понимания судьбы героини.

В одном разговоре в июне 1910 года Толстой, возражая Черткову, сказал: «Все говорят, что вдохновение пошлое, избитое слово, а без него нельзя»10.

оно целиком захватывало его, понуждало самозабвенно с колоссальным напряжением всех своих сил трудиться. «Как потечет из него поток правдивого художественного творчества — он его уже не остановит», — сообщала свои наблюдения С. А. Толстая. Толстовское вдохновение — это полная несвобода от самого себя, от творимого текста, та несвобода, которая являлась для него высшей формой свободы, подлинной жизнью. Личность писателя, охваченного таким властным и могучим вдохновением, зримо высвечивается из нескольких фрагментов. «Льва Николаевича точно нет, — говорится в заппси, относящейся к работе над завершением «Воскресения», — он живет один, весь в своем деле. Гуляет один, сидит один, приходит в половине обеда или ужина только поесть и опять исчезает. Видно все время, что работает мысль». И вот уже пишется не роман, а публицистическая статья, но и тут, по наблюдениям С. А. Толстой, «Л. Н. страшно сосредоточен в своей работе и весь мир для него не существует».

Дневник наполнен многими весомыми доказательствами, убедительно показывающими, что без абсолютного погружения в творчество Толстой существовать не мог. Его настроение, его душевное состояние полностью зависело от того, насколько успешно работает его «машина» и открылся ли «умственный клапан». Времена простоев, колебаний в выборе сюжета были для него в высшей степени мучительны и безотрадны. «Все это время бездействия... умственного отдыха его очень мучило, — записано в дневнике. — Он говорил, что ему совестно его праздность не только передо мной, но и перед людьми и перед всеми. Иногда ему казалось, что приходит вдохновение, и он радовался». Речь идет о времени после завершения «Войны и мира» и до начала работы над «Анной Карениной». Часто встречаются у нее заметки такого рода: «Л. Н. невесел, потому что ему все еще не работается», или «ему умственно не работается, а это его больше всего огорчает».

Если же «шла» работа, все его существование обретало для Толстого высокий и разумный смысл. «Всю осень он говорил: «Мой ум спит», и вдруг неделю тому назад точно что расцвело в нем: он стал весело работать и доволен своими силами и трудом», — так фиксируется автором дневника переломный момент в истории создания «Анны Карениной». А об одном из трудовых дней, отданных трактату «Что такое искусство?» ею сказано: «Он веселый и бодрый, отлично работалось ему сегодня».

С. А. Толстая подметила тончайшие нюансы внутреннего состояния писателя в периоды его самозабвенного труда. «Левочка всю зиму раздраженно, со слезами и волнением пишет», — таким предстает писатель, завершавший «Войну и мир». Но случалось, что и обдумывание, и процесс воплощения «мысли» протекали более гармонично, хотя также с «раздражением», означавшим на языке Толстого подъем. «Со времени «Войны и мира» не был в таком художественном настроении и очень доволен своей работой над «Воскресением», — услышала от Толстого его жена. Есть у нее и такие строки: «Он нынче работал и весел, верит в свою работу». Но значительно чаще встречаются слова: «напряженно», «лихорадочно», «сосредоточенно», «бьется», «ищет», и лишь иногда: «весело», «радостно».

Незадолго до своей смерти Толстой признался: «Бываешь днями настолько выше себя обыкновенного и, наоборот, — гораздо ниже»11. Его собственные каждодневные исповедальные самоотчеты, а также записи его жены позволяют с полным правом утверждать, что «выше обыкновенного» чувствовал он себя в дни титанического труда, взлетов, ощущения своего великого «могу».

Толстой являл собой тип художника строжайшей взыскательности и требовательности к себе, не терпящего никакого дилетантизма, своеволия в изображении реальной действительности, исторических событий, прошлого и современного быта, вплоть до самых мельчайших деталей. Рукописи, письма, обширная яснополянская библиотека, да и воспоминания ряда современников дают этому множество доказательств. Немало их и в дневнике. Весьма показателен эпизод, связанный с замыслом произведения «из истории времен Петра Великого»: «Он вникает до таких подробностей, что вчера вернулся с охоты особенно рано и допытывался по разным материалам, не ошибка ли, что написано, будто высокие воротники носились при коротких кафтанах». Дневник подтверждает, что, кроме широкого использования всевозможных печатных и архивных источников, не в меньшей степени «материалом» для Толстого служили рассказы очевидцев. «Л. Н. погружен в работу, все отделывает «Воскресение», — отмечено С. А. Толстой. — Сегодня он беседовал с странником, высланным за стачки, сидевшим в остроге 4 месяца. Л. Н. так и впился в его рассказы».

О том, какими обстоятельными были беседы такого рода, мы узнаем из другой записи, где сообщалось, что в Ясную Поляну приехал «молодой кавалергард Адлерберг» и что «Л. Н. его позвал к себе и много расспрашивал о военных действиях: «Что такое развод? Когда на смотру государь садится на лошадь? Кто подводит лошадь? и проч., и проч.». «Л. Н. очень занят историей Николая I и собирает и читает много материалов. Это включится в «Хаджи-Мурата», — пояснила она цель беседы.

В дневнике подмечены и иные грани писательской индивидуальности Толстого: его колоссальная трудоспособность, подвижничество ради «уяснения мысли» как художественной, так и социально-философской, эстетической. «Сейчас 2 часа ночи, я все переписывала, — отмечала его «помощница». — Ужасно скучная и тяжелая работа, потому что наверно то, что написано мною сегодня — завтра все перечеркнется и будет переписано Л. Н. вновь.

— это поразительно!» «Как работа Пенелопы — день работает, день все переписывает», — так ею охарактеризован его стиль работы.

С. А. Толстую поражало, каким трепетным было отношение писателя к своим творениям. Летом 1901 года писатель был тяжело болен, он сам о себе сказал: «Я теперь на распутье, то есть вперед (к смерти)... или назад (к жизни)», накануне он провел «ужасную ночь», но «когда дочь Маша принесла ему сегодня только что переписанную Н. Н. Ге статью», то «он обрадовался ей, как мать обрадовалась бы любимому ребенку, которого ей принесли к постели больной».

Даже некоторые частные наблюдения об особенностях писательской работы Толстого очень интересны. Вот одно из них: «А я знаю, что когда чтение переходит у Левочки в область английских романов — тогда близко к писанью». Позднее она обратила внимание на другое: «Он пишет повесть «Хаджи-Мурат», и сегодня, видно, плохо работается, он долго раскладывал пасьянс, признак, что усиленно работает мысль и не уясняется то, что нужно».

