Варианты к "Анне Карениной".
Страница 8

№ 39 (рук. № 31).

После объясненiя своего съ женою Алексей Александровичъ почувствовалъ себя до такой степени несчастнымъ и жалкимъ и сознанiе своей жалкости такъ оскорбляло его, что онъ съ техъ поръ ни разу не вызывалъ жену на объясненiя и избегалъ ее, что было такъ легко и естественно при той занятой и светской жизни, которую они оба вели. Онъ съ такимъ усилiемъ началъ это унизительное объясненiе тогда и такъ пристыженъ былъ темъ отпоромъ мнимаго непониманiя, который ему дала Анна, что онъ не въ силахъ былъ начать новое. На него нашелъ столбнякъ гордости. «Не хочешь, — говорилъ онъ, мысленно обращаясь къ ней, — темъ хуже для тебя». Онъ самъ чувствовалъ, что это отношенiе къ жене было безумно, что оно было подобно тому, что бы сказалъ человекъ, попытавшiйся тщетно потушить пожаръ и который, разсердившись бы на тщету своихъ усилiй, сказалъ бы: «Такъ на же тебе, такъ сгоришь за это».

Онъ чувствовалъ это несколько разъ, хотелъ заговорить съ нею, но всякiй разъ имъ овладевалъ столбнякъ гордости. Онъ, съ трудомъ удерживая слезы, обдумывалъ самъ съ собой, что онъ скажетъ ей; но какъ только онъ подходилъ къ ней, лицо его противъ его воли принимало холодно спокойное выраженiе, и онъ говорилъ не о томъ, что хотелъ.

№ 40 (рук. № 27).

I.

себе ставилъ не разъ какъ правило, для утешенiя въ горестныя минуты, но что, какъ правило, никогда не утешало его, но въ действительности всегда оказывалось. справедливо. Въ то время, когда онъ прiехалъ изъ Москвы и вздрагивалъ и краснелъ всякiй разъ, какъ вспоминалъ свой позоръ, онъ сказалъ себе: «Сколько у меня бывало такихъ горестей и стыдовъ, которые казались непереносимы, какъ, напримеръ, единица за латынь, когда я думалъ, что погибъ отъ этаго; падшая любимая лошадь и другiе, и чтожъ, теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, какъ это могло огорчать меня. Тоже будетъ и съ этимъ горемъ. Пройдутъ года, и я буду удивляться, какъ это могло огорчать меня».

Но тогда это разсужденiе не успокоило его, а прошло 3 месяца, и действительно онъ началъ успокаиваться, но не совсемъ. Онъ забывалъ, что, кроме времени, прошедшаго после единицы за латынь и погибели лошади, былъ уже выдержанный экзаменъ въ латыни и другiя лучшiя лошади, но теперь не было другой женщины, которая бы заменила ему ту, которую онъ потерялъ безвозвратно. А онъ чувствовалъ самъ, какъ чувствовала любящая его старушка тетушка и все его окружающiе, что нехорошо человеку единому быти. Онъ помнилъ, какъ онъ, разговорившись шутя, сказалъ разъ своему скотнику Николаю, наивному, милому мужику: «Что, Николай, хочу жениться», и какъ Николай поспешно отвечалъ, какъ дело, въ которомъ не можетъ быть никакого сомненiя: «И давно пора, Константинъ Дмитричъ».

Но женитьба теперь стала отъ него дальше, чемъ когда либо. Место было занято, и, когда онъ теперь въ воображенiи ставилъ на это место кого-нибудь изъ техъ девушекъ, которыхъ онъ зналъ, онъ чувствовалъ, что это было совершенно невозможно. Но время делало свое, и съ каждой неделей онъ реже и реже и съ меньшею живостью и болью вспоминалъ о Кити, и, хотя предполагалъ по времени, что теперь она уже замужемъ или выйдетъ на дняхъ, онъ ждалъ съ нетерпенiемъ подтвержденiя этаго предположенiя, зная, что это известiе, какъ выдергиванiе зуба, совсемъ вылечить его.

Но еще прежде чемъ онъ получилъ это известiе, пришла весна, одна изъ техъ редкихъ весенъ, которыхъ и старики не запомнятъ, и эта прекрасная весна почти совсемъ успокоила его.

Не весна съ цветочками и соловьями такъ успокоительно подействовала на него, но весна редкая для травъ и хлебовъ.

Весна долго не открывалась. Днемъ таяло на солнце, а ночью подмороживало. Настъ былъ такой, что на возахъ ездили. Такъ тянулось недели три; казалось, конца не будетъ. Потомъ вдругъ понесло теплымъ ветромъ, тучи полились дождемъ три дня и три ночи теплой бурей. Потомъ сталъ туманъ, и понемногу стали разбираться переломанныя льдины, вспенившiеся потоки, и вдругъ прояснело, и въ тотъ же день весь дрожащiй теплый воздухъ наполнился звуками жаворонковъ, на низахъ заплакали чибисы надъ болотами, булькающими отъ проснувшейся въ нихъ жизни. Мужики откидывали навозъ отъ завалинъ и отдирали примерзшiя къ плетню бороны и ладили сохи. Бабы с незагорелыми белыми ногами легко и весело, звонко болтая, шли за водой. Облезшая, вылинявшая местами только скотина заревела на выгонахъ, пощипывая старику съ пробивавшейся зеленой травкой; заиграли кривоногiе ягнята вокругъ теряющихъ волны блеящихъ матерей, запахло землей отъ отошедшихъ полей и огородовъ, надулись почки горькой и липкой спиртовой березы, распушилась верба надъ быстро, на глазахъ тающимъ въ лесахъ снегомъ у корней, и по старымъ [1 неразобр.] следамъ полетела выставленная, облетавшаяся пчела, и весело заблестели озими, все гладкiя, ровныя, какъ бархатъ, безъ одной плешины и вымочки.

[873]Левинъ наделъ большiе сапоги и одну суконную поддевку и пошелъ по хозяйству. Коровы были выпущены на варокъ и, сiяя перелинявшей гладкой шерстью, грелись на солнце. Онъ велелъ выгнать ихъ на выгонъ. «Ничего, пусть загрязнятся, обчистятся. А телятъ выпустить на варокъ». Приплодъ нынешняго года былъ хорошъ. Даже полукровные были хороши. Раннiе были съ мужицкую корову. Но Павина дочь выдавалась изъ всехъ. Полюбовавшись скотиной, онъ сделалъ распоряженiя о водопое, такъ какъ вода въ пруде была грязна, и заметилъ, что на неупотреблявшемся зимой варке решетки были кемъ то поломаны. Онъ послалъ за плотникомъ. Плотникъ ладилъ сохи, которыя должны были быть налажены еще до масляницы. Это было досадно, но это была привычная досада. Какъ ни бился Левинъ въ хозяйстве, въ томъ, чтобы делать все впередъ, а не тогда, когда нужно употреблять, и чтобы сделанное разъ было спрятано, это повторялось всегда и во всемъ, сколько ни бился онъ. Общiй порядокъ бралъ свое. Решетки не нужны были зимой на варке, ихъ снесли въ конюшню и переломали, теперь надо делать новыя. Сохи велено чинить зимой, и нарочно взято 3 плотника, но всемъ имъ нашлись дела всю зиму, и сохи ладили и въ его экономiи, какъ и все мужики, тогда, когда пахать надо было.

— Позовите Василiя Федоровича (прикащика).

Василiй Федоровичъ, сiяя также, какъ и все и все въ этотъ день, въ обшитомъ мерлушкой тулупчике, пришелъ, шагая черезъ грязь, и доказалъ, что иначе нельзя было. Но въ такой день нельзя было сердиться.

— Ну что, сеять можно?

— За Туркинымъ верхомъ съ понедельника можно.

— Ну, а клеверъ?

— Послалъ-съ, разсеваютъ. Не знаю только пролезутъ ли, тонко.

— На сколько десятинъ?

— На три.

— Отчего?

— Телегъ еще не собрали.

— Ахъ, какъ вамъ не стыдно.

— Да не безпокойтесь, все сделаемъ во времени.

Опять это была одна изъ старыхъ досадъ Левина. Клеверъ надо было сеять чемъ раньше, темъ лучше; но это вводилъ Левинъ, и ему не верили, и всякiй разъ надо было бороться.

— Игнатъ, — крикнулъ онъ кучеру, съ засученными рукавами у колодца обмывавшему коляску — Оседлай мне.

— Кого прикажете?

— Ну, хоть Копчика.

— Слушаюсь.

