В литературе о Толстом большое место занимают мемуары и дневники современников. Наибольший интерес представляют свидетельства людей, которые долгое время находились рядом с писателем и записывали его разговоры, события его жизни «по горячим следам». Разумеется, облик каждого из этих людей, их общественно-политические позиции налагали свой отпечаток на характер записей, и с этим приходится считаться современному читателю. Критического подхода требуют и публикуемые нами записи о Толстом из дневника Михаила Сергеевича Сухотина (1850—1914) — зятя писателя, мужа его старшей дочери Татьяны Львовны.
Сухотин был весьма далек по своему мировоззрению от Толстого, о чем он сам пишет в дневнике. Но среди его суждений по тем или иным вопросам некоторые вызывали сочувствие Толстого.
«психологический этюд» под названием «Ложь», где бы высмеивалась и клеймилась та ложь, которая царствует «в семье, религии, науке, государстве». «Современное самодержавие», «невозможность писать и говорить, гонение за веру, административный произвол», «жалкое, холопское духовенство», — вот темы и материал для «воображаемого сочинения» Сухотина. В дневнике Сухотина сохранился набросок его письма к кн. В. П. Мещерскому, издателю «Гражданина», «самому консервативному», по определению В. И. Ленина, публицисту (В. И. Ленин. Сочинения, т. 20, стр. 197). Письмо составлено в резких обличительных тонах: «Краеугольный камень вашей проповеди, — обращается Сухотин к Мещерскому, — есть поддержание существующего в России самодержавия. А подобная проповедь может исходить либо из недомыслия, либо из расчета ‹...› Да разве эта благоустроенная возможность с одной стороны подсовывать, скрывать, обманывать, с другой стороны подписывать, быть в руках дворцовой камарильи, закрывать себе все пути для узнавания правды не есть результат тьмы и безмолвия, а эта тьма и безмолвие не есть результат и почему-то неминуемые спутники современного самодержавия? ‹...› Вы журналист и понимаете, какая бывает потребность у человека, уверенного в правоте своих убеждений, делиться этими убеждениями с другими. Вам эту возможность дает наше самодержавие, потому что вы преклоняетесь перед ним, а мне это право не только не дано, но если узнают то, что я пишу вам, и отгадают, кто автор, то мне жестоко достанется. Что же вы находите и этот порядок справедливым?» При стремлении «правительства все привести к „кладбищенскому порядку“, т. е. к полному молчанию», — пишет в дневнике Сухотин, — Толстой был для него «единственным светильником» «в темную ночь», и «без которого все погрузилось бы» в какой-то кошмарный, непроглядный и безысходный мрак»: «один Л. Н. имеет право и возможность безо всякого страха и без „эзоповского языка“ говорить правду власть предержащим, заступаться за обиженного и оскорбленного, будить совесть у обидчика» (запись от 12 декабря 1901 г.).
