Толстой и Тургенев
В немеркнущем созвездии имен, составляющих славу и гордость русской художественной классики, Толстой и Тургенев занимают почетное место. Своими произведениями они волновали умы и сердца читателей, оказывали неотразимое влияние на развитие их самосознания, воспитывая в них лучшие человеческие качества, пробуждали „чувства добрые”, любовь к родине, ее народу, языку, природе.
Оба они прошли сложный жизненный и творческий путь, оба были ненавистниками крепостного права; оба наиболее полно и ярко отобразили социально-экономические сдвиги в русской общественной жизни дореформенного и пореформенного периодов; оба горячо любили литературу и оставили огромное художественное наследство, внеся неоценимый вклад не только в русское, но и в мировое искусство.
Однако длительное общение между Тургеневым и Толстым было противоречиво. Поэтому вопрос о взаимоотношениях между ними не ограничивается лишь биографическими моментами, как может показаться на поверхностный взгляд. При более углубленном подходе становится ясно, что дело обстояло гораздо сложнее, и объяснения этому следует искать в социально-идейном плане. В данном случае столкнулись два противоположных мировоззрения, обусловленных, в конечном счете, контрастным общественным положением обоих писателей. Это было, с одной стороны,, непреодолимое тяготение Толстого к „точке зрения патриархального, наивного крестьянства”, а с другой — приверженность „либерала Тургенева” к умеренной… дворянской конституции” . По противоречивость, присущая, хотя и по-разному, обеим ним социальным позициям, то и дело приводила в одних случаях к смыканию отдельных сходных их черт, в других же, наоборот, — к отталкиванию. Отсюда и проистекали неизбежные идейные сближения и расхождения между Толстым и Тургеневым, внешне выливавшиеся в неоднократные „ссоры” и „примирения” между ними.
Тургенев был старше Толстого на десять лет (он родился в 1818 г.). Его юношеские годы протекали в Московском и Петербургском университетах, где студенты с жадностью следили за каждым вновь появлявшимся художественным произведением. Сочинения Пушкина, которого Тургенев считал своим учителем, „чем-то вроде полубога”, проза и лирика Лермонтова, необычайно глубоко раскрывающая внутренний мир героев, книги Гоголя, величайшего представителя критического, сатирического направления в русской литературе, — все это воспринималось Тургеневым с большой чуткостью и любовью, все это способствовало становлению его как писателя-реалиста. Серьезное влияние оказало на Тургенева личное знакомство с гениальным критиком, революционным демократом Белинским. Последний, как известно, в 40-е годы находился в расцвете сил, стремительно освобождался от идеалистических увлечений, знакомился с произведениями Маркса, Энгельса и решительно выступал против гнусной „расейской действительности”, за права обездоленного народа, за боевое, реалистическое, жизнеутверждающее искусство.
Тургенев, правда, не воспринял революционной программы Белинского; тем не менее взгляды критика на просвещение, искусство, на борьбу с крепостным правом, его любовь к простому человеку имели сильное воздействие на все последующее творчество писателя.
Непосредственно благотворное влияние Белинского сказалось на рассказах Тургенева, печатавшихся с 1847 года в журнале „Современник” Некрасова и Панаева и объединенных впоследствии под заглавием „Записки охотника”. В них писатель сказал новое слово о русском крепостном мужике, как о человеке с прекрасной душой, добрым и отзывчивым сердцем, как о неутомимом труженике, лишенном самых элементарных человеческих прав. Белинский восторженно встретил эти рассказы Тургенева, разъяснял их своеобразие и советовал автору продолжать их „тома на три”.
Толстой читал „Записки охотника” по мере появления их в жvрнале, затем перечитывал, когда они вышли отдельным изданием. Он был захвачен этой „зажигательной” книгой! По признанию Толстого, „Записки охотника” произвели на него „очень большое” впечатление. Особенно волновало его мастерство Тургенева, умение проникновенно рисовать характеры простых людей, удивительных по своим душевным и деловым качествам. „Простой народ,— записал Толстой в дневнике, вспоминая рассказы Тургенева,— так много выше нас стоит своей исполненной трудов и лишений жизнью, что как-то нехорошо нашему брату искать и описывать в нем дурное. Оно есть в нем, но лучше бы говорить про него (как про мертвого) одно хорошее. Это достоинство Тургенева”.
А несколько ранее, после чтения в отдельном издании „Записок охотника”, Толстой занес в дневник 27 июля 1853 г.: „Читал „Записки охотника” Тургенева, и как-то трудно писать после него…”
На заре своего творческого пути Толстой, несомненно, был сильно увлечен Тургеневым, восхищался его даром создавать образы, мастерством воспроизведения природы. Будучи уже автором „Детства” и „Отрочества”, Толстой признавался Панаеву в том, что в своем „Рассказе юнкера” (известен в печати под названием „Рубка леса”) во многом невольно подражал Тургеневу, и он через Панаева просил у Тургенева позволения посвятить ему этот рассказ, который затем и появился в печати с посвящением.
Во всем этом нельзя не видеть глубокого и искреннего признания Толстым таланта и высокого мастерства Тургенева.
Появившаяся в 1852 году первая повесть Толстого „Детство” сразу же привлекла к себе внимание читателей. О ней говорили как о крупном событии того времени для •русской литературы, осиротевшей после смерти Гоголя. Могучее дарование молодого писателя было замечено прежде всего революционно-демократической критикой. Некрасов, прочитавший впервые рукопись Толстого, заинтересовался ею. Он отметил в ней „действительность содержания”, а в авторе увидел писателя, продолжившего лучшие традиции русской художественной классики. Написав Тургеневу, он посоветовал ему прочитать это произведение. „Ты прав,— сообщал Тургенев Некрасову по прочтении,— это талант надежный… Пиши к нему и понукай его писать. Скажи ему (если это может его интересовать), что я его приветствую, кланяюсь и рукоплещу ему”.
Как свидетельствовала Т. Л. Ергольская, Тургенев проявлял большой интерес к автору „Детства”. Он расспрашивал знакомых, М. Н. Толстую, сестру писателя, жившую и Покровском (неподалеку от Спасского-Лутовинова, куда Тургенев часто приезжал в годы изгнания), нет ли у нее брата на Кавказе. По его мнению, автор „Детства”, если будет продолжать так, как начал, пойдет далеко.
Выход „Отрочества” закрепил литературную славу Толстого. Эта повесть, как и „Детство”, произвела глубокое впечатление на читателей. В письме к Е. Я. Колбасину 29 октября 1854 г. Тургенев выразил большую радость по поводу литературного успеха Толстого, называя его талант первостепенным. М. Н. и В. П. Толстым он говорил: „Лев Николаевич стал во мнении всех в ряду наших лучших писателей”.
В свою очередь Толстой, узнавший об интересе Тургенева к его первым литературным произведениям, писал Т. А. Ергольской, что выражает ему свой восторг, свое желание лично познакомиться с ним и многое высказать ему; в знак уважения он посвящает ему рассказ „Рубка леса”. Это посвящение взволновало Тургенева. Он первым написал письмо Толстому, благодарил за посвящение и тут же признавался: „Ничего еще во всей моей литературной карьере так не польстило моему самолюбию. Ваша сестра, вероятно, писала вам, какого я высокого мнения о вашем таланте и как много от вас ожидаю — в последнее время я особенно думал о вас” (подчеркнуто мною — Н. Л.).
Тургеневу хочется встретиться с Толстым в Ясной Поляне. Он выражает сожаление по поводу того, что до сих пор не был знаком с близким своим соседом. Но участие в боевых действиях в Севастополе не давало Толстому возможности осуществить это желание.
Севастопольские рассказы, дававшие яркое представление о Крымской войне, также вызвали восторг читателей. Тургенев высказал свое восхищение ими в письмах к И. И. Панаеву и С. Т. Аксакову в июне 1855 г. Последнему он писал: „Читали ли вы статью Толстого „Севастополь” в „Современнике”? Я читал ее за столом, кричал: ура! и выпил бокал шампанского за его здоровье…” По мнению Тургенева, Толстой в своих повестях и военных рассказах выступил как „преемник Гоголя, нисколько на него не похожий”.
Осенью 1855 г. Л. Н. Толстой вернулся из Севастополя в Петербург, здесь он 21 ноября впервые встретился с И. С. Тургеневым и остановился у него на квартире.
В Петербурге Толстой был встречен наиболее видными писателями как равный. „Что за милый человек, а уже какой умница! — писал И. С. Тургенев В. П. Боткину, сразу же по приезде Толстого. — …энергической, благородной юноша, сокол… а может быть и орел”.
человеком и тут же указывает на его „дикую рьяность и упорство буйволообразное”, за что Толстой получил прозвище „Троглодит”.
По возвращении из Севастополя в Петербург Толстой занимал среди литераторов свое особое место. Он имел свои убеждения, высказывал собственные суждения по целому ряду вопросов, хотя они еще и не отличались определенной стройностью и ясностью.