Весна — время плановъ и предположенiй. Левинъ всегда чувствовалъ это, и, какъ дерево, не знающее еще, куда и какъ разрастутся эти молодые побеги и ветви, заключенные въ налитыхъ почкахъ, онъ придумывалъ и предполагалъ, что онъ сделаетъ новаго въ любимомъ имъ хозяйстве.

Пока седлали лошадь, онъ сообщилъ свои планы прикащику, и прикащикъ, какъ всегда, делалъ усилiя въ угожденiе хозяину, чтобы не показать равнодушiя къ этимъ планамъ. Планы все были хороши — вывезти весь навозъ, перепахать паръ лишнiй разъ и принанять рабочихъ, для того чтобы убрать покосы все не исполу, а работниками, но прикащикъ, ближе стоящiй къ делу, зналъ, что въ деле хозяйства довлеетъ дневи злоба его и что въ каждомъ хозяйстве есть пределы возможнаго. Рабочихъ, сколько они не пытались, они не могли нанять больше 40, 37, 38, и больше нетъ и что противъ расчета работъ хозяина много будетъ еще непредвиденнаго, долженствующаго изменить планы. Такiе разговоры всегда были досадны Левину, но нынче было такъ хорошо, что онъ только посмеялся прикащику.

— Ну, ужъ знаю, вы все поменьше да похуже, но я нынешнiй годъ не дамъ вамъ по своему делать. Все буду самъ.

— Да я очень радъ.

— Такъ за березовымъ доломъ разсеваютъ клеверъ, я поеду посмотрю, — сказалъ онъ, садясь на своего маленькаго буланаго Колпика, и бойкой иноходью доброй застоявшейся лошадки, попрашивающей поводья, поехалъ по грязи двора за ворота и въ поле.

Если ему весело было дома на скотномъ дворе, то въ поле, мерно покачиваясь на иноходи добраго конька, впивая теплый съ свежестью запаха снега воздухъ, слушая жаворонковъ и глядя на пухнувшiя почки деревьевъ, на бегущiе, журчащiе ручьи, на которые косился Колпикъ, и въ особенности на свои зеленя, на огромное пространство, зеленеющее ровнымъ бархатнымъ ковромъ кое где въ лощинахъ, съ белыми пятнами снега, ему стало еще веселее. Ни видъ крестьянской лошади и стригуна, топтавшихъ его зеленя (онъ велелъ согнать ихъ встретившемуся мужику), ни насмешливый ли, глупый ответъ мужика Ипата, котораго онъ встретилъ и который на вопросъ его: «Что, Игнатъ, скоро сеять?» — «Надо прежде вспахать».[874] Несмотря на это, чемъ дальше онъ ехалъ, темъ ему веселее становилось. И хозяйственные планы, одинъ лучше другаго — обсадить все поля лозинами, перерезать на 6 полей навозныхъ и 3 запасны[я], смежныя, выстроить дворъ на дальнемъ конце поля и вырыть прудъ — представлялись ему. Клеверъ сеялъ солдатъ работникъ Василiй весельчакъ, котораго онъ любилъ. Телега съ семенами стояла не на рубеже, и пшеничная озимь была изрыта колесами и ископана лошадью. Онъ велелъ отвести лошадь. Василий извиняясь сказалъ:

— Ничего, сударь, затянетъ. А ужъ севъ, Константинъ Дмитричъ, первый сортъ.

— А трудно ходить?

— Страсть! по пудовику на лапте волочишь. Да ужъ я стараюсь.

о прекрасной весне, даже сообщить ему свои планы; но Василiй все его затеванiя разговора сводилъ на то, что онъ старается, какъ отцу родному, и что самъ не любитъ дурно сделать — «хозяину хорошо, и намъ хорошо» и что онъ хозяевами доволенъ, и попросилъ отъ имени рабочихъ прибавки харча, такъ [какъ] работа пошла тяжелее и дни большiе. Хотя конецъ этотъ и былъ не совсемъ прiятенъ Левину, такъ [какъ] надо было отказать, но онъ все-таки, слезши съ лошади и пробовавъ самъ разсеивать и убедившись, что онъ это не можетъ делать такъ хорошо, какъ Василiй, и запыхавшись, онъ отъехалъ отъ него и поехалъ посмотреть поле подъ пшеницу за Туркинымъ верхомъ. Лошадь кое где взяла выше ступицы по паханному полю, кое где былъ ледокъ, кое где на буграхъ просыхало, и Левинъ порадовался на пахоту и решилъ, что можно сеять съ понедельника.

Проезжая назадъ черезъ Кочакъ, ручей, чуть не увязла лошадь, но тутъ же поднялъ утокъ и куликовъ и подумалъ, что нынче должна быть тяга. Проезжая черезъ лесъ, лесникъ подтвердилъ, что вальдшнепы есть. И Левинъ поехалъ рысью домой, чтобы успеть пообедать и приготовить ружье къ вечеру.

Подъезжая домой въ самомъ счастливомъ и веселомъ расположенiи духа со стороны гумна, Левинъ услыхалъ колкольчикъ со стороны главнаго подъезда къ дому.

«Да, это съ железной дороги, — подумалъ онъ, — самое время Московскаго поезда. Кто бы это? Верно, братъ. Вотъ бы хорошо было».

Онъ тронулъ лошадь и, выехавъ за акацiю, увидалъ подъезжающую ямскую тройку съ железнодорожной станцiи и господина съ бакенбардами.

«Братъ, онъ», подумалъ Левинъ и радостно поднялъ руки кверху, но тутъ же увидалъ, что это не братъ, а кто то, кого онъ не узналъ.

«Чортъ его дери, — проговорилъ онъ, — какой нибудь дуракъ изъ Москвы», подумалъ онъ, вспоминая, что онъ многимъ своимъ такъ называемымъ прiятелямъ въ Москве хвастался своими местами на вальдшнеповъ и звалъ на тягу.

— Аа! — сказалъ онъ, узнавъ Облонскаго, и не безъ удовольствiя. Изъ всехъ Московскихъ дураковъ этотъ былъ все-таки прiятнее всехъ — одно, что онъ напоминалъ это дело съ Кити, но и это къ лучшему. «Узнаю верно, вышла ли или когда выходитъ замужъ».

И въ этотъ прекрасный весеннiй день Левинъ почувствовалъ, что воспоминанье о ней совсемъ даже не больно ему.

— Что, не ждалъ? — сказалъ Степанъ Аркадьичъ съ комкомъ грязи на щеке, половине носа и на глазе и брови, сiяя весельемъ и здоровьемъ и блестя глазками. — Прiехалъ тебя видеть, разъ, — сказалъ онъ, обнимая и целуя его, — на тяге постоять и лесъ въ Ергушове продать.

— И прекрасно! Какова весна? Пойдемъ въ домъ. Ты тетушку знаешь?

— Знаю, какъ же.

Элегантныя вещи — ремни, чемоданъ, мешокъ, ружье — были внесены въ комнату для прiезжихъ; и вымытый, слегка спрыснутый духами, расчесанный, онъ сiяя вышелъ въ гостиную, побеседовалъ съ тетушкой и взялся за закуску. Несмотря на старанiя тетушки и повара, обедъ былъ совсемъ не такой, какой привыкъ кушать Степанъ Аркадьичъ; вина никакого другаго не было, кроме домашняго травнику и белаго крымскаго, но онъ и травникъ нашелъ необыкновеннымъ и выпилъ 3 рюмки, и обедъ — супъ съ клецками и курицу подъ соусомъ — нашелъ необыкновенными, и вино белое, онъ сказалъ, что, право, очень, очень недурно, и выпилъ целую бутылку.

За обедомъ шелъ общiй оживленный разговоръ. Левинъ заметилъ и то, что Степанъ Аркадьичъ какъ бы умышленно избегалъ разговора о Щербацкихъ, и то, какъ онъ умелъ быть простъ, добродушенъ и милъ, безъ всякаго старанiя.

Чопорная старушка тетушка, сама того не замечая, была втянута въ прiятный для себя разговоръ о старыхъ родныхъ и знакомыхъ, и кто кому племянникъ, и жены родня, и какъ и кто на комъ женатъ.

— Ну, теперь не пора ли? — сказалъ онъ за кофеемъ.

И они пошли одеваться на тягу.

Степанъ Аркадьичъ досталъ свои сапоги, и Кузьма, уже чуявшiй большую наводку, не отходилъ отъ Степана Аркадьича и надевалъ ему и чулки и сапоги, что Степанъ Аркадьичъ охотно предоставлялъ ему делать.

