Лев Толстой: Варианты к "Анне Карениной". Страница 4

[336]Занимая 2-й годъ место начальника въ Москве, онъ пользовался общимъ уваженiемъ сослуживцевъ, подчиненныхе, начальниковъ и всехъ, кто имелъ до него дело. Главный даръ[337] князя Мишуты, заслужившiй ему это общее уваженiе, состоялъ, кроме мягкости и веселаго дружелюбiя, съ которымъ онъ относился ко всемъ людямъ, преимущественно въ полной безстрастности и совершенной либеральности, состоящей не въ томъ, чтобы строже судить сильныхъ и богатыхъ, чемъ слабыхъ и бедныхъ, но въ томъ, чтобы совершенно ровно и одинаково относиться къ обоимъ.

[338]Князь Мишута, не считавшiй себя совершенствомъ, былъ исполненъ снисходительности ко всемъ. И этимъ онъ нравился людямъ, имевшимъ до него дело. Кроме того, онъ умелъ ясно, легко и кратко выражать свои мысли письменно и изустно, и этимъ онъ былъ дорогъ для сослуживцевъ.

Войдя въ Присутствiе, Князь Мишута кивнулъ, проходя, головой почтительному швейцару, поздоровался съ Секретаремъ и товарищами[339] и взялся за дело. «Если бы они знали только, — думалъ онъ, когда Секретарь, почтительно наклоняясь, поднесъ ему бумаги, — какимъ мальчикомъ виноватымъ былъ нынче утромъ передъ женой ихъ[340] Начальникъ».

Просидевъ заседанiе и отделавъ первую часть делъ, Степанъ Аркадьичъ, доставая папиросницу, шелъ въ кабинетъ, весело разговаривая съ товарищемъ по службе объ сделанной ихъ другимъ товарищемъ и исправленной ими ошибке, когда швейцаръ, заслоняя своимъ теломъ входъ въ дверь и на носу входившаго затворяя ее, обратился къ Степану Аркадьичу:

— Господинъ спрашиваютъ ваше превосходительство.

Степанъ Аркадьичъ былъ еще Надворный Советникъ, но занималъ место действительнаго Статскаго Советника, и потому его звали Ваше Превосходительство.

— А! — радостно вскрикнулъ Степанъ Аркадьичъ. — Проси въ кабинетъ.

— Это[343] Костя[344] Ленинъ. Знаете: сынъ Николая Федорыча.

— Онъ? Онъ везде — въ Москве и въ деревне, что-то усовершенствуетъ — народъ что-то изучаетъ. Но прекрасный малый. Мы съ нимъ и по охоте друзья, да и такъ я его люблю, — говорилъ Степанъ Аркадьичъ съ темъ обычнымъ заочнымъ пренебреженiемъ, съ которымъ все обыкновенно говорятъ о людяхъ, къ которымъ лично мы относимся иногда не только не пренебрежительно, но подобострастно.

<Съ[345] Ленинымъ, когда онъ вошелъ, Степанъ Аркадьичъ обращался тоже не съ темъ пренебреженiемъ, съ которымъ онъ говорилъ; и если не съ подобострастiемъ, котораго и не могло быть, такъ какъ Ордынцевъ былъ летъ на 5 моложе Степана Аркадьича, но съ уваженiемъ и видимой осторожностью, которую, очевидно, вызывало съ разу бросающiеся въ глаза чувствительность, застенчивость и вообще несоразмерное самолюбiе[346] Ленина. Ордынцевъ былъ красивый молодой человекъ летъ 30[347] съ небольшой черной головой и необыкновенно хорошо сложенный. Все въ его походке, постановке груди и движенiи рукъ говорило о большой физической силе и энергiи.

— Здраствуй, любезный другъ, ужасно радъ тебя видеть, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, обнимая его.> — Ужасно, ужасно радъ всегда, а особенно теперь, — сказалъ онъ съ ударенiемъ, — тебя видеть. И спасибо, что отъискалъ меня здесь — въ этомъ вертепе; знаю твое отвращенiе ко всему административно, судебно, государственно и т. д. Ужъ извини меня за это, — и[348] князь Мишута сталъ смеясь застегивать мундиръ, какъ будто желалъ скрыть крестъ на шее.

Лицо Ленина,[349] все подвижное, выразительное, сiяло и удовольствiемъ и неудовольствiемъ за то, что швейцаръ грубо остановилъ его, и сдержанностью при виде чужихъ лицъ, товарищей[350] Облонскаго.

— [351]Мое отвращенiе, съ чего ты взялъ? Смешно мне иногда, — сказалъ онъ, оглядываясь на чужiя лица.

— Да позвольте васъ познакомить: нашъ товарищъ[352] Никитинъ, Шпандовскiй — Константинъ Дмитричъ Левинъ — гимнастъ и двигатель <— Степанъ Аркадьичъ подчеркнувъ произнесъ это слово —>, а главное, мой другъ Константинъ Николаичъ[353] Ленинъ — и мировой судья и земскiй деятель.

И тотчасъ же Степану Аркадьичу заметно было, что этотъ тонъ шуточной рекомендацiи не понравился[354] Ленину, и онъ поспешилъ поправить, взялъ его за пуговицу. Ордынцевъ нахмурился и, какъ бы освобождаясь отъ чего-то, выпрямилъ грудь.

— Очень радъ, — сказалъ онъ сухо, подавая руку Борисову и не глядя на него.

— А вотъ что. Въ 4 часа я свободенъ. Давай обедать. Где я найду тебя?

— Въ Зоологическомъ саду, я тамъ выставилъ скотину.

— Ну, и отлично. Я заеду за тобой. Ну что же, хорошо идутъ дела?

— Да посиди же, покури. Да ты не куришь, ну такъ посиди немножко. Какъ щука на мели; тебе, я вижу, тяжело.

— Да и что отрывать васъ отъ вашихъ важныхъ государственныхъ делъ.

[355]— Ты видишь, какъ у насъ хорошо и удобно. A тебе противно.

— Не противно,[356] напротивъ, — внушительно сказалъ онъ улыбаясь.

— Да такъ, я уверенъ, что если бы ничего этаго не было, никакой разницы бы не было. Я уверенъ, что настоящая жизнь и движенiе не здесь, а у насъ въ глуши.

Речь его перебилъ вошедшiй Секретарь съ бумагами. Секретарь съ развязной почтительностью и съ некоторымъ общимъ секретарскимъ сознанiемъ своего превосходства подошелъ къ Алабину и сталъ подъ видомъ вопроса объяснять какое-то затрудненiе.[357] Князь Мишута, не дослушавъ, перебилъ Секретаря и, кратко объяснивъ ему, въ чемъ дело, отодвинулъ бумаги, сказавъ:

— Не понимаю, не понимаю, — сказалъ Левинъ, — какъ ты, честный, хорошiй человекъ, можешь служить.

— Т. е. ты думаешь, что у меня есть недостатокъ чего-то.

— Можетъ быть, и да, — весело засмеявшись, сказалъ Левинъ.

— Ну, хорошо, хорошо, погоди еще, и ты придешь къ этому. Хорошо, какъ у тебя 3000 десятинъ въ Ефремовскомъ уезде да такiе мускулы и свежесть, какъ у 12-летней девочки, а придешь и къ намъ.

[362]— Нетъ, ужъ я эту штуку кончилъ совсемъ, любуюсь на твое величiе и горжусь темъ, что у меня другъ такой великiй человекъ, и больше ничего. А моя общественная деятельность кончена.