Из сцепленных воедино отдельных набросков и фрагментов вырисовывается облик живого Толстого, который «с самоотвержением исполнял свое призвание». Этот облик приобретает многомерность еще и оттого, что С. А. Толстая воспроизвела и речь писателя, его живую интонацию, передала его размышления вслух, суждения о книгах, о людях и, что особенно ценно, о замыслах произведений, завершенных и не осуществленных. Некоторые из них служат своего рода шифром к постижению авторской концепции, точному прочтению текста. Глубинное и всестороннее исследование романов «Война и мир» и «Анна Каренина» невозможно, если не принять во внимание дошедших до нас через ее дневник слов Толстого о том, что в одном произведении он любил «мысль народную», а в другом «мысль семейную». Быть может, столь долго преследовавший Толстого замысел романа о декабристах остался нереализованным оттого, что он хотел «смотреть на историю 14-го декабря, никого не осуждая, ни Николая Павловича, ни заговорщиков, а всех понимать и только описывать». Весь последний этап его литературной деятельности, включая и его роман «Воскресение», нельзя осмыслить, если не помнить, что еще в 1878 году художник стремился реализовать замысел повествования, где «простая жизнь в столкновении с высшей».

Поэтический мир Толстого отображен в дневнике его жены в разных его гранях, и в этом бесспорное его достоинство.

3

историями, коллизиями стоит реальное историческое время, когда «все переворотилось». Поэтому дневник представляет также социальный и бытовой интерес. Но «мысль семейная» дневника обретает особый смысл потому, что здесь изложена хроника не рядовой дворянской семьи, а семьи Толстого, всех ее членов, даже не одного поколения, с которыми он был связан неразрывными узами. Большую значимость этой хронике придает еще и тот факт, что она приходится на «тот период русской истории, который лежит между двумя поворотными пунктами ее, между 1861 и 1905 годами», на период «главной деятельности»12 Толстого, да еще захватывает последующие 15 лет с такими событиями, как первая мировая война, Октябрьская революция.

Запечатлевая в подробностях систему быта семьи, характер личных отношений в ней, С. А. Толстая зримо передает приметы меняющегося времени.

В первые годы, когда еще только складывалась молодая семья, а история сохраняла свое относительно спокойное течение, Ясная Поляна жила под знаком «тихого радостного существования», воспроизведенного в целом ряде записей, хотя оно и омрачалось ревностью, «надрезами любви», по любви обоюдной, сильной. «Неимоверное счастье... Не может быть, чтобы это все кончилось только жизнью» (т. 48, с. 46), — записал в свой дневник вскоре после женитьбы Толстой. «Знаете ли, кого я на днях видел? Нового Толстого Л. Н., — сообщал И. П. Борисов Тургеневу в ноябре 1862 года. — Он с женою на несколько дней приезжал в Никольское. Она — прелесть хороша собой вся— в ней должно быть и много характера, т. е. воля ее у нее в команде. Он в нее влюблен до Сириусов». Наблюдательный приятель Толстого тут же пророчески добавил: «Нет, все еще не успокоилась буря в его душе — притихла с медовым месяцем, а, там наверно, пронесутся еще ураганы и моря сердитого шум»13.

Но пока еще бури не пронеслись, Толстой счастлив тем, что осуществился его идеал и в доме установился тот прежний уклад, который знаком ему по воспоминаниям детства и так им любим. Из рассказа С. А. Толстой о себе, о своих детях, их играх, развлечениях, занятиях с гувернерами и учителями, своих делах и делах мужа создается картина патриархального усадебного быта интеллигентной дворянской семьи, еще замкнутого, традиционного. Это тот уклад, ценность которого не только еще не поставлена Толстым под сомнение, но он со своей идеально-поэтической стороны положительно освещен в «Войне и мире». Это те годы, когда Толстой, по собственному признанию, был поставлен в «наилучшие условия жизни» (т. 16, с. 7), но длились они недолго.

На рубеже 80-х годов духовное развитие Толстого завершилось его прозрением, когда ему стали «ясны все сложные, разрозненные, запутанные и бессмысленные явления жизни» и открылась ужасная несправедливость, безнравственность «наилучших условий жизни». Он во всеуслышание провозгласил: «Я отрекся от жизни нашего круга, признав, что это не есть жизнь, а только подобие жизни, что условия избытка, в которых мы живем, лишают нас возможности понимать жизнь...» (т. 23, с. 47). Перед «прозревшим» Толстым действительность предстала со всеми ее «кричащими противоречиями», со всей жестокой правдой об отчаянном положении народа, его бедствиях и бесправии. «Страдание о несчастиях, несправедливости людей, о бедности их, о заключенных в тюрьмах, о злобе людей, об угнетении — все это действует на его впечатлительную душу и сжигает его существование», — так С. А. Толстая в нескольких строках приоткрыла внутренний мир писателя в пору «перестройки» всего его «миросозерцания». В происходившей в России борьбе между верхами и низами Толстой безоговорочно на стороне низов, глазами народа он смотрит на современную действительность, его помыслы, чувства, боль становятся его собственными. Везде, и в деревне, и в городе, он обнаруживает «контраст между роскошью роскошествующих и нищетой бедствующих». В отстаивании прав народа Толстой проявляет поразительную смелость, он освобождается от «гипноза общественного мнения», от «страха перед властью» и в своих писаниях бескомпромиссно и мужественно отвергает, обличает, по определению В. И. Ленина, «все современные государственные, церковные, общественные, экономические порядки»14, все установления общественного устройства современной России. Теперь для него вся жизнь сословия, к которому он принадлежал по своему происхождению, безнравственна и ложна, так как она «построена на гордости, жестокости, насилии, зле» (т. 83, с. 541).

существования. Признаки «разлада», предвестники возможного в будущем конфликта мелькали задолго до его возникновения в одном дневниковом диалоге. «Он мне гадок с своим народом, — записала еще в 1862 году С. А. Толстая. — Я чувствую, что или я, то есть я, пока представительница семьи, или народ с горячею любовью к нему, ... я вдруг почувствовала, что он и я по разным сторонам, то есть, что его народ не может меня занимать всю, как его, а что его не может занимать всего я, как занимает меня он». И у Толстого были свои серьезные претензии к жене: «С утра я прихожу счастливый, веселый и вижу графиню, которая гневается и которой расчесывает волосики» (т. 48, с. 57).