Однако критическая позиция Сухотина по отношению к самодержавию не выходила за пределы скрытой, пассивной и не очень-то стойкой оппозиционности. Он осуждал М. А. Стаховича, одного из основателей «Союза 17 октября», — партии крупных помещиков и буржуазии — за его верноподданнические речи, но в качестве депутата I Государственной думы сам примыкал к этой партии, хотя и не считал себя «правоверным октябристом». Его обличительные суждения о самодержавии, его критика социальных порядков в стране явственно ограничивались классовой дворянско-помещичьей позицией. Наблюдая за «разгорающимся пожаром» революции 1905 г., Сухотин понимал, что власти традиционной политикой насилия и произвола не только не могли «потушить» этот пожар, но еще больше разжигали его. В его статьях «Страшно» и «Кто ты?», оставшихся, по-видимому, в рукописях, чувствуется растерянность и опасение оказаться «беззащитным против рабочих волнений в городах» и «аграрных беспорядков в деревне» (ЦГАЛИ, ф. 508, оп. 4, ед. хр. 1—2). В революционный 1905 год Сухотин стремился в Ясную Поляну не только потому, что она была «санаторией» для его души, как он пишет в дневнике, но и потому, что от Ясной Поляны «Тула близко, т. е. все-таки кое-какие власти, кое-какие войска и грозные для ошалелых мужицких голов казаки» (запись от 6 декабря 1905 г.). Сухотин считал, что крестьяне «безо всякого права» захватывают «земли и усадьбы помещиков» (запись от 4 ноября 1905 г.). Толки о малоземелье крестьян казались ему преувеличенными. Основную причину волнений в деревне, вслед за официальной пропагандой он склонен был усматривать не в малоземелье и не в гнете других многочисленных пережитков крепостничества, а в том, что крестьян подстрекают «левые партии»: их пропаганда нашла «благоприятную почву в русском мужике», «жадном на землю». Признавая необходимость разрешения аграрного вопроса («не предвижу возможности и остаться при status quo» — дневниковая запись от 1 июня 1906 г.), Сухотин вместе с тем находил положение «безвыходным», так как «принудительное отчуждение» земли у помещиков приведет, по его мнению, лишь к «разорению государства, голоду», «понижению культуры» и не успокоит крестьян.
Сухотину был непонятен и глубоко чужд «мужицкий демократизм» Толстого: «Я живу здесь тяжелой, нерадостной жизнью, — читаем в дневниковой записи Сухотина, сделанной в его имении Кочеты 25 июня 1906 г. — Я постоянно сталкиваюсь с мужиками, этими мудрыми и хорошими людьми, по словам Л. Н., которым мы, баре, а затем горожане, полицейские, министры и цари мешаем устроить хорошую, мудрую жизнь! Я с ними сталкиваюсь и на себе испытываю все их озлобление, всю их узкость, недальновидность, всю их завистливость, недоверчивость, непорядочность, плутовство, все их нахальство, постоянно сменяющееся подлой и деланной приниженностью». Статьи Толстого, содержащие отрицание всех основ помещичье-капиталистического общественного строя, были Сухотину не просто неприятны, но вызывали с его стороны плохо замаскированное чувство враждебности. Написанный в 1910 г. очерк «Сон», являющийся едва ли не самым сильным из всего, написанного Толстым против земельной собственности, Сухотин в своем дневнике назвал «плохим», потому что в нем Толстой признавал права крестьян на всю помещичью землю и на все имущество в усадьбах, созданное теми же крестьянами и рабочими.
Всякое «полевение» Толстого было Сухотину не по душе. Не понимая, что «левое» направление Толстого неизбежно вытекало из всего его миросозерцания и проявилось уже в 1879 г. в статье «Церковь и государство», т. е. в первой статье, написанной после происшедшего в его мировоззрении перелома, Сухотин наивно объяснял всякое замеченное им «полевение» Толстого влиянием или «давлением» Черткова. Так, например, 28 августа 1908 г. Сухотин записывает в дневнике: «А это за последнее время подчеркнутое выражение сочувствия со стороны Льва Николаевича революционерам, от которых, в сущности, он стоит много дальше, чем от Столыпина, тоже дело рук Черткова». Не говоря уже обо всем творчестве Толстого, ответом на эти домыслы Сухотина о причинах сочувственного отношения Толстого к революционерам могла бы быть и одна дневниковая запись, сделанная Толстым в имении того же Сухотина 11 июня 1909 г.: «Мучительное чувство бедности, — не бедности, а унижения, забитости народа. Простительны жестокость и безумие революционеров ‹...› Не могу выносить, хочется бежать» (т. 57, с. 82). Сухотин сообщает много любопытнейших фактов из жизни Толстого, но его понимание этих фактов, выводы и сопоставления часто крайне субъективны и произвольны (например, сближение Толстого с «Московскими ведомостями», определение учения Толстого как «христианского анархизма» и т. д.).
