ИЗ ДНЕВНИКА М. С. СУХОТИНА
1901
‹ГАСПРА›
12 ноября. ‹...› Л. Н. как-то очень опустился. Ослаб, постарел, все прихварывает. Сидит он в кресле в халате, очень нарядном, подаренном Таней, шелковая скуфья на голове, очень напоминает грим какого-то актера в роли еврея, не то из «Уриэль Акосты», не то из «Ami Fritz»1. Но все-таки продолжает всем интересоваться. С любопытством слушал мой рассказ о вегетарианской кухне в Москве. Сам мне рассказывал о посещении в. к. Николая Михайловича2. В первое посещение Николай Михайлович ему предложил три вопроса. О том, был ли Кузьмич Александром I? Очевидно, этот вопрос очень интересует Романовых. По словам Николая Михайловича, Александр III верил, что Кузьмич был Александр I. Показывал Николай Михайлович очень интересные записки по этому поводу. Но Л. Н. все-таки думает, что это был самозванец, нарочно напускавший на себя таинственность и говоривший загадочными фразами ‹...›3
Второй вопрос — это, почему Л. Н. считает кн. Шервашидзе4 таким негодяем и злодеем? Его проступки относительно духоборов будто бы преувеличены, а частью и вымышлены. Л. Н., кажется, убедил Николая Михайловича в противном.
Третий вопрос — секретный, Л. Н. при этом тонко улыбается1*.
Во второй приход Николая Михайловича Л. Н. его встретил словами: «Когда в доме скарлатина, нехорошо, если хозяин не предупреждает своих гостей об этом». Николай Михайлович очень испугался, так как живет у брата Александра Михайловича, а там дети; но Л. Н. продолжал: «Нет, это я говорю только для примера, а я считаю долгом вас предупредить, что вы ходите к человеку, непримиримо враждебно настроенному ко всему тому строю, которого вы один из представителей. Ведь между нами бездна, которую невозможно наполнить. Вы, вероятно, не читали всего, что я писал. Например, моя статья о l’alliance Franco-Russe?5 Ведь там я прямо говорю, что нет на свете правительства отвратительнее русского». На это Николай Михайлович возразил, что он все это знает, но что взгляды Л. Н. вовсе не мешают знакомству, что разделяют Л. Н. с правительством главным образом его последователи, которые так его компрометируют. Будто даже Александр III очень почитал и уважал Л. Н.
О государе Николай Михайлович отзывался как о человеке очень добром, но совершенно безвольном. Окружающие его люди заставляют его делать все, что им вздумается, а люди эти ничтожные, кроме Витте, ко орый, по крайней мере, умен. Л. Н. поверил Николаю Михайловичу свое желание написать государю большое письмо, в котором он хочет пред смертью изложить ему все то, что считает нужным делать и не делать6. Николай Михайлович сказал, что государь наверно прочтет это письмо, но, чтобы оно произвело какое-нибудь действие, «пишите добрее и добрее». Л. Н. нашел этот совет небесцельным. Николай Михайлович произвел на Л. Н. впечатление «обыкновенного гвардейского офицера». Не умный и не глупый, самоуверенный, «с преувеличенно широкими движениями», с лицом человека пожившего. По-моему, немножко ребячливо со стороны Л. Н., что он ему ни разу не сказал «ваше высочество», а на своем портрете сделал просто надпись «Лев Толстой», чтобы избегнуть «его высочеству», и даже визита ему не отдал. Это вроде того, как он, встретив в. к. Александра Михайловича с Ксенией, в упор смотрел ему в глаза, ожидая первого поклона от Александра Михайловича. Между тем Александр Михайлович пред этим сам a fait des avances2*, прислав разрешение гулять по его владениям, а затем прислав адъютанта узнать мнение Л. Н., какой строить памятник в Севастополе в память войны, на что Л. Н. ответил, что в. к. Александру Михайловичу должны быть известны его взгляды на войну, а потому, чем более памятник будет внушать отвращение к войне, тем лучше.
ТОЛСТОЙ и М. С. СУХОТИН ЗА ШАХМАТАМИ
Рисунок Т. Л. Сухотиной-Толстой, 1908 г., Ясная Поляна
Музей Толстого, Москва
. ‹...› Л. Н. снова рассуждает об одной добродетели, которая считается таковой лишь у китайцев — а именно об уважении. Эта добродетель — увы! — у нас совсем не известна. Но ведь и сам Л. Н. грешит против уважения к чужому убеждению. Стоит вспомнить возмутительную главу в «Воскресении», где описывается обедня с оскорблениями и издевательствами над чужими верованиями.
Грустен Л. Н., и эта грусть понятна. Он говорил Лизе Оболенской7, а потом и мне, что когда он совсем здоров или когда он умирает (как это было летом), он чувствует себя совсем готовым к смерти: все ему ясно и просто кажется. А теперь ни то, ни се, и на душе у него смутно. Рассказывал Л. Н. о прекрасной смерти Павла Бакунина8, вполне сознательной и безбоязненной, о чем ему вчера передавала вдова Бакунина. В день смерти он спрашивал у окружающих: «Смотрите мне в глаза; видна ли в них та отрешенность от жизни, которая была у Андрея Болконского? Для меня вы все теперь далеко, далеко; и всё мне тут чуждо стало». У вдовы есть интересные записки о муже.
У Л. Н. я эти дни вижу тоже что-то странное в глазах: бледнеют и гаснут эти полные жизни замечательные глаза, и точно мысль у него куда-то уходит и где-то бродит, безучастная ко всему окружающему. И в шахматах он стал слабее. Я его бью безо всякого труда, тогда как в тот мой приезд я у него выигрывал мало.
14 ноября. ‹...› Был вчера кн. А. Д. Оболенский9. Не понравился он мне. Самоуверенный, речистый, frondeur et boudeur3*, по своему настоящему положению (не у дел — из товарища министра в Сенат), он неминуемо обратится в «как прикажете?», если ветер подует благоприятно и его поставят у руля. Глядя на него, я вспомнил, как Л. Н. выразился раз о М. Стаховиче10. То было прошлым летом. Я приехал в Ясную, когда Л. Н. едва стал поправляться от своей чуть не унесшей его в могилу болезни. Он лежал слабый, бледный, с полузакрытыми глазами на постели, а я ему рассказывал всякие новости и между прочим передавал ему содержание речи Стаховича к губернским предводителям в Москве. Когда я произнес заключительные слова Стаховича:
«За бога на костер!
За царя на штыки!
За народ на плаху!..»
«А за двугривенный куда угодно», — быстро дополнил это четверостишие Л. Н., открыв глаза. Относительно Стаховича это было несправедливо, как доказала теперь его речь о свободе совести, речь, за которую, конечно, он ни одного «двугривенного» от начальства не получит.