Он глубоко любил солдат, преимущественно из крестьян, переодетых в военную форму, и стремился по-настоящему облегчить их тяжелое положение. Для них он хотел издавать солдатский журнал, об их доблести и героизме писал в „Набеге”, „Рубке леса”, севастопольских рассказах, о них думал, когда упрекал современников в том, что они не знают народа, не знают таящихся в нем „великих сокровищ”, не видят рабства в России и не заботятся об освобождении крепостных.
Толстой глубоко вникал в смысл событий, происходивших на бастионах Севастополя, правильно оценивал великий патриотический подъем солдат, которые самоотверженно сражались и гибли за родину, порой бессмысленно, по вине бездарных командиров. Болью за солдат была проникнута его песня „Как четвертого числа” (она получила в то время широкое распространение среди студенческой молодежи, за нее автор был взят под надзор тайной полиции, ее цитировали впоследствии Н. А. Добролюбов и В. И. Ленин). В этой песне Толстой с едким сарказмом заклеймил тупых, самодовольных генералов, неспособных выполнять боевые задания. В целях облегчения положения солдат Толстой в Севастополе создавал свой „Проект переформирования армии”.
Непосредственное участие в Крымской войне дало Толстому право сказать, что русский народ, проникнутый чувством „пылкой любви к отечеству”, обессмертил себя, покрыл себя неувядаемой славой. По тогдашнему предположению Толстого, из этой войны „много политических истин выйдет наружу и разовьется в нынешние трудные для России минуты”. 1 марта 1855 г. он записал в дневнике: „Великие перемены ожидают Россию”.
Своими повестями „Детство”, „Отрочество” и военными рассказами Толстой уже завоевал любовь и признание читателей. Он твердо становился на путь литератора-профессионала. Свой взгляд на писателя он отчетливо сформулировал в дневниковой записи 17 сентября 1855 г.: „Желаю впрочем, чтобы всегда Россия имела таких нравственных (самобытных, оригинальных —И. Л.) писателей; но сладеньким уж я никак не могу быть, и тоже писать из пустого в порожнее — без мысли и, главное, без цели”.
Ему казалось, что литераторы Петербурга — особые люди, отдающие себя безраздельно на служение народу. Однако знакомство с ними не оправдало его высоких надежд. Одних он не понял и не сблизился с ними (Чернышевский, Некрасов), другие (либералы) . казались ему мелкими.
В „Исповеди”, написанной в пору духовного перелома, вспоминая пребывание в столице, Толстой дает резкую оценку писателям-современникам, которые, по его мнению, сами не знали отчетливо, чему учили, что пропагандировали и к чему призывали. „…Я убедился, что все жрецы этой веры, писатели, были люди безнравственные и, в большинстве, плохие, ничтожные по характерам — много ниже тех людей, которых я встречал в своей прежней разгульной жизни — но самоуверенные и довольные собой, как только могут быть довольны люди совсем святые или такие, которые не знают, что такое святость. Люди эти мне опротивели, и сам себе я опротивел, и я понял, что вера эта — обман…”
Конечно, нельзя согласиться со всем, что сказал Толстой. В молодости его окружали люди по-своему интересные, болевшие за судьбу крестьянской массы. Среди них были революционные демократы, были и либералы. Толстой смотрит на них с высоты своего мировоззрения, которое вкладывалось в ту пору, когда он порывал связь с дворянским сословием и переходил на позиции патриархального крестьянства. Он решительно осуждает себя за то, что из окружавшей среды вынес «до болезненности развившуюся гордость и сумасшедшую уверенность в том, что… призван учить людей, сам не зная, чему”. Бесспорным для Толстого петербургского периода являлось то, что писатели-либерллы не удовлетворяли, по различным причинам, его стремительно развивавшихся духовных сил. В либералах он не видел тех высоких духовных качеств, которыми, по его мнению, должны были обладать истинные представители искусства. Они казались Толстому „половинными” людьми. Они, как писал Толстой Калмыковой в 90-х годах, потихоньку говорили между собой, что им многое не нравится, но продолжали служить в судах, земствах, университетах, а в печати лишь „намекали на то, на что позволено было намекать, молчали о том, о чем было велено молчать; но печатали все то, что велено было печатать».
— натура страстная, искренняя и увлекающаяся, Он не мог что-либо делать наполовину, решать сложные вопросы компромиссно. Он отдавался весь тому, что его увлекало. Поэтому либеральная болтовня, лишенная практической основы, возмущала и раздражала его. В минуты такого раздражения он, противореча их суждениям, впадал в крайности. Так, Толстой никак не соглашался с мнением литераторов о том, что Шекспир, Гете, Ж. Санд — великие писатели. „Шекспира и Гете я три раза в жизни проштудировал от начала до конца,— говорил он и позже,— и никогда не мог понять, в чем их прелесть”. Н. А. Некрасов в письме к Боткину от 7 февраля 1856 г. так передает свое впечатление от высказываний Толстого: „…какую, брат, чушь нес он у меня вчера за обедом! Черт знает, что у него в голове! Он говорит (о Ж. Санд — Н. Л.) много тупоумного и даже гадкого. Жаль, если эти следы барского и офицерского влияния не переменятся в нем. Пропадет отличный талант”. Много противоречивого говорил Толстой в пылу спора и о Герцене, Белинском, обнаруживая порой полную неосведомленность в их творчестве.
Горячие споры не проходили для Толстого бесследно. Они побуждали его к более углубленному изучению тех писателей, которые были предметом разговоров. А это приводило его к переоценке их творческого наследия (например, в отношении Герцена, Белинского).
Толстой понимал, что одним из наиболее значительных писателей того времени был Тургенев. Однако и он не мог увлечь его ни силой своего ума, ни твердостью характера, ни своим эстетизмом, которым особенно сильно бросался в глаза Толстому.
К тому же покровительственное отношение Тургенева не могло удовлетворить Толстого, напротив, оно, раздражало его, вызывало чувство самозащиты. Отстаивая право на личную свободу и независимость, Толстой часто вступал с Тургеневым в споры по самым разнообразным вопросам личного и общественного значения, что нашло отражение в дневниковых записях 1856 г.
„7 февраля. Поссорился с Тургеневым…”
„10 февраля. Обедал у Тургенева, мы снова сходимся”.
„12 марта. С Тургеневым я кажется окончательно разошелся”.
„5 мая. Был обед у Тургенева, в котором я, глупо оскорбленный стихом Некрасова, всем наговорил неприятного.— Тургенев уехал. Мне грустно…”
„2 июня. Очень хорошо болтали с Тургеневым”.
„5 июля. Приехал Тургенев. Он решительно несообразный, холодный и тяжелый человек, и мне жалко его. Я никогда с ним не сойдусь”.
„8 июля. Тургенев глупо устроил себе жизнь… У него вся жизнь притворство простоты. И он мне решительно неприятен”.
„14 октября… получил вчера письмо от Ивана Тургенева, которое мне не понравилось”.
„28 октября. Прочел… Фауста Тургенева. Прелестно”.
„10 ноября… прочел все повести Тургенева. Плохо…”
высказывался о нем в письмах к родственникам и знакомым.
„… Тургенев уехал, которого я чувствую теперь, что очень полюбил, несмотря на то, что мы все ссорились” 5 июня Толстой пишет М. Н. Толстой, что прочитал „Дон Жуана” Пушкина утром в 4 часа, был в восторге и хотел тут же написать об этом Тургеневу. 9 ноября, посылая все понести Тургенева своей знакомой В. В. Арсеньевой, он советует ей: …. прочтите., их, ежели не скучно — ОПЯТЬ, ПО моему, почти все прелестно…” Толстой особенно рекомендовал ей читать Колосова”, „Затишье”, „Двух приятелей”.
Приведенные дневниковые записи и выписки из писем свидетельствуют о том, что Тургенев оставался для автора „Детства” авторитетным писателем, несмотря на то, что отдельные его слабые стороны как человека и литератора Толстой подвергал резкому осуждению.
Тургенев и сам прекрасно сознавал свои слабости, называл себя „жалким человеком”, которым управляют стихии. То же отмечал в нем и В. П. Боткин, когда не без иронии говорил, что Тургенев „легкомысленный мальчик, который не знает веса своим шуткам”. А шутки эти порой больно задевали самолюбие того, к кому относились. Тургенев допускал их и по отношению к Толстому. Иногда он отзывался о нем очень резко. „Ни одного слова, ни одного движения в Толстом, — говорил он,–нет естественного. Он вечно рисуется. И я затрудняюсь, как объяснить в умном человеке эту кичливость своим захудалым графством… Хоть три дня в щелоке вари русского офицера (Толстой тогда еще носил офицерский мундир—Н. J1.), а не вываришь из него юнкерского ухарства; каким лаком образованности ни отполируй такого субъекта, все-таки в нем просвечивает зверь”.
