Толстой в последнее десятилетие своей жизни.
1910 г.

1910

ЯСНАЯ ПОЛЯНА

15 января‹...› Л. Н. я нашел в прекрасном состоянии: свежим, бодрым и иногда даже веселым ‹...› Очень он носится со своим новым произведением «Сон»170. Но, по правде сказать, это очень плохо ‹...› Разговаривает Л. Н. гораздо меньше прежнего: более сосредоточен и душевно одинок. На днях, говоря о русской литературе, сказал: «Я знаю только трех серьезных писателей: Пушкина, Гоголя и Достоевского. Подавал надежду сделаться серьезным Лермонтов, да рано умер. Под словом — серьезный писатель, я понимаю такого, который занят серьезными вопросами жизни, вопросами религиозными. А ведь эти Тургеневы и Чеховы такими вопросами не интересовались.

Они писали очень мило и хорошо, но серьезными писателями назвать я их не могу».

22 января. Вчера Л. Н., когда проснулся, оказался лишенным памяти. Забыл очень многое и так основательно, что не мог, например, припомнить своего внука Илюшка̀, его сестру Соню и их мать, хотя они все живут с нами. Все старался сообразить, что это за люди, да так и не мог. Вернулась память к вечеру. Но слаб и угнетен. Сказал мне утром, когда я пытался напомнить ему кто и что«C’est le commencement de la fin»*. Но, кажется, снова он получит отсрочку. Много кругом суеты, волнения и беспокойства. Сам Л. Н. на этот раз имеет вид растерянный и смущенный.

Толстой в последнее десятилетие своей жизни. 1910 г.

ТОЛСТОЙ У СУХОТИНЫХ В КОЧЕТАХ

Фотография, май 1910 г.

Рядом с Толстым (справа) В. Г. Чертков, слева Т. Л. Сухотина-Толстая, далее М. С. Сухотин и др.

Музей Толстого, Москва

. Из посетителей Ясной за это время можно отметить И. Ф. Наживина и П. А. Сергеенко. Первый — приятный, симпатичный, недурной как писатель, неглупый как человек. Много интересного рассказывал о юге, где он теперь поселился (на берегу Черного моря). Так же, как и везде, отмечается то же озлобление, то же пьянство, та же готовность снова начать революцию при первом удобном случае, да не такую, как пять лет тому назад, а такую, чтобы нашего брата истребить с чадами и домочадцами. Вместе с тем полная потеря старой веры, но (по замечанию сектанта Наживина) искание новых путей в виде разнородного сектантства. П. А. Сергеенко ‹...› для моего удовольствия ругал Черткова, просил прощения за историю с письмом171 и даже, предполагая во мне правоверного октябриста, расхваливал «Голос Москвы» как самую интересную, по мнению Сергеенко, газету. Сегодня был кн. П. Д. Долгоруков. Милый наивный кадет, приезжавший от московского Общества грамотности открывать в честь Л. Н. библиотеку в Ясной Поляне. Все обошлось честь честью, просто и трогательно. Даже появившиеся корреспондент и фотограф от «Русского слова» не испортили общего хорошего впечатления ‹...› Эртель был управляющий у В. Г. Черткова, и в прошлом году для большего распространения сочинений Эртеля, что составляло важный вопрос для его семьи, Чертков настаивал, чтобы Л. Н. написал что-либо вроде предисловия к сочинениям Эртеля, которые будто бы так знал и любил русский народ, и Л. Н. в угоду своему фавориту обещал ему это. Не понимаю только, почему он этого не исполнил172 ‹...›

24 февраля‹...› За это время было немало гостей, но гости все малоинтересные. Можно отметить Левина (вероятно, еврей), 25 лет тому назад покинувшего Россию, переселившегося в Норвегию, где обзавелся семьей и до того обнорвежился, что по-русски стал с трудом выражаться173174 Члены конгресса в большинстве очень далеки от анархических идей Л. Н., безусловно против отказов от воинской повинности и совсем не хотят раздражать правительства. А доклад Л. Н., конечно, раздражил бы не мало. Все это было ясно еще в то время, когда затевалась эта поездка, и надо было быть столь непонятливым и узким, как Чертков, чтобы уговаривать Л. Н. не только предпринять это путешествие, но и выступить со своим докладом.

