Варианты к "Анне Карениной".
Страница 6

№ 20 (рук. № 17).

— Графиня Вронская въ этомъ отделенiи, пожалуйте, — сказалъ молодцоватый кондукторъ, подходя къ Вронскому.

Лицо Вронскаго выражало волненiе, и видно было, что, хотя онъ шутилъ только что о привычкахъ своей матери, свиданье съ ней волновало его. Онъ непривычно быстро пошелъ за кондукторомъ. Въ самыхъ дверяхъ вагона онъ почти столкнулся съ[621] дамой въ[622] темносинемъ суконномъ платье съ пелеринкой, обшитомъ мехомъ.[623]

Тотчасъ же по простоте этаго платья и манере дамы, узнавъ, что это была дама, Вронскiй остановился, чтобы извиниться.[624] Взглянувъ на простое[625] лицо дамы,[626] обвязанной кругомъ по шляпе большимъ платкомъ, и встретившись взглядомъ съ глазами, дружелюбно внимательно смотревшими на него, Вронскому вспомнилось что то знакомое и милое, но что была эта дама, онъ не могъ вспомнить. Дама эта, очевидно, старалась отделаться, и не знала какъ, отъ другой дамы, прощавшейся съ ней и о чемъ то просившей. Проходя, Вронскiй услыхалъ:

— Что вамъ стоитъ? А можетъ быть, это Богъ свелъ меня съ вами. Вы слово скажете мужу.

— Я все готова сделать, что отъ меня зависитъ, но поверьте, что это не въ моей власти, — сказалъ нежный густой голосъ.

№ 21 (рук. № 17).

Въ дверяхъ зашумело, и вместо женскаго полушалiя — мужской голосъ.

— Пришелъ проститься съ вами, Анна Аркадьевна, — говорилъ голосъ. — Хоть немножко насладиться вашимъ обществомъ, и за то спасибо.

Вронской оглянулся. Просительница дама ушла, и въ дверяхъ стоялъ старикъ въ собольей шапке, знаменитый ученый, котораго Вронской зналъ съ вида.

— Надеюсь встретиться съ вами въ Москве и продолжать нашъ споръ и доказать — вы знаете, мы, женщины, смелы — доказать, что въ нигилистахъ не можетъ быть ничего честнаго.

— Петербургскiй взглядъ, — сударыня.

— Не Петербургскiй, a человеческiй, — сказалъ нежный, чистый голосъ.

— Ну съ, позвольте поцеловать вашу ручку.

— До свиданья, Иванъ Петровичъ. Да посмотрите — если братъ тутъ, пошлите его ко мне.

— А вашего брата нетъ? Неужели его нетъ? — сказала старуха, за взглядомъ сына перенося свои глаза на даму въ пелерине, обшитой мехомъ.

«Ахъ, ведь это Каренина», подумалъ Вронской, теперь совершенно разсмотревъ ее. Она была похожа на брата — то же красивое, цветное и породистое лицо и сложенiе, но совершенно другiя глаза.[627] Глаза ея казались[628] малы отъ густыхъ черныхъ ресницъ, окаймлявшихъ ихъ.[629] Но[630] главная черта ея, бросавшаяся въ глаза, были черные, какъ вороново крыло, волоса, которые не могли быть приглажены и везде выбивались и вились.

№ 22 (рук. № 17).

<— Ну такъ скажи же мне все про себя. Прежде чемъ я ее увижу, мне нужно понять ваше положенiе.

— Что мне сказать, — началъ Облонскiй, снимая шляпу отъ волненiя.[631] — Я погубилъ себя и семью,[632] я пропалъ, и семья, и она, и дети — все пропало,[633] если ты не поможешь.

— Отчего жъ ты такъ отчаиваешься?

— Надо знать Долли, какая она женщина. И она беременная.[634] Какъ она можетъ простить меня, когда я самъ не могу простить.[635]

— Но что она говоритъ?

— Она говоритъ, что не можетъ жить со мной, что она оставитъ меня, и она это сделаетъ.

— Но какъ? Ведь надо же жить какъ нибудь, надо устроить судьбу детей.

— Анна, ты всегда была моимъ Ангеломъ-хранителемъ, спаси меня.

— Да, но почему ты думаешь, что я могу сделать что нибудь?[636] Ахъ, какъ вы гадки, все мущины, — сказала она.

— Нетъ, она не проститъ, — сказалъ онъ.

— Если она тебя любила, то проститъ непременно.

— Ты думаешь, проститъ? Нетъ, не проститъ, — повторялъ онъ черезъ минуту.>

№ 23 (рук. № 17).

<Общественныя условiя такъ сильно, неотразимо на насъ действуютъ, что никакiя разсужденiя, никакiя, даже самыя сильныя чувства не могутъ заглушить въ насъ сознанiе ихъ.> Долли была убита своимъ горемъ, вся поглощена имъ, но, несмотря на то, она помнила, что Анна золовка была жена однаго изъ важнейшихъ лицъ Петербурга и Петербургская grande dame, и это то обстоятельство сделало то, что она не исполнила того, что обещала мужу, т. е. не забыла то, что прiедетъ золовка. Будь ея золовка неизвестная деревенская барыня, она, можетъ быть, и не захотела бы знать и видеть ее, но Анна — жена Алексея Александровича — этаго нельзя было сделать. «Кроме того, Анна ни въ чемъ не виновата, — думала Долли. — Я объ ней кроме нетолько самаго хорошаго, но не знаю ничего кроме общаго восторга и умиленiя, и въ отношенiи себя я видела отъ нея только ласку и дружбу — правда, несколько приторную, съ афектацiей какого-то умиленiя, но дружбу. За что же я не приму ее»?

Но все таки Долли съ ужасомъ и отвращенiемъ представляла себе те религiозныя утешенiя и увещанiя прощенiя христiанскаго, которыя она будетъ слышать отъ золовки.

№ 24 (рук. № 103)

Целый день этотъ, особенно занятой прiездомъ матери, разговорами съ ней,[637] Удашевъ совершенно неожиданно и не кстати въ середине разговоровъ, постороннихъ мыслей вдругъ слышалъ нежный и густой голосъ, говорившiй: «ваша матушка про своего, а я про своего сына», и вместе съ голосомъ и словами передъ воображенiемъ[638] Удашева являлись[639] глубокiе глаза и полный, крепкiй станъ, и легкiя, быстрыя грацiозныя движенiя, тщетно удерживаемая улыбка,[640] и онъ целый день былъ какъ не свой, а потерянный. Какъ только онъ оставался одинъ, самъ съ собой, голосъ этотъ пелъ эти простыя слова, и[641] Удашеву становилось на душе радостно, и онъ улыбался чему то. Когда онъ задумывался о томъ, что бишь ему нынче делать, что предстоитъ прiятнаго или тяжелаго въ этотъ день, онъ находилъ въ своей душе[642] воспоминанiе о Карениной, которую онъ виделъ одну минуту.

«Отчего же мне не поехать къ[643] Облонскимъ?» вдругъ пришло ему въ голову въ середине 3-го акта, въ самую торжественную минуту драмы.

Онъ всталъ и пошелъ черезъ ноги 1-го ряда.[644] Выйдя изъ театра, онъ взялъ извощика и поехалъ къ Облонскимъ. Но войдя въ сени, на него вдругъ нашелъ страхъ неловкости, сомненiе, чего онъ никогда еще въ жизни не испытывалъ. «Не поздно ли? Не странно ли будетъ, что я войду? Что сказать, если и войду? И зачемъ я прiехалъ?»

Увидавъ въ передней лакея Щербацкихъ, сомненiе его еще более усилилось.[645] Онъ решилъ, что не взойдетъ, и придумалъ предлогъ предполагаемаго обеда. Онъ доставалъ бумажникъ, чтобы написать два слова Облонскому, когда вдругъ какая то странная сила потянула его взглядъ кверху, и онъ увидалъ[646] съ косами на голове легкимъ, грацiознымъ шагомъ шедшую где то въ вышине женщину. И это была она. Она наклонила голову.[647] Онъ понялъ, что войти къ Облонскимъ нельзя, что она можетъ быть недовольна, но онъ виделъ ее и, поговоривъ на лестнице съ Степаномъ Аркадьичемъ, онъ уехалъ домой.

«Я про своего, а ваша матушка про своего сына», и глаза, и наклонъ головы съ косами и съ выбившимися колечками на шее, и девичiй образъ съ таинственными глазами представились ему.

И вследъ за этимъ вопросъ изменился. Вопросъ уже былъ не о томъ,[649] жениться или нетъ, но о томъ, чемъ онъ далъ поводъ думать, что онъ намеренъ жениться.

[650]«Решительно ничемъ, — отвечалъ онъ себе. — Я какъ будто предчувствовалъ это. Да, я ничемъ не связанъ, и это кончено».