Личное поведение Толстого, его увлечение балами, вечерами, цыганами также вызывало решительное осуждение со стороны Тургенева. „Вот все время так… — говорил он А. А. Фету. — Вернулся из Севастополя с батареи, остановился у меня и пустился во все тяжкие. Кутежи, цыгане и карты во всю ночь; а затем до двух часов спит, как убитый. Старался удерживать его, но теперь махнул рукою”‘.
Однако это увлечение „беспорядочной” жизнью было у Толстого своего рода выражением неудовлетворенности окружающей жизнью. Такое отношение к ней в какой-то мере давало ему свободу проявления своих чувств, соответствовало его характеру, не терпевшему стеснения.
„С первой минуты,—писал он,—я заметил в молодом Толстом невольную оппозицию всему общепринятому в области суждений. В это короткое время я только однажды видел его у Некрасова вечером, в нашем холостом литературном кругу и был свидетелем того отчаяния, до которого доходил кипятящийся и задыхающийся от спора Тургенев на видимо сдержанные, но тем более и тигельные возражения Толстого.
Я не могу признать, говорил Толстой, чтобы высказанное вами было вашими убеждениями. Я стою с кинжалом или саблею в дверях и говорю: „Пока я жив, никто сюда не войдет”, вот это убеждение. А вы друг от друга стараетесь скрывать сущность ваших мыслей и называете это убеждением.
— Зачем же вы к нам ходите? задыхаясь и голосом, переходящим в тонкий фальцет (при горячих спорах это постоянно бывало), говорил Тургенев. Здесь не ваше знамя! Ступайте к княгине…
— Зачем мне спрашивать у вас, куда мне ходить! И праздные разговоры ни от каких моих приходов не превратятся в убеждения”1. (Везде подчеркнуто мною — Н. Л.).
В приведенных словах Фет подметил то, что соответствовало характеру и умонастроению Толстого того периода: оппозиционность к „праздным разговорам”, недоверие к суждениям собеседников и в то же время желание говорить, спорить на серьезные темы, но так, чтобы говорящий высказывал суждения ото всего сердца, из глубины души.
„Вот что между прочим передавал мне Григорович о столкновениях Толстого с Тургеневым на той же квартире Некрасова: Голубчик, голубчик, говорил, захлебываясь и со слезами смеха на глазах, Григорович, гладя меня по плечу. Вы себе представить не можете, какие тут были сцены. Ах, боже мой! Тургенев пищит, пищит, зажмет рукою горло и с глазами умирающей газели прошепчет: „Не могу больше! У меня бронхит!” и громадными шагами начинает ходить вдоль трех комнат.— „Бронхит, ворчит Толстой вослед, — бронхит воображаемая болезнь. Бронхит это металл!” Конечно, у хозяина, Некрасова душа замирает: он боится упустить и Тургенева, и Толстого, в котором чует капитальную (подчеркнуто мною — Н. Л.) опору „Современника”, и приходится лавировать. Мы все взволнованы, не знаем, что говорить. Толстой в средней проходной комнате лежит на сафьяновом диване и дуется, а Тургенев раздвинув полы своего короткого пиджака, с заложенными в карманы руками, продолжает ходить взад и вперед по всем трем комнатам. В предупреждение катастрофы подхожу к дивану и говорю: „Голубчик Толстой, не волнуйтесь! Вы не знаете, как он вас ценит и любит!”
— Я не позволю ему, говорит с раздувающимися ноздрями Толстой, нечего делать мне на зло! Это вот он нарочно теперь ходит взад и вперед мимо меня и виляет своими демократическими ляшками”1.
При описании этой сцены, к сожалению, ничего не сказано о предмете спора, но она ярко свидетельствует об отношении писателей к Толстому и Тургеневу, об их стремлении мирным путем разрешить те недоразумения, которые возникали между ними; и в то же время в ней отчетливо вырисовывается взгляд Некрасова на Толстого, как на „капитальную опору” „Современника”.
В. П. Боткин в письме к А. А. Фету, касаясь взаимоотношений Тургенева и Толстого, пытается указать на некоторые факты, являвшиеся причиной недоразумений. „Сцена, бывшая у Тургенева с Толстым,— писал он,—произвела на меня тяжелое впечатление. Но я думаю, что в сущности у Толстого страстно любящая душа и он хотел бы любить Тургенева со всею горячностью, но к несчастью, его порывчатое чувство встречает одно кроткое, добродушное равнодушие. С этим он никак не может помириться. А потом, к несчастью, ум его находится в каком-то хаосе представлений, т. е. я хочу сказать, что в нем еще не выработалось определенного воззрения на жизнь и дела мира сего. От этого так меняются его убеждения, так падок он на крайности. В душе его кипит ненасыщаемая жажда, говорю ненасыщаемая, потому что, что вчера насытило его, нынче разбивается его анализом. Но этот анализ не имеет никаких прочных твердых реагентов, и от этого в результате своем улетучивается ins blаuе hinein („в голубое ничто”—Н. Л.).
Боткин справедливо отмечает у Толстого любящую, порывистую душу, его стремление сблизиться с писателями, жажду познания, склонность к анализу, духовную „ненасыщаемость” окружающим, но тут же допускает ошибку, полагая, что все это происходит оттого, что у Толстого не выработалось еще определенное мировоззрение, нет „прочных твердых реагентов”. Если бы Толстой в то время не имел своей точки зрения „на жизнь и дела мира сего”, то с ним не о чем было бы говорить, не стоило бы на все его возражения и обращать внимания. Споры как раз и разгорались из-за того, что его понимание действительности, искусства, литературы противоречило во многом тем взглядам, которых придерживались писатели. Правда, следует иметь в виду, что это понимание действительности у Толстого было сложным, противоречивым; оно не отличалось ясностью и определенностью и, в свою очередь, давало право и Тургеневу, и Некрасову, и Чернышевскому высказывать резкие критические замечания в его адрес. Так, Некрасов, в письме к Тургеневу совершенно справедливо указывал на то, что „больно видеть, что Толстой личное свое нерасположение к Чернышевскому, поддерживаемое Дружининым и Григоровичем, переносит на направление, которому сам доныне служил и которому служит каждый честный человек в России” (подчеркнуто мною— Н. Л.).
понимал их и изображал в своих произведениях. Чернышевский написал специальную статью о „Детстве”, „Отрочестве” и военных рассказах, в которой указал на бессилие либеральной критики правильно понять и истолковать творчество Толстого. Он подчеркнул такую особенность его дарования, как умение раскрывать „диалектику души”. Своей статьей критик стремился помочь автору „Детства” развиваться в передовых рядах русских писателей-реалистов.
В письмах 1856 года Тургенев говорил о необузданности Толстого, отмечал то, что коробило и возмущало его. Но вместе с тем он постоянно подчеркивал, что никогда не перестанет любить его как писателя, который идет своим путем в литературе и крепко стоит на своих ногах.
Тургенев соглашается с Толстым, что статьи Чернышевского „Очерки гоголевского периода русской литературы» написаны в резких тонах, но в них, указывал он, впервые после запрещения с уважением называлось имя В. Г. Белинского, „который всю жизнь был—не скажу мучеником—(Вы громких слов не любите)—но тружеником, работником спекулятора, который его руками загребал деньги и часто себе приписывал его заслуги—(я сам был не раз тому свидетелем); вспомните, что бедный Белинский всю жизнь свою не знал не только счастья или покоя, — но даже самых обыкновенных удовлетворений и удобств; что в него за высказывание тех самых мыслей, которые стали теперь общими местами, со всех сторон бросали грязью, камнями, эпиграммами, доносами; что он смертью избег судьбы, может быть, очень горькой,—и неужели Вы, после всего этого—находите, что две—три статьи в похвалу его, написанные, может быть, несколько дифирамбически,— уже слишком великая награда, что этого уже сносить нельзя— что это „тухлые яйца”?”
И тут же автор „Записок охотника” с уверенностью заявляет, что через десять лет, когда они встретятся вновь, Толстом по-иному будет говорить о статьях Белинского и его заслугах в русской литературе. Тургенев в том же письме осуждает неправильный взгляд Дружинина на Белинского, называя его „детским” или „старческим”, разъясняет Толстому истинный смысл статей великого критика и их роль в борьбе против романтизма, за создание реалистического искусства. „Дело шло,—писал Тургенев,—о ниспровержении целого направления, ложного и пустого, дело шло об разрушении авторитета, мнимой славы и величавости. Пока этот авторитет признавался—нельзя было ожидать правильного и здравого развития нашей словесности—и благодаря той статье Белинского о Марлинском — да еще двум— трем таким же о Бенедиктове и др.—мы пошли вперед”. Очень осторожно он намекает Толстому на его дружбу с Дружининым и тут же, как бы вскользь, говорит: „Дело хорошее—только, смотрите, не объешьтесь и его”.