И они действительно оказались «по разным сторонам», в ситуации крайне трудной, болезненной для обоих. С. А. Толстая не разделяла убеждений своего мужа, его отрицания всей общественной системы, сложившейся в России, его критики собственности, социального неравенства. Но она сознавала, на какую нравственную и человеческую высоту он поднялся, вступив в единоборство с властью ради страждущего люда. «Он человек передовой, идет впереди толпы и указывает путь, по которому должны идти люди»15, — признавала она, о чем писала Т. А. Кузминской.

И все же порою нравственный пафос учения Толстого воспринимался ею с сочувствием. «Еду я вчера в концерт и ясно, ясно стала себе представлять то бедствие народное от неурожаев и бесхлебицы, — исповедовалась она... — Все мне ярко представилось, точно я видела только что все это — детей, просящих есть, а есть нечего, матерей, страдающих от вида голодных детей, а самих тоже голодных, — и ужас на меня напал, какое-то бессильное отчаяние... Ничего не заставляет меня так страдать, как мысль о голоде детей». И тогда же она выступила с взволнованной статьей, где призывала к «пожертвованиям» в пользу голодающих. Как известно, благодаря ее выступлению в печати были получены большие денежные средства, использованные Толстым в организованной им помощи голодающим крестьянам.

И в жизни С. А. Толстой бывали такие дни и часы, когда боль, которую испытывал ее муж, глядя на «бедствующих», передавалась и ей. Тогда в ее дневнике появлялись записи, по содержанию и тональности перекликающиеся с теми, которые постоянно делались Толстым: «Сажала яблони и деревья, смотрела с страданием на вечную борьбу за существование с народом, на их воровство и распущенность, на наше несправедливое, богатое существование и требование работы в дождь, холод, слякоть не только от взрослых, но и детей за 15, иногда 10 копеек в день».

в ее ежедневнике: «Читала сначала «Ткачи» Гауптмана и думала: все мы богатые люди, и фабриканты, и помещики, живем в этой исключительной роскоши, и часто я не иду в деревню, чтобы не испытывать той неловкости, даже стыда от своего исключительного богатого положения и их бедности. И, право, удивляешься еще их кротости и незлобивости относительно нас». Было сделано ею и такое признание: «Получаю плату за покос, и мужицкие деньги руки жгут». С. А. Толстая способна была публично высказывать свое сочувствие деятельности и взглядам Толстого и несогласие с официальной правительственной политикой. После отлучения Толстого от церкви в феврале 1901 года, она, которая, по ее словам, «принадлежала к церкви», была верующей, обратилась к митрополиту Антонию с письмом, полным гнева и обличений духовных пастырей. Она писала: «И виновны в грешных отступлениях от церкви не заблудившиеся, ищущие истину люди, а те, которые гордо признали себя во главе ее и вместо любви, смирения и всепрощения стали духовными палачами тех, кого вернее простит бог за их смиренную, полную отречения от земных благ, любви и помощи людям жизнь, хотя и вне церкви, чем носящих бриллиантовые митры и звезды, но карающих и отлучающих от церкви пастырей ее»16.

Однако такое согласие с мыслями Толстого, с его требованиями «отречения от земных благ» С. А. Толстая проявляла в исключительных случаях, когда возникала для него опасность или совершалась явная несправедливость, а в обыденной жизни семья жила в положении «разлада», отчуждения, хотя бывали и просветы, и периоды взаимопонимания. Все это достаточно полно отражено в записях 80-х годов, где ею весьма часто произносится слово «виноватость». Так в чем она, эта признанная ею самой «виноватость»?

В том ли, за что ее осуждали многие современники и в первую очередь «толстовцы», полагавшие, что она и ее семья должны были перестроить всю свою жизнь в соответствии с идеалами и убеждениями Толстого?

В одной из записей С. А. Толстая откровенно сознавалась: «Не могу не относиться с самым искренним сочувствием к... тем нравственным правилам, которые поставил сам себе и другим Левочка. Но я не вижу и не нахожу возможности провести их в жизни». В ее словах есть и несомненная правота. Вряд ли осуществим был подробно изложенный Толстым в трактате «Так что же нам делать?» план обновления современного жизнеустройства путем добровольного и сознательного отказа от своего «ложного положения» и возвращения к «положению естественному», основанному исключительно на личном физическом труде. Реплика героини его автобиографической пьесы «И свет во тьме светит», в разговоре о судьбах детей: «Чтобы они были мужиками — не могу я на это согласиться», вероятно, услышана писателем у себя в доме. Спор продолжался на страницах дневника: С. А. Толстая записала, что от нее «... ждут и требуют того неопределенного, непосильного отречения от собственности, от убеждений, от образования и благосостояния детей, которого не в состоянии исполнить не только я, хотя и не лишенная энергии женщина, но и тысячи людей, даже убежденных в истинности этих убеждений». В другой записи ее позиция изложена еще более четко: «То, чего хочет... муж, того я исполнить не могу, не выйдя прежде из тех семейных, деловых и сердечных оков, в которых нахожусь». В разговоре с П. А. Сергеенко, уже после смерти Толстого, в котором они касались этой наболевшей проблемы, ею было сказано: «Л. Н. требовал от меня невозможного... Он требовал от меня, чтобы я подняла... 50 пудов. Это было не но моим силам». 17

Эта трагическая внутрисемейная ситуация, это идейное противоборство в какой-то мере являлись отражением процесса разрушения старой патриархальной России, ломки ее устоев, которые определили своеобразие мировоззрения Толстого. Решительное отрицание всего «ложного» господского уклада, всего недемократического в этом «неправедном порядке», жажда его преобразования и в своем доме и за его пределами сочетались с абстрактной, иллюзорной положительной программой, действительно не указывавшей реального выхода, так как решение всех острых социальных проблем он связывал с идеей нравственного совершенствования, преображения сознания.

«оков» и осуществить его проект, настолько он был утопичен. Ведь и сам Толстой, плененный своей философией непротивления злу и личного духовного просветления, также не вырвался из «оков» и многие годы «нес свой крест».

