1906
‹1—21 мая. Петербург.› ‹...› Когда я недавно уезжал из Ясной, я зашел утром проститься со Л. Н. Накануне он получил в подарок от приехавшей из-за границы дочери Маши желтые кожаные сандалии, вроде тех, какие носят францисканцы в Италии. Эти сандалии измышлены кем-то с гигиенической целью (ноги не потеют), и Л. Н. очень ими восхищался. Когда я зашел к нему утром, он еще был в одном белье, но на ногах уже были надеты сандалии, на которые он любовался с каким-то детским восторгом. Я позавидовал несокрушимой юности этого человека, этой его возбудимости к гневу, негодованию, любви, радости, восторгу. Но я невольно уклонился в сторону, так как я хотел записать совсем иное. Я хотел записать прорицание Л. Н. относительно настоящего исторического момента, прорицание, которое весьма правдоподобно. Нежно простившись со мной, Л. Н. прибавил: «Вот еще, милый мой, что мне вам хотелось сказать. Очень естественно, что вы, сидя теперь в Петербурге, сидя в парламенте, чувствуете, что вы центр всего совершающегося, и невольно вам представляется, что все, что творится вокруг вас, очень серьезно, очень значительно, что вы переживаете момент громадной исторической важности. Но я не совсем так на это гляжу. Я думаю, что действительно начинается какая-то новая историческая драма. Но эта драма будет состоять из нескольких актов, и теперешний первый акт впоследствии окажется самым бледным, самым незначительным актом, который стушуется перед теми тремя-четырьмя актами, которые вступят в историю и произведут что-то такое важное, что мы теперь и представить себе не можем. И вот тогда созыв и работа этой Думы получат надлежащее освещение, и освещение будет иное, чем теперь» ‹...›
ТОЛСТОЙ
Собрание А. П. Скафтымова, Саратов
‹ЯСНАЯ ПОЛЯНА›
. ‹...› Л. Н. несколько выбит из колеи. Уже одно то, что он по выслушании моего письма от 27 мая признал возможность неправильности своего взгляда на мужика как на носителя тех начал христианства и добра, который, став на упраздненное место и правительства, и революционеров, внесет в страну мир и порядок (письмо его к правительству, революционерам и народу98), уже одно это доказывает, что то, что́ он знает о Думе и о том, что́ говорят там крестьяне, производит сильный переворот в его душе. Вот от Г. Джорджа он не отказывается. Даже еще более настаивает на введении его реформы и на нее единственно возлагает надежду в отношении успокоения крестьянства. Ждет Л. Н. приезда Беляева, корреспондента «Нового времени», и написал с этой целью свое profession de foi по аграрному вопросу99, чтобы не сказать чего-либо лишнего корреспонденту, способному переиначить слова Л. Н. по своему усмотрению ‹...›
6 июня«Нового времени», пробыл здесь целый день. Никому он не понравился. Еще совсем молодой (27 лет), но старообразный, красивый, но обрюзгший, с актерским выбритым лицом, очевидно развратный, поживший человек, неглупый, но самоуверенный, могущий каждую минуту стать нахальным, он и на старых и на молодых произвел неприятное впечатление. Для меня он был тем особенно неприятен, что он душится, чем напомнил он моего бывшего соседа по креслу депутата Байдака100, ради одуряющих благоуханий которого я вынужден был переменить хорошее место на менее удобное. Только что он приехал, он даже на свежем воздухе испустил из себя такое благовоние, что Л. Н. стал поводить носом и все спрашивал, «откуда это так духами запахло», на что Беляев с апломбом отвечал: «Только не от меня, я не душусь, может быть, от цветущей липы». Интересно он рассказывал об известном нападении революционеров весной на типографию «Нового времени». Он в то время сидел в редакции и по телефону вел разговоры с этими господами101 ‹...›
‹КОЧЕТЫ›
24 июня. ‹...› Я невольно вспомнил, как шесть-семь лет тому назад я хаживал со Л. Н. в Центральные бани и какие там случались курьезные встречи. Как с ним раз спорил армянин, и они голые стояли под душами и горячились и кричали, и публика собиралась вокруг них. Тогда банщики были вполне равнодушны ко всякого рода вопросам, да и армянин приставал больше по поводу вопросов христианской этики. А теперь не то, совсем не то. На возвратном пути в Кочеты на один день заезжал в Ясную. Л. Н. встретил меня словами: «Ах, как хорошо, как все хорошо, все это страдание, эта кровь, все это ведь роды, мучительные роды...». Я даже рассердился, до того эти слова мне показались из области crivlation. Но подумав хорошенько, я увидал, что я не прав, и вот почему.