— Ты прикажи, Костя, если прiедетъ Рябининъ купецъ, я ему велелъ нынче прiехать, принять и подождать.

— А ты разве Рябинину продаешь?

— А что?

— Плутъ страшный, окончательный и положительный.

Степанъ Аркадьичъ засмеялся.

— Да, онъ удивительно смешно говоритъ.

Старая сука, сетеръ Ласка, какъ съумашедшая, вилась около хозяина, когда оба охотника съ ружьями вышли на крыльцо.

— Я велелъ заложить, хотя недалеко, а то пешкомъ пройдемъ.

— Нетъ, лучше поедемъ.

Степанъ Аркадьичъ обвернулъ себе сапоги тигровымъ пледомъ, и они поехали.

— Ну, что, какъ ты поживаешь? началъ Степанъ Аркадьичъ, какъ бы сбираясь на большой и важный разговоръ. Но Левину не хотелось говорить теперь, до охоты. И онъ отвлекъ разговоръ, переведя его на Облонскаго.

— Меня спрашивать нечего. Твои дела какъ, т. е. сердечныя?

— О! mon cher![875] — Глаза Степана Аркадьича засветились, сжавшись. — Ты ведь не признаешь любви после брака — это все дурно, по твоему. А я не признаю жизни безъ любви, но, mon cher, бываютъ тяжелыя минуты. Бываютъ женщины, которыя мучаютъ тебя. Да ты не поверишь, я въ какомъ положенiи теперь...

И Степанъ Аркадьичъ, которому подъ влiянiемъ выпитаго вина хотелось поговорить о своей любви, разсказалъ Левину целый романъ, въ которомъ онъ игралъ роль de l’amant de coeur[876] женщины, находящейся на содержанiи. Левинъ слушалъ, удивлялся и не зналъ, что говорить; но Степану Аркадьичу и не нужно было, чтобы онъ говорилъ, онъ только самъ хотелъ высказать свою исторiю.

№ 41 (рук. № 31).

— Какова весна, Василiй! А? — сказалъ онъ.

— Что говорить, Божья благодать, — отвечалъ Василiй. — Богъ даетъ, и людямъ стараться надо. Я, Константинъ Дмитричъ, кажется, какъ отцу родному стараюсь. Я и самъ не люблю дурно сделать и другимъ не велю. Я хозяевами доволенъ. Одно — рабочiе обижаются. Работа пошла тяжелее и дни большiе, а харчи все зимнiе. Я говорю — власть хозяина. Нанялся — продался.

завелъ скатерти и требовалъ чистоту, и тогда почти все рабочiе разбежались, а жалобамъ на кухарку, на прикащика не было конца. Потомъ Левинъ[877] разсердился, поручилъ все прикащику. Онъ сталъ давать имъ сала въ щи, какъ онъ выражался, когда есть кинуть сальца, когда нетъ — молочка снятого, и все совершенно были довольны. Теперь же последнее время Левинъ завелъ артель и выдавалъ харчи по условiю.

№ 42 (рук. № 27).

Левинъ виделъ, что Степанъ Аркадьичъ принадлежитъ къ этому весьма распространенному типу горожанъ вообще и въ особенности Петербургскихъ, которые, побывавъ въ три года раза два въ деревне и поговоривъ раза два съ купцомъ, прикащикомъ и мужикомъ, запомнятъ два-три слова деревенскихъ и кстати и полагаютъ, что имъ весь деревенскiй бытъ ясенъ и что ихъ уже никто не обманетъ, и, благодаря этой уверенности, продолжаютъ служить пищей для весьма распространеннаго еще типа купцовъ въ роде Рябинина, которые не торгуютъ, а только выжидаютъ дураковъ господъ и ловятъ ихъ. А такъ [какъ] дураки въ сословiи Облонскаго не переводятся, то класъ все больше и больше распространяется и богатеетъ.

— Ведь это не обидной лесъ, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, желая этимъ словомъ «обидной» совсемъ убедить Левина въ несправедливости его сомненiй, — а дровяной больше. И станетъ не больше 30 саженъ на десятину, а онъ мне далъ по 200 рублей.

Левинъ улыбнулся.

— Ведь я не стану тебя учить, какъ заключенье или что ты тамъ такое пишешь въ своемъ присутствiи, а если мне нужно, то спрошу у тебя, а ты такъ уверенъ, что ты понимаешь всю эту грамоту о лесе. Она трудная. Счелъ ли ты деревья?

— Ахъ, вотъ еще вздоръ, — даже съ некоторой раздражительностью сказалъ Облонский.

— Ну, а я 20 разъ въ лето проеду черезъ вашъ лесъ, и осенью съ гончими бываю, и знаю, и свой лесъ считалъ. И ни одинъ купецъ не купитъ не считая, если ему не отдаютъ даромъ, какъ ты. Твой лесъ стоитъ 500 рублей за десятину чистыми деньгами, а онъ тебе далъ 200 въ разсрочку. Значитъ, ты ему подарилъ тысячъ 30.

— Ну, купи ты! Вотъ вы всегда такъ.

— Я не торгую лесами. Ну, да вотъ и онъ, — сказалъ Левинъ, увидавъ стоявшую подле дома тележку съ прикащикомъ купца, державшимъ лошадь.

«Вотъ какъ делаютъ, вотъ какъ нынче делаютъ. Посмотрите, все у насъ просто и прочно и прилично».

Въ передней еще ихъ встретилъ длиннополый купецъ, сiявшiй улыбкой и, очевидно, въ жизни своей никогда ни въ чемъ не ошибавшiйся. Какъ ни безобразно было его[878] сюртукъ съ пуговицами ниже задницы, его сапоги въ калошахъ, его[879] жилетъ съ медными пуговицами, цепочка, его лицо хищное, сухое, ястребиное въ соединенiи съ подлой улыбкой, какъ ни безобразенъ былъ его[880] безсмысленный говоръ, пересыпанный словами: положительно, окончательно и т. п., и его движенiя, все это было такъ твердо, решено, so settled, [881] что нельзя было, долго поговоривъ съ нимъ, не пожелать быть похожимъ на него.

№ 43 (рук. № 27).

Левинъ былъ не въ духе. 1-е онъ стрелялъ плохо, 2-е — этотъ купецъ. Онъ терпеть не могъ этихъ людей, живущихъ только глупостью Степанъ Аркадьичей. Дело было кончено, но ему, умному хозяину, выросшему и жившему въ деревне, безобразiе этого дела было противно. Онъ зналъ, что лесъ былъ весь поделочный, стоилъ 500 minimum за десятину, что другiе купцы или были въ стачке или подкупленные люди. Степану Аркадьичу — какое ему было дело; но онъ былъ дворянинъ по крови и видеть не могъ совершающееся это со всехъ сторонъ обедненiе дворянства — и не роскошью. Это ничего, это дворянское дело. И не жалко прожившагося на роскоши барина; прожить только онъ и умеетъ умно — это дворянское дело. Не жалко было именiй, которыя продавались по безхозяйству и покупались мужиками. Это было справедливо. Дворянинъ ничего не делаетъ, а мужикъ работаетъ и вытесняетъ празднаго человека, но ему было невыносимо досадно, какъ проживались эти петербургскiе господа только темъ, что они были глупы, и такихъ именiй много около него. То полячокъ за ¹/₄ цены взялъ все на аренду, то этакiй Рябининъ купилъ рубль за 25 копеекъ. И на место добродушныхъ дураковъ вступаютъ въ[882] кругъ земства мелкiе плуты эксплуататоры. И надо же было, чтобы у него въ доме делали эту дурацкую продажу. Это злило его. 3-е, что и было главное, онъ узналъ, что Кити не замужемъ и что она больна, какъ онъ догадался, несмотря на то что Степанъ Аркадьичъ не хотелъ говорить этаго, — больна отъ любви не взаимной. Это оскорбленiе какъ будто падало на него. Ему казалось, что этотъ человекъ, который презиралъ ее любовь, а она презирала его, что этотъ человекъ презиралъ его и былъ его врагъ.

На конюшне мальчикъ его (грумъ), узнавъ еще издалека его коляску, вызвалъ Англичанина. Сухой Англичанинъ, самъ бывшiй жокей, теперь тренеръ, въ высокихъ сапогахъ и въ короткомъ пиджаке, съ волосами, оставленными только подъ бородой, вышелъ, раскачиваясь, навстречу.

— Ну что Фру-Фру? — спросилъ Вронскiй по англiйски.