«Жизнь наша врозь: я с детьми, он со своими идеями», — так определила С. А. Толстая новое положение семьи. Из дневника весьма конкретно уясняется картина житейских буден этой расколотой семьи. С. А. Толстая сохраняет прежний господский уклад, помещичье хозяйство, весь привычный быт, сословные привилегии, традиционные формы воспитания детей, выезда в свет для дочерей, гимназии для сыновей, обязательное посещение церкви. «Трудно отбросить все игрушки в жизни, которыми играешь, и всякий, и я больше других, держу эти игрушки крепко и радуюсь, как они блестят, и шумят, и забавляют»18, — оправдывалась она перед мужем. Встречаются и такие признания: «Неприятно, что земский начальник оправдал крестьян за порубку 129 дубов, за неотработки. Подаю в съезд». Толстой живет с резко отличными критериями добра и зла, с другим настроем, преображенный внутренне и внешне. «Характер Льва Николаевича тоже все более и более изменяется, — замечает С. А. Толстая. — Хотя всегда скромный и малотребовательный во всех своих привычках, теперь он делается еще скромнее, кротче и терпеливее. И эта вечная, с молодости еще начавшаяся борьба, имеющая целью нравственное усовершенствование, увенчивается полным успехом».

При чтении ряда дневниковых записей предстает образ Толстого, невыносимо страдающего от того, что самые близкие ему люди не принимают его исповедования веры, а признают те нормы жизни, которые с его точки зрения несправедливы и ложны, во всем верны тому типу существования, неразумность и неподлинность которого он раскрывал в последних своих сочинениях, художественных и публицистических. Отголоски их частых споров, прежде всего касавшихся детей, их судеб, доносятся со страниц дневника. «Он говорил, что 12 лет тому назад он переменился и я должна была перемениться и остальных детей воспитывать по его новым убеждениям», — излагает С. А. Толстая суть претензий к ней.

«семейной мыслью». Они, можно сказать, чуть ли не главные герои ее многопланового повествования. Она подробно рассказывает о каждом из своих детей, шаг за шагом прослеживает их жизненный путь от младенчества до взрослых лет — со всеми перипетиями: учением, исканиями места в жизни, браками, разводами, удачами и неудачами. В оценках своих детей она объективна, в анализе личностей глубока, точна и трезва. Детей в семье было много, все они были удивительно несхожи между собой, но все одаренные литературно, художественно, музыкально. В дневнике отразились и радостные и горестные переживания С. А. Толстой из-за детей. Много тревог и огорчений доставляли сыновья, особенно «меньшие», своим пренебрежением занятиями, легкомыслием и шаткостью моральных принципов. «Как они безумно прожигают жизнь, не останавливаясь мыслями ни на чем и не ставя себе никаких нравственных вопросов», — недоумевала она. Общий итог ее материнского труда был неутешителен: «Совсем мои дети не такие, какими бы мы желали их; я хотела от них образования, сознания долга и утонченные эстетические вкусы. Л. Н. желал от них труда простого, сурового, простой жизни, и оба мы желали высоких нравственных правил. И ничего не удалось». Толстой же дал этому свое объяснение: «Я ослабляю для них то, что говорит их мать. Мать ослабляет то, что говорю я» (т. 51, с. 48—49). Это были дети «разлада», и этот аспект семейной драмы делал ее еще более напряженной и болезненной.

Но жизненная драма, объективная в своей основе, имела еще и свою индивидуальную форму, которую ей придали ее главные участники. С. А. Толстая была «натурой, быстро переменяющей свои настроения», неровной, порывистой, с обостренным чувством личности. Смиренное жертвенное исполнение своего долга, отказ от себя и полное растворение в другой жизни давалось ей нелегко и нередко вызывало протест. До тех пор, пока не ослабла ее духовная связь с мужем, пока она не чувствовала себя отчужденной от мира, в котором он жил, и от его дела, сознание отдельности их существований было приглушено. Теперь же она зачастую противостоит Толстому, занимает в отношении к нему роль оппонента, а в ее записях то и дело слышатся укоры и обвинения, иногда, впрочем, и справедливые.

Можно понять ее сетования по поводу одолевавших писателя толстовцев-единомышленников, отнимавших у него время и душевные силы, среди которых встречались и в самом деле люди «темные» и фальшивые.

Ее, проявлявшую неутомимые заботы о здоровье Толстого, беспокоили его занятия тяжелым физическим трудом, и по этому поводу она часто выражала недовольство. «Не одна только София Толстая плохо понимала, зачем гениальному романисту необходимо пахать землю, класть печи, тачать сапоги, — этого не понимали многие весьма крупные современники Толстого»19, — заявлял в ее оправдание М. Горький.

Но С. А. Толстая, и в этом убеждает ее дневник, порой забывала о подлинном масштабе личности своего мужа, о его великом предназначении, ставила интересы семьи выше его дела и предъявляла ему самые ординарные, мелочные претензии. Конечно, она изнемогала от множества жизненных ролей, которые ей приходилось выполнять, от непосильной нервной и физической нагрузки, от ответственности за свой многочисленный семейный клан. «Безрассветно, трудно жить на свете, так я устала от вечной борьбы, от напряженного труда в делах, в доме, в воспитании детей, в изданиях книг, в управлении детскими имениями, в уходе за мужем и соблюдении семейного равновесия», — так рисовала она свое положение, действительно очень непростое. Но как ранили Толстого эти частые упреки и как омрачали его существование. Недаром однажды, как передает автор дневника, после очередной сцены: «... он... громко вскрикнул, что самая страстная мысль его о том, чтоб уйти от семьи».

«виноватость» С. А. Толстой, засвидетельствованная ею самой, в той оппозиционности, которую она проявляла к очень дорогим писателю сочинениям, освещенным светом его нового миропонимания.

До конца жизни своего мужа она являлась его «помощницей»: перевела на французский язык трактат «О жизни»; по его поручению сделала несколько переводов с английского и немецкого, читала его рукописи, указывала на кажущиеся ей недостатки, давала советы, к которым писатель прислушивался. Она по-прежнему оставалась его переписчицей, хотя и реже, чем прежде. Однако от погружения в мир его образов и идей она уже не всегда испытывала былое наслаждение и былое душевное слияние с их создателем: ее личностное восприятие бытия, современной действительности стало настолько «врозь» с Толстым, что новые произведения зачастую вызывали у нее отпор, резкую реакцию. Как чуждое произведение воспринимается ею «Воскресение»: «Переписывала поправленные корректуры «Воскресения» для Л. Н., и мне... противен умышленный цинизм в описании православной службы... Все это задор, грубое дразнение тех, кто в это верит, и мне это противно». Словом «задор», частым в ее лексике, С. А. Толстая обозначала бунтарские настроения Толстого, его обличения и ниспровержения. По поводу трактата «Что такое искусство?» она заметила: «Не нравится мне его статья. Какой-то неприятный, даже злой задор в его статьях». «Злым, задорным» назвала С. А. Толстая и известное письмо Толстого к Николаю II от 16 января 1902 года, с критикой самодержавия и изложением плана общественного переустройства России.