Мне представляется, что пред нами развертывается картина громадной исторической важности. Есть люди, которые по свойственной им близорукости видят лишь то, что происходит на первом плане: крушение ненавистного режима, всевозможные свободы, общий энтузиазм, возрождение, обновление и т. д.
Но есть люди (я в том числе), которые более дальнозорки и которые на втором плане этой картины видят ужасы: кровь, кровь без конца, всеобщее разорение, гибель родины и злобу, и человеконенавистничество. Но третьего плана я разглядеть не в силах. А вот Л. Н. видит дальше меня. И видит, что после всех этих ужасов второго плана наступит такое хорошее, великое, сильное, которое заставит забыть эти мучительные роды, которыми мы только еще начинаем мучиться.
«Как мы хорошо сейчас поговорили с М. С. Польстил он мне, это правда, а все-таки хорошо».
Но зато вечером мы поговорили совсем не хорошо. Захотел Л. Н. мне прочесть свою новую статью (еще не отделанную) под названием «Два пути»102. Прочел и спросил моего мнения. Пришлось сказать правду, старательно взвешивая выражения, заменяя просящиеся на язык слова словами более мягкими и потому менее подходящими. Дело в том, что эта статья показала мне, что Л. Н. неизлечим и что то, что я принял несколько времени тому назад за отрезвление, был лишь временный перерыв в этой не поддающейся никаким средствам страсти к русскому мужику. Опять все то же, все тот же мужик-богатырь, который, стоя на перепутье двух дорог, должен понять, что и та и другая, и правительственная и революционная, должна его привести к гибели и что ему не следует идти ни за правительством, ни за революцией, отправить и то и другое к чёрту, а затем жить безо всякого начальства своей мудрой нравственной жизнью ‹...›
29 июля. В наше время меня поражает одно многим людям общее свойство, а именно, до чрезмерных размеров развившаяся трусость. Эта трусость особенно резко проявляется при возгласе «руки вверх». Как мало людей сопротивляющихся! Для человека неробкого первое движение это схватить за горло грабителя; для труса — это поднять руки вверх. И это поднимание рук вверх замечается всюду, во всех слоях общества. И правительство постоянно поднимает руки вверх пред революцией, и помещик трусит пред мужиком, и мужик опрометью бежит пред нагайкой казака или ружьем стражника. Трусость заразительна, и она охватила всех нас, просочилась в наши души. Я лично очень определенно сознаю, что я заражен ею. А в Думе разве мало было примеров трусости?! Сколько единогласных решений, сколько умолчаний, сколько недоговоренных и неискренних речей имели своим источником все ту же трусость. Если попристальнее вглядишься в это явление, то не можешь не отметить, что на общем фоне этого охватившего нас малодушия яркими фактами выступает проявляемое революционерами мужество перед смертью. И это во всяком случае исключительное, необычное равнодушие перед смертью, эта неустрашаемость перед риском потерять свою жизнь при совершении или после совершения политического убийства, по-моему, заслуживает самого внимательного отношения и неослабного вдумывания. Как мне ни антипатичны, ни чужды наши террористы и анархисты, но не могу не признать, что эта отмечаемая мною их особенность разделяется ими с христианами первых веков. Это именно то отличительное свойство христиан, которое ставило в тупик и смущало представителей отживающего языческого мира. Страшно было то, что те устрашающие наказания, которые были созданы для того, чтобы удерживать людей от попыток борьбы с существующим государственным строем, оказывались совершенно бессильными, потому что у христиан не только не было страха пред страданием и смертью, но была болезненная жадность к ним. Нечто подобное происходит и теперь. Людей вешают и расстреливают, а они смерть встречают совершенно равнодушно и спокойно. Если это вообще общее свойство революционеров, а не случайная особенность тех единичных людей, подробности казней которых известны нам, то у правительства выбито из рук последнее оружие для борьбы с разрушителями государственного строя. Удесятерите число казней, результат, значит, будет все один и тот же: никого не запугаешь и никого ни от чего не остановишь. Значит, будет продолжаться все то же самое: банки и винные лавки будут разграбляемы, администраторы и городовые будут убиваемы, пока... чёрт знает, пока что. Это-то пока а именно: если психология древних христиан в их отношении к страданию и смерти объяснима, то психология соврем‹енных› революц‹ионеров› — для меня по крайней мере — совершенно темна. Ведь революционер не видит пред собой в минуту казни разверзаемых небес, не слышит ангельского пения, а видит пред собой разверзающуюся бездонную, беспросветную пропасть небытия, — и больше ничего. Откуда же эта готовность жертвовать своей жизнью за убийство самого последнего несчастного безвредного городового? Это для меня загадка без разгадки. Л. Н. не так смотрит, как я. Он отрицает это сознательное бесстрашное жертвование своей жизнью со стороны революцион‹еров›. Он думает, что приводимые мною для доказательства факты можно легко объяснить тем всеобщим потемнением рассудка и совести, которое стало теперь столь обычным. Это отчаянность будто бы бессознательная, а не сознательное мужество.