Ведь именно этим основным различием в убеждениях и объясняется то, что французские парламентарии не поинтересовались заглянуть в Ясную Поляну и д’Эстурнель ограничился приветственной телеграммой издалека175. Да и в своей речи ловкий француз, хоть и вежливо, но весьма подчеркнуто заявил о том, что их пропаганда в пользу мира двигается совсем не согласно со взглядами Толстого. Была чета Молоствовых176 ‹...›

Л. Н. это время был удручен болезнью Саши. Думал, что умрет, и нередко, говоря о Саше, всхлипывал, не будучи в силах удержать слезы. Глядя на его расстройство, я с грустью думал о том, что вот и такой великий человек подпадает под власть экзажерации*. Экзажерация заключается в частом повторении на разные лады одной и той же мысли о желательности смерти. Смерть восхваляется не только с той точки зрения, что он, Л. Н., стар и что ему пора умирать (это могло бы быть понятно), но что вообще смерть не представляет для человека не только ничего страшного, горького, обидного, но, наоборот, что-то мудрое, прекрасное, целесообразное. Так это отношение и проявляется ко всякой случающейся смерти, так с этой именно точки зрения и уговаривает меня Л. Н. смерти не бояться и даже ничего не предпринимать, чтобы отсрочить ее. Но стоило только серьезно заболеть Саше, как Л. Н. обратился в самого обыкновенного отца, плачущего над дочерью, приблизившейся к этому будто бы счастливому переходу, в отца, с беспокойством расспрашивающего докторов о ходе болезни, о силах больной и т. п. (см. Молитва, «Круг чтения», 25 февраля).

Как-то за вечерним чаем в присутствии Молоствовых разговор о смерти вызвал Л. Н. на очень резкую и странную выходку. Л. Н. стал говорить о том, как хорошо умереть. С. А. на это сказала: «Только не для тебя, Левочка». — «Почему же не для меня?» — «Тебе так хорошо живется. Тебя все так любят». — «Мне хорошо живется?! Мне хорошо?! — воскликнул Л. Н., бледнея и задыхаясь от волнения. — Мне ужасно живется. Любят? Кто же любит? Когда кучер держит мне верховую лошадь, а тут же рядом моего выхода ждут разные оборванцы, что у них шевелится на сердце? Пора тебе проклятому старикашке подохнуть. Будет уж фарисействовать...» Дамы старались протестовать, пробовали перебить речь Л. Н. уверениями, что напротив, что совсем не так, но Л. Н. разошелся и не обращал на дам внимания. — «Да, да, — продолжал он, — именно фарисействовать. Мне так и пишут в тех ругательных письмах, которые я получаю, и правду пишут. Эти ругатели, это мои истинные друзья, которые говорят мне правду, а не льстят. И умирать пора, пора, давно пора... Ну, будет! Лучше поговоримте-ка о милой Казани», — круто повернул Л. Н. в сторону, обратившись к сидящему с ним рядом Молоствову. Эта сцена меня очень поразила. Поразила неожиданностью, поразила тем, что Л. Н. очень скрытен и не в его привычках открывать то, что у него на душе, особенно в присутствии таких малознакомых гостей. Слова Л. Н. подтвердили мое подозрение, что, несмотря на то, что прошли десятки лет с тех пор, как Л. Н., начав свою проповедь, решил тем не менее оставаться в семье и в прежних условиях жизни, — все-таки до сих пор сознание того, что что-то недоделано, что что-то совершено не так, как следовало бы, сидит в душе учителя жизни, и от этого сознания он мучается, и, несмотря на охватившую его старость, мысль о бегстве из дома, об исчезновении не покидает его. Объяснение того, что Л. Н. не сдержался и что не мог скрыть того, что у него накипело на душе, имеет его новый секретарь Булгаков. «Причины на то, что Л. Н. так разволновался, есть, — таинственно говорил он мне, — и веские причины, но сказать не могу, секрет, большой секрет». Вероятно, было получено какое-нибудь ядовитое и хорошо написанное письмо177 ‹...›

3 марта178. Он всем понравился: скромный, тихий, совсем не кривлялся и ничего из себя не представлял. Рассказывал интересно о полевении Мережковского.