«Задор» пугал ее возможными гонениями на семью и Толстого и отвращал, так как она отчетливо понимала, во имя каких идеалов он проявляется. Переписывая в 1898 году статью «Две войны», она приходит к выводу: «Все то же отрицание всего на свете, и под предлогом христианских чувств — полный социализм». Ее оппозиция зиждилась на глубоком проникновении в демократическое содержание учения Толстого. И об этом точно и ясно она сказала в записи о рассказе «Павел Кудряш», сделанной в 1909 году: «Переписывала новое художественное произведение Л. Н., только что написанное... революционеры, казни и происхождение всего этого. Могло бы быть интересно... И, вероятно, дальше будет опоэтизирована революция, которой, как ни прикрывайся христианством, Л. Н. несомненно сочувствует, ненавидит все, что высоко поставлено судьбой и что — власть».

Критические замечания С. А. Толстой иногда бывали резонны: своим практическим умом она уловила, что проекты, выдвигаемые писателем, уязвимы и не очень реальны. Прослушав чтение им статьи «Две дороги» (первоначальное название статьи «О значении русской революции»), она нашла: «... как всегда отрицательная сторона сильна, положительная слаба». Она усмотрела «много нелогичного, непрактического и неясного» в «Обращении к рабочим».

Этот духовный разлад в той сфере жизни, которая ранее их единила и сближала, был крайне болезнен для обоих, особенно для Толстого. Ведь отрицалась та его деятельность, без которой он не мыслил своего существования и которой отдавал всего себя. Каким же укором звучат обращенные к Софье Андреевне слова Толстого: «Тут как ребенок с страданиями рождается в тебе новая мысль, целая душевная перемена, а тебе же упрекают твою боль и знать не хотят ее».

«Интереса, как в прежнее время, к какой-нибудь художественной работе тоже нет, — записала она. — Я помню, как я ждала в «Войне и мире» переписки после дневной работы Л. Н. Как лихорадочно спешила я писать дальше и дальше, находя все новые и новые красоты. А теперь скучно. Надо начать мне работать что-нибудь самостоятельно, а то я совсем зачахну душой».

Перестав воспринимать идейно-творческую жизнь своего мужа как часть своей собственной, почувствовав себя отделенной от него, она стала испытывать потребность в какой-то другой форме реализации себя, своих творческих потенций. «Хочется личной жизни, своего труда, а не труда над чужими трудами», — один из часто повторяющихся мотивов.

Возможно, что все бы сложилось в семье Толстого не столь конфликтно и неразрешимо, если бы Софья Андреевна была ординарной личностью, без потребности в самоосуществлении, в своем личном творческом труде, хотя она и понимала: «Заниматься подле Льва Николаевича писательством было бы смешно»20. Так ее дневник приоткрывает еще один немаловажный момент для понимания яснополянской трагедии.

— смерть всеми очень любимого семилетнего сына Ванечки (в 1895 г.). Это страшное горе сломило С. А. Толстую, довело ее до крайней степени отчаяния, лишило ее всякого интереса к жизни и усилило ее давнее нервное состояние, ее истерию. Успокоение, пусть и недолгое, приносила ей только музыка, которую она слушала в исполнении композитора С. И. Танеева, жившего три лета подряд в Ясной Поляне. С жаждой забвения, поисками спасения от душевного разлада в музыке связано ее увлечение Танеевым.

Многие записи этих лет говорят о смятенности чувств, о раздвоенности внутреннего мира, о терзавшем ее чувстве «виноватости» перед мужем, которого она продолжала любить, искать в нем опоры, спасения от своих «тревог и безумств». Много лет спустя, когда, работая над книгой «Моя жизнь», она памятью вернулась в прошедшие горькие дни, она писала: «Помню я, какое странное внутреннее пробуждение чувствовала я, когда слушала прекрасную глубокую игру Танеева. Горе, сердечная тоска куда-то уходили, и спокойная радость наполняла мое сердце. Игра прекращалась — и опять, и опять сердце заливалось горем, отчаянием, нежеланием жить». И тем не менее, и она в этом не раз признавалась в дневниках — эта ее «виноватость», хотя и без вины, заставляла ее очень страдать. Безмерно страдал и Толстой, написавший ей в неотправленном письме, что у него один выход — «расстаться». Тогда они не «расстались», гроза не разразилась, и разразится она много позднее — в 1910 году.

И дневник этого года полон предвестий неизбежности катастрофы.

Каждый день из последних четырех месяцев, самых трудных в их общей жизни, отражен в этом наиболее объемном из всех ее «журналов». Первое полугодие, пока С. А. Толстая справлялась с собой и внутрисемейная коллизия воспринимались еще не так нетерпимо, она обходилась без дневника и ограничивалась краткими отчетами в ежедневнике. С момента резкого обострения ее нервного заболевания и осложнения отношений она снова обращается к дневнику, чтобы «выплакаться и выписаться». Многие ее записи — это взволнованные исповеди, излияния «мятущейся души», обличения. Хроникальные записи с отчетами о том, что было, перемежаются записями, отмеченными ее истерическим состоянием, ее «крайней нервностью», где реальность деформирована, а на образ Толстого ложатся неверные тени. В совокупности все записи этого года передают накаленную атмосферу яснополянского дома, обрисовывают полные трагизма последние недели и дни великого Толстого.

В дневнике С. А. Толстой «уход» Толстого получает внешнее, одностороннее освещение, не во всем его полном и истинном содержании. Сквозь призму «семейной мысли» она находит для «разлада» одно безусловное объяснение — вторжение в их жизнь чужого человека, узурпировавшего ее права, ее место, ее любовь, — В. Г. Черткова. В нем она видит главного и почти единственного виновника всего неблагополучия, всех конфликтов и обид и относится к нему ревниво, с ненавистью, с маниакальной подозрительностью. Для ее неприязненных чувств были причины истинные и весомые, проявились же они в болезненно-преувеличенной форме.