— Все хорошо, — медленно отвечалъ Англичанинъ, — немного возбуждена, но[883] въ хорошемъ духе. Лучше не ходите, — прибавилъ Англичанинъ. — Она очень возбуждена съ техъ поръ, какъ надели намордникъ, и я не велелъ выводить другихъ лошадей и входить туда до скачки. А то какъ дверь отворять...

— Нетъ, ужъ взойду, она меня знаетъ.

— Come on! —[884] пропустилъ сквозь зубы Англичанинъ и пошелъ впередъ, размахивая руки своей развинченной походкой.

[885]— Обедали? — спросилъ онъ.

— Обедалъ немного.

— Такъ надо рюмку хересу, садясь.

Они вошли въ широкiя кленовыя лакированныя двери конюшеннаго татерзала. Съ обеихъ сторонъ широкаго въ 6 аршинъ мощеннаго коридора стояли лошади по широкимъ устланнымъ соломой стойламъ, отгороженнымъ резными столбами. Въ конюшне было светло, какъ на дворе, отъ света, подавшего въ цельныя окна сверху. Дежурный, въ чистой куртке, нарядный, молодцоватый мальчикъ, съ метлой въ руке, встретилъ входившихъ и пошелъ за ними. Вронскiй привычнымъ взглядомъ оглядывалъ знакомыхъ ему, стоявшихъ въ татерзале лошадей, две были свои верховыя; но онъ, не доходя до Фру-Фру, остановился передъ рыжимъ жеребцомъ, на которомъ былъ намордникъ. Жеребецъ стоялъ, равномерно поднимая храпъ и опуская его.

— Хорошъ, — сказалъ Вронскiй, останавливаясь противъ него и охотницкимъ взглядомъ сразу охватывая все главныя достоинства лошади — его широкiй, мускулистый задъ и мышки, низкую бабку надъ точенымъ копытомъ. — Одна голова велика, а то совершенство. — Да, это мой одинъ серьезный соперникъ, — сказалъ онъ Англичанину.

— Безъ препятствiй — да, — сказалъ Англичанинъ, — и если бы вы ехали на немъ, за васъ бы держалъ.

— Фру-Фру нервнее, онъ — сильнее, — сказалъ Вронскiй, невольно улыбаясь отъ похвалы своей езде.

— Съ препятствiями все — ездокъ и счастье, — сказалъ Англичанинъ.

Они подошли къ Фру-Фру, невысокой гнедой, несколько подласой кобыле.

косолапина и въ переднихъ и заднихъ ногахъ. Мышка была въ ней не такъ крупна, как у рыжаго, но она вся была нервы, все ея мышцы резко выделялись изъ подъ тонкой кожи. Вся она была подъ сеткой выступавшихъ жилъ. А голова совершенно сухая, безъ мяса, съ огромнымъ веселымъ и страстнымъ взглядомъ и храпомъ съ раструбомъ и полна выраженiя и огня.

— Ну, вотъ видите, — сказалъ Англичанинъ. — Го, го, — голосомъ успокаивая лошадь, которая, заслышавъ шаги и увидавъ людей, переступала тонкими точеными ногами, косясь своимъ выпуклымъ глазомъ то съ той, то съ другой стороны на вошедшихъ.

— Го, го, — заговорилъ Вронскiй и подошелъ къ ней.

№ 45 (рук. № 29).

«Да, я возненавижу его, если онъ не пойметъ всего значенiя этаго. Лучше не говорить, зачемъ испытывать», думала она.

— Ради Бога, — повторилъ онъ.

— Я брюхата, — сказала она тихо, и руки и губы ея задрожали. Но она не спускала съ него глазъ.

Она не ошиблась: ужасъ и растерянность выразились на его лице. Онъ хотелъ что то сказать и остановился. Онъ выпустилъ ея руку и опустилъ голову. Потомъ онъ взглянулъ на нее, стараясь проникнуть въ ея чувство, поцеловалъ ея руку, всталъ и молча прошелся по терасе.

— Такъ это кончено! — сказалъ онъ, решительно подходя къ ней. — Ни я, ни вы не смотрели на наши отношенiя какъ на игрушку, и теперь это решено. Необходимо кончить всю эту ложь, весь этотъ стыдъ, — сказалъ онъ оглядываясь, — подъ к[оторыми] мы живемъ.

— Какъ же кончить? — сказала она съ злой насмешкой.

— Оставить мужа и соединить нашу жизнь. Она соединена и такъ.

— Но какъ?[886] Въ этомъ то и трудность, — сказала она съ той же насмешкой надъ самой собою и безвыходностью своего положенiя.

— Надо придумать какъ, — сказалъ онъ строго. — Все лучше, чемъ то унизительное положенiе, въ которомъ мы оба. Знать, что мужъ все знаетъ, и обманывать...

— Ахъ, онъ ничего не знаетъ и не понимаетъ, — заговорила Анна быстро, едва поспевая выговаривать одно слово за другимъ. — Онъ ничего, ничего никогда не понималъ и теперь не понимаетъ. Если бы онъ понималъ что-нибудь, разве бы онъ[887] оставилъ меня?[888] Онъ дальше своего министерства не понимаетъ и не признаетъ жизни. И все, что мешаетъ его успеху, для него вредно. И жена, которая оставитъ его, испортитъ ему карьеру. И потому онъ не пуститъ меня. А ему все равно.

«Ахъ, если бы это было такъ, — думалъ Вронскiй, слушая ея неестественно быструю речь, какъ будто подсказываемую ей кемъ то. — Ахъ, если бы это было такъ, но онъ, мужъ, понимаетъ многое, и онъ любитъ и ее и сына, и она себя обманываетъ и заглушаетъ свое раскаянiе, говоря это».

№ 46 (рук. № 29).

II.

Алексей Александровичъ Каренинъ со времени перваго объясненiя съ женою после вечера у... более не пытался объясняться съ нею, хотя онъ виделъ, что причинъ для техже объясненiй становится больше и больше. Какъ будто нарочно случилось то, что постоянная дача Алексея Александровича была въ П[арголове], и постоянно его жена одна живала летомъ на даче, а онъ оставался въ Петербурге, и это какъ будто нарочно сложилось для того, чтобы содействовать сближенiю Анны съ Вронскимъ, который стоялъ съ полкомъ въ Красномъ. Последнее время Алексей Александровичъ виделъ, что подозренiя его более и более подтверждаются. Онъ виделъ, что въ свете уже иначе смотрятъ на его жену. И сестра его Мери нанесла ему последнiй ударъ: она, жившая летомъ всегда вместе съ Анной на даче, нынешнiй годъ, подъ предлогомъ приглашенiя отъ друзей провести лето съ ними, переехала въ Сергiевское и оставила Анну одну. Алексей Александровичъ зналъ, что Мери такъ чиста и нравственна, что она уже считала для себя невозможнымъ оставаться съ его женою. Все это зналъ Алексей Александровичъ, все это более и более мучало его, но онъ, связанный своимъ положенiемъ человекъ и имеющiй всетаки только подозренiя, не могъ предпринять ничего решительнаго. Сколько разъ во время своей 8-ми летней счастливой жизни съ женою, глядя на чужихъ неверныхъ женъ и обманутыхъ мужей, говорилъ себе Алексей Александровичъ: «Какъ допустить до этаго? Какъ не остановить и не развязать этаго безобразнаго положения?» Но теперь, когда онъ самъ сталъ или почти сталъ въ это положенiе, онъ не могъ придумать, что сделать. Изъ всехъ возможныхъ выходовъ молчанiе и соблюденiе внешнихъ приличiй казалось ему всетаки самымъ благоразумнымъ. Съ целью соблюденiя этихъ приличiй онъ и поехалъ нынче на скачки. Онъ въ весну былъ несколько разъ на даче; но последнее время не былъ более 2-хъ недель. Въ день скачекъ, когда весь дворъ бывалъ въ Красномъ, Алексей Александровичъ решилъ, что ему надо быть тоже, и кроме того[889] его тянуло постоянно туда, къ жене. Сестра его[890] Мери была въ Петербурге, и онъ вместе съ нею поехалъ на дачу.[891] Мери ненавидела скачки и потому сказала, что она подождетъ ихъ и приготовитъ чай.

Когда Алексей Александровичъ прiехалъ въ 6-мъ часу на дачу, жены его уже не было, она вследъ за Вронскимъ выехала къ Бетси Кириковой, чтобы везти[892] ее съ собой на скачки. Дружба последнее время Анны съ Бетси Кириковой и всякое упоминанiе о ней было мучительно для Алексея Александровича. Бетси была красавица, жена урода Князя Кирикова и въ давнишней известной всему свету связи съ известнымъ чиновникомъ Петербурга. Ее принимали ко двору и потому принимали въ известномъ кругу, но elle était mal vue.[893] Алексей Александровичъ прiехалъ на скачки одинъ и уже въ беседке нашелъ свою жену.