5 марта. У Л. Н. всегда бывают очень яркие и своеобразные сны. Так, например, очень часто он во сне танцует. Как-то недавно видит он, что входит он к Глебовым179, у которых бал, подходит к хозяйке дома, приглашает на тур вальса и начинает кружиться. При этом он переживает сложное чувство: некоторое молодечество, желание не ударить лицом в грязь, сознание, что все на него смотрят. Кончил Л. Н. вальс, который он протанцевал спокойно, отчетливо, впрочем с некоторым оттенком старческой игривости, и стал смотреть, как танцуют другие. Но другие не так танцевали. Так чудно́ вскидывали ногами, что у одной дамы ее собственные юбки закрыли ей голову. Л. Н. убедился, что его старинная манера далеко отстала от современной манеры.

«И каблуками я так старательно прищелкивал, — рассказывал он, — и ноги на поворотах расставлял и снова очень ловко соединял, и все собирался стать на одно колено, а даму, как на корде, погонять вокруг себя, да не решался, боясь, а ну как я недостаточно быстро и ловко сумею вскочить снова на ноги». Л. Н. задумался. «Да, — примолвил он, — сны очень странное явление, и я много о них думаю. Мне за последнее время все более и более кажется, что жизнь есть сновидение, а что реальность там, за смертью, и я чувствую, что чем ближе я к смерти, тем более и более я просыпаюсь, и что когда начну умирать, начну окончательно просыпаться». Вчера на один день приезжал А. Б. Гольденвейзер ‹...› Вечером А. Б. играл на фортепиано, и играл очень хорошо. Особенно ему удалось «Prière pendant l’orage» Chopin*. Л. Н. был очень взволнован. Успокоившись несколько, он стал говорить о том, что ему очень хотелось бы разрешить вопрос, способен ли простой, рабочий человек получить от этой пьесы наслаждение? Что ему очень хотелось бы решить этот вопрос в положительном смысле ‹...›

6 марта. Л. Н. говорит снова о снах. Он удивляется, что в снах никогда человек не чувствует стыда и ответственности за свои поступки ‹...›

От констатирования этого факта Л. Н. перешел к предположению, что после смерти мы будем относиться к нашей земной жизни так же, как теперь относимся к снам, то есть наша нравственность настолько повысится, что мы с удивлением будем вспоминать о том, чего только мы себе ни позволяли в нашей земной жизни и что только ни принималось нами за нравственность.

Приехал М. А. Стахович на два дня. Давно здесь не был, так как дулся на С. А. за то, что она не дала фамильных портретов на устроенную им толстовскую выставку180‹...›

10 марта‹...› Застали мы в Ясной С. А. Стахович. Все такая же, умная, самоуверенная, крестится пред обедом подчеркнуто и размашисто, ест постное и боится оскоромиться, и при этом все так же боготворит Л. Н. и восхищается им и в глаза и за глаза. Л. Н. ее очень обидел, когда, прослушав мой рассказ о том, как Стахович и Таня в «Праге» приветствовали М. Г. Савину, совершенно неожиданно разразился целой филиппикой против актеров. Я даже не понял, почему он так разгорячился. Тут было негодование и на газеты, которые целые столбцы наполняли похоронами Комиссаржевской и юбилеем Савиной, и доказывание того, что искусство актерское не есть искусство, а есть чёрт знает что́, и воспоминания о старых традициях, в которых вырос Л. Н., когда актеров дальше передней будто бы не пускали. Последнее было сказано несколько рискованно, а кроме того, обидно для С. А. Стахович. Во-первых, не знаю, о каком это времени говорил Л. Н., так как 30—40-е и 50-е годы были полны преклонениями пред Мочаловым, Щепкиным, Садовским, Рашель, Ристори и т. д., а во-вторых, отец С. А. и ее братья провели всю свою жизнь в ухаживаниях за театральными знаменитостями ‹...›