Онъ говорилъ это себе, но чувствовалъ, что къ испытываемой имъ радости примешивалось невольно сознанiе какого то дурнаго поступка. Но такъ или иначе решилъ онъ самъ [съ] собою.

«Я не могу больше ездить къ Щербацкимъ, и моя идилiя кончена. И надо уехать отсюда. Ремонтъ приметъ Федченко все равно».

№ 25 (рук. № 14).

X.

У[651] однаго изъ главныхъ лицъ Москвы былъ большой балъ.[652] Танцовали въ большой зале.[653] Балъ былъ великолепенъ, но, какъ и всегда въ Москве, беденъ мущинами.

Кити прiехала съ матерью рано и застала уже половину залъ полными, только что начинали танцовать. Въ толпе, но отделяясь отъ толпы не только для Кити, но и для постороннихъ, стоялъ Вронскiй, очевидно ожидая и отделяясь отъ толпы не одной своей красивой наружностью, но и той особенной грацiей и скромной свободой обращенiя, которыя отличали его отъ всехъ.

Кити была въ голубомъ платье съ белымъ венкомъ на голове и если бы она не знала, что она хороша, она бы уверилась въ этомъ потому, какъ она встречена была въ залахъ. Опять, какъ и въ тотъ день, какъ Левинъ виделъ ее на конькахъ, въ строгомъ и спокойномъ по складу своему лице ея было красящее ее оживленiе, сдержанное волненiе, скрываемое решительностью, которую бы можно назвать отчаянностью, если бы это настроенiе не было скрыто привычкой светскаго приличiя.

Съ самаго того вечера, въ который она отказала Левину, 8 дней она не видала больше Вронскаго. Даже въ обычный прiемный четвергъ онъ не былъ у нихъ. Но она знала, что онъ былъ въ городе, знала, что онъ будетъ на бале. Она знала это отъ Анны, которая ездила на другой день своего прiезда къ старухе Вронской и тамъ встретила сына и разсказывала, что просидела тамъ более часа[654] и что онъ будетъ на бале, потому что приглашалъ Анну танцовать съ нимъ.[655] Китти страшно было подумать о томъ, чтобы ея отношенiя съ нимъ могли прекратиться именно тогда, когда она такъ решительно отказала Левину. Это было хуже чемъ ужасно, это было глупо и смешно, и она еще не позволяла себе верить этому. Должны были быть непонятными для нея причины, которыя помешали ему видеть ее впродолженiи 8 дней. «Мать не желаетъ. Онъ делаетъ окончательныя приготовленiя», думала она и съ одинаковымъ страхомъ отгоняла и утешительныя и безнадежныя мысли. Балъ долженъ решить все. Она увидитъ его, она танцуетъ съ нимъ 1-ю кадриль и, вероятно, мазурку, которую она решила отдать ему. Глаза ея встретились съ его глазами. «Да, онъ ждалъ меня!» подумала она, и, здороваясь съ хозяйкой и знакомыми, она ждала его и услыхала его шаги и увидала даже, не глядя на него, черную тень его мундира. Онъ стоялъ подле нее и напоминалъ о 1-й кадрили, къ которой уже оркестръ игралъ призывъ. Она спокойно положила свою прелестную формой обнаженную руку съ однимъ тонкимъ браслетомъ съ изумрудомъ, подаркомъ Степана Аркадьича, и счастливая голубая и нарядная пошла съ нимъ по скользкому паркету подъ яркимъ светомъ свечей въ середину шумно устанавливавшихся паръ. Онъ говорилъ, какъ всегда, просто и спокойно. Объяснилъ делами то, что не прiехалъ въ четвергъ, и Кити такъ хотелось верить ему, что она не сомневалась въ томъ, что прежнiя ихъ отношенiя нисколько не изменились. Даже разсеянность, съ которой онъ отвечалъ на некоторые вопросы, и взглядъ, обращаемый постоянно на входныя двери, не обратилъ на себя ея вниманiя. Теже были его прекрасные, прямо и честно смотревшiе наивные агатовые глаза, и тоже было ея чувство къ этимъ глазамъ, что она не допускала возможности, чтобы что нибудь изменилось; a вместе съ темъ какая то змея не переставая сосала ея сердце; она какъ будто предчувствовала большое несчастье, и волненье ея не утихало.

Въ то самое время какъ Вронскiй, отведя ее къ толпе нетанцующихъ дамъ, кланяясь отходилъ отъ нея, въ залу вошла[656] Анна въ черномъ обшитомъ кружевами Долли (Кити узнала ихъ) бархатномъ платье съ[657] лиловыми цветами на голове.[658] Анна остановилась на мгновенiе у входа, спокойно отъискивая хозяйку своими странными отъ ресницъ, несветящимися глазами. И увидавъ ее, слегка кланяясь знакомымъ, пошла къ ней своей легкой, какъ бы летящей походкой. Хозяинъ и хозяйка поспешили къ ней навстречу.[659] Она улыбнулась своей добродушной светлой улыбкой. Она подходила ужъ къ Кити, когда Корнилинъ [?], знаменитый церемонимейстеръ, дирижеръ баловъ, съ своимъ быстрымъ взглядомъ, оглядывающимъ свое хозяйство, увидалъ ее и подошелъ къ ней той особенной ловкой, свободной походкой, которой ходятъ только[660] дирижирующiе балами.

— Анна Аркадьевна, какъ я счастливъ, — сказалъ онъ, улыбаясь, наклоняясь и предлагая руку, — туръ вальса.

Она посмотрела, кому передать вееръ и, отдавъ[661] его съ улыбкой К[орнилину?], положила привычнымъ[662] и особеннымъ, ей одной свойственнымъ жестомъ руку на его плечо.

— Вы давно ли тутъ? A Лидiя где? — спросила она его про его жену.

— Мы вчера прiехали, мы были на выставке въ Вене, теперь я еду въ деревню оброки собирать, — говорилъ онъ, продолжая вальсировать. — Да, — сказалъ онъ, — отдыхаешь, вальсируя съ вами, прелесть, précision.[663] А тутъ ни одной нетъ хорошей для вальса. Нечто маленькая Щербацкая.

— Да, мы съ вами уже спелись, — сказала Анна, напоминая, какъ часто они вальсировали на Петербургскихъ балахъ. — Отведите меня къ Лидiи, — сказала она.

Кор[нилинъ] сделалъ еще туръ и прямо завальсиров[алъ], укорачивая шагъ и приговаривая «pardon, mesdames», прямо на народъ и прямо къ своей жене, которую хотела видеть Анна. <Еще войдя на балъ, Анна невольно заметила Гагина, только что кончившаго вальсъ и[664] отводившаго хорошенькую светлую, сiяющую голубую Кити къ матери. Глаза ихъ встретились тогда же и, странно, Анна, столь привычная къ свету, ко всемъ возможнымъ положенiямъ, заметила, что глаза ихъ встретились, и отвернулась, такъ что онъ не успелъ поклониться. Теперь, проходя черезъ толпу къ Лидiи Корсаковой, она еще, странно, не видела его, но чувствовала, что онъ шелъ за нею и смотрелъ на нее.> Едва она подошла къ красавице Лидiи Корсаковой, прелестной брюнетке съ чрезмерно открытыми плечами и руками, какъ Вронскiй ужъ подошелъ и, низко кланяясь, сказалъ, что онъ пришелъ поклониться, такъ какъ не имелъ времени, и просить на те танцы, которые она можетъ дать ему.[665]

Она не заметила или не хотела заметить его поклон[а] въ то время, какъ она проходила мимо его. Она повернулась къ нему, холодно[666] улыбаясь.

— Сейчасъ я къ вашимъ услугамъ, — сказала она ему, я не виделась еще съ старымъ другомъ. И вотъ на бале...

— Я думаю, Лидiю Ивановну легче всего встретить на бале, — сказалъ онъ улыбаясь.

— А вы знакомы?

— Съ кемъ мы не знакомы, — сказала Лидiя Корсакова. — Насъ съ мужемъ знаютъ, какъ белаго волка.

И она обратилась къ Анне съ вопросомъ о ея муже, о ней; она говорила съ ней и чувствовала его взглядъ. И взглядъ этотъ непрiятно смущалъ ее. Подъ его взглядомъ она чувствовала свою наготу и стыдилась ея, — чувство, котораго она не испытывала съ давней девичьей поры.[667] <Взглядъ его былъ странный, она представилась ему прелестной, когда онъ въ первый разъ увидалъ ее. Но этихъ плечъ, этой груди и рукъ онъ не виделъ. Оне были лишнiя, они ослепляли его.> Это ей тяжело, непрiятно стало, она чуть, съ свойственнымъ ей движенiемъ, топнула ногой съ вопросомъ и упрекомъ во взгляде: «Ну что вамъ отъ меня надо? И разве можно такъ смотреть на людей?» Но сердитое выраженiе ея лица вдругъ смягчилось, когда она увидала въ его взгляде не смелость, не дерзость, но виноватую[668] покорность лягавой собаки. «Что хочешь делай со мной, — говорилъ его взглядъ. — Но не оскорбить тебя я хочу, а себя хочу спасти и не знаю какъ».

