Варианты к "Анне Карениной".
Страница 9

№ 60 (рук. № 37).

Въ разногласiяхъ между братьями Сергей Левинъ всегда приводилъ брата къ сознанiю несостоятельности своихъ мненiй. Но Константинъ Левинъ и не любилъ спорить съ братомъ, во первыхъ, потому, что онъ чувствовалъ, что братъ умнее его, больше думалъ, и, во вторыхъ, потому, что онъ чувствовалъ, что они находились на двухъ различныхъ высотахъ, и, очевидно, для каждаго перспектива была особенная: то, что было заслонено для однаго, было открыто для другаго; то, что для однаго казалось маленькимъ, для другаго казалось большимъ и наоборотъ.

Для Сергея Левина меньшой братъ его былъ славный малый съ сердцемъ, поставленнымъ хорошо (какъ онъ говорилъ по французски), но съ умомъ не глубокимъ и не анализирующимъ. Онъ, съ снисходительностью старшаго брата, иногда объяснялъ ему значенiе вещей, но спорить не могъ, потому что всегда разбивалъ его. Константинъ Левинъ смотрелъ на брата какъ на человека огромнаго ума, самаго умнаго въ Россiи и одареннаго лучшимъ даромъ, котораго недостатокъ болезненно чувствовалъ въ себе Константинъ Левинъ, — даромъ самоотверженiя и любви къ отвлеченной истине и добру и способности деятельности для общаго блага. И потому при всехъ разногласiяхъ съ нимъ онъ находилъ, что источникъ разногласiя ихъ въ его, Константина Левина, неспособности принимать къ сердцу отвлеченное общее благо. Онъ уже давно и несколько разъ встречалъ это стремленiе къ общему благу въ другихъ и отсутствiе этого стремленiя въ себе, старался воспитать въ себе это чувство, но всякiй разъ онъ не могъ преодолеть фальши и бросалъ и теперь уже не пытался, а съ стыдомъ признавалъ себя неполнымъ человекомъ, лишеннымъ человеческаго качества — самоотверженiя, которое онъ встречалъ въ столь многихъ, и смирялся. Одно, что утешало его, было то, что, не смотря на это, онъ твердо зналъ въ глубине души, что онъ все таки любитъ на свете только хорошее и никогда не солгалъ ни себе, ни другимъ.

Кроме того, Константину Левину было въ деревне неловко съ братомъ еще оттого, что Константинъ Левинъ въ деревне бывалъ всегда, особенно летомъ, въ деятельности, a Сергей Левинъ отдыхалъ, и Константину бывало неловко его оставить.[968] Не смотря на всю любовь и уваженiе къ брату, Константинъ Левинъ заметилъ[969] въ немъ маленькую слабость, которая для него не портила, но украшала величественную фигуру брата. Онъ любилъ галлерею. Хотя онъ и отдыхалъ теперь въ деревне, т. е. не работалъ надъ своей печатающейся книгой, только правилъ присылаемыя корректуры, Сергей Левинъ такъ привыкъ къ умственной деятельности, что онъ часто высказывалъ въ красивой сжатой форме свои мысли и любилъ, чтобы было кому слушать. Онъ даже любилъ гостей, и Константинъ Левинъ часто удивлялся, какъ онъ иногда небрежно металъ свой бисеръ передъ свиньями. Самый же обыкновенный и естественный слушатель его былъ его братъ. Сергей Левинъ любилъ[970] лечь въ траву на солнце и лежать такъ, жарясь, и лениво болтать.

— Ты не поверишь, — говорилъ онъ брату, — какое для меня наслажденiе эта хохлацкая лень. Ни одной мысли въ голове, хоть шаромъ покати.

Или любилъ удить рыбу и даже, какъ заметилъ Константинъ Левинъ, какъ будто и гордился темъ, что можетъ любить такое глупое занятiе. Но Константину Левину скучно было сидеть, слушая его, особенно потому, что онъ зналъ — безъ него возятъ навозъ на нелешеную десятину и навалятъ Богъ знаетъ какъ, если не посмотреть, и резцы въ плугахъ не завинтятъ, а поснимаютъ и скажутъ, что соха матушка.

— Да будетъ тебе ходить по жаре, — говорилъ ему Сергей, когда онъ уходилъ.

Кроме того, братъ не переставалъ ему выговаривать за то, что онъ бросилъ земство. Одинъ разъ у нихъ былъ длинный разговоръ объ этомъ и почти споръ, въ которомъ Константинъ Левинъ чувствовалъ, что онъ совершенно осрамился и все таки не могъ согласиться съ братомъ.[971]

Въ первыхъ числахъ Іюня случилось, что старуха тетушка, сходя съ крыльца, поскользнулась, упала и свихнула руку въ кисти. Послали за земскимъ докторомъ. Прiехалъ молодой, болтливый, только что кончившiй курсъ студентъ. Онъ осмотрелъ руку, сказалъ, что не вывихнута, и, оставшись обедать, видимо наслаждался беседой съ знаменитымъ Левинымъ и разсказывалъ все уездныя сплетни, жалуясь на дурное положенiе земскаго дела. Когда докторъ уехалъ, Сергей Левинъ съ удочкой собрался на реку, и Константинъ Левинъ, которому нужно было на пахоту и посмотреть луга, вызвался довести брата въ кабрiолете.

— перевала весны въ лето, то время, когда урожай уже определился, рожь уже вся выколосилась и, серо зеленая, неналитымъ еще легкимъ колосомъ, волнуется по ветру; когда желтозеленые овсы выбиваются кое где въ метелку и по нимъ сидятъ еще не выполоные старые, разветлившiеся кусты желтой травы; когда гречихи у хорошихъ хозяевъ посеяны и лопушатся, скрывая землю, и только староверы сеютъ, поминая Акулину гречишницу; когда убитые скотиной пары съ трудомъ до половины вспаханы съ оставленными дорогами, которыхъ не беретъ соха; когда накатаны жесткiя дороги на поля возкой навоза и присохшiя кучи все таки пахнутъ на заряхъ навозомъ, сливающимся съ запахомъ меда отъ пчелиныхъ травъ; когда не паханные пары и залежи ярко жолтые отъ свергибуса, а береженые луга на буграхъ нежно синеютъ расходящимися фигурами незабудокъ, а въ низахъ стоятъ, ожидая косы, серыми метелками въ верху и сочнымъ подростомъ снизу луга съ чернеющимися кучами стеблей выполоннаго щавельника и кое где примятыми лежками съ крутой стеной травы вокругъ; когда въ лесахъ глухо, поспела ягода и грибы; когда соловей допеваетъ последнюю песню и вывелась уже ранняя птица и на молодыхъ деревьяхъ на заре видны изумрудные побеги нынешняго года; когда липа уже приготовилась къ цвету и вся запестрела желтыми прилистками; когда на пчельникахъ старики не спятъ въ обеденное время и пчела волнуется и роится. Было то время, когда въ сельской работе приходитъ короткое время передышки передъ началомъ всякiй годъ повторяющейся, но всякiй годъ вызывающей все силы, всю энергiю народа, — время уборки. Урожай былъ прекрасный, весна была прекрасная, и теперь стояли очень жаркiе дни съ росистыми короткими ночами. Братья должны были проехать и черезъ поля и черезъ лесъ и подъехать къ лугамъ. Сергей Левинъ, очень чуткой къ красотамъ природы, любовался все время. Константинъ Левинъ, оглядывавшiй поля, пары, кучи навоза и луга, задавалъ себе вопросъ: косить или подождать?