«М‹ихаил› С‹ергеевич› чужд»; «Едва ли есть какой бы ни было забитый, страдающий от роскоши богат‹ых› бедняк, ‹который бы› чувствовал и чувствует всю несправедливость, жестокость, безумие богатства среди бедности так, как я ‹...› Особенно живо чувствую это теперь у Мих‹аила› Сер‹геевича›, именно потому, что он порядочный, благообразный насильник — разумеется не виноватый в том, ч‹то› не чувствует» (т. 58, с. 212). Даже то, чем Сухотин, кажется, близок Толстому — отрицание и высмеивание лжи, религиозной и государственной, — часто не удовлетворяло Толстого. «М‹ихаил› С‹ергеевич› — спокойная, красивая ирония надо всем. Сначала внушает, но потом видишь, ч‹то› за иронией ничего нет. Ирония ради иронии», — записывает Толстой 9 июля 1908 г. (т. 56, с. 366).
Но наряду с приведенными высказываниями о Сухотине нередко встречаются в дневнике Толстого и такие: «Много ходил с М‹ихаилом› С‹ергеевичем›. Я его начинаю просто любить», «как всегда, приятный», «милый М‹ихаил› С‹ергеевич›», «читал М‹ихаилу› С‹ергеевичу›», «он сделал верные замечания» и т. д. (т. 54, с. 63; т. 57, с. 52, 54, 73). Несмотря на расхождение Сухотина с Толстым в общественно-политических и философских взглядах, их личные отношения оставались дружескими. «Люблю ли я действительно Л. Н.? — спрашивает себя Сухотин. — Пришел к заключению, что да слабостей и противоречий, на которые я натыкаюсь временами при близких сношениях со Л. Н. Особенно я огорчаюсь его тактическими ошибками, которых так легко можно было бы избегнуть, освободись он из-под влияния Черткова» (запись от 28 августа 1908 г.). Сухотин, по его словам, чувствовал большую привязанность к Толстому как к человеку, рядом с которым ему было легче думать, дышать, жить. На эту привязанность Толстой отвечал теплым чувством. Кроме того, оппозиционность Сухотина по отношению к самодержавию, мировоззрение «дворянина честного и остроумника» (по определению Толстого, — т. 56, с. 239), многогранность умственных интересов, широкая образованность (Сухотин был воспитанником Московского и Гейдельбергского университетов), — все это делало встречи с Сухотиным интересными для писателя. Толстой «охотно слушал», когда Сухотин рассказывал ему различные «новости». Сухотин бывал иногда первым, кому Толстой читал свои новые статьи, с кем обсуждал их. И в замечаниях Сухотина, наряду с дворянско-помещичьими предрассудками, часто мешавшими ему понять Толстого, встречались и верные мысли об отвлеченности и противоречивости проповедей Толстого. «Для кого писал Толстой, как его читают и что из этого получают», как можно обращаться с проповедью о нравственном совершенствовании к таким людям из богатых классов, для которых «вопрос о существовании истины давно решен отрицательно и окончательно» и т. д. — вот вопросы, которые поднимал Сухотин и в размышлениях наедине с собой и в беседах с Толстым.
Сухотин часто приезжал в Ясную Поляну и проводил с Толстым целые вечера, не раз и Толстой бывал в Кочетах, так что материала для записей у Сухотина было много. Но он не ставил своей задачей записывать все, что он слышал от Толстого, о чем они разговаривали. Поэтому в его дневнике нашла отражение лишь небольшая часть фактов, свидетелем которых он был. Записи о Толстом в дневнике Сухотина часто носят отрывочный характер, так как переплетаются с описаниями событий и лиц, с Толстым не связанных, с рассуждениями и мыслями самого Сухотина. Зато они отличаются несомненной достоверностью и большим разнообразием: здесь и отдельные эпизоды из жизни Толстого, и высказывания его по самым различным вопросам, и портретные зарисовки писателя. Дневник Сухотина дает материал и для истории создания ряда произведений Толстого (например, предисловия к «Памяткам» или предисловия к альбому картин Орлова: первоначальное предположение не включать в альбом картину «Телесное наказание» и отказ от этого намерения под влиянием Черткова).