13 марта. ‹...› М. А. Стахович за 2000 руб. приобрел у наследницы гр. А. А. Толстой (двоюродной сестры отца Л. Н.) письма Л. Н. к этой тетке, недавно умершей, и предисловие, написанное А. А. Толстой к этим письмам181—90-м годам, и Л. Н. обрисовывается в них совсем не чужим человеком для настоящего Л. Н., а человеком, весьма близким и не только по уму, но и по душе. Когда-то Л. Н. говаривал: «Самый чуждый для меня человек это Лев Толстой». Теперь уж он не может этого сказать, да и не хочет, так как та духовная близость, которая чувствуется им самим к молодому человеку и начинающему писателю, из которого образовался современный нам Лев Толстой, радует и умиляет его.

Но еще интереснее самих писем это предисловие к ним. К сожалению, Л. Н. почему-то не хочет, чтобы с этим предисловием познакомилась Софья Андреевна, а потому его громко не прочли, а мне он его дал прочесть, и я торопливо, чтобы не отнял Л. Н., потратил три-четыре часа на прочтение этого интереснейшего документа. Я говорю документа, так как это предисловие со временем (скоро не сочтут возможным его напечатать) даст самый драгоценный и красочный материал для биографии Л. Н. По мнению Л. Н., гр. А. А. его любила любовью старой девы к молодому человеку, бывшему на восемь лет ее моложе. Может быть и так. Но во всяком случае она его искренно и горячо любила, «любила его душу», как она пишет сама, и глубоко страдала, когда он, отвернувшись от церкви, начал проповедь своего учения. Вот описанию этой борьбы двух горячих, искренних и упорных натур и посвящено предисловие. И чего-чего там не найдешь. Сколько остроумных замечаний, метких характеристик, художественных описаний! Жалею, что я гр. А. А. мало знал и не искал сближения с нею. Как верно следующее ее замечание: «Л. Н. часто увлекался мнением людей, стоящих неизмеримо ниже его в нравственном отношении, но которые хоть чем-нибудь входили в его колею...» (стр. 32). О письмах, получаемых Л. Н., она пишет: «Стоило только ему найти в них свою излюбленную нотку, чтобы восхищаться самой непроходимой чепухой» (стр. 38). Чрез 20—30 лет после того, как это было написано, мы видим Л. Н., отличающегося той же падкостью на то, чтобы повторяли его мысли и слова, и уже самый факт повторения исключает вопрос об искренности или неискренности повторяющего. На этой особенности Л. Н. основана снисходительность к Сергеенко и расположение к Буланже, с забвением всех его низких проделок ‹...›