Во время сенной уборки Левинъ, какъ и все почти хозяева, несмотря на то что уборка сена есть одна изъ неважныхъ статей хозяйства, Левинъ приходилъ всегда въ особенно сильное волненiе. Косить, не косить ли? Трясти, не трясти? Будетъ ли погода? Сгребутъ ли въ валы, въ копны, смечутъ ли въ стога до дождя? Готово ли сено, что барометръ, что у другихъ, убрано ли? Есть что то забирающее за живо въ уборке сена, и Левинъ, страстно любящiй хозяйство, всегда испытывалъ этотъ азартъ и волненiе. Разъ, проехавши на покосъ, онъ попробовалъ самъ косить и почувствовалъ такое успокоенiе отъ волненiя и работа ему эта такъ понравилась, что съ техъ поръ онъ ужъ два года косилъ съ мужиками, когда ему было время.[972] Нынешнiй годъ онъ былъ въ раздумье — косить или нетъ. Ему совестно было оставлять брата по целымъ днямъ и совестно было, что онъ посмеется, увидитъ въ этомъ оригинальничанiе, но[973] онъ чувствовалъ, что ему слишкомъ неловко съ братомъ и необходимо то сильное физическое движенiе, которое ему давалъ покосъ, и онъ решилъ, что будетъ косить. Но более всего убедилъ его въ этомъ видъ большаго луга, когда онъ прямо въехалъ въ него на кабрiолете, подвозя брата къ тому ракитовому кусту, у котораго брались окуни, и когда онъ увидалъ, какъ серый пухъ луга махался до коленъ лошади, моча ея ноги и копыты, и когда, оглянувшись на следы колесъ, по[974] густому ковру подседа въ четверть, «нетъ, поспели луга, — подумалъ онъ, — и заря красно догораетъ».

Братъ селъ подъ кустомъ, разобралъ удочки, а Константинъ Левинъ отвелъ лошадь, привязалъ ее и пошелъ пройтись по самой середине луга. Трава была по поясъ на заливномъ месте и шелковистая, мягкая сверху, густая внизу. На лугу никого не было. Какъ серое море, стояла трава, не шелохаясь отъ ветра. Перепела и коростели перекликались, и одна перепелка вылетела.

№ 61 (рук. № 37).

Работа такъ и кипела, подрезываемая съ сочнымъ звукомъ трава наклонялась и ложилась со всехъ сторонъ, кое где попадались грибы, которые срезали и за которые сердился старикъ и собиралъ. Старикъ въ куртке полезъ на гору и поскользнулся потомъ въ своихъ лаптяхъ, трясясь всемъ теломъ и висевшимъ низко шагомъ клетчатыхъ портокъ, которые тряслись на немъ, но все таки лезъ, шутилъ и срезалъ траву. Левинъ чувствовалъ, что безъ косы даже онъ другой разъ спотыкнулся бы, и не легко влезъ на эту гору. Теперь въ артели шелъ въ ряду, махая косой, чувствуя, что какая то внешняя сила двигала имъ. Лесная трава пахла пряно и сочно и придавала бодрость и веселье.

звукъ сталкиваемыхъ косъ.

Онъ прiехалъ домой, умылся и вошелъ въ гостиную. Братъ съ сигарой пилъ чай, тетушка была не въ духе отъ больнаго пальца и самовара, который пахъ.

— Чтоже ты это целый день былъ? — спросилъ братъ. — А въ дождь то ты где былъ?

— Когда дождь?

— Да утромъ ливень.

— Разве былъ? Ну, право, я не заметилъ.

— Съ почты прiехали, — сказалъ братъ.

Константинъ Левинъ заметилъ, что братъ не въ духе.

— Что, непрiятное что нибудь?

— Не непрiятное, потому что я другаго не ждалъ, они последовательны, — и братъ началъ разсказывать про высшее распоряженiе, которое было сделано въ Петербурге и которое онъ считалъ вреднымъ и глупымъ.

— Ведь это нельзя такъ, Василiй, мы задохнулись отъ твоего самовара, — сердито говорила тетушка.

Все были не въ духе. А Левинъ былъ необыкновенно веселъ.

— Да что вы не на балконе?

— Помилуй, я распухъ весь, — сказалъ братъ, — отъ комаровъ. Да, тебе письмо.

Константинъ Левинъ взялъ письмо. Оно было отъ Облонскаго. Облонскiй писалъ изъ Петербурга: «Я получилъ письмо отъ Долли. Она въ Покровскомъ, и у ней что то все не ладится. Съезди, пожалуйста, къ ней и помоги советомъ. Ты все знаешь. И она такъ рада будетъ тебя видеть. Она совсемъ одна, бедная. Теща со всеми еще за границей».

— До чего распущенность нравовъ дошла, это не имеетъ границъ, — сказалъ онъ. — Говорятъ, Каренина открыто живетъ на даче съ любовникомъ, а мужъ видитъ все и молчитъ.

— Какой Вронской? — спросилъ Левинъ.

— Алексей Вронской. Онъ малый хорошiй, говорятъ, но эти юноши невольно подъ влiянiемъ окружающаго тона.

Левинъ поелъ[975] то, что ему принесли къ чаю, и ушелъ[976] въ контору, распорядившись завтрашнимъ покосомъ.[977]

благодаря овсянаго посева, возки навоза и теперь покосовъ, забывать, это письмо пришло и опять растравило его рану. — «Ехать — не ехать? — долго колебался онъ, — но чтоже, разве я запертъ? Разве я сделалъ что-нибудь такое, что мне стыдно и я боюсь кого нибудь? Разумеется, ехать. Я люблю Дарью Александровну. Встречать Кити я не буду стараться. Скорее буду избегать ее. Въ письме Степана Аркадьича сказано, что Кити за границей. Отчего же мне не ехать?» И онъ велелъ приготовить коляску.

№ 62 (рук. № 37).

— Но ее, бедняжку, мне ужасно и ужасно жалко. Теперь я все понимаю.

— Ну, Дарья Александровна, вы меня извините, — сказалъ онъ вставая. — Но я васъ поздравляю, что вамъ жалко вашу сестру. Это все очень мило, но до меня это совершенно не касается. Прощайте, Дарья Александровна, до свиданья.

— Нетъ, постойте, — сказала она, схвативъ его костлявой рукой за рукавъ, — постойте, садитесь. Это васъ касается и очень.

— Какъ это можетъ?

— А такъ, что она васъ любитъ, — вдругъ, какъ выстрелила, сказала Дарья Александровна, — да, любитъ. Вы понимаете, что это значитъ, когда я это говорю про лучшаго своего друга — сестру, которую я люблю больше всего после своихъ детей.

№ 63 (рук. № 37).

— Я только одно еще скажу. Понимаете ли вы положенiе девушки, которая отказала въ такую минуту и все таки любитъ. И ея положенiе, le ridicule de sa position[980] относительно всехъ, что она обманута и сама виновата.

— Ничего не могу понять, кроме своего чувства.

<Дети были милы, онъ не спорилъ, но онъ не совсемъ одобрялъ теперь прiемы съ ними Дарьи Александровны.

— Зачемъ вы говорите съ ними по французски? — сказалъ онъ ей после того, какъ она спросила у девочки, где они были, и заставила девочку, поправивъ ее, съ трудомъ выговорить по французски. — Это ненатурально, и они чувствуютъ это.

— Да, но погодите. Когда у васъ будутъ свои дети и не будетъ средствъ взять Француженку въ домъ. А это все я знаю.

