Варианты к "Анне Карениной".
Страница 10

№ 72 (рук. № 51).

Следующая по порядку глава.

Въ первую минуту после объясненiя съ женой, въ то самое время какъ лицо его показалось страшнымъ по своей мертвенности для Анны, Алексей Александровичъ испытывалъ странное для него самого животное чувство: жилистыя руки его невольно сжимались, зубы стискивались, и у него было одно страстное желанiе — бить ее — ее, такъ унизившую его, такъ жестоко оскорбившую, бить ее по лицу, по щекамъ, выдрать своими руками эти вьющiяся везде наглые черные волосы. Отъ этаго онъ не смотрелъ на нее и не шевелился.

Онъ все силы души напрягалъ на то, чтобы остановить въ себе жизнь; ибо онъ зналъ, что всякое выраженiе жизни будетъ животное и гадкое.

Но когда онъ, высаживая ее изъ кареты, произнесъ те слова, которыми онъ выражалъ ей свое намеренiе определить въ последствiи будущiя отношенiя, слова эти безсознательно вылились въ приличной форме. И онъ, одинъ севъ въ карету, почувствовалъ успокоенiе.

№ 74 (рук. № 55).

[То, что] съ первыхъ же минутъ казалось ей несомненнымъ, — это то, что[1058] теперь положенiе ея навсегда определится. Оно, можетъ быть, дурно, это новое положенiе, но оно будетъ определенно, въ немъ не будетъ неясности и лжи: те усилiя, которыя она сделала, чтобы сказать все мужу, та боль, которую она причинила себе и ему, будетъ вознаграждена. Теперь все определится; такъ, по крайней мере, казалось ей.[1059] Но[1060] когда въ этотъ же вечеръ она увидалась съ Вронскимъ, она не сказала ему о томъ, что произошло между ею и мужемъ. Несколько разъ она хотела сказать, несколько разъ она начинала даже, но ни раза не договорила. Непонятное для нея самой чувство удерживало ее. Вронскiй уехалъ, она осталась одна, и чемъ больше проходило времени, темъ сомнительнее ей казалась эта определенность,[1061] которую она ожидала отъ объясненiя съ мужемъ; и темъ ужаснее ей казалось то, что она сделала.

Она была слишкомъ взволнована темъ, что произошло между ею и мужемъ, чтобы впечатленiя свиданiя съ Вронскимъ изгладили это воспоминанiе. Вернувшись домой, она не могла лечь спокойно и села къ окну. Была одна изъ техъ лунныхъ ночей, которыя бываютъ только въ Августе. Вокругъ дачи все затихло уже давно, а она все сидела, вспоминая каждое слово, каждое движенiе Алексея Александровича, въ особенности то мертвенное выраженiе, которое установилось на его лице. Ей было жалко его. Она всей душой чувствовала ту боль, которую она причинила ему, но она старалась заглушить въ себе это чувство, говоря себе: «Нетъ, онъ ничего не чувствуетъ, ничего не понимаетъ, ему все равно», но она видела передъ собой его лицо съ мертвеннымъ выраженiемъ, и оно говорило другое. «Что онъ сделаетъ, что онъ решитъ?» спрашивала она себя и не могла придумать, что я сделаю.

«Зачемъ я не сказала Вронскому? Все равно, я скажу. Я скажу тогда, когда узнаю решенiе мужа, но зачемъ я не сказала? Я напишу. Да, и опять мертвенное, бледное лицо. Нетъ, онъ ничего не чувствуетъ. Все таки лучше, что все это кончилось, — говорила она себе. — Мы уедемъ куда нибудь и будемъ жить одни. Я возьму Сережу съ собой. Что онъ сделаетъ? Что значитъ это мертвенное лицо? Бывали ли прежде женщины такъ несчастны, какъ я, и что они делали?»[1062]

Когда она проснулась на другое утро и снова повторила свои чувства и мысли, она вдругъ поняла, что положенiе ея не только не определилось, но, напротивъ, стало неопределеннее, чемъ когда бы то ни было. Вспоминая свои попытки сказать Вронскому и то, что ея удерживало отъ этаго, она поняла, что ей было стыдно, что она не могла сама предложить себя, и ей стало еще стыднее. Она видела, что ей надо ждать его требованiя, и проклинала[1063] те слова, которыя она говорила ему, когда онъ въ первый разъ просилъ ее оставить мужа.[1064]

«Но отчего же мне не написать Вронскому? — Она подошла къ столу, открыла бюваръ. — Но что же я буду писать, когда я не знаю решенiя мужа? Писать, что я оставила мужа? — сказала она себе, чувствуя, какъ краска покрывала ея лицо. — Нетъ, я не могу».

Положенiе ея было мучительно. Вследствiи техъ словъ, которыя она сказала мужу и въ которыхъ она теперь раскаивалась, и въ особенности вследствiи того, что она не сказала про это Вронскому, она потеряла теперь всякую державу и не знала, что она и въ какомъ она находится положенiи. Она не знала, имеетъ ли она право жить въ доме, въ которомъ она живетъ, и не прiедетъ ли завтра управляющiй выгонять ее. Она не знала, останется ли съ ней сынъ или нетъ, не знала, куда она пойдетъ, когда ее выгонятъ. Ей казалось, что те слова, которыя она сказала мужу и которыя она беспрестанно повторяла въ своемъ воображенiи, она сказала всемъ и что все ихъ слышали; она не могла смело смотреть въ глаза ни сыну, ни гувернантке, ни даже прислуге.[1065] Она подъ предлогомъ мигрени заперлась въ свою комнату и провела мучительный день,[1066] постоянно задавая себе одни и теже вопросы: что делать? что будетъ? и не находя на эти вопросы никакихъ ответовъ. Перебирая свои поступки и слова, она вспоминала только то, что было последнее время, раскаивалась въ томъ, что она не последовала совету Вронского, не разорвала прежде сношенiй съ мужемъ, еще более раскаивалась въ томъ, что не сказала Вронскому.

Но то, что привело ее въ это положенiе, самую связь съ Вронскимъ, она не вспоминала: это, ей казалось, должно было быть и не могло быть иначе. Ей было мучительно тяжело, но она не плакала. Ей казалось, что она ошиблась въ чемъ то и что надо только придумать, какъ поправить эту ошибку, но кроме того ей было стыдно и страшно. Когда кто нибудь подъезжалъ къ дому, ей казалось, что это едутъ за нею и что ее повезутъ куда-то,[1067] и ей становилось страшно и стыдно.

