Варианты к "Анне Карениной".
Страница 14

№ 109 (рук. № 73).

[Следующая по порядку глава.

Въ 7 часовъ вечера толпа народа, въ особенности женщины, окружала освещенную для сватьбы церковь.

Невеста съ посаженной матерью и почти все родные прiехали. Ихъ было много. Больше 20 каретъ уже были разставлены жандармами вдоль по улице. Жениха еще не было. Невеста въ подвенечномъ платьи съ заплакаными глазами и улыбающимся съ счастливой решительностью готовымъ лицомъ стояла въ своемъ длинномъ вуале и своемъ венке въ притворе направо, окруженная нарядными родными и знакомыми. Около нея шелъ говоръ, прерываемый всякiй разъ звукомъ отворенной двери. Невеста и все оглядывались, ожидая видеть входящаго жениха. Но дверь уже отворялась более чемъ 10-й разъ, и всякiй][1392] разъ это былъ или запоздавшiй гость, присоединявшiйся къ кружку невесты, удивляясь что жениха нетъ, или зрительница, присоединявшаяся къ чужой толпе налево, разглядывавшей невесту, ея одежду, ея выраженiе лица, делавшей догадки: которая — мать, который — отецъ, сестра, и о томъ, почему нетъ жениха. Ожидавшiе прошли уже черезъ все фазы ожиданiя.

Сначала они и не думали о томъ, что женихъ немного опоздалъ, предполагая, что онъ сiю минуту прiедетъ и его опозданiе будетъ незаметно; потомъ все старались делать видъ, что они не думаютъ о немъ и заняты своимъ разговоромъ; но подъ конецъ уже нельзя было притворяться: невеста не слушала того, что ей говорили, и робко и безпокойно смотрела на дверь. Старый князь начиналъ сердиться. Священникъ нетерпеливо[1393] сморкался въ алтаре. Басъ певчихъ[1394] безпокойно покашливалъ. Священникъ безпрестанно высылалъ то дьячка, то дьякона,[1395] и самъ, въ подряснике и шитомъ кушаке, выходилъ къ дверямъ посмотреть, прiехалъ ли женихъ. Никто уже ни о чемъ не могъ говорить и думать, все только ждали, и всемъ было непрiятно и неловко.

Левинъ въ это время, въ черныхъ панталонахъ, но безъ жилета и фрака, ходилъ, какъ запертый въ клетке зверь, взадъ и впередъ по своему номеру, безпрестанно выглядывая въ дверь въ коридоръ и всякiй разъ съ отчаянiемъ взмахивалъ руками.

— Былъ ли когда нибудь человекъ въ такомъ ужасномъ дурацкомъ положенiи? — говорилъ онъ Степану Аркадьичу, который сиделъ, куря папиросу, и улыбался.

— Да, глупо.

— Нетъ, какъ же не понять, — съ сдержаннымъ бешенствомъ говорилъ Левинъ. — И эти дурацкiе жилеты! Невозможно! — говорилъ онъ, глядя на измятый передъ своей рубашки.

Весь этотъ день Левинъ по обычаю (на исполненiи всехъ обычаевъ строго настаивала Дарья Александровна, и Левинъ и Степанъ Аркадьичъ подчинялись ей) не видалъ свою невесту и обедалъ одинъ съ своимъ товарищемъ по медвежьей охоте[1396] Котавасовымъ, и во весь этотъ день, последнiй день, въ который ему не позволено было видеть невесту, Левинъ испытывалъ неожиданное для себя чувство: [1397] когда наступила решительная минута, не смотря на всю любовь свою и счастье, онъ испыталъ сожаленiе передъ своей холостой свободой и страхъ передъ ожидающимъ его.

Котовасовъ былъ однимъ изъ самыхъ прiятныхъ для Левина людей: добрый, умный, скромный, хорошо говорящiй и въ особенности хорошо слушающiй. Левинъ за обедомъ не могъ удержаться не сообщить ему странное испытываемое имъ чувство.

— Не даромъ этотъ обычай прощанья съ холостой жизнью, — какъ я ни недоволенъ былъ ею, какъ ни... Ну, да что говорить. Когда теперь удастся на медведя.

— Ну-ка, какъ этотъ Гоголевский женихъ, поедемъ сейчасъ въ Тверь. Три обойдены. Одна медведица. А тутъ какъ хотятъ, — сказалъ улыбаясь Котовасовъ.

После обеда, когда Котовасовъ, который былъ шаферомъ, ушелъ, чтобы одеваться, Левинъ, оставшись одинъ, съ еще большей силой испыталъ это странное чувство страха передъ наступающимъ. Не лишенiе свободы, — возможность того, что она не любитъ его, что она par dépit[1398] выходитъ за него. Левинъ остался совершенно одинъ. Ни братъ его, Сергей Ивановичъ, ни Степанъ Аркадьичъ, которые обещались прiехать, не прiезжали.

Онъ сиделъ, думалъ о томъ, чего онъ лишится, и, чтобы отогнать это чувство, подумалъ о ней. И, странно, чувство страха не исчезло, а только усилилось. «Любитъ ли она меня? Правда ли это? Что она... Она неверна будетъ мне?! — Онъ быстро вскочилъ. — Поеду къ нимъ, спрошу, скажу последнiй разъ. Мы свободны[1399] и не лучше ли оставить все?» И онъ живо наделъ пальто и поехалъ къ нимъ.

№ 110 (рук. № 73).

После волненiя ожиданья рубашки, отчаянiя въ неприличности опозданiя и смешной причине его Левинъ не успелъ опомниться, не успелъ понять, до какой степени онъ виноватъ, какъ уже началось обрученiе.

Левинъ, несмотря на свое говенье на прошлой неделе, невольно, по старой привычке, смотрелъ на этотъ предстоящiй ему обрядъ венчанiя какъ на не столько скучную, сколько фальшивую, формальную необходимость, черезъ которую надо стараться пройти, какъ и черезъ[1400] говенiе, наилучшимъ образомъ, т. е. такъ, чтобы не выказать неприличнаго неуваженiя и вместе съ темъ не лгать самому себе.

только на нее. Она была такая же, необыкновенно подурневшая, какъ и все эти последнiе дни. Нынче, подъ венцомъ, она даже особенно, еще больше подурнела. Глаза были заплаканы и красны и красенъ кончикъ носа, что особенно было заметно подъ ея белымъ вуалемъ, белыми цветами въ ея обнаженномъ платье, которое своей обнаженностью непрiятно подействовало на Левина. Но лицо ея не могло подурнеть для Левина. Она взглянула на него вопросительно нежно и чуть заметно улыбнулась. Эта улыбка, это выраженiе было то, что онъ любилъ въ ней, и потому, какъ бы ни красенъ былъ кончикъ носа, она не могла подурнеть для него. А улыбка эта изъ заплаканнаго лица была еще более прелестна, еще более она, чемъ когда нибудь прежде. Онъ пожалъ ея руку, забывъ обо всехъ, и чувство счастливаго и торжественнаго умиленiя и некотораго страха, который былъ въ этой улыбке, сообщилось ему. Долго поправляли его, пока наконецъ онъ[1401] понялъ, какъ надо было правой рукой, не переменяя положенiя на право, взять ее за правую же руку, и эта суета и его безтолковость нисколько не смутили его, — такъ велико было чувство умиленiя.

Облаченный священникъ, тотъ же старичекъ съ кроткимъ ртомъ, который исповедывалъ его, вывелъ ихъ впередъ церкви и сталъ у аналоя. Толпа родныхъ, жужжа и шурша шлейфами, двинулась за ними. Пока священникъ получалъ перстни и изукрашенные цветами свечи и Степанъ Аркадьичъ шептался съ нимъ о чемъ то, Левинъ[1402] погляделъ на Кити. Она[1403] уже не съ робкимъ, но съ счастливымъ, гордымъ выраженiемъ смотрела на него однимъ глазомъ. И когда онъ оглянулся, обнаженная[1404] грудь ея высоко поднялась отъ долго сдержаннаго вздоха, и она улыбнулась ему. Но смотреть на нее нельзя было. Думать ни о чемъ тоже нельзя было, и потому Левинъ смотрелъ передъ собой на блестящiй светомъ и золотомъ иконостасъ, на белую ризу Священника съ золотымъ крестомъ, на молодцоватаго дьякона, подававшаго кадило, и не безъ страха, тревожась о томъ какъ онъ простоитъ этотъ часъ времени, исполняя безсмысленный для него обрядъ.[1405]

Священникъ обернулся, трижды перекрестилъ новоневестныхъ и подалъ имъ свечи.

Левинъ взялъ свою, стараясь иметь видъ приличный и несмешной.

Началась служба, и онъ невольно,[1406] какъ и всегда, прислушивался къ словамъ ея.