«Нетъ, — думалъ Левинъ, — ея дети милы, но когда у меня будутъ дети, будетъ совсемъ не то». Его будущiе дети представлялись ему всегда идеально прекрасными, и чтобы сделать ихъ такими, не нужно было никакого труда, не нужно было только делать техъ ошибокъ, которые делали другiе.>

Огромный лугъ былъ полонъ народа, гребущихъ вереницей пестрыхъ бабъ, гремящихъ, подъезжающихъ къ копнамъ, телегъ и копенъ, огромными навилинами переходящихъ съ земли на тележные ящики.

Левинъ, окончивъ дело, приселъ на копне съ тычинкой ракитника на макушке, отмеченной мужиками на ихъ долю, старикъ приселъ подле него. <Парменычъ былъ одинъ изъ техъ старинныхъ мужиковъ, которыхъ ужъ мало остается, которые гордятся своимъ мужичествомъ и не видятъ ничего дальше мужика. У него остался живой одинъ сынъ изъ 8 детей.>

Пустая телега на сытой подласой лошадке съ красивой бабой въ ящике и съ молодымъ веселымъ мужикомъ, стоя размахивающимъ концомъ веревочной возжи, простучала мимо по чуть накатанному лугу. Старикъ всталъ и поманилъ мужика. Это былъ его сынъ.

— Последнюю, батюшка, — прокричалъ онъ, остановивъ лошадь и улыбаясь, оглянулся на веселую, неподвижно сидящую бабу, погналъ дальше.

— Это твой сынъ? — сказалъ Левинъ вернувшемуся старику.

— Ванька мой, — съ гордой улыбкой сказалъ старикъ.

— Ничего малый! Давно женатъ?

— Да 3-й годъ въ Филиповки.

— A дети есть?

— Не, — улыбаясь беззубымъ ртомъ отвечалъ старикъ. — Младенецъ былъ.[981]

— А что?

— Да такой онъ у меня стыдливый, два года, почитай, какъ братъ съ сестрой, съ женой жилъ.

— Отчего?

Да, говорятъ, испортили.

— Какой вздоръ!

— Я тоже думаю. Такъ, отъ стыда. Ахъ, хорошо сено — чай настоящiй, — сказалъ старикъ, желая переменить разговоръ и вместе съ темъ тяготясь бездействiемъ.

Левинъ внимательно присмотрелся къ Ваньке Парменову и его жене.

Ванька ловко стоялъ на возу, принимая и отаптывая навилины сена, которое сначала охабками, потомъ вилами ловко подавала ему его молодая красавица-хозяйка. Съ вилами она налегала упругимъ и быстрымъ движенiемъ на копну, стараясь захватить больше, выпрямлялась, перегибая спину, перетянутую краснымъ кушакомъ, и, выставляя полные груди изъ-подъ белой занавески и съ ловкой ухваткой перехватывая вилами, вскидывала ихъ высоко на возъ и отряхивала засыпавшуюся ей за потную загорелую шею труху, оправляла платокъ и опять набирала на вилы сено. Чему то она смеялась, особенно какъ онъ увязывалъ возъ позади [?] подъ колесами. Левинъ смотрелъ, любовался и не могъ оторваться. Онъ не только любовался, но что то для него, для его жизни важное, казалось ему, происходило передъ его глазами. Возъ былъ увязанъ. Съ скрипомъ тронулась телега. Мужъ съ женой шли сзади, разговаривая и вытягиваясь въ обозъ съ другими возами.

Возы вытянулись, и бабы запели своими мощными голосами, подвигая[сь] къ [нему], какъ будто туча съ громомъ веселья надвигалась на него. Оне прошли и скрылись. Солнце село, взошелъ месяцъ. Онъ все лежалъ на копне. У реки стояли станомъ мужики дальней [деревни]. Они поужинали, и у нихъ шла игра, песни, крики, и шутки. Всю ночь проиграли мужики и бабы, и всю ночь пролежалъ Левинъ на копне. Онъ не думалъ ни о чемъ, онъ слушалъ звуки и чувствовалъ новое, сильное чувство. Онъ отрекался отъ всей своей жизни, которая ему вся казалась уродлива, и новая жизнь открывалась ему. Не барышня съ музыкой, съ муфточкой и белыми пальчиками, не трюфели, устрицы, не фраки и кресла качающiяся, не исканiя новыхъ планетъ и путей кометъ и решенiя шахматныхъ задачъ, не развратъ съ сотнями женщинъ и не барышни, захватанныя на балахъ и визитахъ [?], а Ванька, отъ стыда не спящiй съ женой и просыпающiйся къ чувству плоти, какъ къ воздуху, въ законе и покорности, и трудъ, трудъ счастливый, плодотворный, съ природой, въ артели. Вотъ жизнь, и я могу, и я люблю ее. <И кончено. Мало ли ихъ, этихъ женщинъ.> Уйду туда, уйду отъ всехъ. Буду жить, какъ велелъ Богъ, съ женщиной въ законе, въ труде.

«Кончено. Теперь я усталъ, не спалъ, но эта ночь решила мою судьбу. Отделюсь отъ брата. Возьму и Парменыча дочь. Или нетъ, я не имею права. Я старъ. Возьму бабу, какъ вдовцы. Заведу хуторъ и буду...»

Онъ вышелъ изъ луга и шелъ по большой дороге, подходя къ деревне. Онъ такъ былъ занятъ своими мыслями, что и не заметилъ или не далъ себе отчета о томъ, что онъ видитъ впереди себя. Впереди его, ему навстречу, побрякивая бубенцами, въ стороне-муравке, по которой онъ шелъ, ехала, оставляя колеи между колесъ, четверней карета съ важами и сзади телега парой. Когда она поравнялась съ нимъ, онъ разсеянно взглянулъ въ карету. Что то белое, серое лежало въ одномъ углу съ его стороны: подавшись впередъ на сиденьи, видимо только что проснувшись, въ беломъ чепчике, держась руками за обе ленточки и глядя веселыми и нежными глазами на него, но не узнавая его, сидела Кити. Мгновенно онъ узналъ эти правдивые глаза, эти плечи, этотъ благородный постановъ головы, это изящество всего, что была она и около нея, и весь мiръ, весь интересъ жизни уехали туда, прочь отъ него, въ этой карете на бойко бегущей четверке. Остались вокругъ него мертвыя, пустыя поля, деревья и онъ самъ, одинокiй и чужой всему, что было вокругъ него. Онъ не могъ сомневаться, что это была она. Онъ узналъ и ихъ лакея сзади важъ, долго оглядывавшагося на него, и понялъ, что она ехала къ Долли съ железной дороги.

«Нетъ, нетъ, — сказалъ онъ себе, — нельзя обмануть себя, нельзя починить разбитое сердце. Я бы обманулъ себя. Я могъ быть счастливъ только съ ней, только, только съ ней, а ея нетъ для меня».

Онъ сталъ вспоминать свой разговоръ съ Долли. «Все это вздоръ, и я сказалъ, что не прiеду и не могу прiехать, и потомъ она скажетъ ей все. И что же, я какъ будто простилъ ее. Нетъ, кончено. Надо жить, какъ прежде, той ни то ни сё жизнью, которой я жилъ и живу. Всегда во всемъ видеть, какъ можно разумно жить, и жить глупо. Это было бы ужасно, если бы не все такъ жили».

№ 66 (рук. № 38).

<III> <Две четы.>

<3-я часть.>

I.