№ 47 (рук. № 29).

— Но я бы не хотела видеть этихъ ужасовъ. И не поеду другой разъ. Это меня слишкомъ волнуетъ. Неправда ли, Анна?

— Волнуетъ, но нельзя оторваться, — сказала Анна, глядя въ бинокль. — Если бы я была Римлянка, я бы не пропускала ни одного цирка.

— Ну, въ этомъ я не согласенъ съ тобой, мой другъ, — сказалъ Алексей Александровичъ. — Именно въ этихъ спортахъ есть стороны...

Прервавъ речь, Алексей Александровичъ поспешно, но достойно всталъ и низко поклонился Великому Князю.

— Ты не скачешь, — пошутилъ Великiй Князь.

— Моя скачка труднее, Ваше Величество.

И хотя ответъ былъ глупъ и ничего не значилъ, Великiй Князь сделалъ видъ, что получилъ умное слово отъ умнаго человека и вполне понимаетъ.

— Есть две стороны, — продолжалъ снова Алексей Александровичъ, — исполнителей и зрителей. И любовь къ этимъ зрелищамъ есть вернейшiй признакъ низкаго развитiя.

— Во мне есть этотъ признакъ, — сказала Анна и обратилась внизъ къ Корсунскому, отвечая на его вопросъ.

— Анна Аркадьевна, пари. За кого вы держите?

— Если бы я была мущина, я бы прожилась на пари.

— Ну, держите со мной. Я за Кузовцева. Васъ совсемъ не видно. Какое прелестное зрелище.

Но въ это время пускали ездоковъ, и все разговоры прекратились. Алексей Александровичъ замолкъ, и все поднялись и обратились къ реке. Говорить уже нельзя было, но за то удобно было смотреть на Анну, такъ какъ все глаза направлены были на скачущихъ, и Алексей Александровичъ внимательно наблюдалъ свою жену и читалъ, какъ по книге, на ея лице подтвержденiе своего несчастiя.

№ 48 (рук. № 29).

Алексей Александровичъ учтиво подалъ ей руку, но она остановилась, прислушиваясь къ тому, что говорилъ генералъ о паденiи Вронскаго. Генералъ говорилъ, что онъ убился, какъ ему сказывали.

— Это ужасно! Лошадь сломала ногу, говорятъ.

Анна слушала, не спрашивая и не трогаясь съ места, и смотрела въ бинокль. Препятствiе, на которомъ упалъ Вронскiй, было такъ далеко, что ничего нельзя было разобрать. Въ это время подскакалъ Махотинъ, выигравшiй призъ. Государь поднялся, въ толпе зашевелились, и все тронулись выходить.

— Хотите идти? — сказалъ Алексей Александровичъ жене. Она не двигалась съ места. — Анна, поедемъ, если ты хочешь.

— Нетъ, я останусь, — сказала она.

Она видела, что отъ места паденiя Вронскаго черезъ кругъ бежалъ офицеръ къ[894] беседке. Она догадывалась, что онъ бежитъ сказать.

— Не убился, целъ и невредимъ, но лошадь сломала спину.

[895]Анна быстро села и закрыла лицо вееромъ. Алексей Александровичъ виделъ, что она нервно рыдала и не могла удержать слезъ радости. Алексей Александровичъ загородилъ ее собою, давая ей время оправиться, и заговорилъ со стоявшими внизу. Когда онъ оглянулся на нее, она уже оправилась, и онъ надеялся, что никто этаго не заметилъ.

— Чтожъ, поедемъ, — сказалъ онъ тихо, нагибаясь къ ней, и съ выраженiемъ кротости, всегда раздражавшей ее. — Кити ждетъ насъ съ чаемъ.

— Нетъ, Алексей Александровичъ, Анна увезла и Анна обещалась привезти меня, — вмешалась Бетси.

«Да, это доверенная и сообщница», подумалъ Алексей Александровичъ, глядя на Бетси и учтиво улыбаясь ей.

— О, разумеется, но, надеюсь, ты скоро прiедешь. Я не могу долго оставаться.

— Только время забросить Бетси, — отвечала Анна.

№ 49 (рук. «№ 30).

Кити Щербацкая еще далеко не кончила полнаго предназначеннаго ей курса водъ, какъ уже отецъ и мать ея съ радостью видели, что здоровье ея совершенно поправилось. Она была также здорова, также энергична, какъ прежде. Она не была только также весела. Въ Содене было очень много того больнаго жалкаго народа, который собирается тамъ; но были тоже и такiе больные и больныя, какъ Кити, которые прiезжаютъ туда почти здоровые, только подъ влiянiемъ угрозы предстоящей болезни. Въ числе ихъ была Англичанка, 28 летняя самостоятельная девушка, дочь пастора, и Леди, съ которой особенно сблизилась Кити. Это сближенiе помогло здоровью Кити едва ли не больше, чемъ и перемена условiй жизни и самыя воды. Это сближенiе, вопервыхъ, наполнило сердце Кити новой страстной привязанностью, не имеющей ничего общаго съ ея прежнимъ чувствомъ и замужествомъ, и, вовторыхъ, главное, открыло ей целый новый мiръ, целое новое поприще деятельности.

Оне обе прiехали съ начала курса и часто встречались, не бывши знакомы. Кити всегда была съ матерью или отцомъ. Миссъ Флора Суливантъ была или одна или съ англiйскимъ семействомъ, которое стояло въ одномъ отеле съ Щербацкими. Часто оне встречались, и обе чувствовали, что особенно нравятся другъ другу; но не было случая познакомиться. Кити нравилась всемъ своей грацiей и красотой, и поэтому было неудивительно что она понравилась Миссъ Суливантъ; Но въ Миссъ Суливантъ не было ничего особенно привлекательнаго для невнимательнаго взгляда.[896] Скромный и всетаки безвкусный туалетъ, очень длинная уродливая талiя и маленькiе голубые глаза и горбатый большой носъ. Но во всемъ ея существе былъ такой отпечатокъ чистоты нравственн[ости], во всехъ движенiяхъ было такъ много простоты спокойствiя и достоинства, въ маленькихъ глазахъ было такое выраженiе честности и въ улыбке такая обворожительная прелесть, что Кити все чаще и чаще заглядывалась на нее, какъ будто зная впередъ, что имъ предназначено полюбить другъ друга. Знакомство ихъ началось такъ: На 2-й неделе после прiезда Щербацкихъ на утреннихъ водахъ появилось новое лицо или, скорее, два лица, обратившихъ на себя общее вниманiе. Это былъ очень высокiй сутуловатый господинъ съ огромными руками и въ короткомъ по росту старомодномъ пальто съ черными наивными и вместе странными глазами. Съ господиномъ этимъ была рябоватая миловидная женщина, одетая такъ, какъ одеваются въ Россiи горничныя. Для не русскихъ лица эти были очень странны; но Щербацкiе съ перваго взгляда узнали русскихъ, но русскихъ странныхъ. Русскiй громкiй говоръ господина, имевшаго непрiятную привычку подергиваться головой, тотчасъ же подтвердилъ ихъ догадку. А на другой день по Kurliste[897] они узнали, что это былъ Левинъ. Николай, котораго Щербацкiе не знали, хотя и знали его печальную исторiю. Приходилось безпрестанно встречаться, и это было очень непрiятно для Княгини, такъ какъ она узнала, кто была женщина съ Левинымъ, и для Кити по воспоминанiямъ, которыя это возбуждало въ ней, и въ особенности потому, что Николай Левинъ[898] не спускалъ съ нея своего упорнаго наивнаго взгляда, когда она была въ виду. И по взгляду этому Кити чувствовала, что она нравилась ему; но вместе съ темъ онъ не упускалъ никогда случая, когда она была въ слуху,[899] чтобы не сказать что нибудь непрiятное; «Ненавижу этихъ русскихъ за границей» или «Опять идетъ», «Что бы сидели», «Все шляются» и т. п. Вследствiи этаго Николай Левинъ особенно интересовалъ Кити и, кроме того, возбуждалъ въ ней глубокое чувство жалости. Онъ казался очень плохъ.