Чемъ дольше продолжалось это положенiе, темъ ей становилось мучительнее.[1068] Страхъ и стыдъ сковали ее. Она бы все отдала теперь, чтобы воротить сказанное.

Прежнее положенiе, какъ ни ложно оно было, казалось eй счастьемъ и спокойствiемъ въ сравненiи съ теперешнимъ стыдомъ и неизвестностью. Она бы почувствовала себя счастливой, если бы это положенiе могло воротиться.[1069] Вечеромъ, отказавшись отъ обеда, она сидела одна въ своей комнате, когда услышала, какъ [къ] крыльцу подъехалъ кто то. Выглянувъ, она увидала курьера мужа. Онъ вошелъ на крыльцо.

«Все кончено теперь», подумала она, когда лакей на подносе принесъ ей толстый пакетъ, на которомъ она узнала почеркъ мужа. Толщина конверта, которая происходила только отъ вложенныхъ въ него денегъ, повергла ее въ ужасъ. Руки ея тряслись, какъ въ лихорадке, и, чтобы не выдать свое волненiе (она чувствовала, что краснела и бледнела), она не взяла письмо, а, отвернувшись, велела положить его на столъ. Когда человекъ, любопытно, искоса взглянувъ на нее, вышелъ изъ комнаты, она подошла къ столу, взялась за грудь[1070] и, взявъ письмо, быстрыми пальцами разорвала его.[1071] Но, разорвавъ, она не имела силы читать. Она взялась за голову и невольно прошептала: «Боже мой! Боже мой! что[1072] будетъ!»

Она взяла письмо и, сдерживая дыханiе, начала читать съ конца: «Я сделалъ приготовленiя для переезда, я приписываю значенiе исполненiю моей просьбы». Она пробежала дальше, назадъ, поняла,[1073] села, съ трудомъ вздохнула полной грудью.[1074] Она еще разъ прочла письмо сначала. «Такъ только то! — сказала она. — Ну, что же будетъ теперь?» спрашивала она себя. Письмо это давало ей то, чего она минуту назадъ такъ желала.[1075] И все страхи ея мгновенно исчезли.

«Низкiй, гадкiй человекъ!» — сказала она.[1076] — Онъ чувствуетъ и знаетъ,[1077] что я ненавижу его, что я одного желаю — освободиться отъ него. Онъ знаетъ, что[1078] безъ него, безъ его постоянного присутствiя, безъ страшныхъ, постыдныхъ воспоминанiй, которыя соединяются съ нимъ, я буду счастлива. И этаго онъ не хочетъ допустить. Онъ знаетъ очень хорошо, что я не раскаиваюсь и не могу раскаиваться; онъ знаетъ, что изъ этаго положенiя ничего не выйдетъ, кроме обмана, что обманъ мучителенъ мне и Алексею (Вронскому); но этого то ему и нужно. Ему нужно продолжать мучать меня. И вместе съ темъ я знаю, что такое будетъ этотъ личный разговоръ![1079] О, я знаю его. Онъ, какъ рыба въ воде, плаваетъ и наслаждается во лжи. Но нетъ, я не доставлю ему этаго утешенiя, я разорву эту его паутину лжи, въ которой онъ меня хочетъ опутать. Я не виновата, что я его не люблю и что я полюбила другаго».[1080] Она живо представила себе Вронскаго, съ его твердымъ и нежнымъ лицомъ, этими покорными и нежными глазами, просящими любви и возбуждающими любовь.[1081]

«Я поеду къ нему, я должна видеть его. Я должна сказать ему. Теперь или никогда решается моя судьба. И надо действовать, действовать и, главное, видеть его».[1082]

Она встала, быстро подошла къ письменному столу, убрала деньги и написала мужу:

«Я получила ваше письмо.[1083]

А. К.»

Запечатавъ письмо, она[1084] взяла другой листъ и написала: «Я все объявила мужу, вотъ что онъ пишетъ. Мне необходимо видеть васъ.

А.»

И, вложивъ письмо мужа въ конвертъ, она позвонила.

Вошедшая девушка была поражена видомъ своей барыни. Она оставила ее въ кресле съ бледнымъ, убитымъ лицомъ, сжавшеюся, какъ будто просящей только о томъ, чтобы ее оставили одну. Теперь она нашла ее бодрой, оживленною съ яркимъ[1085] блескомъ въ глазахъ, и съ обычною дружелюбною и гордою осанкой.

— Отдай это письмо курьеру и приготовь мне одеваться, а это... Нетъ, вели заложить карету.[1086] Да, мне совсемъ хорошо. Пожалуйста, поскорее. Нетъ, я не буду обедать. А впрочемъ... Нетъ, вели подать мне въ балконную. Я, можетъ быть, съемъ что-нибудь.

«Стыдиться! Чего мне стыдиться?» невольно думала она, оправляя безъимяннымъ пальцемъ крахмальный рукавъ.

Черезъ полчаса Анна быстрыми шагами, высоко неся голову и слегка щуря глаза, входила въ балконную. Всякую минуту она вспоминала то чувство стыда, которымъ она мучилась все утро, и съ удивленьемъ надъ самой собой пожимала плечами: «Стыдиться! Чего мне стыдиться?!»

въ рукахъ, готовый къ гулянью, тоже холодно и чуждо смотрелъ на мать.

Лакей Корней въ беломъ галстуке и фраке, съ своими расчесанными бакенбардами, стоялъ за стуломъ приготовленнаго обеда и въ его лице Анне показалось, что она прочла радость скандала и сдержанное только лакейскимъ приличiемъ любопытство. «Что мне за дело, что они думаютъ, — подумала она, — но они не должны сметь думать».

— Я не буду обедать, — сказала она Корнею, — после уберешь. Уйди.

Анна гордымъ взглядомъ оглянула свое царство и слегка улыбнулась — все надъ тою же мыслью, что они все думаютъ и она сама думала, что ей надо стыдиться чего то.

— Поди, пожалуйста, скажи, чтобы Аннушка подала мне мешочекъ съ платками.