После объясненiя на даче Алексей Александровичъ[982] не виделся съ женой все лето. Тотчасъ же по возвращенiи съ дачи онъ устроилъ себе поездку для ревизiи по губернiямъ и тотчасъ же уехалъ. Какъ и всегда онъ делывалъ, при поездке этой всеми силами души погрузился въ предстоящее ему дело. Передъ отъездомъ его и вскоре после его отъезда въ высшемъ обществе Петербурга говорили и спорили о поступке Алексея Александровича передъ отъездомъ, и Анна часто должна была слышать про этотъ поступокъ, поднявшiй некоторый шумъ. Алексей Александровичъ, въ противность того, что было общепринятымъ обычаемъ для людей въ его положенiи, Алексей Александровичъ сделалъ выговоръ и велелъ выйти въ отставку тому чиновнику, который вытребовалъ изъ Министерства Финансовъ прогоны на 9 лошадей для поездки Алексей Александровича, и велелъ возвратить эти деньги и требовать только на одинъ билетъ 1-го класса пароходовъ и поездовъ. Алексей Александровичъ былъ небогатый человекъ, обычай этотъ брать прогоны на число лошадей по чину, что составляло рублей 1500, былъ общепринятый,[983] и потому много было толковъ за и противъ, и большинство было противъ Алексей Александровича.

Въ конце Сентября онъ получилъ записку отъ жены: «Я намерена переехать въ Петербургъ въ среду, поэтому распорядитесь въ доме, какъ[984] вы найдете нужнымъ». Алексей Александровичъ передалъ приказанiе дворецкому, и въ среду Настасья Аркадьевна съ сыномъ и Англичанкой переехали. Мужъ и жена встречались[985] при постороннихъ въ столовой, въ детской, говорили другъ другу «ты», но старались избегать другъ друга. Они не выезжали вместе и не принимали. Алексей Александровичъ старался обедать вне дома или опаздывать, такъ что ему подавали обедъ въ кабинетъ. Когда онъ бывалъ въ детской, что случалось часто, она, услыхавъ его голосъ въ детской, дожидалась пока онъ уйдетъ. Все — и знакомые и прислуга — могли догадываться и догадывались объ отношенiяхъ между супругами, но не имели права знать. Алексей Гагинъ часто обедалъ и все вечера до поздней ночи проводилъ у Настасьи Аркадьевны. Встречаясь въ свете и на крыльце, Алексей Александровичъ и Гагинъ кланялись другъ другу не глядя въ глаза, но никогда не произносили ни однаго слова. Жизнь эта была мучительна для обоихъ. Настасья Аркадьевна одна, казалось, не чувствовала всего ужаса этаго положенiя, никогда не тяготилась или не жаловалась и, казалось, не видела необходимости предпринять что нибудь. Гагинъ виделъ, что она переменилась для него, тоже испытывалъ чувство подобное тому, которое испытываетъ человекъ, глядя на изменившiйся, завядшiй цветокъ въ руке, съ техъ поръ какъ онъ сорвалъ его, тотъ самый цветокъ, который былъ такъ хорошъ, пока онъ былъ въ руке. Онъ чуялъ, что она была несчастлива; но не имелъ права сказать ей это. Она казалась, вполне счастлива однимъ настоящимъ, безъ прошедшаго и будущаго.

Однажды въ середине зимы онъ запоздалъ больше обыкновеннаго. Онъ былъ на обеде проводовъ выходившаго изъ полка товарища.>[986]

После объясненiя съ женой на даче Алексей Александровичъ, вернувшись въ Петербургъ, тотчасъ же устроилъ для себя ту поездку по губернiямъ, которую онъ и прежде считалъ необходимою для дела, и, не видавшись съ женою, уехалъ на ревизiю, которая должна была занять несколько месяцевъ.

На третiй день после дня скачекъ Анна получила отъ него деньги и письмо. Письмо не имело обращенiя къ лицу и было написано по французски. Анна поняла, какъ онъ долго долженъ былъ обдумывать и какъ хорошо онъ придумалъ такое письмо, которое не выражало отношенiя его къ ней. Такъ какъ не было сказано ни милый другъ, Анна, ни Милостивая Государыня, и такъ какъ по французски онъ обращался къ ней «вы», тонъ письма былъ таковъ, что отъ нея еще зависело остаться съ нимъ въ прежнихъ отношенiяхъ.[987] Онъ писалъ: «После нашего последняго разговора, не приведшаго ни васъ, ни меня ни къ какому решенiю, я полагаю, что намъ лучше не видаться некоторое время. Вы и я будемъ иметь время обдумать свое положенiе и свои дальнейшiе шаги въ жизни. Я остаюсь при своемъ убежденiи, что каковы бы ни были наши внутреннiя несогласiя («несогласiя! — подумала она. — Я сказала ему, что я любовница другаго, онъ называетъ это несогласiемъ») семья не должна быть разрушена, и мы должны продолжать нашу жизнь, какъ она шла, по крайней мере по внешности. Это необходимо для меня, для васъ, для нашего сына. Такъ какъ поездка моя можетъ продолжаться[988] неопределенное время, я посылаю деньги на ваши расходы на даче и сделалъ распоряженiя о приготовленiи всего къ вашему переезду въ городъ, который можетъ последовать раньше моего прiезда.

Прошу васъ помнить, что судьба нашего сына, моего имени и ваша собственная находится въ вашихъ рукахъ.

А. Каренинъ».

— Онъ всегда правъ, онъ во всемъ правъ,[989] — вскрикнула Анна, прочтя это безукоризненное письмо, написанное столь знакомымъ ей растянутымъ и размашистымъ почеркомъ, — но кроме меня никто не знаетъ,[990] откуда вытекаетъ эта справедливость. Онъ справедливъ. Все осудятъ меня, но я не могу быть виновата противъ этаго человека.

Но, несмотря на это разсужденiе, деньги, 3000 рублей, присланные Алексеемъ Александровичемъ, жгли ей руки, и она не убрала ихъ въ столъ, и Аннушка уже, найдя акуратную въ бандерольке пачку несогнутыхъ радужныхъ бумажекъ, напомнила ей.

Вскоре после этаго Анна должна была слушать отъ всехъ своихъ знакомыхъ толки объ отъезде Алексея Александровича и объ одномъ связанномъ съ его отъездомъ обстоятельстве, наделавшемъ некоторый шумъ въ высшемъ чиновничьемъ классе Петербурга.

— Вы слышали, что вашъ Катонъ наделалъ? — смеясь сказала (белая безъ бровей) Анне, встретивъ ее у Бетси, — все спутались, не знаютъ, хвалить его или бранить.

— Что онъ сделалъ? Я уверена, что что-нибудь справедливое, — сказала Анна съ для одной себя понятной иронiей.

— Какже, ему, какъ Тайному Советнику и, ну знаете, что онъ тамъ такое, на ревизiю отчислили прогоны на 9 или на 12 лошадей. Мой мужъ всегда даже нарочно выдумываетъ, куда бы съездить. Даже я ему придумываю. Это очень выгодно. Я прошлого года прогонами все балы справила. Разумеется, онъ можетъ ехать въ железной дороге, такъ зачемъ же они не переменили? Ну-съ, вашъ Катонъ выгналъ чиновника, который написалъ ему это требованiе, и послалъ деньги назадъ, а взялъ только на 1-ый классъ. C’est beau.[991] Не правда ли?

— Да что же, это очень хорошо, — сказала Бетси, у которой было 120 тысячъ доходу.

«Разумеется, это было очень хорошо», думала Анна, но это вытекало изъ того самаго, что она ненавидела въ немъ. Онъ прислалъ последнiя 3000, онъ не взялъ этихъ денегъ; онъ былъ всегда, всегда холодно правъ, и она за это то бросила его и полюбила другаго и теперь ненавидела его.