— Ну, что Княгиня и Княжна, — сказалъ онъ и тотчасъ же покраснелъ.

— Здоровы, все тоже. Ахъ, какъ жаль, что ты такъ давно не былъ.

— Поговоримъ после. Да ты зачемъ собственно прiехалъ?

— Ахъ, тоже поговоримъ после, — до ушей покрасневъ, сказалъ Левинъ.

— Ну, хорошо. Такъ вотъ что, — сказалъ Мишута, — я бы позвалъ къ себе, но жена уехала къ своимъ обедать. Но завтра прiезжай вечеромъ къ теще. Они по старому[363] по четвергамъ принимаютъ. А нынче вотъ что. Да. Если ты хочешь ихъ видеть, оне наверно нынче въ Зоологическомъ саду отъ 4 до 5. Кити на конькахъ катается. Ты поезжай туда, а я заеду и вместе куда нибудь обедать.

— Мое почтенье, — весьма низко и сухо кланяясь, обратился[364] Ленинъ къ[365] Никитину и Шпандовскому съ темъ дерзкимъ, крайне учтивымъ тономъ, который показываетъ, что я васъ знать не хочу, но прощаюсь съ вами потому, что, хотя я противъ своей воли познакомился съ вами, я благовоспитанный человекъ.

— Смотри же ты, ведь я знаю, забудешь или вдругъ уедешь въ деревню, — смеясь прокричалъ князь Мишута.

— Очень странный господинъ, — сказалъ[366] Шпандовскiй, когда[367] Ленинъ вышелъ.[368]

— Да,[369] но золотое сердце,[370] — сказалъ Князь Мишута. — И представьте, ему 29—30 летъ, онъ какъ красная девушка,[371] да, да, какъ красная девушка, a вместе съ темъ полонъ жизни.

<— Да вотъ, говорятъ, жениховъ въ Москве нетъ: свежъ, уменъ, образованъ и тысячъ 15 доходу; только немножко, — онъ помахалъ пальцами передъ собой.[372]

Степанъ Аркадьичъ думалъ именно о томъ, что давно ужъ онъ замечалъ, какъ Ордынцеву нравилась его свояченица Кити Щербацкая, и что краска, бросившаяся ему въ лицо, когда онъ спросилъ о ней, не показываетъ ли то, что онъ теперь прiехалъ въ Москву съ намеренiемъ сделать предложенiе, чего давно ждали ужъ все въ семье Щербацкихъ. «Хорошо бы было, — думалъ Степанъ Аркадьичъ, — и Долли этаго желаетъ, и, можетъ быть, если бы это случилось, подъ веселую руку и я бы помирился съ ней. Да и славная партiя. И нельзя ли у него занять. Ахъ, непрiятно! У прiятелей, которыхъ я люблю, не люблю занимать, потому что не отдашь и тогда испортишь дружбу».>

— Да, батюшка, — сказалъ онъ вслухъ, — вотъ счастливчикъ, все впереди, и силы сколько.

— Да скверно, плохо, — сказалъ[373] Князь Мишута, которому натощакъ передъ едой приходили всегда на короткое время мрачныя мысли,[374] и поспешилъ приступить къ завтраку.

Около катка играла музыка. Съ горъ катались въ салазкахъ, въ креслахъ и на конькахъ, теснясь на лестнице и у входовъ. Молодцы катальщики измучались, скатывая и втаскивая салазки. Олени самоедовъ катали любителей. Ha катке кружились дети, юноши, взрослые и несколько дамъ. Везде стояли рамки нарядныхъ зрителей въ соболяхъ и бобрахъ. По всемъ домикамъ зверинцевъ и птичниковъ толпились зрители. У подъезда стояли сотни дорогихъ экипажей и извощиковъ. Стояли жандармы. За прудомъ, рядомъ съ медведями и волками, въ вновь построенныхъ домикахъ, были выставки.>

[375]Степанъ Аркадьичъ ужъ находился въ полномъ заблужденiи сна жизни. Лицо его сiяло, какъ и его шляпа и какъ утреннее солнце на инее, покрывавшемъ деревья.

— Зайдемъ на катокъ къ нашимъ — и обедать. Где хочешь?

— Мне все равно. Ты знаешь, что для меня гречневая каша вкуснее всего; а такъ какъ ее нетъ ни въ Эрмитаже ни въ Новотроицкомъ, то мне все равно.

— Ну, такъ въ Эрмитажъ, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, вспоминая, что въ Новотроицкомъ будутъ просить долгъ. — А Красавцева взять? Онъ милый малый.

— Если можно не брать, то лучше, — сказалъ Ордынцевъ улыбаясь.

— Можно и не брать. А Толстая [?] давно ли? А какова Собещанская? Прелестна. Что же Добре? Продулся? Завтра будешь обедать?

— А, Наталья Дмитрiевна, и вы пришли посмотреть коровъ. Вотъ рекомендую — Ордынцевъ, скотоводъ.

Такъ переговаривался, раскланиваясь, Степанъ Аркадьичъ на право и на лево. И Ордынцевъ, къ удивленiю, замечалъ, что на всехъ лицахъ, съ которыми говорилъ Алабинъ, отражалась таже ласковость, что и на лице Алабина.

На катке стояла толпа зрителей, и каталось человекъ 15.[376] Онъ остановился, чтобы оправиться, и, когда уже подошелъ къ ступени, увидалъ ее. Она была въ суконной, обшитой барашкомъ шубке, въ такой же шапочке. Онъ узналъ ее не по тонкому стану, какого не было у другой женщины, не по длинной грацiозной шее, не по маленькой головке съ белокурой тяжестью волосъ, не по ножкамъ, тонкимъ и грацiознымъ, въ высокихъ ботинкахъ, не по[377] спокойной грацiи движенiй; но онъ узналъ ее по трепету своего сердца, когда глаза его остановились на ней. Онъ сошелъ внизъ и, поздоровавшись съ стоявшимъ у катка двоюроднымъ братомъ ея Гагинымъ, сталъ подле него.[378] Она каталась на противуположномъ конце и, тупо поставивъ ножки одну за другой, видимо робела, катясь на повороте навстречу отчаянно размахивавшему руками и пригибающемуся къ земле мальчику. Она каталась одна, но видно было, что все, кто былъ на катке, видели и помнили ее и, насколько приличiе позволяло, все смотрели на нее и желали ея взгляда. Она вынула левую руку изъ муфты и держала ее на одной правой руке. Она улыбалась своему страху. Потомъ, узнавъ, вероятно,[379] Левина, она сделала быстрое движенiе стегномъ и подбежала, катясь прямо къ[380] брату и хватаясь за него рукой и вместе съ темъ съ улыбкой кивая[381] Левину.[382]

было покрыто румянцемъ, глаза светились больше чемъ оживленiемъ физическаго движенья. Они светились счастьемъ.

— Давно ли вы здесь? — сказала она, подавая[383] Левину узкую въ темной перчатке руку. — Ахъ, благодарствуйте.

Она уронила платокъ изъ муфты, который поднялъ[384] Левинъ, краснея и не отвечая. Она отвернулась оглядываясь.

— Ахъ да. Я вчера прiехалъ. Я не думалъ васъ найти здесь. Я не зналъ, что вы катаетесь, и прекрасно катаетесь, — прибавилъ онъ.