— Я съ радостью слышу, что ваша мигрень прошла, — сказала М-llе Cordon. — Сирёшъ! скажите добрый утро или, скорее, добрый вечеръ вашей мама.[1088]

— Что? — сказала Анна,[1089] сощуривъ длинные ресницы, обращаясь къ гувернантке. — Поди, поди сюда, Сережа. Да шевелись! Что ты такой? — Она взбуровила его волосы, потрясла его и поцеловала.[1090]

№ 75 (рук. № 47).

Следующая по порядку глава.

<После объясненiя съ мужемъ для Анны наступила страшная по своему безумiю пора страсти. — Она была влюблена.>

Все безконечное разнообразiе людскихъ характеровъ и жизни людской, слагающейся изъ такихъ одинакихъ и простыхъ основных свойствъ человеческой природы, происходитъ только отъ того, что различныя свойства въ различной степени силы проявляются на различныхъ ступеняхъ жизни. Какъ изъ 7 нотъ гаммы при условiяхъ времени и силы можетъ быть слагаемо безконечное количество новыхъ мелодiй, такъ изъ не более многочисленныхъ, чемъ ноты гаммы, главныхъ двигателей человеческихъ страстей при условiяхъ времени и силы слагается безконечное количество характеровъ и положенiй.

Анна развилась очень поздно. Она вышла замужъ 20 летъ, не зная любви, и тетка выдала ее за Алексея Александровича въ губернскомъ городе, где Каренинъ былъ губернаторомъ, и то тщеславное удовольствiе сделать лучшую партiю, которое она испытывала тогда въ соединенiи съ новизною сближенiя съ чужимъ мущиной, казалось ей любовью. Теперь она находила, что то, что она испытывала тогда, не имело ничего общога съ любовью? Теперь 30-летняя женщина, мать 8-летняго сына, жена сановника, Анна расцвела въ первый разъ полнымъ женскимъ цветомъ, она переживала время восторга любви,[1091] переживаемаго обыкновенно въ первой молодости. И чувство это удесятерялось прелестью запрещеннаго плода и возрастнаго развитiя силы страстей.[1092] После отчаяннаго ея поступка въ день скачекъ, когда она чувствовала, что сожгла корабли, чувство ее еще усилилось. Вставая и ложась, первая и последняя ея мысль была о немъ. И думая о немъ, улыбка счастiя морщила ея губы и светилась въ осененыхъ густыми ресницами глазахъ. Она была добра, нежна ко всемъ. Все, кроме ея мужа (о которомъ она не думала), казались ей новыми добрыми, любящими существами. На всемъ былъ праздникъ; все, ей казалось, ликовало ея счастьемъ. Прошедшее былъ[1093] тяжелый, длинный, безсмысленный сонъ, будущаго не было. Было одно настоящее, и настоящее это было счастiе.[1094] Она видела его каждый день, и чувство счастiя и забвенiя себя охватывало ее съ той же силой при каждой встрече съ нимъ. Вскоре после полученiя письма мужа, въ одинъ изъ прелестныхъ наступившихъ августовскихъ дней, Анна обедала у Барона Илена.[1095] Баронъ былъ финансовый новый человекъ. Баронъ былъ безъукоризненъ, онъ и его жена, его домъ, его лошади, его обеды, даже его общество. Все было безъукоризненно во внешности; все было превосходно; но отъ того ли, что все было слишкомъ хорошо, слишкомъ обдуманно, слишкомъ полно, оттого ли, что во всемъ этомъ видна была цель[1096] и старанiе, все ездили къ нему только чтобы видеть другъ друга, есть его обеды, смотреть его картины, но его знали только настолько, насколько онъ скрывалъ себя какъ человека и держался на этой высоте внешней жизни. Стоило ему спустить роскошь своей обстановки, пригласить къ обеду своихъ друзей и родны[хъ], высказать свои вкусы и убежденiя, т. е. перестать на мгновенiе съ усилiемъ держаться на той высоте, на которой онъ хотелъ держаться, и онъ бы потонулъ, и никто бы не спросилъ, где онъ и его жена.

Анна встретила его жену у Бетси и получила приглашенiе.[1097] При прежнихъ условiяхъ жизни Анна непременно отказалась бы отъ этаго приглашенiя, во-первыхъ, потому, что у Анны было то тонкое светское чутье, которое указывало ей, что при ея высокомъ положенiи въ свете сближенiе съ Иленами отчасти роняло ее, снимало съ нея пушокъ — duvet — исключительности того круга, къ которому она принадлежала, и, вовторыхъ, потому, что Баронъ Иленъ нуждался въ содействiи Алексея Александровича, и Алексей Александровичъ и потому и Анна должны были избегать его. Но теперь, при ея новомъ взгляде на вещи, ей, напротивъ, прiятно было подумать, что нетъ более пустыхъ светскихъ условiй, которыя стесняли бы ее въ ея удовольствiяхъ. Вечеръ въ ночной толпе въ саду съ Вронскимъ[1098] представлялся большимъ удовольствiемъ, и она поехала. Общество было небольшое и избранное; Анна встретила почти всехъ знакомыхъ, но Вронскаго не было, и Анна не могла удержаться оттого, чтобы не выказать[1099] свое разочарованье.[1100] После обеда, гуляя по саду, хозяйка, обращаясь къ Бетси, сказала, что она надеется нынче на хорошую партiю крокета.

— Мой мужъ страстно любитъ играть. И я люблю, когда онъ играетъ противъ вашего cousin.[1101]

Опять сердце Анны болезненно забилось, она почувствовала и оскорбленiе за то, что, очевидно, ея отношенiя къ Вронскому были известны всемъ и это было сказано для нея, и радость. Начало вечера прошло для Анны въ разговорахъ съ известнымъ негодяемъ Корнаковымъ, который, несмотря на свою всемъ известную развратность, подлость даже, былъ князь Корнаковъ, сынъ Михайла Ивановича и, главное, былъ очень уменъ. Истощенный развратомъ и слабый физически, онъ для Анны былъ не мущиной, но забавнымъ болтуномъ, и она бы провела съ нимъ весело время, если бы[1102] она не была развлечена ожиданiемъ. Странное дело: Баронъ Иленъ, свежiй, красивый мущина, прекрасно говорящiй на всехъ языкахъ, элегантный и учтивый до малейшихъ подробностей, несомненно умный, деятельный, преклонявшiйся передъ ней вместе съ своей женой, былъ ей противенъ, и она рада была всегда, когда кончалась необходимость говорить съ нимъ и смотреть на его лицо; а измозженный, вечно праздный, съ отвратительнейшей репутацiей слабый Корнаковъ, небрежно относящiйся къ ней, былъ ей, какъ старая перчатка на руке, прiятенъ и ловокъ. Онъ ей вралъ всякiй вздоръ, бранилъ хозяевъ, уверяя, что ноги у него такъ прямы и крепки оттого что сделаны изъ англiйскихъ стальныхъ рельсовъ и что туалетъ ее напоминаетъ букетъ разноцветныхъ акцiй и куафюра серiй, что онъ всегда испытываетъ желанiе украсть у нихъ все, что попадется.