Въ начале зимы Алексей Александровичъ вернулся въ Петербургъ и засталъ жену уже давно въ Петербургскомъ доме. Одна изъ главныхъ причинъ успеха Алексея Александровича въ жизни состояла въ томъ, что онъ никогда не ожидалъ лучшаго отъ обстоятельствъ и отъ людей, которые ихъ делаютъ, и потому редко ошибался. Онъ ждалъ того самого, что онъ нашелъ въ своемъ доме. To-есть теже отношенiя между его женой и Вронскимъ въ внешнихъ формахъ приличiя. Разница состояла только въ томъ, что то, что прежде было новымъ, не уложившимся, полнымъ угрозъ событiемъ, теперь стало совершившимся фактомъ.

Онъ прiехалъ въ Петербургъ рано утромъ; за нимъ выезжала карета по его телеграмме, и потому Анна Аркадьевна могла знать о его прiезде; но когда онъ прiехалъ, Анна Аркадьевна еще не выходила.[992] Онъ спросилъ о ней, поздоровался съ Сережей и селъ за кофе.

были определены, и потому онъ прошелъ къ ней. Она была одета и сидела въ длинномъ кресле, читая.[993] Она увидала его, хотела встать, раздумала, встала, и лицо ея вспыхнуло. Она не смотрела на него, но взглядывала и опускала глаза, какъ загнанный зверь, который не имеетъ силы бежать и видитъ приближенiе ужаснаго. Это было всетаки лучше того, что онъ ждалъ, судя по последнему разговору, где она отчаянно и смело высказала ему свою любовь.

Лицо его было спокойно и строго.

— Вы нездоровы, — сказалъ онъ, глядя на ея похудевшее и опустившееся лицо съ горящими глазами. Онъ взялъ ея руку и поцеловалъ. Она поняла, что онъ это делалъ потому, что онъ долженъ будетъ это делать при другихъ. — Очень жаль, — прибавилъ онъ, не дожидаясь ответа. И селъ подле нея.

— Да, я нездорова... Но нетъ...

Она замолчала, чувствуя, что не можетъ говорить съ нимъ ни о чемъ, прежде чемъ не пойметъ, что будетъ и чего онъ отъ нея потребуетъ.

— Алексей Александровичъ, — сказала она, взглядывая на него и не опуская глазъ подъ его стекляннымъ, какъ ей казалось, взглядомъ. — Я преступная женщина, я дурная женщина; но я тоже, что я была, что я сказала вамъ въ Красномъ, и я не могу ничего переменить....

— Я васъ не спрашивалъ объ этомъ, — сказалъ онъ спокойно, но только сопнувъ носомъ, — я такъ и предполагал, но, какъ я вамъ говорилъ тогда и писалъ, я теперь повторяю, что я не обязанъ этаго знать. Я игнорирую это. Не все жены такъ добры, какъ вы, чтобы такъ спешить сообщать это прiятное известiе мужьямъ. Я игнорирую это до техъ поръ, пока светъ не знаетъ этаго, пока имя мое не опозорено. И потому я только предупреждаю васъ, что наши отношенiя должны быть такiя, какiя они всегда были, и что только въ томъ случае, если вы компрометируете себя, я долженъ буду принять меры, чтобы оградить свою честь.

— Но отношенiя наши не могутъ быть такими, какъ всегда, — заговорила она, теперь уже не стыдясь смотреть на него. Отвращенiе къ нему преодолело въ ней стыдъ, когда она увидала это пергаментовое лицо, эти спокойные жесты, услыхала трескъ суставовъ и этотъ пронзительный детскiй голосъ[994] sneering.[995] — Я не могу быть вашей женой, когда я....

— Почему же? я не вижу, — отвечалъ онъ. — Это малейшая уступка за ту, которую я делаю.

Она вскрикнула и вскочила, какъ будто дотронулась до лейденской банки.

— Вы не понимаете этаго униженiя, этой...

— Не понимаю, какъ, имея столько независимости, какъ вы, объявляя мужу о своей неверности и не находя въ этомъ ничего унизительнаго, вы находите унизительнымъ то, чтобы исполнять въ отношенiи мужа обязанности жены.

— Да вы... Нетъ, я не могу говорить съ вами. Вы не поймете...

— Извольте, я уступаю и это. Я прошу объ одномъ и требую того, чтобы я не встречалъ здесь этаго человека и чтобы вы вели такъ, чтобы ни светъ, ни прислуга не могли обвинить васъ. Кажется, это немного. И за это вы будете пользоваться правами честной жены, не исполняя ея обязанностей.

Такъ кончилось первое[996] объясненiе между супругами. Они жили въ одномъ доме, встречались каждый день. Алексей Александровичъ за правило поставилъ каждый день видеть жену, но избегалъ обедовъ дома. Вронской никогда не встречался Алексею Александровичу въ его доме, Анна видала его у Бетси и въ свете и изредка назначала ему свиданiя вне дома. Къ себе она никогда не звала его.

горестное затрудненiе, которое пройдетъ. Вронской ждалъ того, что она решится наконецъ оставить мужа и соединиться съ нимъ. Алексей Александровичъ ждалъ, что она опомнится и что это пройдетъ, какъ и все проходитъ: те, которые говорили про это, забудутъ, и семейная жизнь его по прежнему будетъ благообразная и приличная. Анна, отъ которой зависело это положенiе, тоже переносила это положенiе, которое более всего было мучительно для нея только потому, что она не только ждала, но твердо была уверена, что очень скоро все это развяжется и уяснится. Она решительно не знала, что развяжетъ это положенiе, но твердо была уверена, что это что то придетъ очень скоро, каждый день она ждала, что это случится.

Въ конце зимы Вронской былъ у Бетси, ожидая встретить у нея Анну, но ее не было, и на другой день онъ получилъ черезъ Бетси отъ нея записку: «Я больна и несчастлива, я не могу более выезжать, но и не могу более не видать васъ. Прiезжайте вечеромъ въ 7 часовъ. Алексей Александровичъ едетъ на советъ въ 7 часовъ». Въ этотъ самый день Вронской долженъ былъ присутствовать на прощальномъ обеде, который товарищи давали выходившему изъ полка офицеру.

№ 68 (рук. № 38).

Медленно, стуча калошами, спускалась[998] худая, немного больше обыкновеннаго сгорбленная фигура Алексея Александровича. Рожокъ газа прямо освещалъ его бледное пухлое лицо съ нахмуренными белыми бровями подъ черной шляпой и отвисшимъ носомъ и отвисшими щеками надъ бобровымъ воротникомъ. Ясные[999] карiе глаза его устремились съ недоуменiемъ на лицо[1000] Вронскаго и[1001] насильно улыбнулся и поднялъ пухлую руку къ шляпе. Этимъ движенiемъ онъ уронилъ черную перчатку.[1002] Вронской тоже приложилъ руку къ козырьку, двинулся невольно къ перчатке, вспыхнулъ и отшатнулся. Алексей Александровичъ заторопился, нагнулся къ перчатке, споткнулся и справился, загремевъ калошами. Когда[1003] Вронской вышелъ въ переднюю, онъ не могъ удержаться отъ хрипенiя, вызваннаго въ немъ душевной болью. «Боже мой! если бы онъ потребовалъ удовлетворенiя, если бы я могъ чемъ нибудь заплатить. Но еще хуже, если бы онъ потребовалъ удовлетворенiя. Ужасно бъ было хоть не стрелять, но поставить подъ выстрелъ и съ пистолетомъ въ рукахъ человека съ этими глазами. Нетъ, это не можетъ такъ продолжаться. Это должно кончиться».[1004]

№ 69 (рук. № 38).

— Ты встретилъ его? — спросила она, когда они сели у стола подъ лампой. — Вотъ тебе наказанье за то, что опоздалъ.