— Ваша похвала особенно дорога. Здесь про васъ преданье осталось, что вы лучшiй конькобежецъ. И съ горы какъ то задомъ.[385]

— Да, одно время, когда былъ Американецъ [?], я имелъ страсть...

— Ахъ, какъ бы мне хотелось васъ посмотреть.[386]

Левинъ улыбался и чувствовалъ, что глупо улыбается.

Къ[387] Левину и Кити подбежалъ, ловко остановившись, молодой человекъ Московскаго света, которого оба знали.

— Вотъ я прошу побегать, — сказала она ему по французски.

— Ахъ, пожалуйста, тутъ гадость коньки, возьмите мои безъ ремней, очень хороши.

— Да я не заставляю себя просить, но, пожалуйста, не ждите отъ меня ничего, а позвольте просто съ вами побегать.

[388]— Какъ хотите, — отвечала Кити, и вдругъ, какъ бы солнце зашло за тучи, лицо Кити утратило всю ласковость и заменилось строгимъ, холоднымъ выраженiемъ, и[389] Левинъ узналъ эту знакомую игру ея лица, когда она делала усилiе мысли. На гладкомъ мраморномъ лбу ея чуть какъ бы вспухли морщинки.

— Пойдемте еще кругъ, — обратилась она къ молодому человеку, подавая ему руку, и опять задвигались стройныя ножки.

— А коньки хотите мои? — сказалъ молодой человекъ.

— Давно не бывали, Николай Константиновиче, сударь, — говорилъ катальщикъ, навинчивая ему коньки. — После васъ нету. Хорошо ли будетъ?

«Что значитъ эта перемена? — думалъ Ордынцевъ. — Боялась она слишкомъ обрадовать меня, или я дуракъ и смешонъ.[390] Да, онъ говоритъ, съ радостью пойдетъ, — думалъ онъ про слова брата. — Ему хорошо говорить, не видя ее. Но разве можетъ такая женщина любить меня, съ моимъ лицомъ и моей глупой застенчивостью. Я сейчасъ былъ точно дуракъ или хуже, точно человекъ, знающiй за собой много дурнаго».

— Готово, сударь. Покажите имъ, какъ бегать надо.

Но давно не бегавши, после своихъ непрiятностей дома, это стоянiе на конькахъ, это летящее ощущенiе, сознанiе силы, воспоминанiе веселости, которую онъ испытывалъ всегда на конькахъ, возбудили его, онъ сделалъ два сильныхъ шага и какъ будто по своей воле полетелъ на одной ноге по кругу и догналъ Кити и, съ трудомъ удерживаясь, потихоньку пошелъ с ней рядомъ

— Ведь вотъ ничего особеннаго не делаетъ, a совсемъ не то, что мы грешные.

Но чемъ больше онъ ходилъ, темъ больше оживлялся,[391] забывалъ удерживаться и сталъ естествененъ и красивъ въ своихъ движенiяхъ.

Она ничего на сказала, но посмотрела на него.

Все смотрели на него и скоро увидали, какъ онъ, нагнувшись напередъ, на одной ноге скатился за дилижаномъ и смеясь прибежалъ на кругъ.

— Ну вотъ все штуки показалъ, — сказалъ онъ.

Онъ сталъ еще веселее и оживленнее отъ движенiй; но на лице Кити вдругъ опять остановилась холодность.

«Да, я воображаю, какъ я глупъ и смешонъ, щеголяя своими ногами», подумалъ онъ, и опять ему стало стыдно и безнадежно.

Кити подбежала[393] къ скамейке и кликнула катальщика подкрепить конекъ.[394] Левинъ хотелъ взять въ руки ея ножку; но она решила, что не стоитъ того, и побежала въ домъ снимать коньки.[395] Левинъ снялъ и свои и, выходя, встретилъ ее, когда она мелкимъ шажкомъ переходила черезъ ледъ, и подалъ ей руку до дорожки.

— Четверги, нынче, какъ всегда, мы принимаемъ, — сказала она сухо. — Скажите, пожалуйста, Мише, вы съ нимъ, чтобъ онъ прiехалъ къ намъ нынче. Да вотъ и онъ самъ.[397]

Действительно, Князь Мишута въ оживленномъ разговоре съ известнымъ кутилой Стивой Красавцевымъ, съ шляпой на боку и съ развевающимися и сливающимися съ седымъ бобромъ бакенбардами, блестя звездочками глазъ, смеясь и кланяясь направо и налево всемъ знакомымъ, какъ олицетворенiе спокойствiя душевнаго и добродушнаго веселья, шелъ имъ навстречу.

— Да, поедемъ, — уныло отвечалъ Левинъ, провожая глазами садившуюся въ карету красавицу.

— Ну, въ Англiю, — сказалъ Князь Мишута, выбравъ Англiю потому, что онъ въ ней былъ менее всего долженъ.

— У тебя есть извощикъ? Ну, и прекрасно, а то я отпустилъ карету. Не взять ли Красавцева? Онъ добрый малый. Ну, не возьмемъ, какъ хочешь. Что ты унылый? Ну, да переговоримъ.

И они сели на извощика. Всю дорогу они молчали. Левинъ, сдавливаемый всю дорогу на узкомъ сиденьи толстымъ теломъ Князя Мишуты, думалъ о томъ, говорить ли и какъ говорить съ Княземъ Мишутой о его свояченице, а Князь Мишута дорогой сочинялъ menu обеда.

— Ты ведь любишь тюрбо? — сказалъ онъ ему, подъезжая.

лице и во всей фигуре[400] Князя Мишуты, когда онъ снималъ пальто, въ шляпе на бекрень вошелъ въ столовую и отдавалъ приказанья липнувшимъ за нимъ Татарамъ во фракахъ и съ салфетками и когда онъ кланялся на право и на лево и тутъ нашедшимся знакомымъ и подошелъ къ буфету и мило по французски пошутилъ съ француженкой въ эквилибристическомъ шиньоне и всей казавшейся составленной изъ poudre[de] riz, vinaigre de toilette[401] и лентъ и кружевъ.

— Сюда, Ваше Сiятельство, пожалуйте, здесь не обезпокоятъ Ваше Сiятельство, — говорилъ особенно липнувшiй старый, светлый Татаринъ.

— Пожалуйте шляпу, Ваше Сiятельство, — говорилъ онъ[402] Левину, въ знакъ почтенiя къ[403] Князю Мишуте ухаживая и за его гостемъ.

И мгновенно растеливъ еще свежую скатерть на кругломъ столе подъ бронзой и передъ бархатными стульями и диванами и между зеркалами, со всехъ сторонъ отражавшими красивое, сiяющее, красноватое лицо[404] Князя Мишуты, унылое[405] будничное лицо Левина и вьющуюся фигуру Татарина съ его белымъ галстукомъ, широкимъ тазомъ и разветвляющимися на заду фалдами фрака.

— Пожалуйте, — говорилъ Татаринъ, подавая карточку и не обращая вниманiя на звонки изъ-за двери. — Если прикажете, Ваше Сiятельство, отдельный кабинетъ сейчасъ опростается, — говорилъ онъ. — Князь Голицынъ съ дамой. Устрицы свежiя получены.

— А, устрицы. — Князь Мишута задумался. — Не изменить ли планъ, Левинъ?[406]

Онъ остановилъ[407] палецъ на карте, и лицо его выражало напряженiе мысли.