Вопросы литературы и искусства — постоянные темы бесед Сухотина с Толстым. В результате возникли интересные записи высказываний Толстого о его любимых писателях; о том, что он подразумевает под словами «серьезный писатель» и кого относит к ним; о Куприне и опасениях за его дальнейшее творчество; о художественности и соотношении эстетического и этического начал; о поэзии и прозе и т. д. Сухотин внимательно следит за изменениями в духовной жизни Толстого. Особенно обращает на себя внимание в этом плане запись от 27 октября 1903 г., о том, что Толстого «как-то меньше ‹...› интересуют религиозные вопросы», и, напротив, «все больше и больше захватывают» «заброшенные им на время интересы художественные».
взгляд, как будто менее сложный, чем предыдущие, — Толстой пишет не «Войну и мир» или «Воскресение», а всего лишь небольшие повести и рассказы, — один из самых сложных и противоречивых. По-прежнему и в статьях, и в художественных произведениях Толстой с огромной силой и страстностью поднимает вопросы о безземелье и бесправном положении крестьян, отрицает все «старые формы жизни», клеймит произвол самодержавия и т. д. В то же время с возрастающей прямолинейностью и настойчивостью проповедует он свое учение, оказывавшееся все в большем противоречии с ходом событий; все более подчиняет и художественное творчество той же проповеди (вспомним хотя бы его сравнение «Войны и мира» с «паяцем», зазывающим публику — запись от 23 марта 1909 г.). Основная причина этого обострения противоречий в учении и творчестве Толстого в том, что революция 1905 г., которую, по словам В. И. Ленина, он «явно не понял», от которой «явно отстранился», принесла с собой «исторический конец толстовщине, конец всей той эпохе, которая могла и должна была породить учение Толстого — не как индивидуальное нечто, не как каприз или оригинальничанье, а как идеологию условий жизни, в которых действительно находились миллионы и миллионы в течение известного времени» (В. И. Ленин—32). Пробуждая от патриархальной пассивности, инертности широкие слои крестьянства, революция перерождала те основы, из которых учение Толстого выросло. И теряя почву, оно становилось еще более догматичным и отвлеченным.
Чем больше события 1905 г. вытесняли «патриархальную толстовскую идеологию», тем с большей настойчивостью и напряженностью Толстой отстаивал ее, потому что в своем учении он видел смысл жизни, не только своей, но и «всех людей» — оно, по его признанию, принесло ему «20 лет счастья» от сознания, что этот смысл жизни найден. Но вместе с этим совершался и другой сложный внутренний процесс, на котором и сосредоточивает основное внимание Сухотин: процесс мучительных сомнений в силе и действенности своего учения и поисков, «ожидания чего-то нового» (по определению Сухотина — «внутренних переворотов»). Толстой, по наблюдению Сухотина, не хотел и слышать о тех событиях, которые разрушали его представления о возможных путях преобразования общества, сердился, когда ему рассказывали о волнениях среди крестьян. А между тем, «конфузясь», желая «скрыть» это, читал газеты, с жадностью прислушивался к рассказам о совершающемся. И мысль о несоответствии его учения действительности, пусть очень смутно и неоформленно, возникала в его сознании. Примечательна в этом отношении запись от 4 ноября 1905 г. в дневнике Сухотина. В ответ на слова Сухотина о расхождении представлений Толстого о «христианской особенности русского народа» с действительностью писатель заметил: «А вы разве думаете, что я этим не мучаюсь? Конечно, мне очень мучительно, и я понимаю, что вы говорите, и думаю...» Наблюдая крестьянские волнения, следя за речами крестьянских депутатов в Думе, Толстой временами разуверяется в мужике как «носителе начал христианства», а вслед за этим возникает сомнение в том, сможет ли этот «мужик» построить новую жизнь, которую проповедовал