В предисловии А. А. не раз возвращается к гордости Л. Н. Не могу я вполне с этим согласиться. Во всяком случае гордость, которая будто бы руководила всем духовным переворотом Л. Н., весьма преувеличена. По этому поводу интересно одно письмо Л. Н. к А. А., приводимое в предисловии, в котором Л. Н. весьма смиренно убеждает ее, что ее вера несравненно приятнее, удобнее, покойнее, чем его вера, и если он отказался от возможности признать столь спасительное и столь удобное искупление, то, конечно, оттого, что решительно не мог больше его признавать. Я не спорю, что гордость у Л. Н. велика, но нельзя все и вся объяснять этой гордостью. Доброта Л. Н. тоже, по-моему, преувеличена. Я думаю, что та доброта, которая теперь весьма ярко выступает, не есть свойство его природы, а приобретена той духовной работой, которая вот уже лет 30 наполняет его жизнь. Раньше вряд ли Л. Н. был добр, по крайней мере, когда в нем проглядывает его ветхий Адам, то не добротой этот Адам отличается. Интересно у А. А. описано ее свидание с Достоевским, приходившим к ней, чтобы потолковать с ней о духовном перевороте Л. Н. Она ему читала письма Л. Н. по этому поводу, причем он хватал себя за голову и вскрикивал: «Не то! не то!» Письма эти Достоевский унес с собой, кажется думая писать Л. Н., но через пять дней А. А. увидала Достоевского уже на столе. Передан интересный разговор с Тургеневым, не имевшим никакой религии и не интересовавшимся религиозными вопросами. Перелом в литературной деятельности Толстого приводил Тургенева в негодование. Язык, которым стал писать Толстой со времени своего обращения, Тургенев сравнивал с «непроходимым болотом». В этом есть доля правды. Мне часто дает Л. Н. поправлять внешний облик своих новых произведений, и я нередко удивляюсь, как может знаменитый писатель, увлеченный какой-либо идеей, столь небрежно относиться к стилю, причем эта небрежность зачастую вредно отзывается и на ясности выражаемой мысли.

В заключение скажу еще раз, что я читал предисловие А. А. с волнением, а местами и с восторгом. Видно, что она всю душу положила на то, чтобы описать своего дорогого Льва и те страдания, которые она вынесла из-за него.

Письма Л. Н., бесспорно, крайне интересны, но они, конечно, сдержаннее тех страстных строк, что вылились из-под пера А. А.

. Последние письма Л. Н. и А. А. не столь интересны, как первые. Заметно утомление от переписки и вместе с тем желание не прерывать окончательно отношений со старым другом, с которым различие в религиозных взглядах с каждым годом все более и более увеличивало то разъединение, тот овраг, который образовался, зародившись с малозаметной трещины. В письмах Л. Н. я внимательно следил не только за его религиозными эволюциями, но также и за всем тем, что он писал о своей жене. Не говоря о первых годах страстной любви и искреннего восторга, но даже и 80-е года, т. е. года семейного разлада, поражают тем, что он искренно любит свою Соню, с которой у него так мало осталось общего. Как это ни странно, но полное охлаждение Л. Н. к жене можно заметить, и то человеку, живущему в доме, лишь за последние годы, и особенно за текущий год. Уж не происходит ли это по мере того, как плоть все более и более замирает? Только за эту зиму Л. Н. весьма недвусмысленно показывает, как она далека стала ему, как он, хотя и терпит и сдерживается, но все же страдает от ее вмешательства в его личную жизнь, от ее бестактных замечаний, от ретроспективных упреков, от шумливых и надоедливых приставаний, от хвастливых воспоминаний и т. п. Прежде Л. Н. ограничивался тем, что делал вид, что не слышит, не отвечал, заговаривал с другими, уходил к себе. А теперь он нередко жалуется мне, и, жалуясь, конечно, не в силах скрывать своего раздражения. Да и точно, С. А. как жена очень раздражающа. Нельзя сказать, чтобы она никогда не была права. Но самый способ доказывания ею своей правоты с постоянными погрешностями против истины, с шумливым и многоречивым извержением слов, с коробящими бестактностями не может не действовать раздражающе на современного Сократа, привязанного в продолжение 50 лет к своей Ксантиппе. Кстати, Сократ и Ксантиппа Сергеенко182, конечно, списаны со Л. Н. и С. А. На днях Л. Н., проигрывая мне партию в шахматы, все время напевал про себя: «Vous avez de la chance, vous avez de la chance»*. Сначала я не понимал, в чем дело. Но прислушавшись к тому, о чем трещала С. А., понял. Она хвасталась пред каким-то гостем своими успехами, о которых я уже много раз слыхал от нее: и как ее любил Фет, и что говорила его жена, и какие стихи ей посвящены (следовало декламирование стихов на память), и как в. к. Константин Константинович ее встретил фетовскими словами «звезда и роза»183, и что сказал в. к. Сергей Александрович, ну и т. д. и т. д. Конечно, с такой женой нелегко великому человеку, и не только великому, но и гордому, и самолюбивому, и чуткому, и особенно трудно человеку, неустанно над собой работающему. Но чтобы быть справедливым, должен сказать, что моя теща не для своего мужа, а для своего зятя и для посторонних людей очень мила и приятна. Добродушна, участлива, а главное смиренна до трогательности. Сколько она выносит от грубящих детей! А что она до болезненности болтлива, так и это не велика беда. Она не требует даже, чтобы ей отвечали. Сидишь в зале за столом и читаешь газету, а С. А. сидит в другом углу за работой и произносит длинные монологи, на которые не требует даже реплики. Ее смирение сказывается особенно подчеркнуто в ее музицировании. Она страстно любит музыку, но сама играет, хотя и шумно, но скверно. И для того, чтобы удовлетворить свою страсть к «запузыриванию» на фортепиано, С. А. выжидает время, когда дом пустеет или все сидят в дальних комнатах, запирает двери и начинает играть много и долго, но, действительно, очень плохо. Так что Л. Н. не вполне был прав, когда на днях после шумного хвастовства С. А., что она прекрасно играет в винт (в сущности отвратительно), проговорил мне a parte** вполголоса: «И так всегда и во всем; воображает, что она все делает превосходно; и стараться разубедить ее в этом бесполезно». Правда, в иных областях человеческой деятельности С. А. хвастлива, но в иных скромна и конфузлива, как девочка.