— Такъ чтожъ, не начать ли съ устрицъ, а потомъ ужъ и весь планъ изменить, Левинъ?

— Мне все равно. Мне лучше всего щи и каша; но ведь здесь нетъ.

— Каша а ла Рюсъ. Прикажете? — сказалъ Татаринъ, нагибаясь надъ Левинымъ.

— Нетъ, без шутокъ, что ты выберешь, то и хорошо.[408] Я побегалъ на конькахъ, и[409] есть хочется. И не думай, — прибавилъ онъ, заметивъ грустное выраженiе на лице Облонскаго, — чтобъ я не оценилъ твой выборъ. Я съ удовольствiемъ поемъ хорошо.

— А, ну это такъ, — повеселевъ сказалъ Мишута. — Ну, такъ дай ты намъ, братецъ ты мой, устрицъ 5 дюжинъ, супъ съ кореньями.

— Принтаньертъ, — подхватилъ Татаринъ, но Степанъ Аркадьичъ, видимо, не хотелъ ему доставлять удовольствiя называть по французски кушаньи.

— Съ кореньями, знаешь? Потомъ Тюрбо подъ густымъ соусомъ, потомъ... Ростбифу, да смотри, чтобъ хорошъ былъ, — да этихъ каплуновъ, ну и консервовъ.

Татаринъ, вспомнивъ манеру Степана Аркадьича не называть по карте, не повторялъ всякiй разъ за нимъ, но доставилъ себе удовольствiе повторить весь заказъ по карте:

— Тюрбо, Сосъ бомарше, Poularde à l’estragon, Macedoin[e] du fruit.

И тотчасъ, какъ на пружинахъ, положивъ одну переплетенную карту, подхвативъ другую — карту винъ, понесъ ее къ Мишуте.

— Какъ, сначала? А впрочемъ правда, пожалуй.[411] Ты любишь Oeil de Perdrix?[412] Ну, такъ этой марки[413] къ устрицамъ подай, а тамъ видно будетъ.

И Татаринъ съ развевающимися фалдами надъ широкимъ тазомъ полетелъ и черезъ пять минутъ влетелъ съ блюдомъ открытыхъ устрицъ съ шаршавыми раковинами и съ бутылкой.[414]

Князь Мишута перекрестился маленькимъ крестикомъ надъ жилетной пуговицей, смявъ крахмаленную салфетку, засунулъ ее себе за жилетъ и взялся за устрицы.

— А не дурны, — говорилъ онъ, серебряной вилочкой сдирая съ перламутровой раковины и шлюпая, проглатывая ихъ одну за другой и вскидывая влажные и блестящiе глаза то на Левина, то на Татарина.[415]

съ заметной улыбкой удовольствiя поглядывалъ на Князя. «Вотъ это кушаютъ, служить весело».

— А ты скученъ? — сказалъ Князь Мишута, выпивая свой бокалъ. — Ты скученъ.

И лицо Облонскаго выразило истинное участiе. Его мучало то, что прiятель и собеседникъ его огорченъ.[416] Онъ виделъ, что[417] Левину хочется говорить о ней, и онъ началъ, разчищая ему дорогу:

— Чтоже, ты поедешь нынче вечеромъ къ Щербацкимъ? — сказалъ онъ,[418] отодвигая пустыя раковины и придвигая сыръ.[419]

— Да, я думаю, даже непременно поеду, хотя мне показалось, что Княгиня неохотно звала меня.

— Да только я не знаю, говорить ли. Ну да, — сказалъ онъ, кончивъ супъ, — отчего не сказать. Такъ вотъ что. Если бы у тебя была сестра любимая, и я бы хотелъ жениться. Посоветовалъ ли бы ты ей выдти за меня?

— Я? Обеими руками, но, къ несчастью, у меня нетъ сестры, а есть свояченица.

— Да я про нее и говорю, — решительно сказалъ Левинъ. — Такъ скажи.

Румянецъ детской покрылъ лобъ, уши и шею Ордынцева, когда онъ сказалъ это.[421]

— Про нее? — сказалъ Князь Мишута. — Но мне нужно знать прежде твои планы. Ты, кажется, имелъ время решить.

— Да, но я боюсь, ужасъ меня беретъ, я боюсь, что мне откажутъ. Я всетаки надеюсь, но тогда ужъ...

— Ну да, ну да,[422] — сiяя добродушной улыбкой, поддакивалъ Князь Мишута.

— И до сихъ поръ я не знаю, чего мне ждать. Про себя я знаю.... да, это я знаю... — Онъ вдругъ сердито взглянулъ на вошедшаго Татарина и переменилъ Русскую речь на Французскую. — Я знаю, что я не любилъ другой женщины и, должно быть, не буду любить.[423]

— Ну да, ну да, — говорилъ Степанъ Аркадьичъ, и лицо его сiяло[424] все больше и больше, и онъ, не спуская глазъ съ Левина, подвинулъ къ себе серебряное блюдо съ тюрбо.[425]

— Ну что ты, какъ братъ, какъ отецъ, сказалъ бы мне? Чего я могу ждать?

— Я? Я бы сказалъ, что я лучше ничего не желаю и что вероятности большiя есть за то, что тебя примутъ.

— Ты думаешь? А если отказъ? Ведь это ужасно.

— Послушай однако, — сказалъ[426] Князь Мишута, кладя свою пухлую руку на локоть[427] Левина, хотевшаго есть безъ соуса. — Постой, ты соуса возьми. Пойми однако, что можетъ быть такое положенiе; я не говорю, что оно есть, но оно можетъ быть. Ты любишь девушку и боишься поставить сразу судьбу на карту. Она любитъ и горда и тоже боится. И вы все выжидаете, и родители тоже ждутъ. Ну, подай другую, — обратился онъ къ слуге, доливавшему бокалы и вертевшемуся около нихъ именно тогда, когда его не нужно было.

— Да, если ты такъ говоришь,[428] — бросая вилку, сказалъ[429] Левинъ.

— Я не говорю, что это есть, это можетъ быть. Но ты[430] кушай.

— Ты не въ присутствiи,[432] Мишута, ты не ограждай своей речи. А если ты меня любишь, чему я верю, скажи прямо, просто. Сколько шансовъ у меня успеха?

— Да ты вотъ какiе вопросы задаешь![433] На твоемъ месте я бы сделалъ предложенiе, — сказалъ онъ.

— Ну, ты дипломатъ, я знаю. Ты не хочешь сказать прямо, но скажи, есть ли кто другой, котораго я могъ бы опасаться.

— Ну, это еще труднее задача; но я скажу тебе, что есть. Нынешнюю зиму Князь[434] Усманской Алексей часто ездитъ, знаешь. И я бы на твоемъ месте решалъ дело скорее.

— Да ничего, я только советовалъ бы решать дело скорее.[435]

— Но кто это такое и что такое этотъ Уворинъ, я понятiя не имею. И что же, онъ очень ухаживаетъ?

— И да и нетъ. Уворинъ — это очень замечательный человекъ, и онъ долженъ нравиться женщинамъ.

— Отчего же, что онъ такое? — торопливо, горячо спрашивалъ Левинъ, дергая за руку Князя Мишуту, доедавшаго свое блюдо.

— Ты нынче увидишь его. Вопервыхъ, онъ хорошъ, вовторыхъ, онъ джентельменъ въ самомъ высокомъ смысле этаго слова, потомъ онъ уменъ, поэтъ и славный, славный малый.