— Да, но какже. Онъ долженъ былъ быть въ Совете.

— Онъ былъ и вернулся и опять поехалъ куда то. Где ты былъ? Неужели все на этомъ обеде?

Она знала, где онъ былъ,[1005] какъ она знала все подробности его жизни. Онъ сказалъ, что былъ на обеде. Хотелъ сказать, что онъ слишкомъ много выпилъ, но, глядя на ея взволнованное и счастливое лицо, чувствовалъ, что говорить про это было бы что то въ роде святотатства.

— Одно нехорошо, что вы пьете много. Разве нельзя не пить? Чтожъ, онъ былъ тронутъ, когда вы поднесли ему[1006] вазу? — сказала она улыбаясь.

— Да, мне это тяжело, и я избегалъ, но это какой то долгъ, — сказалъ онъ. — Но чтожъ съ тобой? Что ты?

Она держала въ рукахъ[1007] одеяло, которое она вязала и не вязала, а не спуская глазъ смотрела на него сiяющимъ грустнымъ и счастливымъ взглядомъ.[1008]

— Что я? Было грустно. Не отъ того, чтобы грустно что нибудь.[1009] Но я тебя не видала, а теперь мне ничего не нужно.

Сколько разъ онъ говорилъ себе, что ея любовь было счастье. И вотъ она любила его такъ, какъ любятъ женщины, для которыхъ любовь перевешивала все блага мiра, и онъ былъ гораздо дальше отъ счастiя, чемъ тогда, когда онъ ехалъ за ней изъ Москвы. Тогда онъ считалъ себя несчастливымъ, но счастье было впереди, теперь онъ чувствовалъ, что счастье было назади.

Она была совсемъ не та, какою онъ виделъ ее въ первое время. И нравственно и физически она изменилась къ худшему, и все только вследствiи любви. Онъ смотрелъ на нее, какъ смотритъ человекъ на сорванный имъ и завядшiй цветокъ, въ которомъ онъ съ трудомъ узнаетъ[1010] ту красоту, за которую онъ полюбилъ, и сорвалъ его. Онъ самъ не признавалъ это, но думалъ, что если онъ сейчасъ несчастливъ, то только отъ того, что положенiе ихъ такъ тяжело.

— Я часто удивляюсь, какъ ты можешь меня такъ любить, — сказалъ онъ.

— Если бы только мы смело могли любить, — сказала она улыбаясь, посмотревъ на него и оставивъ вязанье,[1012] — скоро, скоро. Ты не можешь себе представить, какъ я жду этаго, съ какимъ чувствомъ.

— Анна, ты мне обещала поговорить о будущемъ. Ты обещала мне.[1013] Отчего намъ не решить, не обдумать.

Она[1014] отстранилась отъ него, руки ея взялись опять за крючекъ и вязанье, и быстро накидывались указательнымъ пальцемъ петли белой блестевшей подъ[1015] светомъ лампы бумаги, и быстро нервически стала подворачиваться тонкая,[1016] нежная кисть въ шитомъ рукавчике.[1017]

— Что ты хочешь говорить? Объ чемъ ты хочешь говорить?[1018] Что решить? — зазвенелъ ея голосъ. — Я знаю, отчего ты это говоришь. Ты встретилъ Алексея Александровича, и онъ[1019] поклонился тебе вотъ такъ.[1020]

И она, вытянувъ лицо и полузакрывъ глаза, быстро изменила свое выраженiе, сложила руки, и непостижимо для[1021] Вронскаго онъ въ ея прелестномъ личике увидалъ вдругъ то самое выраженiе лица, съ которымъ поклонился ему на лестнице Алексей Александровичъ.

[1022]Вронский невольно, хоть и кольнуло въ душе, улыбнулся. Она весело засмеялась темъ милымъ груднымъ смехомъ, который былъ одной изъ ея главныхъ прелестей.

Этотъ смехъ ободрилъ Гагина. Онъ решилъ, несмотря на то что встречалъ всегда этотъ отпоръ, это странное въ ней отношенiе къ мужу, онъ решился высказать нынче все.

— Всетаки,[1023] Анна, позволь мне все сказать, что я давно думаю и нынче думалъ. Я не знаю, какъ ты переносишь свое положенiе.

— То есть я знаю въ душе. Когда любишь, какъ я, чувствуешь за того, кого любишь; но мое положенiе, право, тяжело, ужасно.

— Что ты упалъ въ обществе. Ты карьеру испортилъ. Тебе мать сказала, что ты...

— Ахъ, Нана, зачемъ нарочно не понимать. Ты знаешь, также какъ я, что я, твоя и моя жизнь, наша любовь есть одно, о чемъ я думаю,[1025] для чего я живу.

— Ну хорошо, я знаю; — но тотъ же веселый, холодный блескъ былъ въ ея глазахъ.

— Такъ я говорю, что мое положенiе ужасно темъ, что я чувствую себя виноватымъ,[1026] чемъ я никогда себя не чувствовалъ. Совесть — не слова. Она мучаетъ меня. Я ее чувствую здесь. Очень чувствую.[1027] Если бы это былъ другой мужъ. Если бы после твоего объясненiя на даче онъ разорвалъ съ тобой, если бъ онъ придрался ко мне, вызвалъ на дуэль, — но этаго не можетъ быть.[1028]

— Такъ чего же тебе нужно, — вскрикнула она.[1029]

[1030]— Анна полно. Что ты говоришь...

— Ничего. Говори. Если ты хочешь говорить.

— Я только хочу сказать то, что я мучаюсь и страдаю, ты тоже, онъ тоже.

— Онъ! — съ злобной усмешкой сказала она. — Нетъ, онъ доволенъ.

— Да мы все мучаемся, и за что? Разве нельзя разорвать эти неестественныя отношенiя? Я только прошу о томъ, чтобы уничтожить эту недостойную ложь, въ которой мы живемъ.

Она, задерживая дыханiе, слушала то, что онъ говорилъ, и ей сделалось больно въ груди, когда она начала говорить.

— Да, это непрiятно, — сказала она басистымъ[1031] голосомъ, — это тяжело, но.....

Нижняя челюсть ея задрожала, и она замолчала. Она хотела сказать: «ты думаешь о томъ, что тяжело и непрiятно. Разве въ нашемъ положенiи, где мы играемъ не жизнью, а больше чемъ жизнью,[1032] разве въ такомъ положенiи можетъ быть что нибудь тяжело и непрiятно? Все равно какъ въ минуту родовъ, — думала она, — думать о томъ, что снять чепчикъ. Для него можетъ быть речь о непрiятномъ, потому что онъ не поставилъ всю жизнь на эту игру. А для меня моя жизнь, моя честь, мой сынъ, мой будущiй ребенокъ — все погибло. И погибло уже давно, и давно я это знаю, а онъ говоритъ о тяжеломъ и непрiятномъ».

Она сама себе показалась слишкомъ жалка, и слезы надорвали ея голосъ. Она помолчала и, положивъ руку на его рукавъ, не давала ему говорить, дожидаясь пока будетъ въ силахъ говорить.

Онъ смотрелъ на нее, сдерживая дыханье. Ей стало жалко его, она успокоилась и сказала не то, что хотела сказать. Она сказала одно то, о чемъ она могла говорить, — о муже.

№ 70 (рук. № 50).