последователем Толстого, а с 1883 года его близким другом. С тех пор он целиком отдается ревностной пропаганде идей своего учителя, распространению его сочинений среди народных масс, организации в Англии бесцензурного органа для публикации и издания запрещенных в России сочинений, собиранию и хранению его рукописей. Толстой ценил эту деятельность и дорожил дружбой с преданным и истовым своим учеником. Но по характеру Чертков был деспотичен, прямолинеен и, будучи фанатиком обретенной «веры», не допускал никакого отклонения от нее. Его близкое соседство в тот год с Ясной Поляной самым отрицательным образом сказалось на судьбе Толстого. Во имя идеи, принципа он пренебрегал тем, что писатель стар и болен, что он нуждается в покое физическом и душевном, что недопустимо превращать его в объект распрей и междоусобицы и диктовать ему линию поведения. Чертков постоянно направлял Толстого на стезю борьбы с самыми близкими людьми. Толстой сознавал, что его жена нервно больна и проявлял в отношении к ней терпимость, мягкость, жалость, любовь. Его стойкость, его выдержка, его нравственная сила, его борение с собою вызывали протест Черткова, и от него приходили письма с бестактными упреками и советами «не поступаться своей свободой», «не связывать своей воли подчинением себя, в том или другом отношении, воле или капризу другого человека», опасаться «уступок» (т. 58, с. 471). Агрессивные действия Черткова, его вмешательство в их семейные отношения и жесткий диктат бесконечно осложняли жизнь Толстого, тяготили его, хотя духовное общение с другом-единомышленником по-прежнему много значило для него. В свою очередь, вся эта скрытая сфера бытия ее мужа, о которой С. А. Толстая догадывалась, доводила ее болезненную ревность, подозрительность, мнительность до крайних пределов. Целые страницы дневника посвящены всему клубку терзавших ее переживаний. В Ясной Поляне вокруг величайшего художника мира шла борьба противных сторон, каждая из которых предъявляла ему свой счет, претендовала на его личность, на его литературное наследство, на хранение его рукописей, дневников. «Чертков вовлек меня в борьбу, и борьба эта очень и тяжела, и противна мне» (т. 58, с. 129), — признавался Толстой.

«Мои дневники — это искренний крик сердца и правдивые описания всего, что у нас происходит», — записала С. А. Толстая за несколько дней до развязки. Ее «описаниям» присущи и субъективность, и тенденциозность, и пристрастное толкование событий, но они создают реальную картину «наихудших условий жизни», в которые был поставлен Толстой на закате дней своих. Неслучайно была им сделана тогда запись: «Они разрывают меня на части. Иногда думается: уйти ото всех» (т. 58, с. 138). «Виноватость» Софьи Андреевны может быть несколько смягчена ее нервным заболеванием, из-за чего она теряла самоконтроль, ответственность за свои поступки, от которых потом в минуты просветления страдала и горевала. В старости недостатки ее натуры — эгоизм, тщеславие, несдержанность — обозначились резче. «Характер твой в последние годы все больше и больше становится раздражительным, деспотичным и несдержанным» (т. 84. с. 399), — заметил Толстой в письме к Софье Андреевне от 14 июля 1910 года. Она сама в своих «описаниях» подробно рассказывает об истерических сценах, устраиваемых ею, о своей бестактности, обо всем «несообразном» поведении, о своей причастности к тому, что их дом превратился в «семейный ад». И конечно, такая невыносимая для 82-летнего Толстого обстановка рождала властную думу «уйти ото всех».

Дневник дает лишь внешнюю канву событий, предшествовавших «уходу». Были и другие, еще более глубокие и жгучие. Толстой безмерно страдал от «вопиющего контраста» между «господским царством» и чудовищной нищетой народа. Эти его чувства были известны С. А. Толстой, но в ее дневнике они не отражены. Вот что она рассказала уже после смерти Толстого одному из журналистов, бравшему у нее интервью: «Лев Николаевич стал необыкновенно обо всем скорбеть. Приходит ли вдова из Ясной Поляны, он уже волнуется и говорит: «Боже мой, боже мой, как она будет жить эту зиму, — мои три рубля для нее совсем ничего». Сходит ли сам на деревню, уже рассказывает: «Был на деревне, узнал, что с утра едят сухую картошку, нет даже хлеба...» Приходят погорельцы — Лев Николаевич чуть не в слезах: «Что для них моя помощь, что значит по рублю на человека... Только представить, как они будут жить... Ведь ничего, ничего не осталось». А тут, смотришь, новые просители, нищие. Лев Николаевич раздает, что у него под рукой, и, совсем взволнованный, говорит: «Как тяжела жизнь, сколько горя, сколько несчастия вокруг»21.

Более двух десятилетий его «существование» сжигала мысль о невозможности оставаться жить «в постыдных условиях роскоши среди окружающей нищеты» (т. 81, с. 104). Он сознавал, что пока он не разделяет судьбы страждущего народа, пока он не порывает со своей привилегированной средой, он несет ответственность за все злодеяния правительства, за все его преступления. «Нельзя, нельзя так жить, — исповедовался Толстой. — Ведь все эти творимые ужасы, ведь оправдание их — это я с своей просторной комнатой, с своим богатым обедом... Мне говорят, что все это делается, между прочим, и для меня, для того, чтобы я мог жить спокойно и со всеми удобствами жизни... Я знаю, не могу не знать, что правда то, что моя спокойная жизнь достаточного человека, моя и моих семейных обеспечена всем этим. Не хочу я этого, не могу переносить больше. Как мне ни больно чувствовать свою связь, связь с своей спокойной жизнью, со всеми этими ужасами лжей, подкупов, насилий, жестокостей, а они есть, несомненно есть... А сознавая это, я не могу долее переносить этого, не могу и должен освободиться от этого мучительного положения»22.

Темной осенней ночью он покинул Ясную Поляну. «Уход», о котором он мечтал многие годы, свершился. Толстой ушел от всех, от «царства господского», чтобы «жить в избе» и преобразовать свою жизнь согласно своим идеалам. Таким трагически величественным эпилогом завершилась духовная, жизненная, семейная драма Толстого.