‹ЯСНАЯ ПОЛЯНА›
6 августа в моей целительной санатории Ясной. На этот раз эта санатория как-то не так целительно действует. Более чем когда-либо сам целитель Л. Н. далек от жизни, от злобы дня, не хочет видеть и слышать, что кругом происходит. А наш брат рад бы уйти ото всей этой мерзости, да некуда, а главное бросить все имение не на кого. Тут теперь гостит В. Г. Чертков, приехавший на побывку из Англии. Это любимый ученик Л. Н., Иоанн в некотором роде, и я понимаю, что он может быть ближе других сердцу учителя. Уже одно то, что они оба хорошей крови, bien nés25*, в их близости, как это ни может казаться странным, играет не последнюю роль.
10 сентября. Мы теперь живем в Ясной, которую я всегда называю своей санаторией. Переехал я с семьей на осень и на зиму, покинув Кочеты просто ради своего душевного спокойствия ‹...› Когда я слышу про все те мерзости, которые творят здешние мужики, то, хотя и негодую, но не чувствую на себе безвыходной необходимости вмешаться в эту мерзость и так или иначе разрешить ее. А Л. Н. тем временем все пишет свои приторно-анархические произведения, и чем более жизнь опрокидывает все его подмостки, тем увереннее он говорит, что правда на его стороне. Особенно характерно, что все рассказы о разбоях, обидах, кражах, которые мужики совершают против своих же мужиков, его не только не смущают, но даже как бы еще более утверждают. «Вот, вот, — твердит он, — теперь всем скоро станет ясно, что власть совсем не нужна. Уж если она не умеет исполнить то самое, на что она как будто главным образом и создана, — удерживать людей от преступлений, — то спрашивается, на что же она после всего этого годна?». Л. Н. стал, впрочем, допускать теперь мысль, что по упразднении всяких властей наступит некоторая заварушка даже в деревнях и произойдет смута, «но на короткое время», — почему-то прибавляет он. «Я даже допускаю, — говорит он, — что мужики будут иногда прибегать к суду Линча и убивать каких-нибудь конокрадов. Но все это ничего сравнительно с тем, что теперь творится» ‹...›
11 сентября. На днях (8 сентября) Л. Н. завтракал один в зале. Я прошел чрез комнату и перекинулся с ним несколькими словами. Когда я вышел, Л. Н. меня вернул.
— Мне хочется предложить вам один несколько странный вопрос, — с некоторым усилием произнес он. — Молитесь ли вы?
— Молюсь.
— Каждый день?
— Да, каждый день по вечерам. Но, к сожалению, молитва зачастую исполняется как заученная привычка, без чувства и мысли.
— Ах, это ничего, ничего. Главное, что вы ежедневно молитесь, это очень, очень хорошо. Это совсем не то, что ехать в церковь. Тут люди, тут скажут, что вот какой хороший, вспомнил Рождество Богородицы, в церковь поехал. А молиться богу наедине, перекреститься (sic!), обратиться к нему так, что никто не знает, что̀ ему сказал, о чем попросил, это совсем друг е. Я каждый день молюсь.
При этом Л. Н. рассказал, как брат его Николай спал как-то в одной комнате с братом Сергеем. И брат Сергей по привычке стал молиться. А Николай сказал ему: «Как? Ты все еще не бросил творить этот намаз?». И это замечание так сильно поразило Сергея, что он тут же совсем бросил молиться.