22 марта184 с сыном и дочерью. Человек приятный, тихий, скромный, вежливый.

Сегодня здесь И. И. Горбунов185 ‹...›

26 марта

После чая прочли громко статью Короленко («Русское богатство», март) — «Бытовое явление» (о смертных казнях)186. Л. Н. очень расстроился и тут же написал прочувствованное и благодарное письмо к Короленко. Письмо производит очень сильное впечатление ‹...› Я припомнил слова того же Л. Н., сказанные на днях. Л. Н. говорил, что если бы внезапно появились среди нас жители Марса, то наверно не могли бы взять в толк, что то, что они увидали, следует считать за науку, за цивилизацию, за религию и т. д. ‹...›

. Последние два-три дня полная распутица и при этом, как это ни странно, большой наплыв гостей. М. А. Стахович приехал вторично. Не так блестящ, как в первый раз, более задумчив, точно чем-то угнетен. С ним приехала и прогостила три дня его сестра М. А. Рыдзевская, милая, скромная, в настоящем смысле порядочная женщина. П. И. Бирюков, все такой же грязный и все такой же милый человек. Ф. А. Страхов187188, известный чех, сдержанный, приличный, серьезный и, кажется, хороший человек ‹...›

Толстой в последнее десятилетие своей жизни. 1910 г.

ТОЛСТОЙ ИДЕТ НА ОТКРЫТИЕ НАРОДНОЙ БИБЛИОТЕКИ В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ

Фотография, 31 января 1910 г.

Институт русской литературы АН СССР, Ленинград

. Заходил сюда юный толстовец Засосов (крестьянин Московской губ.). Отказался от воинской повинности. За это пострадал, но слабо (три недели отсидел). Путешествовал за последнее время по Кавказу. Пропагандировал. Очень удачно. И солдаты, и крестьяне слушали его одобрительно и охотно читали книжки Толстого. Но только, соглашаясь в принципе с антиправительственными идеями, не соглашались с практичностью мирной борьбы. Вообще революционное настроение на черноморском побережье и на Кавказе, по мнению Засосова, растет. Один только раз ему пришлось натолкнуться на двух казаков, обидевшихся на него за брошюрку «Не убий» и предавших его где-то около Грозной в руки жандармов. Но жандармы оказались не грозны, т. е. равнодушны. Правда, один жандарм дал раз Засосову в морду, но затем угостил его чаем, а жандармский офицер отпустил его на волю, несмотря на то, что он бродил по Кавказу без паспорта — «из принципа». От рассказов Засосова Л. Н. впал в мрак, потому что ему стало стыдно пред этим проповедником толстовских идей своего барства, своей обстановки, своей покойной жизни. Этот Засосов принес известие, что умер Добролюбов189. Это был человек действительно выдающийся. Опростился он вовсю. Последнее время бродяжничал по югу России, где имел огромное влияние. Он не был вполне толстовец, так как он предавался какому-то странному, не выясненному мной мистицизму. Умер будто бы скоропостижно, где-то по дороге в Сибирь. (А может быть и вздор.)