Высказывания критиков-демократов, а также Тургенева не прошли бесследно для Толстого. Они обостряли его интерес к насущным проблемам времени, помогали шире смотреть на жизнь, во многом способствовали освобождению от налета барства и юнкерства, побуждали к основательному изучению наук, искусства, литературы. И уже к концу 1856 г. у Толстого зарождается сомнение в силе и актуальности тех идей и настроений, которые утверждали сторонники „чистого искусства”, в частности Дружинин, поддерживать дружеские отношения с которым становилось „немного тяжело”. В дневниковую запись от 13 ноября 1856 г. Толстой вносит резкую фразу по адресу некоторых близких людей: „В 4-м часу к Дружинину, там Гончаров, Анненков, все мне противны, особенно Дружинин. Толстому становится „очень грустно с ними”, а одна из статей Дружинина заставила его глубоко задуматься над тем, „не вздор ли это все”, что тот пишет.
„Одиночество для меня тяжело, а сближение с людьми невозможно”. В этой фразе — глубокий смысл. Так Толстой выразил свое душевное состояние того периода, когда находился на распутье: отходил от сотрудников „Современника” и охладевал к „бесценному триумвирату— Анненкову, Боткину, Дружинину. О своем отношении к ним Толстой говорил и в письме к С. Н. Толстому от 2 января того же года, подчеркивая, что «все умные разговоры” этих людей „становятся скучны”, 8 января 1867 г. он снова записал в дневнике, что ему тяжело с Дружининым „с глазу на глаз”.
Резко отрицательно Толстой отзывался в то время о славянофилах, у которых „их отсталость переходит в нечестность”.
В начале 1857 г. Толстой сел за основательное изучение статей В. Г. Белинского, которые привели его в восторг.
„4 января. Встал во 2-м часу. Статья (Белинского—Н. Л.) о Пушкине — чудо. Я только теперь понял Пушкина”.
„умным и горячим”
Итак, под влиянием происходящих изменений в ЖИЗНИ, высказываний революционных демократов, Тургенева в Толстом в конце 1856 —начале 1857 гг. происходит сложная духовная борьба, возникает мучительное стремление найти смысл в жизни, правду, тот идеал, служению которому можно было бы отдать все свои силы. Наметившиеся изменения в его характере, воззрениях были отмечены современниками… „В нем происходит перемена к лучшему,— писал Тургенев из Парижа М. Н. Толстой 6 января 1857 г.— Дай бог ему успокоиться и смягчиться. Из него выйдет великий (без преувеличения) писатель и отличный человек”. Ту же мысль Тургенев высказал и 13 января, когда говорил, что в Толстом „совершаются самые благодатные перемены”, которые искренне радуют. Он советовал Толстому „разрастаться в ширину” и приблизиться к Шекспиру. Что же касается литературных произведений Толстого, то они находили у Тургенева высокую оценку, горячее сочувствие. Так, он совершенно правильно указал, что главное в повести „Утро помещика”—это мысль о невозможности сблизиться мужику и барину до тех пор, пока будет существовать крепостное состояние.
Революционные демократы всеми силами стремились к тому, чтобы Толстой стряхнул с себя случайный налет эстетизма и продолжал развивать в своем творчестве принципы критического реализма. Чернышевский приветствовал его поездку в Европу, возлагая на нее большие надежды. Ему представлялось, что это путешествие сможет сбить с Толстого „ту умственную шелуху, вред которой он кажется и начал понимать”.
Как свидетельствует Тургенев, который часто встречался с Толстым в Париже и Дижоне, в нем произошли изменения „к лучшему во многом”. „Этот человек,— писал Тургенев Полонскому,— пойдет далеко и оставит за собой глубокий след».
В это же время Толстой и Тургенев пристально вглядывались друг в друга, им хотелось достигнуть глубокого взаимопонимания, добиться того, чтобы при встречах пере стали „бегать мальчики в глазах”.
В приведенных высказываниях поражает, с каким вниманием следил Толстой за Тургеневым, подмечая каждый его шаг. И все же, несмотря на целый ряд неприятных черт характера, отмеченных в авторе „Рудина”, создатель севастопольских рассказов очень высоко ставил Тургенева как писателя, как человека, который искренне стремился к тому, чтобы сделать из Толстого „другого человека”.
В дневниковых записях за июль 1857 г., сделанных по возвращении из-за границы, не встречается уже ни одного высказывания, в котором отмечались бы отрицательные стороны Тургенева. Напротив, во всех трех записях второй половины года Толстой говорит о нем только с теплым чувством.
Тургенев неустанно заботился о том, чтобы автор „Детства” шел в литературе своим путем, создавал реалистические произведения, а не занимался „морально-политической проповедью”, как в „Люцерне”. Тургеневу хотелось, чтобы Толстой главным образом занимался литературой, ибо его призвание — быть художником жизни. Однако это пожелание не всегда положительно воспринималось многогранной, ненасыщаемой душой Толстого, который хотел все знать, все испытать.
В середине 50-х годов, как известно, Толстой увлекся мыслью об облесении России и составил об этом проект. В Ясной Поляне он проделал огромную работу по озеленению своей усадьбы. Лесоводство и садоводство настолько увлекли Толстого, что он был склонен оставить литературу и даже обвинял Тургенева в том, что тот хотел видеть в нем только писателя. Узнав об этом, Тургенев писал Толстому 7 декабря 1857 г. „Вы пишете, что очень довольны, что не послушались моею сонета — не сделались только литератором. Не спорю, может быть вы и правы, только я, грешный человек, как ни ломаю себе голову никак не могу придумать, что же вы такое, если не литератор: офицер? помещик? философ? основатель нового только хорошее. Смешно? Нельзя, бабушка. Все равно, как нельзя не двигаясь, не делая моциона, быть здоровым. Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость” .
„хочется опять умственных волнений и восторгов”, хочется активно вмешиваться в судьбу народа. Так из-под его пера выходит рассказ „Три смерти”, в котором сильно прозвучали мотивы критики крепостничества и который встретил положительный отзыв Тургенева.
В конце 60-х годов отношение Толстого к Тургеневу становится более ясным и определенным. Он окончательно убедился, что автор „Рудина” —„умный и даровитый человек”, хотя и „несноснейший в мире”. Толстой снова перечитал каждое новое произведение Тургенева, однако в оценке их не всегда был объективен! Так, он писал Л. Л. Фету 23 февраля I860 г.: „Прочел я „Накануне”. Вот мое мнение: писать понести вообще напрасно… Впрочем, „Накануне” мною лучше „Дворянского гнезда”, и есть в нем отрицательные лица превосходные—художник и отец. Другие же не только не типы, но даже замысел их, положение их не типическое, или уж они совсем пошлы. Впрочем, это всегдашняя ошибка Тургенева. Девица — из рук вон плоха… Вообще меня всегда удивляет в Тургеневе, как он со своим умом и поэтическим чутьем не умеет удержаться от банальности, даже до приемов”
Эта оценка шла вразрез со статьей Н. А. Добролюбова „Когда же придет настоящий день?’, посвященной тому же роману. Великий революционный демократ, бесспорно, был прав, увидев в романе „знамение времени”, оценив по достоинству главных героев романа Инсарова и, особенно, Елену Стахову, в образе которой автор в заостренной форме показал нарождавшийся тип „сознательно-героических натур” в русской общественной жизни, борца за общенациональные интересы. Подобные взгляды на борьбу, на активную роль женщины в освободительном движении Толстой не мог разделять в силу своих убеждений. Напротив, в „Войне и мире” образы Наташи Ростовой и Марии Болконской он как бы противопоставил тургеневским женским образам, в частности, Елене Стаховой, по-своему разрешая „женский” вопрос.
Во время вторичного путешествия по Европе Толстой снова неоднократно встречался с Тургеневым. Свое впечатление от встреч он выразил в письме к брату С. Н. Толстому 24 марта 1861 г. из Брюсселя: „С Тургеневым я, к удовольствию моему, кажется сошелся, и эти мальчики в глазах перестали бегать”.
Весной 1861 г. Тургенев и Толстой возвратились в Россию и, по предварительной договоренности, 26 мая приехали из Спасского к А. А. Фету в деревню Степановку, Здесь утром 27 мая произошла ссора, оборвавшая их связь на семнадцать лет.
Левенфельд и другие. Одни старались противопоставить Тургенева Толстому; другие, оправдывая одного, порицали другого; третьи—только передавали факты, отказываясь делать собственные выводы (как, например, Левенфельд, который утверждал, что „последний повод к этой крупной ссоре, все-таки, далеко для нас не выяснен”); четвертые — видели „разгадку” в том, что Толстой в Петербурге, „вместо пламенных пророков и учителей, к которым рвалась мятущаяся душа молодого писателя, …встретил людей буржуазных, довольных собою и ничтожных по характерам. И они ему опротивели”.