и что то сердито кричать на свою няню и на прислугу. Кити ходила по галлерее, не доходя до него, чтобы не видеть его, но она слышала его кашель. Миссъ Суливанъ ходила съ своимъ омбрелла[900] во всю длину галлереи. Опять оне встретились дружелюбно, нежнымъ даже взглядомъ. «Сейчасъ непременно заговорю съ ней», сказала себе Кити и пошла къ ключу, чтобы тамъ встретиться съ ней. Но она подходила къ ключу, а Миссъ Суливанъ уже отошла, выпивъ свой стаканъ. «Чудо какъ мила. Непременно заговорю съ ней», думала Кити, подходя по галлерее къ тому месту, где сиделъ Левинъ, когда вдругъ она увидала, что тамъ что то случилось около кресла Левина и Миссъ Суливанъ идетъ своимъ быстрымъ шагомъ прямо къ ней.

— Вы Русская? — сказала она по французски. — Будьте такъ добры послужить мне переводчикомъ. Съ вашимъ соотечественникомъ сделалось дурно.

Кити[901] отвечала, что она очень рада.

— Благодарю васъ, — сказала Миссъ Суливанъ и направилась съ ней къ кучке, собравшейся около Левина. Его посадили на кресло и несли. Миссъ Суливанъ тронула зонтикомъ Машу, испуганно шедшую сзади. Она оглянулась.

— Потрудитесь спросить у нея, — сказала она Кити, — есть ли у него родные и где? Докторъ сказалъ, что онъ очень плохъ.

— Да это бываетъ съ ними, это ничего.

Кити хотела еще поговорить съ Марьей Николаевной, когда испуганная Княгиня подбежала къ ней и отвела ее.

— Благодарю, благодарю очень, — сказала Миссъ Суливанъ съ своей прелестной грустной улыбкой, крепко пожавъ ея руку, и пошла за больнымъ. Въ тотже вечеръ докторъ разсказалъ, что Левину лучше, что у него порвался сосудъ и онъ потерялъ много крови и ослабелъ, но онъ можетъ протянуть еще года. При этомъ докторъ разсказалъ, что Миссъ Суливанъ целый вечеръ сидела у него, читая ему[902] Евангелiе и что онъ былъ очень тронутъ и доволенъ этимъ. На другое утро Кити уже прямо подошла къ Миссъ Суливанъ.

— Какъ вы хороши, — сказала она ей. — Мне говорили, что вы вчера просидели весь вечеръ у нашего больнаго соотечественника.

— Я исполнила только долгъ всякой христiанки, — сказала Миссъ Суливанъ краснея.

— Да, но я не исполнила его, — сказала Кити.

— Вамъ неудобно это было въ этотъ разъ, но я уверена, что вы его исполняли не разъ.

— Я боюсь, что нетъ.

— Темъ более это доказываетъ, что вы его понимаете.

— Какъ онъ принялъ васъ?

[903]— Онъ не знаетъ по англiйски, и я читала по французски. Но у меня не хорошъ выговоръ, и ему было непрiятно первое время. Но действiе словъ Спасителя одно и тоже на всехъ языкахъ. Онъ успокоился и былъ радъ.

— Какъ вы хороши, — повторила Кити.

— Мне давно хотелось сойтись съ вами.

— И мне тоже. Это чувствуется. Вы говорите по англiйски?

— О да, немного.

Когда Миссъ Суливанъ стала говорить на элегантномъ англiйскомъ языке вместо дурнаго французскаго, она еще более понравилась Кити. И съ этаго дня началось сближенiе, которое со стороны Кити перешло въ[904] восхищенiе и преданность. Кити никогда не встречала еще такихъ людей, какъ Миссъ Флора Суливанъ. И въ томъ состоянiи совершенной[905] путаницы, потери всякой руководительности въ жизни она влюбилась въ миссъ Суливанъ и въ ея нравственный характеръ. До сихъ поръ Кити жила однимъ чувствомъ, отдавалась ему, и все было хорошо, нетолько хорошо, но превосходно — она была счастлива, и счастливы были все ея окружающiе; она жила всемъ существомъ своимъ, отдаваясь только инстинктамъ, но эта же жизнь чувства привела ея въ то постыдное и горестное положенiе, въ которомъ она себя теперь чувствовала, и руководства у ней не было никакого. Она пробовала многое, чтобы утешиться, пробовала трудъ, затеяла работу изученiя музыки, пробовала разсеянiе, пробовала[906] и религiю; но религiя была катихизисъ и объясненiя литургiи съ Славянскими текстами или обедни въ Вдовьемъ доме съ дамами въ элегантныхъ шубкахъ и шляпкахъ: it did not answer.[907] Родные ея, мать, утешали темъ, что она выйдетъ еще лучше замужъ, но ей отвратительно было думать о замужестве, отецъ — темъ, что все это вздоръ бабiй; и надо взять на себя и быть веселой,[908] Долли, сестра, темъ, что тутъ она сама не виновата, а что это бываетъ со всеми; но это все были не утешенья. Одно возможное утешенiе было то, чтобы найти такой несомненный и возвышенный складъ мысли, вследствiи котораго можно бы иметь цель и понятiя о своемъ призванiи въ жизни и чтобы съ высоты этой новой цели и новаго призванiя, не имеющаго ничего общаго съ прошедшимъ, смотреть на это прошедшее. И все это[909] она нашла въ своемъ новомъ друге. Жизнь всякаго человека и всякой девушки, по взгляду Миссъ Суливанъ и огромнаго количества людей одномыслящихъ (Кити чувствовала, что Миссъ Суливанъ была представитель огромнаго мiра) должна быть определена закономъ, и законъ этотъ не выдуманъ людьми; а этотъ законъ данный и открытый Богомъ. И только живя по этому закону, человекъ отличается отъ животнаго. Прежняя жизнь Кити была жизнь животная, и потому на проступки, несчастiя той жизни надо смотреть какъ на проступки и несчастiя детства, безсознательнаго состоянiя. Въ жизни законной и христiанской, если и есть паденiя и отступленiя отъ закона, то законъ показываетъ меру этаго паденiя.

Всего этаго не разсказывала Миссъ Суливанъ, но все это видела Кити во всемъ существе Миссъ Суливанъ. Въ жизни ея не было места инстинктамъ, все было подчинено христiанскому закону, и потому все въ ея жизни было твердо, ясно, возвышенно и вне сомненiй. Все въ жизни Миссъ Суливанъ было стройно и возвышенно. Она выросла въ большой семье нравственнаго строгаго пастора, получила прекрасное образованiе, учила меньшихъ братьевъ и сестеръ и влюбилась въ детстве въ сына Джентльмена Фармера уже 18 летъ тому назадъ. Она полюбила его, когда ей было 10 летъ, и ему pledged her troth.[910] Но они оба были бедны, и она ждала. Онъ работалъ въ Лондоне адвокатомъ, и решено было, что онъ женится, когда у него будетъ 800 фунтовъ дохода. Она сама между темъ не жила ожиданiемъ будущаго счастья, а жила полной жизнью, исполняя отъ всей души свой христiанскiй долгъ.[911] Она жила у отца и заведывала бедными и школами прихода съ Леди Гербертъ. Но она не заведывала ими такъ, какъ это делается въ Англiи, изъ приличiя: она всю себя отдавала этому делу. Она ходила по котеджамъ воспитывать детей, мирить супруговъ, уговаривать пьяницъ, утешать больныхъ, старыхъ и несчастныхъ. Какъ натура очень энергичная, ей мало было и этой деятельности; она была участницей еще общества помощи преступникамъ.[912] Труды эти разстроили ея здоровье, но она не могла оставить своего поста и работала до техъ поръ, пока будетъ угодно ея Творцу[913] призвать ее къ себе или призвать ее къ обязанности жены и матери. Но она далеко была не педантка. Она была охотница читать, имела обо всемъ понятiе, умела и любила рисовать цветы и была мастерица шить, хозяйничать и вести разговоръ въ гостиной.

—————

Припадокъ Николая Левина прошелъ, и онъ скоро появился опять на водахъ. Миссъ Суливанъ подходила къ нему спрашивать о его здоровьи; но онъ особенно сердито и неохотно отвечалъ ей и, видимо, избегалъ ее. Князь, не любившiй Миссъ Суливанъ, по этому случаю разсказывалъ своимъ знакомымъ, что будто, когда она пришла къ нему съ предложенiемъ почитать ему божественную книгу, онъ отвечалъ ей: «дура», а что она по свойствамъ Англiйскаго произношенiя, при которомъ р не выговаривается, приняла слово «дура», за «да» и стала читать. И что вся ихъ дружба основана была на томъ, что Левинъ говорилъ ей дура, а она разумела подъ этимъ да, т. е. «да, пожалуйста».