Вследъ за обычной эктинией Левинъ въ словахъ Дьякона, наполнявшаго всю церковь своимъ басомъ и заставлявшаго дрожать волны воздуха у оконъ и въ куполе, Левинъ разслышалъ молитву «о ныне обручающихся рабе божьемъ[1407] Константине и Екатерине, о еже низпослатися имъ любви совершенней и мирней и помощи — Господу помолимся».

«Однако это не такъ глупо, какъ[1408] кажется, — подумалъ Левинъ, услыхавъ эти слова и особенно слово помощи, особенно неожиданно поразившее его. — Такъ сказано: «любви совершенней и мирней», и вдругъ совсемъ другое: помощи, и не сказано отъ кого».

Такъ это несообразно и такъ это истинно верно отозвалось на то, что было въ его сердце во все эти дни и въ эту минуту, что онъ вдругъ[1409] переменилъ совершенно свои взгляды на слова службы. Онъ посмотрелъ на Кити. Она стояла все также и не оглянулась на него, но легкимъ движенiемъ ресницъ дала ему понять, что она чувствуетъ его взглядъ. Она тоже была тронута.

«Какъ они догадались, что помощи, именно помощи я искалъ и желалъ не знаю отъ кого — думалъ Левинъ, — но я не могу одинъ въ этомъ страшномъ деле и прошу и ищу помощи. Какъ же не помощи, — думалъ онъ. — Любитъ ли она меня, не обманывается ли? Неверность ея, моя? Болезнь? дети? Все можетъ быть, все можетъ не быть. И что надо для того, чтобы это было и не было?... И Господу помолимся», проговорилъ онъ самъ съ собою, крестясь и кланяясь.

Слова службы уже не составляли для него развлеченiя: онъ уже не выбиралъ изъ многихъ те, которые подходили къ его настроенiю и съ которыми онъ былъ согласенъ, но онъ старался проникнуть значенiе каждаго слова и если не понималъ, то винилъ только себя.

Когда священникъ после эктенiи обратился къ нимъ и, давъ затихнуть гулу голоса дьякона и певчихъ, усталыми глазами посмотрелъ на Левина и, тихо вздохнувъ, произнесъ молитву, Левинъ уже не судилъ, а ловилъ каждое слово, приписывая ему[1410] то самое значенiе[1411] сознанiя своего безсилiя и[1412] страха передъ таинственностью совершаемаго и умиленной мольбы о помощи и благословенiи тому, къ чему онъ приступалъ «Боже вечный, разстоящiя собравый въ соединенiе [и союзъ любве положивый имъ неразрушимый, благословивый Исаака и Ревекку и наследники я Твоего обетованiя показавый, самъ благослови и рабы твои сiя, Константина и Екатерину],[1413] наставляя на всякое дело благое».

Когда после молитвы священникъ взялъ перстни и, благословивъ ихъ, три раза переменилъ, Левинъ уже не смотрелъ на Кити, и ея розовый палецъ и руки показались ему такими маленькими, ничтожными, телесными въ сравненiи съ темъ ужасомъ передъ совершающимся таинствомъ, которое,[1414] по словамъ молитвы, происходило еще со временъ перваго человека, Исаака и Ревекки, которое касалось не людей: колежскаго ассесора Левина и дочери Тайнаго Советника Щербацкаго, а тайны происхожденiя и продолженiя рода человеческаго.

Несколько позади стояли менее близкiя: [1415] красавица Корсунская, Николева, барышни Чирковы, изъ которыхъ одна должна была тоже на дняхъ быть сосватана, старая фрейлина въ букляхъ и знаменитая Дарья [1 не разобр.]

Около этаго самаго почетнаго центра стояли мущины: князь Ливановъ въ своемъ мундире, Сергей Ивановичъ Кознышевъ во фраке безъ звездъ, Махотинъ, съ лоснящейся плешью и звездами, и тотъ будущiй женихъ Чирковой, красавецъ Графъ Синявинъ, и молодой Щербацкiй, и Тихонинъ, и Мировскiй, шафера ея и его, и Степанъ Аркадьичъ. Мущины свободно говорили, обращаясь къ дамамъ; но дамы все большею частью, какъ и Долли, были такъ поглощены созерцанiемъ того, что они видели передъ собой и чувствовали, — кто воспоминанiя, кто надежды или разочарованiя, и были такъ взволнованы, что не отвечали или отвечали нехотя, какъ отвечалъ бы на неинтересные замечанiя голодный человекъ за едою.

Только редкiя, самыя забирающiя за душу замечанiя были обмениваемы шопотомъ между дамами.

№ 112 (рук. № 73).

Въ короткiй промежутокъ между обрученiемъ и венчанiемъ некоторые изъ техъ, которые знали, что тутъ есть промежутокъ и одна служба кончилась, а другая еще не начиналась, подошли къ жениху и невесте и сказали несколько поздравительныхъ словъ. Долли хотела сказать что то, но не могла отъ размягченiя, въ которомъ она была. Она только пожала руку сестры и поцеловала и улыбнулась ей сквозь слезы.

— Смотри, Кити, первая стань на коверъ, — сказала Графиня Нордстонъ. — Поздравляю, душенька. И васъ также.

— Теперь будутъ спрашивать, не обещалась ли ты кому нибудь, — сказала, улыбаясь своей спокойной улыбкой, Львова сестре. — Вспомни, не обещалась ли, — сказала она съ убежденiемъ, что этого не могло быть.

И этаго не было; но вдругъ воспоминанiе о Вронскомъ[1416] всплыло въ воспоминанiи Кити, и она покраснела и испуганно поглядела на Левина. Но Левинъ ничего не могъ заметить, и если бы заметилъ, то это не смутило бы его въ эту минуту. Онъ находился въ состоянiи восторженнаго умиленiя передъ совершающимся таинствомъ.

Онъ смотрелъ вокругъ себя на все эти окружающiя его лица и никого не виделъ. Братъ его подошелъ къ нему и съ сурьезнымъ лицомъ пожалъ ему руку.

— Да, да, — проговорилъ Левинъ и, взглянувъ на лицо брата, увидалъ, что тотъ делаетъ видъ, какъ будто радуется его счастью. Но онъ виделъ, что онъ не понимаетъ и не можетъ понять его чувства. Онъ крепко пожалъ протянутую руку брата и обратился къ подходившему Степану Аркадьичу. На лице Степана Аркадьича было знакомое Левину выраженiе готовой хорошей шутки.

— Ну, Костя,[1417] теперь надо решить, — сказалъ онъ съ притворно испуганнымъ видомъ, — важный вопросъ. Ты именно теперь въ состоянiи оценить всю важность. У меня спрашиваютъ: обозженные ли свечи зажечь или необозженныя? — разница 10 рублей, — сказалъ онъ, собирая губы въ сдержанную улыбку. — Какъ решить?

Левинъ понялъ и улыбнулся. Онъ лучше любилъ эту шутку, чемъ что то притворное въ выраженiи брата. Сергей Ивановичъ хотелъ показать, что онъ понимаетъ важность минуты, но Левинъ думалъ, что онъ не понималъ. Степанъ Аркадьичъ своей шуткой показывалъ, что онъ понимаетъ, какъ смешны должны казаться Левину заботы о обозженныхъ или необозженныхъ.

— Такъ необозженные? Ну, я очень радъ. Вопросъ решенъ, — сказалъ онъ, улыбаясь, отходя отъ него.

Священникъ опять вышелъ. Клиръ запелъ псаломъ, въ которомъ Левинъ услыхалъ слова: «и узриши сыны сыновъ твоихъ», и опять на него нашло прежнее чувство съ такой силой, что, входя съ невестою на коверъ, онъ, столько разъ слышавши объ этомъ примечанiи и не думая объ этомъ, и не заметилъ, кто прежде ступилъ и какъ все заговорили, что ступилъ онъ.

Священникъ спросилъ ихъ о желанiи ихъ вступить въ этотъ бракъ, потомъ спросилъ, не обещались ли они. Какъ будто нечаянно, раздался его голосъ, нарушившiй торжественность службы, и потомъ ея, показавшiйся Левину страннымъ, голосъ, еще более нарушившiй ея торжественность, когда она сказала эти слова. Левинъ оглянулся на нее и, увидавъ ее, понялъ, что забылъ про нее.

И опять началась служба,[1418] по мере которой Левинъ чувствовалъ медленное совершенiе.

Сначала онъ слышалъ слова о томъ, что просили Бога за него и ее, какъ за желающихъ сочетаться, напоминали о томъ, какъ Богъ сотворилъ жену изъ ребра Адама, просили, чтобы Онъ далъ имъ плодородiе и благословенiе, какъ Исааку и Ревекке, Іакову, Іосифу, Моисею и Сейфору. Просили, чтобы Богъ внушилъ рабе Божьей Екатерине повиноваться мужу, а мужу быть во главу жене, и чтобъ жили по воле Бога и чтобъ далъ плодъ чрева, доброчадiе, единомыслiе душъ и телесъ.