Но кн. Оболенский, как мне показалось, именно «за двугривенный куда угодно», конечно, если этот «двугривенный» будет очень крупный, в виде, например, портфеля министра внутренних дел ‹...›
ître засвидетельствовать свое почтение, но что у них с ним общего мало и что они на него смотрят снисходительно, уважая в нем прошлоенастоящее ушло вперед. Это я особенно заметил, когда Л. Н. осторожно и смягчая выражения стал выговаривать Горькому за его отношение к (его речь11 и то, что он теперь собирается написать12). Горький вдруг как-то чудно́ положил подбородок на стол и, умильно глядя на Л. Н., стал говорить приторно-нежно о том, что всякие советы Л. Н. ему очень приятны, а не только что не обидны, но что публику Видно, что избалован неожиданными и незаслуженными успехами. Подчеркнуто окает, как истый северянин. Фигура у него типичная и врезывающаяся в память. Крупный, лицо широкое, с серыми умными глазами, прямые длинные волосы зачесаны назад, небольшие плебейские бесцветные усы. Голос басистый, глубокий, очень сильный, которому мог бы позавидовать любой соборный диакон. Одет в черную суконную рубаху русского покроя с косым воротом. Говорил больше других. Рассказывал о том, как, когда он ехал сюда, пред Москвой, в Рогожской, его заставил выйти из вагона жандармский офицер, усадил в другой вагон, прицепленный к товарному поезду, провез мимо московской станции (он ехал из Нижнего) и доставил в Подольск, где и высадил его. Оттуда уж он сел на почтовый поезд, с коим и прибыл в Севастополь. Было это сделано, чтобы провалить манифестацию студентов, собравшихся на московской станции встретить Горького.
Рассказывал о Зарубине13 (старик, знакомый Л. Н.). Недавно Зарубин, проходя мимо рыбной лавки (в Нижнем), увидал, что там духовенство закусывает после молебна, бывшего по случаю открытия лавки. Задорный старик, заглянув в лавку, закричал: «Собираете» и еще что-то ядовитое. «Ой, смотри, старик, — крикнул протопоп, — будешь ругаться, отлучим, как твоего приятеля Толстого!» — «Не посмеете отлучить!» — «Отлучим!» — «Не отлучите!» — «Отлучим!» — «Не отлучите!» — «А ну-ка, дьякон, валяй!», — крикнул подвыпивший и раздраженный протопоп. Дьякон встал и отхватил всю анафему по всем правилам. «А теперь, хозяин, зови полицию!», — закричал Зарубин. Составлен был протокол, и делу дан законный ход. Дело Пастухова14, по словам Горького, будет замято. «Задарил». Отцу убитого ребенка дал 3000 р. Обещал построить ремесленное училище в 100 000. Взятка следователю. Близкое знакомство с прокурором судебной палаты Посниковым.
выслан. Вероятно, за стихотворение, которое начинается так:
То было в Турции, где совесть вещь пустая,
Где царствуют кулак, нагайка, ятаган,
Два-три нуля, четыре негодяя,
И глупый маленький султан.
. Спрашивал вчера Л. Н., сколько раз он писал царям. Он припоминает шесть писем15. Александру II — одно, с жалобой на обыск, который произвели в Ясной Поляне в его отсутствие в 62 или 63 г., Александру III — три, по поводу детей Хилкова16— два, по поводу свободы вероисповедания, и царю и его помощникам. «Кажется, больше не писал», — прибавил Л. Н. И ни на одно из этих писем ни слова ответа, никакого изменения в политике и в самовольных поступках правителей. Только Александр II ответил чрез гр. Александру Андреевну Толстую, выразив сожаление по поводу глупого и бестактного обыска. И тем не менее душа у Л. Н. так еще наивно доверчива, что он хочет еще раз писать Николаю II в надежде тронуть его сердце. Я ему высказал это, на что он сказал: «Я постараюсь, я все ему выскажу, про все дурное, что делается; скажу ему о жизни, о смерти». — «Да ведь этим не испугаете, раз он уверен, что живет как следует». — «Нет, это не может быть; он поймет то дурное, что он делает» ‹...›
25 ноября‹...› Владимир Чертков не понял, что для славы Л. Н. было бы много лучше вычеркнуть бестактную главу об обедне из «Воскресения». Чертков имел полную возможность это сделать ‹...› Мистицизм Соловьева был главной причиной того, что он и Л. Н. все больше и больше расходились с чувством затаенной враждебности друг к другу17.
26 ноября. На-днях опять был Бальмонт. Его испанистая наружность гармонирует с его занятиями: он занят Кальдероном. Немножко странен. Говорят, пьет. Рассказывал, за что и как был выслан из Петербурга (на два года с воспрещением въезжать в университетские города). На каком-то литературном вечере после избиения на Казанской площади прочел вместо значившегося в афишах стихотворения — стихотворение «Опричники»; на бис — «Сквозь строй»; еще на бис «То было в Турции». Гром рукоплесканий. Но в зале были и консерваторы. В числе их какие-то генералы. Во время перерыва человек 15 потребовали, чтобы полицейский офицер составил протокол. Затем был обыск у Бальмонта (нашли только адрес Вяземскому18). Затем был он вызван к Пирамидову (начальник охраны, который был недавно убит флагштоком в присутствии царской фамилии). А затем — фьють, — как говаривал Щедрин.
По вечерам читаем теперь «Записки» Волконского (декабриста). Очень интересно. Есть цензурные пропуски. Но в. к. Николай Михайлович, qui continue à faire la cour à Leon Tolstoi4*, прислал в письме выписки всего того, что цензура вычеркнула19‹...› На днях Л. Н. получил еще письмо от в. к. Николая Михайловича. Но чего оно касалось, не говорил. Это именно тот секрет, о котором я уже упоминал20. Отвечать придется Льву Николаевичу, и он собирается прямо написать, что это его слабость, но обращаться к в. к., титулуя его высочеством, ему очень не хочется. Когда еще с месяц тому назад он передавал в. к. свой портрет, на котором он, чтобы избегнуть ‹надписи› «его высочеству» и т. д., написал только Лев Толстой«Vous savez c’est une petitesse, mais...» — «Oh, oui je le sais, — перебил его великий князь, — mais que voulez-vous, j’avais tellement envie d’avoir votre portrait!» Л. Н. n’a pas relevé le qui pro quo, — так «petitesse»5* и осталось на счету в. к. ‹...›
Нынешним летом пришел в Ясную Поляну какой-то маляр побеседовать со Л. Н. Этот маляр между прочим рассказывал, что как-то получил работу в Харьковской семинарии. Он всегда интересовался духовными вопросами и был очень рад, что ему представится случай поговорить о боге там, где этим вопросом специально занимаются. Улучив минуту, он обратился к нескольким воспитанникам старшего класса, прося у них позволения поговорить с ними о боге. «Эх, милый мой, — сказал ему на это один из воспитанников, — мы этого самого бога давно уж на чердак забросили». Прочие только засмеялись. А кафедру епископальную занимал в то время Амвросий, тот самый Амвросий, который с год тому назад произнес свое постыдное «Слово» с просьбой, обращенной к правительству, об усилении полицейских преследований против еретиков, причем не удержался от самых гадких и несправедливых инсинуаций против Толстого21 ‹...› А ведь теперь эти самые семинаристы, «забросившие бога на чердак», уже церковнослужители, служат этому «заброшенному богу» кощунственно и притворно, но зато непритворно, а искренно проклинают этого мешающего им спокойно наслаждаться жизнью, все еще не умирающего Толстого, которому, к досаде попов, само бесцеремонное правительство не смеет вполне «заградить уста». Мне передавал доктор Сивицкий22 (из Харькова), что Амвросий очень мечтал пережить Толстого и даже приготовил «Слово» на смерть Толстого, но это ему не удалось. В самый тот день и час, как Л. Н., едучи в Крым, подъезжал к Харькову (в начале сентября), мертвое тело Амвросия перевозили по мосту, перекинутому чрез полотно железной дороги недалеко от вокзала.