умственной привычке, самъ себе изложилъ дело и поставилъ вопросы, что делать? Какой путь избрать изъ всехъ техъ, которые представлялись: 1) Вызвать на дуэль Вронскаго и убить его или быть убитымъ, 2) Бросить ее и требовать развода. 3) Оставаться въ настоящемъ положенiи, соблюдая приличiя. Больше этихъ 3-хъ выходовъ онъ не виделъ, такъ какъ не могъ серьезно остановиться на 4-мъ выходе, который, какъ ни безсмысленъ онъ былъ, часто представлялся ему съ большой заманчивостью: [1033] сделать какъ будто ничего не было. Первый выходъ, состоящiй въ томъ, чтобы вызвать Вронскаго на дуэль, не особенно занималъ Алексея Александровича потому, что нервы его были слабы и онъ безъ ужаса не могъ подумать о пистолете, на него направленномъ и никогда въ жизни не употреблялъ никакого оружiя, и поэтому ему казалось, что должно это сделать. Но онъ виделъ, что если дело это могло быть поправлено чьей нибудь смертью, то чувство говорило Алексею Александровичу, что не смерть Вронскаго, а его смерть или смерть его жены могла поправить дело, и потомъ это неприлично было. Второй выходъ — разводъ — Алексей Александровичъ не могъ выбрать потому, что онъ этимъ позорилъ свое имя и портилъ будущность сына. Оставался одинъ выходъ — соблюденiе приличiй и statu quo.[1034] Какъ ни мучительно было это положенiе, оно спасало честь имени, будущность сына, и страдалъ одинъ онъ, Алексей Александровичъ.

Алексей Александровичъ остановился на этомъ решенiи.

Доктора уже давно посылали его въ Карлсбадъ. Въ последнее время здоровье его еще более разстроилось, и Алексей Александровичъ решился уехать на 3 месяца за границу.

№ 71 (рук. № 51).

Оставшись одинъ, Алексей Александровичъ сталъ уже спокойно обдумывать свое положенiе и въ первый разъ вполне понялъ, что нельзя уже скрывать отъ самаго себя свое положенiе: фактъ какъ бы офицiяльно былъ заявленъ ему — поступило заявленiе въ правильной, определенной форме и требовало, какъ входящее, своего соответственнаго исходящаго. Алексей Александровичъ рекапитюлировалъ ходъ дела и задумался о томъ решенiи, которое нужно принять.[1035] Ему представлялись следующiя решенiя: первое — вызвать его на дуэль и убить его или быть убитымъ. Второе: взять ее властью мужа — прекратить ее отношенiя съ этимъ человекомъ и действовать на нее властью и увещанiемъ и третье: разводъ. Отряхнуться отъ грязи, въ которую наступилъ, и идти своей дорогой.[1036] Но кроме этихъ 3-хъ выходовъ, представлявшихся ему, — пресеченiя и исправленiя и развода, ему въ первыя же минуты наравне съ этими тремя выходами представлялся и четвертый, на который онъ въ первыя минуты не обратилъ вниманiя. Выходъ этотъ состоялъ въ томъ, чтобы поступить такъ, какъ поступаютъ съ входящими бумагами, которымъ не желаютъ дать хода, — т. е. ответить исходящей, но такою, которая не изменила бы положенiя вещей, а заставила бы входящую, исходящую делать вечно ложный кругъ.[1037] Первый выходъ — вызовъ на дуэль Вронскаго[1038] — долго занималъ Алексея Александровича въ особенности потому, что нервы его были слабы и онъ безъ ужаса не могъ подумать о пистолете, на него направленномъ, и никогда въ жизни не употреблялъ никакого оружiя. Онъ давно и съ молоду боялся, не трусъ ли онъ, но, обдумавъ вопросъ со всехъ сторонъ, Алексей Александровичъ пришелъ къ заключенiю, что онъ не можетъ это сделать[1039] во первыхъ потому, что это было невозможно по среде, въ которой онъ жилъ, по своему прошедшему, по тому взгляду, который существовалъ на него.

«Дикiй человекъ, тотъ, который можетъ драться на дуэли, подобенъ комете, блуждающему телу. Но я — я движусь не одинъ, я движусь въ связи съ целой системой, я влеку и я увлекаемъ. Кого я возьму въ секунданты?»

Онъ перебралъ своихъ друзей. Странно было представить кого нибудь изъ нихъ участвующаго въ дуэли.

[1040]Вовторыхъ, это было невозможно потому, что Алексей Александровичъ зналъ себя. Ежели бы сейчасъ, сiю минуту Вронской былъ бы тутъ, онъ смело бы вышелъ съ нимъ на барьеръ. Если бы даже после,[1041] въ подобную минуту раздраженiя (Алексей Александровичъ чувствовалъ, что онъ будетъ испытывать такiя минуты), если бы сейчасъ, въ эту минуту раздраженiя, Вронской былъ тутъ на лицо съ пистолетомъ, онъ бы выдержалъ и выстрелилъ. Но вызвать и ждать день, ночь (Алексей Александровичъ зналъ тотъ ходъ мыслей, который придетъ ему) — онъ чувствовалъ, что не могь этаго. Второй выходъ — пресеченiя и исправленiя — былъ лучше по принципу, былъ более схожъ съ темъ складомъ характера, котораго онъ не имелъ, но который Графиня Лидiя Ивановна и все уважающiе его люди думали, что онъ имеетъ, но привести его въ исполненiе онъ не виделъ никакой возможности. Для приведенiя его въ исполненiе нужно было иметь на нее нравственное влiянiе, а онъ чувствовалъ, что всегда не онъ, а она имела на него нравственное влiянiе, не онъ своимъ чувствомъ и умомъ обнималъ ее всю, со всеми ее свойствами сердца и ума — она всегда была для него тайной, — а она, казалось, безъ малейшаго труда понимала его всего, съ его самыми тайными задушевными мыслями и внешними мельчайшими привычками характера. И теперь онъ, добродетельный, высокопоставленный, главное, совершенно правый человекъ, чувствовалъ, что она, преступная женщина, всетаки задавитъ его своимъ нравственнымъ влiянiемъ и что борьбы быть не можетъ. «Съ другой женщиной, менее испорченной, менее распущенной по породе, я бы долженъ былъ поступить такъ, — сказалъ онъ себе, — но съ ней не можетъ быть и речи объ исправленiи».

Оставался последнiй выходъ — развода. Но, несмотря на то что большинство действiй Алексея Александровича имело своимъ источникомъ разсужденiе, что выходъ этотъ былъ самый разумный, Алексей Александровичъ, находясь въ середине этаго вопроса, чувствуя все его стороны, съ ужасомъ обдумывалъ подробности этаго выхода и не находилъ возможности привести его въ исполненiе. Для развода нужно признанiе вины однаго изъ супруговъ. О принятiи на себя вины не могло быть речи, ибо это былъ бы обманъ передъ закономъ Божескимъ и человеческимъ. Признанiе въ вине ея добровольное едва ли могло быть достигнуто: уличенiе ея въ вине было действiемъ низкимъ, неблагороднымъ и нехристiанскимъ. Въ обоихъ случаяхъ разводъ клалъ позоръ на имя и губилъ будущность сына, сына, котораго онъ ненавиделъ теперь, но котораго онъ долженъ былъ любить въ глазахъ людей, уважающихъ его. При томъ въ вопросе, поднятомъ въ обществе о разводе, Алексей Александровичъ и офицiально и частно всегда былъ противъ.

Оставался одинъ последнiй выходъ, такъ скромно заявившiй себя, но такъ настоятельно требовавшiй къ себе вниманiя, — сделать какъ будто ничего не было — замереть. «Этаго я не могу сделать, — съ чувствомъ оскорбленной гордости сказалъ себе Алексей Александровичъ. — Я долженъ заявить свою волю, определить свое положенiе».