Толстой. Но все эти сомнения выливаются, по наблюдению Сухотина, в еще более окрепшую любовь к мужику, который уже не отличался христианской кротостью и смирением (см., например, запись о том, что Л. Н. стал «допускать» мысль о «смуте» «даже в деревнях» — 10 сентября 1906 г.). Умиление «святой Русью» сменяется надеждами на что-то новое, «что-то такое важное, что мы теперь и представить себе не можем»; Толстой прислушивается к тем подземным ключам, благодаря которым, по его же признанию, только и сохранилась еще жизнь в России (запись от 18 ноября 1908 г.). Размышление над формами революционного протеста («пожалуй, правда, что до революции далеко. Во всяком случае другие пути для этого нужны») нередко переходит в откровенное недовольство революционным «насилием», революционными методами борьбы (цель же революции как уничтожение всех «форм жизни», основанных на насилии, была близка и понятна Толстому). И вместе с тем возникают ростки совсем иного отношения, иного восприятия революционного пути борьбы, и для самого Толстого они были радостны: «Ах, как хорошо, как все хорошо, — записывает Сухотин слова Толстого, — все это страдание, эта кровь, все это ведь роды, мучительные роды...». Очень интересны выводы, которые Сухотин делает из этого разговора: «... Л. Н. видит дальше меня. И видит, что после всех этих ужасов второго плана наступит такое хорошее, великое, сильное, которое заставит забыть эти мучительные роды, которыми мы только еще начинаем мучиться. Я поймал где-то на ходу Л. Н. и высказал ему эту мысль, которая ему, кажется, очень понравилась» (запись от 24 июня 1906 г.).
но были и такие положения, к которым Толстой не только возвращался (интересно сопоставить в связи с этим приведенную выше запись, например, с письмом Толстого к Черткову от 4 ноября 1905 г.: «все-таки это роды, это подъем общественного сознания на высшую ступень»), но и отмечал, что они приносят ему удовлетворение (например, заключение той же записи Сухотина от 24 июня 1906 г.: «Как мы хорошо сейчас поговорили с М. С. Польстил он мне, это правда, а все-таки хорошо»).
Используя дневник Сухотина как источник сведений о взглядах Толстого, необходимо учитывать следующее обстоятельство. Опасаясь, что, составляя биографические труды о Толстом, его единомышленники (Бирюков и особенно Чертков) опустят моменты «поправения» Толстого, которые Сухотин связывал с периодами уменьшения влияния на него Черткова, опасаясь создания «легенд» о Толстом, Сухотин особое внимание уделял этим «поправениям» Толстого (т. е. наиболее слабым сторонам его взглядов), выводимым иногда из единичных, случайных высказываний писателя. Разумеется, это происходило потому, что, несмотря на отдельные проявления фронды, Сухотин сам был человеком правых, консервативных взглядов.
Сухотин был свидетелем встреч Толстого с Горьким в Гаспре в 1901—1902 гг. (некоторые даты этих встреч не были ранее известны). Многое в Горьком было непонятно и чуждо Сухотину, но всякий раз он как будто забывает об этом, с большим интересом слушает Горького, бывает у него в Олеизе. Некоторые из этих встреч описаны Сухотиным подробно, и описания содержат интересный материал: рассказ Толстого о декабристе С. Г. Волконском (устанавливается более ранняя дата знакомства с ним и в связи с этим, возможно, более раннее возникновение замысла романа «Декабристы»), отзыв об «Истории одного преступления» Горького, дающий новый комментарий к рассказу. Здесь же выясняется и такой неизвестный в биографии Толстого факт: судя по тому, что он говорил Горькому, Толстой встречался с известным революционером Г. А. Лопатиным, который рассказывал ему о себе, о своем пребывании в одиночном заключении. А это в свою очередь дает материал для творческой истории повести Толстого «Божеское и человеческое» (см. главу из этой повести — Меженецкий в тюрьме, в одиночной камере).