Подобное рассмотрение вопроса не может нас удовлетворить, ибо только запутывает его, не вскрывая существа дела. Как можно согласиться с утверждением П. Сергеенко, называвшего сотрудников „Современника”, революционных демократов Некрасова, Чернышевского и др. ничтожными, буржуазными людьми! Н. Толстой, неоднократный свидетель споров и ссор Толстого с Тургеневым, высказал интересные наблюдения относительно их причин. „Тургенев,— писал он,— не может примириться с мыслью, что маленький Лев идет совершенно самостоятельно и обходится без его (Тургенева — И. Л.) опеки”. Однако и это, верное по существу, заявление нельзя считать определяющим.
Из высказываний Толстого, Тургенева и многих их современников становится ясно, что не одна какая-то причина служила поводом для их сближения и ссор.
—„шаг вперед в художественном развитии всего человечества”, и это уже сказалось в его раннем творчестве). Но вместе с тем большое место здесь занимали и вопросы мировоззрения. Благотворительные цели, которым Тургенев придавал важное значение, Толстой воспринимал с иронией; страстность Толстого в основании новой религии абсолютно не волновала атеистическую натуру Тургенева; либеральная болтовня дворянских писателей до глубины души возмущала Толстого; „морально-политическая проповедь” Толстого, проводимая в „Люцерне”, осуждалась Тургеневым; эстетическим воззрениям Тургенева, как и многих других писателей, Толстой стремился противопоставить этические воззрения.
Все это в различное время и при известных обстоятельствах являлось одной из причин расхождения между ними и приводило в запальчивости, в возбуждении к едким остротам, доходившим до оскорблений, что, в свою очередь, либо подготавливало ссору, либо непосредственно являлось ее началом.
„Утром, в наше обыкновенное время, т. е. в 8 часов, гости вышли в столовую, в которой жена моя занимала верхний конец стола за самоваром, а я в ожидании кофея поместился на другом конце. Тургенев сел по правую руку хозяйки, а Толстой по левую. Зная важность, которую в это время Тургенев придавал воспитанию своей дочери, жена моя спросила его, доволен ли он своей английскою гувернанткой. Тургенев стал изливаться в похвалах гувернантке и, между прочим, рассказал, что гувернантка с английскою пунктуальностью просила Тургенева определить сумму, которою дочь его может располагать для благотворительных целей. „Теперь, сказал Тургенев, англичанка требует, чтобы моя дочь забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности”.
— И это вы считаете хорошим?—спросил Толстой.
— Конечно, это сближает благотворительницу с насущною нуждой.
— А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену.
— Я вас прошу этого не говорить!— воскликнул Тургенев с раздувающимися ноздрями.
— Отчет же мне не говорить того, в чем я убежден, -отвечал Толстой.
— Не успел я крикнуть Тургеневу: „перестаньте!” как, бледный от злобы, он сказал: „Так я вас заставлю молчать оскорблением”.
По другим источникам, Толстой, будто бы, прямо сказал Тургеневу, что он так воспитывает Полину потому, что она незаконная его дочь, а свою бы дочь не стал заставлять чинить худую одежду бедняков. Подобная фраза могла сорваться у Толстого только в силу предрассудков, и Тургенев, защищаясь, в нервном возбуждении, действительно, допустил резкость, что было совершенно не свойственно его мягкой натуре. Однако, он тут же осознал свою неправоту. „Ради бога, — сказал он, — обращаясь к хозяйке дома М. П. Фет, — извините мой безобразный поступок, в котором я глубоко раскаиваюсь” .
После ссоры Тургенев возвратился в Спасское, а Толстой поехал к И. П. Борисову в Новоселки, откуда отправил письмо Тургеневу. „Надеюсь, — писал oн, — что ваша совесть нам уже сказала, как вы не нравы передо мной, особенно и глазах Фета и его жены. Поэтому напишите мне такое письмо, которое бы я мог показать Фетам. Ежели же вы находите, что требование мое несправедливо, то известите меня. Я буду ждать в Богуславе”.
„В ответ на Ваше письмо, — сообщал он, — я могу повторить только то, что я сам почел своей обязанностью объявить Вам у Фета: увлеченный чувством невольной неприязни, в причины которой теперь входить не место, я оскорбил Вас безо всякого положительного повода с Вашей стороны и попросил у Вас извинения. — Это же самое я готов повторить теперь письменно — и вторично прошу у Вас извинения. — Происшедшее сегодня поутру доказало ясно, что всякие попытки сближения между такими противоположными натурами, каковы Ваша и моя, не могут повести ни к чему хорошему; а потому я охотнее исполняю мой долг перед Вами, что настоящее письмо есть, вероятно, последнее проявление каких бы то ни было отношений между нами. От души желаю, чтоб оно Вас удовлетворило, и заранее объявляю свое согласие на всякое употребление, которое Вам заблагорассудится сделать из него”.
К сожалению, это извинительное письмо не было получено Толстым, так как оно по ошибке было направлено в Новоселки, а адресат его в то время находился в Богуславе. В ожидании ответа, Толстой писал 28 мая Фету, что „послал другое письмо” Тургеневу, „довольно жестокое и с вызовом”, но и оно не дошло до адресата и осталось неизвестным. С. А. Толстая сохранила об этом такую запись: „Оттуда… (из Богуслава — Н. Л.) Лев Николаевич послал за ружьями и пулями, а к Тургеневу — письмо с вызовом за оскорбление. В письме этом он писал Тургеневу, что не желает стреляться пошлым образом, т. е. что два литератора приехали с третьим литератором, с пистолетами, и дуэль бы кончилась шампанским, а желает стреляться по-настоящему и просит Тургенева приехать в Богуслав к опушке леса с ружьями”.
Подтверждение содержания этой записи мы находим в письме Л. Н. Толстого к А. А. Фету от 28 мая 1861 г.: „Я не удержался, распечатал еще письмо от г. Тургенева в ответ на мое. Желаю вам всего лучшего в отношении с этим человеком, но я его презираю, что я ему написал, и тем прекратил все сношения, исключая, ежели он захочет, удовлетворения. Несмотря на все мое видимое спокойствие, в душе у меня было не ладно; и я чувствовал, что мне нужно было потребовать более положительного извинения от г-на Тургенева, что я и сделал в письме из Новоселок. Вот его ответ, которым я удовлетворился, ответив только, что причины, по которым я извиняю его, не противоположности натур, а такие, которые он сам может понять. Кроме того, по промедлению, я послал другое письмо довольно жестокое, с вызовом, на которое еще не получил ответа, но ежели и получу, то не распечатав возвращу назад”.
На письмо Толстого, направленное в Спасское, Тургенев ответил 28 мая: „Ваш человек говорит, что вы желаете получить ответ на Ваше письмо: —но я не вижу, что бы я мог прибавить к тому, что я написал. Разве то, что я признаю совершенно за вами право потребовать от меня удовлетворения вооруженной рукой; Вы предпочли удовольствоваться высказанным и повторенным моим извинением— это было в вашей воле. — Скажу без фразы, что охотно бы выдержал Ваш огонь, чтобы тем загладить мое действительно безумное слово. То, что я его высказал, так далеко от привычек всей моей жизни, что я могу приписать это ничему иному, как раздражению, вызванному крайним и постоянным антагонизмом наших воззрений. — Это не извинение, я хочу сказать — не оправдание, а объяснение. — И потому, расставаясь с вами навсегда,— подобные происшествия неизгладимы, и невозвратимы, — считаю долгом повторить еще. раз, что в этом деле правы были вы, а виноват я. Прибавляю, что тут вопрос не в храбрости, которую я хочу или не хочу показывать, а в признании за вами как права привести меня на поединок, разумеется, в принятых формах (с секундантами), так и права меня извинить. Вы избрали, что вам было угодно, и мне остается покориться вашему решению”.
На это письмо Толстой, по свидетельству С. А. Толстой, ответил такой короткой запиской: „Вы меня боитесь, а я вас презираю и никакого дела с вами иметь не хочу”.
„Оказывается, что граф Толстой оскорбился формализмом моих извинений. — Быть может, он прав; но, желая, прежде всего, быть искренним — я не мог извиниться иначе. Моя обязанность состояла в том, чтобы сделать эти формальные извинения как можно более полными, несомненными и гласными — и я так и сделал. Граф Толстой мог не принять такого рода извинения; но требовать другие — или, приняв их, оскорблять меня — уже выходило из черты того, что я признаю его правом. Однако; так как вызвать его было бы С моей стороны и смешно и странно, при том же я чувствую, что в его раздражении есть сторона законная, — то мне не остается ничего более, как предать это дело забвению — и предоставить графу Толстому судить обо мне как ему угодно”.
На этом обмен письмами между Толстым и Тургеневым временно прекращается. В дневнике Толстой записал 25 июня 1861 г.: „Замечательная ссора с Тургеневым; окончательная— он подлец совершенный, но я думаю, что со временем не выдержу и прощу его”.