Поговоривъ съ Лидiей, она обратилась къ нему, и ей самой на себя досадно было, что она не могла быть вполне натуральна съ нимъ. Она взглянула на свои таблетки, хотя этаго вовсе не нужно было делать.

— Кадриль, следующую, да еще.

Молодой человекъ подбежалъ, прося на кадриль.

— Мазурку? — сказалъ Гагинъ.

— Я думала, что вы танцуете съ Кити, — сказала она, и опять въ глазахъ у нихъ промелькнуло что-то такое, что говорило о томъ, что между ними уже было прошедшее — неясное, но сильное.

— Теперь могу я васъ просить на туръ вальса? — сказалъ онъ, оттирая молодого человека, который, видимо, только что сбирался это сделать.

Она улыбнулась молодому человеку и опять своимъ быстрымъ жестомъ занесла обнаженную руку — Гагинъ увидалъ въ первый разъ эту руку — на его эполетъ. Онъ обнялъ ея полную талiю; лицо ея съ подробностями вьющихся волосъ на шее, родинки подъ щекой, лицо это, странное, прелестное, съ[669] таинственными глазами и блестевшими изъ подъ длинныхъ ресницъ и смотревшими мимо его, было въ разстоянiи поцелуя отъ него. Онъ не спускалъ съ нея глазъ, сделалъ первое движенiе, какъ вдругъ Корсаковъ на бегу захлопалъ въ ладоши, и звуки вальса остановились.

— Ахъ, виноватъ! — закричалъ онъ, рысью подбегая къ нимъ, — я не видалъ. Вальсъ, опять вальсъ, — закричалъ онъ.

<Гагинъ все это время держалъ ее талiю и при первыхъ звукахъ пошелъ съ ней туръ. Когда онъ опять взглянулъ ей въ глаза, глаза эти нетолько блестели, но дрожали, вспыхивали страннымъ блескомъ, который какъ бы ослепилъ его.

Въ тесноте кадрили Гагинъ досталъ стулъ, но она не хотела сесть, и стоя они разговаривали о[670] чете Корсаковыхъ. Они говорили о пустякахъ, но ослепительный блескъ не потухалъ въ ея глазахъ.

— Я его давно знаю, — говорилъ Гагинъ, — это самая милая чета, которую я знаю. Вотъ люди, которые легко берутъ жизнь. Она — это товарищъ мужа. Одна цель — веселиться.

— Да и хорошо честно веселиться.

— И какъ Богъ устроилъ, что у нихъ нетъ детей, такъ это нейдетъ имъ.

— Я думаю, напротивъ, что они оттого такъ устроились, что у нихъ нетъ детей.

— Нетъ, а отчего жъ, они оба богаты, красивы, неревнивы.

— О нетъ, я знаю даже случай, где онъ былъ ревнивъ; впрочемъ, я начинаю сплетничать. Но все это у нихъ такъ мило. Ну что, Княгиня отдохнула съ дороги?

— Напротивъ, она готова сейчасъ ехать опять съ вами. Она безъ ума отъ васъ.

«не скажите глупаго комплимента». Но глаза его ответили: «зачемъ говорить, вы сами знаете, что я безъ ума отъ васъ», и опять виновато покорно смотрели его[671] агатовые наивные глаза изъ его[672] красиваго лица.

Кити была въ голубомъ платье съ голубымъ венкомъ на голове, и голубое настроенiе было въ ея душе, когда она вошла въ зало. И первое лицо, встретившее ее, былъ Гагинъ. Она танцовала съ нимъ 1-ю кадриль, но онъ былъ неспокоенъ странно и смотрелъ на дверь. Она видела его тоже, когда Анна вошла въ залу, и выраженiе лица его, серьезное, строгое даже, выраженiе лица, похожее на выраженiе человека, готовящегося на дело, долженствующаго решить его жизнь.> Весь балъ, весь светъ — все закрылось туманомъ въ душе Кити. Только привычка света поддерживала ее и заставляла делать все, что отъ нея могло требоваться. По этой же привычной способности она поняла, что мазурку, которую она оставляла до сихъ поръ для[673] Вронскаго, нужно отдать, и она отдала ее Корсакову. Передъ мазуркой она вышла въ гостиную и опустилась въ кресло. Воздушная юбка платья поднялась облакомъ вокругъ ея тонкаго стана. Она держала вееръ и обмахивала свое разгоряченное лицо.

— Кити, что же это такое! — сказала Графиня Нордстонъ, по ковру неслышно подходя къ ней. — Я не понимаю этаго.

У Кити дрогнула нижняя губа, она быстро встала.

— Нечего понимать. Очень весело, — сказала она и вышла въ залу.

— Онъ при мне звалъ ее на мазурку. Она сказала: «вы разве не танцуете съ Кити Щербацкой?»

[674]— Ахъ, мне все равно, — сказала Кити, чувствуя ужъ не горе, а ужасъ и отчаянiе передъ своимъ положенiемъ.

Ей хорошо было танцовать въ 1-й паре съ Корсаковымъ, потому что не надо было говорить, онъ все бегалъ изъ места въ место. Гагинъ съ Анной танцовали въ середине и сидели почти противъ нея. Она видела ихъ своими дальнозоркими глазами, видела ихъ и вблизи, когда они сталкивались въ парахъ, и она видела, что они по своему чувствовали одни во всемъ зале.[675] Мало того, она видела, что на лице Гагина, всегда столь твердомъ и независимомъ, было только то выраженiе, которое было на лице Анны. И странно, Кити ужаснулась этому чувству, но что то ужасно жестокое въ своемъ оживленiи было въ лице Анны въ ея простомъ черномъ платьи съ ея прелестными плечами и руками. Она[676] любовалась ей больше, чемъ прежде, но теперь она ненавидела ее и себя за то, что она ненавидела ее. Она считала себя подавленной, убитой, и лицо ея выражало это.[677]

Когда Гагинъ увидалъ ее, столкнувшись съ ней въ мазурке, онъ былъ пораженъ ея некрасивостью. Онъ почти не узналъ ее.[678]

— Прекрасный балъ, — сказала она ему.

— Да, — отвечалъ онъ, — надеюсь, что вы веселитесь.

В середине мазурки, повторяя сложную фигуру, вновь выдуманную Корсаковымъ, Анна, разойдясь съ кавалеромъ, вышла на середину круга, взяла двухъ кавалеровъ, потомъ подозвала къ себе одну даму и Кити. Кити испуганно смотрела на нее, подходя. Анна, прищурившись смотрела на нее, не видя еe, и вдругъ сказала виновато:

— Мне нужно одну, кажется, одну, — и она равнодушно отвернулась отъ[679] вопросительнаго взгляда Кити. «Да, что то чуждое, бесовское и прелестное было въ ней», сказала себе Кити.

Анна не хотела остаться ужинать, но хозяинъ сталъ просить ее:

— Полноте, Анна Аркадьевна, — заговорилъ Корсаковъ, почти насильно забирая ея обнаженную руку подъ рукавъ своего фрака. — Какая у меня идея котильона! Un bijou![680]

И онъ тянулъ ее настолько, насколько дозволяло приличiе.[681]

Хозяинъ улыбался одобрительно.[682] Вронскiй стоялъ подле и ничего не говорилъ, но встретился съ ней глазами, и она почувствовала, что между нимъ и ею уже было прошедшее, длинное, сложное, котораго не было.

— Успеете отдохнуть завтра въ вагоне, — говорилъ Корсаковъ.

— А вы едете завтра? — сказалъ[683] Вронскiй.

— Да, — отвечала она,[684] съ неудержимымъ дрожащимъ блескомъ глазъ и улыбкой взглянувъ на него.

XI.

— Я не знаю что со мной сделалось, — говорила она на другой день Долли, сидя въ ея гостиной передъ обедомъ, после котораго она должна была ехать. — Мне было весело, какъ 18 летней девочке, я не думала, чтобы я, мать семейства, могла еще такъ веселиться. Но одно, — она вдругъ покраснела до корней вьющихся волосъ на шее, до слезъ, — одно, Долли, душенька, помоги мне. Я не знаю, какъ это сделалось, но Алексей Гагинъ не отходилъ отъ меня, и я боюсь, я кокетничала съ нимъ, сама не зная этаго. Я не знаю, что нашло на меня, я забыла Кити и все, и мне просто было весело. По правде тебе сказать, я отъ этаго не остаюсь до завтра, хотя могла бы. Михаилъ Михайловичъ прiедетъ после завтра. Долли, ты не поверишь, мне на Кити смотреть стыдно, и оттого она не прiедетъ обедать. Но право, право, я не виновата или виновата немножко.[685]

— О какъ я узнаю Стиву, — засмеялась Долли и, чтобъ смягчить, поцеловала Анну. — Я узнаю.