— А! Я радъ, что Вронскiй прiехалъ, — сказалъ Корнаковъ. — Онъ хоть и изъ молодыхъ, но онъ одинъ изъ редкихъ, понимающихъ нашихъ великолепныхъ хозяевъ. А то меня огорчаетъ, что молодежь решительно взаправду принимаетъ этихъ Бароновъ, не понимаетъ, что можно и должно делать имъ честь есть ихъ трюфели, но не далее. Тутъ есть одинъ qui fait la cour à M-er,[1104] ему нужно что то украсть. Но это я прощаю. Но Михайловъ — тотъ il fait la cour à М-m[е],[1105] ужъ это никуда не годится.

— Отчего же, она хороша, — сказала Анна, просiявъ лицомъ при виде Вронскаго.

— Да, но въ этомъ то и дело. Актриса Berthe хороша, можно делать для нее глупости. И вы хороши, я понимаю, что можно ужъ не глупости, а преступленья делать изъ за васъ, но эти — это étalage[1106] женщины. Это ни железо, ни серебро, это композицiя.

— Вотъ наша партiя крокета, — сказала хозяйка, оправляя свой телье,[1107] изменившiй, какъ ей казалось, ее формы при сходе съ лестницы. — Я пойду соберу игроковъ. Вы играете, князь?

не преклонялись передъ [нимъ], такъ онъ былъ выше, благороднее всехъ.

— Ich mache alles mit,[1108] — отвечалъ Корнаковъ съ своей дерзкой манерой.

Хозяйка стала собирать игроковъ, и группа около Анны стала увеличиваться. Вронский говорилъ съ Корнаковымъ, объясняя ему, почему онъ не прiехалъ обедать. Анна говорила съ подошедшими гостями, и оба они говорили только другъ для друга; оба только думали о томъ, когда и какъ они успеютъ остаться одни. И онъ хорошо зналъ по ея взгляду, что она недовольна имъ, и она знала, что онъ не считаетъ себя виноватымъ.

Крокетъ-граундъ былъ единственный въ Петербурге настоящiй англiйскiй на стриженомъ газоне, съ фонтаномъ по середине. Общество собралось большое и разделилось на 3 партiи: въ одной партiи другъ противъ друга играли Баронъ съ Бетси и Вронской съ Анной. Человекъ 20 мущинъ и женщинъ, сильныхъ, здоровыхъ, перепитанныхъ хорошей едой и винами, одетыя въ самыя неудобныя для всякаго рода движенiй платья — мущины съ узкими, угрожающими лопнуть панталонами, съ голыми уродливыми мужскими шеями, съ лентами на шляпахъ и браслетами на рукахъ, женщины въ прическахъ, по вышине и объему своему равняющимися бюсту и съ колеблющимися, какъ у овецъ, курдюками на задахъ и обтянутыми животами и ногами, лишенны[ми] свободнаго движенiя впередъ, толпились и медленно среди неоживленнаго говора двигались по площадке и кругомъ ея. Въ игре этой, какъ и всегда, происходила борьба между большинствомъ, которые прямо выказывали, что имъ скучно, и другими (хозяева въ томъ числе), которые съ некоторымъ усилiемъ надъ собой старались уверить себя и другихъ, что имъ близко къ сердцу вопросъ о томъ, какъ бы прежде прогнать шары черезъ воротки. Къ таковымъ принадлежалъ Вронской. И хозяинъ и хозяйка были благодарны ему. Ибо противуположные, изъ которыхъ главой былъ Корнаковъ, лениво разваливаясь на железныхъ лавкахъ и стульяхъ съ стальными пружинами, забывали свой чередъ и говорили, что это невыносимо глупо и скучно. Вронскому было весело и потому, что онъ съ своимъ спокойнымъ, добродушнымъ отношенiемъ ко всему и въ крокете виделъ только крокетъ, и, главное, потому, что то детское чувство влюбленности, которое было въ Анне, сообщалось и ему. Ему весело было, что они на одной стороне, что она спрашиваетъ его, какъ играть, что онъ говоритъ съ ней, глядя ей въ глаза. Въ критическую минуту партiи, когда ей пришлось играть и шары стояли рядомъ, она взяла молотокъ, поставила свою сильную маленькую ногу въ туфле на шаръ и оглянулась на него.

— Ну какъ? научите, — сказала она улыбаясь.

эти 3 слова, не удовлетворило бы ихъ. Только встретившiйся взглядъ и чуть заметная улыбка сказала, что все это — это невыразимое — понято обоими.

— Не мучайте, Анна Аркадьевна, — притворяясь сказалъ хозяинъ, — судьба решается.

— Стукните такъ, чтобы поскорее кончилось, — сказалъ Корнаковъ, какъ будто изнемогая отъ труда игры и принимая мороженое отъ обходившаго слуги, и какъ будто после игры у него будетъ такое занятiе, отъ котораго онъ также не будетъ умирать со скуки.

— Крокетовскiй мефистофель, — сказалъ кто-то.

Но Вронской не замечалъ этаго.

— Постойте, постойте, ради Бога постойте, Анна Аркадьевна, — сказалъ онъ ей.

Не смотря на то, взглядъ сказалъ другое. Онъ, продолжая свою роль живаго участiя къ крокету, взялъ изъ ея рукъ молотокъ и показалъ, съ какой силой долженъ быть сделанъ ударъ.

— Вотъ такъ.

— Таакъ?

— Да, да.

Онъ улыбнулся тоже глазами.

— Нусъ, наша судьба въ вашихъ рукахъ.

Она ударила и сделала то, что нужно было.

— Браво, браво!