В этой записи, сделанной несколько дней спустя после ссоры, мы чувствуем некоторое охлаждение злобы со стороны Толстого. И. Тенеромо записал такие слова Толстого по этому поводу: „Я помню, когда я вызвал на дуэль Тургенева, и, когда верховой с вызовом только отъехал от дома и я заслышал топот копыт его послушной лошадки…, как только для меня ясно стало, что дело уже делается, — я вдруг почувствовал, что весь пыл озлобления из меня вылетел, как вылетает заряд из ружья”…
Из приведенных высказываний видно, что после ссоры стала заметно ослабевать сила гнева и обиды с обеих сторон.
06 этом свидетельствуют оба писателя. И. С. Тургенев
„Я… находился в довольно странном положении все эти дни, а именно я чуть не подрался на дуэли… с графом Толстым, писателем. Надобно вам сказать, что между нами существовала давнишняя антипатия. Я его всячески избегал, но он, не переставая меня ненавидеть, все меня отыскивал и старался сближаться со мною. Не хочу о нем говорить ничего дурного; во всяком случае это весьма сложная и самомучащаяся натура. Он сходился со мной как будто для того, чтобы дразнить и бесить меня”.
22 сентября 1861 г., после значительного перерыва, Толстой записал в дневнике: „Я в Москве. О Тургеневе справедливо. Я уже хотел и почему-то не написал ему письма, в котором хотел просить прощения. А на другой день, 23 сентября, мы читаем: „Написал письмо Тургеневу”‘. К сожалению, содержание этого письма не известно. С. А. Толстая об этом рассказала так: „Прошло несколько времени, Лев Николаевич, живя в Москве, как-то раз пришел и одно из тех прелестных расположений духа, которое в жизни его находит на пего иногда, смирения, любви, желании и стремления к добру и всему высокому. И в этом расположеньи ему стало невыносимо иметь врага. Он написал Тургеневу письмо, в котором жалел, что их отношения враждебны, писал, что „если я оскорбил вас, простите меня, мне невыносимо грустно думать, что я имею врага”. Письмо было послано в Петербург, к книгопродавцу Давыдову, который имел дела с Тургеневым. Но оно не дошло еще до Тургенева, как он из Парижа написал Льву Николаевичу письмо, в котором упрекал его: „Вы всем рассказываете, что я трус и не хотел с вами драться. Так я требую за это удовлетворение, и буду с вами драться, когда приеду и Россию”.
Действительно, такое письмо было послано Тургеневым ко второй половине сентября 1861 г. В нем он упрекал Толстого в распространении лживых сведений о нем. Считая это оскорбительным, он вызывал Толстого на дуэль.
Это письмо было получено, о чем Толстой 8 (?) октября записал в дневнике: „Вчера получил письмо от Тургенева, в котором он обвиняет меня в том, что я рассказываю, что он трус, и распространяю копии с письма моего. Написал ему, что это вздор, и послал сверх того письмо…”
Вот текст его:
„Милостивый Государь, Вы называете в письме своем мой поступок бесчестным, кроме того, вы лично сказали мне, что вы „дадите мне в рожу”, а я прощу у вас извинения, признаю себя виноватым — и от вызова отказываюсь”.
Эти известия Тургенев встретил с радостью. „Я получил от Л. Н. Толстого письмо, — уведомлял он П. В. Анненкова 26 октября 1861 г., — в котором он объявляет мне, что слух о распространении им копии оскорбительного для меня письма есть чистая выдумка, вследствие чего мой вызов становится недействительным — и мы драться не будем, чему я, конечно, очень рад. Сообщите это Колбасину — и пусть он менее верит своим друзьям”.
Так закончилась эта ссора. Тем не менее дружеские связи были разорваны, хотя внимание к литературной деятельности друг друга писатели не утратили.
Вышедший в свет в 1862 г. роман Тургенева „Отцы и дети” наделал много шума. О нем горячо спорили, писали. СЛОВО „нигилист” вошло в разговорную речь.
Мимо такого произведения не мог пройти и Л. Н. Толстой, который начал его читать еще в рукописи в Спасском. 1 мая 1862 г. в письме к П. А. Плетневу он писал: „Тургеневский роман меня очень занимал и понравился мне гораздо меньше, чем я ожидал. Главный упрек, который я ему делаю— он холоден, холоден, что не годится для Тургеневского дарованья. Все умно, все тонко, все художественно, я соглашусь с вами, многое назидательно и справедливо, но нет ни одной страницы, которая бы была написана одним почерком с замираньем сердца, и потому нет ни одной страницы, которая бы брала за душу”.
„Довольно” Тургенева, высказал М. Н. Толстой сожаление по поводу отхода писателя от литературы: „Тургенев в Петербурге… Он назвал свою последнюю повесть „Довольно” и говорит, что бросил писать. Жалко, ему рано кончать”.
В процессе работы над эпопеей „Война и мир” Толстой снова вспоминает Тургенева и думает о том, каково будет его мнение. „Ваше мнение, — писал он А. А. Фету 23 января 1865 г.,—да еще мнение человека, которого я не люблю тем более, чем более я вырастаю большой, мне дорого— Тургенева. Он поймет”. Вспоминает Толстой и некоторые эстетические высказывания Тургенева, которые очень нужны ему в этой работе. „Мнение Тургенева о том, что нельзя на 10 страницах описывать, как NN положила руку, —говорил он А. А. Фету 10 мая 1866 г., — мне очень помогло, и я надеюсь избежать этого греха в будущем” .
Приведенные суждения не дают никакого основания сделать вывод, что между Толстым и Тургеневым все рухнуло. Напротив, каждый из них сохранил высокое мнение друг о друге как о писателе, и они не переставали проявлять взаимный интерес к творческой работе.
В феврале 1863 г. Тургенев в письме к И. П. Борисову выражает желание прочитать повесть „Казаки”. Познакомившись с рассказом Толстого „Поликушка”, он восхищается силой „этого крупного таланта”, называя отдельные страницы „удивительными”. „Даже до холода в спинной кости пробирает, а ведь у нас она уже и толстая, и грубая.
Мастер, мастер!..— так заключил Тургенев отзыв об этом рассказе в письме к Фету 25 января 1864 г.
„Казаки” привели Тургенева в восторг. „Эта вещь поистине удивительная и силы чрезмерной”, — писал он И. П. Борисову 5/17 июня 1864 г. Тут же Тургенев осведомляется о том, что делает Толстой, просит написать о нем. „Хотя мы с ним Монтекки и Капулетти, но я принимаю большое в нем участие и с удовольствием узнаю, что ему хорошо”.
С большим вниманием следил Тургенев за работой Толстого над романом „Война и мир”. 16/28 марта 1865 г. ОН сообщил И. П. Борисову, что прочел начало романа и, к огорчению, разочаровался в нем, так как он показался „положительно плох, скучен и неудачен”. В 1868 г. Тургенев снова перечитал весь роман и писал П. В. Анненкову, что в нем „есть целые десятки страниц сплошь удивительных, первоклассных — все бытовое, описательное (охота, катанье ночью и т. д.), но историческая прибавка, от которой собственно читатели в восторге,— кукольная комедия…” -Упрекая Толстого в излишнем психологизме, копании’ в исторических мелочах, Тургенев вместе с тем утверждал, что в романе есть такие места, которых, „кроме Толстого, никому в целой Европе не написать и которые возбудили во мне озноб и жар восторга” . Особенно восхищало его мастерское описание идущих в сражение двух батальонов 6-го егерского полка. О них Тургенев сказал: „Выше этого описания: я ничего не знаю ни в одной из европейских литератур. Вот это — описание! Вот как должно описывать”.
Высокую оценку роману Толстого Тургенев дал в письме к Я. П. Полонскому, назвав „Войну и мир” вещью удивительной, а автора — мастером, подобного которому у нас не имеется. Тургенев, наслаждаясь эпопеей, указывал, что отдельные места ее, „не умрут, пока будет существовать русская речь”, отмечал жизненность, свежесть, правдивость их. По его мнению, Толстой—„настоящий гигант между остальной литературной братьей”, „единственная надежда нашей осиротевшей литературы”.
Когда в начале 70-х годов Толстой заболел, Тургенева это очень обеспокоило. В 1873 г. он запрашивал А. А. Фета, почему тот ничего не пишет о Толстом. „Он меня „ненавидит и презирает”,—писал Тургенев,—а я продолжаю им СИЛЬНО интересоваться, как самым, крупным современным талантом”. Тургенева радует сообщение Фета о том, что Толстой его „не ненавидит”.
В 1874 г. Тургенев издает на английском языке „Три смерти” Толстого, а к осени обещает напечатать „Казаков”, которых он рассматривал, как „chef d’oeuvre Толстого и всей русской повествовательной литературы”.