— О нетъ, о нетъ. — Анна нахмурилась. — Я даже не позволю себе усумниться въ самой себе. Все это новыя лица, я на минутку все забыла.

— А они чувствуютъ это, — сказала Долли. — Впрочемъ, правду сказать тебе, я и не очень желаю Гагина для Кити. Мое сердце на стороне Ордынцева; да если онъ могъ влюбиться въ тебя въ одинъ день, то и лучше, чтобы онъ не женился.

Анна задумалась радостно. «Влюбленъ въ меня, — думала она. — Можетъ».

Кити, правда, не прiехала. Степанъ Аркадьичъ простился еще утромъ, и они обедали одни, и Долли никогда не могла забытъ этого милаго часа, который она провела съ Анной. Анна, какъ будто для того чтобы жалели о ней, была еще милее, дети не отходили отъ нея, и мальчика обманули и услали внизъ, а то онъ рыдалъ, какъ только заговаривали объ ея отъезде.

— Ну, прощай, милый, милый другъ, — говорила Долли, обнимая ее при прощаньи. — То, что ты сделала, я не забуду никогда.

— Да чтожъ я, — застенчиво улыбнулась [Анна].

— Ты меня поняла, ты меня поняла, и ты прелесть.

«Ну, все кончено, и слава Богу, — подумала Анна какъ только она села одна съ Аннушкой въ вагонъ, — все кончено, и слава Богу, а я дурно поступила, и я могла увлечься, да, могла».

Ни знакомыхъ, ни прiятныхъ лицъ никого не было. Попробовала почитать, бросила, и началось то волшебное тяжелое состоянiе — полусветло, чужiя лица, шопотъ, вздрагиванье, то тепло, то холодно, а тамъ отворенная дверь, мракъ, буря, снегъ и подтянутый кондукторъ съ следами бури на воротнике.

Барыня больна жаромъ. Анна сняла шубу, все жарко, и нервы натянуты; воздуха, дышать, дышать. Она надела шубку и на первой станцiи вышла на крылечко. Аннушка бросилась. «Нетъ, я подышать». Буря, свистъ, стукотня. «Депеша дан[а]. Сюда, пожалуйста», и тени. Страшно, жутко, кто себя знаетъ, что будетъ. — Вдругъ фигура мужская. Она посторонилась пройти, но онъ къ ней.

— Не нужно ли вамъ чего? — съ низкимъ поклономъ.

— Какъ вы! — и она побледнела. — Вы зачемъ едете?

— Чтобъ быть съ вами.

— Не говорите этаго, это гадко, дурно для васъ, для меня.

— О если это что нибудь для васъ.

Она задыхалась отъ волненiя.

— Зачемъ? Кто вамъ позволилъ говорить мне это?

— Я не имею права, но моя жизнь не моя, а ваша и навсегда.

№ 26 (рук. № 15).

<У однаго изъ главныхъ лицъ Москвы былъ большой балъ. Кити уговорила Анну ехать на этотъ балъ, и хоть не въ лиловомъ, какъ Кити непременно воображала, а въ черномъ бархатномъ срезанномъ платье, на которое Долли дала свои венецiанскiе гипюра-кружева. Анна ехала, и Кити была довольна.

Балъ этотъ долженъ былъ решить ея судьбу, и она теперь, принеся въ жертву Левина, не сомневалась ни минуты въ томъ, что она решится по ея желанiю.>

Кити не видала Вронскаго съ самаго того дня, когда она отказала Левину, но знала, что онъ въ городе и будетъ на бале.

Анна ездила на другой день своего прiезда къ старухе Вронской, застала тамъ сына, провела съ нимъ более часа и вернулась еще съ большей уверенностью въ томъ, что онъ очень, очень хорошiй молодой человекъ и будетъ прекрасный мужъ для Кити.

— Одно, что мне не понравилось въ немъ, — говорила Анна, — это то, что онъ хочетъ выходить въ отставку, а въ его положенiи это значитъ искать немилости, бравировать. Я его, кажется, убедила не делать этаго, а понемногу, если онъ не хочетъ жить въ Петербурге, удаляться отъ двора и перейти въ штатскую номинальную должность. Это все гордость, — говорила Анна.

Анна же разсказывала, что она будетъ на бале. Кити ехала на балъ все съ темъ же чувствомъ юноши, идущимъ на сраженiе, не покидавшимъ ее съ четверга; но успехъ сраженiя казался ей несомненнымъ, и она чувствовала себя сильной и красивой, какъ никогда. Костюмъ ея былъ голубое платье съ белымъ тюникомъ, и голубые цветы на голове венкомъ шли къ ней. Если бы она и сомневалась въ своемъ успехе, первыя минуты входа ея на балъ подтвердили ей ея уверенность въ томъ, что она хороша.

Она не успела дойти до 2-й залы, какъ таблетки ея уже были наполнены именами техъ, съ которыми она танцуетъ, и улыбающiяся при встрече ея лица подругъ, очевидно подъ улыбкой скрывающiя зависть, говорили ей про ея успехъ.

№ 27 (рук. № 15).

въ глазахъ Кити. Анна улыбкой встретила Кити, и улыбка эта сказала, что она тоже любуется ею, и пожала ей руку.

Кити видала прежде Анну въ Москве и Петербурге въ гостиныхъ и любовалась грацiей и ловкостью ея ума, всегда добродушнаго, но эти прелести ума Кити мало ценила. Въ этотъ прiездъ она особенно полюбила Анну, потому что увидала ее въ совершенно новомъ, задушевномъ быту у сестры; но она никогда не видала ее на бале и теперь увидала ее совершенно новою и неожиданною для себя. Она ждала ее въ лиловомъ и теперь, увидавъ ее, поняла, что она не могла быть въ лиловомъ, а что ея прелесть состояла въ томъ, что она всегда выступала изъ своего туалета, что туалетъ никогда не могъ быть виденъ на ней. И черное платье съ кружевомъ не было видно, была видна одна она.

И Кити, подумавъ о себе, побоялась, не давитъ ли ее самою ея розовый воздушный туалетъ, не заметенъ ли онъ. Но это было не справедливо. И улыбка Анны сказала ей это. «Charmant»,[686] говорила эта улыбка. Но, кроме того, въ бальной, совершенно новой Анне Кити увидала еще новую прелесть — то, что Анна[687] не видела, очевидно, ничего веселаго и ничего непрiятнаго на бале. Не было въ ней ни этаго сiянiя, готовности, которое бываетъ у очень молодыхъ выезжающихъ и режетъ немного, ни этаго старанiя стать выше толпы, этой глупой философiи бальной, которая такъ свойственна некрасивымъ и не recherchées[688] женщинамъ.. Она была спокойна и весела. Темъ, которые хотели затевать съ ней тонкiе и глубокомысленные разговоры, она легко и весело перерезывала нить разговора.[689]

Хозяинъ дома говорилъ съ ней, когда Кити подошла къ ней.

Кипарисовъ наклонился, прося на туръ вальса.

— Давно ли вы здесь? — спросила она.

— Мы 3-го дня прiехали.

— A Лидiя тутъ?

— Да, мы были въ Вене, а теперь я еду собирать оброки.

— А вы знакомы? — спросилъ хозяинъ.

— Съ кемъ мы не знакомы? Мы какъ белые волки, насъ все знаютъ. Туръ вальса.

— Я не танцую, — сказала она, — когда могу не танцовать.

— Надеюсь, что нынче вы не можете не танцовать.

Въ это время подходилъ Вронскiй. Кити заметила, что онъ смотрелъ на Анну и поклонился ей, но что Анна, хотя и могла видеть его, быстро подняла руку на плечо Кипарисова и не ответила на его поклонъ, не видавъ его.[690]

Вронскiй подошелъ къ ней, напоминая о первой кадрили, и пригласилъ на вальсъ. Приведя ее назадъ, Вронскiй опять подошелъ къ Анне и предложилъ вальсъ. Опять Кити показалось странно то, что Анна какъ будто сердито повернулась къ нему и неохотно занесла свойственнымъ ей быстрымъ жестомъ на плечо обнаженную полную руку. Едва они сделали первое движенiе, какъ вдругъ Кипарисовъ на бегу захлопалъ въ ладоши, и звуки вальса остановились.