Потомъ онъ чувствовалъ, когда надели на нихъ венцы и Щербацкiй, дрожа рукою и улыбаясь, держалъ его надъ[1419] прической съ цветами Кити и когда его шаферъ щекоталъ его волосы венцомъ, онъ чувствовалъ, что уже на половину совершилось. И опять слова службы соответствовали его чувству: «Сего ради, оставитъ человекъ отца своего и матерь и прилепится къ жене своей, и будетъ два въ плоть едину. Тайна сiя велика есть».

Но когда, после поднесенiя вина и воды изъ общей чаши, Священникъ, взявъ ихъ за руки, повелъ вокругъ аналоя и клиръ запелъ «Исаiе ликуй», Левинъ зналъ, что все уже совершилось, и вместо страха радость и спокойствiе наполнили его сердце.

Когда Священникъ произнесъ последнiе слова: «и всехъ святыхъ, аминь» — последней молитвы и все двинулись къ нимъ, онъ въ первый разъ взглянулъ на свою жену, и никогда онъ не видалъ ее до сихъ поръ такою.[1420] Она была его. И она была прелестна тишиною и спокойствiемъ того выраженiя, съ которымъ она смотрела на него.

Левину хотелось теперь одного: поцеловать ее, но онъ не зналъ хорошенько, правда ли то, что онъ слыхалъ когда то, что после венчанiя молодыхъ заставляютъ поцеловаться, или это обычай только у народа. Но Священникъ вывелъ его изъ затрудненiя: онъ улыбнулся своимъ добрымъ ртомъ и[1421] тихо сказалъ: «поцелуйте другъ друга» и самъ взялъ у нихъ изъ рукъ свечи.

Для Левина сбылось то, чего онъ ждалъ. Чемъ больше онъ любилъ свою жену, темъ дальше онъ чувствовалъ себя отъ той грешной любви къ ней, которую онъ испытывалъ къ другимъ женщинамъ.

Онъ поцеловалъ[1422] съ осторожностью и сдержаннымъ восторгомъ и не спуская глазъ смотрелъ на нее, какъ на что то совершенно новое и даже непонятное для него, не смотря на то, что это былъ онъ самъ.

—————

После ужина у Щербацкихъ молодые въ ту же ночь уехали въ деревню. 

№ 113 (рук. № 76).

Левинъ[1423] чувствовалъ, что все его мысли о женитьбе, его мечты поэтической любви, его соображенiя о томъ, какъ онъ устроитъ свою жизнь, — все это было ребячество и что теперь только, въ эту торжественную минуту, открылось для него значенiе того, къ чему онъ приступалъ. Онъ чувствовалъ, что значенiе этаго акта не заключается въ наслажденiи, въ счастiи въ настоящемъ, ни въ какомъ личномъ счастьи, но что онъ и она въ своей слепой любви другъ къ другу невольно и безсознательно составляютъ часть этого вечнаго и великаго таинства продолженiя рода человеческаго, которое началось съ Адама и Евы, съ Исаака и Ревекки, какъ говорили слова молитвы, и что участiе въ этомъ таинстве вне воли человека, а во власти необъяснимой и таинственной силы, къ которой въ лице Бога теперь прибегаетъ церковь.

№ 114 (рук. № 77).

Вронскiй никакъ бы не ожидалъ, что онъ такъ обрадуется Голенищеву, но онъ нетолько обрадовался, онъ умилился отъ этой встречи. Онъ забылъ все непрiятныя впечатленiя последнихъ встречъ. Его сердце переполнилось любовью къ бывшему товарищу, и такое же умиленiе и добродушiе заменили тревожное выраженiе лица Голенищева.

Вронской еще не понималъ всего могущества того божества, во власть котораго онъ отдался, оставивъ полкъ, Петербургъ, родныхъ, светскихъ и холостыхъ знакомыхъ и связей и заехавъ одинъ съ своей любовью въ чужiя, ненужныя, безсмысленныя для него условiя жизни. Голенищевъ давно уже отрекался по благородству вкусовъ своей природы отъ всехъ пошлыхъ условiй жизни, даже отрекался отъ жизни въ Россiи, давно уже служилъ этому божеству, что и видно было по его тревожному, несчастному, хотя и достойному выраженiю, и зналъ его могущество. Божество это была скука гордости.

№ 115 (рук. № 77).

Анна поразила его своей красотой, простотой и необыкновенной смелостью, съ которой она принимала свое положенiе. Она покраснела, когда Вронской ввелъ Голенищева, и эта детская краска, покрывшая ее открытое и красивое лицо, особенно выигрывавшее отъ невольно оригинальной прически буколь, которыя она усвоила вследствiе короткихъ, не отросшихъ еще волосъ, и эта застенчивость чрезвычайно понравилась ему. Но особенно понравилось ему то, какъ она тотчасъ же, какъ бы нарочно, чтобы не могло быть недоразуменiй, при чужомъ человеке назвала Вронскаго Алексеемъ и сказала, что они переезжаютъ съ нимъ въ вновь нанятой палаццо. Это еще больше понравилось Голенищеву. Онъ не зналъ того, что она торопилась высказывать свои отношенiя къ Вронскому по тому соображенiю, что, отказавшись изъ великодушiя къ мужу отъ предлагаемаго ей развода, она считала себя вполне законной женой Вронскаго. «Если бы я приняла самопожертвованiе Алексея Александровича, я бы вышла замужъ за Вронскаго и была бы его женой и была бы спокойна и права передъ светомъ; а мужъ пострадалъ бы. Теперь же я избавила мужа отъ униженiя, и неужели эта жертва съ моей стороны не лучше освящаетъ нашъ бракъ, чемъ венцы, которые бы на насъ надели?» думала она. И вследствiе того она считала себя женой Вронскаго и не стыдилась этаго. Всего этого разсужденiя не могъ знать и не зналъ Голенищевъ, но ему казалось, и онъ делалъ видъ, что онъ вполне понимаетъ и ценитъ, и потому имъ было прiятно съ нимъ.

№ 116 (рук. № 77).

Вронской, слушая его,[1424] сначала совестился, что онъ не зналъ и первой статьи «Уроковъ жизни», про которую ему говорили какъ про что то очевидно известное. Но онъ несправедливо обвинялъ себя въ этомъ неведенiи, такъ какъ и большинству читающихъ людей «Уроки жизни» были неизвестны. Но потомъ, когда Голенищевъ сталъ излагать свои мысли, Вронской могъ следить за нимъ и, не зная «Уроковъ жизни», интересовался темъ, что говорилъ Голенищевъ, такъ какъ это все было очень учено, умно и прекрасно изложено. Но кроме интереса самаго содержанiя разговора, Вронской чувствовалъ, что душевное состоянiе Голенищева невольно приковываетъ его вниманiе и возбуждаетъ его сочувствiе какъ бы къ такому состоянiю человека, въ которое онъ самъ долженъ скоро вступить.

И верный инстинктъ не обманывалъ Вронскаго. Точно также какъ онъ самъ теперь началъ подъ могущественнымъ насилiемъ скуки гордости и известной возрастной потребности душевной деятельности заниматься живописью, такъ точно Голенищевъ гораздо раньше его началъ заниматься литературой, не потому что ему было что необходимо высказать, но потому, что онъ былъ празденъ, гордъ и любилъ и понималъ литературу и считалъ это занятiе благороднымъ. И Вронскiй, не зная подробностей о томъ, какъ Голенищевъ пожертвовалъ и жертвовалъ всеми простыми благами мiра для своей недостижимой цели высказать что нибудь новое, тогда какъ онъ не имелъ въ этомъ потребности, а только желая этаго, не зная всехъ попытокъ обманыванiя себя въ томъ, что мысли его новы и велики, тогда какъ онъ, зная въ глубине души, что оне стары и малы, не зная того долгаго самообманыванiя, состоящаго въ томъ, что, зная слабость взлелеянной мысли и чувствуя, что, какъ только мысль будетъ выражена, слабость обнаружится, онъ нарочно уверялъ себя, что мысль не созрела, что онъ вынашиваетъ ее, что онъ готовитъ матерьялы, не зная всей той зависти и злобы на мiръ и судей за то, что они такъ высоко ценятъ сильную, энергически, отъ сердца высказанную, хотя и ложную и въ грубой форме, мысль, а не ценютъ 10-летнiй исключительный трудъ его; не зная всего этаго, Вронскiй чувствовалъ однако, что этотъ человекъ стоитъ на томъ самомъ пути, который онъ избралъ теперь, но только впереди его, и что путь этотъ привелъ его къ несчастiю. Несчастiе, духовное несчастье, почти умопомешательство видно было на этомъ хорошемъ, умномъ лице.

№ 117 (рук. № 77).

— У него большой талантъ, — сказала Анна. — Я, разумеется, не судья, но судьи знающiе тоже сказали тоже.