— Такъ ты говоришь, что есть шансы, — сказалъ онъ, задумчиво выпивая свой бокалъ.

— Вотъ что я тебе скажу: моя жена удивительная женщина. Ты ведь ее знаешь.[436] Она не глупа, то, что называется умомъ въ свете, но она необыкновенная женщина. —[437] Князь Мишута вздохнулъ и помолчалъ минутку, вспомнивъ о своихъ отношенiяхъ съ женою. — Но у нее есть даръ провиденiя. Не говоря о томъ, что она на сквозь видитъ людей, она знаетъ, что будетъ, особенно въ отношенiи браковъ. Она, напримеръ, предсказала, что N выдетъ за S.,[438] и такъ и вышло, и она на твоей стороне.

— Она меня любитъ.[439] О, она прелесть! Если бы я могъ любить больше Катерину Александровну, чемъ я ее люблю, то я любилъ бы ее за то, что она сестра твоей жены.

— Ну такъ она мало того что любитъ тебя, она говоритъ, что Кити будетъ твоей женой непременно.

— Будетъ моей женой, — повторилъ[440] Левинъ, и лицо его вдругъ просiяло, расплылось улыбкой, той, которая близка къ слезамъ умиленiя.

— Что бы тамъ не было, это будетъ, она говоритъ, и это будетъ хорошо, потому что онъ чистый человекъ.

Левинъ молчалъ. Улыбка расплылась до слезъ. Онъ сталъ сморкаться.

— Ну, какже я радъ, что мы съ тобой поговорили.

— Да, такъ ты будешь нынче. И я прiеду.[441] Мне только нужно съездить въ одно место, да, нужно.

— Я не умею говорить. Во мне что-то есть непрiятное.

— Хочешь, я тебе скажу твой недостатокъ. Ты резонеръ. Ты оскорбился?

— Нетъ, можетъ быть, это правда.[442] Это твоя жена говоритъ?

— Такъ прiезжай непременно и отдайся теченью, оно принесетъ тебя. Счетъ! — крикнулъ онъ, взглянувъ на часы.

[443]Левинъ съ радостью досталъ изъ своего полнаго бумажника те 17 рублей, которые съ начаемъ приходились на его долю и которые бы привели его, какъ деревенскаго жителя, въ ужасъ прежде, и Степанъ Аркадьичъ отделилъ 17 рублей отъ 60, которые были у него въ кармане, и уплата счета[444] заключила, какъ всегда это бываетъ, прежнiй тонъ разговора.[445]

— Ну, теперь ты мне скажи откровенно, — сказалъ Князь Мишута, доставая сигару и покойно усаживаясь, держась одной рукой за ручку бокала, а другой сигару. — Ты мне дай советъ. Я сказалъ, что мне нужно съездить. Ты знаешь куда — къ женщине. Не ужасайся. Я слабый, я дурной человекъ, но я человекъ. Ну, послушай. Положимъ, ты женатъ, ты любишь жену, но ты увлекся другой женщиной.[446]

— Извини, но я решительно не понимаю этаго. Какъ бы... все равно, какъ не понимаю, какъ бы я теперь, наевшись здесь, пошелъ бы мимо калачной и укралъ бы калачъ.

— Отчего же? Калачъ иногда такъ пахнетъ, что не удержишься. Ну, все равно, человекъ укралъ калачъ. Увлекся другой женщиной. Эта женщина милое, кроткое, любящее существо, бедная, одинокая и всемъ пожертвовала. Теперь, когда уже дело сделано, ты пойми, неужели бросить ее? Положимъ, разстаться, чтобъ не разрушить семейную жизнь, но неужели не пожалеть ее, не устроить, не смягчить?

— Ну ужъ извини меня, ты знаешь, я чудакъ, для меня все женщины делятся просто на два сорта, т. е. нетъ, вернее, есть женщины и есть стервы. И я прелестныхъ падшихъ созданий не видалъ и не увижу, a такiя, какъ та крашенная Француженка у конторки съ завитками, это для меня гадина, и все падшiя такiя же.[447]

— Я тебе говорю не выдумку мою, а это чувство. Какъ то, что ты пауковъ боишься, такъ я этихъ гадинъ, и потому ты, верно, не изучалъ пауковъ и не знаешь ихъ нравовъ, такъ и я.

— Зачемъ такъ строго смотреть на жизнь, зачемъ делать себе трудности,[448] зачемъ все натуживаться?

— Ахъ, поверь, все тоже самое будетъ, будешь ли или не будешь натуживаться. После мучаться, прежде мучаться...

— Да что же делать? Въ этомъ разница нашихъ характеровъ. Ты на все смотришь легко и весело, видишь удовольствiе, а я работу.

— И я правъ, потому что, по крайней мере, мне весело, а тебе...[449]

— Прелестная женщина! И женщина, которая вне брака жертвуетъ тебе всемъ, та любитъ... Да. — Левинъ пожалъ плечами. — Но ты не думай, я теперь еду навсегда проститься съ ней.

Они вышли и разъехались. Князь Мишута — къ прелестной женщине, а Левинъ. — къ себе, чтобы переодеться во фракъ и ехать къ Щербацкимъ.

Прiятно попыхивая изъ окна папиросу въ окно кареты, Князь Мишука ехалъ въ Присутствiе, съ каждымъ шагомъ лошадей, уносившихъ его отъ дома, чувствуя облегченiе отъ своего горя. Когда онъ прiехалъ въ Присутствiе и выскочилъ изъ кареты, кивая головой на поклоны писца и швейцара, уже въ душе его было все светло и весело.

Княгиня между темъ, успокоивъ ребенка, села опять на то же место, где онъ засталъ ее, также сжавъ костлявые руки, неподвижно сидела, перебирая въ воспоминанiи весь бывшiй разговоръ.

«Но чемъ же кончилъ онъ съ нею— думала она. Неужели онъ видитъ ее? Зачемъ я не спросила его, — думала она. — Нетъ, нетъ, сойтись нельзя. Если мы и останемся в одномъ доме, мы будемъ чужiе. А какъ я любила, Боже мой, какъ я любила его! Какъ я любила, какъ я любила его!» сказала она и заплакала.

II.

Князь Мишука, несмотря на то, что былъ не старъ (ему было подъ 40) и не въ большихъ чинахъ, на то, что никогда ничемъ особеннымъ не отличался ни въ школе ни по службе, никогда не былъ интриганомъ и, несмотря даже на свою всегдашнюю разгульную жизнь, занималъ почетное и приносившее хорошее жалованье место начальника въ одномъ изъ Московскихъ присутствiй.

Место это онъ получилъ черезъ мужа сестры Анны (ту самую, которую онъ ожидалъ къ себе) Каренина, занимавшаго одно изъ важнейшихъ местъ въ Министерстве, къ которому принадлежало Присутствiе; но если бы Каренинъ не назначилъ своего шурина на это место, то черезъ сотню другихъ лицъ — братьевъ, сестеръ, родныхъ, двоюродныхъ, дядей, тетокъ — Князь Мишука получилъ бы это место или всякое другое, подобное этому тысячъ въ 6 жалованья, на которое онъ считалъ себя имеющимъ права. Половина Петербурга и Москвы были родня и прiятели Князя Мишуки, и все знали его за добраго малаго, честнаго Князя Мишуку, который особеннаго пороха не выдумаетъ, но нигде лицомъ въ грязь не ударитъ, и у котораго ничего нетъ и, несмотря на то, что онъ женился на богатой, дела разстроены, а которому нужны же наконецъ средства къ жизни.