— Ахъ, виноватъ, — закричалъ онъ, увидавъ ихъ, и, рысью выбежавъ на середину, закричалъ: — вальсъ!

Вронскiй покраснелъ, чего никогда еще не видала Кити, а Анна съ темъ же холоднымъ и недовольнымъ лицомъ поспешно отстранилась отъ него.

«За что она недовольна имъ?» подумала Кити.

После вальса началась 1-я кадриль. И для Кити приметы сбывались. Она танцовала не переставая. Первая кадриль съ нимъ прошла просто и весело. Онъ объяснилъ нездоровьемъ то, что не былъ въ четвергъ. Въ тесноте кадрили она и не ждала серьезнаго разговора; но она ждала мазурки и не отдавала ее. Въ одной изъ техъ скучныхъ кадрилей, которыя она танцовала то съ танцующими старыми людьми, не представляющими никакого интереса, то съ юношами, представлявшими еще меньше интереса, она танцовала vis-à-vis съ Вронскимъ и Анной.

№ 28 (рук. № 103).

Прямо отъ Щербацкихъ после[692] мучительнаго вечера Левинъ заехалъ на телеграфъ и далъ знать къ себе въ деревню, чтобы за нимъ выехали лошади. Вернувшись къ брату, у котораго онъ стоялъ, онъ зашелъ къ кабинетъ брата,[693] чтобы объявить ему, что онъ завтра едетъ, и прервалъ его въ его занятiяхъ. Братъ сиделъ съ двумя свечами у письменнаго стола[694] и быстро писалъ. Вокругъ него лежали открытыя книги. Онъ откинулся на спинку кресла и, поднявъ глаза, остановилъ эти свои всегда проницательные глаза на разстроенномъ лице меньшаго брата. Проницательные глаза на этотъ разъ ничего не видали. Лицо старшаго брата было совсемъ другое, чемъ оно было утромъ: оно осунулось и какъ бы похудело; но глаза блестели, какъ звезды, блестели, ничего не видя и не наблюдая.

— Что, едешь? — сказалъ онъ. — Что же такъ? — Онъ, очевидно, забылъ о томъ, когда прiехалъ братъ, за чемъ, на долго ли, и съ трудомъ старался вспомнить. — Что же, ты кончилъ свои дела...

Константинъ Левинъ понялъ, что брату будетъ стоить перерыва мыслей разговоръ его съ нимъ, и потому поспешно ответилъ:

— Да, кончилъ. Такъ я соберу оброкъ и пришлю, — сказалъ онъ.

— Да, да, благодарствуй, — сказалъ онъ. — Ну, прощай, Костя. Извини меня.

Константинъ Левинъ всталъ и направился къ двери.

— Ахъ да, — сказалъ онъ, останавливаясь. — Где стоитъ Николинька?

Сергей Левинъ нахмурился.

— Не знаю, право, впрочемъ у Прохора лакея есть адресъ. Разве ты хочешь его видеть? Ведь ничего не выйдетъ.

— Да, можетъ быть.

— Ну, какъ знаешь. Прощай.

И Константинъ Левинъ ушелъ въ свою комнату укладываться. «Да, что то есть во мне противное, отталкивающее, — думалъ онъ про себя. — И не гожусь я для другихъ людей. Гордость, говорятъ. Нетъ, у меня нетъ и гордости. — И онъ представлялъ себе Удашева, счастливаго, добраго, умнаго и наивнаго, никогда ни въ чемъ не сомневающагося. — Она должна была выбрать его. И такъ и надо».[695]

И онъ чувствовалъ себя несчастнымъ, и съ сознанiемъ своего несчастiя, по какому то тайному для него родству чувствъ, соединилось воспоминанiе о брате Николае и желанiе видеть его и помочь ему.[696] «Поездъ отходитъ утромъ. Я успею съездить къ нему». Онъ спросилъ у Прохора адресъ брата Николая и велелъ привести извощика.[697]

было сделать. Что две доли состоянiя были уже промотаны Николаемъ Левинымъ и что, давая ему еще, братья только бы лишали себя и ему бы не помогли, какъ не наполнили бы бездонную бочку. Кроме того Николай Левинъ считалъ себя обиженнымъ братьями и, казалось, ненавиделъ братьевъ, и въ последнее свиданье, где ссора произошла преимущественно между Сергеемъ и Николаемъ (Константинъ только держалъ сторону Сергея), Николай, выходя, сказалъ решительно: «Теперь между нами все кончено, и я обоихъ васъ не знаю».[698] Утромъ, когда онъ чувствовалъ себя полнымъ надеждъ,[699] Константинъ Левинъ решилъ самъ съ собою, что вследствiи этаго всего дела съ братомъ Николаемъ и ездить къ нему нетъ никакой надобности. Онъ испытывалъ утромъ только чувство гадливости, какъ будто его изъ света и ясности тянулъ кто то въ нечистоту и грязь, и онъ только отряхнулся и пошелъ своей дорогой; но теперь, вечеромъ, чувствуя себя несчастнымъ, мысль о брате Николае, пришедшая ему еще въ сеняхъ дома Щербацкихъ, не покидала его, и онъ решился употребить нынешнiй вечеръ на то, чтобы отъискать его и попытаться сойтись съ нимъ. Онъ зналъ, что братъ Николай не любилъ Сергея, но что его онъ всегда любилъ и что слова его (съ его переменчивымъ характеромъ) ничего не значатъ. А, не смотря на его паденье, Константинъ Левинъ не только любилъ, но уважалъ своего брата Николая и считалъ его однимъ изъ умнейшихъ и добрейшихъ людей, которыхъ онъ зналъ. Отъискавъ Троицкое подворье, Константинъ Левинъ вошелъ чрезъ грязную дверь съ блокомъ въ грязный корридоръ, и пропитанный табакомъ, вонючiй теплый воздухъ охватилъ его.

— Кого вамъ? — спросила развращенная и сердитая женщина.

— Левина.

— 21-й нумеръ.

Дверь 21 № была полуотворена, и оттуда въ полосе света выходилъ густой дымъ дурнаго и слабаго табака и слышался не знакомый Константину Левину голосъ; но Константинъ Левинъ тотчасъ же узналъ, что братъ тутъ, онъ услыхалъ его кашель — тонкiй, напряженный и сердитый. Онъ вошелъ въ дверь, голосъ непрiятный продолжалъ говорить, разсказывая какое то судебное дело, какъ добыты следствiемъ улики какiя то.

— Ну, чортъ его дери, — сквозь кашель проговорилъ голосъ брата. — Маша! Добудь ты намъ не улики, a поесть и водки.

Женщина молодая, рябоватая и не красивая, но очень прiятная, въ простомъ шерстяномъ платье безъ воротничковъ и рукавчиковъ, открывавшихъ пухлую шею и локти, вышла за перегородку и увидала Левина.

— Какой то баринъ, Николай Дмитричъ, — сказала она.

— Кто еще тамъ? — сердито закричалъ голосъ.

— Это я, — сказалъ Константинъ Левинъ, выходя на светъ.

— Кто я?

— Можно тебя видеть?

— А! — проговорилъ Николай Левинъ, вставая и хмуря свое и такъ мрачное и сердитое лицо. — Константинъ! Что это тебе вздумалось. Ну, входи же. Это мой братъ Константинъ меньшiй, — сказалъ онъ, обращаясь къ господину старому, но крашеному и молодящемуся съ стразовой булавкой въ голубомъ шарфе.

Константинъ Левинъ съ перваго взгляда получилъ отвращенiе къ этому господину, да и кроме самыхъ дрянныхъ людей онъ не ожидалъ никого встретить у брата, и ему, какъ оскорбленiемъ, кольнуло въ сердце, что этому господину братъ, верно, разсказывалъ про ихъ отношенiя.

— Это мой адвокатъ, — онъ назвалъ его, — делецъ. Ну, садись, — сказалъ Николай Левинъ, заметивъ непрiятное впечатленiе, произведенное на брата его знакомымъ.

нескладный ростъ, растрепанная, грязная одежда, не вьющiеся[700] густые висящiе на морщинистый лобъ взлохмаченные волосы, короткая борода, не растущая на щекахъ, усы и брови длинные и висящiе внизъ на глаза и губы, худое, желтое лицо и блестящiе, непрiятные по своей проницательности глаза.

— Я нынче прiехалъ, узналъ, что ты тутъ, и хотелъ...