видела, что, хотя онъ и любилъ ее настолько, насколько онъ способенъ былъ любить, онъ уже испытывалъ то чувство пресыщенiя любовью, котораго она боялась темъ более, чемъ менее понимала это чувство. Она видела приближенiе того страшнаго и могущественнаго божества скуки, которое начинало овладевать ими, и боялась того неизвестнаго, куда можетъ направить его эта новая сила. Любовь его къ живописи, всегда и прежде бывшая въ немъ, усилившаяся пребыванiемъ въ Италiи и собиранiемъ картинъ и перешедшая въ аматерство, успокаивала ее. Она чувствовала, что онъ слишкомъ много говорилъ про это, слишкомъ много готовился, не такъ делалъ, какъ делаютъ все то, что любятъ, прямо безъ приготовленiя, безъ обсужденiя, безъ заботъ о внешнихъ побочныхъ условiяхъ бросающiеся на любимое дело, и потому въ глубине сердца она знала, что онъ разочаруется, но всеми силами поддерживала его.

№ 118 (рук. № 77).

Счастье Вронскаго и Анны должно бы было быть отравлено мыслью о томъ, что это самое счастье куплено ценою несчастiя нетолько добраго, но великодушнаго человека, душевную высоту котораго они оба ценили и признавали; но это не было такъ. Мысль объ Алексее Александровиче никогда не приходила имъ и если и приходила, то не нарушала ихъ душевнаго спокойствiя и не возбуждала раскаянiя. Люди большей частью чувствуютъ раскаянiе въ совершенномъ зле только тогда, когда испытываютъ подобное же зло, или оно угрожаетъ имъ; но редко люди испытываютъ раскаянiе въ томъ поступке, который даетъ имъ счастье и одобряемъ людьми.

И Анна и Вронской не испытывали раскаянiе въ зле, причиненномъ Алексею Александровичу. Они никогда не думали объ этомъ; безсознательно отгоняли эту мысль, когда она имъ приходила. И потому воспоминанiе о немъ не мешало ихъ счастiю. Они имели все для того, чтобы быть счастливыми. Они оба были молоды, здоровы, они любили другъ друга, они были богаты и свободны, но они оба одинаково чувствовали, что счастья не было.

Счастья не было для нихъ только потому, что было полное осуществленiе того, чего они оба желали. И это осуществленiе показало имъ ту вечную ошибку, которую делаютъ люди, представляя себе счастiе также, какъ представляется рай, — соединенiемъ такихъ условiй, въ которыхъ осуществлены все желанiя. Они испытали то странное чувство разочарованiя въ своихъ желанiяхъ, которое такъ редко случается съ людьми. Когда желанiя ихъ были исполнены, они почувствовали, что желанiя эти были ничтожны и ошибочны и что достиженiе ихъ нетолько не есть счастье, но есть тоска.

№ 119 (рук. № 77).

У него была внешняя способность понимать искуство и верно, со вкусомъ, подражать искуству, и онъ подумалъ, что у него есть то самое, что нужно для художника, и, несколько времени поколебавшись между темъ, какую онъ выберетъ себе работу: политическую статью, поэму или живопись, онъ выбралъ живопись. Въ живописи онъ тоже некоторое время колебался о томъ, какой онъ выберетъ родъ: религiозную, историческiй жанръ или тенденцiозную или реалистическую живопись. Онъ понималъ все роды и могъ вдохновляться и темъ и другимъ; но онъ не могъ себе представить даже, чтобы можно было даже не знать, какiе есть роды живописи, и вдохновляться непосредственно темъ, что есть въ душе, не заботясь о томъ, будетъ ли то, что онъ напишетъ, принадлежать къ какому нибудь известному роду или ни къ какому. Такъ какъ онъ не зналъ этаго и вдохновлялся только известнымъ родомъ, т. е. вдохновлялся уже самымъ искуствомъ, то онъ изучалъ все роды, взвешивалъ ихъ достоинства и выбиралъ тотъ, который ему представлялся самымъ новымъ и вместе благороднымъ. Такимъ показался ему новый историческiй жанръ, и онъ избралъ его.

Анна, точно также какъ и онъ, почувствовала после[1425] 1 месяца такой жизни чувство неудовлетворенности, несмотря на исполненiе желанiй, и потребность новыхъ желанiй, которыя бы дали цель и интересъ въ жизни. Но ей, какъ женщине, не нужно было искать ихъ. Она нашла ихъ въ немъ. Она видела и понимала всю ту душевную работу, которая происходила въ немъ, и все ея желанiя сосредоточились на томъ, чтобы следить за нимъ и помогать ему наполнить свою жизнь.

Она постоянно чувствовала малейшiя измененiя его душевнаго состоянiя, следила за ними и поддерживала его въ состоянiи увлеченiя своей работой. Ея жизнь вместе съ заботой о ребенке девочке, которая съ кормилицей жила и путешествовала вместе съ ними, вместе съ работой объ устройстве удобствъ его жизни, заботами о себе, о томъ, чтобы не переставать нравиться ему, была полна.

Она своимъ тонкимъ чутьемъ любви знала не столько то, что ему было нужно, сколько то стекло, въ которое онъ въ известный моментъ хотелъ смотреть на жизнь и на нее, и тотчасъ же незаметно принимала на себя тотъ тонъ, въ которомъ онъ хотелъ видеть ее и всю жизнь.

жизнь такою. Потомъ было время, когда они были въ Риме, онъ хотелъ, чтобы они были знатными туристами, и такими они были. Потомъ онъ хотелъ, чтобы они были во Флоренцiи людьми, желающими только свободы для тихой семейной и артистической жизни, и такими они были. Потомъ весною, при переезде въ Палаццо, онъ хотелъ, чтобы они были покровители искусствъ, меценаты, и такою она делала ихъ жизнь.

Голенищевъ, знакомый со всей интеллигенцiей города, много способствовалъ имъ въ этомъ и былъ прiятнымъ собеседникомъ. Анна видела, что между имъ и Вронскимъ установилось молчаливое условiе взаимнаго восхваленiя. Вронской слушалъ статьи Голенищева, Голенищевъ любовался его картиной, и они оба — Анна видела это — были недовольны собой, безпокойны, но поддерживали другъ друга (что имъ такъ нужно было обоимъ) въ убежденiи, что то, что они делаютъ и чемъ заняты, дело серьезное.

№ 120 (рук. № 77).

Первое время жизнь во дворце съ высокими лепными плафонами и фресками, съ тяжелыми желтыми штофными гардинами, съ древними вазами на каминахъ, съ резными дверями и съ залами, увешанными картинами мастеровъ, самой своей внешноcтью веселила Вронскаго и поддерживала въ немъ прiятное заблужденiе, что онъ не столько Русской полковникъ въ отставке и помещикъ[1426] Пензенской, Зарайской и Саровской губернiи, сколько любитель искуствъ, покровитель ихъ и самъ скромный художникъ, отрекшiйся отъ света, связей честолюбiя для любимой женщины и искуства.[1427] Палаццо былъ очень дешевъ, 2000 франковъ въ месяцъ, такъ что не стоило лишать себя этаго удовольствiя. Немного дорого стоило только устройство трехъ комнатъ спальни, ея кабинета и маленькой гостиной, которыя, въ противоположность всемъ остальнымъ комнатамъ, называемыхъ у нихъ moyen âge,[1428] они называли Комнаты эти необходимо было устроить, ибо спальня палаццо съ громадной резной кроватью подъ балдахиномъ, съ штофными шитыми занавесами была невозможна. И эти два различные мiра въ ихъ доме доставляли имъ особенное удовольствiе. «Где мы нынче будемъ[1429] обедать? — спрашивали они. — Дома или въ moyen âge?» Большей частью они обедали и принимали гостей въ moyen âge, въ большой столовой, въ угольной или въ atelier[1430] Вронскаго, огромной светлой комнате прекрасныхъ размеровъ. Вронскому первое время доставляло особенное и новое наслажденiе смотреть на грацiозную фигуру Анны, казавшуюся маленькой, когда она отворяла резную въ 3 ея роста вышиною дверь и садилась на стулъ съ высокой резной спинкой или останавливалась у тяжелой гардины громаднаго расписнаго окна. И особенное новое удовольствiе доставляло имъ возвращенiе изъ грандiозныхъ и тяжелыхъ среднихъ вековъ въ элегантную уютность 3-хъ комнатокъ дома, въ которыхъ они нарочно уменьшили все размеры.

Голенищевъ, полюбившiй ихъ, бывалъ у нихъ часто и познакомилъ ихъ съ некоторыми учеными и артистами. Общество собиралось мужское и прiятное.

Они жили такъ 3 месяца. Анна видела, что эта новая роль, принятая на себя Вронскимъ, удовлетворяла ему, и ревниво следила за темъ, что могло разрушить его довольство своимъ положенiемъ.