Если бы человекъ, не имеющiй связей, хитростью, лестью прiобрелъ бы себе покровителей и черезъ этихъ покровителей прiобрелъ бы то самое место, которое имелъ князь Мишука, человекъ этотъ возбуждалъ бы отвращенiе всехъ хорошихъ людей; если бы человекъ, имеющiй те связи, которые имелъ Князь Мишука, воспользовался этими связями, чтобы прiобрести такое место, изъ котораго онъ вытеснилъ бы более способнаго человека, онъ тоже былъ бы непрiятенъ; но Князь Мишука родился и выросъ въ среде техъ людей, которые[450] были или стали сильными мiра сего. Одна[451] треть государственныхъ людей, стариковъ, была прiятели его отца и знали его въ рубашечке, другая[452] треть была съ нимъ на ты, а 3-я треть была хорошiе знакомые; следовательно,[453] раздаватели земныхъ благъ въ виде местъ, арендъ, концессiй, уставовъ и т. п. все были прiятели и не могли обойти своего, и Князю Мишуке нетолько не нужно было искать или подличать, а только не отказываться, не ломаться, не ссориться, не браниться, чего онъ никогда ни съ кемъ не делалъ; кроме того, Князь Мишука и не желалъ и не требовалъ для себя особенныхъ большихъ земныхъ благъ, а самыхъ скромныхъ[454] — жалованье, пособiе, денежную награду и т. п. На эти блага ужъ онъ считалъ свои права несомненными, и ему бы даже невозможно до смешнаго показалось то, чтобы ему, напримеръ, отказали въ месте въ тысячъ 6 жалованья, темъ более что онъ чувствовалъ, что онъ свою должность могъ исполнять и ислолнялъ хорошо.

Занимая 2-й годъ место начальника Присутствiя въ Москве, Князь Мишука, и прежде пользовавшiйся общимъ расположенiемъ, прiобрелъ еще большее уваженiе сослуживцевъ, подчиненныхъ, начальниковъ и всехъ, кто имелъ до него дело.

преимущественно въ полной безстрастности, съ которой онъ относился къ делу, и въ полнейшей природной либеральности, состоящей для него въ томъ, что онъ совершенно ровно и одинаково относился ко всемъ людямъ, какого бы состоянiя и званiя они ни были. Кроме того, князь Мишука, не считавшiй себя совершенствомъ, былъ исполненъ снисходительности къ людямъ и этимъ нравился всемъ темъ, кто имелъ до него дело. Сверхъ же всего этаго онъ имелъ даръ, обыкновенно независящiй отъ ума или другихъ способностей, но какъ таланты, случайно розданные людямъ, — онъ имелъ даръ ясно, легко и кратко и все таки форменно выражать смыслъ дела письменно и изустно, и этимъ даромъ онъ законно первенствовалъ въ своемъ присутствiи.

Войдя въ присутствiе, провожаемый почтительнымъ швейцаромъ съ портфелемъ, Князь Мишука прошелъ въ свой маленькiй кабинетъ и наделъ мундиръ. Писцы и служащiе все встали, почтительно кланяясь. Князь Мишука поспешно привычно прошелъ къ своему месту и селъ, здороваясь, пожимая руки, съ членами.

Секретарь, почтительно наклоненный, подошелъ съ бумагами и, указывая на бумаги, проговорилъ тихимъ голосомъ:

— Журналъ вчерашняго присутствiя и сведенiя отъ Пензенскаго Губернскаго Правленiя по делу о краже...

— Хорошо, хорошо, благодарю, — проговорилъ Князь Мишука, закладывая жирнымъ пальцемъ бумагу и съ привычной скромной офицiальностью открылъ присутствiе.

«Если бы они знали, — думалъ онъ, слушая докладъ, — какимъ виноватымъ мальчикомъ полчаса тому назадъ былъ ихъ Председатель», и[455] звездочки глазъ его весело заблестели. Колесо завертелось, Князь Мишука почувствовалъ, что вертится и самъ въ немъ, и забылъ все непрiятное. Одно, что во время занятiй приходило ему въ голову, — была прiятная мысль о томъ, что въ 2 часа надо сделать перерывъ и позавтракать.

Еще не было 2-хъ часовъ, когда у большихъ стеклянныхъ дверей залы присутствiя, у которыхъ стоялъ сторожъ,[456] показалась фигура человека безъ мундира, и все члены изъ подъ портрета и изъ за зерцала, обрадывавшись развлеченiю, оглянулись на явившагося человека, но зазевавшiйся сторожъ тотчасъ же изгналъ вошедшаго и заперъ за нимъ дверь.

Князю Мишуке, не переставая слушать дело, показалось, что вошедшiй былъ прiятель его Левинъ, и онъ, нагнувшись къ соседу члену, проговорилъ:

— Кажется, Константинъ Левинъ. Кажется, онъ.

Князь Мишука любилъ Левина и еще по некоторымъ соображенiямъ очень желалъ его видеть теперь и радъ былъ, что онъ прiехалъ. Онъ окончилъ скорее обыкновеннаго дела и, сделавъ перерывъ, пошелъ, доставая папиросу, въ свой кабинетъ. Два товарища его, мрачный не отъ характера, но отъ слабости, старичокъ Никитинъ и элегантный камеръюнкеръ Шпандовскiй вышли съ нимъ же.

— После завтрака успеемъ кончить, — сказалъ князь Мишука.

— Какъ еще успеемъ, — сказалъ старичокъ.

— А какой мерзавецъ этотъ Фенинъ, — сказалъ Шпандовскiй объ одномъ изъ лицъ, участвовавшихъ въ деле, которое они разбирали.

Князь Мишука, поморщившись, промолчалъ на слова Шпандовскаго, давая этимъ заметить, что неприлично преждевременно составлять сужденiе.

— Кто это былъ? — спросилъ онъ у сторожа.

— [457]Проситель, Ваше Сiятельство, безъ упроса[458] лезетъ, я только отвернулся.

— Где онъ?

— Тутъ где то, — и сторожъ отворилъ дверь.

[459]Некрасивый, но чрезвычайно статный, невысокiй молодой человекъ съ маленькой бородкой, густыми бровями и блестящими[460] голубыми глазами, видимо не зная, что ему съ собой делать, держа баранью шапку подъ мышкой, быстро ходилъ взадъ и впередъ передъ дверью.

Лицо Князя Мишуки просiяло нетолько радостью, но нежностью, какъ при виде любимой женщины, при виде этаго молодаго человека.

— Такъ и есть! Левинъ! — проговорилъ онъ. — Какъ хорошо! Наконецъ то ты! — И онъ, обнявъ, поцеловался съ молодымъ человекомъ.

— Я не зналъ, где ты живешь и заехалъ сюда, — сказалъ Левинъ краснея.