— все это, имевшее такое счастливое глубокое значенiе для нея, все это делало счастливою, даже более счастливою, чемъ когда она была съ нимъ съ глазу на глазъ.[1109]

Въ этотъ же вечеръ они были одни съ глазу на глазъ, и имъ было невыносимо тяжело. Это произошло отъ того, что въ этотъ вечеръ въ первый разъ Анне запала мысль о томъ, что ея чувство любви ростетъ съ каждымъ днемъ и часомъ, а что въ немъ оно ослабеваетъ. Ей показалось это потому, что онъ ничего не сказалъ по случаю известiя о требованiи ея мужа вернуться въ Петербургъ. Онъ ничего не сказалъ потому, что решилъ самъ съ собой не начинать нынче всегда волновавшаго ее разговора о совершенномъ разрыве съ мужемъ, но то, что онъ ничего не сказалъ, оскорбило ее. Ей пришла мысль о томъ, что онъ испытываетъ пре[сыщенiе].[1110]

№ 76 (рук. № 47).

<Анна была въ этотъ вечеръ въ особенно хорошемъ расположенiи духа — въ томъ mischievous[1111] шутливомъ духе, въ которомъ Вронской еще никогда не видалъ ее. Если у Анны былъ талантъ, то это былъ талантъ актрисы и который проявлялся въ ней только тогда, когда она была въ особенно хорошемъ, какъ нынче, расположенiи духа.>

Домъ Илена посещался особенно охотно потому, что Илены знали, что они никому не нужны сами по себе, а нужны ихъ обеды, стены; но что и этаго мало: нужно потворствовать вкусамъ, и они делали это. У нихъ было 3 изъ 7 merveilles.[1112] Каждая съ своимъ любовникомъ. Не было ни однаго лица, которое бы косилось на это. Было все по новому. Кругъ этотъ былъ новымъ. Анна не знала его и чувствовала, что ее радушно принимали въ это масонство. Тутъ была ей знак[омая].[1113] Она встречала ее и въ своемъ свете, но здесь она встретила ее Она лениво признавалась въ томъ, что ей все надоело и что надо же что нибудь делать, только бы было весело.

— Что вы вчера все делали? — спросила ее.

— Валялись все по диванамъ по парно. Только одна Кити оста[лась] dépareillée.[1114] Ну, мы ее утешали.

Анну удивило это, но прiятно. Притомъ думать ей некогда было. Къ обеду ее повелъ Вронской. За обедомъ былъ разгов[оръ] общiй; она только успела сказать ему, что ей нужно переговорить съ нимъ. После обеда все пары разошлись по саду и терасамъ. Хозяйка сама отвела Анну съ Вронскимъ на терассу за цветы и оставила ихъ тамъ.

«Ну, теперь мы одни, мы можемъ все сказать». «Но это все уже сказано. И зачемъ въ эти эмпиреи входить?» сказалъ его ласковый, спокойный взглядъ.

— Нетъ, они очень милы, — сказалъ Вронской. — Я хотелъ быть у васъ, но ждалъ видеться, и нигде не можетъ [быть] удобнее, чемъ здесь.

— Зачемъ ты хотелъ меня видеть?

— Зачемъ? зачемъ? — сказалъ онъ улыбаясь.

Она не ответила ему улыбкой. Она не смотре[ла] на него.

— Да, но я должна ехать въ Петербурге. Вотъ читайте. — Она подала письмо.

— Письмо ничего не значитъ, значитъ ваше решенье.[1115]

Онъ сказалъ это. Она понимала, что онъ хотелъ, чтобы она поняла подъ этимъ; но въ его тоне, въ его покойной позе после обеда было что то оскорбившее ее своей холодностью.

— Я понимаю, — началъ онъ, испуганный ее волненiемъ, — я все понимаю и потому...

— Тутъ нечего понимать, — сказала она съ грустной улыбкой. — Мне нечемъ гордиться, я погибшая женщина и больше ничего. И делай со мной что хочешь.

— Такъ надо оставить...

— Нетъ, только не это. Я завтра поеду въ Петербурга и увижу его и завтра вечеромъ приходи.

Не смотря на попытки его вернуться къ разговору, она настояла на своемъ и совершенно успокоилась, вечеръ проведенъ былъ счастливо и спокойно.

№ 77 (рук. № 57).

Она бы все въ мiре отдала теперь, чтобы быть опять въ томъ неопределенномъ положенiи, въ которомъ она была до скачекъ и которое она называла мучительнымъ. «Была ли когда нибудь женщина въ такомъ ужасномъ положенiи?» спрашивала она себя. Письмо было отъ Бетси. Она звала ее на большую партiю крокета къ Ильменамъ: «Это все конечно для меня, — подумала Анна. — И темъ лучше».

— Кофей готовъ, и Мамзель Кордонъ съ Сережей пришли, — сказала Аннушка, удивляясь на медленность, съ которой нынче одевалась ея барыня.

Анна быстро оделась, но ей надо было сделать усилiе надъ собой, чтобы войти въ столовую, где обыкновенно ожидали ее кофей и сынъ съ гувернанткой. Сережа въ своей беленькой курточке возился у стола подъ зеркаломъ съ цветами, которые онъ принесъ. M-lle Cordon имела особенно строгiй видъ, и опять кровь прилила къ лицу и къ шее Анны. «Она все знаетъ, она сейчасъ скажетъ», подумала она. И действительно, M-lle Cordon объявила, что она не можетъ оставаться въ доме...... если Сережа будетъ также indiscipliné.[1116] Съ трудомъ понявъ, что дело въ томъ, что Сережа былъ не послушенъ и impertinent, il raisonne, il vient de manger,[1117] съелъ тайно два персика, Анна постаралась успокоить M-lle Cordon и подозвала сына. Она сделала ему выговоръ, успокоила M-lle Cordon, подтвердила положенное ею наказанiе и села за кофе, испытывая успокоенiе. Какъ эта самая привычка сына прежде мучила ее! Теперь же она и не думала о немъ.

«Что же, неужели я равнодушна стала къ Сереже?» Она взглянула на него, проверяя свое чувство; курчавые, рыжеватые волоса, холодный, хотя и детскiй, но холодный взглядъ маленькихъ глазъ, толстыя, большiя, костлявыя, голыя колени, улыбка робкая и притворная.[1118] «Нетолько равнодушна, но онъ непрiятенъ мне — это маленькiй Алексей Александровичъ.[1119] Боже мой, что я буду делать? Я не могу оставаться съ этими мыслями, съ этой неизвестностью».[1120]

— Нетъ, я нынче не пойду гулять, — сказала она Сереже (это было обычное время гулянья ея съ сыномъ, во время котораго она отпускала гувернантку), — за то, что ты дурно велъ себя. Мне надо написать письма.