Вронской написалъ портретъ Анны, который все очень хвалили, но не кончилъ его, предполагая, что онъ отложилъ окончанiе до другаго времени, въ сущности же потому, что онъ чувствовалъ, что портретъ нехорошъ и его нельзя кончить. У видные ему одному, бросились въ глаза всемъ.

Онъ оставилъ портретъ неоконченнымъ, писалъ подъ руководствомъ Профессора живописи этюды съ натуры и готовилъ матерьялы для задуманной имъ исторической картины «Смерть Мономаха». Он выписалъ много книгъ и читалъ ихъ и рисовалъ эскизы.

Голенищевъ пришелъ рано и принесъ новыя, полученныя имъ изъ Россiи, газеты и журналы. За кофеемъ дома, т. е. въ маленькой гостиной, сидели, разговаривая о русскихъ новостяхъ, почерпнутыхъ изъ газетъ. Въ одной изъ газетъ была статья о русскомъ художнике, жившемъ во Флоренцiи и оканчивавшемъ картину, о которой давно ходили слухи и которая впередъ была куплена. Въ статье, какъ и всегда, были укоры правительству и Академiи за то, что замечательный художникъ былъ лишенъ всякаго поощренiя и помощи.

— Да ты виделъ его картину? — спросилъ Вронской.

— Виделъ, — отвечал Голенищев. — Разумеется, онъ не лишенъ дарованiя; но фальшивое совершенно направленiе. Все то же Ивановско-Штраусовско-Ренановское отношенiе къ Христу и религiозной живописи.

— Что же представляетъ картина? — спросила Анна.

— Слово къ юноше, который спрашивалъ, чемъ спастись. Христосъ представленъ Евреемъ со всемъ реализмомъ новой школы и умнымъ дипломатомъ, который знаетъ, чемъ задеть юношу, — отдай именье. Я не понимаю, какъ они могутъ такъ грубо ошибаться. Во первыхъ, искуство не должно спорить. А Христосъ уже имеетъ свое определенное воплощенiе въ искустве великихъ мастеровъ. Стало быть, если они хотятъ изображать не Бога, a революцiонера или мудреца, то пусть берутъ изъ исторiи Сократа, Франклина, но только не Христа. Мы привыкли соединять съ понятiемъ Христа Бога, и потому, когда мне представляютъ Христа какъ начальника партiи — человека, у меня является споръ, сомненiе, сравненiе. А этого то не должно быть въ искустве. Они берутъ то самое лицо, которое нельзя брать для искуства.

№ 121 (рук. № 77).

То, что это соображенiе было одно изъ милiоновъ другихъ соображенiй, которыя Михайловъ зналъ, все бы были верны, онъ полюбилъ Голенищева за это замечанiе, и тотчасъ же вся картина его предстала опять въ томъ глубокомъ значенiи, которое онъ самъ приписывалъ ей. Если бы человекъ былъ въ состоянiи сделать существо, которое говоритъ, двигается и живетъ, судьи стали бы разсматривать это существо и, открывъ ему ротъ, нашли бы, что у этого существа есть маленькiй язычекъ въ конце неба и сказали бы: «однако какъ верно онъ сделалъ это, даже и маленькiй язычекъ не забытъ». Подобное же чувство испытывалъ Михайловъ, слыша замечанiе Голенищева. Онъ хвалилъ за то, что не забытъ былъ язычекъ.

Язычекъ же не могъ быть забытъ, потому что сделанное существо должно говорить.

Михайловъ волновался, но не умелъ ничего сказать въ защиту своей мысли, потому что не могъ и не хотелъ сказать единственнаго несомненнаго довода — того, что если онъ художникъ, а это онъ зналъ твердо, то онъ не можетъ выдумывать такъ для своихъ произведенiй, а ему открываются произведенiя, которыя онъ выводитъ готовыя со всеми условiями ихъ жизни и что когда онъ выдумываетъ произведенiя, что онъ пробовалъ, то эти выдуманныя произведенiя до того безобразны и жалки въ сравненiи съ настоящими, которыя онъ знаетъ, что онъ уже не можетъ принимать одно за другое и не можетъ проходить техъ, которыя открываются ему.

И потому онъ написалъ эту картину только потому, что ему такъ надо было. Онъ горячился, особенно, можетъ быть, именно потому, что чувствовалъ справедливость гоненiя Голенищева. Но онъ долженъ былъ сделать эту ошибку и не могъ не сделать ее.

Анна съ Вронскимъ уже давно переглядывались, сожалея о умной говорливости ихъ прiятеля, и наконецъ Вронской перешелъ, не дожидаясь хозяина, къ другой небольшой картине.

— Ахъ, какая прелесть, какая прелесть. Прелестно! Какъ хорошо! — вскрикнули они въ одинъ голосъ.

«Что имъ такъ понравилось?» подумалъ Михайловъ. Онъ и забылъ про эту, три года тому назадъ писанную, картину. Забылъ все страданiя, восторги, которые онъ пережилъ съ этой картиной, весь сложный ходъ чувства и милiоны соображенiй, которыя онъ о ней делалъ, когда она неотступно, день и ночь, занимала его, забылъ, какъ онъ всегда забывалъ про оконченныя картины. Онъ не любилъ даже смотреть на нее и выставилъ только потому, что ждалъ Англичанина, желавшего купить ее.

— Это такъ, этюдъ давнишнiй, — сказалъ онъ.

— Какъ хорошо! — сказалъ Голенищевъ,[1431] тоже, очевидно, искренно подпавшiй подъ прелесть картины.

Итальянская красавица крестьянка сидела на пороге и кормила ребенка грудью. Она одной рукой придерживала осторожно его ручку, которую онъ сжалъ у белой груди, другой не прикрыла, a хотела прикрывать обнаженную грудь и смотрела спокойно и восторженно на мущину, остановившагося съ косой передъ нею и любовавшагося на ребенка.

Мужъ ли онъ былъ, любовникъ, чужой ли, но, очевидно, онъ похвалилъ ребенка, и она была горда и довольна. 

Вронской, Анна и Голенищевъ, возвращаясь домой, были особенно оживлены и веселы. Она очень легко отзывалась о Михайлове и его картине, признавая только способность техники, но видела, что таланта настоящаго нетъ и, главное, необразованiе полное, которое губитъ нашихъ русскихъ художниковъ; но Итальянка съ ребенкомъ запала въ ихъ памяти, и, нетъ нетъ, они возвращались къ ней. «Что за прелесть. Какъ это удалось ему. Вотъ что значитъ техника. Онъ и не понимаетъ, какъ это хорошо. Да! надо не упустить и купить ее». Вернувшись домой, Анна прошла къ своей девочке и никогда такъ долго не сидела съ ней и такъ не любила ее, какъ въ этотъ день. Она даже раскаивалась въ своемъ охлажденiи къ детямъ, въ особенности къ Сереже, котораго она такъ давно не видела.

Вечеромъ Голенищевъ ушелъ, и Вронской пошелъ провожать его.

— Какъ славно мы провели нынче день, — говорилъ онъ. — А знаешь, я зашелъ къ себе въ atelier, и мне после Михайлова, признаюсь, многое непонравилось. Техника, техника.

— Это придетъ, — утешалъ его Голенищевъ, въ понятiи котораго Вронской имелъ большой талантъ и, главное, образованiе, дающее возвышенный взглядъ на искуство.

Вернувшись домой, онъ засталъ Анну въ слезахъ. Это были первыя съ техъ поръ, какъ они оставили Петербургъ.

Анна призналась, что она тосковала объ сыне. Вронской предложилъ ей ехать въ Петербургъ, чтобы видеть сына, но она отказалась. Она отказывалась потому, что видела Вронскаго увлеченнаго работой и жизнью здесь, при которой онъ весь принадлежалъ ей, а это ей теперь было дороже всего.

Но этому настроенiю Вронскаго суждено было разрушиться вследствiе знакомства съ Михайловымъ и приглашенiя писать портретъ Анны.

На 3-й день Михайловъ пришелъ и началъ работу. Въ чужомъ доме и въ особенности въ палаццо у Вронскаго Михайловъ былъ совсемъ другой человекъ, чемъ у себя въ студiи. Онъ былъ непрiятно почтителенъ, какъ бы боясь сближенiя съ людьми, которыхъ онъ не уважалъ. Называлъ Вронскаго ваше сiятельство и Анну ваше превосходительство и никогда, несмотря на приглашенiя Анны и Вронскаго, не оставался обедать и не приходилъ иначе какъ для сеансовъ. Вронской былъ съ нимъ учтивъ и даже искателенъ, но Михайловъ оставался холоденъ и ни однаго слова не сказалъ о картинахъ Вронскаго, которыя, противъ желанiя Вронскаго, показала ему Анна.

шутилъ Голенищевъ. «Надо было знать годами, любить ее, какъ я любилъ, — думалъ Вронской, — чтобы найти это самое ея, самое милое духовное выраженiе. А онъ посмотрелъ и написалъ». Вронской съ этаго же 5 сеанса пошелъ къ себе и изрезалъ написанный имъ портретъ Анны и пересталъ заниматься живописью. Не только неодобренiе Михайлова его попытокъ, не только этотъ чудный портретъ, сколько близость сношенiй съ этимъ страннымъ, сдержаннымъ человекомъ въ голубыхъ панталонахъ и съ вертлявой походкой показали Вронскому, что для искуства, для того чтобы найти въ немъ цель и спасенье, нужно что то такое, чего у него не было. Онъ, разумеется, не признавался себе въ этомъ. Онъ говорилъ, что онъ не въ духе все эти дни, говорилъ, что техника ему трудно дается и что онъ боится, что Анна скучаетъ здесь. Анна же видела это съ самаго начала; съ той самой минуты, какъ она увидала Михайлова, она поняла, что увлеченiе Вронскаго не прочно. Теперь она видела, что продолжать прежней роли нельзя, что все вышло. Дворецъ сталъ старъ и грязенъ, и, получивъ письмо о томъ, что все готово для раздела между братьями, Вронской и Анна поехали въ Апреле въ Петербургъ, онъ — съ темъ чтобы сделать разделъ, она — чтобы повидаться съ сыномъ.

№ 124 (рук. № 79).

Чемъ больше она узнавала Вронскаго, темъ больше она любила его и[1432] темъ больше совершенствъ она находила въ немъ. Все, что онъ ни думалъ, ни делалъ, все было возвышенно и въ ея глазахъ невыразимо словами, прекрасно. Онъ былъ честолюбивъ (она знала это) — это было доказательство сознанiя его призванiя къ власти. Онъ пожертвовалъ честолюбiемъ для нея, никогда не показывая сожаленiя, — это былъ признакъ горячности его сердца. Онъ былъ более, чемъ прежде, любовно почтителенъ къ ней, и мысль о томъ, чтобы она никогда не почувствовала неловкости своего положенiя, ни на минуту не покидала его,[1433] — это было доказательство его благородства чувствъ. Онъ никогда не вспоминалъ о муже, и, когда что нибудь наводило на воспоминанiя о томъ времени, онъ хмурился.[1434] Она понимала, что онъ хмурился потому, что съ его великодушiемъ, ему трудно было переносить роль торжествующаго. Когда бывали между ними несогласiя, онъ поспешно и покорно уступалъ. И она восхищалась необычной мягкостью, добротой его въ соединенiи съ энергiей и твердостью его характера. Онъ скучалъ иногда. Это было доказательство богатства его натуры, требовавшей деятельности. Онъ пытался читать ученыя и политическiя сочиненiя, писать статью, потомъ сталъ заниматься собиранiемъ гравюръ и живописью. И она видела, что во всемъ ему стоило захотеть, и онъ превзошелъ бы всехъ другихъ людей. Онъ покупалъ ненужныя вещи, бросалъ деньги, — она видела въ этомъ щедрость. Онъ занимался своимъ штатскимъ костюмомъ, она любовалась его красотой въ новомъ платье. Онъ говорилъ дурнымъ итальянскимъ языкомъ на улице, — она удивлялась его способности къ языкамъ.

Она не смела показывать ему всего рабства своего чувства.[1436] Ей казалось, что онъ, зная это, скорее можетъ разлюбить ее. И она ничего такъ не боялась, хотя и не было къ тому никакихъ поводовъ, какъ того, чтобы потерять его любовь. Она удивлялась сама на себя, на силу и униженiе своей любви, но страхъ передъ потерей его, не отдавая себе отчета въ томъ, что, отрезавъ отъ себя все остальное въ жизни, у нее оставалась одна эта любовь.

№ 125 (рук. № 80).

Это все было серьезная и тяжелая сторона его жизни; но много было и счастливыхъ минутъ; онъ ожидалъ и предвиделъ, но во всехъ лучшихъ минутахъ было отсутствiе спокойствiя, было излишество.

Въ начале великаго поста случилось, какъ это постоянно бывало между ними приливами и отливами, вышелъ особенно счастливый и нежный перiодъ ихъ жизни. Это былъ настоящiй медовый месяцъ. Самый же медовый месяцъ, т. е. месяцъ после свадьбы, былъ самый тяжелый месяцъ, оставившiй имъ обоимъ, и особенно ему, такiя тяжелыя, ужасныя воспоминанiя, что они никогда во всю жизнь уже не поминали про нихъ.[1437]

нынче опять надела и которое было особенно памятно и дорого ему, сидела на диване, на томъ самомъ кожанномъ старинномъ диване, который всегда стоялъ въ кабинете у деда и отца Левина и на которомъ родились все Левины. Она сидела на диване и шила broderie Anglaise.[1438] Это было ея занятiе, когда она бывала съ нимъ и занята имъ. Она шила и улыбалась своимъ мыслямъ. Онъ писалъ свою книгу. Занятiя его и хозяйствомъ на новыхъ основанiяхъ и книгой, въ которой должны были быть изложены эти основанiя, не были оставлены имъ; но какъ прежде эти занятiя и мысли показались малы и ничтожны въ сравненiи съ мракомъ, покрывшимъ всю жизнь, такъ теперь это занятiе, это дело, въ сравненiи съ той облитой яркимъ светомъ счастья необъятностью жизни, казалось еще меньше и ничтожнее. Онъ продолжалъ заниматься имъ, потому что виделъ, какъ и прежде, что это было дело новое и полезное, но онъ чувствовалъ теперь, вновь взявшись за него, что центръ тяжести его вниманiя перенесся на другое и что не такъ, какъ прежде, когда онъ чувствовалъ, что безъ этаго дела онъ жить не можетъ; онъ чувствовалъ, что можетъ заниматься и можетъ не заниматься этимъ. Онъ занимался теперь этимъ преимущественно потому, что ему хотелось показать ей, что онъ трудится и делаетъ дело. Онъ писалъ теперь главу о томъ, что бедность Россiи происходитъ только отъ неправильнаго размещенiя поземельной собственности и направленiя труда и что внешнiя формы цивилизацiонныя, какъ-то: банки, железныя дороги и телеграфы, которыя являются нормально только тогда, когда весь нужный трудъ на земледелiе уже положенъ, у насъ явились искуственно, преждевременно, прежде чемъ определилась правильная форма пользованiя землей, прежде чемъ сняты преграды разумнаго пользованiя, какъ то: община и паспорты, и что потому эти содействующiя развитiю богатства орудiя цивилизацiи —[1439] кредитъ, пути сообщенiя — у насъ только сделали вредъ, отстранивъ главный очередной вопросъ устройства земледелiя, и отвлекли лучшiя силы.

— Да, это справедливо, — пробормоталъ онъ, остановившись писать, и, чувствуя, что она глядитъ на него и улыбается, оглянулся. — Что? — спросилъ онъ, улыбаясь и вставая.

— Нетъ, я сказала, что не хочу отвлекать тебя.

— Да ведь я не могу, я чувствую, что ты на меня смотришь. Что ты думала?

— Я? я думала, что у тебя на затылке волосы расходятся и косичка на бекрень.[1440] Ведь вотъ после тебя сестра. Какъ бы я желала...[1441] Нетъ, нетъ, иди, пиши, не развлекай меня, — сказала она, показывая на свое шитье. — Мне надо свои дырочки вышивать.

Она взяла ножницы и стала прорезывать.

— Нетъ, скажи же, что? — сказалъ онъ обидевшись. — Брось свои дырочки, и я свои брошу. Что ты бы желала?

— Узнать твою сестру. Золовка. Какъ ты думаешь, мы сойдемся съ ней?

— Наверно, она прiедетъ летомъ. Такъ какое же ты наблюденiе делала надъ моимъ затылкомъ? У кого косичка, то дочь. А у тебя косичка.

— Косичка. И была бы сестра. Ну, разскажи мне, что ты писалъ.

Онъ сталъ разсказывать, но косичка ея больше занимала его. Онъ разсмотрелъ эту косичку и поцеловалъ ее.

— Ну вотъ ты все и испортилъ, — сказала она, взявъ его руку и целуя ее.

— Какъ мы хорошо занимались. И я такъ решила, что не буду тебе мешать. Иди, иди, пиши, — повелительно шутливо говорила она ему.

Но писанье уже не продолжалось, и они, какъ виноватые, разошлись, когда человекъ вошелъ доложить, что чай поданъ.