КОЧЕТЫ

8 мая. ‹...› 3 мая с доктором Маковицким и секретарем Булгаковым прибыл к нам Л. Н. Вчера приехал Чертков, которому Столыпин позволил посетить Кочеты для свидания со Л. Н. (но в Телятинки запретил въезжать). Завтра приезжает С. А. и Андрюша. Толстые пересиливают Сухотиных.

Л. Н. очень приятен, крайне любезен, все расхваливает, всем доволен.

20 мая. Уехал Л. Н. в сопровождении Маковицкого, Булгакова, Черткова и его домашнего фотографа mister Tapsel. Поехали на Абрикосово190 уже отмечал, выдающимся по приятности гостем. Последние дни он стал меня осиливать в шахматы. Tapsel сделал много интересных снимков. Снял нас для кинематографа. Последние дни Чертков помягчил и даже стал публично разговаривать.

Примечания

170 Очерк «Сон» является заключением к написанному Толстым в 1909—1910 гг. художественному произведению «Три дня в деревне». Здесь Толстой рассказывает действительно виденный им сон: его старый знакомый, учитель Орлов, в гостях у богатой помещицы отвечал гостю — помещику, жаловавшемуся на то, что у него крестьяне воровали дубы в лесу. Орлов говорил: «Да ведь, если бы они взяли не дубы, а унесли все, что есть здесь в этом доме, то они взяли бы только свое, только все то, что они и их братья, но уже никак не вы, сделали ‹...› Да ведь вы у них веками похищали не дубы, а жизни, жизни их детей, женщин, стариков, чахнущих и не доживающих естественный срок жизни...» (т. 38, с. 24).

171 Сухотин писал П. А. Сергеенко, готовившему юбилейный толстовский альманах, о своей статье «Киевское шоссе» и о неодобрении ее Чертковым. Сергеенко передал это письмо Черткову, что вызвало недовольство Сухотина.

172 «не исполнил» своего обещания написать предисловие к сочинениям А. И. Эртеля, — неверно. 4 декабря 1908 г. Толстой написал предисловие к лучшему произведению Эртеля — роману «Гарденины, их дворня, приверженцы и враги» (т. 37, с. 243—244). Напечатано впервые: Собр. соч. А. И. Эртеля, т. V. М., 1909, стр. 7—8.

173 М. Левин — корреспондент норвежской газеты «Morgenbladet».

174 По сообщениям газет, международный конгресс мира был перенесен на 1910 г. из-за всеобщей забастовки в Швеции. Рассказы Левина, о которых говорит Сухотин, подтверждают предположение Толстого (см. «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого. Запись от 6(7?) августа 1909 г. — АТ) о том, что в этой отсрочке сыграло свою роль и его намерение приехать на конгресс, обеспокоившее президиум конгресса, состоявшего из людей, очень умеренных по своим взглядам.

175 Барон Д’Эстурнель де Констан (D’Estournelles de Constant) — президент французского межпарламентского союза, глава французской парламентской делегации, находившейся в России с 4 по 13 февраля 1910 г., активный сторонник франко-русского союза. 9 февраля послал Толстому приветственную телеграмму (АТ), на которую Толстой ответил 11 февраля (т. 81, с. 95). Сухотин имеет в виду заявление Д’Эстурнеля о том, что он не может «следовать учению Толстого», в речи «Патриотизм и мир», произнесенной им 11 февраля в Москве (см. «Новое время», 1910, № 12185, от 12 февраля).