Очень трудно понять, что это было за побоище в Павловках?23 старых штундистов, которых он знает, почти никто не участвовал в попытках разрушить церковь, а двинулись против церкви все какие-то новые сектанты24. Доведены были до этого грубого и бесцельного поступка сектанты систематическими дразнениями и оскорблениями со стороны духовного и полицейского начальства; так что, наконец, сектанты дошли до крайнего предела озлобления. С другой стороны, некто Дудченко25, бывший на днях у Л. Н., передавал ему, что все это дело на почве провокаторства. Сам Дудченко не мог пробраться в Павловки, а посылал туда свою жену, которая принесла следующие сведения. Возбуждал и агитировал среди сектантов какой-то человек, называвший себя отставным солдатом Федосеенко (?). Теперь оказывается, что он совсем не тот, за кого себя выдает. Руки у него белые, говорит по-французски. В острог посажен, но избит не был, хотя шел впереди толпы. Полицейские власти знали о том, что он агитировал, и о дне и часе погрома церкви были предупреждены. А посему тотчас же из соседних деревень были двинуты православные (так как местные православные к сектантам относились дружественно), и сектанты были страшно избиты. Если действительно тут играл роль провокатор, то и предварительное и судебное следствие вряд ли посмеет что-либо раскрыть.
ТОЛСТОЙ
Провокаторство еще яснее обозначилось в другом деле. Я говорю о тех нарочно распускаемых слухах о смерти Л. Н., преимущественно в Москве, которые вызвали брожение между студентами. Едва сумели успокоить студентов. В этом случае помогла Таня своими успокоительными телеграммами Дунаеву26 и Леве27. Даже мой Лева, консерватор, и тот пишет, что все эти волнения дело рук провокаторов. Его самого, шедшего по Скатертному переулку, остановили две дамы, ехавшие на извозчике. Одна из них подозвала Леву и, когда он подошел, сказала ему: «Сегодня ночью умер Л. Н. Толстой». Слышно, что многих студентов останавливали загадочные личности и передавали, что Л. Н. умер. Три московские газеты («Курьер», «Русские ведомости» и еще какая-то) получили телеграммы, что «в 2 часа ночи Л. Н. скончался». Выяснить этот вопрос путем печати и затем успокоить тем же путем волнение было нельзя, так как газетам запрещено что-либо печатать о Л. Н. К чему это провокаторство? Понять трудно. Все думают, что это сделано, чтобы проверить силы будущих манифестантов. А я думаю другое. Пущенной уткой хотят ослабить силу манифестаций, когда действительно умрет Л. Н. Иные не будут верить, быв раз обмануты, иные будут сомневаться, и, таким образом, лишь немногие начнут волноваться, панихиды служить, креп на рукава нашивать и т. п., — единодушия, а следовательно, и силы не будет. Говорят, что в случае действительной смерти Л. Н. на телеграфах запрещено принимать телеграммы о сем событии. Софья Андреевна заранее придумывает условные слова, чтобы известить близких. Если действительно слух о смерти Л. Н. пущен от начальства, это крайне возмутительно. Что за неуважение к человеческой личности! Ведь есть люди, которые искренно любят Л. Н. Кто и что вознаградит их за те страдания, которые им пришлось испытать?! Дунаев пишет, что он не помнит, чтобы он когда-либо так страдал от сердца, как в эту бессонную, страшную ночь накануне получения ответной телеграммы от Тани.
29 ноября28, чему он был очевидцем. Видел собственными глазами артиллерийского офицера, ударившего шашкой (в ножнах) казака столь сильно, что тот свалился с лошади. Видел пехотного офицера, у которого лицо все было исполосовано ударами нагайки. Его вели под руки барышня с волосами, сбившимися на одну сторону, и студент, у которого на лице висел лоскут содранной кожи. Один солдат был в роли провокатора. Обращаясь к публике, кричал «бейте казаков»; казаков возбуждал бить публику. Горький за ним долго следил, наконец, схватил его за шиворот. Полиция не хотела арестовать солдата. Горький сам стащил его в участок. Передавал, что бесцеремонное хватание людей и бессудное их заточение или даже умерщвление все увеличивается. Оказывается, что последний суд или подобие суда (конечно, при закрытых дверях) был в 87 г. над лицами, покушавшимися на Александра III29. Тоже, как и при Александре II, по улицам стояли убийцы с бомбами, но были схвачены. Их тайно повесили. Это было последнее подобие суда. А затем стали хватать и наказывать по произволу охраны. Писатель Короленко около восьми лет провел в Якутской области, сам не зная за что. Выпущенный наконец, он уехал в Америку. Имел там интервью с каким-то журналистом, которого удивил своим заявлением, что не знает, за что был наказан30. Тот напечатал этот разговор, прибавив от себя выражение удивления над порядками в России. Когда Короленко возвращался в Россию, то на границе жандармский офицер спросил его, куда он едет. «В Нижний». — «Относительно вас есть распоряжение, чтобы вы немедленно явились в Петербург в департамент полиции». Делать нечего, поехал в Петербург. Явился. Зволянский вышел. «Вы Короленко?» — «Короленко». — «Что это вы там в Америке наболтали, что не знаете, за что были сосланы?» — «Я, действительно, не знаю». — «А! не знаете? Так сейчас узна́ете». С этими словами ушел. Долго ждал Короленко, наконец вышел секретарь Зволянского и объявил ему, что он может уезжать31. Этим все и кончилось ‹...›
«Дочери вашей предложили уехать в Петербург, она и уехала». Старик — в Петербург. «Дочь ваша, — говорят ему в жандармском управлении, — в остроге в Твери». Старик — в Тверь. «Дочь ваша не в Твери, а сидит в остроге в Нижнем». Старик — в Нижний. «Всё вам наврали. Поверьте, что она в Петербурге». Так и пропала. А то вот еще. Был некто Бирюков, преподаватель кадетского корпуса в Нижнем. Жил очень тихо. Никого не видал. Был арестован, увезен. Мать и сестра тщетно хотели найти какой-либо след. Пропал бесследно.
Что это? За что такое презрение к человеку? За что безжалостность, бесправие, часто невольная несправедливость, может быть, иногда и умышленная? Кто это писал это ужасное положение об охране, которое подписал Александр III (в 83 г.)?32
Горький недоволен Крымом, живет тут против воли. Говорит, что природа здесь — олеография. Он, собственно, сослан теперь в Арзамас, но ходатайствовал о разрешении для поправления здоровья ехать в Крым. Позволили, но запретили почему-то жить в Ялте.
Говорили об его новом рассказе «История одного преступления»33, очень нам всем (и даже Л. Н.) понравившемся. Оказывается, что это быль. Горький был на суде и оттуда вынес этот сюжет. Главный убийца очень ярко описывал, как его дразнил угольщик своей теплой одеждой. В публике слышалось не негодование на преступление, а возгласы «вот дураки», в том смысле, что концов спрятать не сумели.