Она подошла къ столу, открыла бюваръ. «Но что же я напишу Вронскому, пока не имею ответа мужа? Если бы я видела его. Зачемъ я не сказала вчера?» И опять, опять краска стыда покрывала ея щеки. Она встала отъ стола и вышла на терассу и стала по привычке оглядывать цветы.

«Это отъ него, — подумала она. — Это Иванъ Викентьичъ, это карета за мной».

Она прислушалась. Какiе то голоса говорили въ передней, женскiй и мужской, она не могла разобрать. Послышались шаги съ скрипомъ толстых подошвъ. Хотя она знала этотъ скрипъ сапогъ лакея Корнея, за которые она даже выговаривала ему, она не узнала ихъ. Чтобы скрыть свое волненiе, она поспешно обернулась къ цветамъ и стала перевязывать ихъ. Это былъ Корней, она узнала его голосъ.

— Княгиня Марья Ивановна съ сыномъ, изъ Москвы, — доложилъ онъ.[1121]

«Ахъ, я забыла», подумала Анна. Это была тетка ея Княгиня Марья Ивановна и та самая, у которой она жила въ К., где вышла замужъ за Алексея Александровича, бывшаго тамъ губернаторомъ, и обещавшая прiехать на этихъ дняхъ въ Петербургъ для определенiя старшаго неудавшагося сына въ какое нибудь военное училище или въ юнкера.

Первое чувство Анны было радость. Хотя вульгарная губернская большая барыня, Княгиня Марья Ивановна была добродушное, простое существо, которому многимъ обязана была Анна и которая всегда любила ее. Съ терассы ей слышенъ былъ то басистый, то визгливый голосъ Княгини Марьи Ивановны, имевшей даръ говорить такъ, какъ будто говорило вдругъ много обрадованныхъ и взволнованныхъ, тогда какъ говорила она одна, и всегда по французски, хотя и дурно, и всегда не для того, чтобы выражать свои мысли и чувства, а только для того, что въ обществе надо говорить.

лицо руками. «Что если она была у него и она знаетъ?»

Но думать объ этомъ было некогда. Княгиня Марья Ивановна ужъ увидала ее изъ передней и улыбаясь манила ее къ себе и кричала ей:

— Покажите же мне ее! Вотъ она наконецъ! — и кричала сыну и извощику: — Петя, Петя! ахъ, какой ты непонятливый! Если скажетъ — мало... ну, дай рубль, но больше не давай. Довольно, голубчикъ, довольно. Ну вотъ и она. Какъ я рада! Я въ Петербурге и не остановилась. Я думала, что Алексей Александровичъ здесь. Ну, все равно. Что, не узнала бы моего Петю? Да вотъ привезла сюда, въ гвардiю. Онъ у меня и девушка, и курьеръ, и все. Ведь мы не столичные, не высшаго. Ну, какъ ты похорошела, моя радость. Петя! целуй руку. Когда выйдешь изъ подъ моей опеки, обращайся какъ знаешь, по новому, а у кузины старшей и той, которая тебя устроитъ, целуй руку. Ну, пойдемъ, пойдемъ, и ничего не хочу. Я на станцiи выпила гадость какую то.

Но Княгиню Марью Ивановну долго нельзя было довести до гостиной, куда Анна хотела посадить ее. Княгиня Марья Ивановна останавливалась въ каждой комнате, всемъ любовалась, все распрашивала и на все высказывала свои замечанiя. Она и всегда, но особенно теперь, въ Петербурге, была озабочена темъ, чтобы показать, что она ценитъ ту высоту положенiя, въ которомъ находится та Анна, которую она же выдала замужъ, но что она, съ одной стороны, нисколько не завидуетъ, не поражена этимъ величiемъ и, съ другой стороны, ценитъ это, радуется этому и никогда не позволитъ себе быть indiscrète[1122] и пользоваться своими правами. Во всякомъ слове ея, въ манере, въ отставшемъ по моде, но претенцiозномъ дорожномъ туалете было заметно напряженiе не уронитъ себя въ Петербурге, сделать свое дело, но не осрамиться и не быть Каренинымъ въ тягость.

— Какая прелесть дача. Вотъ, говорятъ, въ Петербурге нетъ деревни. И деревня, и элегантно, и вода. Какъ мило. И все казенное, charmant![1123] И цветы, и букеты... Я до страсти люблю цветы. Ты не думай, что я тебя стесню. Я на несколько часовъ.

— Ахъ, тетушка, я такъ рада.

— А Петю не узнала бы, а? — говорила мать, съ скрываемой гордостью указывая на молодого человека съ потнымъ, налитымъ густой кровью лицомъ, въ голубомъ галстуке и короткомъ пиджаке, который, улыбаясь и краснея, смотрелъ на Анну такимъ взглядомъ, который щекоталъ ее и производилъ на нее впечатленiе, что онъ смотритъ на нее не туда, куда нужно. Анна никакъ не узнала бы его. Она помнила 9-летняго Петю, забавлявшаго всехъ своимъ апетитомъ, потомъ слышала, что наука не задалась ему и онъ побывалъ, какъ все подобные ему молодые люди, въ гимназiи, въ пансiоне, въ какихъ то технотопографическихъ училищахъ, въ которыхъ оказывалось, что гораздо лучше, чемъ въ гимназiяхъ, и что его везутъ въ юнкера. Но никакъ не могла себе представить, что этотъ краснеющiй и упорно нечисто глядящiй на нее красивый юноша — тотъ самый Петя.

— Онъ славный малый и не думай, чтобы неспособный, напротивъ; но ты знаешь, эти требованiя, эти интриги.

Не смотря на отказы тетушки, Анна, хотя и знала, что это очень стеснитъ ее, уговорила тетушку остаться ночевать у нее и пошла велеть приготовить ей комнату.

— Нетъ, все это величiе (les grandeurs) не испортили ее, — сказала мать сыну, когда она вышла. — Такая же добрая, милая. И найти такое радушiе въ Петербурге!

— Какъ она хороша, мама! Я никогда не видалъ такой красавицы. Какiя руки!

— Да, она еще похорошела. И вотъ говорили, что это бракъ не по любви, а они такъ счастливы, что... Ахъ, батюшки, красный мешечекъ! — вскрикнула она, всплеснувъ руками. — Беги, въ карете. — Но мешечекъ былъ въ передней. — И какъ хорошо у нихъ. И садовникъ, и оранжереи — все казенное.

Анна была рада теперь прiезду тетки. Это ее отвлекало отъ неразрешимаго вопроса. Она съ веселымъ лицомъ вернулась къ ней.

— Вы какъ хотите, тетушка, а я приготовила вамъ и Пете.

— Нетъ, нетъ, нетъ, Петя въ Петербургъ, у Милюковскихъ, ему готова. Да и я поеду. Я благодарю, я тронута. Ну, давайте, коли хотите, я выпью кофею, — сказала она, оглядывая въ подробностяхъ и Петербургскаго Корнея — лакея съ его разчесанными бакенбардами и белымъ галстукомъ, и подносъ-столикъ, и всю эту элегантность службы.

— Ну, давайте. Какъ это практично. Ну чтожъ, покажи же мне Сережу, твоего кумира. Петя, поди, будь услужливъ, поди поищи въ саду и приведи сюда.

— Нетъ, вы, пожалуйста, тетушка не уезжайте и будьте какъ дома. Если вы хотите ехать въ Петербургъ, моя карета къ вашимъ услугамъ. Я никуда не поеду.

Княгиня Марья Ивановна улыбнулась и пожала руку Анне.

— Признаюсь тебе, мой дружокъ, я не ждала отъ тебя дурнаго прiема, но я знаю, что въ вашемъ положенiи есть обязанности. Но ты такъ мила. Все тоже, все тоже золотое сердце. Я тебе правду скажу, я на одно разчитывала, это — что ты и Алексей Александровичъ не откажетесь сказать словечко Милютину. Ты знаешь, это такъ важно. A Pierre славный, славный малый. Это у него есть что то. Я мать, но не заблуждаюсь. Алексей Александровичъ, я знаю, въ такой силе теперь, что одно слово. И ты тоже. Ты знаешь, женщина...

— Я скажу графине Лидiи Ивановне, да и самому... — сказала Анна.

— Я очень, очень рада, — продолжала Княгиня, оглядывая искоса платье Анны.

— Аглицкое шитье. А мы считали, что это старо. А это самый grand genre.[1124] Лизе сделаю. Вотъ помнишь наши толки, когда ты выходила замужъ. Я говорила, что все будетъ прекрасно. Онъ человекъ, котораго нельзя не уважать глубоко. А это главное. Если бы не было детей, ну такъ. Но я такъ рада была, когда родился Сережа. И у женщины, у которой есть сынъ, есть цель жизни, есть существо, на которомъ можно сосредоточить всю нежность женскаго сердца. И я такъ понимаю, какъ мне про тебя разсказывали, что ты живешь для сына. Разумеется, les devoirs[1125] общества.

Анна покраснела отъ стыда и боли, когда ей напомнили такъ живо ту роль матери, которую она взяла на себя и которую она не выдержала.

— Вотъ и онъ. А поди сюда, мой красавецъ. — «Вотъ я говорила Тюньковой, — подумала она, — что для мальчика самое лучшее белое пике». — Какъ выросъ! И какъ онъ соединилъ красоту матери и серьезность отца. Взглядъ. Ну, craché![1126]

потому, что она чувствовала, что она одинаково притворно сама относилась къ сыну. Ей такъ тяжело это было, что, чтобы отвлечь Княгиню Марью Ивановну отъ сына, она предложила выдти на терассу. На терассе Княгиня Марья Ивановна любовалась и видомъ, и трельяжемъ, и стальными скамейками съ пружинными стисками. И Анне странно и мучительно было чувствовать эту добродушную зависть ея положенiю. Какъ бы ей хотелось быть хоть въ сотой доле столь счастливой темъ, что въ глазахъ ея тетки было такъ прекрасно, такъ твердо, такъ стройно, такъ важно.

Въ это же утро къ даче подъехала пара въ шорахъ, запряженная въ dogcart,[1127] принадлежащая Бетси, на которой ехалъ Тушкевичъ съ грумомъ. Онъ привезъ Анне обещанныя книги и приглашенiе прiехать непременно вечеромъ. Княгиня Марья Ивановна съ торжественной улыбкой слушала, чуть заметно поднимая и опуская голову, слова Тушкевича и не могла не улыбаться радостно, когда Петя сделалъ свое вступленiе въ большой светъ рукопожатiемъ съ Тушкевичемъ. Княгиня Марья Ивановна хотела непременно видеть упряжку и вышла посмотреть на крыльцо.

— Это очень покойно, — говорила она, — очень, очень.

Оне возвращались назадъ, когда еще экипажъ — это былъ извощикъ и на извощике курьеръ — подъехалъ къ крыльцу. Анна узнала курьера мужа и, боясь выказать свое волненiе, вернулась въ домъ. Карета Анны уже была заложена для Княгини Марьи Ивановны, и Княгиня ушла къ себе одеваться. Анна была одна, когда ея лакей на подносе принесъ ей толстый пакетъ, на которомъ она узнала почеркъ мужа. Толщина конверта, которая происходила только отъ вложенныхъ въ него денегъ, повергла ее въ ужасъ. Рука ея тряслась, какъ въ лихорадке, и, чтобы не выдать свое волненiе (она чувствовала, какъ она краснела и бледнела), она не взяла письма, а отвернувшись велела положить его на столъ.

Она взялась за голову и невольно прошептала: «Боже мой! Боже мой! Что будетъ?!»

Она взяла письмо и, сдерживая дыханiе, начала читать съ конца. «Я сделалъ приготовленiе для переезда, я приписываю значенiе исполненiю моей просьбы».

Она пробежала дальше назадъ, поняла съ трудомъ, вздохнула полной грудью и еще разъ прочла письмо все съ начала.

«Такъ только то, — сказала она. — Ну что же будетъ теперь?» спросила она себя.