— Да,[701] отъ лакея Сергея Дмитрiевича. Ну, да чтобъ ты такъ не бегалъ глазами, я тебе въ двухъ словахъ объясню, зачемъ я здесь и кто это. Изъ Кiева я убежалъ отъ долговъ, сюда прiехалъ получить долгъ съ Васильевскаго, онъ мне долженъ 40 тысячъ по картамъ. Это делецъ, — сказалъ онъ, указывая на господина, — адвокатъ, по мне, понимаешь. Порядочные адвокаты ходятъ къ порядочнымъ, а къ нашему брату такiе же, какъ мы. А это, — сказалъ онъ по французски, указывая на женщину, — моя жена, т. е. не бойся, знаменитое имя Левиныхъ не осрамлено, мы не крутились, а вокругъ ракитаго куста. Я ее взялъ изъ дому, но желаю всемъ такихъ женъ. Ну, ступай, Маша. Водки, водки, главное. Ну, теперь видишь, съ кемъ имеешь дело. И если ты считаешь, что компрометировался, то вотъ Богъ, а вотъ порогъ.

Константинъ Левинъ слушалъ его, но понималъ не то, что ему говорилъ братъ, а все то, что заставляло его говорить такъ, и внимательно смотрелъ ему прямо въ глаза. Николай Левинъ понималъ это; онъ зналъ, какъ братъ одной съ нимъ породы, однаго характера, ума, понималъ насквозь значенiе его словъ, и, видимо,[702] сознанiе того, что онъ слишкомъ понятъ, стало непрiятно ему. Онъ повернулся къ адвокату.

— Ну, батюшка, видите, какiе у меня братья, у него 3 тысячи да земель не заложенныхъ, и, видите, мною не брезгаютъ.

— А что же, есть надежда получить эти деньги? — спросилъ Константинъ Левинъ, чтобы вести разговоръ общiй, пока не уйдетъ этотъ господинъ.

— Когда я пьянъ, то чувствую надежду, — отвечалъ Николай Левинъ, — и потому стараюсь быть всегда пьянъ.

— Полная, Константинъ Дмитричъ, — отвечалъ адвокатъ улыбаясь. — Я принялъ меры и полагаю...

Константинъ Левинъ не слушалъ адвоката, а оглядывалъ комнату. За перегородкой въ грязной конурке, вероятно, спалъ онъ — брать. На диванчике лежала ситцевая подушка, и, вероятно, спала она. На ломберномъ столе въ угле былъ его мiръ умственный. Тутъ Константинъ Левинъ виделъ тетради, исписанныя его почеркомъ, и книги, изъ которыхъ онъ, къ удивлен(i)ю, узналъ Библiю.[703]

— Ну, ему не интересно, — перебилъ его Николай Левинъ, — а вотъ водки — это лучше, — прибавилъ онъ, увидевъ входившую Машу съ графинчикомъ и холоднымъ жаркимъ. — Ну что жь ты делаешь, разскажи, — сказалъ онъ, сдвигая карты и патроны со стола, чтобы опростать место для ужина, и повеселевъ уже при одномъ виде водки.

— Я все въ деревне живу.

— Ну a Амалiя наша (онъ такъ называлъ мачиху) — чтоже, бросила шалить или все еще соблазняется? Какая гадина!

— За что ты ее ругаешь? Она, право, добрая и жалкая старуха.

— Ну, a Сергей Дмитричъ все философiей занимается? Вотъ пустомеля то. Я при всей бедности издержалъ 3 рубля, взялъ его последнюю книгу. Удивительно мне, какъ эти люди могутъ спокойно говорить о философiи. Ведь тутъ вопросы жизни и смерти. Какъ за нихъ возьмешься, такъ вся внутренность переворачивается, и видишь, что есть минуты, особенно съ помощью вотъ этаго, — онъ взялъ графинчикъ и сталъ наливать водку, — что есть минуты, когда не то что понимаешь, а вотъ, вотъ поймешь, откроется завеса и опять закроется, а они, эти пустомели, о томъ, что ели ели на мгновенье постигнуть можно, они объ этомъ пишутъ, это то толкуютъ, то есть толкуютъ, чего не понимаютъ, и спокойно безъ[704] любви, безъ уваженiя даже къ тому, чемъ занимаются, а такъ, изъ удовольствiя кощунствовать.

— Не говори этого. Ты знаешь, что это неправда, — сказалъ Константинъ Левинъ и, видя въ немъ все то же раздраженье и зная, что онъ ни отъ чего такъ не смягчается, какъ отъ похвалы, чтобы смягчить его, захотелъ употребить это средство. — Ты знаешь, что это не правда. Разумеется, есть люди, какъ ты, которыхъ глубже затрагиваютъ эти вопросы и они глубже ихъ понимаютъ.

— Ну и ладно. Хочешь водки? — сказалъ Николай Левинъ и вылилъ жадно одну рюмку водки въ свой огромный ротъ и, облизывая усы, съ такою же жадностью, нагнувшись всемъ теломъ, взялся за жаркое, глотая огромными кусками, какъ будто у него отнимутъ сейчасъ или что оттого, что онъ съестъ или не съестъ, зависитъ вся судьба его. Константинъ Левинъ смотрелъ на него и ужасался. «Да, вотъ онъ весь тутъ, — думалъ онъ. — Вотъ эта жадность ко всему — вотъ его погибель. Какъ онъ естъ теперь эту спинку сухаго тетерева, такъ онъ все бралъ отъ жизни».

— Ну, да что говорить о другихъ. Ты что же делаешь въ деревне? — сказалъ Николай Левинъ. Онъ выпилъ еще водки, и лицо его стало менее мрачно. — Ну съ, Михаилъ Вакулычъ, прощайте. Приходите завтра, а я съ нимъ поболтаю, — сказалъ онъ адвокату и, вставъ, еще выпилъ водки и вышелъ съ нимъ за дверь.

Следующая по порядку XIII.

— Что, вы давно съ братомъ? — спросилъ Константинъ Левинъ Марью, сидевшую у окна и курившую папиросу.

— Второй годъ, — сказала она вспыхнувъ и поторопилась сказать, откуда онъ взялъ ее. — Здоровье ихъ не хорошо, а вонъ все, — она показала глазами на водку.

И Константинъ Левинъ, не смотря на то, что онъ только нынче утромъ говорилъ, что для него нетъ падшихъ созданiй, а с...., онъ почувствовалъ удовольствiе отъ того, что эта с..... чутьемъ поняла, что онъ любитъ брата, и какъ бы приняла его въ свои сообщники. Въ ней было такъ много простоты[705] и любви къ этому человеку, что ему прiятно было съ нею понимать другъ друга.

— Что, съ моей женой знакомишься? Славная девка, — сказалъ Николай Левинъ, ударивъ ее по плечу. — Ну, теперь мы одни. Разсказывай про себя. Не велятъ намъ наши умники признавать родство по роду, а я вотъ[706] тебя увидалъ, что то iокнуло. Выпей же. Въ этомъ не одна veritas,[707] а мудрость вся. Ну, разсказывай про себя, что ты делаешь.

Константинъ Левинъ разсказалъ свои занятiя хозяйствомъ, потомъ земствомъ и свои разочарованiя. Николай Левинъ расхохотался детскимъ смехомъ.

— Это хорошо. Это значитъ, что ты лгать не можешь. Ведь все это вранье, игрушки и перетасовка все того же самаго, самаго стараго и глупаго. Одинъ законъ руководитъ всемъ мiромъ и всеми людьми, пока будутъ люди. Сильнее ты другаго — убей его, ограбь, спрячь концы въ воду, и ты правъ, а тебя поймаютъ, тотъ правъ. Ограбить однаго нельзя, a целый народъ, какъ немцы французовъ, можно. И тотъ, кто видитъ это, чтобы пользоваться этимъ, тотъ негодяй, а тотъ, кто видитъ это и не пользуется, a смеется, тотъ мудрецъ, и я мудрецъ.

что это болезнь. Въ глазахъ его брата весь мiръ было такое безобразiе, что страшно было жить въ немъ, и понятно, что спастись отъ него можно было только въ забвенiи. Онъ сталъ возражать ему, но Николай Левинъ не далъ говорить ему.

— Нетъ, братъ, не порть себя, ведь не уверишь себя въ томъ, чему не веришь. Не знаю, что изъ тебя выйдетъ, — продолжалъ онъ съ улыбкой (онъ редко улыбался, но улыбка его была чрезвычайно прiятна), — не настолько у тебя запаса есть, что пустомелей ты не будешь, а это хуже всего. Спиться, какъ я, тоже не хорошо, противно, какъ я самъ себе бываю, и решительно не знаю, куда тебя вынесетъ. Нечто вотъ эта, — сказалъ, онъ указывая на Машу. — Эти умеютъ жить во всемъ этомъ сумбуре, у нихъ все глупо и ясно. Выпей, Маша. Или нетъ, не пей.

— Ты думаешь? — сказалъ Константинъ Левинъ краснея, — что женитьба...

— Да, на мiру смерть красна. Выводить людей, чтобы вместе горе делить на этомъ дурацкомъ свете.