Основываясь на своих многолетних наблюдениях, Сухотин ставит вопрос о характере взаимоотношений Толстого с Чертковым, о характере влияния Черткова. Правда, в оценках Сухотина здесь немало субъективного, идущего от личной неприязни Сухотина к Черткову, но сообщаемые им факты, часто неизвестные, представляют несомненный интерес: например, некоторые подробности писания предисловия Толстого к изданию альбома картин художника Орлова «Русские мужики» или письма̀ Толстого в редакции газет с заявлением о том, что у него нет собственности.
быть может, еще больше задерживают на себе внимание, запоминаются. Вот, например, одна из таких зарисовок 1906 г.: «Когда я недавно уезжал из Ясной, я зашел утром проститься со Л. Н. Накануне он получил в подарок от приехавшей из-за границы дочери Маши желтые кожаные сандалии ‹...› Когда я зашел к нему утром, он еще был в одном белье, но на ногах уже были надеты сандалии, на которые он любовался с каким-то детским восторгом. Я позавидовал несокрушимой юности этого человека, этой его возбудимости к гневу, негодованию, любви, радости, восторгу» (запись от 1—21 мая).
***
«Жаль, что я лишь на склоне лет вздумал писать свои записки. Если бы я начал это делать еще в юности, могло бы быть очень интересно. В 70-х и 80-х годах я видел столько интересного, знал таких людей, как Аксаков, Катков, Самарин, был особенно близок в начале 80-х годов ко Л. Н. ‹...› (я был тогда одним из его ревностных почитателей и учеников), и, если бы я все записывал, что слышал и знал, могла бы выйти верная картина умственного движения в России в конце XIX столетия» (14 ноября 1901 г.). Записи Сухотина приняли форму дневника, местами приобретающего характер воспоминаний (см., напр., запись от ‹4—6› марта 1908 г.). Начат он 12 ноября 1901 г. и обрывается на 28 октября 1910 г. Записи Сухотиным велись не всегда регулярно, иногда с большими перерывами, особенно во время его заграничных поездок. Сухотин объяснял это тем, что его поездки за границу всегда были связаны с сугубо личными обстоятельствами, которые не могут привлечь внимание будущего читателя. А цель, которую ставил перед собой Сухотин, — по возможности записывать общеинтересное. Тем не менее, в дневнике немало такого материала, который имеет интерес преимущественно для самого автора: записи о своем здоровье, о членах семьи, черновики писем и статей, конспекты прочитанных им книг.
Значительная часть дневника заполнена подробностями политической и общественной жизни первого десятилетия XX в. Сухотин рассказывает о настроениях в различных слоях общества, записывает факты, обличающие правительство, называемые им «той серией глупостей и несправедливостей, которая творится нашим правительством и творится безнаказанно». Он основывается на своих наблюдениях, газетных сообщениях, беседах со знакомыми о создавшемся положении в стране и о том, что думают об этом «в сферах». Часто Сухотин излагает свои мысли о революции, перед которой испытывает страх. Однако нужно заметить, что он не был похож на человека, ослепленного этим страхом. И подтверждений тому можно найти немало: и в трезвости суждений об обществе, к которому он принадлежал, и в невольном его восхищении мужеством революционеров «на фоне общей трусости», и в том добродушном юморе, с которым Сухотин говорил о своем страхе перед революцией, о чем рассказывает С. Л. Толстой — ЛБ, ф. В. Д. Бонч-Бруевича, № 369).
Местами дневник Сухотина как бы превращается в записную книжку члена Государственной думы с заметками о депутатах, речах, программах. Сухотин ведет эти заметки не только для себя, но и в расчете на будущего читателя.
́льшую последовательность изложению, так как мысль о «будущем читателе» дневника, который должен разобраться, в чем он, Сухотин, был прав и неправ, не покидала его.
Мы приводим из дневника Сухотина с некоторыми сокращениями лишь те места, которые имеют отношение к Толстому. Несмотря на фрагментарность, публикуемые записи представляют существенный интерес. Это новые и содержательные свидетельства о последних годах жизни и деятельности Толстого, хотя и преломленные сквозь призму консервативного мировоззрения автора дневника.
—12.