Ему, видимо, неловко было то дружеское отношенiе на ты, въ которомъ онъ былъ съ начальникомъ, подчиненные котораго только что чуть не вытолкали его. Князь Мишука былъ на ты со всеми почти своими знакомыми, онъ не былъ на ты только съ теми, которыхъ онъ считалъ подлецами; съ теми, съ которыми обыкновенно не подаютъ руки, съ теми онъ не былъ на ты. А то онъ былъ на ты съ веселыми старичками 60 летъ, съ мальчиками 20 летъ, съ актерами, съ министрами, съ купцами и съ генералъ адъютантами, такъ что очень многiе изъ людей, бывшихъ съ нимъ на ты, находились на 2-хъ крайностяхъ общественной лестницы и очень бы удивились, что они имеютъ черезъ Мишуку что нибудь общее. Онъ былъ на ты со всеми людьми, съ которыми онъ былъ знакомь и пилъ шампанское, а пилъ онъ шампанское со всеми. Съ Левинымъ, несмотря на то, что Левинъ былъ летъ на 10 моложе его, онъ былъ на ты однако не по одному шампанскому. Левинъ былъ товарищемъ по университету и другомъ брата его жены, утонувшаго прекраснаго юноши Князя Щербацкаго, и вследствiи этаго Князь Мишука сошелся съ нимъ и полюбилъ его,[461] насколько могъ любить.

Шпандовскiй, вглядываясь въ новое для него лицо Левина, котораго онъ зналъ по слухамъ и въ особенности по известному всей Россiи старшему брату философу Левину, заметилъ, что этотъ Левинъ долженъ быть очень нервный, чувствительный и не светскiй человекъ, составлявшiй совершенную противоположность ихъ Князю Мишуке.

— Ну, пойдемъ въ кабинетъ. Мы тебя ждали, ждали, — говорилъ Князь Мишука, подъ словомъ «мы» разумея себя и семью жены, въ особенности ея сестру Кити, на которой Князю Мишуке хотелось женить Левина. — Ужасно, ужасно радъ тебя видеть, — говорилъ Князь Мишука, сiяя улыбкой и сжимая свои звездочки и похлопывая Левина по мускулистой, крепкой ляжке. — Ахъ, зачемъ ты раньше не прiехалъ?

Лицо Левина, подвижное, выразительное, сiяло удовольствiемъ при виде человека, котораго, онъ, видимо, любилъ, и вместе отражало досаду за неловкость столкновенiя съ швейцаромъ и стесненiе при виде постороннихъ лицъ — мрачнаго отъ слабости старичка и элегантнаго Шпандовскаго съ такими белыми, тонкими пальцами, такими длинными ногтями и такими въ рубль серебромъ огромными, блестящими запонками на рубашке. Эти руки съ запонками не давали ему свободы мысли.

— Ахъ да, позвольте васъ познакомить, — сказалъ Облонскiй. — Мои товарищи — Никитинъ, Шпандовскiй, — и, обратившись къ Левину, — Земскiй деятель, Мировой Судья, новый земскiй человекъ, гимнастъ, поднимающiй одной рукой 5 пудовъ, — и, заметивъ, что Левинъ нахмурился при этой шуточной рекомендацiи, — и мой другъ Константинъ Дмитричъ Левинъ.

— Очень прiятно, — сказалъ старичокъ, но отъ слабости сказалъ это такъ, что, очевидно, ему было въ высшей степени непрiятно.

— Имею честь знать вашего брата, — сказалъ Шпандовскiй,[462] предоставляя къ пожатiю свою необыкновенную руку совсемъ — съ перстнемъ, запонками и когтями.

какъ къ Константину Левину, а къ брату знаменитаго Сергея Левина.

— Нетъ, ужъ и не Мировой Судья, и не главный, и ничто, — сказалъ онъ, обращаясь къ Облонскому. — И если когда нибудь моя нога будетъ...

— Какъ, ты вышелъ? — спросилъ Облонскiй.

— Еще не вышелъ, но я подалъ въ отставку и подъ судомъ.

— Вотъ штука. Какъ такъ?

— Ахъ, длинная исторiя, и я столько разъ разсказывалъ, что надоело, и когда нибудь после, — говорилъ Левинъ, опять оглядываясь на чужихъ и продолжая сидеть въ неловкой позе, не зная, куда девать свою шапку.

— Да ты и въ европейскомъ платье, а не въ русскомъ, — сказалъ Облонскiй, обращая вниманiе на его новое, очевидно отъ французскаго портнаго платье.

Левинъ покраснелъ.

— Где же ты былъ въ это время?

— У себя въ Клекотке и въ разъездахъ, и делъ конца нетъ, и мерзости, мерзости, гадости со всехъ сторонъ. Ты можешь себе представить, что я отданъ подъ судъ за решенiе праваго дела, и отданъ кемъ же? Людьми, изъ которыхъ каждый есть по малой мере мошенникъ.

и онъ началъ разсказывать живо, съ юморомъ и съ желчью, длинную исторiю о томъ, какъ его отдали подъ судъ за то, что онъ хотелъ только быть справедливымъ. Смыслъ исторiи былъ тотъ, что Левинъ, бывши Мировымъ Судьей, захотелъ действовать[464] по совести, предполагая, что цель его деятельности есть справедливость, и забылъ, что, главное, надо действовать по закону, и, обвинивъ очевидно виновнаго и выручивъ пострадавшаго, но не по закону, онъ попался въ руки шайки, какъ онъ называлъ, уездныхъ воровъ, которые жили жалованьями и опеками, и что эта шайка сердится на него давно за его борьбу съ ними по воровству земскихъ денегъ и другихъ, подвела его, перерешила его решенiе, и его отдали подъ судъ. Для слушавшихъ его было очевидно, что действовалъ глупо и попался по деломъ; но только Князь Мишука, любившiй его, виделъ, что, хотя и глупо, хотя такъ и нельзя действовать, онъ действовалъ честно, мило, такъ, какъ и следовало действовать съ его характеромъ, темъ самымъ, который и былъ особенно милъ для него.

Шпандовскiй же изъ разсказа вывелъ только то заключенiе, что нетъ ничего вреднее для умнаго человека, какъ жить въ деревне.

«Вотъ онъ, — думалъ онъ, — умный, хорошо воспитанный человекъ, и чемъ онъ занятъ, о чемъ говоритъ съ такимъ жаромъ, какъ о государственномъ деле? Что у мужика украли 2-хъ клячъ, и что ему хотелось старшину и кабатчика обвинить. Только деревня можетъ такъ загрубить человека».

Левинъ еще не кончилъ говорить, когда вошелъ Секретарь и съ развязной почтительностью и некоторымъ общимъ секретарскимъ скромнымъ сознанiемъ своего превосходства знанiя подошелъ съ бумагами къ Облонскому и сталъ подъ видомъ вопроса объяснять какое то затрудненiе.

№ 11 (рук. № 16).

III.

глубине души онъ очень хорошо зналъ, что онъ прiехалъ затемъ, чтобы окончательно решить мучавшiй его уже 2-й годъ вопросъ, будетъ или нетъ Кити Щербацкая его женой. Она росла девочкой на его глазахъ. Когда онъ былъ товарищемъ по университету съ ея братомъ, онъ былъ даже немножко влюбленъ въ старшую сестру Долли, которая была[465] съ нимъ однихъ летъ и вышла за Облонскаго, и, когда онъ после поездки за границу былъ у нихъ въ Москве, онъ нашелъ девочку Кити прелестной девушкой.[466] Казалось бы, ничего не могло быть проще того, чтобы ему, сыну хорошаго дома, прекрасно учившемуся, человеку 27 летъ, сделать предложенiе княжне Щербацкой; по всемъ вероятностямъ онъ долженъ былъ быть признанъ хорошей партiей, но Левину казалось, что Кити была такое совершенство во всехъ отношенiяхъ, а онъ такое ничтожество, что не могло быть и мысли о томъ, что его другiе и она сама признали достойнымъ ея.