Левинъ ничего не могъ сделать для брата. Онъ не могъ даже спокойно смотреть на него, не могъ воздерживаться отъ слезъ, которыя душили его, какъ только онъ входилъ въ комнату, и эта безпомощность его въ отношенiи брата, и не только безпомощность, но даже вредное влiянiе, которое онъ имелъ на него, мучали его. Онъ виделъ, что ничего нельзя сделать нетолько для сохраненiя жизни, но даже для облегченiя страданiй, и чувствовалъ, что однаго желаетъ теперь и для него самаго, и для Кити, и для себя — это того, чтобы онъ какъ можно скорее умеръ. И это желанiе, которое твердо и непоколебимо съ сознанiемъ своего права установилось въ его сердце и которое онъ не могъ изгнать, раскаянiе и отвращенiе къ себе мучало его. Онъ входилъ и выходилъ изъ комнаты, придумывалъ невольно себе дела — то разобрать вещи, то послать за докторомъ, то пойти къ хозяину поговорить о лучшемъ для больнаго номере.

№ 127 (рук. № 80).

Но Кити думала, чувствовала и действовала совсемъ не такъ. Она помнила Николая Левина еще изъ Содена. Еще тамъ онъ въ соединенiи съ ея тогдашнимъ поэтическимъ воспоминанiемъ о Константине своей поразительной и странной фигурой и пристальнымъ взглядомъ, устремленнымъ на нее, произвелъ въ ней странное впечатленiе страха передъ нимъ и влеченiя къ нему, какъ будто она чувствовала въ немъ что то близкое и родственное. Разсказы ея мужа про любимаго брата въ томъ смысле, что онъ былъ человекъ съ золотымъ сердцемъ и пылкими страстями, хорошiй самъ по ceбе, но негодившiйся для этой жизни, усилили въ ней это влеченiе къ несчастному брату. Когда она вошла и онъ улыбнулся ей, она тотчасъ же почувствовала, что ей всегда бы было легко и просто съ нимъ и что она любитъ его; а любовь къ нему въ теперешнемъ его положенiи была жалость.

№ 128 (рук. № 80).

могъ не любоваться той простотой и уверенностью, съ которой жена его делала этo дело, и темъ вернымъ тономъ, который непереставая держала: тонъ оживленiя, деятельности, деятельности тяжелой, но необходимой постояннаго тихаго сочувствiя страданiямъ и вместе отсутствiя отчаянiя и никогда неистребимой надежды въ облегченiи. Она видела жалкое, безпомощное состоянiе своего мужа и, чтобы помочь ему, постоянно давала ему порученiя, посылая его то къ хозяину выхлопотать другой номеръ, то въ городъ искать квартиру, то къ Доктору узнать, что делать отъ пролежней, то въ аптеку.

№ 129 (рук. № 80).

Вместо того чтобы найти на лице брата недовольное выраженiе, какъ онъ того ожидалъ, Левинъ увидалъ, что Николай, когда его одели въ теплую рубашку, поднявъ воротникъ около его неестественно тонкой шеи, подозвалъ Кити и, взявъ ея руку,[1442] хотелъ поцеловать, но раздумалъ, вероятно боясь, что ей это непрiятно будетъ, и погладилъ ее другой рукой.

Онъ что то сказалъ, обращаясь къ брату, но Левинъ слышалъ только последнiя слова — «твоя Катя» и понялъ, что хлопоты его жены нетолько не непрiятны были, но доставляли единственно возможное счастiе больному. Когда она подходила къ нему, въ особенности когда делала что нибудь около него, большiе блестящiе глаза больнаго съ выраженiемъ страстной мольбы и упорной надежды следили за нею.

Видъ брата и близость смерти возобновили въ душе Левина то чувство ужаса передъ неразгаданностью смерти, которое охватило его въ тотъ осеннiй вечеръ, когда умеръ старикъ дядька и онъ убегалъ отъ бешеной собаки. Чувство это теперь было еще сильнее, чемъ прежде; еще менее, чемъ прежде, онъ чувствовалъ себя способнымъ познать смыслъ смерти, но теперь, благодаря его любви къ жене и ея близости, недоуменiе это не приводило его въ отчаянiе: онъ виделъ возможность жить если не для себя, то для нея, не думая о смерти, и, что более всего утешаетъ его, онъ виделъ, что его жена смотрела на смерть, обходилась съ ней безъ отчаянiя, стало быть, это можно было.

№ 131 (рук. № 80).

Послали за докторомъ. Докторъ сказалъ, что агонiя можетъ продолжаться еще часовъ 10. Въ эти 10 часовъ Левинъ просиделъ у него, изредка выходя къ жене. Но после 10 часовъ къ утру наступила не смерть, а больной понемногу оживалъ и пришелъ въ прежнее состоянiе. Онъ опять сталъ садиться, кашлять, сталъ говорить и попросилъ молока и выпилъ.

Прошелъ день, два, три, прошла целая неделя. Больной опять пересталъ думать о смерти, опять сталъ надеяться, придумывать средства и сделался еще более раздражителенъ и мрачен. Никто, ни братъ, ни Катя, не успокоивали его. Онъ на всехъ сердился и всемъ говорилъ непрiятности, всехъ упрекалъ въ своихъ страданiяхъ и требовалъ, чтобы ему привезли знаменитаго Доктора изъ Петербурга.

Онъ боялся сойти съ ума. То величественное, торжественное чувство смерти, которое онъ испыталъ, когда братъ призвалъ его, было разрушено. Человекъ умиралъ, и ему давали изъ стклянокъ лекарства, искали лекарствъ, докторовъ, и все только однаго желали — чтобы онъ умеръ, умеръ какъ можно скорее. Помочь ему въ жизни Левинъ не могъ, въ смерти также. А присутствуя тутъ, потворствуя ему, онъ чувствовалъ, что кощунствовали надъ религiей и надъ таинством смерти. Страданiя больнаго, въ особенности отъ пролежней, которые уже нельзя было залечить, все увеличивались. Кроме того, онъ не зналъ, что ему делать. Жена его, молодая жена, чужая по крови этому человеку, убивала себя, мучалась, губила свое здоровье и, можетъ быть, жизнь будущаго ребенка, а увезти ее нельзя было. Она не хотела этаго, а насильно увезти — значило самому уехать.

Онъ вернулся, само собою разумеется, безъ доктора и съ уверенiями доктора, что выздоровленiя, судя по сведенiямъ местнаго доктора, быть не можетъ, а тянуться жизнь можетъ неопределенно, отъ часа до месяца.

По возвращенiи изъ Москвы прошло еще трое мучительныхъ сутокъ. Левинъ отдыхалъ только, когда спалъ. Когда же не спалъ, то имелъ одно поглощавшее все другiя желанiя — желанiе чтобы онъ умеръ, умеръ какъ можно скорее. Это чувство, которое онъ испытывалъ и которое спокойно разделяли Катя и Марiя Николаевна, и лакеи гостинницы, и хозяинъ ея, и все постояльцы, — это же чувство не могло не быть въ больномъ. Это видно было. Не было положенiя, въ которомъ бы онъ не страдалъ, не было места, члена его тела, которые бы не томили, не мучали его желанiемъ избавиться отъ этого мучительнаго тела, не было мысли, воспоминанiя, вида чего бы то ни было, которое бы не возбуждало страданiя въ больномъ и желанiя избавиться, также какъ отъ тела, отъ воспоминанiй, впечатленiй и мыслей.

Хуже или лучше для Левина — уже онъ самъ не зналъ что — было то, что на 10-й день ихъ прiезда Катя сделалась больна. У нея сделалась головная боль, рвота, и она все утро не могла встать съ постели.

Докторъ объяснилъ, что болезнь произошла отъ усталости, волненiя, а между прочимъ можетъ быть и другая причина, и обещалъ прислать вечеромъ свою помощницу. После обеда однако Катя встала и пошла, какъ всегда, съ работой къ больному. Катя точно также, какъ и все, измучалась въ эти 10 дней и желала скорее конца несчастному; но Левинъ виделъ, что она спокойно, съ знанiемъ того, что она знала, переносила это положенiе. Въ это послеобеда она послала за священникомъ, и действительно наступила столь желанная всемъ кончина.

себе и какъ будто хотелъ сдерживать. Онъ обиралъ себя, какъ назвала это Марья Николаевна, прибавивъ, что это верный признакъ близкой смерти.

Священникъ читалъ отходную. Умирающiй протянулъ руку и не успокоился, когда Левинъ подалъ ему свою. Онъ проговорилъ: «Катя» и взялъ обе руки и посмотрелъ на нихъ робкимъ взглядомъ, за который, если бы они могли въ чемъ нибудь упрекать его, они все бы простили. Марья Николаевна поцеловала его руку, но онъ уже закрылъ глаза и не обратилъ на нее вниманiя.

Потомъ открылись глаза и остановились. Священникъ, окончивъ молитву, благословилъ его крестомъ и постоялъ молча минуты две. Больной былъ неподвиженъ и мертвъ. Священникъ еще дотронулся до похолодевшей и посиневшей руки.

— Кончился, — сказалъ онъ торжественно шопотомъ, — закройте глаза.

Левинъ почувствовалъ вдругъ опять весь приливъ прежней нежности и, сдерживая рыданiя, подошелъ, чтобы закрыть глаза. Передъ нимъ уже лежалъ не братъ, а то, что осталось отъ него. Онъ взялся за холодный лобъ и остановился. Откуда то изъ глубины трупа послышались звуки резкие, определенные. Губы шевельнулись.

— Не-со-всемъ. Скоро.

И черезъ минуту это былъ трупъ.

—————

Докторъ подтвердилъ свои предположенiя. Нездоровье Кити была ея беременность, и ей надо было беречь себя.

№ 132 (рук. № 83).

Возвращаясь изъ министерства, Алексей Александровичъ вышелъ изъ кареты на Невскомъ и пошелъ пешкомъ до книжной лавки, въ которой надо было спросить выписанныя книги. Это было дообеденное время Невскаго. Онъ шелъ ни на кого не глядя, перебирая въ голове свои доводы противъ мнимаго опонента, когда молодой человекъ, недавно прiехавшiй въ Петербургъ, поступившiй недавно на службу къ нему, догналъ его и пошелъ съ нимъ, заговаривая, очевидно хвастаясь своимъ знакомствомъ съ важнымъ лицомъ. Все это давно знакомо Алексею Александровичу. Онъ извинялъ его и шелъ, слушая однимъ ухомъ, и гляделъ передъ собой. Вдругъ онъ почувствовалъ,[1443] что жизнь его остановилась. Ноги его шли, уши слушали, глаза смотрели, но онъ потерялъ сознанiе. Навстречу все ближе и ближе шла дама подъ руку съ черноватымъ штатскимъ мущиной, сiяя улыбкой, и что то говорила. Это была Анна. Она не видала его, но вотъ она узнала, вздрогнула. Глаза Вронскаго устремились на него же. Алексей Александровичъ опустилъ голову и ничего не видалъ. Не видалъ, какъ Вронскiй поднялъ руку и отнялъ, какъ выраженiе смерти и ужаса вдругъ показалось на всехъ лицахъ и какъ они также мгновенно исчезли, оставивъ только большое оживленiе, и оба прошли мимо другъ друга.

Дома Алекеей Александровичъ прошелъ ке себе и долго ходилъ по комнате, делалъ жесты и потомъ, глядя въ зеркало и, то улыбаясь, то хмурясь самому себе, то выпрямляясь и смотря волосы, смотрелъ на себя.

Въ то время, какъ онъ хмурился, онъ поправлялъ прошедшее темъ, что вместо прощенiя вызывалъ на дуэль Вронскаго; когда делалъ жесты, онъ убивалъ его, когда улыбался, онъ съ любовью умолялъ жену не покидать его и смотрелъ въ зеркало, чтобы знать, какое влiянiе могла иметь на нее его умоляющая улыбка. Когда выпрямлялся и смотрелъ волоса, то спрашивалъ себя въ зеркале, очень ли онъ старъ. Но все это было сде[лано].[1444]

№ 133 (рук. № 84).

своему положенiю.

Съ той минуты какъ онъ понялъ изъ словъ Степана Аркадьича, что все его умиленiе, прощенiе и вся его христiанская любовь были для другихъ, для Анны въ особенности, безтактной помехой для ея счастiя, онъ почувствовалъ себя потеряннымъ и виноватымъ и отдался совершенно въ руки техъ, которые занимались имъ. Его такъ завертели и запутали,[1445] что онъ не отдавалъ себе отчета въ томъ, что будетъ, и только когда уже Анна уехала и Англичанка прислала спросить его о томъ, должна ли она обедать съ нимъ вместе или отдельно, онъ понялъ ясно, что жена съ любовникомъ ушла отъ него и что онъ остался одинъ съ сыномъ. Онъ въ первый разъ тутъ только понялъ свое положенiе, взглянувъ на него глазами другихъ людей, и ужаснулся ему. Труднее всего въ этомъ положенiи было то, что онъ никакъ не могъ соединить своего прошедшаго съ настоящимъ и предстоящимъ будущимъ. Не то прошедшее, когда онъ счастливо жилъ съ женой, смущало его. Переходъ отъ того прошедшаго къ знанiю неверности жены онъ страдальчески пережилъ уже, и оно было понятно ему. Если бы жена тогда, после объявленiя о своей неверности, ушла отъ него, онъ былъ бы несчастливъ, какъ онъ и былъ, но онъ бы не былъ[1446] въ томъ ужасномъ безвыходномъ положенiи, въ какомъ онъ чувствовалъ себя теперь. Онъ не могъ теперь никакъ примирить своего недавняго прошедшаго, своего умиленiя, своей усиленной любви къ умиравшей жене, своего прощенiя, своей любви къ маленькой девочке и заботъ, сознанiя своей христiанской высоты съ темъ, что теперь было, т. е. съ темъ, что[1447] онъ остался одинъ опозореннымъ и несчастнымъ более гораздо, чемъ какимъ онъ былъ прежде, съ постыднымъ воспоминанiемъ своего умиленiя и прощенiя, которое никому не нужно было, которое наложило на него новое несмываемое пятно смешнаго.[1448] Этаго своего столь несвойственнаго ему увлеченiя чувствомъ онъ не могъ примирить съ темъ, что последовало.

[1449]Человекъ, живущiй чувствомъ, умеетъ владеть имъ, знаетъ последствiя проявленiя чувства, знаетъ ему меру. Алексей Александровичъ же не зналъ этаго и, одинъ разъ въ жизни отдавшись чувству, наделалъ такихъ вещей, которыхъ онъ самъ понять не могъ теперь, и поставилъ себя въ положенiе, которое мучило его жгучимъ раскаянiемъ, какъ самый жестокiй и низкiй поступокъ, и положенiе, изъ котораго онъ не виделъ выхода.

Онъ чувствовалъ, что всегда неяркимъ огнемъ горевшiй въ немъ светъ чуть брезжился и готовъ былъ слететь съ светильни.[1450] Онъ чувствовалъ, что жизнь остановилась въ немъ. Теперь онъ не только не любилъ кого нибудь однаго, онъ чувствовалъ себя на веки излеченнымъ отъ любви; но онъ не могъ любить всехъ людей вообще, какъ онъ прежде думалъ, что любитъ, потому что онъ боялся теперь людей.

Преобладавшее въ немъ и давившее его чувство теперь былъ страхъ за себя передъ жестокостью людей. Онъ чувствовалъ, что[1451] теперь ненавистенъ людямъ, не потому что онъ дуренъ, но потому, что онъ истерзанъ. Онъ чувствовалъ, что за это они будутъ безжалостны къ нему. Онъ чувствовалъ, что люди уничтожатъ его, какъ собаки изтерзанную, визжавшую отъ боли собаку.[1452] Онъ сознавалъ это, и потому чувство самосохраненiя заставило его скрыть свои раны, и это одно составляло всю его привязу къ жизни.

онъ попроситъ его велеть написать прошенiе объ отпуске и не станетъ заниматься делами, но онъ не сказалъ этаго, заинтересованный темъ, какъ теперь будетъ относиться къ нему его Правитель Делъ. Въ тоне Михаила Васильевича онъ увидалъ новую черту усиленной внимательности къ делу и совершеннаго равнодушiя къ душевному состоянiю начальника, и Алексей Александровичъ убедился, что отношенiя служебныя были возможны, несмотря на его истерзанное состоянiе. Михаилъ Васильевичъ, очевидно не видалъ и не хотелъ видеть ничего, кроме дела. Когда бумаги были все просмотрены и подписаны и Михаилъ Васильевичъ укладывалъ ихъ въ портфель, Алексей Александровичъ поднялъ на него глаза и встретился съ любопытнымъ, жестокимъ взглядомъ, испугавшимъ Алексея Александровича.

— Оставайтесь обедать, я одинокъ сталъ теперь, — невольно сказалъ Алексей Александровичъ.

— Очень благодаренъ, я схожу только въ канцелярию, — сказалъ Михаилъ Васильевичъ и, заметивъ вопросительный взглядъ начальника, прибавилъ: — я слышалъ, что Анна Аркадьевна уехала.

Онъ сказалъ это голосомъ до того простымъ, что тонъ его былъ ненатураленъ.

— Анна Аркадьевна для меня не существуетъ более. — вспыхнувъ некстати, сказалъ Алексей Александровичъ.

То, что онъ сказалъ Слюдину, такъ мучало Алексея Александровича, такъ онъ былъ недоволенъ этимъ, такъ онъ боялся, что онъ не въ силахъ будетъ скрыть передъ всеми свои страданiя, и такъ хотелось ему испытать себя, что онъ, вспомнивъ о записке Графини Лидiи Ивановны, просившей назначить время, когда онъ можетъ быть у нея, тотчасъ[1453]

Примечания