— Папа, полно, ты не веришь этому, и, право, нельзя такъ шутить надъ Миссъ Суливанъ, — укоризненно говорила Кити.

И Князь самъ чувствовалъ, что совестно было смеяться надъ Миссъ Суливанъ, но всетаки не могъ удержаться отъ смешной исторiи. Скоро однако после этаго случая Левинъ исчезъ, не окончивъ курса водъ, и Кити была совершенно довольна, оставшись одна съ своимъ новымъ другомъ.

№ 50 (рук. № 33).

[914]Какъ и во всехъ местахъ, где собираются люди, и на всехъ водахъ, такъ и на водахъ, на которыя прiехали Щербацкiе, совершалась по мере появленiя новыхъ лицъ какъ бы кристаллизацiя общества, определяющая каждому его члену свое неизменное место. Также определенно и неизменно, какъ частица воды на холоде получаетъ известную форму снежнаго кристалла, такъ точно это общество разобралось и постоянно разбиралось по своимъ составнымъ частямъ: высшаго, средняго и низшаго и придатковъ того, другаго и третьяго. Фюрстъ Чербацкi замтъ гемалинъ ундъ тохтеръ[915] и по отелю, въ которомъ оне стали, и по имени, и по знакомымъ, которыхъ оне нашли,[916] тотчасъ же кристаллизировались въ высшее общество водъ.

<Княгиня, несмотря на свою заботу о дочери, несмотря на свое твердое положенiе въ русскомъ обществе, была не равнодушна къ тому положенiю, которое она, а въ особенности ея дочь займутъ на водахъ.

Князь, въ противоположность княгине, нетолько не притворявшiйся Европейцемъ за границей, а, напротивъ, отрекавшiйся за границей отъ всего Европейскаго и потому старался всегда разсеиваться за границей, тяготился всегда заграничной жизнью, самъ уехалъ въ Карлсбадъ, где ему советовали пить воды. Но, не допивъ водъ, онъ поехалъ въ Баденъ, Висбаденъ, Киссингенъ, везде, где онъ надеялся найти побольше русскихъ знакомыхъ и развлеченiя отъ давившей его за границей скуки.

Кити, освеженная уже самымъ переездомъ и удаленiемъ отъ привычныхъ условiй жизни и въ особенности отъ знакомыхъ, вместе съ матерью была увлечена первое время темъ процессомъ кристаллизацiи, которому, делая одно знакомство и избегая другихъ, она подчинялась въ первую неделю после прiезда на воды.

Была свечера пересмотрена «курлисте», сделаны соображенiя о томъ, кто знакомые: те ли это или другiе, распрошена прислуга, обдуманъ туалетъ, не слишкомъ элегантный и не слишкомъ простой, и на другое утро, не безъ волненiя, вступлено въ зданiе и сады водъ съ видомъ совершеннаго равнодушiя и заботы только о своемъ здоровье и вместе съ темъ съ страстнымъ любопытствомъ догадаться — кто кто и желанiемъ познакомиться съ этими и избавиться отъ знакомства съ теми.>

На водахъ въ этотъ годъ была немецкая принцесса, вследствiе чего кристаллизацiя общества совершалась еще энергичнее.

Княгиня непременно пожелала представить ей свою дочь и на второй же день совершила этотъ обрядъ. Кити очень низко и грацiозно присела въ своемъ выписанномъ изъ Парижа очень простомъ летнемъ платье. Принцесса сказала, что она надеется, что розы скоро вернутся на это хорошенькое личико и что докторъ, верно, не лишитъ ея вечеровъ такой танцующей...

нельзя уже было выдти. Сделалось то, что бываетъ во всехъ обществахъ, что, приходя съ гулянья, на которомъ княгиня насилу могла проходить между народомъ, — такъ его было много, — она говорила: «никого не было!» И про кружокъ десятка людей, собравшихся у принцессы, она говорила: «все были». Княгиня была довольна, когда все это такъ твердо установилось.[918] Князь тоже былъ спокоенъ, когда онъ устроилъ своихъ и увидалъ, изъ кого состоитъ ихъ общество.[919] Кити же, напротивъ, въ первое утро появленiя ея на водахъ и въ первые дни, когда они, зная по курлисте, кто и кто были на водахъ, угадывали кто? кто? и делали соображенiя о томъ, съ кемъ надо и съ кемъ не надо быть знакомыми и какой окажется этотъ и эта.[920] Она была оживлена только это первое время, но когда заколдованный кругъ, въ которомъ она кристаллизовалась, замкнулся и она узнала всехъ техъ, съ кемъ надо было знакомиться, ей стало скучно[921] и уныло, какъ и въ Москве. Все знакомыя лица были точно такiя же, какъ все ея Московскiе знакомые, только съ той непрiятной разницей, что здесь все они и даже сама она (Кити чувствовала это) более притворялись, чемъ въ Москве. И потому Кити не интересовалась знакомыми, а занята была только теми, которыхъ она не знала, наблюдала ихъ, и старалась угадывать, кто кто и какiя между ними отношенiя.

Изъ такихъ лицъ въ особенности занимала ее одна Русская девушка, прiехавшая на воды съ[922] русскимъ семействомъ, кристаллизовавшимся въ среднее общество. Семейство это состояло изъ мужа, молодого человека въ последней степени чахотки, Профессора однаго изъ русскихъ университетовъ,[923] какъ узнала Кити по курлисте, и жены его съ тремя детьми. Русская девушка эта, по наблюденiямъ Кити, не была родня ни Профессора, ни его жены и вместе съ темъ не была наемная помощница.

Не говоря уже о томъ, что Кити интересовало, какъ романъ, отношенiя этой девушки къ[924] семейству Профессора, ее особенно, какъ это часто бываетъ, привлекало къ ней необъяснимое чувство, и она чувствовала по встречающимся взглядамъ взаимную симпатiю.

№ 51 (рук. № 31).

Общество Профессора Княгиня тоже не очень одобряла, но въ сущности въ немъ не было ничего дурнаго, и Княгиня разрешила это знакомство. Для Кити же оно было необходимо потому, что большую часть времени Варенька проводила съ Московскими (это была фамилiя Профессора).

чутка и проницательна во всемъ томъ, что касалось Кити, какъ и всехъ техъ, кого она любила. У нее была проницательность сердца более глубокая, чемъ проницательность ума. Съ первыхъ словъ Кити о томъ, что грустно, Варенька, какъ казалось Кити, вполне поняла причину ея грусти. И сама почти безъ вызова на то со стороны Кити просто и мило разсказала ей свой грустный романъ, котораго главный смыслъ былъ тотъ же, какъ и романа Кити.

№ 52 (рук. № 33).

Былъ ненастный день, дождь шелъ все утро, и больные съ зонтиками толпились въ галлерее. Николай Левинъ казался особенно сердитъ въ этотъ день. Онъ сиделъ и несколько разъ принимался кашлять и что то сердито кричать на бывшую съ нимъ женщину.

Кити ходила съ матерью по галлерее,[925] встречаясь и разговаривая съ знакомыми. Моя прелесть въ своемъ темномъ, простомъ туалете, въ черной, съ отогнутыми внизъ полями шляпе ходила съ профессоромъ во всю длину галлереи, и всякiй разъ, какъ оне встречались, они перекидывались дружелюбнымъ, даже нежнымъ взглядомъ.

— Мама! можно мне заговорить съ ней? — сказала Кити.[926]

— Да если тебе такъ хочется, я узнаю и сама подойду къ ней. Что ты въ ней нашла особеннаго? Кампаньонка, должно быть. Если хочешь, я познакомлюсь съ М-me Миртовъ. Я знала ея мать.

— Чудо какая милая! — сказала Кити, глядя на нее, какъ она подавала стаканъ профессору. — Посмотрите, какъ все просто, мило.

— Уморительны мне твои engouements, — сказала княгиня. — Нетъ, пойдемъ лучше назадъ.

Ей не хотелось подходить къ тому месту, где сиделъ Левинъ. Оне уже поворачивались, чтобы идти назадъ, когда вдругъ увидели, что тамъ что то случилось около кресла Левина.[927] Тамъ что то толпился народъ и громко говорили. Княгиня поспешно отошла прочь. Черезъ несколько минутъ знакомый имъ Русскiй подошелъ къ нимъ.

— Что это тамъ было? — спросила Княгиня.

— Позоръ и срамъ, — отвечалъ Русскiй. — Однаго боишься — это встретиться съ Русскимъ за границей. Этотъ больной, этотъ высокiй Левинъ за что то разсердился на женщину, которая съ нимъ, бросилъ въ нее стаканъ. Тутъ вступился постороннiй Англичанинъ за женщину,[928] и шумъ сделался.