— Но ты мне про себя разскажи, — сказалъ Константинъ Левинъ. Константину тяжело было это воззренiе на мiръ, а онъ не могъ не разделять его. — Про себя скажи, что ты делалъ и делаешь? Не могу ли я?

— Ты ужъ не любезничай, пожалуйста, дружокъ. Я васъ ограбилъ, ужъ это я знаю, и сказалъ и скажу, что больше я гроша отъ васъ не возьму, да я и по природе бездонная кадка. Это я сказалъ и скажу, — заговорилъ онъ съ злостью, — что если бы мне дали тогда мою часть, когда мне нужна была, вся бы жизнь моя была другая.

Эта мысль и упрекъ, который онъ делалъ Сергею Левину за то, что ему не дали его части, когда онъ ее требовалъ, было его больное место. Константинъ Левинъ зналъ, что это было несправедливо и что онъ всегда, раздражаясь, говорилъ про это. И теперь все выраженiе лица его изменилось, и онъ не замечалъ, что то, что онъ говорилъ, было непоследовательно и не логично, потому что какая же могла быть его жизнь, когда онъ вообще считалъ всякую жизнь безсмыслицей и себя по природе бездонной кадкой. Но, напавъ разъ на эту тему, онъ много и долго и желчно говорилъ, особенно упрекая брата Сергея въ его безсердечности.[708]

— Ты знаешь, за что онъ ненавидитъ меня.

— Вопервыхъ, не только не ненавидитъ, но любитъ.

— Ужъ позволь мне знать, ненавидитъ за то, что я нахожу, что все его сочиненiя написаны прекраснымъ языкомъ, но вода, и за то, что говорилъ ему это. — Но Константинъ Левинъ съ трудомъ могъ сбить его съ этой темы. — Ну, хорошо, оставимъ. Чтоже тебе про меня знать? Таже исторiя. Въ Кiеве лроигралъ все, занялъ, не отдалъ.

— Но сколько?

— Ахъ, все равно, и если заплачу и если не заплачу. Я давно сказалъ, что вы за меня не ответчики. Ну, имя ваше я въ грязи таскаю. Ну, это не беда. Пожалуй, я назовусь Левинскимъ. Одно утешительно — это то, что когда мы оба умремъ и на томъ свете вспомнимъ съ Сергеемъ Дмитрiевичемъ, какъ онъ обижался на меня за то, что я имя его въ грязи таскаю. Ну вотъ увидишь, что мы тамъ никакъ не будемъ въ состоянiи понять, что такое это должно означать, — сказалъ онъ, какъ и всегда отвлекая разговоръ отъ себя.

— Да этакъ, пожалуй, мы тамъ и не поймемъ, что такое значитъ, что мы братья.

— Нетъ, — визгливо и широко раскрывая ротъ, прокричалъ Николай Левинъ, — Нетъ, это мы поймемъ, и многое еще поймемъ. Мы поймемъ все настоящее, коренное, — заговорилъ онъ восторженно, блестя глазами изъ лица, которое теперь было совершенно другое, чемъ то, которое увидалъ Константинъ Левинъ, войдя въ комнату. Теперь это было вдохновенно-прелестное лицо, каждое движенiе этаго лица приковывало къ себе вниманiе. Вообще въ эту минуту, после 5-ти рюмокъ водки, Николай Левинъ находился въ самомъ выгодномъ моменте своего пьянства. Мысли еще своимъ обилiемъ не затемняли слова, и языкъ действовалъ еще послушно. Нетъ, все das Echte[709] мы и тамъ поймемъ, оно везде одно. Мы поймемъ то, что насъ съ тобою связываетъ, то, зачемъ ты прiехалъ сюда ко мне, да, вотъ этотъ твой взглядъ, old boy,[710] — сказалъ онъ, заметивъ, какъ слезы выступали на глаза брата, — вотъ это, — сказалъ онъ, указывая на Машу, — то, что насъ связываетъ, связало съ ней. Вотъ съ этой б....., да.

— Вы бы поменьше пили, Николай Дмитричъ, — сказала Маша, вызванная этимъ обращенiемъ.

— Да ты думаешь, она ничего непонимаетъ? Она все это понимаетъ лучше всехъ насъ. А что, ведь не похожа она на б....., и правда, что есть въ ней что то хорошее, милое, — сказалъ онъ.

— Вы, я думаю удивляетесь на него, — сказалъ Константинъ Левинъ, чтобы сказать что нибудь.

— Да не говори ей «вы». Она боится. Ей, кроме Мироваго Судьи, когда ее судили за воровство, котораго она не крала, кроме Мироваго Судьи, никто не говорилъ «вы». Да, братъ, то, что меня съ ней связываетъ, то, что мы съ ней при свете нашей любви видимъ другъ въ друге, это останется. Останется то, что меня связываетъ вотъ съ этимъ, — онъ указалъ на книги. — Ты знаешь, я что делаю. Я перевожу Библiю. Вотъ книга.

И онъ сталъ объяснять свой взглядъ на некоторыя любимыя его книги, особенно книгу Іова. Но скоро языкъ его сталъ мешаться, и онъ сталъ перескакивать съ однаго предмета на другой, и Константинъ Левинъ уехалъ отъ него, попросивъ Машу извещать его о состоянiи его здоровья и, главное, если нужны будутъ деньги. Онъ и теперь хотелъ передать ей тайно отъ него 100 рублей, но она не взяла, сказавъ, что утаить нельзя, а сказать — онъ разсердится.

И въ воображенiи Левина мгновенно одно за другимъ возникли те отмеченныя въ его воспоминанiи «сомнительными» событiя изъ жизни брата Николая.

Онъ избилъ до полусмерти мальчика, котораго онъ взялъ изъ деревни и воспитывалъ, готовя въ университетъ, такъ что мать мальчика подала жалобу на Николая Левина.

Это гадко, но надо знать страстность, неудержимость его характера и вместе всегда единственный двигатель всехъ его действiй — безкорыстное увлеченiе добромъ.

Онъ проигралъ деньги шулеру и, не платя денегъ, подалъ прошенiе на шуллера, доказывая, что тотъ его обманулъ, и, разумеется, не доказалъ. Все это было гадко, глупо. Но надо было знать брата Николая, чтобы понимать, какъ въ его понятiи нельзя было отдать плуту деньги, которыя онъ желалъ употребить не для себя, а съ пользой для другихъ. Онъ попадался полицiи въ безобразныхъ кутежахъ и буйствахъ, которыя были отвратительны; но Константинъ Левинъ зналъ, что въ эти кутежи и буйства Николая вовлекали окружавшiе его люди, а что Николай Левинъ былъ лишенъ способности понимать разницу между хорошими и дурными людьми. У него все были хороши. И зналъ, что кутежи эти вытекали изъ потребности забыться. А забыться нужно было отъ того, что жизнь не удовлетворяла темъ требованiямъ, которыя мучали его. A требованiя были самыя высокiя. Онъ неправильно обвинялъ Сергея Ивановича въ томъ, что тотъ не далъ ему продать общее именiе и взять свою половину для какой то химической фабрики, которую онъ хотелъ завести и которая должна была осчастливить и обогатить целую губернiю.

и что логически Николай Левинъ былъ кругомъ виноватъ и не правъ въ томъ, въ чемъ онъ обвинялъ Сергея Иваныча, но вообще онъ имелъ основанiе для озлобленiя и только потому былъ неправъ, что не могъ, не умелъ или не хотелъ указать, въ чемъ именно виноватъ Сергей Иванычъ передъ нимъ, а винъ этихъ было много — маленькихъ, ничтожныхъ, но жестокихъ оскорбленiй — насмешки, умышленнаго непониманiя и презренiя. Константинъ Левинъ помнилъ, какъ въ то время, когда Николай былъ въ перiоде внешней набожности, постовъ, монаховъ, службъ церковныхъ, Сергей Иванычъ только смеялся надъ нимъ, какъ потомъ, когда Николай кончилъ курсъ и поехалъ въ Петербургъ служить, по адресному календарю выбравъ место — Отделенiе составленiя законовъ, какъ самую разумную деятельность, какъ Сергей Иванычъ, имевшiй связи и весъ уже тогда,[711] выставлялъ своего брата какъ чудака и младенца. Была и доля зависти Николая къ успеху Сергея Иваныча, думалъ Константинъ Левинъ и понималъ, что, какъ честная натура, не признавая въ себе этой зависти, Николай придумывалъ причины озлобленiя противъ Сергея Иваныча. Более же всего — это очень хорошо понималъ Константинъ Левинъ — братъ Николай былъ озлобленъ и на Сергея Иваныча и на общество за то, что и Сергей Иванычъ и весь мiръ были логически правы, отвергая и презирая его; a вместе съ темъ, не смотря на свою нелогичность, онъ чувствовалъ, что онъ въ душе своей, въ самой основе своей души, и правее и лучше[712] Сергея Иваныча и техъ, кто составляютъ общественное мненiе. Ту высоту, съ которой погибавшiй братъ Николай презиралъ общество и Сергея Иваныча, Константинъ Левинъ особенно живо понималъ и чувствовалъ теперь. Разсужденiе его началось съ униженiя, съ признанiя себя недостойнымъ и дурнымъ, и кончилось темъ, что онъ хотелъ примкнуть къ той точке зренiя брата Николая, съ которой можно презирать техъ, передъ которыми онъ считалъ себя дурнымъ.