Письмо это давало ей то, чего она[1128]

«Низкiй, гадкiй человекъ, — сказала она. — Онъ чувствуетъ и знаетъ,[1130] что я одного желаю — освободиться отъ него.[1131] И этаго то онъ не хочетъ допустить. Онъ знаетъ очень хорошо, что я не раскаиваюсь и не могу раскаиваться; онъ знаетъ, что изъ этаго положенiя ничего не выйдетъ, кроме обмана, что обманъ мучителенъ мне.[1132] И ему нужно продолжать мучать меня.[1133] А онъ? О, я знаю его! Онъ, какъ рыба въ воде, плаваетъ и наслаждается во лжи. Но нетъ, я не доставлю ему этаго наслажденiя; я разорву эту его паутину лжи, въ которой онъ меня хочетъ опутать. Я не виновата, что я его не люблю и что полюбила другаго».

Она живо представила Вронскаго съ его твердымъ и нежнымъ лицомъ, этими покорными и твердыми глазами, просящими любви и возбуждающiе любовь.

«Я поеду къ нему. Пусть будетъ, что будетъ. Все лучше лжи и обмана. Я должна видеть его, я должна сказать ему. Теперь или никогда решается моя судьба. И надо действовать, действовать и, главное, видеть его».

«Я получила ваше письмо.

Анна Каренина».

Запечатавъ это письмо, она взяла другой листъ и написала:

«Я все объявила мужу, вотъ что онъ пишетъ мне. Необходимо видеться».[1135]

что не могъ выговорить того, что хотелъ, т. е. что онъ думалъ, что мама здесь. Ему показалось, что онъ чемъ то оскорбилъ кузину, и такъ испугался, что чуть не заплакалъ.

— Вино... виноватъ.

Она довольно долго смотрела на него, пока поняла, кто онъ и зачемъ онъ.

— Нетъ, ея нетъ, Петя, — сказала она ему, — а ты позвони мне въ той комнате.[1136]

— Ну, ты получила весточку отъ мужа? — сказала Княгиня, входя въ платье, еще более отставшемъ отъ моды и претенцiозномъ, чемъ дорожное. — Курьеръ это его, я видела, — сказала она, съ видимымъ удовольствiемъ произнося слово курьеръ.

— Да, тетинька, ничего, онъ здоровъ, и вы увидите его. Прощайте.

Что то странное, быстрое, порывистое было теперь въ движенiяхъ и словахъ Анны.[1137]

— Прощай, мой дружокъ, благодарю тебя еще разъ, — умышленно сказала Княгиня, считавшая неприличнымъ показать, что она замечаетъ что нибудь. — Что же это ты такъ деньги бросаешь, — прибавила она, указывая на перевязанную бандеролькой пачку неперегнутыхъ бумажекъ.

— Ахъ да, — сказала Анна хмурясь и бросила деньги въ столъ.

— До вечера, моя прелесть, — еще нежнее улыбаясь, сказала тетушка, любуясь и добродушно завидуя этой небрежности, съ которой Анна получила, забыла и бросила въ столъ эту пачку, очевидно казенныхъ, не за пшеницу и шерсть, а просто прямо за службу изъ казначейства полученныхъ новенькихъ ассигнацiй тысячи на три, какъ она сообразила.

— Прощайте, тетушка, — отвечала Анна.

Оставшись одна, Анна вспомнила то чувство страха и стыда, которымъ она мучалась все утро, и съ удивленiемъ надъ самой собою пожала плечами.[1138]

Утро, проведенное съ тетушкой, восторгъ тетушки передъ ея положенiемъ и это письмо, — все вместе совершенно вывело изъ того положенiя отчаянiя, въ которомъ она была утромъ. Она достала письмо къ мужу, прочла его еще разъ и запечатала; потомъ прочла записку Вронскому и задумалась. «Я все объявила мужу — это грубо. Ему я все могу писать, мне все равно, чтобы онъ ни думалъ; но что я напишу Алексею (Вронскому)? Нетъ, я не могу писать ему, я должна видеть его. Я увижу его лицо, я прочту все его тайныя мысли и буду знать, какъ сказать. Какъ увидать его?»[1139] Онъ будетъ на этомъ крокете [1140] Стало быть, я еду». Она позвонила и велела привести извощичью карету.

— «Все кончится, я брошу мужа», говорила она.

Но она не могла убедить себя, что[1141] это будетъ.

останется, было такъ дорого, что, какъ она ни убеждала себя, она не могла решиться ехать и сказать Вронскому и отослала карету. Но, отославъ карету, она ничего не могла придумать и, сложивъ руки на столе, положила на нихъ голову и стала плакать. Она плакала о томъ, что мечта ея уясненiя, определенiя положенiя разрушилась. Она знала впередъ, что все останется по старому. Объ этомъ она плакала. Гувернантка пришла съ гулянья и заглянула на Анну. Анна увидела ее и ушла плакать въ свою комнату. Аннушка взошла, посмотрела на нее и вышла, но немного погодя вошла опять.

— Анна Аркадьевна, — сказала она, — извощикъ ждетъ.

— Ведь я велела уехать.

— Извольте ехать, что вамъ скучать. Я сейчасъ подамъ одеться.

Барыня и служанка взглянули въ глаза другъ другу, и Анна поняла, что Аннушка любитъ, прощаетъ ее и все знаетъ, не желая пользоваться своимъ знанiемъ.

— Я приготовила синюю на чехле.

— А баска? — сказала Анна.

— Я пришила.

— Ну такъ давай одеваться.

№ 78 (рук. № 59).

«Нетъ, я должна видеть Алексея (такъ она мысленно называла Вронскаго). Онъ одинъ можетъ сказать мне. И я ничего, ничего не знаю. Ответъ?» Она быстро написала мужу: «Я получила ваше письмо. А.» и, позвонивъ, отдала лакею.

«Да, я должна видеть Алексея, онъ одинъ можетъ сказать, что я должна делать». И опять, когда она вспомнила о Вронскомъ, чувство враждебности, досады, неопределеннаго упрека поднялись въ ея душе. «Онъ счастливь, онъ доволенъ, онъ не чувствуетъ одной тысячной техъ страданiй, которыя я переживаю. И пускай не чувствуетъ. Онъ далъ мне счастье и любовь, и я не попрекну его. Онъ одинъ остается у меня. — И женская материнская нежность къ нему наполнила ея душу. — Пусть будетъ онъ счастливъ безъ страданiй. Да, мне надо видеть его».

Примечания