— Ахъ, какъ непрiятно, — сказала Княгиня.

— Но вы не знаете, Княгиня, кто эта барышня въ шляпе грибомъ?

— Ее зовутъ M-lle Варинька.

— А вы не знаете, кто она? — спросила Кити.

На другой день Кити видела, что Варинька, уже и съ Левинымъ и его женщиной находилась почти въ техъже отношенiяхъ, какъ и съ профессоромъ, и что Николай Левинъ детски наивно и немного испуганно улыбался, когда она подходила къ нему.

— Вотъ, мама, — сказала Кити матери, — вы удивляетесь, что я восхищаюсь.[929] Ничего такъ не желала бы, какъ познакомиться съ ней.

Съ следующаго дня, наблюдая на водахъ своего неизвестнаго друга, Кити заметила, что M-lle Варинька съ Левинымъ и его женщиной уже находилась въ техъ же отношенiяхъ, какъ и съ Профессоромъ и его женой.

Она подходила къ нимъ, разговаривала, услуживала, служила переводчицей для женщины, не знавшей ни на какомъ языке, кроме какъ по русски. И Николай Левинъ стыдливо и вместе радостно улыбался, когда она подходила къ нему.

Но пока еще наступить время въ большихъ размерахъ исполнять свои планы, Кити и теперь на водахъ уже искала случая прилагать свои новыя правила жизни и подражать Вареньке. Она бы рада была теперь сойтись съ отвратительнымъ для нея Николаемъ Левинымъ и помогать ему; но и княгиня не позволила бы этаго, да и Николай Левинъ скоро уехалъ.[930] Была одна умирающая дама, у которой часто бывала Варенька, но опять Княгиня не позволила ходить къ ней. Кити нашла себе однако дело. Дело это было семейство живописца Кронова, съ которымъ она познакомилась и противъ котораго Княгиня ничего не имела. Семейство состояло изъ беременной, слабой и больной матери, трехъ маленькихъ детей и самого[931] живописца, находившагося на последней ступени чахотки.[932]

Вся исторiя этаго семейства была очень трогательна. Девушка изъ Петербургскаго общества Анна Павловна Весельская влюбилась въ своего учителя живописи и известнаго живописца Кронова. Противъ воли своихъ родителей она вышла за него замужъ. Родители, считавшiеся очень богатыми, скоро разорились, и у Кроновыхъ остались одне средства — работа мужа. Онъ заболелъ, и жена безъ средствъ, ожидая смерти мужа, вела самую трудную жизнь за границей.

Кити прiучила къ себе детей, сошлась съ женою и стала бывать у нихъ, стараясь[933] утешать больнаго, занимать детей и помогать матери.[934]

Княгиня въ первое время не охотно смотрела на ея сближенiе съ семействомъ[935] Кроновыхъ, но делать было нечего, темъ более что, несмотря на бедность, Анна Павловна была вполне порядочная женщина, и самъ Кроновъ былъ знакомъ со всемъ лучшимъ обществомъ Петербурга. Притомъ принцесса и другiе любовались добротой Кити, и это утешало Княгиню.[936]

Вся жизнь Вареньки была проста, ясна и возвышенна. Ей не нужно было искать, бороться. Она полюбила человека и готовилась къ обязанностямъ семьи, но Богу неугодно было, она подчинилась его воле, и жизнь всетаки была полна. Была ея благодетельница, счастью которой и спокойствiю она старалась содействовать всеми силами, были и тамъ, въ Ментоне, где она жила, и здесь, куда бы она ни прiезжала, люди, нуждавшiеся въ ней, которьмъ она приносила пользу. Стоило только забыть себя и дела, и счастливаго дела, въ которомъ чувствуешь себя полезной, найдется безъ конца. Такъ думала и жила Варенька. И влюбленная въ нее Кити, видевшая въ ней образецъ всехъ совершенствъ, понявъ ясно то, что было самое важное, не удовольствовалась темъ, чтобы восхищаться этимъ, но тотчасъ всей душой отдалась этой новой открывшейся ей жизни. И, несмотря на насмешки матери надъ этимъ engouement, Кити нетолько подражала своему другу въ манере ходить, говорить, мигать глазами, но и во всемъ образе жизни. Черезъ Вареньку она познакомилась съ покровительствуемыми ею съ М-me Berte и съ семействомъ Професора.[937] На семействе Професора она сделала свое обученiе благотворительности и испытала огромное, никогда еще не испытанное ею наслажденiе. Въ сближенiи этомъ она, по избежанiе противодействiя матери, старалась быть мудрою, какъ змея, и кроткой, какъ голубь. Она не высказывала матери цели своего сближенiя, зная впередъ, что мать скажетъ то, что она говорила про Вареньку. «Быть доброй и помогать ближнему очень хорошо, — говорила Княгиня, — Но il ne faut rien outrer».[938] «Какъ будто можно было быть христiанкой не утрируя», думала Кити, вспоминая ученiе о щеке и рубашке.

Кити въ это лето въ первый разъ читала Евангелiе, которое ей дала Варенька. Итакъ, Кити искусно вела дело, она говорила, что подружилась съ женой Професора, которая очень мила, что дети прелестны и она полюбила ихъ, и между прочимъ только упоминала о жалкомъ положенiи Професора. А въ сущности все ее наслажденiе состояло въ томъ, чтобы облегчить Професору его тяжелое положенiе.[939]

жизни, какъ разсказывала ей Варенька, про одну девушку, по острогамъ, Еван[гелiе], школы.[941] Княгиня не охотно смотрела на ея сближенiе съ семьей Професора, но делать было нечего, притомъ Принцесса и другiя любовались добротой Кити, и это утешало Княгиню.

Одно, что въ этой счастливой для Кити жизни стесняло ее, это было отношенiе къ ней Професора. Професоръ былъ молодой человекъ, безвкусно одетый, съ голубыми, большими, какъ у всехъ чахоточныхъ, блестящими и вопросительными глазами. Глаза эти постоянно смотрели на Кити, такъ что ей становилось неловко. Разговоровъ между ними никогда не было серьезныхъ и продолжительныхъ, такъ какъ мало было общаго. Однажды, уже передъ концомъ курса Кити, она зашла съ Варенькой къ Мимозовымъ [?], и Варенька тотчасъ же ушла къ детямъ въ заднiя комнаты. Кити осталась одна съ Професоромъ.

— Какъ вы себя чувствуете нынче?

— Было дурно ночь, но теперь лучше. И всегда лучше, когда я васъ вижу.

Кити посмотрела на него и улыбнулась.

— Если бы это была правда, я бы желала всегда быть съ вами.

— Мне довольно этаго, правда ли это? — вскрикнулъ Професоръ.

Кити покраснела, увидавъ, что это не то, и тотчасъ же, переменивъ тонъ, — Можно пройти къ Марье Ивановне? — сказала она вставая.

Съ этаго разговора Кити объяснила себе холодность Марьи Ивановны къ себе, которую она и прежде замечала. И Варенька противодействовала иногда тому, чтобы Кити виделась часто съ Професоромъ. Кити не позволяла себе еще верить въ это, но это мучало ее и отравляло ей счастье этой жизни.

№ 55 (рук. № 31).

<Она потеряла любимаго мужа, потеряла ребенка, была недвижима уже 8-й годъ, и она говорила, и Кити чувствовала, что она говоритъ искренно, что она каждый день благодаритъ зa это Бога.

— Какъ, за то даже, что вы потеряли мужа? — робко спросила Кити.

— Да, за это. Онъ сделалъ это для моего блага, оно было не видно мне. Но теперь оно ясно. Я не говорю вамъ, милый другъ, — сказала она съ своимъ неземнымъ выраженiемъ и улыбкой, — чтобы вамъ радоваться вашимъ печалямъ, но я бы желала, чтобы вы понимали это, верили, что это такъ.

И Кити верила этому, и она торопилась скорее испытать, поверить это. Черезъ Вареньку Кити сошлась съ семействомъ Професора и, также какъ и Варенька, хотела помогать имъ. Но тутъ съ ней случилось совсемъ другое. Професоръ влюбился въ нее. Между мужемъ и женой произошли сцены ревности, и Кити перестала бывать у нихъ.

Такъ прошли счастливыя 5 недель. Раза два въ неделю Кити видела г-жу Сталь и говорила съ ней и целый день проводила съ Варенькой и часто бывала у Професора, стараясь также быть полезной. И, къ радости своей, она видела, что Професоръ любитъ ее и радуется всегда ея приходу.>