„Анна Каренина”. В письме к Н. В. Топорову он писал, что ему очень „хочется прочесть роман”. Однако первые главы его не удовлетворили. „Анна Каренина”—сообщал он в письме к Я. П. Полонскому 13 мая 1875 г., — мне не нравится, хотя попадаются истинно великолепные страницы.—(Скачка, косьба, охота). Но все это кисло, пахнет Москвой, ладаном, старой девой, славянщиной, дворянщиной и т. д.”.
Последующие части романа произвели на Тургенева более сильное впечатление: „Некоторые страницы, например, свидание Анны Карениной с сыном, какое совершенство! Когда я прочитал эту сцену, у меня книга из рук выпала. „Да неужели,—говорил я мысленно: можно так хорошо писать?”
„Анны Карениной” Л. Н. Толстой пережил духовный кризис, нашедший отражение в „Исповеди”. Напряженные поиски смысла жизни привели его к разрыву с тем сословием, к которому он принадлежал по рождению и воспитанию. Он полностью переходит на позиции патриархального крестьянства.
Переоценивая свои взгляды на жизнь, на человеческие взаимоотношения, Толстой, естественно, вспомнил о дружбе-вражде с Тургеневым, с которым вместе прошел большой творческий путь.
В начале апреля 1878 г. он запросил у В. В. Стасова адрес Тургенева, а 6 апреля обратился к последнему с письмом:
„Иван Сергеевич.
В последнее время, вспоминая о моих с вами отношениях, я, к удивлению своему и радости, почувствовал, что я к вам никакой вражды не имею. Дай бог, чтобы в вас было то же самое. По правде сказать, зная, как вы добры, я почти уверен, что ваше враждебное чувство ко мне прошло еще прежде моего.
Если так, то, пожалуйста, подадимте друг другу руку, и, пожалуйста, совсем до конца простите мне все, в чем я был виноват перед вами.
Мне так естественно помнить о вас только одно хорошее, потому что этого хорошего было так много в отношении меня. Я помню, что вам я обязан своей литературной известностью, и помню, как вы любили и мое писанье и меня. Может быть, и вы найдете такие же воспоминания обо мне, потому что было время, когда я искренно любил вас.
Искренно, если вы можете простить меня, предлагаю вам всю ту дружбу, на которую я способен. В, наши года есть одно только благо — любовные отношения с людьми, и я буду очень рад, если между нами они установятся.
Может быть в этом письме Толстой несколько преувеличивает роль Тургенева, но бесспорным является то, что оно написано кровью сердца. Эмоциональную силу письма прекрасно почувствовал Тургенев, который, по воспоминаниям П. В. Анненкова, плакал, прочитав его.
8/20 мая 1878 г. Тургенев ответил:
„Любезный Лев Николаевич,
Я только сегодня получил Ваше письмо, которое Вы отправили poste restante. Оно меня очень обрадовало и тронуло. С величайшей охотой готов возобновить нашу прежнюю дружбу, и крепко жму протянутую мне Вами руку. Вы совершенно правы, не предполагая во мне враждебных чувств к Вам; если они и были, то давным давно исчезли — и осталось одно воспоминание о Вас, как о человеке, к которому я был искренно привязан, и о писателе, первые шаги которого мне пришлось приветствовать раньше других, каждое новое произведение которого всегда возбуждало во мне живейший интерес—душевно радуюсь прекращению возникших между нами недоразумений.
—и тогда мы, конечно, увидимся. А до тех пор желаю Вам всего хорошего — и еще раз дружески жму Вам руку.
Иван Тургенев”.
Действительно, Тургенев вскоре возвратился в Россию, л Петербург, откуда немедленно сообщил Толстому о намерении заехать в Тулу и о желании встретиться с ним.
„Мне самому хочется Вас видеть,—писал он, и к тому ж v меня есть поручение до Вас — то как хотите?—приедете ли Вы в Тулу—или я заеду к Вам в Ясную Поляну, откуда отправлюсь далее?”
8 августа 1878 г. Толстой выехал в Тулу, где и произошла первая встреча писателей после семнадцатилетнего перерыва. Тургенев прожил в Ясной Поляне два дня. Пребывание там произвело на него хорошее впечатление.
14 августа 1878 г. Тургенев писал Толстому из Спасского: „…Какое приятное и хорошее впечатление оставило во мне мое посещение Ясной Поляны, и как я рад тому, что возникшие между нами недоразумения исчезли так бесследно, как будто их никогда и не было. Я почувствовал очень ясно, что жизнь, состарившая нас, прошла для нас недаром—и что и Вы—и я —мы оба стали лучше, чем 16 лет тому назад; и мне было приятно это почувствовать”.
Перед отъездом в Париж Тургенев снова посетил Ясную Поляну, где пробыл три дня (2—4 сентября), радуясь тому, что там все смотрели на него „дружелюбным оком”.
Об этом посещении Толстой писал А. А. Фету 5 сентября 1878 г.: „Тургенев на обратном пути был у нас… Он все такой же, и мы знаем ту степень сближения, которая между нами возможна” . „Тургенев был опять и был так же мил и блестящ,— сообщал он в тот же день и Н. Н. Страхову,— но, пожалуйста, между нами, немножко как фонтан из привозной воды. Все боишься; что скоро выйдет и кончено” . Оценка Толстым Тургенева в этих письмах по-прежнему строга и противоречива. Тургенев ему кажется „мил и блестящ”, но в то же время „играет в жизнь… в игра его невинная и не неприятная, если в малых дозах”.
„Казаков” в Англии к Америке, об интересе к нему английского ученого Рольстона, который собирался написать статью о романе „Война и мир” и краткую биографию его автора. Однако предложение Рольстона в то трудное для Толстого время идейного перелома показалось ему весьма неприятным. Одно лишь упоминание в печати о его писаниях вызывало в Толстом сложное чувство, „в котором главная доля eесть стыд и стpaх, что надо мной смеются”. Тургенев как раз и затрагивал эти больные стороны в письме от 15/27 ноября1878 года. Имея в виду именно последнее, Толстой сообщал А. А. Фету: „Вчера получил от Тургенева письмо. И знаете, решил лучше подальше от него и от греха. Какой-то 1вдира неприятный”.
„Войну и мир” и рекомендовал прочитать роман Тэну, Абу, Флоберу. Последний писал Тургеневу: „Благодарю, что вы дали мне возможность прочесть роман Толстого. Это перворазрядная вещь! Какой художник и какой психолог! Два первые тома изумительны… Мне кажется, что есть места, достойные Шекспира! Мне случалось вскрикивать от восторга во время чтения, а оно продолжается долго! Да, это сильно! Очень сильно!”
Сам Тургенев поместил в газете „XIX Siecle” замечательную статью о „Войне и мире”, в которой по достоинству оценил это национальное произведение, его глубину, самобытность, оригинальность, исключительные художественные достоинства.
„Я хочу говорить об историческом романе моего соотечественника, графа Льва Толстого, „Война и мир”, перевод которого только что издан фирмою Гашетт,—писал он 20 января 1880 г.,— Лев Толстой — наиболее популярный из современных русских писателей, а „Война и мир” смело можно сказать,—одна из замечательнейших книг нашего времени. Дух эпоса веет в этом обширном произведении, где мастерски обрисован общественный и частный быт России в первые годы нашего века. Целая эпоха, богатая великими событиями и крупными фигурами…, целый мир, множество типов, схваченных живьем, из всех кругов общества, развертываются перед читателем. Способ, каким граф Толстой обрабатывает свой предмет, столь же своеобразен, как и нов; это —не метод Вальтер Скотта, и, само собой разумеется, также не метод Александра Дюма. Граф Толстой— русский писатель до мозга костей; и те из французских читателей… будут вправе сказать себе, что „Война и мир” дала им более непосредственное и верное представление о характере и темпераменте русского народа, вообще о русской жизни, чем если бы они прочитали сотни сочинений по этнографии и истории… Это — великое произведение великого писателя—и это подлинная Россия”.
Высказывание это свидетельствует о глубоком и вдумчивом отношении Тургенева к роману и об искреннем уважении к могучему дарованию его автора.
Толстой, переживавший в то время религиозно-нравственный кризис и всецело поглощенный „Исследованием догматического богословия”, отходил от художественного творчества. Новые настроения звучат в его письме к Н. Н. Страхову от 4 мая 1880 г., вскоре после посещения Тургеневым Ясной Поляны: „С Тургеневым много было разговоров интересных. До сих пор, простите за самонадеянность, все, слава богу, случается со мной так: что это Толстой какими-то глупостями занимается. Надо ему сказать и показать, чтобы он этих глупостей не делал. И всякий раз случается так, что советчикам станет стыдно и страшно за себя. Так, мне кажется, было и с Тургеневым. Мне было с ними тяжело и утешительно. И мы расстались дружелюбно”.
с радостью отмечал, что „теперь только после всех перипетий нашего знакомства вполне сошелся с вами и что теперь я все ближе и ближе буду сходиться с вами”8. 8—10 июля Толстой посетил Тургенева в Спасском. Это пребывание прошло в обстановке взаимного понимания и уважения.