выносить одиночное заключение. Он мысленно переносил себя, куда ему вздумается. Например, он идет по такой-то улице, смотрит на магазины, на людей, входит в такой-то дом, подымается по лестнице, входит к приятелю, говорит то-то, ему отвечают и т. д. и т. д. Время проходит незаметно, и при этом он управляет воображением, а не воображение им, что бывает со многими заключенными, доходящими до галлюцинаций. Лопатин обладал большим хладнокровием. Раз ему нужно было уехать из России. Он имел паспорт французского подданного. За ним следили. На границе жандармский офицер заподозрил, что это Лопатин, и арестовал его. Лопатин притворился ни слова по-русски не понимающим и все время протестовал на чистейшем французском языке. Офицер сказал, что по телеграфу где-то наведет справки о нем. Чрез несколько часов офицер влетел в комнату, куда был посажен Лопатин, и радостно закричал ему по-русски: «Вы свободны!» — «Vous dites?»6* — спокойно спросил Лопатин. Ну тогда офицер вполне убедился, что это не Лопатин, угостил его ужином и вином и усадил на ближайший поезд. Переехав границу, Лопатин послал офицеру телеграмму с благодарностью за угощение и подписался — Лопатин34 ‹...›
А тот декабрист, которого приезд в Москву так живо и симпатично описал Л. Н., оказывается списан с Волконского35. Л. Н. в конце 50-х годов познакомился с ним в Москве, а затем видел его во Флоренции. Он произвел прекрасное впечатление на Л. Н.
Все становится очевиднее, что Л. Н. — увы! — многого не кончит из того, что у него начато. Всего обиднее мне за великолепного «Хаджи-Мурата». Еще летом после болезни Л. Н. говорил мне, что ему остается на один день работы и «Хаджи-Мурат» будет закончен. Но, видно, этого дня он никогда не найдет, так как теперь он пишет о религии, а если и успеет до смерти это закончить, то, наверно, увлечется каким-нибудь еще вопросом того же свойства. А между тем нового в этой области Л. Н. ничего не скажет. Он всё
ТОЛСТОЙ В ЯЛТЕ
Фотография, декабрь 1901 г.
Музей Толстого, Москва
9 декабря него прибавляются, так стал вести себя очень неосторожно, не думая о том, что может переутомить сердце. 4-го мы ходили пешком в Ореанду и сделали верст 8, так как сбились с какой-то короткой дорожки. Назад вернулись в экипаже. 5-го он ходил утром пешком, а после завтрака поехал верхом за Симеиз и сделал более 20 верст. Вечером говорил, что совсем не устал. 6-го вечером от 7—9 ч‹асов› он и я вдвоем много гуляли. Были в читальне, заходили к доктору Волкову, в больницу. Был удивительный лунный, теплый и тихий вечер. И Л. Н. и я жадно наслаждались во время этой прогулки. Много говорили и о жизни, и о смерти, и обо многом еще. Л. Н. меня поражал своей бодростью. Вернувшись, он почему-то сказал Тане: «Мы с твоим мужем очень хорошо поговорили; только не говори ему об этом». 7-го Л. Н. вздумал ехать в Ялту к Маше Оболенской36, там ночевать и 8-го вернуться. Поехал с Ильей и Андрюшей37 после завтрака. Там много ходил. Был у художника Мясоедова38. Вечером почувствовал себя нехорошо. Сделались перебои. В коридоре вдруг голова закружилась, и он чуть не упал. Ночь провел недурно. Утром много писал. Пред завтраком почувствовал стеснение в груди, и снова начались перебои. 9-го хотел вернуться, но доктор Альтшуллер39 его не пустил. Сейчас я с доктором говорил по телефону. Неминуемой опасности нет, но Л. Н. до того себя переутомил за последние дни, что нужен продолжительный покой. Сейчас еду с Софьей Андреевной в Ялту.
‹ЯЛТА›
10 декабря. Кажется, и на этот раз Л. Н. увернется от этой неприятной гостьи — смерти. По крайней мере и я вынес такое впечатление, и Альтшуллер перестал за него тревожиться. Перебои стали реже, общее самочувствие лучше. Но все-таки диагноз Альтшуллера тревожен: перерождение (не жировое) сердечной мышцы. Обязательна большая осторожность и избегание всякого переутомления. Духом я его нашел бодрым. Говорит, что самочувствие совсем иное, чем летом, так как не чувствует близости смерти, хотя «вот, например, Леонид Оболенский40 тоже ничего особенного не чувствовал, пошел спать и вдруг и захрипел». Сознается, что очень устал после прогулки в Ореанду, а le coup de grâce7* было чтение вслух «Памяток»4142 третьего дня, написал 8 страниц, но все это надо бросить, так как это «совсем не то», а теперь он понял, в чем суть, а именно, что церковь вполне права, что борется против свободы совести, что церковник не может протестовать против преследований за веру и т. д., но тут Л. Н., видимо, стал очень волноваться, и я его просил оставить этот разговор.
Оказывается, в. к. Николаю Михайловичу он ответил письмом, которое начал так: «Любезный Николай Михайлович! Такого рода обращение примите за желание относиться к вам, как человек к человеку». Что дальше написано, неловко было у него спросить, а любопытно. Вернувшись домой, узнал, что Ольга Толстая сняла копию с этого письма. Она же и адрес надписала с полным титулом43.
Альтшуллер обещает, что Л. Н. вернется в Гаспру через два дня.
Курьезно было сегодня прочесть в газетах высочайший рескрипт Драгомирову с восхвалением его воспитательной деятельности (то есть его «Памятки» отчасти), за что ему жалуется Андреевская лента. Ну за «Памятки» Л. Н-у достанется, пожалуй, нечто иное.
что его убеждения такие-то несовместимы с наименованием сына православной церкви. Таким образом, будто бы не церковь отлучила Л. Н., а он сам себя отлучил, а церковь только об этом свидетельствует. Казуистическое объяснение. Но вот Иоанн Кронштадтский, которого нельзя не назвать одним из столпов православия, говорит «Слово» («Московские ведомости» 5 дек. № 335), в коем выражается о Л. Н. так, что он «праведно от церкви — по слову Апостола — анафема да будет». К чему же тогда все это иезуитское вилянье нашего духовенства?
11 декабря. Вчера пили чай у Горького. Сынишка у него называет отца Алексеем, а мать Катюшей. Это экзажерация8* простоты, доведенной до nec plus ultra ‹...›
. ‹...› Видел я Л. Н. Сегодня не решается переехать из-за сырости. Бодр, в духе. Был несколько расстроен обыском у Михайлова, Мануйлова44. Хозяйка дома Оболенских, где теперь живет Л. Н., потребовала, чтобы был внесен в книгу сей неудобный квартирант. Маша за отца внесла ответы в разные графы, но на вопрос, какого вероисповедания, с одобрения отца вписала — неправославного.
По поводу обысков и арестов в Ялте Л. Н. говорил с возмущением о тяжелом гнете правительства ‹...›
‹ГАСПРА›
13 декабря. Приехал, наконец, Л. Н. Перенес дорогу хорошо.