16 октября. ‹...› Л. Н., я думаю, и не подозревает, что он полон противоречий. Отмечаемая мною особенность происходит все по той же причине, о которой я, вероятно, упоминал не раз, а именно, что Л. Н. гораздо менее мыслитель, чем художник. А потому он гораздо более живет впечатлениями, чем размышлениями. А что за удивительные глаза! Сейчас он заходил к нам и рассуждал со мной о грабеже этих огромных капиталов в Петербурге103. Он стоял против света и, излагая свою мысль, глядел вдаль в окно. Что за глаза! Какая даль видна в этих глазах! И чего-чего не усмотришь в них26*. Сегодня было много грусти и даже страдания. Л. Н., кажется, очень смущен успехами революционной смуты не в поступках (с этим он правильно говорит, что всегда можно справиться), а в душах людей. «Раз уже отравлено сознание, — говорит он, — не скоро переделаешь душу» ‹...›
. ‹...› Смерть Маши после Коли101 должна была сильнее всего отозваться на Л. Н. Я знал, что старость есть лучшее противоядие против преувеличенного огорчения, знал, что и религиозные взгляды Л. Н. хороший щит против грусти от исчезновения из сего мира любимого человека, но все же я думал, что он будет сильно поражен этой неожиданностью смерти. Да к тому же и значение Маши в его жизни было немалое. Она была самая к нему близкая из его детей. Я нашел его более спокойным, чем я ожидал. Он все так же пишет, так же читает, все тем же интересуется, чем и всегда, в шахматы со мной играет, в винт уже раза два играл. Знаменательно то утешение, которое он извлек для себя из смерти Маши: «Ненадолго теперь расстались». Да ведь в этих словах заключается уверенность в личном бессмертии, в сознании своей личности за гробом?! Ведь совсем не в то веровал Л. Н. еще недавно ‹...›
22 декабря. ‹...› Были в Ясной духоборы с П. В. Веригиным105 «Дух внушил нам переселиться в Россию, чтобы русский мужик научился от нас, как надо жить и как хозяйствовать». Как они рассказывали, просто диву даешься, до чего умно и справедливо все у них устроено в Канаде.
Сам Веригин мне не очень понравился. Правда, от него так и пышет умом, энергией и силой, но думается мне, что он совсем не духовный человек, а лишь со скукой и притворно изрекает по временам свои сектантские духоборческие изречения. Л-у Н-у прежде казалось тоже, что Веригин человек материальный, но теперь он, Л. Н., увидал, что ошибался. Было их четверо мужчин, одна девушка лет 20 и одна девочка лет 14 ‹...›
СТОЛОВАЯ В ЯСНОПОЛЯНСКОМ ДОМЕ
Рисунок В. Н. Мешкова, 1910 г.
Музей Толстого, Москва
106, одна из самых приятных женщин, которых я когда-либо встречал ‹...› Ее память хранит такое множество стихотворений, лучших стихотворений русских поэтов. Это какая-то ходячая антология. Особенно твердо она знает Пушкина и понимает и любит его. Принесли как-то «Евгения Онегина», и С. А. перелистывала его и, захлебываясь от восторга, читала своим восторженным, хотя и картавым, голосом то, что действительно несравнимо и неподражаемо. Л. Н. слушал с удовольствием. При стихах: «Недвижим он лежал и странен был томный мир его чела», — Л. Н. остановил чтение, повторил раза два эти стихи и затем задумчиво произнес: «Да, это удивительно хорошо; это именно так; это предвечная истина». Затем он рассказал, как он в первый раз прочел «Евгения Онегина». Ему в то время было 18 лет. У него был опекун Воейков107, и племянница этого Воейкова не любила почему-то Л. Н., и когда он несколько раз обращался к ней, прося дать почитать имевшегося у нее Пушкина, то она всегда отказывала. Как-то в начале лета Л. Н. поехал в Сергиевское к Гагариным покупать тирольских телок для Ясной Поляны. «Помню, — говорил Л. Н., — как этих красивых светлоносых телок в желтых очках выпускали предо мной на свежую немятую солому, и я любовался ими. Наступил вечер, и управляющий мне отвел для сна маленький флигель в саду. Я попросил какую-нибудь книгу, и он мне принес „Евгения Онегина“. Была чудная тихая душистая ночь. Я лег в постель и стал читать. Когда я кончил „Евгения Онегина“, было совсем светло. Я начал снова все сначала и прочел еще раз несколько песней. Это впечатление было так сильно, что я его никогда забыть не мог».
Второй день Л. Н. хворает: жар, слабость, хрипота. Советуется с Душан Петровичем (доктор, словак, живущий тут)108 о том, что он чувствует, что это начинается серьезная болезнь, что он умрет теперь, что все это очень хорошо. Но это звучит как-то слабо и неуверенно.