«Я долженъ объявить имъ. Нетъ, ей, — поправилъ онъ себя. — Я его не знаю и не хочу знать. Я долженъ объявить свое решенiе о томъ, что внутренно я разрываю съ ней всякiя отношенiя, но что, обдумавъ то тяжелое положенiе, въ которое она поставила семью, все другiе выходы будутъ хуже для обоихъ сторонъ, чемъ внешнее statu quo, и что таковое я согласенъ соблюдать, но подъ строгимъ условiемъ исполненiя съ ея стороны моей воли. Хотя решенiе это было ничто другое, какъ исходящая бумага, дающая ложный кругъ делу, по которому внесена входящая бумага, Алексей Александровичъ остановился на этомъ, какъ на некоторомъ открытiи и наилучшемъ и единственномъ компромиссе. Решенiе было взято, но успокоенiя Алексей Александровичъ не испыталъ до техъ поръ, пока онъ не привелъ его въ исполненiе письмомъ, которое онъ послалъ жене.

<Главное же успокоенiе въ эти тяжелые дни дала Алексею Александровичу та деятельность служебная, которой была посвящена вся его жизнь. На другой день после скачекъ, когда явились просители, докладчики и онъ селъ за кипу бумагъ, бойко делая на поляхъ своимъ большимъ карандашомъ привычныя отметки, и потомъ отчетливо передалъ нужныя замечанiя правителю делъ и почувствовалъ, что все мучительное пережитое имъ и переживаемое всеми людьми не имеетъ ничего общаго съ той сферой деятельности, къ которой относятся все эти сделанныя имъ распоряженiя, онъ вздохнулъ свободно. Эта витающая въ отвлеченныхъ высотахъ административная жизнь, правильная, отчетливая, не подверженная случайностямъ жизни, страстямъ, желанiямъ, оставалась и всегда будетъ оставаться его неизменной утешительницею.

Въ этомъ мiре не было и не могло быть сомненiй, что нужно и не нужно, что действительно такъ или не такъ, что хорошо и что дурно... Все было ясно, просто, отчетливо, элегантно въ своемъ отвлеченномъ роде и несомненно. Сомневаться въ необходимости действiя нельзя было, какъ нельзя сомневаться въ необходимости колебанiй волнъ воды или воздуха. Данъ толчекъ, дано высшее распоряженiе, и, безконечно дробясь, расходятся повеленiя, предписанiя и волны. И чемъ ближе къ началамъ толчковъ, темъ восторженнее чувство колебанiя. Сомневаться въ действительности фактовъ также мало можно, какъ сомневаться въ действительности ощущенiй того, что доходитъ до глаза или уха волна света или воздуха. Спорятъ о теорiяхъ, о способности воспринимать; но волна поражаетъ органы, и явленiе есть. Донесенiя, отчеты являются въ условной, непоколебимой форме, и есть то, что производить ихъ. Сомневаться въ томъ, что хорошо или дурно, тоже нельзя, какъ сомневаться въ явленiяхъ высшихъ силъ. Идетъ свыше, и вопросъ о томъ, хорошо или дурно, не существуетъ. Для действiй же, исходящихъ не свыше, для техъ, где самъ долженъ быть первымъ толчкомъ, для Алексея Александровича тоже не могло быть сомненiй, ибо есть теорiя, приложимая ко всемъ случаямъ, изложенная въ книгахъ, и стоитъ только держаться разъ навсегда, и не будетъ сомненiй.

Притомъ же въ этомъ мiре три вопроса: что, каково, знанiе, что нужно, необходимо и что хорошо, добра — неразрывно связаны и всегда проходятъ одинъ общiй кругъ. Чтобы узнать, въ какомъ положенiи находится дело или обстоятельство, дается толчекъ, делается вопросъ. Отражаясь по волнамъ, толчекъ доходитъ, разветвляясь, до последнихъ пределовъ и темъ же путемъ передаетъ обратно, и получается несомненный ответъ на какой бы то ни было сложный или и кажущiйся неразрешимымъ даже всеми мудрецами мiра вопросъ. Получается ответъ точный, определенный за №, подписомъ компетентныхъ лицъ и изложенный однимъ определеннымъ, пригоднымъ для своей цели языкомъ. Становится известнымъ то положенiе, въ которомъ находится дело, о которомъ нужно знать. Является вопросъ — что нужно? Опять, если нетъ решенiя свыше, исключающего вопроса, делает[ся] запросъ. Получается определенный ответъ. И также решается вопросъ — хорошо ли? Но определенность, ясность, несомненность, возвышенность этаго мiра не заключала еще всего того, что виделъ и чемъ жилъ въ немъ Алексей Александровичъ. Кроме этаго вечнаго, возвышеннаго круга деятельности, среди этаго круга, переплетаясь въ немъ въ самыхъ причудливыхъ сочетанiяхъ, находится еще другой сложный мiръ, живущiй въ 1-мъ, составляющiй его двойной интересъ, какъ сочетанiе мелодiи въ фуге или каноне. Это мiръ личныхъ интересовъ, характеровъ, связей людей, живущихъ и действующихъ въ этомъ кругу. Кроме того, делать такъ или не такъ, или нужно и не нужно, хорошо и дурно для известныхъ лицъ этаго мiра вообще, въ этомъ мiре есть еще то, что такъ или не такъ, нужно и не нужно, хорошо и дурно для известныхъ лицъ этаго мiра. Такъ что не вообще такъ, или нужно, или хорошо для однаго лица этаго мiра, чтобы ему было хорошо, должно быть не такъ или не хорошо, и вследствiи этаго безпрестанный переходъ хорошаго въ дурное, нужнаго въ ненужное, смотря по интересамъ лицъ, и вследствiи этаго двойной интересъ, темъ более что каждое движенiе нужнаго, ненужнаго, хорошаго, дурнаго проходятъ полный кругъ и составляютъ сложнейшее сочетанiе круговъ въ роде видимыхъ путей планетъ, но въ которыхъ человекъ, искушенный въ тайнахъ этой жизни и стоящiй на известной высоте, какъ Алексей Александровичъ, видитъ согласiе, смыслъ, стройную гармонiю и глубокiй, поглощающiй всю жизнь интересъ. Для Алексея Александровича эта вторая жизнь этихъ усложненныхъ круговъ представляла особенно завлекающiй интересъ особенно потому, что онъ, какъ то умеютъ редкiе, умелъ въ кругу этихъ личныхъ интересовъ свой личный интересъ ставить всегда подъ одно, казавшееся другимъ определеннымъ знамя и скрывать его за общимъ и всегда, какъ называли другiе и онъ самъ, либеральнымъ направленiемъ.

После объявившагося несчастiя съ женой Алексей Александровичъ испыталъ удесятеренную прелесть этаго непоколебимаго и возвышеннаго мiра, въ которомъ онъ жилъ, и съ большею, чемъ прежде, энергiей и смелостью отдался ему.

и нужно все переменить. Другiе находили, что все хорошо, и у Алексея Александровича его направленiе совпадало съ темъ, чтобы было все хорошо, но партiя сильныхъ людей действовала въ томъ кругу, где надо было, чтобы это было дурно, и данъ былъ толчокъ, давшiй полный кругъ. Были сделаны распоряженiя, распоряженiя дали донесенiя. При разсмотренiи донесенiй были споры, и Алексей Александровичъ виделъ, что тактика его враговъ состояла въ томъ, чтобы, принявъ его мысль, преувеличивъ ее, этимъ самымъ ихъ компрометтировать. Понявъ эту тактику, Алексей Александровичъ тотчасъ же решилъ составить поверочный комитетъ, принялъ председателя и съ энергiей, удивившей его противниковъ, вызвался лично ехать на место.>

Примечания