. Сейчас у нас был вечер. Были Горькие (муж и жена), доктор Волков, А. В. Погожева45, М. И. Водовозова46, студент Токмаков. Были интересные разговоры. Горький между прочим, рассказывал, как лет восемь тому назад («когда я еще бродяжничал») он под Харьковом узнал, что в монастыре Рыжовском находится о. Иван (Иоанн Кронштадтский), и так ему захотелось с ним побеседовать, что он перелез чрез ограду в сад, где гулял «Иван». И когда Иван увидел перед собой Горького, то сначала испугался, но потом оправился и вступил с ним в беседу. Длилась эта беседа часа полтора, и в результате Горький пришел только к одному выводу, а именно: что этот «поп Иван большой дурак» ‹...›
Либеральные дамы Водовозова и Погожева, очевидно зараженные марксизмом, раздражали Л. Н. Вторая приятнее и умнее первой. Рассказала она о ловком маневре охраны, желающей стать во главе рабочего движения. Я помню, что год или два тому назад мне Л. Н. дал прочесть доклад Трепова, сделанный в. к. С‹ергию› А‹лександровичу› о рабочем движении. Написан он был известным начальником охраны Зубатовым и неведомыми путями попал в руки Л. Н. В нем Зубатов очень умно доказывает, что рабочим движением пренебрегать не следует, что при борьбе фабриканта с рабочими очень часто правда бывает на стороне последних и что теперь не ради торжества этой правды (об этом Зубатов и не думает), а ради созидания популярности правительства очень расчетливо и тактично рекомендуется представителям полиции брать сторону рабочих. И все в этом духе. Так вот, оказывается, что теперь этот проект проводится в жизнь. Зубатов и его помощник Сазонов заигрывают с рабочими. Зубатов называет себя социал-демократом. Разрешены собрания рабочих, где им дозволено высказывать самые красные мысли. Даются им разные льготы. Внушается, что дадут еще больше, если они отвернутся от интеллигенции и будут любить царя и от него ожидать всяких благ. Интеллигенция же будто бы разделяется на две группы: на большую и малую. К первой принадлежат либералы — служащие, например, профессора. Они на жалованье у правительства, а потому не очень опасны. Ко второй — неслужащие, и эти-то и суть самые революционеры. От них рабочие должны бегать. Все это неглупо придумано. Особенно остроумно то, что при подобной не то поблажке, не то провокаторстве охране будут известны самые горячие и самые способные головы из рабочих. Основная мысль ясна: многое позволят, только бы самодержавия не тронули — tout excepté ça9*.
. ‹...› Л. Н. как-то грустен и задумчив ‹...›
«Офицерской памятки» — это думать, что он не только может что-то доказать офицерам, но и может своими доказательствами привести к тому, что офицеры бросят свою службу. Ошибка заключается в том, что Л. Н. считает человека лучшим, чем он есть на самом деле, уверен, что человек руководится в своей жизни разумом. Я же отвожу разуму место второстепенное в обыденной жизни офицера. В большинстве случаев офицер служит не потому, что находит это разумным, а в силу множества причин весьма разнообразных, но среди которых разум человека проявляется весьма редко. Причины же эти для офицера весьма важны, и расстаться ему с убеждением в их важности должно быть слишком мучительно. И вот офицер, знакомясь с проповедью Толстого, невольно испытывает враждебное чувство к этой проповеди, так как он понимает, что эта проповедь может привести его к борьбе непосильной, к ломке уже установившегося строя жизни. Значительность познания истины при этом бледнеет пред импульсами более низменного свойства. Может быть, бессознательно, инстинктивно, но все же все умственные силы офицера, весь незначительный запас его знаний, вся его тщедушная логика напряженно работают и подкапываются под слабые пункты учения Толстого, и, если офицеру удастся выставить на вид эти слабые пункты, он уже победоносно будет трубить о негодности всего учения Л. Н. и тем самым о законности и осмысленности своей офицерской карьеры. Я представляю себе, что часто именно в руки такого сорта офицеров будет попадать толстовская памятка. Но это еще на хороший конец. Сколько таких офицеров, которые ничуть не будут смущены, если им будет доказано несоответствие их жизни с вечной истиной. А сколько таких, для которых самый вопрос о существовании истины давно решен отрицательно и окончательно. Я стал излагать свои мысли применительно к офицерам, так как думал я в данном случае лишь о будущих читателях «Памятки». Но с некоторыми видоизменениями эти рассуждения легко применить вообще к нашему обществу. О том, как читают Толстого и что из этого получают, — вопрос крайне интересный.
Прочел сейчас в рукописи «Что такое религия и в чем сущность ее?» Л. Н. Определение религии в самом конце сочинения таково: «Религия есть устанавливаемое согласное с разумом и современными знаниями отношение человека к богу, которое одно двигает человечество вперед к предназначенной ему цели». Это определение хромает в различных отношениях. Прежде всего, что такое разум, который здесь (как и везде у Толстого) привходит как нечто известное, как величина определенная? Между тем, я не знаю, есть ли где у Толстого определение разума? Когда я как-то раз спросил его, как он определяет разум что человек, имеющий разум, будет обладать истинной верой, а что те, которые не имеют истинной веры, — не имеют и разума, в том же сочинении (в самом конце) говорится, что бывают истинно верующие, которые «слабы образованием и даже умом». «Современные знания»? Да почему же Л. Н. современные знания считает за истинные знания? А если не считает, то почему же религия должна согласоваться со знанием, которое может быть и не истинным, а лишь , т. е. временным? В нескольких местах сочинения отрицается сверхъестественное как несогласное с разумом и знанием. Но из того же сочинения я выписываю следующие истины, в которые верит разумно верующи́й человек, т. е. Толстой: «Бог есть начало всего», «Бог есть дух», «В человеке живет дух божий». Спрашиваю у каждого беспристрастного человека: 1) чем эти положения согласны с разумом и с современными знаниями? 2) не будет ли согласно с логикой отнести все эти положения к вере в сверхъестественное? И разница между этим толстовским сверхъестественным и тем отрицаемым Толстым сверхъестественным лишь дело личного вкуса и субъективной симпатии и антипатии Л. Н. А вера Л. Н. в загробную жизнь? Почему эта вера согласна и с разумом и со знаниями? И разве не помнят близкие к нему люди, как эта вера развивалась в нем? Я, по крайней мере, помню, как он когда-то совершенно отрицал будущую жизнь. Затем помню, как он сердился, когда его начинали расспрашивать о его вере в будущую жизнь, затем помню, как он стал уже прямо говорить: «Знаю, что хозяин не обидит работника, а больше ничего не знаю». А теперь Л. Н. прямо признает, что верит в будущую жизнь (его ответ Синоду)47.
Что же за эти 15—20 лет знания современные приняли что ли такое направление, что стало можно верить в будущую жизнь? Л. Н., правда, старается насколько возможно ограничивать свои мистические поползновения, т. е. свои верования в сверхъестественное, справедливо чувствуя (может быть и бессознательно), что эта область опасная и чем дальше будешь туда забираться, тем труднее там будет на чем-нибудь остановиться. Но все-таки он верит, так сказать, в неразумное или, если хотите, в сверхразумное, т. е. в то, что недоступно пониманию разума человеческого — в дух без плоти, в бога. Л. Н. не любит только ни размышлять, ни рассуждать о том неведомом нам, что не ведет прямо к тому, к чему должна вести, по его убеждению, всякая религия — к нашему нравственному усовершенствованию. Как-то недавно завел он речь о знаменитом казанском математике Лобачевском, причем сказал, что «ведь еще Лобачевский доказал существование четвертого и еще какого угодно измерения». — «Значит вы, соглашаясь с Лобачевским, допускаете возможность существования существ четвертого измерения, как Вагнер, Бутлеров?»48 — спросил я. «Меня это совсем не интересует, так как ничего мне дать не может», — уклончиво ответил Л. Н. и прекратил разговор.
Не любит Л. Н. разговоров о pluralité des mondes10*, о доисторической жизни, о катаклизмах земного шара, о какой-нибудь Атлантиде, словом, о всем том, что так заманчиво влечет мысль и воображение в неизмеримую даль, но что, конечно, не способно дать никакого руководящего начала для земной жизни человека. В сочинениях умозрительных Л. Н. меня поражает одна особенность, ему одному свойственная; по крайней мере у других философов я этого не замечал. Л. Н. очень часто мыслит образами.
Это свойство его ума, развившееся чрезмерно от многолетнего созидания художественных образов. Эта особенность его философских творений имеет обаятельную силу. Мысль получает яркое освещение посредством художественного образа, посредством понятной всякому профану притчи. Правда, существует и обратная сторона для философских доказательств, подкрепляемых художественными образами. Французы это выражают поговоркой: «Comparaison n’est pas raison»11*. Для того, чтобы сравнение было убедительно, необходимо, чтобы пример, так сказать, со всех сторон без выступов и недохваток покрывал ту мысль, которую он хочет оживить. А это не всегда удается. Как только сравнение бедно, как только оно не покрывает основной мысли, так эта основная мысль не только ничего от примера не выигрывает, а, напротив того, теряет в яркости и жизненности; с другой стороны, как только сравнение, так сказать, с пересолом и выходит за пределы сравниваемого, так основная мысль теряет свою убедительность по поговорке qui prouve trop ne prouve rien12*, именно потому, что громоздкость, карикатурность или пересоленность сравнения убивает сравниваемое. Поэтому понятно, что уменье для усиления своей убедительности удачно пользоваться сравнениями дается немногим. И Л. Н., как я уже сказал, по моему мнению, владеет этим уменьем в совершенстве. Это уменье в значительной степени скрашивает главный недостаток его философских писаний, заключающийся в неудержимом стремлении во что бы то ни стало обобщать свои основные положения, не допуская ни уклонений, ни исключений. Правда, от этого мысль приобретает мощь и величие, но часто грешит против действительности, а зачастую и против логики. И вот на помощь облюбованной им идеи Л. Н. всегда удачно поспевает с каким-нибудь художественно обработанным примером, часто разрастающимся в целый талантливый рассказ, и читатель очарован и покорен прелестью писательского таланта. Я вполне убежден, что не будь Л. Н. великим художником, все его философские сочинения, которым он придает столько значения, умаляя с тем вместе все свои художественные произведения, никем бы не читались. С одной стороны, к самому их прочтению большинство приступает лишь потому, что это произведение все того же великого автора «Войны и мира» и «Анны Карениной», а, с другой стороны, самая тягость чтения этих зачастую парадоксальных и изрекающих все одни и те же мысли сочинений вполне облегчается прелестными художественными отступлениями.
Сегодня Л. Н. по поводу все продолжающейся бурской войны выразил ту мысль, что эта война ему доказывает ничтожность силы денежной пред силой нравственной. В этой войне дерется самый богатый народ против народа совершенно истощенного и разоренного, а вместе с тем дерутся вялые, безыдейные солдаты против людей, всецело проникнутых одной идеей — идеей свободы. И англичане до сих пор все еще не могут осилить буров. При этом он вспоминал, как и во время осады Севастополя его поражало отсутствие воодушевления в английском солдате. Оказывается, что самое большое количество перебежчиков всегда было из английского лагеря ‹...›
Примечания
1 «Уриэль Акоста» — трагедия К. -Ф. Гуцкова (1847); «Друг Фритц» («L’ami Fritz») — комедия Эркмана-Шатриана.
2 Николай Михайлович, вел. кн. (1859—1918) — автор исторических работ о времени царствования Александра I. Познакомился с Толстым 26 октября 1901 г. в Гаспре (см. об этом в отрывках из его дневника — «Мои свидания осенью 1901 г. в Крыму с графом Л. Н. Толстым 26, 31 октября и 3 ноября». — «Красный архив», 1927, № 2, стр. 232—235). О своем впечатлении от встречи с Николаем Михайловичем Толстой писал Черткову 30 ноября 1901 г.: «Он мало интересен. Слишком знакомый тип» (т. 88, с. 251). Толстого заметно тяготили отношения с Николаем Михайловичем. 14 сентября 1905 г. он писал ему о том, что лучше прекратить эти отношения как «что-то ненатуральное»: «Вы — великий князь, богач, близкий родственник государя, я — человек, отрицающий и осуждающий весь существующий порядок и власть и прямо заявляющий об этом» (т. 76, с. 31—32).
3 «На счет импер. Александра I толковали мы много, и гр. Толстой говорил, что давно ему хотелось написать кое-что по поводу легенды, что Александр кончил свое поприще в Сибири в образе старца Федора Кузьмича» («Красный архив», 1927, № 2, стр. 233). Впоследствии в связи с работой Толстого над повестью «Посмертные записки старца Федора Кузьмича», оставшейся неоконченной (т. 36, с. 59—74), Николай Михайлович прислал ему свою книгу «Легенда о кончине императора Александра I в Сибири в образе старца Федора Козьмича». СПб., 1907 (книга сохранилась в Яснополянской библиотеке). В этом сочинении использованы и те «интересные записки», которые Николай Михайлович показывал Толстому в Гаспре. Выражая благодарность автору за присылку книги, Толстой в письме от 2 сентября 1907 г. так объяснял причины своего интереса к теме «Федор Кузьмич — Александр I»: «Пускай исторически доказана невозможность соединения личности Александра и Козьмича, легенда остается во всей своей красоте и истинности» (т. 77, с. 185).
4 Георгий Дмитриевич , кн. (р. 1847) — с 1888 г. тифлисский губернатор. Инициатор и руководитель жестоких репрессий против духоборов в июне 1895 г. Разоблачения Шервашидзе содержатся в воззвании «Помогите!», написанном П. И. Бирюковым, И. М. Трегубовым и В. Г. Чертковым, отредактированном Толстым и снабженном его послесловием. Воззвание распространялось в списках, а в 1897 г. было опубликовано в изд. Черткова в Лондоне.
5 Речь идет, по-видимому, об ответе Толстого на анкету о франко-русском союзе парижского корреспондента итальянских газет Пьетро Мадзини (Pietro Mazzini). Ответ, датированный 27 августа/9 сентября 1901 г., был напечатан в ряде иностранных газет. В переводе на русский язык был опубликован в зарубежном «Свободном слове» (1901) (т. 73, с. 137—139). О франко-русском союзе Толстой говорит и в статье 1894 г. «Христианство и патриотизм» (т. 39, с. 27—80).
6 Это письмо к Николаю II было написано Толстым в Гаспре 16 января 1902 г. (т. 73, с. 184—196).
7 Елизавета Валерьяновна , кн. (1852—1935) — племянница Толстого, дочь его сестры Марии Николаевны.
8 Павел Александрович Бакунин (1820—1900) — брат Михаила Бакунина. Последние годы своей жизни провел в Крыму.
9 Оболенский, кн. (1856—1916) — государственный деятель. С 1897 по 1901 г. товарищ министра внутренних дел, товарищ министра финансов, один из ближайших сотрудников С. Ю. Витте; впоследствии обер-прокурор Святейшего синода, член Государственного совета. Сын старинного знакомого Толстого — Д. А. Оболенского, государственного деятеля эпохи крестьянской реформы. О цели посещения Толстого осенью 1901 г. — сообщить ему о содержании письма Владимира Соловьева — Оболенский рассказывает в воспоминаниях «Две встречи с Л. Н. Толстым» («Толстой. Памятники творчества и жизни», вып. 3. М., 1923, стр. 26—44).
10 Михаил Александрович Стахович —1923) — знакомый Толстого, богатый помещик, орловский губернский предводитель дворянства. В 1905 г. был одним из организаторов реакционного «Союза 17 октября». Член I и II Государственной думы. В I Государственной думе входил во фракцию «партии мирного обновления», образовавшейся из левых октябристов и правых кадетов. С 1907 г. — член Государственного совета. После Октябрьской революции — эмигрант.