«Не думай, что я уехал потому, что не люблю тебя. Я люблю тебя и жалею от всей души, но не могу поступить иначе, чем поступаю» (т. 84, с. 407). Все проведенные вне Ясной Поляны дни, в пути и в Астапове, он часто вспоминал жену, беспокоился о ней, испытывал чувство вины перед ней. И она часами простаивала у окна домика в Астапове, где умирал писатель (ее не допускали по совету врачей), бесконечно страдала, волновалась и всей душой была с ним. Они любили друг друга и несмотря на «разлад» знали счастливые дни и очень нужны были друг другу. «Я всегда боялся говорить с Вами о Софье Андреевне (мне иногда хотелось ее осуждать), — признавался в письме к Толстому в 1895 году Н. Н. Страхов, — потому что я чувствовал, что между Вами и ею существует глубочайшая связь, какая может существовать между людьми, связь теснее, чем между детьми и отцом и матерью, смешение двух человек в одного»23. Даже самый большой недруг С. А. Толстой — В. Г. Чертков — не смог не признать: «Из всех людей один только ее искренно любил и любил до конца»24. Сама С. А. Толстая в сентябре 1900 года писала мужу: «Мне захотелось благодарить тебя за прежнее счастье, которое ты мне дал, и пожалеть, что так сильно, полно и спокойно оно не продолжилось на всю нашу жизнь»25. Да и сам Толстой как-то заметил, что «любовь не погибла». Вопреки всем темным наслоениям жизни, всем разладам они пронесли ее через все долгие годы совместной жизни. Не значит ли это, что С. А. Толстая свое высокое назначение выполнила?

4

В последнее десятилетие жизни Толстого, в дни опасных его болезней, тревожная мысль о возможности рокового исхода преследовала и страшила жену писателя. «Не дай мне бог пережить его. Бессилие чувствую и страх перед будущностью», — записано в ее дневнике за два года до его смерти. И вот так пугавшая ее «будущность» наступила, превратилась в реальность.

С. А. Толстой суждено было прожить еще девять лет «без этой привычной опоры любви, нравственной поддержки, ума и возбуждения лучших интересов в жизни». Девять очень нелегких, не щадивших ее лет, омраченных скорбью, душевными терзаниями, потерей еще одного из детей — сына Андрея, утратами друзей, близких. Память ее снова и снова возвращалась к прошлому, давнему и недавнему, для выяснения причин происшедшего и меры своей «виноватости». Нередко в ежедневнике появлялись покаянные строки: она винила себя за те страдания, которые причинила Толстому.

Но и жизнь сегодняшняя выдвигала неотложные проблемы, требующие немедленного решения. Одна из них — судьба Ясной Поляны, которая во всех перипетиях последовательно и полно отражена в ежедневниках. «Я желала бы видеть Ясную Поляну в русских руках и всенародных», — вот о чем мечтала С. А. Толстая. Но «верхи», к которым она обратилась с предложением приобрести имение, превратить его в мемориал, не вняли ее просьбам, и лишь после октября 1917 года Ясная Поляна перешла в «всенародные руки». А до этого было много хлопотливой суеты, обманутых надежд, ожиданий — все это отнимало силы, нарушало и без того нестойкое душевное состояние. Не один год прошел под знаком томительного и ожесточенного спора о праве владения частью рукописного наследия Толстого, спора между ней, с одной стороны, и дочерью Александрой с Чертковым — с другой. Спор необязательный, вызванный болезненным недоверием к Черткову, необоснованными опасениями, что ее недруг отправит рукописи в Англию, присоединит к тем, которые уже там находились. Да и повзрослевшие сыновья, плохо устроенные, необеспеченные, обуреваемые все новыми и новыми прожектами, своими семейными неурядицами, не всегда ладным поведением, говоря словами Софьи Андреевны, «тянули за душу». Однажды даже у нее вырвалось: «Тысячу раз прав Лев Николаевич, что обогатил мужиков, а не сыновей. Все равно ушло бы все на карты и кутежи. И противно, и грустно, и жалко!» На записях тех лет лежит печать грусти, усталости. Утешения она искала в занятиях живописью, музыкой, в чтении, встречах с детьми и внуками, в общении с теми, кто помнил и знал Толстого, а больше всего в деятельности, неутомимой, целенаправленной.

причем последнее, корректуры которого она читала во время своей болезни и всех треволнений, завершено было уже в 1911 году. И хотя писателя, мечтавшего о безвозмездном выпуске своих сочинений, смущали и огорчали эти «доходные» издания, объективно они сыграли большую положительную роль. Благодаря им широкие слои населения приобщились к творчеству Толстого. Сразу же после смерти писателя С. А. Толстая приступила к подготовке сборника его писем к ней. «Побудило меня напечатать эти письма... то, — писала она, — что после моей смерти... будут по обыкновению ошибочно судить и описывать мои отношения к мужу и его ко мне. Так пусть уж интересуются и судят по живым и правдивым источникам, а не по догадкам, пересудам и вымыслам»26. Книга имела успех, вызвала широкий резонанс, и рецензенты именовали ее «книгой великой любви».

— участие в составлении капитальных биографических работ о великом художнике, к которому она готовила себя еще с молодых лет.

В ней весьма рано проснулся интерес к истории жизни своего мужа, особенно той, которая прошла до соединения их судеб. «С. А. Толстая, — рассказывал П. И. Бирюков, — не раз принималась записывать материалы о жизни Л. Н., расспрашивая его об его детстве и слушая рассказы его родственников, которых она застала еще в живых»27. О многих интересных эпизодах, случаях, бытовых деталях, чертах характера узнала она от «старых тетушек» — Т. А. Ергольской и П. И. Юшковой, своего деда А. М. Исленьева, друга Н. И. Толстого. Создав обширный «банк памяти», она еще в 1876 году задумала написать биографический очерк о Толстом, чтобы реализовать все ею узнанное, но от этого плана отказалась, потому что «жизнь его внутренняя так сложна». Выполнен он был спустя два года, когда С. А. Толстая, основываясь на документах и «изустных рассказах», написала первую биографию писателя, включенную в том избранных его сочинений в серии «Русская библиотека».