Онъ виделъ въ себе два главные недостатка, которые, по его понятiю, лишали его права думать о ней. Первое — это было то, что онъ не имелъ никакой определенной деятельности и положенiя въ свете, тогда какъ его товарищи теперь, когда ему было 30[467] летъ, были уже который Полковникъ и флигель-адъютантъ, который профессоръ, который почтенный предводитель, Директоръ банка и железныхъ дорогъ; онъ же (онъ зналъ очень хорошо, какимъ онъ долженъ былъ казаться для другихъ) — онъ начиналъ разныя деятельности: былъ въ министерстве после выхода изъ Университета, былъ Мировымъ Посредникомъ — поссорился, былъ Председателемъ Управы, былъ Мировымъ Судьей, написалъ книгу о политической экономiи, носилъ русскую поддевку и былъ славянофиломъ. И все это для него, въ его жизни бывшее столь законнымъ и последовательнымъ, для посторонняго зрителя должно было представляться безтолковщиной безпокойнаго и бездарнаго малаго, изъ котораго въ 32 года ничего не вышло. Другой же недостатокъ, самый главный, который онъ зналъ за собой, состоялъ въ томъ, что онъ никогда не объяснялся ни въ какой любви женщине — считалъ себя столь некрасивымъ, что ни одна женщина, темъ более столь красивая, какъ Кити, не могла любить его. Его отношенiя[468] прежнiя дружескiя съ Кити вследствiи дружбы съ ея братомъ казались ему еще новой преградой въ возможности любви. Некрасиваго, добраго,[469] умнаго человека, какимъ онъ себя считалъ, онъ полагалъ, что можно любить какъ прiятеля, но чтобы любить той любовью, которою онъ любилъ красавицу Кити, нужно было быть красавцемъ, а онъ былъ дуренъ.

Слыхалъ онъ, что женщины любятъ часто некрасивыхъ людей, но не верилъ этому. Онъ могъ любить только красивыхъ. Въ последнее время, въ бытность свою у знаменитаго умнаго брата, къ которому онъ ездилъ советоваться о своихъ непрiятностяхъ, онъ решилъ сказать ему о своей любви къ Кити и, къ удивленью своему, услыхалъ отъ брата, которому онъ верилъ во всемъ, мненiе, обрадовавшее и удивившее его. Братъ сказалъ ему: «если ты хочешь жениться, что я одобряю, то Щербацкiе отдадутъ за тебя дочь обеими руками и отслужатъ молебенъ, а если она не дура, а она славная девушка, пойдетъ съ радостью».

Константинъ Левинъ верилъ во всемъ брату и, какъ ни противно это было его внутреннему убежденiю, заставилъ себя поверить настолько, чтобы поехать въ Москву и сделать если не предложенiе, то попытку возможности предложенiя.

Въ 4 часа, чувствуя свое бьющееся сердце, онъ слезъ съ извощика у Зоологическаго Сада и съ толпой входившихъ пошелъ дорожкой къ горамъ и катку, на которомъ она была наверное, потому что онъ виделъ ихъ карету у подъезда.

Онъ, кончившiй прекрасно курсъ, исполненный и физической и нравственной силы и энергiи человекъ, чувствовалъ, что онъ какъ бы даромъ хлебъ естъ, не избравъ никакой общественной деятельности, и сознанiе того, что въ немъ чего то недостаетъ, тяготило его. Но онъ только на дняхъ бросилъ избранную имъ по совету брата Сергея Дмитрича земскую деятельность и, несмотря на все унынiе, которое онъ испытывалъ теперь, оставшись безъ общественной деятельности, онъ не могъ не бросить ее такъ, какъ не можетъ не бросить человекъ ассигнацiю, которая по его опыту оказалась фальшивой. Были въ немъ какiя то другiя требованья, для которыхъ онъ жертвовалъ деятельностью.

Точно также бросилъ онъ службу въ министерстве по окончанiи курса, точно также онъ бросилъ два года тому назадъ мировое посредничество и судейство. Былъ онъ и славянофиломъ, тоже въ роде должности, былъ светскимъ человекомъ, но бросилъ и это. И все это для него, въ его жизни бывшее столь законнымъ и последовательнымъ, для посторонняго зрителя должно было представляться безтолковщиной безпокойнаго и бездарнаго малаго, изъ котораго въ 32 года ничего не вышло. И онъ чувствовалъ это, и, несмотря на то, что все его опыты и исканiя были искренни, онъ чувствовалъ, что нетолько онъ долженъ казаться, но что действительно онъ и есть безтолковый, бездарный малый. Особенно живо онъ чувствовалъ это, когда онъ бывалъ въ городе и сходился съ людьми, занятыми определенной деятельностью, и виделъ всю эту кипящую со всехъ сторонъ определенную, всеми признанную и всеми уважаемую общественную деятельность. Только онъ одинъ былъ безъ места и безъ дела. Такъ онъ думалъ о себе въ городе. Въ деревне же онъ успокоивался. Въ деревне всегда было дело, и дело, которое онъ любиль, и конца не было делъ, и дело было такое, что еще вдвое более, все таки не достигнешь того, что желательно. Но деревенское дело было глупое дело бездарнаго человека, онъ чувствовалъ это.

№ 13 (рук. № 12).

Въ гостиную, волоча ногами по ковру, вошла высокая фигура Князя.

— А, Константинъ Дмитричъ, Давно ли? — заговорилъ онъ съ притворствомъ радушiя и, подойдя, обнялъ и подставилъ щеку, которая такъ и осталась, потому что Левинъ довольно неучтиво отстранил[ся] и пожалъ руку.

— Чтоже васъ такъ бросаютъ?[470]

— Да я прiехалъ не во время, рано; я ведь деревенщина.

— Ха ха ха, — громко захохоталъ Князь, только потому хохоча черезъ ха ха ха, а не черезъ ба ба ба, что онъ хохоталъ когда то и смутно помнилъ, какъ онъ смеивался. — Ну, что хозяйство, дела скотныя? Я ведь всегда тебя очень радъ видеть.[471]

Черезъ 5 минутъ вошла[472] подруга Кити, прошлую зиму вышедшая замужъ, известная умница и болтунья Графиня Нордстонъ.[473]

— Какъ я вамъ благодарна, что вы не уехали. Не уезжайте, простите.>

№ 14 (рук. № 17).

Но Левинъ не то что былъ невеселъ, онъ былъ стесненъ. Несмотря на то, что онъ живалъ въ городахъ и въ свете, эта обстановка бронзъ, зеркалъ, газа. Татаръ — все это ему после деревенской жизни было стеснительно.

— Я провинцiалъ сталъ, меня все это стесняетъ.

— Ахъ да, помнишь, какъ мы разъ отъ цыганъ ехали, — вспомнилъ Степанъ Аркадьичъ (Левинъ одно время, увлеченный Облонскимъ, ездилъ къ цыганамъ) — и мы заехали ужинать въ 5-мъ часу утра въ Bocher de lancala?

— Что? не помню.

— Какже, ты отличился. Намъ не отворяли, и ты вызвался убедить ихъ. И говоришь: «намъ только кусочекъ жаркаго и сыра», и, разумеется, намъ захлопнули дверь.

— Да, у меня въ крови деревенскiя привычки, — смеясь сказалъ Левинъ.