Речь М. А. Стаховича «о свободе совести», впервые напечатанная в «Орловском вестнике» (1901, № 254, от 25 сентября), затем перепечатанная «С. -Петербургскими ведомостями» (1901, № 267) и «Миссионерским обозрением» (1901, ноябрь), вызвала озлобление духовенства, воспринявшего ее как проповедь «отделения церкви от государства» (ср. В. И. Ленин. Сочинения, т. 5, стр. 265—267).
11 Имеется в виду разговор Горького с группой зрителей в коридоре Московского Художественного театра 28 октября 1900 г. на спектакле чеховской «Чайки». Протестуя против тенденциозного освещения этого эпизода «Новым временем», Горький писал в газете «Северный курьер»: «Говоря с публикой, я не употреблял грубых выражений: „глазеете“, „смотрите мне в рот“, не говорил, что мне мешают пить чай с А. П. Чеховым, которого в это время тут не было, ибо он сидел за кулисами. Я сказал вот что: „Мне, господа, лестно ваше внимание, спасибо! Но я не понимаю его. Я не Венера Медицейская, не пожар, не балерина, не утопленник; что интересного во внешности человека, который пишет рассказы?“ ‹...›Этим письмом я только протестую против искажения моих слов, но не извиняюсь» (М.
12 В это время Горький работал над циклом рассказов «Публика». Два рассказа из этого цикла были переработаны Горьким и напечатаны в 1905 г. как самостоятельные произведения: «Девочка» и «Рассказ Филиппа Васильевича».
13 Александр Алексеевич Зарубин (1827—1908) — нижегородский купец. «... седовласый старик А. А. Зарубин, — писал о нем Горький, — бывший водочный заводчик, „неосторожный банкрот“, тюремный сиделец, а затем убежденный поклонник Льва Толстого, организатор общества трезвости» (М. . Собр. соч., т. 25. М., 1953, стр. 302). А. А. Кузнецов, сообщая о смерти Зарубина, писал Толстому 3 августа 1908 г. о борьбе «старца Зарубина» с нижегородским духовенством (АТ). Некоторые сведения о «выступлениях» Зарубина в 1870—1880-х годах можно найти в письмах И. А. Груздева к Горькому от 22 ноября и 6 декабря 1934 г. (Архив А. М. Горького).
14 В другом месте своего дневника, а именно в записи от 27 февраля 1902 г. Сухотин пишет «о деле Пастухова»: «Редактора „Московского листка“ Пастухова за убийство мальчика во время рыбной ловли по неосторожности приговорили к двухнедельному аресту, а диких, возбужденных фанатиком Федосеенко павловцев за осквернение храма приговорили к каторге. Оба дела . Пастухова защищал знаменитый Карабчевский, и за те тысячи, за которые продал свой язык и совесть, потрудился талантливый адвокат, очевидно, ревностно, раз сумел убедить коронных судей присудить Пастухова к столь ничтожному наказанию».
15 В действительности к тому времени Толстым были написаны семь писем к царям: к Александру II — письмо от 22 августа 1862 г. — по поводу обыска в Ясной Поляне (т. 60, с. 440—441); Александру III (не три, как сказано у Сухотина, а два письма) — по поводу предстоящего смертного приговора «первомартовцам» (письмо от 8—15 марта 1881 г. — т. 63, с. 44—52) и о детях Д. А. Хилкова (2—3? января 1894 г. — т. 67, с. 4—9); Николаю II — 4 письма: 10 мая и 19 сентября 1897 г., 7 декабря 1900 г. — по поводу гонений на духоборов (т. 70, с. 72—75, 140—141; т. 72, с. 514— 516), 26 марта 1901 г. — сопроводительное письмо к статье «Царю и его помощникам» (т. 73, с. 55, статья — в т. 34, с. 239).
16 Дмитрий Александрович Хилков—1914) — единомышленник Толстого (до начала 1900-х годов). За антицерковное влияние на крестьян был в 1890 г. выслан из своего имения на пять лет в Закавказье. Мать его, Ю. П. Хилкова, добилась у царя приказания отнять у высланного обоих детей.
17 Владимир Сергеевич Соловьев (1853—1900) — философ-идеалист, поэт. По своим взглядам был чужд Толстому, причем со временем это отчуждение все нарастало. Отношение к нему Толстого характеризуют следующие дневниковые записи: «Виделся с Солов‹ьевым›, с Алехин‹ым›, с Орловым, с этими тяжело» (т. 52, с. 61). «Пришел Соловьев. Мне он не нужен и тяжел, и жалок» (т. 49, с. 81). «Вернулся в 2, застал Соловьева, поговорил не совсем легко с ним. Я как-то исключительно осторож‹ен› с ним. Не знаю отчего» (т. 50, с. 54).
18 Леонид Дмитриевич , кн. (1848—1909) — генерал-лейтенант, член Государственного совета. Был выслан в 1901 г. из Петербурга, получив «высочайший выговор» за то, что пытался протестовать против избиения полицией участников демонстрации на площади у Казанского собора 4 марта 1901 г. Упоминаемый в дневнике Сухотина адрес Вяземскому — приветственное письмо к нему Толстого, под которым в Москве и в Петербурге были поставлены многочисленные подписи (т. 73, с. 49).
19 Не пропущенные цензурой места из «Записок» С. Г. Волконского были сообщены Толстому в письме в. к. Николая Михайловича от 31 октября 1901 г. (письмо сохранилось. — АТ).
20 См. выше (на стр. 148) подстрочное прим. Сухотина. Письмо, о котором идет речь, датировано 15 ноября 1901 г. Оно сохранилось (АТ).
21 Амвросий —1901) — с 1882 г. архиепископ харьковский, крайний реакционер. Его «слова», «речи», «беседы», в которых он не раз с озлоблением упоминал имя Толстого, печатались в журналах «Душеполезное чтение» (Москва), «Вера и разум» (Харьков), а также в «Московских ведомостях» (см., например, «Вера и разум», 1898, № 14, июль; 1899, № 18, сентябрь).
22 Иван Моисеевич Сивицкий (р. 1866) — происходил из крестьян. Окончил медицинский факультет в 1893 г. Еще студентом (в 1892—1893 гг.) участвовал в борьбе с холерой в Новосильском уезде Тульской губ., где познакомился с Сухотиным, часто председательствовавшим в комиссиях по борьбе с сыпным тифом и холерой. В 1897—1901 гг. был домашним врачом Сухотиных. С 1901 по 1904 г. работал в Харьковской университетской глазной клинике.
23 16 сентября 1901 г. крестьяне-сектанты разгромили православную церковь в с. Павловках Сумского уезда Харьковской губ. С 28 января по 4 февраля 1902 г. в Харькове разбиралось дело этих крестьян. 51 человек из них были приговорены к каторжным работам и к тюремному заключению (см. «Дело павловских крестьян (Официальные документы)». С пред. Влад. Бонч-Бруевича. Лондон, тип. «Жизни», 1902).
24
25 Митрофан Семенович Дудченко (1867—1946) был знаком с Толстым с 1891 г., сочувствовал его взглядам. Упоминаемая далее жена Дудченко — Мария Федоровна Симонсон —1903).
26 Об Александре Никифоровиче Дунаеве — см. в воспоминаниях Ивакина в настоящем томе, стр. 106, 124.
27 Лев Львович «мой Лева» — Лев Михайлович Сухотин (р. 1879) — сын М. С. Сухотина от первого брака с М. М. Бодэ.
28 4 марта 1901 г. происходила демонстрация студентов в Петербурге на площади у Казанского собора. На демонстрации были и рабочие. Как писала «Искра», они «шли на демонстрацию, но были задержаны войсками. Ни с Нарвской заставы, ни с Шлиссельбургского тракта рабочих не пустила полиция: туда были даже посланы войска, чтобы остановить идущую на демонстрацию рабочую массу, причем произошла схватка, в которой многие были ранены» («Искра», апрель 1901 г. № 3. Изд. «Прибой», 1925, вып. 1).
29 «дела 1 марта 1887 года» — Александра Ульянова, Петра Шевырева (были казнены) и других — судили судом Особого присутствия Правительствующего сената. Ни публика, ни корреспонденты не были допущены на судебное заседание.
30 Об этом интервью — см. записи в дневнике писателя от 4 (16) и 5 (17) августа 1893 г. (В. Г. Короленко. Посмертное собр. соч. Дневник, т. II. Гос. изд. Украины, 1926, стр. 76—80).
31 Об объяснении Короленко с товарищем директора Департамента полиции Зволянским записано в его дневнике от 20 октября (1 ноября) и без даты (между 4 и 6 ноября) 1893 г. (В. Г. . Посмертное собр. соч. Дневник, т. II. 1926, стр. 170, 180—181).
32 Реакционнейшее «Положение о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия» было проведено 14 августа 1881 г. министром внутренних дел Игнатьевым. Изданное сроком на три года, оно просуществовало, возобновляемое каждый раз по окончании срока, вплоть до 1917 г.
33 Рассказ Горького «История одного преступления» впервые был напечатан в «Нижегородском листке», 1901, №№ 311, 313, 316, 318, от 13—20 ноября, и в газете «Курьер», 1901, №№ 314—321, от 13—20 ноября. В последующих изданиях название рассказа менялось: «Преступление», «Преступники» и, наконец, «Злодеи» (М. Горький—358).
34 Герман Александрович Лопатин (1845—1918), неоднократно подвергавшийся арестам, за революционную деятельность в 1887 г. был приговорен к смертной казни, замененной ему бессрочной каторгой. Вместо каторги был водворен в одиночную камеру Шлиссельбургской крепости, где пробыл до конца 1905 г. Когда и где произошла его встреча с Толстым — неизвестно.
35 Сергей Григорьевич , кн. (1788—1865) — член Южного общества декабристов, друг и соратник Пестеля, — послужил прототипом образа Лабазова в незаконченном романе Толстого «Декабристы». До сих пор считалось, что Толстой познакомился с С. Г. Волконским в ноябре — декабре 1860 г. во Флоренции и что именно под впечатлением этой первой личной встречи тогда же и был начат роман (А. Б. . Вблизи Толстого. М., 1959, стр. 141). Комментируемая запись позволяет установить, что в действительности Толстой познакомился с С. Г. Волконским, вернувшимся из Сибири в 1856 г., еще в Москве.
36 Дочь Толстого — Мария Львовна, по мужу Оболенская.
37 — Илья Львович и Андрей Львович.
38 Григорий Григорьевич Мясоедов (1835—1911) — известный живописец, один из основателей Товарищества передвижных художественных выставок. Его картины интересовали Толстого своей тематикой: многие из них посвящены изображению нищеты и бесправия пореформенной деревни. Мясоедов бывал у Толстого в 1885 и 1902 гг.
39 Исаак Наумович (1870—1943) — ялтинский врач (с 1898 г.), вместе с хирургом кореизской земской больницы Константином Васильевичем Волковым (р. 1870) лечил Толстого в Гаспре. См. также его воспоминания «Еще о Чехове». — «Лит. наследство», т. 68, 1960, стр. 681—702.
40 Леонид Дмитриевич Оболенский, кн. (1844—1888) — муж племянницы Толстого, Елизаветы Валериановны Толстой.
41 «Офицерская памятка» и «Солдатская памятка». В эти дни Толстой заканчивал работу над ними. Они появились в издании «Свободного слова» в 1902 г. (т. 34, стр. 280—290).
42 В октябре 1901 г. у Толстого возник замысел написать «о праве иметь отношения с богом, по случаю речи Стаховича» (о речи М. А. Стаховича «О свободе совести» — см. выше прим. 10). Этот замысел был осуществлен Толстым в статье «О веротерпимости», над которой он работал в ноябре и декабре 1901 г. (т. 34, с. 291—298, 586—587).
43 Это письмо от 24 ноября 1901 г. (т. 73, с. 165—166). Толстой отвечал в нем на просьбу в. к. дать ему совет по поводу его отношений с Е. М. Барятинской. Предполагаемая женитьба на ней влекла за собой осложнения для Николая Михайловича как члена царской семьи.
44 Петр Леонидович Мануйлов Под его влиянием заинтересовался религиозно-философскими произведениями Толстого и, познакомившись ближе со взглядами Толстого, стал его последователем. Изменив образ жизни, работал простым рабочим на Кавказе, затем в 1901 г. поехал в Крым к М. А. Михайлову. Часто бывал у Толстого в Гаспре. «... милый и близкий нам человек ‹...› Он слаб здоровьем, но очень силен духом», — писал о нем Толстой Е. И. Попову (т. 73, с. 172). В Ялте Мануйлов сблизился со штундистами и был взят полицией под надзор. О дате обыска у Мануйлова и Михайлова и его последствиях сведений нет.
45 Анна Васильевна Погожева — товарищ председателя Московского общества содействия устройству общеобразовательных развлечений, занимавшегося организацией научно-популярных лекций, литературно-музыкальных вечеров и т. п. (существовало с 1898 г.).
46 Мария Ивановна (1869—1954) — сотрудница журнала легальных марксистов «Начало», издательница книг по рабочему вопросу.
47 «Ответ на определение Синода от 20—22 февраля и на полученные мною по этому случаю письма» был напечатан с большим количеством цензурных пропусков в «Миссионерском обозрении» (1901, № 6, стр. 806—814); полностью опубликован Чертковым в «Листках Свободного слова», 1901, № 22 (т. 34, с. 245—253, 575—577).
48 Идея замечательного русского математика Лобачевского о многомерности абстрактного математического пространства не оспаривает трехмерность окружающего нас реального пространства и не имеет ничего общего с идеализмом и представлениями спиритов. — Александр Михайлович Бутлеров —1886) — известный русский химик — и Николай Петрович Вагнер (1829—1907) — профессор зоологии Петербургского университета — были по своим философским воззрениям идеалистами, оба отдали дань увлечению спиритизмом.
1* Секретный вопрос относился к намерению Николая Михайловича жениться на кн. Е. М. Барятинской, рожд. Орлов‹ой›- Денисовой. — Прим. М. С. Сухотина.
2*
3* недовольный и ворчливый (франц.)
4* который продолжает ухаживать за Львом Толстым (франц.).
5* «Вы знаете, это мелочность, но...» — «О, да, я знаю,... — но что вы хотите, мне так хотелось иметь ваш портрет!» Л. Н. не отклонил «qui pro quo», — так «мелочность» франц.).
6* Что вы сказали? (франц.).
7*
8* преувеличение (франц.).
9* всё, кроме этого (франц.).
10* о множественности миров (франц.).
11*
12* — ничего не доказывает (франц.).