30 декабря‹...› Л. Н., по мнению Душана Петровича, нехорош. Бронхит будто бы увеличивается, бывают часто перебои. А на мой взгляд он свежее, чем прежде, и как-то меньше говорит о смерти. Очень заинтересовался рассказами Куприна, которые привез Сергеенко. Особенно хвалил «Allez»109. Боится, что Куприна испортят критики, самые опасные враги для писателя («и Белинского из этого числа не исключаю», — прибавил Л. Н.). Говорил в духе Пушкина: «Доволен? Так пускай толпа его клеймит...»110«опаснее всего писателю, когда он начнет сочинять сюжеты, искать, что бы еще начать писать. Писать надо тогда, когда напрет так, что трудно удержать в себе, когда так и потянет писать». На мое напоминание о том, что Л. Н. часто говорит о том, что не следует писать только для искусства, а что в писаниях должна заключаться польза для людей, а что в каком-нибудь «Allez» мы наслаждаемся только верно схваченной картинкой, Л. Н. возразил: «Нет, этого не говорите, в „Allez“, для меня по крайней мере, есть смысл: лишний раз художественно доказан весь вред цивилизации» ‹...›
Стал Л. Н. снова газеты почитывать. И очень смешно, что он конфузится этого и хочет скрыть, точно как пьяница, который стал снова понемножку выпивать после данного зарока.
98 Статья Толстого 1906 г. «Обращение к русским людям. К правительству, революционерам и народу» (т. 36, с. 304—314).
99 Толстой передал Ю. Д. Беляеву рукопись статьи «Единственно возможное решение земельного вопроса». Беляев напечатал в „Новом времени“ (1906, № 10867, от 16 июня) фельетон «У гр. Л. Н. Толстого», в котором излагал беседу с Толстым, и опубликовал целиком полученную рукопись. Толстой сам держал корректуру фельетона и внес в него некоторые поправки, о чем можно заключить из его письма к Беляеву от 12 июня 1906 г. (т. 36, с. 283—289, 492—494, 687—692).
100 (р. 1850) — депутат I Государственной думы от Херсонской губ., управляющий Московско-Виндавской ж. д.
101 6 ноября 1905 г., а не весной, как сказано у Сухотина, рабочими была занята типография «Нового времени», где был набран и отпечатан седьмой номер «Известий Совета рабочих депутатов».
102 «Две дороги» (или «Два пути», как сказано у Сухотина) — одно из первоначальных названий статьи Толстого 1906 г. «О значении русской революции» (т. 36, с. 315—362).
103 «Новое время», «С. -Петербургские ведомости») от 15 и 16 октября 1906 г. сообщали о нападении «бомбистов» на карету с казенными деньгами.
104 Мария Львовна Толстая-Оболенская скончалась 27 ноября 1906 г. Николай Леонидович —1933) — ее муж.
105 Петр Васильевич Веригин —1924) — с 1886 г. руководитель группы кавказских духоборов, переселившихся в конце 90-х годов в Канаду. Личное его знакомство с Толстым состоялось в 1902 г., когда он после освобождения из ссылки, в которой пробыл 15 лет (1887—1902), заезжал к Толстому проездом в Канаду.
106 Софья Александровна (1862—1942) — близкий друг семьи Толстых, сестра Михаила Александровича Стаховича (см. о нем выше). Часто бывала в Ясной Поляне. Ею написаны воспоминания о Толстом: «Слова Л. Н. Толстого» («Толстой и о Толстом. Новые материалы», вып. 1. М., 1924) и статья «Как писался „Холстомер“» («Летописи Государственного литературного музея», кн. 2. М., 1938).
107 Воейков (р. 1801) — опекун малолетних Толстых, изображен Толстым в «Романе русского помещика» в образе соседа Нехлюдова по имению.
108 (1866—1921) — врач, единомышленник Толстого, автор записок о нем.
109 П. А. Сергеенко привез Толстому третий том рассказов Куприна, изд. «Мир божий». Более подробно высказывания Толстого о рассказе «Allez» — см. в дневнике П. А. Сергеенко, напечатанном в «Лит. наследстве», т. 37—38, 1939, стр. 563.
110 Неточная цитата из стихотворения Пушкина «Поэту».
25*
26* Я последнее время стал замечать, что цвет левого глаза меняется — он принимает оттенок карего цвета. А правый остается все того же необыкновенно приятного голубовато-серого цвета. — Прим. М. С. Сухотина.