176 Молоствов (1859—1918) — близкий знакомый Толстого, казанский помещик, много путешествовал по Востоку, был инструктором в болгарской армии. Его жена Елизавета Владимировна Молоствова (рожд. Бер) (1873—1936), разделявшая взгляды Толстого, с которым начала переписываться в 1904 г., несколько раз была в Ясной Поляне.

177 все имущество, уйти из дома и нищим пробираться из города в город. Ответ Толстого Манджосу напечатан в т. 81, с. 104 (ср. также В. Ф. . Л. Н. Толстой в последний год его жизни. М., 1960, стр. 105—106).

178 Лев Шестов (Лев Исаакович Шварцман) (1866—1938) — писатель, литературный критик, философ-идеалист, впоследствии эмигрант. О его посещении Толстой записал в дневнике: «Приехал Шестов. Мало интересен — „литератор“ и никак не философ» (т. 58, с. 21). Упоминаемая Сухотиным книга Шестова о Толстом — «Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше. Философия и проповедь». СПб., 1907.

179 Глебов (1848—1926) — тульский помещик, был женат на Софье Николаевне Трубецкой (р. 1854). Их дочь, Александра Владимировна (р. 1880) была замужем за Михаилом Львовичем Толстым, сыном Толстого.

180 Организованная М. А. Стаховичем выставка была открыта в Петербурге 15 марта 1909 г.

181 «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой». СПб., 1911).

182 Сергеенко. Сократ. Драматическая хроника в 4-х действиях. М., 1902.

183 «Когда так нежно расточала...» (1866; в нем встречаются упоминаемые слова «звезда и роза»), «Когда стопой слегка усталой...» (11 декабря 1884), «К портрету графини С. А. Толстой» (27 апреля 1885), «Я не у вас, я обделен!..» (28 мая 1886).

184 Арвид Александрович (Arvid Järnefelt) (1861—1933) — финский писатель, разделявший взгляды Толстого. Перевел на финский язык «Воскресение», «Посмертные художественные произведения» и некоторые статьи Толстого. Переписывался с Толстым с 1895 г. (переписка опубликована в книге Ернефельта «Мое пробуждение». М., 1921). Был у Толстого в 1899 и 1910 гг. Последнее его посещение, о котором говорит Сухотин, описано в дневнике В. Ф. Булгакова и в письме Ернефельта к Черткову (т. 58, с. 345—346).

185 Горбунов (Горбунов-Посадов) (1864—1940) — единомышленник Толстого; с 1897 г. — руководитель издательства «Посредник».

186 «Бытовое явление. (Заметки публициста о смертной казни)» была опубликована в «Русском богатстве», 1910, №№ 3—4. По поводу этой статьи Толстой написал Короленко два письма (26—27 марта и 26 апреля 1910 г. — т. 81, с. 187—188, 251).

187 Страхов (1861—1923) — философ, единомышленник Толстого.

188 Томаш Гарриг (Thomas Garigue Masařyk) (1850—1937) в 1882—1914 гг. был профессором философии Пражского университета; впоследствии — президент Чехословакии. В Ясной Поляне был два раза: в апреле 1888 г. и 29—30 марта 1910 г. О его беседе с Толстым см. в «Яснополянских записках» Маковицкого, записи от 29—31 марта 1910 г. (АТ).

189 Александр Михайлович Добролюбов — поэт, в первых сборниках своих стихов близкий к символистам. Оставил университет и стал послушником в Соловецком монастыре, затем много странствовал по России. Проповедовал опрощение, отказ от военной службы, непротивление. С Толстым познакомился в 1903 г.

190

33* «Это начало конца» (франц.).

34* преувеличения (франц.).

35* «Молитва во время грозы» Шопена (франц.).

36* Вам везет, вам везет (франц.).

37*

Раздел сайта: