№ 146 (рук. № 90).
Прiехавъ въ Петербургъ,[1520] Вронскiй съ Анной остановились въ одной изъ лучшихъ гостинницъ, Вронскiй отдельно въ нижнемъ этаже, Анна наверху въ большомъ отделенiи. Первый визитъ Вронскаго былъ къ брату. Тамъ онъ засталъ прiехавшую изъ Москвы мать. Мать и невестка были сдержаны относительно его и ни словомъ не упомянули о его связи съ Анною. Братъ же, на другой день прiехавъ утромъ къ Вронскому, самъ спросилъ его о Анне. Вронскiй прямо сказалъ ему, что онъ смотритъ на свою связь съ Анной какъ на бракъ, что онъ надеется уговорить ее принять разводъ, предлагаемый ее мужемъ, и тогда женится на ней, а до техъ поръ считаетъ ее такою же своей женой, какъ и всякую жену, и проситъ его такъ передать матери и своей жене.
— Если светъ не одобряетъ этаго, то мне совершенно все равно, — сказалъ Вронскiй.[1521]
Старшiй[1522] понялъ, что оговаривать уже нельзя, и вместе съ Алексеемъ пошелъ къ Анне.
Вронскiй при брате говорилъ, какъ и при всехъ, Анне вы и обращался съ нею какъ съ[1523] близко знакомою, но было подразумеваемо, что братъ знаетъ ихъ отношенiя, и говорилось о томъ, что Анна едетъ въ именiе Вронскаго.
Изъ другихъ знакомыхъ Вронскаго бывшiй товарищъ его Вреде былъ[1524] также наверху у Анны и былъ въ техъ же отношенiяхъ. Остальные мущины встречались съ Вронскимъ, бывали у него, но ни словомъ не упоминали о его отношенiяхъ къ Анне.[1525]
Несмотря на всю свою светскую опытность, Вронскiй вследствiи фальшиваго положенiя, въ которомъ онъ находился, былъ въ странномъ заблужденiи. Казалось, ему надо бы понимать, что светъ закрытъ для него съ Анной, но теперь въ голове его бродили какiя то неясныя соображенiя о томъ, что такъ было только встарину, но что теперь, при быстромъ прогрессе (онъ незаметно для себя теперь былъ сторонникомъ всякаго прогресса), что теперь взглядъ общества на вопросъ, о томъ, будутъ ли они приняты въ обществе, еще не решенъ. «Разумеется, — думалъ онъ, — светъ придворный и т. п. не приметъ ее, но порядочные люди, близкiе, могутъ понять это какъ следуетъ». И онъ испытывалъ светъ и его отношенiе къ себе и къ Анне. Но очень скоро онъ заметилъ, что светъ былъ более даже чемъ когда нибудь открытъ для него лично, но что въ игре въ кошку-мышку руки, поднятыя для него, тотчасъ же опускались передъ Анной,[1526] и потому онъ одинъ никуда не ездилъ, а если ездилъ, то только для того, чтобы узнать, пропустятъ ли ее за нимъ.
Первую попытку онъ сделалъ съ женою брата. Матери, начавшей усовещевать его, онъ ответилъ, что его решенiе неизменно, а что если она хочетъ оставаться съ нимъ въ хорошихъ отношенiяхъ, то онъ проситъ ее никогда не отзываться презрительно о женщине, которую онъ любитъ и уважаетъ. Онъ возлагалъ большiя надежды на Лизу; ему казалось, что[1527] она не броситъ камня и съ своимъ золотымъ сердцемъ, простотой и решительностью поедетъ къ Анне и приметъ ее.
Но Лиза упорно молчала и избегала всего, касавшагося Карениной, краснела, когда разговоръ[1528] угрожалъ склониться къ новому положенiю Алексея.
На другой день своего прiезда Вронскiй[1529] прямо высказалъ ей свое желанiе. Она[1530] выслушала его и отвечала:
— Ты знаешь, Алексей, какъ я люблю тебя, и готова все для тебя сделать, но я молчала потому, что знала, что не могу тебе и Анне Аркадьевне помочь, — сказала она, особенно старательно выговоривъ «Анна Аркадьевна». — Не думай, пожалуйста, чтобы я осуждала: никогда; можетъ быть я на ея месте и хуже бы была, но ты пойми, что я не могу этаго сделать. У меня дочери растутъ, и я должна жить въ свете для мужа. Ну, я прiеду къ Анне Аркадьевне. Она пойметъ, что я не могу ее звать къ себе или должна это делать тайно. Это ее же оскорбитъ. Я не могу, Алексей, пожалуйста, не проси меня и пойми.
высказала это. Она пробыла не более десяти минутъ, разговаривая о светскихъ новостяхъ, и, уезжая, сказала:
— Вы не сказали однако, когда разводъ, потому что вы не можете же оставаться въ этомъ положенiи. Положимъ, я забросила свой колпакъ черезъ мельницы, но другiе поднятые воротники васъ будутъ бить холодомъ, пока вы не женитесь. И это такъ просто теперь, ça se fait.[1532] Такъ вы въ пятницу едете? Надеюсь, увидимся, до свиданья.[1533]
Вронскiй понялъ, что дальнейшiя попытки тщетны и что надо пробыть въ Петербурге эти несколько дней, какъ въ чужомъ городе, избегая всякихъ сношенiй съ прежнимъ светомъ и не подвергаясь непрiятностямъ и оскорбленiямъ этаго положенiя. Одна изъ главныхъ непрiятностей положенiя въ Петербурге было то, что Алексей Александровичъ и его имя, казалось, были везде. Нельзя было ни о чемъ начать говорить, чтобы разговоръ не свертывалъ къ Алексею Александровичу. Никуда нельзя было поехать,[1534] чтобы не встретить его. Такъ, по крайней мере, казалось Вронскому, какъ кажется человеку съ больнымъ пальцемъ, что онъ какъ нарочно обо все задеваетъ этимъ самымъ больнымъ пальцемъ. Но Анна какъ будто не понимала[1535] неловкости своего положенiя. Она, казалось Вронскому, не замечала техъ безчисленныхъ мелочей, которыя должны были оскорблять ее. Она не замечала, что[1536] Варвара Павловна Шервудъ, единственная изъ прежнихъ знакомыхъ, которая ездила къ Анне, была единственная и что положенiе Варвары Павловны Шервудъ въ свете, жившей врозь съ своимъ мужемъ,[1537] было очень сомнительное, что женатые мущины старательно избегали упоминать о своихъ женахъ, что разговоръ никогда не бывалъ свободенъ, что все говорили въ ея присутствiи всегда какъ будто боясь оступиться и сказать неловкость.[1538]
— Мне очень хорошо здесь, пожалуйста, не безпокойся обо мне, говорила она Вронскому,[1539] предлагавшему ей уехать не дожидаясь раздела. Но въ первый разъ Вронскiй слышалъ въ отношенiи къ себе раздражительный тонъ.[1540] Во все это время ихъ пребыванiя въ Петербурге Вронскiй виделъ, что въ Анне происходитъ что то особенное. Онъ не зналъ ее еще такою. То она была не нежна, какъ прежде, къ нему, но какъ будто влюблена въ него, то она становилась холодна, раздражительна и непроницаема. Вронской не понималъ, что Анна страдала въ Петербурге почти темъ же, чемъ и онъ, но страданiя ея были въ столько разъ сильнее, въ столько разъ унизительнее для нея, что она не могла решиться высказать ихъ, особенно ему, который былъ причиною этаго. Точно такъ же какъ и онъ, она еще более, чемъ онъ, опытная и светская женщина, надеялась на какое то измененiе вследствiи прогресса взгляда общества на ея положенiе. Она, точно такъ же какъ и онъ, съ болезненно напряженнымъ вниманiемъ следила за всеми признаками отверженiя ея отъ света, которое было ей особенно тяжело, такъ какъ она всегда была въ такомъ положенiи, что никогда для нея не могло быть вопроса о томъ, хочетъ или не хочетъ быть съ ней знакомымъ. Все всегда за честь считали знакомство съ нею. Теперь она дорожила знакомствомъ Варвары Павловны, которая ей была необходима только хоть для того, чтобы въ своемъ элегантномъ костюме одной не быть похожей, она знала, на кого. Но кроме этихъ страданiй у ней были еще другiе, состоящiе въ томъ, что теперь въ Петербурге она мучительно чувствовала, [что] нужно было жить, т. е. быть занятой. A занятiй не было,[1541] въ особенности потому, что не было ни заграницей, ни здесь, не было женщинъ подругъ съ одинаковыми интересами. Все это мужское общество и умно и интересно, но она испытывала лишенiе того женскаго общенiя, надъ которымъ такъ смеются мущины, лишенiе техъ разговоровъ о нарядахъ, о нездоровьяхъ женскихъ, того женскаго сужденiя о мущинахъ, того совершенного отдыха отъ того мундира, который, какъ при начальстве, носятъ женщины передъ мущинами. Въ Петербурге этаго ужъ совсемъ не было. Даже кормилица — и та была итальянка, съ которой нельзя было поговорить по душе. И, не сознаваясь въ этомъ, Анна мучительно страдала и становилась все более и более раздражительна.
оскорбленiй, никому, кроме ей, не заметныхъ, которыя она испытала въ Петербурге, ей казалось очень труднымъ, почти невозможнымъ достигнуть этаго свиданiя.
Видеться и иметь сношенiя съ Алексеемъ Александровичемъ она не хотела[1542] потому, что,[1543] несмотря на сознанiе ею правоты и великодушiя, она имела къ мужу такое же, если еще не большее, чемъ прежде, отвращенiе. Надеялась она видеть сына черезъ старую преданную ей няню, но она узнала, что няня уже не находилась при сыне.[1544]
Когда былъ уже решенъ день отъезда, Анна, узнавъ отъ Вронскаго, передавшаго ей городскiе слухи, о новыхъ отношенiяхъ Алексея Александровича къ Графине Лидiи Ивановне, решилась написать ей письмо.
Сочиненiе этаго неискренняго и хитраго письма стоило Анне большого труда, и ей было стыдно перечесть его, когда она его написала.
Неискренно въ письме было упоминанiе о томъ, что не хочетъ огорчать этаго великодушнаго человека. Она нетолько не считала его великодушнымъ, но считала его жестокимъ за то, что онъ, не любя сына, держалъ его при себе, отравляя этимъ ея жизнь. Неискренно было тоже упоминанiе о христiанскихъ чувствахъ Лидiи Ивановны. Она не верила въ нихъ. Она считала Лидiю Ивановну притворщицей, хотя и не такой притворщицей, которая притворялась бы для того, чтобы обманывать другихъ, но притворщицей, обманывавшей первую себя и никогда не могущую быть естественной. Хитрость же письма состояла въ томъ, что она женскимъ чутьемъ, по разсказамъ, угадала чувство Лидiи Ивановны къ Алексею Александровичу, поняла впередъ, что Лидiя Ивановна будетъ ревновать къ ней и стараться отказать ей, и потому она вставила фразу о томъ, что допустить или не допустить свиданiе должно зависеть не отъ Лидiи Ивановны, а отъ Алексея Александровича.
чтобы что нибудь новое, веселое случилось, но вследствiи того, что все непрiятное, тяжелое не обращало вниманiя, а все то, что ни думалось, все представлялось легко и весело.
«Ну и Богъ съ ними, — думала она. — Я сделала свою постель и буду на ней спать, и я довольна ею. Всегда во всякой жизни бываютъ тяжелые перiоды, какъ путешествiя и т. п. Такой былъ нашъ перiодъ жизни здесь, и въ особенности потому, что мы не такъ смотрели. После завтра мы уедемъ въ деревню. Алексей любитъ меня больше чемъ когда нибудь. Я видела, какъ онъ страдалъ за меня. А я люблю ли его? Никогда не думала, что можно такъ любить человека».
И тайны ихъ интимной жизни вспомнились ей, и страстная улыбка осветила ея лицо. «Ну, да не въ томъ дело. Во всякомъ положенiи можно быть счастливой». Она пошла къ кормилице. Девочка, увидавъ ее, открыла беззубый ротикъ и, подвернувъ рученки, стала загребать ими, какъ рыба поплавками, и Анна и кормилица просiяли улыбками. Разспросивъ кормилицу о томъ, какъ ей нравится Петербургъ, и утешивъ ее, что въ деревне будетъ лучше, Анна[1547] достала записную книжку и серебрянымъ карандашикомъ записала нужныя покупки. Все были не нужны, но все было весело покупать.
— О, да мы нынче въ хорошемъ духе, — сказалъ Вронской, входя и встретившись съ ея взглядомъ.
— Въ томъ, въ какомъ надо быть, особенно теперь, какъ мы едемъ. Все это наше пребыванiе здесь — какъ сонъ, — неправда ли? — И она взяла его руку съ короткими пальцами и прижала ее къ своей шее. — Я написала Графине Лидiи Ивановне. Пожалуйста, не бойся. Вопервыхъ, она непременно ответитъ мне. А не ответитъ, мне все равно. Мне нужно видеть Сережу только. Въ этомъ дело. И если она откажетъ, то я узнала, что няня живетъ у нихъ въ доме, но не при Сереже. Я пошлю за ней и черезъ нее устрою.
— Черезъ кого ты узнала?
— Моя швея, но не въ томъ дело. Я иду или еду покупать. Вотъ. А ты?
— Ты меня не возьмешь съ собой? — сказалъ онъ.
Она взглянула на него и опустила глаза. Надо было избегать показываться вместе.
— Да мне опять нужно въ судъ. Нынче последнiй разъ. Да вотъ деньги, если нужны. Я взялъ въ банке. — И онъ положилъ бумажникъ на столъ. — Такъ до свиданья, до обеда, — сказалъ онъ покрасневъ.
пересчитавъ все вынесенные изъ кареты покупки, вышла къ обеду. Обедъ былъ накрытъ на 3-хъ. Греве, встретившiйся съ Вронскимъ, былъ оставленъ къ обеду. Греве былъ одинъ изъ техъ людей, которые не оскорбляли Вронскаго и Анну знанiемъ ихъ отношенiй. Были люди светскiе, которые прямо умышленно оскорбляли, стараясь выставить неприличность ихъ отношенiй, были люди, какъ ихъ заграничный прiятель, своимъ обращенiемъ показывающiй, что онъ считаетъ ихъ отношенiя натуральными. Это оскорбляло ихъ потому, что они сами знали, что это неправда. Были люди, которые какъ будто не думали объ ихъ отношенiяхъ, и такимъ былъ Греве. Онъ просто чувствовалъ къ Вронскому дружбу, которая ему самому казалась сначала товарищескою дружбою, но которая оказалась сильнее, и такую же дружбу чувствовалъ къ Анне, и они оба испытывали особенно прiятное чувство при Греве.
Передъ самымъ обедомъ прiехалъ еще Тушкевичъ съ порученiемъ къ Анне отъ княгини Бетси. Княгиня Бетси просила извинить, что она не прiехала проститься, она была нездорова, но просила Анну прiехать къ ней между половиной 7 и 9. Анна и Вронскiй переглянулись при этомъ определенiи времени, показывавшемъ, что были приняты меры, чтобы она никого не встретила, но это не оскорбило Анну. Она была въ хорошемъ духе.
— Очень жалко, что я именно не могу между 1/2 7 и 9, — сказала она, чуть улыбаясь.
— Княгиня очень будетъ жалеть.
— И я тоже.
— Вы, верно, едете слушать Пати, — сказалъ Тушкевичъ.
— Да,[1548] я такъ давно не слыхала Пати.
— У васъ есть ложа?
— Нетъ, но я думаю, что кто нибудь изъ васъ достанетъ.
— Позвольте мне, — вызвался Тушкевичъ.
— Не хотите ли остаться обедать? — сказала Анна. — Кажется, я опоздала.
И опять она переглянулась съ Вронскимъ. Онъ понялъ, что она оставила обедать Тушкевича для того, чтобы не показать ему, что она можетъ быть оскорблена. Но всетаки Вронской пожалелъ, что она пригласила этаго пустого, какъ онъ считалъ, и ничтожнаго человека.
Тушкевичъ однако, какъ человекъ ловкiй, попалъ въ тонъ, который давалъ Греве, и былъ не непрiятнымъ собеседникомъ.
Севши за супъ только, Анна вспомнила о письме къ Лидiи Ивановне.
— Какой ответъ принесъ комисiонеръ? — сказала она.
— Ответа нетъ, — отвечалъ лакей.
И это не разстроило веселаго расположенiя духа Анны. Оно даже усилило его. Настроенiе ея духа стало веселое, наступательное. Въ душе ея проснулся дьяволъ, присутствiе котораго она любила въ себе и котораго боялся въ ней Вронской, но который всегда восхищалъ его. Онъ виделъ, какъ зажглись ея глаза, какъ каждое движенiе ея стало быстрее и вместе грацiознее, каждое слово ея[1549] имело какое то затаенное значенiе.
Когда встали отъ обеда и Тушкевичъ уехалъ за ложей, а Греве пошелъ курить, Вронской вышелъ съ нимъ вместе къ себе. Посидевъ несколько времени, они вбежали наверхъ. Анна уже была одета въ черное бархатное платье и темнокрасную прическу. Она вышла къ нимъ, очевидно довольная собой.
— Ты точно поедешь въ театръ? — сказалъ онъ, не любуясь ею.
— Отчего же ты такъ испуганъ? — смеясь глазами, сказала она. — Отчего же мне не поехать?
Она какъ будто не понимала всего того, что означали его слова и что она понимала очень хорошо только вчера еще.
— Ты знаешь, что я все бы отдалъ, чтобы избавить тебя отъ...
— Не отъ чего избавлять. Отчего Анна Аркадьевна Каренина не можетъ взять ложу въ театре и отчего графъ Вронской, Вреде, Тушкевичъ не могутъ войти къ ней въ ложу?
— Ахъ, ты знаешь, Анна, — говорилъ онъ ей, будя ее, точно также, какъ говорилъ ей когда то ея мужъ.
— Да я не хочу обо всемъ этомъ думать, — сказала она улыбаясь. — Стыжусь я того, что я сделала? Нетъ, нетъ, нетъ, и если бы опять тоже, то было бы опять тоже. Я тебя люблю и счастлива; иди, иди.
Она пожала его руку.
— Вотъ я никогда не видалъ тебя въ такомъ духе.
— Я въ томъ духе, въ которомъ Кесарь сказалъ, что лодочка его не потонетъ, потому что онъ Кесарь, потому что онъ счастливъ. И я тоже. Прощай. Пришли мне свой бинокль.
— А что ответила Лидiя Ивановна?
— Ничего, я послала къ няне. Тушкевичъ a été trés gentil,[1550] я не понимаю Бетси, но какъ знакомый....
— Такъ ты решительно едешь?
— Решительно еду, — сказала она съ особеннымъ, непонятнымъ ему блескомъ блестя глазами, — и не сердись на меня. Отчего ты не смотришь на меня?
Онъ смотрелъ на нее. Онъ виделъ всю красоту ея лица, обнаженной шеи и рукъ. Но эта красота ея пугала его за нее.
— Я смотрю и вижу, — сказалъ онъ улыбаясь, — но не понимаю. — А впрочемъ, — вдругъ сказалъ онъ, подходя къ ней, — поедемъ. — И онъ поцеловалъ ея руку.
«It was a failure,[1551] — говорила себе Анна, возвращаясь изъ театра, где она не досидела 2-хъ актовъ. — It was a failure», почему то повторяла она себе.
Ничего не случилось. Но все одинаково какъ будто не видали ее. Мущины же, которые подходили къ ней, что то пытались показать темъ, что они подходятъ къ ней. Вронской подошелъ къ ней, но только тогда, когда она говорила съ Тушкевичемъ, остановивщись у рампы.
Светъ теперь совершенно потухъ въ ея глазахъ, когда она снимала тяжелое платье.
Дома она нашла письмо Графини Лидiи Ивановны.
«Бездушная, фальшивая притворщица, — сказала она, разорвавъ ея письмо. — Завтра я поеду къ нему, и мне все равно, увижу ли я или не увижу Алексея Александровича», сказала она себе.
<Этотъ вечеръ Вронской долженъ былъ провести у брата, и она мучительно, страстно ждала его. Одно, что ей оставалось, — это была его любовь. И онъ не дорожилъ каждой минутой этой любви. Она ждала его, а онъ сиделъ теперь съ этой Лизой, которую онъ такъ высоко ставитъ. Она, верно, влюблена въ него и заманиваетъ его.>
№ 147 (рук. № 90).
Приходъ кормилицы однако разбудилъ Анну отъ того столбняка, въ которомъ она находилась. Она ничего не говорила Вронскому о томъ, какъ и когда она намеревалась увидать сына. Она скрыла отъ него письмо Лидiи Ивановны и хотела скрыть свою сегодничную поездку. Она боялась того, чтобы онъ узналъ про ея поездку, про ея чувства къ сыну, больше всего боялась, чтобы онъ не заговорилъ съ ней про это. Она знала, что для него, не смотря на то что онъ былъ главной причиной ея горя въ этомъ отношенiи, что для него ея свиданiе съ сыномъ, чувства, которыя она могла испытать при этомъ, все это кажется самой не важной и обыкновенной вещью. И что никогда онъ не будетъ въ силахъ понять всей глубины ея страданья. Она знала, что за его холодный тонъ при упоминанiи объ этомъ она возненавидитъ его. И она боялась этого и потому скрывала отъ него и ничего не хотела говорить про это.
Кормилица разбудила ее. Надо было перестать думать о непоправимомъ, надо было скрыть отъ него, надо было жить жизнью, которою она жила те несколько дней, которые она провела въ Петербурге. А жизнь, которую она вела эти несколько дней въ Петербурге, была исполнена волненiй и тревогъ и требовала напряженiя всехъ ея силъ, и она, устранивъ слишкомъ мучительныя воспоминанiя о сыне, опять отдалась этой жизни.
№ 148 (рук. № 90).
Она променяла все: и общественное положенiе, и спокойствiе совести, и сына — все на любовь, которой она не имела къ мужу и отъ мужа. Но имела ли она эту любовь, на которую она все променяла? Этотъ вопросъ въ первый разъ пришелъ ей въ Петербурге. Передъ прiездомъ въ Петербургъ у ней было въ первый разъ несогласiе съ Вронскимъ о томъ, какъ имъ остановиться. Вронскiй предлагалъ остановиться, для соблюденiя приличiй, въ разныхъ гостиницахъ. Анна не хотела этаго. Она высказала, что она ничего не хочетъ скрывать. Решено было остановиться въ разныхъ этажахъ. Она виделась съ Вронскимъ во время своего пребыванiя въ Петербурге только урывками. И это мучало Анну. Она была лишена того, за что она променяла все.
И она сердилась на него и чувствовала сильнейшiя приливы любви къ нему и ревновала его. Варвара Павловна на улице указала ей княжну Сорокину, про которую Анна слышала отъ Бетси какъ про невесту, которую прочила мать Вронскому, и всякiй разъ, как Вронскiй уезжалъ изъ дома, ей казалось, что онъ видится съ княжной Сорокиной, раскаивается въ своей связи, подчиняется кознямъ матери, чтобы женить его.
Всего этаго не могла сказать Анна Вронскому, и все это производило въ немъ впечатленiе какого то таинственнаго, скрытаго отъ него возбужденiя.
№ 149 (рук. № 90).
— Здраствуй, Капитонычъ, — сказала она ему. — Я къ сыну при... — сказала она[1552] и, удержавшись на половине слова, чувствуя, что слезы вдругъ подступили ей къ горлу и съ виноватой мольбой взглянувъ на старика, она быстрымъ легкимъ шагомъ пошла на лестницу.
Перегнувшись весь впередъ и цепляясь калошами, Капитонычъ бежалъ за ней, стараясь перегнать ее.
— Учитель тамъ, можетъ, раздетъ, я скажу.
— Нетъ, не говори, — сказала Анна, тщетно стараясь удержать свое волненiе.
— Сюда, налево пожалуйте... Они теперь въ прежней диванной, — отпыхиваясь, сказалъ Швейцаръ, съ удивленьемъ чувствуя волненiе, сообщившееся и ему.
— Позвольте повременить. Я загляну, — сказалъ онъ, останавливаясь у высокой двери. — Извините, что не чисто еще. Ну, да не къ тому, — прибавилъ онъ, махнувъ рукой, чувствуя, что говоритъ вздоръ, и, прiотворивъ дверь и заглянувъ въ нее, съ умиленной улыбкой обернулся къ Анне.
— Только проснулись.
Анна не могла видеть ничего, но она слышала зеванiе. По одному голосу этаго зеванiя она узнала бы его. Это былъ его голосъ, его ротъ. Она видела этотъ ротъ, какъ онъ отворялся. Анна вошла. Сережа былъ въ постели. Онъ только что приподнялъ голову съ подушки, но еще не проснулся. Онъ зналъ, засыпая, что его ждетъ счастье имянинъ и зналъ это во все время сна. Но къ утру сонъ далъ ему такое счастiе, что теперь, на границе между сномъ и бденiемъ, онъ не зналъ, чему отдаться. Въ то время какъ Анна отворяла дверь съ одной стороны, дверь отворилась съ другой стороны, и появилась фигура Василья Лукича въ помочахъ и шитой рубашке.
— Пора вставать, Сережа, половина.... — началъ было онъ, но, увидавъ даму, закрывъ грудь руками, скрылся. Сережа поднялся съ спутанной кровати, взглянулъ было на голосъ Василiя Лукича, но, ничего не найдя на томъ месте, откуда былъ голосъ, повернулся къ другой двери, взглянулъ заспанными глазами на входившую мать, блаженно улыбнулся и опять закрылъ глаза. Въ томъ, что онъ виделъ ее передъ собою, ничего не было необыкновеннаго.
— Мальчикъ мой милый, — проговорила задыхаясь она, подходя къ нему и дотрогиваясь до его пухлой спины, ежившейся подъ тонкой рубашкой. Услыхавъ ея голосъ, онъ приподнялся, держась за спинку кровати, перегнулся къ матери, ничего не говоря, и, сонно улыбаясь, взглянулъ на нее и, опять закрывъ глаза, сталъ тянуться къ ней. Потомъ онъ перехватился пухлыми рученками отъ спинки кровати за ея плечи, прижимаясь къ ея щеке, и сталъ тереться своимъ нежнымъ личикомъ о ея[1553] мокрую отъ слезъ щеку, обдавая ее темъ милымъ соннымъ запахомъ и теплотой, которые бываютъ только у детей.
— Мама — ты, — сказалъ онъ, открывая глаза и блаженно улыбаясь. — Нынче мое рожденье. Я радъ. Я встану сейчасъ, — и онъ засыпалъ, говоря это. — Я и во сне тебя виделъ.
Анна обнимала его, трогала[1554] руками его тело, лицо[1555] и целовала его лицо, волосы, руки и не могла говорить. Слезы душили ее. Какъ ни близко она была отъ него, она все таки видела его и видела, какъ онъ выросъ и переменился безъ нея, и она узнавала и не узнавала его голыя ноги, топотавшiя въ постели, которыя теперь стали такъ велики, его шейку, его завитки волосъ на затылке, въ которые она такъ часто целовала его.
— О чемъ же ты плачешь, мама? — сказалъ онъ, совершенно проснувшись. — О чемъ ты плачешь?
И онъ самъ готовъ былъ заплакать.
— Нетъ, я не буду, — сказала она. — Я плачу отъ радости, что увидала тебя. Ну, тебе одеваться надо, — сказала она, садясь подле его кровати на стулъ, на которомъ было приготовлено платье мальчика, но не выпуская его руки. — Какъ ты одеваешься безъ меня? Какъ ты умываешься безъ меня?
— Я не моюсь холодной водой. Папа не велелъ. А Василiя Лукича ты не видала? Онъ придетъ. А ты села на мое платье! — И Сережа вдругъ расхохотался. — Мама! Душечка, голубушка! — закричалъ онъ, бросаясь опять къ ней и обнимая ее, какъ будто онъ теперь только ясно понялъ, что случилось.
Анна смотрела на него, не опуская глазъ.
— Ты теперь не уедешь отъ насъ, — сказалъ Сережа.
Но только что онъ сказалъ это, онъ покраснелъ, понявъ, что этаго нельзя было говорить.
— Нетъ, я уеду, Сережа, — отвечала Анна, не глядя ему въ глаза. — Я не могу съ вами жить. Это несчастiе, и я не могу тебе растолковать. Когда ты выростешь большой, ты...
Она хотела сказать «пожалеешь, не осудишь меня», но остановилась, не окончивъ начатую фразу. Но ей не нужно было кончать. Сережа понялъ вполне, что она хотела сказать, и ответилъ ей такъ, какъ она хотела этаго. Онъ схватилъ ея руку, которая ласкала его волосы, и, всхлипывая, сталъ прижимать ее ладонью къ своему рту и целовать ее. Пока они говорили, въ доме происходило волненiе. Василiй Лукичъ, не понимавшiй сначала, кто была эта дама, услыхавъ изъ разговора, что это была та самая мать, которая бросила мужа, про которую онъ только слышалъ, такъ какъ поступилъ въ домъ уже после нея, былъ въ сомненiи, войти ли ему или нетъ, или сообщить Алексею Александровичу. Сообразивъ все дело, онъ решилъ, что его обязанность состоитъ въ томъ, чтобы поднять Сережу въ определенный часъ, и потому ему, не обращая вниманiя на мать или кто бы это ни былъ, нужно исполнять свою обязанность. Поэтому онъ оделся, переменивъ только галстукъ, надевъ синiй, более шедшiй къ нему и употребляемый для прельщенiя дамъ. Съ дамой этой, какъ съ дамой легкаго поведенiя, могъ возникнуть романъ, и потому Василiй Лукичъ, устроивъ галстукъ и причесавшись особенно авантажно, решился войти, подошелъ къ двери и отворилъ ее. Но ласки матери и сына, звуки ихъ голосовъ и то, что они говорили, совершенно изменили настроенiе духа Василiя Лукича. Онъ вздохнулъ, покачалъ головой и затворилъ дверь. «Подожду еще 10 минутъ», сказалъ онъ себе. Между прислугой дома въ это же время происходило сильное волненiе. Все они узнали, что прiехала барыня, что Капитонычъ пустилъ ее и она теперь въ детской, а баринъ всегда въ 8 часовъ самъ заходитъ въ детскую. Корней — камердинеръ, но въ сущности главный человекъ въ доме и въ разладе барина съ барыней всегда бывшiй на стороне барина, напустился на Капитоныча, какъ онъ смелъ принимать Анну Аркадьевну. Швейцаръ отмалчивался; но когда Корней сказалъ ему, что за это согнать следуетъ, Капитонычъ подскочилъ къ нему и, махая руками, съ пеной у беззубаго рта сталъ кричать на него.
— Да вотъ ты бы раньше вставалъ да двери отворялъ. Да ту самую барыню, у которой 10 летъ служилъ, кроме милости ничего не видалъ, вытолкалъ бы въ за шею, какъ шлюху, твою жену. Ты бы про себя помнилъ, какъ барина обирать, да енотовыя шубы таскать.
— Где барыня? — перебила его вбежавшая старуха няня. — Мне Варвара сказала.
— Хоть бы вы, нянюшка, сказали, что нельзя, — сказалъ ей Корней. — Съ этимъ дуракомъ, разве его уверишь? Алексей Александровичъ сейчасъ выйдутъ, пойдутъ въ детскую. Ведь кто политику понимаютъ, какъ же встретиться.
— Ахъ, горе! Я пойду.
Когда няня вошла въ детскую, Сережа разсказывалъ матери подробности своего образа жизни. Она слышала его, впивала въ себя все жесты, интонацiи его и почти не понимала того, что онъ говорилъ. Безпокойство, сознанiе неловкости своего положенiя начинало мучать ее. Она слышала шаги Василiя Лукича, подходившаго къ двери и кашлявшаго, и слышала шаги подходившей няни. Она оглянулась и Сережа за ней.
— Няня, мама! — закричалъ Сережа, сiяя радостью.
— Барыня, голубушка, — заговорила няня, подходя къ Анне и целуя ея плечи и руки. — Вотъ Богъ привелъ радость имяниннику! Ничего то вы не переменились.
— А я не знала, что вы въ доме.
— Я не живу, я съ дочерью живу, я поздравить пришла. Анна Аркадьевна, голубушка...
Няня вдругъ заплакала и опять стала целовать ея руки. Сережа сiялъ глазами и улыбкой и, выскочивъ изъ постели, топоталъ жирными голыми ножками, подпрыгивая по ковру подле нихъ.
Те сомненiя, которыя находили на него о томъ, не сделала ли мать чего нибудь дурнаго, теперь были уничтожены въ его глазахъ той нежностью и уваженьемъ, которыя няня оказывала матери.
Но какъ разъ тутъ няня что то шопотомъ стала говорить матери, и мать вздохнула и сказала.
— Хорошо, хорошо.
— Ну, прощай, милый мой Кутикъ — (такъ звала она его ребенкомъ), — милый, милый. Такъ ты никогда не забудешь меня?
Сережа понялъ, что она прощается. Онъ хотелъ спросить, зачемъ? Но по ея лицу понялъ, что этаго нельзя спрашивать.
№ 150 (рук. № 90).
Яшвинъ опрокинулъ еще рюмку коньяку въ шипящую воду, выпилъ и всталъ, застегиваясь.
— Я обещался уехать съ Анной Аркадьевной, — сказалъ онъ, чуть улыбаясь подъ усами и показывая этой улыбкой, что онъ считаетъ неосновательными опасенiя Вронскаго. — Ты прiедешь?
— Не думаю, — отвечалъ Вронской. — Такъ завтра поедемъ вместе жеребца посмотреть. Ты заедешь?
— Ладно. А то прiезжай.
— Нетъ, мне дело есть.
— Ну такъ до завтра.
«Съ женою забота, съ не женой еще хуже, — подумалъ онъ. — А славная баба».
Вронской, оставшись одинъ, взялъ свою начатую давно ужъ толстую книгу объ искусстве, но, только прочтя первую фразу, убедился, что читать и понимать этой дребедени (какъ онъ самъ себе определилъ сужденiя автора о упадке греческаго искусства) не можетъ, и швырнулъ книгу на столъ. «Да, нынче что — четвергъ, абонементъ? Да, Егоръ съ женой тамъ, и мать, вероятно. Что бишь нынче? Аида. Это значитъ весь Петербургъ тамъ».
№ 151 (рук. № 90).
Онъ вошелъ по покатому ковру въ то время, какъ певица, блестя обнаженными плечами, атласомъ и брилiянтами, нагибалась, улыбаясь, съ помощью тенора, державшаго ее за руку, собирала неловко перелетавшiе черезъ рампу букеты, и какой то господинъ съ рядомъ въ середине блестевшихъ помадой волосъ и длинными руками тянулся черезъ рампу съ какой то вещью. Воины и поселяне стояли съ голыми руками и обтянутыми ногами и, оборачиваясь въ 3/4 на публику, перешептывались. Капельмейстеръ на своемъ возвышенiи помогалъ передавать и оправлялъ свой белый галстукъ. Музыканты отирали платками потъ, въ ложахъ, въ партере блестевшiя нарядами дамы и редкiе мундиры и сюртуки, въ райке поддевки и пиджаки — все шевелились, хлопали и кричали. Люстры и газовые рожки въ бронзовыхъ подобiяхъ свечей ярко горели. Вронскiй вошелъ въ середину партера и, остановившись, сталъ оглядываться. Все, что онъ виделъ, было такъ знакомо ему, что онъ не виделъ уже общаго, но въ этомъ общемъ внешнемъ благоприличiи и порядке и блеске, въ этой тысячной толпе онъ виделъ и чувствовалъ только отношенiя десятковъ близко знакомыхъ ему лицъ его круга, и онъ чувствовалъ отношенiя этихъ лицъ между собой. Нынче, менее чемъ когда нибудь, онъ обратилъ вниманiе на певицу, на сцену, на этотъ шумъ, который, онъ зналъ, ничего другаго не выражалъ, какъ радость о томъ, что есть предлогъ удовлетворить своей потребности пошуметь, ни на все те обычныя лица, несмотря на то что они переменяются, всегда составляющiя одинъ и тотже составъ театра.
сидеть не въ 1-мъ ряду, другихъ, залезающихъ не въ свой 1-й рядъ только для того, чтобы быть тамъ, где Серпуховской. Теже были разбросанные по разнымъ рядамъ и въ сталяхъ знакомые настоящiе люди между толпою Богъ знаетъ кого, съ бородами или совсемъ безъ перчатокъ или въ Богъ знаетъ какихъ перчаткахъ, людей, на которыхъ всегда бывало досадно Вронскому за то, что они тоже позволяли себе какъ то по своему любить оперу и певицу и тоже разсуждать объ этомъ. Въ сталяхъ были известныя дамы изъ магазиновъ, вероятно, и разныя несчастныя, которыя тоже воображали, что они дамы. Наверху, какъ и всегда, отъ райка до бельэтажа толпилось тоже знакомое стадо, и наконецъ въ бельэтаже и бенуаре, тоже какъ и всегда, была обычная публика. Были эти дамы полусвета, кое где были дамы банкировъ, купцовъ, были эти обычные, Богъ знаетъ кто, прiехавшiе изъ деревень и задающiе праздникъ налитымъ кровью имянинницамъ или невестамъ барышнямъ съ красными руками, съ какими то офицерами въ задахъ ложи, которые старались, очевидно, что то представлять изъ себя, что то доказать. И наконецъ во всей этой толпе было ложъ 12, 15, въ которыхъ были настоящiе и въ которыхъ сидели люди и женщины все одинаково равнодушные ко всему остальному и занятые собою, своими интересами дня. И это были оазисы, въ которыхъ была жизнь, на которые Вронскiй обратилъ вниманiе и съ которыми онъ тотчасъ же вошелъ въ сношенiя, не выходя еще изъ партера. Актъ кончился, когда онъ вошелъ, и потому онъ, не заходя въ ложу брата, прошелъ до перваго ряда и остановился у рампы съ Серпуховскимъ, который, упираясь ногами въ рампу, издалека увидавъ его, звалъ его къ себе улыбкой.
Вронскому стоило только оглядеть эти оазисы ложи, направленiя взглядовъ, выраженiе лицъ, стоило заметить вниманiе, которое обращали на него, стоило только обменяться двумя словами при встрече и заметить молчанiе, установившееся между двумя говорившими до его прихода, чтобы понять, какой нынче былъ общiй интересъ всего этаго его круга, и что интересъ этотъ былъ, съ одной стороны, новый объявившiйся женихъ известной девушки, который почти пьяный сиделъ въ ея ложе. Вронскiй зналъ, что этотъ скандальный бракъ съ человекомъ, изуродованнымъ несчастной болезнью и пьянымъ, на который согласились родители, потому что отецъ жениха былъ въ большой силе, теперь, когда въ первый разъ женихъ явился въ публике съ невестой, очень занималъ высшiй кругъ; но онъ виделъ, что интересъ, возбужденный появленiемъ Анны, былъ еще сильнее и что все улыбки, шутки, пожатiя плечъ, выраженiя негодованiя — все относилось къ ней.
№ 152 (рук. № 90).
— Благодарю васъ, — сказала она, взявъ въ маленькую руку въ высокой перчатке поднятую Вронскимъ афишу и съ удивленiемъ взглянувъ на отворявшуюся дверь ложи, впустившую Лизу. Густая краска покрыла ея лицо и шею; она поняла чувство Лизы, которая пожалела и, быстро вставъ, пошла ей навстречу, но попросила ее сесть сзади ложи, не выходя на светъ. — Да, я недавно прiехала и скоро уезжаю. Ваши дети здоровы? — говорила Анна. — Я хотела... я... — Она не могла договорить, слезы задушили ея голосъ.
Лиза сделала, какъ будто она не заметила ея волненiя, и, поговоривъ съ ней о театре и Риме, не словомъ не упомянувъ о своемъ девере, такая же спокойная и холодная, какъ всегда, вышла отъ нея.
Прiехавъ домой, она долго не снимала своего тяжелаго платья и не позволяла себе думать о томъ, что было. Она ждала Вронскаго, чтобы при немъ думать и сказать ему все, что она думаетъ и чувствуетъ. Ей казалось сначала, что онъ, одинъ онъ былъ виноватъ во всемъ. Зачемъ онъ не поехалъ съ нею, зачемъ онъ не подошелъ къ ней? Зачемъ онъ не отговорилъ ее ехать? Но прошли полчаса, онъ не ехалъ, и она стала думать о томъ, что было.
Вспоминая теперь, она не могла понять самое себя. Какъ? какимъ путемъ могла она решиться поехать — поставить себя въ это ужасное положенiе? Она Богъ знаетъ кто — неприлично сидеть съ ней рядомъ, вспоминала она. Она, стало быть, une femme entretenue.[1556]
«Но все таки какъ онъ смелъ это думать. Какъ жалости у него не было. Какъ онъ не понялъ моихъ страданiй. Я сделала это потому, что я не знаю, любитъ ли онъ меня. Я хотела испытать его любовь. Онъ не долженъ былъ довести меня до этаго. Если бы онъ любилъ, какъ я. Если бы онъ любовался мной, какъ я любовалась имъ тутъ въ театре, каждымъ жестомъ его, улыбкой, какъ онъ стоялъ у рампы съ Серпуховскимъ. Но вотъ шаги; верно, онъ. Если бы онъ былъ тутъ, разве я страдала бы, разве я бы могла думать объ униженiи? Что все эти слова, когда онъ тутъ и его любовь моя. Нетъ, это не онъ, но теперь онъ скоро придетъ».
Она сняла платье, переоделась и ждала его, но его не было. Все она продала за его любовь, и этой любви не было, если онъ могъ оставить ее въ такую минуту. И усумнившись въ его любви, все униженiе ея положенiя представилось ей во всемъ ужасе. И онъ былъ виноватъ въ этомъ, и она то ненавидела, то любила его.
— Зачемъ вы пришли. Между нами все кончено.
И она разрыдалась слезами стыда и отчаянiя. Слезы ея сразу покорили его. Онъ просилъ прощенiя, онъ во всемъ считалъ виноватымъ себя. Онъ умолялъ ее верить въ свою любовь. И те слова уверенiя въ любви, которыя ему казались такъ пошлы, что онъ въ сомненiи выговаривалъ эти слова, она впивала въ себя и чувствовала, что одни эти слова могутъ дать ей силы жизни. Это была ихъ первая ссора. Ссора заглушила все то, что было поводомъ къ ней. Пребыванiе въ Петербурге казалось имъ, особенно Анне, дурнымъ сномъ, и они поехали въ деревню какъ вновь влюбленные, радуясь на свое счастье.
Примечания
1520. съ целью раздела, Вронскiй былъ у брата и часто виделся съ нимъ. Братъ прiезжалъ и къ нему въ <большое отделенiе> небольшой номеръ въ нижнемъ этаже лучшей Петербургской гостинницы, которую онъ занималъ. Само собою разумеется, что светъ былъ открытъ для Вронскаго, но онъ чувствовалъ, что всякiй шагъ его одного въ свете только больше закрываетъ двери света для Анны. Онъ зналъ,
1521. Зачеркнуто: Вронскiй и былъ вместе съ нимъ наверху въ большомъ отделенiи, которое занимала Анна.
Зач.: ничего не понялъ изъ того, что говорилъ Алексей, кроме того,
1523. Зач.:
1524. Зач.: съ Серпуховскимъ
1525. Къ ней же прiехали изъ мущинъ только Тушкевичъ, близкiй человекъ княгини Бетси, и Облонскiй, петербургскiй двоюродный братъ Анны.
1526. Зач.: Кроме того что она мучалась своимъ одиночествомъ, онъ зналъ, что ей нужны были отношенiя съ равными себе женщинами, и онъ возлагалъ въ первое время большiя надежды на невестку Лизу. Ему
Зачеркнуто: Лиза уже наверно
1528. Зач.:
1529. Зач.: заметивъ, что она избегаетъ этого разговора, онъ
1530. спокойно, но твердо сказала ему:
1531. Зач.: какъ совершенно права была Лиза.
1533. Зачеркнуто: После этихъ отношенiй съ невесткой Лизой и съ княгиней Бетси Вронскiй и Анна поняли то, что они и знали прежде, — что светъ совершенно закрытъ для нихъ. То, что мущины, братъ Вронскаго и друзья, ездили къ нимъ, только очевиднее и болезненнее высказывало имъ ихъ отверженность. Самыя ничтожныя слова и обстоятельства мучительно действовали на нихъ. <То, что когда разговоръ склонялся къ служебнымъ переменамъ, въ которыхъ Алексей Александровичъ участвовалъ, разговаривающiе замолкали, то, что женатые знакомые никогда не говорили о своихъ женахъ, то, что предложенiе ложи бель-этажа или ужина въ гостиннице, которыя казались бы прежде самыми легкими, невинными удовольствiями, ужасали ее и Вронскаго по тому сходству съ известными женщинами, которое это могло бы вызвать.
Самое, казалось, не имеющее къ вопросу о свете отношенiя дело туалета вызывало въ Анне самыя мучительныя соображенiя опять по возможности сходства.>
<такихъ, въ которыхъ бы не было упоминанiя о томъ, о чемъ нельзя говорить,> и, очевидно, были осторожны, былъ намекъ. Въ томъ, что женатые знакомые, точно сговорившись, никогда не говорили о своихъ женахъ, былъ намекъ. Въ томъ, что никто не предлагалъ Анне ехать въ театръ слушать новую знаменитость, былъ намекъ.
Ногъ нельзя было вытянуть, и оба чувствовали судороги. Казалось бы, проще всего было уехать изъ Петербурга, не дожидаясь конца раздела, но Анна, какъ бы нарочно, чтобы помучать себя, объявила, что она не уедетъ, не кончивъ раздела и не увидавъ сына.
1534. Зачеркнуто: ни Вронскому, ни Анне,
Зач.: этаго, хотя онъ и виделъ, что она страдала.
Встретившись на улице съ полусветской прежней знакомой девицей Данаевой, имевшей скабрезную исторiю и нигде уже не принимаемой, Анна часто звала ее къ себе. Она приглашала тоже мущинъ и какъ будто искала общества.
1536. Данаева, подкрашивающая себе глаза, была похожа на дурныхъ женщинъ.
1537. Зач.: и занимавшейся какимъ-то журналомъ,
Зач.: Но Вронскiй ошибался. Анна видела все это и видела гораздо больше того, что виделъ Вронской. Она страдала всякую минуту и, какъ нарочно, искала техъ условiй, въ которыхъ она должна была страдать.
1539. Зачеркнуто:
1540. Зач.: <Анна говорила себе, что все это пустяки и не мешаетъ ея счастью. Но легко было сказать, что все это пустяки, но не легко было жить безъ этихъ пустяковъ. Кроме той любви, за которую она продала это презренное общественное положенiе, и той любви, которую она имела вполне и которую она мучительно ценила,> и чувствовалось, что она что то скрывала.
1541. не могло быть въ Петербурге. Ноги нельзя было протянуть, и она чувствовала мучительныя судороги, но не сознавалась въ этомъ, и чувствовала, какъ она становилась раздражительна. Даже любовь ея къ сыну, потребность видеть его выражалась въ ней не нежностью, но раздражительностью и осужденiемъ то Алексея Александровича, который, не любя, взялъ отъ нея сына, то графини Лидiи Ивановны, которую она всегда считала невольно неестественною и фальшиво холодной энтузiасткой.
1542. Зачеркнуто: не потому, какъ она неискренно писала въ письме Лидiи Ивановне, что она не хотела огорчить его, но
Зач.: ей самой было это непрiятно. Она имела
1544. Зач.:
1545. Зачеркнуто: особенно раздражительна
1546. раздражительной, какъ прежнiе дни,
1547. Зач.: послала лакея просить къ себе Вронскаго.
Зачеркнуто: можетъ быть,
1549. Зачеркнуто:
— Если вы едете въ театръ, то надо послать за ложей, — сказалъ ей Вронской, глядя на нее.
— Разумеется, еду. После итальянскихъ оперъ надо отдохнуть. Вы не поверите, какъ они плохи.
— Такъ послать?
— Пожалуйста. Вы поедете со мной, — сказала она Греве. — Вы, верно, ничего не понимаете въ музыке.
— Совершенно ничего.
— Это самые прiятные товарищи. Знатоки музыки въ опере сделаны для того, чтобы отравлять прелесть музыки. Прощайте. Передайте княгине, что я очень, очень жалею не видеть ее. До свиданья. Вы тоже въ опере?
1550. [был очень мил,]
1551. [Это была неудача,]