В 1882 г. обострилась болезнь Тургенева, которая вскоре лишила его возможности передвигаться. Известие об этом произвело на Толстого тяжелое впечатление, и он хотел немедленно ехать в Париж. В свою очередь, Тургенев желал возвратиться в Россию, дружески побеседовать с Толстым. С большим волнением прочитал Тургенев „Исповедь” Толстого. Она произвела на него сильное впечатление своей искренностью, но многое ему и не понравилось, так как „построена она вся на неверных посылках —и, в конце концов, приводит к самому мрачному отрицанию всякой живой, человеческой жизни…”
Тургенев начал большое письмо к Толстому. Однако не окончил его, не желая снова „впасть в спорный тон”. Имея в виду его резкие высказывания в „Исповеди” относительно литературы, Тургенев хотел убедить Толстого снова вернуться к активному художественному творчеству.
В 1882 г., по просьбе С. А. Толстой, Тургенев выслал Толстому свой рассказ „Перепелка”, изданный в сборнике „Рассказы для детей И. С. Тургенева и гр. Л. Н. Толстого” рисунками Васнецова, Репина, Маковского и Сурикова. В 1883 г. Толстой сказал, что ему очень понравились „Стихотворения в прозе” Тургенева, написанные в последние годы его жизни.
В январе 1883 г. состояние Тургенева еще более ухудшилось. Надежды на выздоровление и возвращение в Россию гасли. И тогда, предчувствуя скорую смерть, Тургенев обратился к Л. Н. Толстому с письмом-завещанием, в котором еще раз высказал горячую просьбу — вернуться к художественному творчеству.
„Милый и дорогой Лев Николаевич,— писал он.—Долго вам не писал, ибо был и есть, говоря прямо, на смертном одре. Выздороветь я не могу, и думать об этом нечего. Пишу же я вам, собственно, чтобы сказать вам, как я был рад быть вашим современником, и чтобы выразить вам мою последнюю, искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Ведь этот дар вам оттуда же, откуда все другое. Ах, как я был бы счастлив, если б мог подумать, что просьба моя так на вас подействует!! Я же человек конченный — доктора даже не знают, как назвать мой недуг… Ни ходить, ни есть, ни спать, да что! Скучно даже повторять все это!—Друг мой, великий писатель русской земли — внемлите моей просьбе! Дайте мне знать, если вы получите эту бумажку, и позвольте еще раз крепко, крепко обнять вас, вашу жену, всех ваших, не могу больше, устал”.
Тургенев не дождался ответа. 3 сентября 1883 г. он скончался. Смерть его потрясла Толстого „… Когда пришло известие о его кончине,— рассказывал И. Л. Толстой,—папа несколько дней только об этом и говорил, и везде, где мог, выискивал разные подробности о “его болезни и последних днях” . „Смерть Тургенева я ожидал,— писал Толстой Н. Н. Страхову,— а все-таки очень часто думаю о нем теперь. В доме Толстого после смерти Тургенева неоднократно перечитывали его произведения.
„О Тургеневе все думаю и ужасно люблю его,—писал Толстой в сентябре 1883 г.,—жалею и все читаю. Я все с ним и живу; непременно или буду читать или напишу и дам прочесть о нем… сейчас читал Тургенева „Довольно”. Прочти, что за прелесть”.
В яснополянской библиотеке Л. Н. Толстого, среди произведений классиков художественной литературы, хранятся сочинения И. С. Тургенева с толстовскими пометками: подчеркиванием, загнутыми уголками. Тут мы находим „Сочинения И. С. Тургенева”, изданные братьями Салаевыми в 1880 Г. в десяти томах (отсутствует 4-й том); сборник сочинений ‘Тургенева, изданный в 1876 г., куда вошли „Записки охотника”, „Рудин”, „Ася”, „Дворянское гнездо”, „Дым”, „Отцы и дети”; упомянутые иллюстрированные „Рассказы для детей И. С. Тургенева и гр. Л. Н. Толстого” (1883 г.); рассказ „Перепелка” в сборнике „Малым ребятам” с рисунками Е. Бем, В. Васнецова и В. И. Сурикова; „Первое собрание писем И. С. Тургенева” 1884 г.; „Неизданные письма к г-же Виардо и его французским друзьям 1846—1882 гг.) и другие.
Все это еще раз свидетельствует о том, что произведения Тургенева служили для Толстого предметом раздумий, побуждали дать справедливую оценку их автору как великому русскому писателю.
„Моя жизнь”. Постоянное перечитывание Толстым Тургенева, возросший интерес к нему и многочисленные высказывания о нем после смерти,— все это ярко свидетельствует о том, что внимание к нему у Толстого не угасло. Теперь он, напротив, стремился оценить Тургенева полно, объективно, отметив сильные и слабые стороны его таланта.
Толстой дал замечательный отзыв о Тургеневе в беседе с Данилевским: „Это был до конца своих дней независимый,, неутомимо пытливый ум… Я всегда его ценил высоко и сердечно любил, несмотря на нашу ссору, которую я уже давно забыл. Это был настоящий самостоятельный художник, который никогда до того не унижался, чтобы служить потребностям минуты; он мог заблуждаться, но его заблуждения были откровенны, как и он сам”.
Так же высоко отозвался Толстой о Тургеневе и в письме к Н. Н. Страхову от 30 ноября 2883 г.: „Чем больше живу, тем больше ценю людей без заминки. Вы говорите, что помирились с Тургеневым. А я очень полюбил. И забавно, за то, что он был без заминки… Ведь Тургенев и переживет Достоевского и не за художественность, а за то, что без заминки”.
После смерти Тургенева Толстой собирался выступить с докладом о нем в Московском университете, в Обществе любителей российской словесности, задумал написать статью, в которой хотел по достоинству оценить его литературное наследие.
Однако, по распоряжению царского правительства, заседание, посвященное И. С. Тургеневу, было отложено на неопределенный срок, да так и не состоялось.
„Я ничего не пишу о Тургеневе, потому что слишком многое и все в Одной связи имею сказать о нем. Я и всегда любил его; но после его смерти только оценил его как следует… Главное в нем это его правдивость… Тургенев прекрасный человек…, который хорошо говорит всегда то самое, то, что он думает и чувствует… Воздействие Тургенева на нашу литературу было самое хорошее и плодотворное. Он жил, искал и в произведениях своих высказывал то, что он нашел— все, что нашел. Он не употреблял свой талант (умение хорошо изображать) на то, чтобы скрывать свою душу, как это делали и делают, а на то, чтобы всю ее выворотить наружу. Ему нечего было бояться”.
„Записках охотника” он говорил, что они навсегда останутся драгоценным вкладом в русскую литературу. „А его картины природы! Это настоящие перлы, недосягаемые ни для кого из писателей…” Такова оценка творчества Тургенева, данная Толстым.
Страстный призыв Тургенева к Толстому вернуться. к художественному творчеству нашел отклик у писателя. В 80-е годы Толстой создает народную драму „Власть тьмы”, заканчивает рассказ „Холстомер”, замысел которого относился еще к 50-м годам, когда Толстой на прогулке делился им с Тургеневым, пишет „Крейцерову сонату”, начал „Плоды просвещения”, „Фальшивый купон”, а впоследствии подарил миру такие шедевры как „Воскресение”, „Живой труп”, „Хаджи-Мурат”, „После бала” и многие другие. До последних дней жизни Толстого влекло к художественному творчеству. Замыслы его были огромны.
Не переставал он думать о Тургеневе и перечитывать его произведения. В дневнике 6 марта 1905 г. Толстой записал: „Тургенев написал хорошую вещь: „Гамлет и Дон Кихот”.
Мы проследили вопрос о взаимоотношениях двух великих русских писателей. Материалы, освещающие его, свидетельствуют о наличии серьезных разногласий между ними. На этом основании многие исследователи стремились „доказать”, что два знаменитых художника слова не могли понять друг друга, ссорились почти всю жизнь и умерли непримиренными. В доказательство брались факты второстепенной и третьестепенной важности из их личной жизни.
время, в связи с каким обстоятельством было высказано то или другое суждение. Это необходимо иметь в виду особенно по отношению к Толстому, который не только произведениям Тургенева, но и своим давал очень резкие отрицательные и противоречивые оценки. Чаще всего эти суждения имели преходящее значение. В глубине души и Толстой и Тургенев сохраняли друг о друге высокое мнение. Оба прекрасно понимали свои духовные силы, понимали и то, что своими произведениями помогали пробуждению сознания русского народа. Многочисленные высказывания Толстого и Тургенева друг о друге, о литературных произведениях, свидетельства друзей и знакомых говорят о том, что они оба любили друг друга, взаимно помогали один другому в росте художественного мастерства, в развитии творческих дарований, направленных на процветание отечественной литературы.