Узнавъ отъ Прокофья адресъ брата, Левинъ прiехалъ въ 11-мъ часу въ[713] гостинницу, где стоялъ его братъ. Левинъ заметилъ, что швейцаръ изменилъ тонъ почтительности, когда онъ спросилъ Левина.

— Наверху, 12-й и 13-й, — сказалъ швейцаръ.

— Дома?

— Должно, дома.

его покашливанье, и при этомъ звуке передъ его воображенiемъ возникъ образъ брата, какимъ онъ его виделъ въ последнiй разъ съ его большимъ, нескладнымъ ростомъ и большими, наивными и дикими глазами, которые могли смотреть такъ соблазнительно нежно и такъ страшно жестоко.

Онъ вошелъ въ дверь, незнакомый голосъ говорилъ:

— Наша артель только потому не могла дать желаемыхъ результатовъ, что капиталы старались задавить ее, какъ враждебное явленiе...

Константинъ Левинъ заглянулъ въ дверь и увидалъ взъерошеннаго молодого человека въ поддевке, который говорилъ, брата, сидевшаго спиной, и какую то женщину. У него больно сжалось сердце при мысли о томъ, въ среде какихъ чужихъ людей живетъ его братъ, и еще больнее стало, когда онъ изъ разговора человека въ поддевке понялъ, что это былъ соцiалистъ. Онъ не давалъ себе яснаго отчета въ томъ, что[714] этотъ соцiалистъ былъ самымъ резкимъ признакомъ погибели брата, что, какъ воронья надъ теломъ, такъ близость этаго рода людей показываетъ смерть, но онъ почувствовалъ это. Онъ стоя слушалъ.

— Ну, чортъ ихъ дери, — прокашливаясь проговорилъ голосъ брата. — Маша! Добудь тъ намъ поесть и водки.

— Какой-то баринъ, Николай Дмитричъ, — сказала она.

— Кого нужно? — сердито закричалъ Николай Левинъ.

— Это я, — сказалъ Константинъ Левинъ, выходя на светъ, и хотелъ еще сказать что то, но остановился, увидавъ брата. Онъ не ожидалъ его такимъ.[715]

— Кто я? — еще сердитее вскрикнулъ Николай Левинъ, не узнавая еще брата, и сделалъ столь знакомое Константину Левину судорожное движение головой и шеей, какъ будто галстукъ жалъ его.

— А, Костя! — вдругъ неожиданно радостно вскрикнулъ онъ, глаза его засветились нежностью, и [онъ] двинулся къ нему, чтобы его обнять. Но потомъ опять оглянулся на молодаго человека, сделалъ опять судорожное движенiе головой и остановился, и совсемъ другое, дикое и[716] страдальческое и жестокое выраженiе остановилось на его худомъ лице.

— Я писалъ вамъ и Сергею Иванычу, что я васъ не знаю. Вы меня стыдитесь и ненавидите, и я васъ не хочу знать. Что тебе, что вамъ нужно?

Какъ онъ совсемъ не такой былъ, какимъ его воображалъ Константинъ Левинъ! Какъ многое изъ его характера, изъ того, что делало столь труднымъ общенiе съ нимъ, какъ все это забылъ Константинъ Левинъ и какъ онъ все это мучительно вспомнилъ, когда увидалъ его лицо и въ особенности это судорожное поворачиванье головы. Но Левинъ не думая ответилъ, что ему пришло въ голову.

— Мне нужно тебя видеть, потому что ты мой братъ, и я тебя не стыжусь и не ненавижу, а я тебя... — Онъ остановился, съ радостью увидавъ, что слова эти подействовали на брата.

— А, ты такъ, — сказалъ онъ смутившись. Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, 3 порцiи принеси. Постой, Маша. Ты знаешь, — сказалъ онъ, указывая на господина въ поддевке съ лохматой шапкой волосъ. — Это г-нъ Крицкiй, мой соседъ по нумеру и мой другъ. Очень замечательный человекъ. Его, разумеется, преследуетъ полицiя, потому что онъ не подлецъ. А это мой братъ — не Кознышевъ, quasi-философъ, а Константинъ.

— Я пойду, — робко прошептала женщина отъ дверей.

— Нетъ, постой, я сказалъ, — крикнулъ онъ.

И съ темъ практическимъ неуменьемъ и съ той нескладностью разговора, которую такъ зналъ Константинъ, онъ, не отпуская Машу, сталъ разсказывать Константину Левину всю исторiю Крицкаго; какъ его выгнали изъ университета за то, что[717] онъ завелъ общество вспомоществованiя беднымъ студентамъ и воскресныя школы, и какъ потомъ онъ поступилъ въ народную школу учителемъ и его оттуда выгнали, и какъ онъ завелъ производительную артель и его за это то судили. Все молчали. Онъ одинъ говорилъ. И Константинъ Левинъ виделъ, что онъ сердится за то, что и ему, и Крицкому, и Маше неловко.

— Да, я слышалъ, вы разсказывали сейчасъ про артель, — сказалъ онъ Крицкому.

— Я ничего не разсказывалъ, — насупившись, сердито проговорилъ Крицкiй.

— Ну, постой, — перебилъ Николай Левинъ, — а эта женщина, — сказалъ онъ брату, указывая на Машу, — моя подруга жизни. Я взялъ ее изъ дома. — Онъ покраснелъ, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всехъ, кто меня хочетъ знать, прошу любить и уважать ее. Она все равно что моя жена. Все равно. Такъ вотъ ты знаешь, съ кемъ имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься, то вотъ Богъ, а вотъ порогъ.

— Отчего же я унижусь, я не понимаю.

— Ну, хорошо.

— Вы не дичитесь его, — сказалъ онъ Крицкому. — Онъ это можетъ понять, разскажите ему нашъ планъ.

— Да я нисколько не дичусь, а только не вижу надобности разсказывать то, что можетъ быть неинтересно.

— Ты видишь ли, — заговорилъ Николай, съ усилiемъ морща лобъ и подергиваясь. Ему, видимо, трудно было сообразить все, что нужно и хотелось ему сказать брату. — Вотъ видишь ли, — онъ указалъ въ угле комнаты какiе то железные брусья, завязанныя бичевками въ бумаге, очевидно изъ лавки. — Видишь ли это? — Это матерьялъ для нашей артели. Комунисты — пошлое слово, а, какъ я ихъ понимаю, это апостолы. Они то самое, что были первые христiяне. Они проповедуютъ равенство.

— Да, но только съ той разницей — отвечалъ Константинъ Левинъ, которому не нравился вообще Крицкiй[718] и въ особенности не нравился потому, что его сближенiе съ братомъ показывало ему очевиднее всего паденiе брата, — да, но съ той разницей, что первые христiяне признавали одно орудiе — любовь и убежденiе; а, сколько я понимаю,[719] проповедники комунисты признаютъ и требуютъ насилiе,[720] — несколько сердито заговорилъ братъ. — Свобода и равенство.

и думалъ, какъ бы сойтись и помочь ему. Для него было несомненно, что братъ не могъ интересоваться комунизмомъ, но что это была та высота, съ которой онъ, презираемый всеми, старался презирать всехъ.

— Я съ своей стороны, — сказалъ Крицкiй, — вовсе не утверждалъ, чтобы мы были подобны первымъ христiанамъ. Я, признаюсь вамъ, и не знаю, что они проповедывали, да и нe хочу знать, — сказалъ онъ съ улыбкой, злой и враждебной, напоминавшей выраженiе собаки, показавшей зубы. — И мы предоставляемъ проповедывать любовь темъ, которые довольны существующимъ порядкомъ вещей. А мы признаемъ его прямо уродливымъ и знаемъ, что насилiе побеждается только насилiемъ.[721]

Константинъ Левинъ смотрелъ на Крицкого и переменилъ объ немъ свое мненiе. Онъ понравился ему: было что то напряженно честное и искреннее и, главное, огорченное и въ его выраженiи и въ его тоне. Но онъ не сталъ возражать ему. Самый вопросъ не интересовалъ его. Его интересовало только отношенiе къ нему брата.

Примечания