Очень охотно она откликалась на все просьбы авторов, изучавших жизненную и творческую биографию Толстого, и помогала им материалами, сведениями, указаниями. Р. Левенфельд, немецкий биограф Толстого, в благодарность за полученные «драгоценные материалы» посвятил ей свой труд, а переводчица его книги на русский язык в предисловии отметила, что «Графиня Толстая... просмотрела мой перевод и сама лично сделала все исправления в неверности переданных Левенфельдом фактов, касающихся до личности графа Льва Николаевича Толстого и его родных»28. С участием С. А. Толстой была подготовлена также книга Н. Г. Молоствова и П. А. Сергеенко «Критико-биографическое исследование» (М., 1909). Помимо того, что Софья Андреевна снабдила их материалами, она прочла рукопись и корректуру книги. Шрифтовым выделением там указаны сделанные ею дополнения и вставки. Даже П. И. Бирюков, получавший ответы на свои вопросы от самого Толстого, воспользовался для своего многотомного биографического труда «семейным архивом» жены писателя, ее консультациями. В записях за 1908—1909 годы часты строки: «Читала корректуру биографии Л. Н. — Бирюкова». Третий том этой биографии был готов тогда, когда Толстого уже не стало, и прежде чем сдать его в набор, Бирюков привез рукопись в Ясную Поляну, зная, какую квалифицированную помощь он там получит. В 1913 году началась работа над первым изданием дневников Толстого, и уже в феврале делается запись: «Гусеву давала сведения по поводу редактирования дневников Льва Николаевича».

и исправлениями содержат целый ряд неизвестных ранее рассказов и воспоминаний о разных годах жизни Толстого.

Большая часть мемуарных сочинений о Толстом была создана в годы, последовавшие за его смертью. Записи С. А. Толстой свидетельствуют, что в большинстве из них есть доля ее труда. Вот, например, И. Л. Толстой первым из детей писателя задумал книгу воспоминаний об отце, об их жизни вблизи него. Естественно, что не все он помнил, не все знал, и помочь ему могла только мать, которую он забрасывал письмами-вопросами. Ее обстоятельными письмами он, разумеется, воспользовался, а рукопись передал ей для просмотра.

и советами воспользовалась Т. А. Кузминская, когда приступила к повествованию о своей жизни «дома и в Ясной Поляне». Многократно была прочтена ею и объемная рукопись «Яснополянских записок» Д. П. Маковицкого. Ясная Поляна тех лет напоминала творческую лабораторию, где подготавливались, писались, обсуждались и редактировались рождавшиеся тогда воспоминания о Толстом. И сама С. А. Толстая написала тогда несколько мемуарных очерков, работала над книгой «Моя жизнь». Вне всякого сомнения — ее причастность к образованию ценного мемуарного фонда о великом писателе существенна и значительна.

В последние годы жизни С. А. Толстая и внутренне изменилась: приблизилась к духовному миру Толстого, разлад с ним смягчился. «Теперь ей стали менее чужды мировоззрения нашего отца»29, — подтверждала ее дочь. Толстой составлял центр ее жизни, им определялся угол ее зрения на окружающую действительность, на грандиозные исторические события, свидетелем которых она явилась: войны, мировая и гражданская, революция и Февральская и Октябрьская. Во время войны 1914 года она по-толстовски лишилась покоя, возможности нормально существовать и потому, что на фронтах сражались ее дети и внуки, и потому, что гибли яснополянские крестьяне и страдала Россия. Память Толстого была безмерно дорога и свята для его жены, и те, кто чтил эту память, благоговел перед великим писателем, вызывали ее сочувствие и доброе отношение. Она тепло и радостно приветствовала рабочих, пришедших с красным знаменем в революционные дни 1917 года к одинокой могиле, чтобы выразить любовь и признательность бесстрашному обличителю старого жестокого порядка. И к новой советской власти, оказывавшей ей всяческую поддержку и помощь, взявшей под свою охрану усадьбу, принявшей меры для превращения ее в всенародный мемориал, она отнеслась вполне лояльно.

***

С. А. Толстая, завершая свой жизненный путь, просила «людей быть к ней снисходительными», просила потому, что искренно сознавала, что не всегда было ей «посильно» восходить на ту вершину, на которую поднялся гениальный Толстой. «Лев Толстой, — писал М. Горький, — был самым сложным человеком среди всех крупнейших людей XIX столетия. Роль единственного интимного друга, жены, матери многочисленных детей и хозяйки дома Льва Толстого, — роль неоспоримо тяжелая и ответственная»30. Почти полстолетия исполняла Софья Андреевна роль «помощницы» писателя, его поверенного, критика, советчика, биографа, хранителя рукописей. И, наконец, она день за днем, год за годом составляла летопись жизни Толстого и оставила драгоценный мемуарный памятник — свой дневник, благодаря которому «потомство», преодолевая время, знакомится с живым Толстым.

С. Розанова

1 —1910 гг. М., 1913, с. IV.

2 В дальнейшем все ссылки на это издание даются с указанием лишь тома и страницы.

3 М. О. Гершензон

4 И. А. Бунин. Собр. соч. в девяти томах, т. 9. М., «Художественная литература», 1967, с. 52.

5 С. А. — «Начала», 1921, № 1, с. 144.

6 Л. О. Пастернак«Советский художник», 1975, с. 201.

7 П. А. . Из сказки о счастье. — «Биржевые ведомости», 1916, № 15 233, 26 ноября.

8 М. . Собр. соч., т. 28. М., Гослитиздат, 1953, с. 137.

9 С. А. — Л., «Academia», 1936, с. 32.

10 А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, т. II. М., 1923, с. 151.

11 Гольденвейзер. Вблизи Толстого, т. II, с. 151.

12В. И. Ленин

13 «Тургеневский сборник», вып. III. Л., «Наука», 1967, с. 365.

14 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 40.

15 Жданов

16 «Дневники С. А. Толстой», ч. III. М., изд-во «Север», 1932, с. 146—147.

17 П. . Из сказки о счастье. — «Биржевые ведомости», 1916, № 15 263, 16 декабря.

18 С. А.

19 М. Горький. Литературные портреты. М., Гослитиздат, 1959, с. 157.

20 Л. Я. . С. А. Толстая. — «Жизнь искусства», 1919, № 302, 26 ноября.

21 Ал. Ксюнин. Уход Толстого. СПб., 1911, с. 14—15.

22 «Не могу молчать» в кн.: Б. . Уход и смерть Толстого. Л., 1960, с. 139.

23 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым». СПб., Изд. о-ва Толстовского музея, 1924, с. 139.

24 Чертков

25 С. А. . Письма к Л. Н. Толстому, с. 733.

26 Письма графа Л. Н. Толстого к жене, 1862—1910 гг., с. IV.

27 . Биография Льва Николаевича Толстого. ГИЗ, 1923, т. I, с. 48.

28 Р. Левенфельд. Гр. Л. Н. Толстой, его жизнь, произведения и миросозерцание. М., 1904, с. XXII.

29 Сухотина-Толстая. Воспоминания. М., «Художественная литература», 1976, с. 425.

30 М.

Раздел сайта: