Декабристы
Варианты

№ 1.

Такъ что единственный результатъ, который вынесъ Monsier Шевалье изъ своего длиннаго разговора съ новопрiезжимъ былъ отнятъ у него Васильемъ. Шевалье фыркнулъ даже и произнесъ sacré matin[334] такимъ тономъ, что теперь казалось онъ уже [край листа с одним словом оторван].

Возвратившись къ своей супруге, онъ даже сказалъ, ce vieux Monsieur n’a pas l’air comme il faut. Mais du tout du tout.[335] Зато онъ похвалилъ дочь и сына. Этакихъ здоровяковъ только въ Сибире можно было выкормить по его мненiю; ce sont des gaillards.[336] — Шевалье былъ недоволенъ, но, напротивъ, гость только теперь былъ совершенно доволенъ.

«Славный человекъ этотъ Шваль», сказалъ онъ. Только ямщики, вошедшiе теперь, привели было его въ такое затрудненiе по случаю недостатка мелкой монеты, что онъ уже хотелъ бежать менять въ лавочку, какъ вдругъ блеснувшая мысль о томъ, что несправедливо ему одному быть счастливымъ въ этотъ вечеръ, вывела его изъ затрудненiя.

«Вотъ вамъ», сказалъ онъ, таинственно всовывая ямщику въ руку всю 5 рублевую бумажку точно такимъ же образомъ, какимъ онъ делалъ этотъ маневръ съ докторомъ. При томъ же въ скоромъ времени мужики повышли изъ комнатъ, нужнейшiя вещи были разобраны, постели постелены, жена перестала возиться и села возле своего мужа. Не поехать ли нынче къ Марье Ивановне? А въ баню? Тебе надо отдохнуть, Pierre, сказала она подавая ему трубку, и улыбка сдержанной веселости морщила ея губы. Въ этой улыбке подразумевалось и то, какъ онъ спотыкнулся нынче, и то, что теперь все хорошо, и то, что она его любитъ теперь и любила 40 летъ и всегда будетъ любить, и то, что она знаетъ, какъ онъ ее любитъ. «Да», отвечалъ мужъ, и такая же улыбка играла на его старческихъ губахъ. <Она знаетъ, думалъ онъ, глядя въ ея <большiе черные> милые серые глаза, она знаетъ, какъ я люблю баню, и знаетъ, что я не поеду безъ нея, и хочетъ меня надуть, что ей хочется. Пускай думаетъ, что я верю. Онъ согласился и устроилъ такъ, что съ Сережей поехалъ къ Каменному мосту.>

№ 2.

Но та комната для избранной молодежи (хоть не молодежи, потому что тамъ бываютъ люди 45 и 55 летъ), но для избранныхъ веселыхъ мущинъ, имеющихъ что-то. Въ чемъ состоятъ условiя избранiя, мне бы было очень трудно сказать, хотя я очень хорошо зналъ избранныхъ. Не богатство, не знатность, не умъ, не веселость, ни французскiй языкъ, а что-то такое. Я зналъ очень многихъ мущинъ, горячо желавшихъ утвердиться въ этой комнате и предлагавшихъ шампанское во всякое время и всегда платившихъ за него (что очень редко), но не утвердившихся почему-то; шампанское было не то, которое надо было, и не такъ предложено и не во время — не въ тактъ однимъ словомъ; я зналъ другихъ, сгоравшихъ желанiемъ быть принятыми въ число избранныхъ, отлично выражавшихся на французскомъ языке, представлявшихъ изъ себя развратниковъ, но опять не въ тактъ, и выходило такъ, что то самое, чемъ эти люди хотели заслужить избранiе, послужило имъ укоромъ, и они удалялись въ большую залу и зимнiй садъ.

Другiе, напротивъ, не имели, казалось, ничего, не имели ни ума, ни имени, ни веселости, ни молодости, ни даже денегъ и были самыми коренными жителями «комнаты». Со временемъ придется съ однимъ изъ нашихъ героевъ побывать въ «комнате», и тогда читатель, надеемся, пойметъ все ея таинства. — Теперь прислушаемся только къ тому, что говорилось въ ней по возвращеньи Г-на <Шевалье> Ложье. — Уверяю васъ, читатель, что я по французски выражаюсь очень хорошо, а написать могъ бы разговоръ даже и очень, очень недурно, поверьте мне; поэтому не буду писать разговоръ этотъ на томъ языке, на которомъ онъ происходилъ, а передамъ его по русски, что и буду делать впродолженiи всей этой исторiи. «А вы любите свежихъ женщинъ, М <Шевалье> Ложье, я знаю», — сказалъ одинъ изъ гостей.

№ 3.

<Глава 3.>

Молва о прiезде Лабазовыхъ произвела другое впечатленiе въ клубе. —

«Въ клубе». Легко сказать «въ клубе», но объяснить читателю вполне значенiе этаго заведенiя, значенiе каждой комнаты, отъ швейцарской до разговорной «умной» комнаты и все силы ума и сердца, сосредоточенные и переплетенные въ этомъ общественномъ заведенiи — дело великой трудности, которое мы постараемся совершить опять таки въ свое время, когда мы последуемъ въ это знаменитое заведенiе за однимъ изъ нашихъ героевъ. Для поверхностнаго наблюдателя покажется все очень просто, но почему въ швейцарской одинъ старичекъ, котораго входъ въ заведенiе возвещенъ громкими двумя звонками, чешется своимъ гребнемъ и спрашиваетъ швейцара «Шлёпинъ здесь ли?» а другой, юноша, краснея ходитъ по комнате, ожидая, чтобъ его записали, и швейцаръ напоминаетъ ему, что надо отдать шляпу? почему эти господа съ прiезжимъ изъ Петербурга сидятъ на диване въ первой комнате и не играютъ, a другiе садятся во второй комнате и требуютъ картъ, третьи у стеклянныхъ дверей, четвертые въ бильярдной, а пятые въ колонной? Почему у шести или семи столовъ не достаетъ партнеровъ, а партнерамъ въ одно и тоже время недостаетъ партiй? Почему этотъ юноша, выйдя изъ инфернальной комнаты, находится въ испарине и естъ уже восьмую грушу, и почему этотъ старецъ оглядываетъ второй разъ груши и всетаки не беретъ ни одной, а проходитъ въ соседнюю благовонную дверь, даже не кивая головой въ ответъ на подобострастное здорованье маленькаго сморщеннаго благовоннаго лакея? почему у господъ адъютантовъ, въ бильярдной играющихъ въ табельку, стоитъ налитое шампанское, которое они не пьютъ, а въ колонной въ дверяхъ стоитъ мущина, ковыряющiй въ зубахъ и жадно смотрящiй на одного изъ игроковъ? почему эти два мущины отлично играютъ въ пирамидку, и никто не смотритъ на нихъ, и почтительная и большая публика молчаливо возседаетъ на высокихъ диванахъ, чтобы созерцать игру старца, едва едва попадающаго кiемъ въ шаръ и, прихватываясь за бортъ, семенящаго вокругъ бильярда? почему въ газетной одинъ юноша перебираетъ все журналы, не читая ни однаго, а одинъ старецъ генералъ, глядя сквозь лорнетку на газету, сидитъ долго на одномъ месте, не перевертывая страницы? Почему некоторые мущины смело и прямо входятъ въ разговорную комнату, требуя чаю или трубку, a другiе, постоявъ у дверей съ видимымъ желанiемъ войти, отходятъ назадъ? Все это обнять очень и очень трудно. Молва о прiезде Лабазовыхъ, переданная между игрой въ табельку адъютантамъ, пившимъ шампанское, быстро пробежала по всемъ комнатамъ. Иванъ Васильичъ Пахтинъ, сидевшiй не играя подле стола, съ которымъ, ежели мы пробудемъ несколько времени въ Москве и будемъ обращаться въ порядочномъ обществе, намъ нельзя не познакомиться, услыхавъ это известiе, почувствовалъ тотчасъ-же безпокойство въ ногахъ и необходимость пройтись по заламъ. Проходя по стеклянной комнате, онъ подошелъ къ одному генералу и поинтересовался узнать о здоровьи больной невестки генерала — Графине было гораздо, гораздо лучше, чему онъ былъ очень, очень радъ. А Генералъ не слыхалъ, что прiехалъ Лабазовъ.

— Что вы говорите? ведь мы старые прiятели. Какъ я радъ. Ахъ, бедный, что онъ выстрадалъ! его жена писала разъ моей жене. Но генералъ не досказалъ, что она писала, потому что его партнеры, разыгрывавшiе безкозырную, сделали что-то не такъ. Говоря съ Иваномъ Павлычемъ, онъ все косился на нихъ, но теперь уже совершенно бросился къ нимъ и стуча по столу, доказалъ таки, что надо было играть съ семерки. Иванъ Павлычъ прошелъ дальше, тоже между разговорами сообщилъ двумъ, тремъ почтеннымъ людямъ свою новость. (Иванъ Павлычъ по годамъ и положенью находился на распутьи между молодымъ и почтеннымъ человекомъ; онъ былъ статской советникъ и когда танцовалъ, то уже улыбался и разсказывалъ про это.)

№ 4.

Этотъ отзывъ смутилъ Иванъ Павлыча и, чтобы получить окончательное разрешенiе задачи насчетъ того, следуетъ ли или не следуетъ радоваться новости и какъ судить о ней, онъ направилъ шаги свои къ умной комнате, въ которой заседали великiе политики, мыслители, ораторы, которыхъ онъ зналъ также коротко, какъ и молодежь кутилъ, и стариковъ сановниковъ, и журналистовъ, и литераторовъ, и знаменитыхъ изгнанниковъ. — До 56 года Иванъ Павловичъ держался более людей сановитыхъ, господъ и дамъ, но никогда не разрывалъ связей съ своими полковыми, служебными и холостыми товарищами и после своей женитьбы, камеръ-юнкерства и довольно значительнаго места точно также и после 56 года, во время котораго онъ недолго былъ въ недоуменiи: «что все это значитъ?» онъ не разорвалъ своихъ связей съ сановитыми людьми, но сталъ более придерживаться людей либеральныхъ и знаменитыхъ и, какъ те такъ и другiе, казалось для него и для нихъ, были его прiятелями. Никто изъ этихъ прiятелей не могъ бы сказать, въ какихъ отношенiяхъ онъ находился съ Пахтинымъ, но что-то такое было. Пахтинъ всегда говорилъ немножно такъ, какъ будто онъ смеется и кого-то передражниваетъ. Такъ что, ежели Богъ далъ, хорошо сказалъ, попалъ въ тактъ, такъ пускай это будетъ серьезно, не попалъ, такъ легко всякому понимать, что это была шутка. Кроме того, съ человекомъ, съ которымъ онъ говорилъ второй разъ, иногда даже и первый разъ въ жизни, онъ говорилъ, какъ будто напоминая ему старыя хорошiя времена, когда они вместе спорили, или волочились, или кутили, или ораторствовали. И такая была удивительная уверенность у Ивана Павловича, что всемъ его собеседникамъ точно казалось, что, говоря съ нимъ, вспоминаются какiя-то общiя потехи буйной юности. Это было темъ более замечательно, что не только съ теми, съ которыми онъ говорилъ 2-й разъ, но ни съ кемъ никогда онъ не спорилъ, не кутилъ, не волочился, ничего не делалъ. Невозможно было никогда уловить никакого его убежденiя или вкуса, исключая однаго, что онъ терпеть не могъ платить за что бы то ни было деньги и былъ убежденъ, что никогда не надо звать къ себе обедать, никогда не надо ставить шампанское и нанимать дорогихъ учителей своимъ детямъ и т. п. —

Только съ однеми этими убежденiями сталкивалась его супруга и убедилась, что эти по крайней мере были непоколебимы. —

<Но мы остановились передъ дверью «<умной> комнаты» умныхъ, передовыхъ, либеральныхъ, политическихъ людей, и мне страшно за Иванъ Павловичемъ ввести въ нее читателя. Читатель можетъ быть боится компрометироваться съ этими сорванцами и не любитъ политики. Но успокойтесь, политика и либерализмъ имеютъ совершенно особенное значенiе въ русскомъ обществе 56 года. Политическiя новости состоятъ не въ томъ, когда будетъ избранiе, каково оно будетъ, какой новый законъ, каково значенiе этаго закона, какой дипломатическiй актъ появится при такомъ то кабинете и какое его значенiе.

Русскiя внутреннiя политическiя новости состоятъ въ свежемъ известiи о томъ, кемъ была содержана прежде его сiятельства любовница министра, что сказалъ министръ насчетъ производства директора, кто написалъ ходящую по рукамъ рукопись, кто сильнее при Д. А. или Б. — и т. д. Все подробности этой политики, Богъ знаетъ, какъ, известны въ умной комнате и иногда даже приводятъ собеседниковъ къ отвлеченнымъ вопросамъ о[337] невыгодахъ рабства въ экономическомъ отношенiи и о выгодахъ словеснаго судопроизводства[338] и т. п.

Либерализмъ тоже не такъ страшенъ, какъ показываетъ это слово. — Въ 56 году все, решительно все были либералы. Не былъ либераломъ только тотъ, у кого не достало умственныхъ способностей выразить что-нибудь либеральное. Консерваторовъ не было. Нельзя было себе представить человека, который бы решился защищать старый порядокъ вещей. Его бы каменьями закидали. Еще разъ повторяю — это было великое время! Во многомъ выражалось это плодотворное направленiе времени, но главное проявленiе его было ругательство всехъ вообще чиновниковъ и въ особенности несчастныхъ Генераловъ. —>

Когда Пахтинъ сообщилъ свою новость въ комнате (Пахтинъ не имелъ своего особаго места въ комнате, онъ не былъ однимъ изъ нихъ, но его все знали и приняли такъ, что онъ почувствовалъ, что можетъ) когда онъ сообщилъ свою новость, одинъ изъ «главныхъ» обрадовался и сказалъ, что только Лабазова не доставало — и что теперь все знаменитые изгнанники въ сборе. 

№ 5.

Но дамы еще не знали ничего. Мысль, что они не знаютъ, боязнь быть предупрежденнымъ, живое представленiе удовольствiя, которое онъ доставить, свежесть сообщенныхъ сведенiй въ умной комнате и много другихъ неясныхъ чувствъ, относящихся къ этому делу, побудили его раньше обыкновеннаго выдти изъ клуба и, вместо предположеннаго посещенiя старой тещи, поехать къ Кучковымъ на вечеръ, где, онъ зналъ, что застанетъ и поразитъ новостью многихъ девицъ и дамъ, въ теперешнее время особенно сочувствовавшихъ такого рода случаямъ. —

«Какже, — сказалъ онъ на вечере одной изъ дамъ, имевшей неосторожность спросить, какой это былъ Лабазовъ, — какже известный Петръ Лабазовъ, одинъ изъ замечательнейшихъ людей того времени. — Въ 1819 году, знаете, онъ былъ прапорщикомъ известнаго Семеновскаго полка и первымъ любимцемъ Д. Знаете, что это значило въ то время. Потомъ онъ делалъ кампанiю знаменитую, вернулся и въ 24 году уже въ Петербурге былъ принятъ въ эту 1-ю масонскую ложу. И Пахтинъ съ удивительной верностью, хотя и своимъ неизменнымъ, полушуточнымъ, полувоспоминательнымъ тономъ передалъ все то, что онъ слышалъ въ клубе, даже онъ сказалъ точно также, какъ тотъ, кто ему разсказывалъ, — онъ сказалъ: «моя тетка знавала его тогда и говаривала, что онъ былъ самый обворожительный человекъ, котораго она знала». — «Г-нъ Пахтинъ, все знаетъ, все знаетъ» сказала хозяйка дома (разговоръ опять происходилъ по французски). «Ну какже этаго не знать». — Ну да, ну да, — отозвалось со всехъ сторонъ. Я очень, очень знала, — сказала одна дама, съ добрымъ и весьма грустнымъ выраженьемъ лица, какъ будто она сейчасъ плакала. Кто живалъ въ Москве, тотъ знаетъ, что это выраженiе свойственно большей части дамъ, вывозящихъ дочерей...

Мы вместе выезжали тогда. Она была старше меня, но она удивительно хороша была, единственная дочь, и отецъ ее любилъ безъ памяти. Ее замужество очень романическая исторiя. Она была почти обручена съ Мятлинымъ, который былъ убитъ на дуэли съ <Васьк>, и отецъ очень хотелъ этаго. Но она мне всегда говаривала, что ей почему-то казалось, что она не выйдетъ за него, что онъ ей нравится, но что ей кажется, что она не выйдетъ за него. Когда прiехалъ Князь Петръ, она съ перваго бала сказала, что она будетъ его или ничья. Онъ тоже влюбился страстно, но ея отецъ ему отказалъ. Его боялись какъ масона. Тогда онъ ее решился увезти. Но когда все было готово, она пошла къ отцу и сказала, что, ежели бы она хотела, то убежала бы, и что все уже готово, но что она последнiй разъ проситъ его. Онъ согласился и, напротивъ, безъ памяти привязался къ зятю. Даже говорили, что онъ на старости летъ записался въ это ихъ общество. Когда его схватили, она была близка къ родамъ, сказала разскащица, оглянувшись на барышень, но эти невинныя созданья, слушавшiя всю исторiю съ такимъ вниманiемъ и придумывавшiя: кто бы могъ съ ними поступить такъ, какъ князь Петръ съ своей женой, не слыхали и не поняли того, чего они не должны понимать. Ведь барышни никакъ не должны понимать, что дети рожаются отъ матерей, они должны думать, что Богъ даетъ детей, пошлетъ ангельчика принести детеночка матери; ангельчикъ полетитъ и положить его на диванчикъ или въ кроватку, и ребеночекъ вдругъ закричитъ, и все обрадуются. — Такъ она была въ этомъ положенiи, и другой ребенокъ грудной. Она тутъ же въ тотъ же день собрала все свои вещи, простилась съ родными и поехала съ нимъ. Мало того, для всехъ ссыльныхъ она была провиденье тамъ. Ее обожали. У нее такая сила характера удивительная, что мущины ей удивлялись. —

Мать Гракховъ! вы знаете? посмеиваясь произнесъ двусмысленно Пахтинъ. Но дамы не хотели вдаваться въ эти учоныя сравненья, хотя и отдавали полную справедливость учености Пахтина.

Какъ она могла воспитать своихъ детей — тамъ? спросила одна.

— Говорятъ прекрасно.

Сынъ и дочь прiехали съ ними.

— Ежели они только также хороши, какъ была хороша ихъ мать! сказала печальная дама. Впрочемъ и отецъ былъ хорошъ. Желала бы я знать, останутся они здесь?

Марья Ивановна говорила мне, что она ждетъ ихъ на всю зиму, сказала хозяйка дома. Боже мой! какая это будетъ радость для этой милой Марьи Ивановны. Какая славная эта Марья Ивановна. Верно будутъ вывозить дочь. <«Верно сынъ будетъ ездить въ светъ». «Верно будутъ обеды давать, балы?» Верно старикъ будетъ играть въ карты, съ кемъ будетъ делать партiи?» Все эти вопросы прiятно и непрiятно заняли общество, и каждый и каждая, делая свои соображенiя о выгодахъ и невыгодахъ появленiя этихъ новыхъ лицъ въ свете (никто не сомневался, что они будутъ въ свете), старались по известной методе скрывать свои мысли касательно новопрiезжихъ.>

— Я предсказываю, сказала одна девица, что эта Сибирская барышня будетъ иметь большой успехъ. Она должна быть прелестна. Все эти тамошнiя имеютъ особенную печать прелести, немножко тривьяльны — но особенно прелестны.

— Да, да, да, да, сказали другiя девицы.

<Пахтинъ чувствовалъ, что привезенное имъ известiе произвело впечатленiе, и что день его прошелъ не даромъ. Почувствовавъ спокойствiе и желанiе спать, онъ вышелъ, припоминая то, что разсказала печальная дама, и вернулся домой. Но ежели вы думаете, что онъ все собранныя сведенiя сообщилъ хорошенькой жене, сидевшей еще въ своемъ кабинете, то очень ошибаетесь. Онъ заметилъ ей только то, что напрасно было жечь две свечки, а не одну, и пошелъ спать. Дамскiя известiя должны были завтра уже быть переданы значительнымъ сановнымъ и либеральнымъ мужчинамъ и вновь собранныя сведенiя по разнымъ предметамъ опять перенесены туда, куда сегодня>.

<Онъ заснулъ также крепко и съ такой же спокойной совестью, какъ и семейство Лабазовыхъ, перекликавшееся въ 3-мъ отделенiи разнообразными молодыми и старыми барскими и холопскими вздохами и храпеньями. —>

№ 6.

Марья Ивановна пожалела, что первый день она не проведетъ въ своей семье, но делать было нечего. Гости были позваны и, чтобы обедъ не былъ скученъ, надо было позвать еще, въ особенности Чиферина, сына Н. М., который написалъ что то такое. По ея соображенiямъ онъ былъ нуженъ въ особенности для Сережи, къ ея великому огорченiю, занимавшемуся естественными науками. — Старикъ поваръ Тарасъ былъ позванъ. Это былъ на видъ одинъ изъ самыхъ сердитыхъ людей на свете. Онъ никогда не смотрелъ на того, съ кемъ говорилъ. Онъ, казалось, ненавиделъ Марью Ивановну въ то время, какъ говорилъ ей, что можно маседуанъ сделать изъ фрухтъ.. и, казалось, еще более ненавиделъ Петра Ивановича, когда онъ потрепалъ его по плечу и напомнилъ ему, какъ они вместе еще у батюшки у стараго князя ходили за утками. Маседуанъ и еще кое что прибавили къ обеду и въ домашней беседе ожидали гостей. Сережа тотчасъ же нашелъ себе занятiе въ вышучиваньи Бешевой, чемъ онъ и занялся не съ меньшимъ рвенiемъ, чемъ съ какимъ, надо полагать, онъ занимался естественными науками. Марья Ивановна не сердилась и другiе тоже. Наталья Николаевна разсказывала свое житье. Она была слишкомъ горда собой и своей деятельностью. Она, какъ храбрые казаки хвастаютъ храбростью, а храбры, она хвастала своей любовью къ мужу, къ детямъ и несмотря на то, было чемъ хвастаться. Соня вертелась, бегала и на ухо шептала, что Марья Ивановна — прелесть, но, что она только воображаетъ ее маленькою, толстенькою. Она поетъ? — Да, есть, надо учить. Начала петь. Сережа подпевалъ втору.

— Ну, твою песню. — Она запела и забыла про гостей. Старикъ лакей улыбнулся. Вдругъ шумъ въ передней и вошелъ [1 неразобр.] Чистой, красивой, сильной. Они незнакомы, но оба веселы и молоды, засмеялись.

№ 7.

<«Соня! поди сюда, — сказала она на фоне той дали, въ которую она смотрела, увидавъ свою дочь, подавшую трубку — поди сюда». Совсемъ другой шагъ, другой видъ сделался у Софьи Петровны, когда она подходила къ матери (Извините за сравненье). Выраженье ее переменилось, какъ переменяется выраженiе собаки, которая по своимъ деламъ шла черезъ комнату, и которую вдругъ позвалъ хозяинъ. Наталья Николаевна протянула свою красивую, изнуренную руку. Соня поняла и положила на нее подбородокъ. Наталья Николаевна посмотрела на дочь, поцеловала ее въ глаза, выпустила голову и опять стала смотреть въ свою любимую даль. Немножко погодя, она тоже самое сделала съ сыномъ и хотела удержать его, но онъ подъ какимъ то предлогомъ ушелъ отъ нее. То, что она сделала съ дочерью и сыномъ, очень понятно было для каждаго, кто виделъ эти два здоровыя существа. Глядя на нихъ, нельзя было удержаться матери, чтобы изредка не позволить себе этаго. Петръ Иванычъ, такъ звали старичка, между темъ додумалъ свои мысли, всталъ, обошелъ комнаты и вдругъ,[339] давъ себе отчетъ въ томъ, где онъ находится, пришелъ въ свойственный только непрактическимъ людямъ азартъ акуратности. Онъ началъ таскать, перетаскивать, приказывать, отменять приказанья и суетиться такъ, что даже H. Н. стала просить его успокоиться. То этотъ сундукъ стоялъ не на месте, то эта комната была холодна для Сони, то Сережины вещи были перепутаны. Онъ неизвестно для чего принесъ изъ передней лыжи, особенно осторожно поставилъ ихъ къ притолке въ гостиной и прижалъ къ ней. Вотъ забыли опять, сказалъ онъ. Но лыжи не приклеились и съ грохотомъ упали поперекъ двери. Наталья Николаевна нервически вздрогнула, но увидавъ причину шума, только сказала: «Соня, подними, мой другъ». — «Подними, мой другъ» — повторилъ Петръ Иванычъ, и помогай мне по крайней мере, а то это никогда не устроится. Я пойду къ хозяину, что тебе еще нужно?»>

№ 8.

Онъ съ неделю только тому назадъ собрался идти съ выходцами и 6) Дементiй Фокановъ богатый старикъ съ 3-мя сынами, девкой и внучатами... <Фокановск[iй] былъ годовъ 6 назадъ сильный дворъ, первый дворъ на селе, да сталъ падать, но все-таки> и не пошли бы они съ своихъ родныхъ местъ, если бы не было обиды. Всего обоза было[340] 12телегъ. У Никифора 2, у К[озлова] — 1, у Севаст[ьяна] — 2, у Дмитрiя — 1, у Гавр[юхи] — 1 и у Фокановыхъ — 5.

Народъ не пошелъ на работу, и толпились у дворовъ отъезжающихъ. — Погода стояла теплая. Скотина 3-й день ужъ ходила въ поле <и>

№ 9.

Въ селе Никольскомъ на Зуше была сходка. Это было вечеромъ, въ весеннiй Егорiй. Шесть семей выходили на новыя земли, и старики третiй разъ судили о томъ, какъ ихъ выпустить. Сходка, какъ всегда, сошлась на углу проулка, где просохла и притопталась хороводами земля. Весь народъ собрался на сходку, и все толпились и слушали. Въ середине сходки сцепились, спорили Титъ Ермилинъ, грубый мужикъ, большой, черный, какъ цыганъ, съ густой, курчавой бородой, и Никифоръ, бывшiй сборщикъ, худощавый мужикъ, грамотный и обходительный. Никифоръ выходилъ на новыя земли; онъ спорилъ съ Титомъ за то, что Титъ налагалъ на выходцевъ еще за три года подати.

— Вы земли покидаете намъ неродимыя, — говорилъ Титъ, грозно хмурясь. — Отъ хорошихъ земель бы не ушли. А подати-то на насъ навалятся. Добро бы земли хорошiя оставляли, а то кто идетъ? Голь. Давыдка Козловъ — его пашня ненавожена отъ роду. Не пахана второе лето лежитъ. Макарычевы еще того хуже. Болхина Гаврюхи? Такъ она и лесомъ заросла, а податями насъ не помилуютъ, не спросятъ, хороши ли, дурны [ли] земли, а денежки съ души по 7 рублей подай хорошiя. Ты, небось, счетчикъ — учелъ, много ли тебе расхода станетъ проездъ, a мiрское дело не учелъ.

Дмитрiй тоже уходилъ на новыя земли.

— Грехъ тебе, Титъ, — выступая на середку, сказалъ онъ дрожащими губами. — Отпустилъ насъ мiръ православный, что же ты мiръ колобродишь.

«Что же делать, разобрать надо». «Титъ дело говоритъ». «Они уйдутъ, a отвечать мы будемъ», заговорили голоса.

Никифоръ выступилъ напередъ, запахивая свой <дранный> новый кафтанъ.

— Велите слово сказать, старички, — проговорилъ онъ, по-старинному прямо и низко кланяясь на все 4 стороны. — Титъ Евсеичъ насъ коритъ, что мы будто выходимъ, на мiръ тяготу сваливаемъ. — Мы въ мiру выросли, мiромъ вскормлены, вспоены, намъ мiръ забывать нельзя. Не мы съ своей головы вздумали на новыя места идти. На то царскiй указъ былъ, чтобы селился христiанскiй народъ на татарскiя земли. Положилъ намъ Богъ на душу идти — мы собрались и у мiра спросились. Мы не тайкомъ шли, мы спрашивались. Что мiръ приказалъ, то мы исполняли. Мы себя очистили, за годъ внесли, последнiе животы пораспродали. — Кто же заплатилъ? Я да дядя Дементiй. Мы за всехъ отдали. Что пòтомъ да кровью собирали, последнее отдали за товарищей. Титъ Семенычъ говоритъ: «Вы, молъ, уйдете, а за васъ плати подати да рекрутства отбывай». Неправда, Титъ Семенычъ. Кто уходитъ? Дядя Дементiй съ достаткомъ да я, можетъ тоже, пока Богъ грехамъ терпелъ, плателыцикъ былъ, а то кто же идетъ? Козловъ, Макарычевъ, Болхинъ Гаврюха да Савостьянъ. Что же, они разве дома плательщики были? И прежде за нихъ платили, а теперь мы вамъ за нихъ сполна выплатили. А что насчетъ рекрутства, то неверно. Мы разве изъ Россiи куда уйдемъ, мы тамъ, если Богъ позволитъ живыми быть, тамъ отбывать будемъ, a здесь наши души сложатся. Мiръ православный, не накладывайте намъ тяготу лишнюю, грехъ будетъ. Что же намъ разве последнiе повозки да коней продать, такъ съ чемъ же и пойдемъ, а мы все тутъ.

— Богъ съ ними. Грехъ, ребята! Что дело, то дело, — заговорили въ народе.

— — заговорилъ, еще мрачнее хмурясь Титъ. — Дементiй, небось, 100 колодокъ пчелъ продалъ. Я чай, сундукъ денегъ везетъ. Да что и говорить, мне его денегъ не нужно. Дай Богъ ему. А только не пошелъ бы онъ на новыя места, чего ему идти? Первый дворъ на селе былъ. Мы знаемъ, зачемъ онъ идетъ. Кабы у него не было 3-хъ сыновъ на очереди, онъ бы не пошелъ, а онъ нынче уйдетъ, а осенью за моего сына возьмутся, а не за моего, за другого черезъ очередь. Толкуй, ты!

— Оно дело! Дядя Дементей, небось, догадливъ. Что дело, то дело. Онъ очисти рекрутчину и иди, — заговорили въ народе. —

— Грехъ будетъ, православные!..

— Да вотъ грехъ. Онъ где, дядя Дементей? Чего онъ не пришелъ, — заговорилъ Титъ.

Толпа отъ угла стала раздвигаться. Дядя Дементей сиделъ на углу, на завалинке, облокотясь на костыль, и слушалъ. Онъ всталъ во весь свой высокiй ростъ и, опустивъ голову, хромая, вышелъ въ кругъ. Онъ снялъ большую старинную шапку съ седевшихъ густыхъ волосъ и поклонился.

— Я здеся, старички, — сказалъ онъ тихимъ, кроткимъ голосомъ.

— Что жъ, старички, даете выпускъ или нетъ? — сказалъ онъ.

— А ты не ходи, дядя, — сказалъ ему, шутя, старикъ Игнатъ.

— Мне нейти нельзя — отвечалъ Дементiй. — Я собрался.

— Не выпустимъ тебя, дядя.

— —

— Слышалъ, дядя, что Титъ говоритъ, что ты сына отъ солдатчины уводишь.

— Что жъ, говорить все можно.

— Много ли налагаетъ мiръ православный?

— Очисти подати за всехъ за три года, и съ Богомъ.

Старикъ прислонилъ къ ногамъ костыль и сталъ распоясываться. Распоясавшись, онъ вынулъ кошель изъ за пазухи.

— Считай, много ли будетъ! —

— Да, что, Богъ съ нимъ. Грехъ, ребята, — заговорили одни.

— — заговорили другiе.

Дементiй отдалъ 234 рубля.

— Сочти, много ли за кого я отдалъ, — сказалъ онъ старосте.

Староста счелъ за Козлова 35, за Макарычева — 62, за Болхина — 17, за Савостьяна — 43, остальные за себя.

№ 10.

Въ 1818-мъ году мужики казеннаго села Излегощи, собравшись у крыльца дома[341] Федора Резунова, толковали объ общемъ сельскомъ деле — объ отбитой у нихъ соседомъ помещикомъ, ихъ собственной Грецовской пустоши. Это не была мiрская сходка по наряду; а самъ собой собрался народъ у крыльца Федора.[342] Сперва подошли соседъ Митрiй[343] Макарычъ, первый беднякъ въ селе. Онъ пришелъ просить серничковъ или серы взаймы, но еще не отошелъ, какъ подошелъ Базыкинъ старикъ, проходя домой изъ леса съ вырезанными имъ сенными вилами, показавъ вилы, прiостановился, хваля погоду. Рыжiй Власъ, увидавъ вилки, перешелъ съ той стороны улицы къ нимъ же и, потрогавъ вилки, завелъ разговоръ о пахоте. Иванъ Брыкинъ ходатай по Грецовскому делу шелъ изъ волостнаго правленiя и остановился подле мужиковъ. Пелагеюшкинъ печникъ, заметивъ народъ и полагая, что будетъ выпивка, кликнулъ невестку и, не входя въ избу, велелъ себе подать шапку и подошелъ къ нимъ — кликнувъ соседа Гаврюху Болхина. Старшина, увидавъ народъ, подошелъ къ нимъ, и у крыльца Брыкина собралось человекъ 15, и зашелъ споръ о Грецовской земле — пахать или не пахать ее въ нынешнюю весну. Прiезжалъ заседат[ель], объявлялъ, что земля отписана на Сомова. Но было подано прошенiе въ Сенатъ, и потому одни говорили, что надо пахать, другiе говорили, что не надо.

№ 11.

[344]Старикъ Михайла Фокановъ возвращался съ поля, куда онъ ходилъ смотреть, обсохла ли земля. Веселый, распахнутый.

— Ну благодать, — поровнявшись, проходя мимо <избы Ивана Брыкина, засталъ у его крыльца человекъ 12 мужиковъ.> Онъ остановился съ жеребой кобылой въ поводу подле мужиковъ и послушалъ то, что говорили мужики. Старику Михайле, не любившему ссоры, не полюбилось то, что говорилъ кудрявый Иванъ Брыкинъ.

толковалъ мужикамъ, что земля ихняя и по решенiю казенной палаты подано въ узаконенной срокъ прошенiе въ верховной Сенатъ и потому надо пахать, но старику Михайле это не нравилось, онъ зналъ, что тутъ будетъ не безъ ссоры и греха. Онъ продвинулся поближе къ крыльцу и сказалъ:

— Пахать то пахать. Известное дело время одно. Упустишь, на весь годъ безъ хлеба будешь, да какъ бы вздору какого не вышло. Чего жъ отъ Воропановскаго (такъ звали они помещика Воропановки соседа Сомова) прiезжалъ Земскiй повещать, чтобы мы не запахивали, а то сгонитъ.

— Да чтожъ онъ насъ въ крепость что ли купилъ?

— А ты его слушай, онъ у тебя и кабылу то твою отберетъ.

— Тото и надо поспешать.

—

— Намъ и податей не оправдать, заговорили мужики.

— Я только къ тому говорю, какъ бы вздору не вышло, а пахать время. Такую погоду Богъ даетъ, сказалъ Михайла и, приподнявъ шапку съ поклономъ мужикамъ, пошелъ къ двору.

— Такъ чтожъ, выезжаешь на ране, чтоль, дядя Михайла? крикнулъ ему Базыкинъ.

— Какъ люди, остановившись, сказалъ Михайло.

—

— Известно, выезжать, подхватили другiе.

— Чтожъ, я отъ мiра не отступникъ, сказалъ Михайло и пошелъ дальше.

<Съ вечера за ужиномъ Михайла приказалъ своимъ ребятамъ на троемъ готовиться на завтра на пахоту,[347] къ Девкиному верху и пошелъ спать на осикъ.

————

который светилась заря, молилась Богу, медленно прижимая сложенные персты ко лбу, плечамъ и пупку и быстро сгибая старческое, сгорбленное тело въ поясные поклоны.>

————

Подойдя къ двору, Михайло встретился у воротъ съ своими лошадьми — ихъ было 8, которыхъ гналъ внукъ съ водопоя. Онъ прибавилъ шагу, прошелъ черезъ сени, на поднявшiйся [?] отъ еще неоттаявшаго навоза дворъ и хотелъ отпирать ворота, но сынъ Платонъ, работавшiй подъ навесомъ, уже воткнулъ топоръ въ колоду и легко, босикомъ побежалъ отворять. Осмотревъ коней и приказавъ пеструху кобылу загнать въ клеть, пошелъ въ избу.

№ 12.

Пути жизни. —

Азъ рекъ: Бози есте.[348]

Въ Марте 1818 года въ селе Маховомъ народъ толпился въ конце деревни у дома неб[ог]атаго помещика Криницына, въ которомъ былъ назначенъ отдыхъ и обеденный столъ Государю Императору Александру I.

Позади толпы стояли два крестьянина изъ села Излегощъ. Между государственными крестьянами села Излегощъ шелъ давнiй споръ о Грецовской пустоши въ 725 десятинъ 1024 саженъ съ предводителемъ уезда[349] Бригадиромъ Сомовымъ, завладевшимъ этой пустошью. Предводитель Сомовъ въ своемъ блестящемъ отставномъ мундире съ орденами чаще всехъ другихъ господъ и заметнее другихъ, какъ молодцоватый красивый мущина, виднелся и на крыльце помещичьяго дома, отдавая приказанiя, и у открытаго окна дома, у котораго онъ, присаживая, отдавалъ приказанiя. Его повара, кухню, его столы, диваны, ковры были привезены въ домикъ Криницина, и онъ, врагъ мужиковъ, распоряжался прiемомъ Императора и потому два избранныхъ отъ общества просителя съ просьбой, которую одинъ изъ нихъ держалъ за пазухой затянутаго новаго кафтана, старались держаться вдали, не попадаясь на глаза начальству, намереваясь выступить впередъ въ ту минуту, какъ Императоръ ступить на крыльцо.

№ 13.

I.

<Въ 1818-мъ году Святая приходилась 14[350] Апреля, и весна была поздняя — На страстной недели начали пахать. Въ чистой четвергъ мужики собирались запахивать.

Далеко до света поднялся народъ въ избе старика церковнаго старосты.[351]

<Княж Мих Барзинскаго барина>>.

I.

<Въ Казенномъ селе Излегощи жилъ съ большою семьею богатый крестьянинъ Иванъ Борисовъ. —

Въ 1818 году въ чистый четвергъ, приходившiйся въ этомъ году на 11-е Апреля, старикъ Иванъ Борисовъ, спавшiй въ омшанике пчельника, стоявшаго на задворке, проснулся[352] до зари и, помолясь Богу на божничку, стоявшую посреди уже выставленныхъ ульевъ, пошелъ черезъ чистый широкой дворъ въ избу, чтобъ будить домашнихъ.[353] Но бабы въ этотъ день встали прежде его. Печка уже топилась, и дымъ стоялъ киселемъ отъ потолка до дверей.>

<Въ чистый четвергъ[354] Генералъ[355] Самойловъ долженъ былъ причащаться.[356] — Кучера готовили въ первый разъ после зимы коляску для барина. Баринъ говелъ и въ самый чистый четвергъ ехалъ слушать заутреню и причащаться.>

Ссора и драка на поле между мужиками и Бурцовскими людьми, отъ которой такъ много вышло и хорошаго и дурного и для самого генерала Бурцова, и его семьи и еще больше для мужиковъ, ссора эта случилась въ 1818 году, въ самые страшные дни, въ самый чистый четвергъ и въ самый тотъ день, въ который генералъ кончилъ говенье и причастился святыхъ тайнъ въ приходской церкви того самаго казеннаго села Излегощи, съ мужиками котораго у него вышло дело.

называли его золотымъ дномъ, но после 30 летъ хозяйства богатаго, знатнаго и умнаго хозяина, прикупавшаго много земель и мужиковъ въ округе и прирезавшаго много земель отъ крестьянъ къ Ершову, заведшаго заводы — и винный, и конный, и кирпичный, и обстроившаго именье, какъ городъ — Ершово еще более славилось по всей округе. Церковь новая, каменная въ три придела, тоже была уже вся готова, и было разрешенiе отъ Синода о новомъ ершовскомъ приходе. Съ осени собирались освящать церковь. Но пока церковь еще не была готова, самъ генералъ и семья его ездили въ старый приходъ Излегощи.

И туда-то, за 4 версты отъ своихъ палатъ рано утромъ, до солнца, поехалъ генералъ, чтобы отслушать заутреню, исповедываться и причаститься. Генералъ былъ справедливъ и хозяинъ, и Бога не забывалъ. Не любилъ онъ ханжить и въ Божьихъ делахъ тщеславиться; а самъ смеялся надъ своей свояченицей и теткой-старушкой за то, что они бегали за монахами и духовниковъ особыхъ себе по монастырямъ выбирали. Генералъ говаривалъ, что Богъ везде одинъ, и приходскiй попъ Василiй такъ же грехи ему отпуститъ властью отъ Бога, какъ и отецъ Леонидъ изъ Оптиной Пустыни, а что и Кирилушка-юродивый только людей морочитъ. Не любилъ тоже генералъ на дому службу. «Пока сила есть, — говаривалъ онъ — и есть на чемъ доехать, я лучше въ храме Божьемъ помолюсь, чемъ въ гостиной или зале». И потому ехалъ къ заутрени въ церковь.

Коляске шестерней съ форейторомъ велено было быть у подъезда въ половине 5-го утра. И въ половине пятаго генералъ, откашливаясь, вышелъ изъ кабинета, прошелъ офицiантскую, оделся въ бобровые шубу и шапку и, взявъ отъ Васьки выезднаго трость, а отъ Михайлы платокъ, вышелъ на крыльцо.

— Подавай! — крикнулъ Михайла.

— Митька, трогай! — крикнулъ Филиппъ.

и стала у самаго крыльца, и откинулись ступеньки.

Генералъ оглянулъ лошадей, шапки кучеровъ въ чахлахъ и, какъ будто недовольный чемъ-то, нахмурился, но, вспомнивъ страшные дни и говенье, только нахмурился и, поддерживаемый двумя лакеями, вошелъ въ колебавшуюся отъ тяжести его грузнаго тела коляску и селъ на левую сторону, отдуваясь. Лакеи вскочили на задъ; форейторъ, скосившись, оглянулся.

— Пошелъ!

Генералъ левой рукой снялъ шапку съ красивой лысой головы и наложилъ крестъ на широкую, выпуклую грудь.

Погода на шестой неделе стояла теплая и ясная, но съ страстной начались заморозки, и нынче въ четвергъ выпалъ снежокъ. Онъ таялъ уже, и пристяжныя съ туго и коротко подвязанными хвостами шлепали по грязи, мелькая вдоль деревъ аллеи. Генералъ на легкой качке поглядывалъ на эту пофыркивающую пристяжную и на седую прядь хвоста, которая была захлестнута узломъ, и, какъ знатокъ и охотникъ лошадиный, на уступами между ногъ выступающiе, и какъ угломъ отрезанные мослы заднихъ ногъ; но думалъ онъ не о пристяжной, а о томъ, зачемъ нельзя ему попросить прощенья у всехъ своихъ людей, какъ это делалъ онъ въ детстве.

«Кто Богу не грешенъ, царю не виноватъ» говорилъ онъ себе, вглядываясь въ широкую спину кучера Николая и вспоминая, какъ онъ постомъ наказалъ его за захромавшаго жеребца. Я бы желалъ у нихъ всехъ просить прощенья, и то хорошо.

«Господи, помилуй мя, грешнаго», проговорилъ онъ, въезжая въ улицу села Излегощи. На улице еще никого не было, только дымъ, подымавшiйся изъ трубъ, показывалъ, что народъ всталъ. «Тоже этотъ народъ, — думалъ онъ, вспоминая свой споръ о земле съ этими излегощинскими мужиками. — Ведь я просилъ ихъ сменять, продать, вызывалъ ихъ на межеванье. А они сами же нагрубили. Ну, что жъ делать. Я бы и радъ былъ жить въ согласьи со всеми». Но, несмотря на эти доводы, князь опять вздохнулъ и проговорилъ: «А и грешенъ, то, Господи, помилуй меня. Я смиряюсь передъ тобой. Да и на что имъ земля? — продолжалъ онъ думать. — Они и такъ могли бы быть богаты. Земли больше, чемъ у моихъ, барщины нетъ, a все голые. Вотъ сынокъ, князь Александръ, все говоритъ: «вольность», вспомнилъ князь сына. — Вотъ и вольны. Что же имъ за польза? Все нищи. Нешто одинъ Иванъ Федотовъ», подумалъ онъ, проезжая мимо свежо покрытаго большаго, въ две связи, двора съ видневшимся позади его садомъ яблоновымъ, еще съ голыми листьями.

«Это аккуратный, зажиточный мужикъ». И въ самое то время, какъ князь это думалъ, подъезжая къ дому Ивана Федотова, самъ Иванъ Федотовъ, вставшiй раньше всехъ мужиковъ своего 20-душнаго семейства, въ отворенныя ворота, прихрамывая, вывозилъ на себе соху съ привязанной къ оглоблямъ болтавшейся седелкой. Старуха его отворяла ворота. Увидавъ князя, старуха вышла на середину воротъ и, закинувшись назадъ, сперва низко перегнулась какъ разъ, когда коляска поровнялась. Старикъ тоже, бросивъ обжи, снялъ шапку и низко поклонился.

— Простите, говеть еду, — сказалъ князь и улыбнулся.

Старикъ, поднявъ голову отъ поклона, встряхнулъ густыми прямыми полуседыми волосами и соображалъ съ минуту. Понявъ, онъ поклонился еще разъ, тихо и строго проговоривъ: «Богъ проститъ». Поднявъ обжи и заворотивъ соху къ крыльцу, поставилъ ее.

— Чего говорилъ? — спросила старуха.

— Простите, говоритъ; къ попу едетъ. Эй, Сёма, веди кобылу, что ль, — крикнулъ старикъ во дворъ.

№ 14.

<Въ церкви села Излегощи благовестили къ заутрени. Былъ чистый четвергъ, на дворе было сиверко, въ ночь выпалъ снежокъ. Народъ — старики и старушки — дожидались въ церкви. Священникъ отъисповедывалъ уже всехъ и сиделъ въ олтаре, ожидая Покровскаго Князя Одуевскаго Ивана Александровича, желавшаго въ этотъ день исповедоваться и причащаться. Пономарь, присевши на перила колокольни, задремалъ, держа въ руке веревку отъ колокола, и не заметилъ карету шестерней, выехавшую уже изъ-подъ горы отъ Покровскаго и приближавшуюся къ Церкви. Густой голосъ дьякона окликнулъ его внизу. Пономарь очнулся и, увидавъ карету, кинулъ петлю на ногу и началъ звонить>.

№ 15.

Между темъ, какъ Григорiй Ивановичъ Чернышевъ упрекалъ себя за это невниманiе къ службе и пытался настроить себя на молитву, церковный староста Иванъ Федотовъ, хотя точно такъ же, какъ и богатый баринъ, большую часть времени службы не молился, а также думалъ, вспоминалъ и загадывалъ и не думалъ ни въ чемъ упрекать себя. <Разница его съ бариномъ состояла въ молитве въ томъ, что, когда баринъ молился, какъ онъ молился во время стиха, — онъ умилялся, и ему щипало въ носу и хотелось плакать, когда же> Иванъ Федотовъ молился, какъ онъ всегда, въ каждую службу, молился три раза: когда ставилъ свечу угоднику, въ «Достойную» и въ «Херувимскую», ему становилось жутко: онъ во время этой молитвы вдругъ вспоминалъ, что онъ одинъ, одинъ, безъ всякой помощи, подверженный exposé всемъ известнымъ и неизвестнымъ ему бедствiямъ, и что онъ заслуживаетъ всехъ ихъ, и онъ начиналъ со страхомъ призывать на помощь себе всехъ техъ, которые могли подать ему помощь, и простить всехъ, имена которыхъ онъ зналъ, и форма обращенiя къ которымъ была ему известна: «Матушка, Пресвятая Богородица», «угодники Божiи», «Господи, Іисусе Христе», «Матушка, Батюшка Іисусъ Христосъ».[357] И, какъ человекъ, привыкшiй къ физической работе, онъ въ эти минуты молился и мыслью и теломъ и, быстро вздрагивая, какъ онъ все делалъ, онъ заносилъ взмахивая, судорожно сжатые персты на плешивую голову такъ высоко, какъ только хватала рука, и ниже кушака на пупъ и на оба плеча запахнутаго, пушистаго, новаго, сераго, отороченнаго армяка; онъ также судорожно сгибалъ вдвое свое, безъ живота, худое, хотя и сильное, тело и падалъ на колени и быстро, легко приподнимался и опять падалъ. И ему не такъ, какъ барину, тяжело было сгибаться и кланяться, но, напротивъ, нужно было сделать усилiе, чтобы остановиться. А то, какъ только онъ налаживался, такъ сами собой сокращались гибкiе суставы ногъ, онъ падалъ на колени, латки, вместо подошвъ, упирались носками, голова склонялась, волосы съ висковъ падали съ обеихъ сторонъ лица до каменнаго пола, сморщенный лобъ касался холода камня, руки подталкивали, онъ поднимался, гляделъ на икону Николая, обвешанную полотенцами и украшенную подвесками, сiяющую изъ-за свечъ, и опять поднимался, и опять кланялся, прося прощенiя и избавленiя. Такъ онъ молился во время «Херувимской», «Достойной», остальное же время онъ или продавалъ свечи и ставилъ или наблюдалъ, думалъ, вспоминалъ, загадывалъ, не замечая, что онъ это делаетъ. Продажу свечъ, уборку церкви, образовъ онъ считалъ деломъ самымъ прiятнымъ. Если было дело и дело было Божiе, въ которомъ не было страха, какъ въ молитве, но которое, по его понятiю, столь же угодно было Богу, какъ и молитва.

Прiездъ барина съ дочерьми и молодымъ барчукомъ въ его блестящемъ мундире, съ двумя лакеями въ расшитыхъ ливреяхъ, бравшихъ 10-и копеечныя свечи и менявшихъ деньги, заняли его, хотя онъ и часто видалъ ихъ. Развлекло и заняло его тоже препирательство съ старушкой, хотевшей разменять ему негодный стертый пятиалтынный. И заняли его более всего Господа, когда они вышли причащаться, снявъ шубы. Баринъ въ беломъ платке съ крестами. Молодой барчукъ въ золоте, весь расшитъ, и дочери барскiя въ белыхъ платьяхъ съ оголенными руками и шеями, въ лентахъ и простоволосыя. Никогда онъ не видалъ этого близко, и это заняло его. Но не показалось страннымъ. Хотя деревенскiя девки не только въ церкви, но и дома простоволосыя и оголенныя показались бы ему мерзкими, онъ зналъ, что Господа живутъ по особенному, и, не зная, какъ это они живутъ, онъ не осуждалъ ихъ, но дивился на никогда невиданное. Но съ темъ чувствомъ приличiя, которое свойственно хорошему человеку, онъ избегалъ подолгу смотреть на нихъ и даже въ душе осудилъ другихъ, особенно бабъ, которыя, не спуская глазъ, смотрели на господъ, когда они, подойдя къ иконостасу, прикладывались къ местнымъ образамъ. Это невиданное зрелище Господъ развлекало его; кроме того, когда онъ не занятъ былъ по церкви и не молился, онъ думалъ о домашнихъ делахъ, о томъ, что онъ забылъ приказать старшему сыну, поехавшему въ городъ, купить палицу новую, и о томъ, какова будетъ пахота нынче, и пойдетъ ли молодой меринъ въ сохе.

«Какъ поживаешь, Иванъ Федотовъ?», это польстило ему и испугало его. И когда, после разговора, баринъ ушелъ, заговоривъ что-то не по русски съ дочерью, Иванъ Федотовъ покачалъ головой и долго старался понять смыслъ словъ, сказанныхъ бариномъ. Добродушная ласка выраженiя, когда онъ говорилъ съ нимъ, подействовала на Ивана Федотова. Онъ невольно съ той же добродушной лаской отвечалъ ему, но разсудокъ его не соглашался съ его чувствомъ и долго после все заставлялъ его искать тайнаго и враждебнаго значенiя сказанныхъ словъ. Слова эти должны были относиться къ В... даче и даже къ тому, что нынче мужики поехали пахать ее; но какъ они относились къ этому, Иванъ Федотовъ не могъ себе уяснить.

Когда онъ заперъ церковь и снесъ ключи батюшке, онъ помедлилъ у него въ горнице, такъ что попадья съ засученными рукавами, мывшая корчагу, полагая, что Иванъ Федотовъ желаетъ поесть, хотя и неохотно, но предложила ему закусить. Попадья и попъ уважали Ивана Федотова какъ зажиточнаго и преданнаго церкви и хорошо платившаго прихожанина, приносившаго и медку и не отказывавшаго въ лошадке и насыпавшаго полный мешокъ ржи при требахъ.

Но Иванъ Федотовъ, поблагодаривъ, отказался и обратился къ батюшке, который, переменивъ за перегородкой новый подрясникъ на старый, только что вышелъ, высоко завязывая старый шитый поясъ на толстомъ животе.

— Что жъ это, батюшка, все Господа Панаринскiе были? — спросилъ онъ.

— Нетъ, еще гости были: молоденькой Князь.

— Паренекъ-то съ висками? — сказалъ Иванъ Федотовъ.

Иванъ Федотовъ склонилъ голову набокъ и улыбнулся задумчиво. «Что же, говоритъ, пахать время», повторилъ онъ слова барина, вопросительно глядя на попа.

— Ласковый баринъ, истинно баринъ, слишкомъ добрый. Что же, закуси, Иванъ Федотовъ.

— Спаси Христосъ, батюшка, некогда — дома никого нету. Пойду!

И Иванъ Федотовъ низко поклонившись, взявъ въ обе руки большую шапку и вздохнувъ отъ разочарованiя въ томъ, что и отъ батюшки онъ не получилъ объясненiя словъ барина, и чувствуя, что спрашивать объ этомъ было бы неприлично, вышелъ изъ горницы, осторожно налегши на прилипавшую дверь, и отворилъ ее. Въ сеняхъ онъ наделъ шапку, взялъ лутошку изъ угла и, равномерно подпираясь ею, выбирая протоптанныя тропинки, перешелъ черезъ улицу и пошелъ къ дому, выдающемуся на улицу, крыльцо котораго ему издалека, за восемь дворовъ, видно было. Онъ виделъ не только самимъ имъ срубленное и по новому манеру построенное крылечко, на которомъ онъ любилъ сиживать по праздникамъ, но и лавки и столы, вынесенные на улицу, около которыхъ хлопотала средняя его сноха, бойкая, черноглазая Ольга. Онъ узналъ ее по синей паневе съ галуномъ. Выйдя отъ священника, Иванъ Федотовъ забылъ про барина и думалъ уже только о предстоящемъ деле нынешняго дня. Погода разъяснилась, тропинка черезъ улицу просохла. Гуси пролетели. Пахота хороша должна была быть, и ему хотелось поскорее выехать за Митькой еще съ сохой, чтобы вспахать побольше.

№ 16.

же Алексеичъ еще до сихъ поръ ходилъ и, хоть и слепъ былъ, ходилъ за пчелами. Только въ роевщину онъ бралъ себе на помощь Иванову старуху. И только летъ пять тому назадъ онъ совсемъ отказался отъ хозяйства и передалъ все старшему сыну Ивану. И прежде онъ все приказывалъ Ивану, но деньги все держалъ у себя. Теперь же онъ ни во что не входилъ и денегъ 800 р. отдалъ сыну, только пчелами заведывалъ. Но все говорили, и Иванъ такъ думалъ, что у старика еще были спрятаны деньги, про которыя онъ никому не говорилъ. Въ дому было шесть мужиковъ и семь бабъ и две девки и ребятъ человекъ девять. Въ всей семье считали двадцать восемь душъ. 1) Старикъ Лексеичъ 90 летъ, 2) его старуха, 3) Иванъ Федотовичъ 56 летъ и 4) его жена, 5) Родивонъ, Ивановъ братъ меньшой, 50 летъ и его жена, 6) Ивана Федотовича — трое сыновей женатыхъ — Михайло — старшiй — силачъ, Егоръ — любимецъ и Петръ 9 [?] грамотникъ[358] три снохи: 12) Катерина Михайловна — слабоумная, Настасья — ласковая и Ольга — плясунья; солдатка Арина 13) и одна жена 14) Павлушка шельмецъ. У Родивона отъ первой жены, онъ овдовелъ, былъ одинъ сынъ женатый Иванъ грубый, жена Мавра, неряха, второй жены мальчикъ и две девки — Ромашка — умница белая [?], плясунья [?] и егоза 17) У Ивана одна девка убогая и у Родивона <2 девки. (Одна на возрасте, одна 10 летъ>. У Ивана Федотовича шесть внучатъ и у Родивона двое.[359]

Иванъ Федотовъ всегда натощакъ, после церкви, бывалъ сердитъ, и теперь ему досадно стало. Первое досадно ему было, что братъ Родивонъ бросилъ дело, не раскидалъ завалинки и ушелъ, а Алешка, дуракъ, рохля, сидитъ, не работаетъ. Второе досадно, что бабы до сей поры не управились. «Все дурацкiя свои, бабьи, причуды на чистый четвергъ делали», подумалъ онъ. —

— Чего ротъ-то разинулъ? — крикнулъ онъ на внука, который, увидавъ его, взялся за вилы и сталъ неловко втыкать ихъ въ навозъ.

— Эхъ, не смотрели бы глаза.

Онъ вырвалъ у него вилы, и это сильное движенiе, какъ будто усилило его гневъ. Онъ нахмурился и замахнулся вилами, но не ударилъ.

— Кабы не такiе дни, обломалъ бы тебе ребры, ты бы зналъ, какъ брюхо чесать. А, дура! И взяться-то не умеешь. Съ борова выросъ, а ума не вынесъ.

И, поплевавъ на руки, Иванъ Федотовъ сильнымъ движенiемъ запустилъ вилы, подсунулъ и, поднявъ на вилину слипшагося навоза съ полпуда, откинулъ ее.

— Такъ вотъ работай, а не то что брюхо чесать. Давно бы откидалъ, да и за другое дело взялся. А Родивонъ куда ушелъ?

Ольга, во все это время взглядывавшая своими бойкими, черными глазами на Алешку, и едва удерживаясь отъ смеха поднялась и, выжимая тряпку, обратилась къ свекору.

— Дядюшка Родивонъ на речку пошелъ, батюшка. Евланья (это была сноха Родивона) прибегала, говорить, Катерина рубаху упустила: на льду не держитъ, а плота нету. Дядюшка пошелъ плотъ изделать.

убить, запертую въ сеняхъ и бросившуюся ему подъ ноги, вошелъ въ сени. Въ сеняхъ онъ увидалъ доски палатей, которыя разбирали и мыли, и они были еще не уставлены на место. И это Родивонъ хотелъ сделать, и это ему было досадно. Дверь направо, въ теплую избу, была отперта, a налево, въ холодную, была затворена, и изъ нея слышались стоны. Не обращая вниманiя на это, Иванъ Федотовъ вошелъ, нагнувшись, въ теплую. Въ избе сидела старуха мать на коннике, согнувшись въ три погибели, и съ трудомъ подняла глаза, чтобы взглянуть на сына. Она была въ одной паневе и грязной рубахе, на голове былъ платокъ, изъ котораго выбивались седые волосы. Она заговорила и показала длинные желтые зубы.

— Здорово, матушка. Богъ милости прислалъ, потревожили тебя.

— Ничего, сынокъ, ничего. Опять положатъ.

Въ избе сидела еще въ кичке жена Родиона, на лавке у окна, и шила рубаху мужу. Подле нея сидела девчонка, ее дочь, качая люльку. У печки стояла Настасья, любимая сноха Ивана Федотова, ножемъ резала редьку и, увидавъ свекора, тотчасъ оправила на голове платокъ и приветливо взглянула на него. Ея лицо, и всегда улыбающееся, было тонко и приветливо. [Она][360] обратилась къ нему съ вопросомъ, где подать ему обедать, такъ какъ столы вынесены. Ея дети, двое мальчишекъ, играли на печке и высунули свои головы, глядя на дедушку.

Марина же, жена Родивона, какъ всегда, смотрела волкомъ и теперь особенно зло посмотрела изъ своего худого лица своими черными, какъ уголь, цыганскими глазами на деверя. Марина, жена Родивона, смотрела сердито всегда. Она всегда была главная трудность для Ивана Федотова при управленiи домомъ. Родивонъ былъ смирный, работящiй мужикъ, только запивалъ, но съ нимъ однимъ не трудно было ладить. Онъ самъ о себе зналъ, что онъ не хозяинъ и не хотелъ быть хозяиномъ и не хотелъ делиться. Но Марина была ядъ. Она не могла снести того, что Степанида, жена Ивана Федотова, была хозяйкой, и всегда ссорилась съ ней изъ-за горшковъ, изъ-за синьки, изъ-за детей и изъ-за внучатъ. Что она сидела, шила, не мыла, это было все равно Ивану Федотову, но что-то было въ ея взгляде какъ будто радостное, злое. И смущенное что-то было въ Настасье.

— Да давай сюда на конникъ. Закушу да и въ поле.[361] A где Михаловна?

Никто не ответилъ. Это еще больше удивило Ивана Федотова. Только Матрешка, Маринина дочь, черная егоза, подбежала къ матери и что-то, какъ бы въ ответъ на слова Ивана Федотова, стала шептать ей.

— Матушка въ клети была, — сказала Настасья, закрываясь, какъ бы отъ стыда, рукой.

— Ну-ка покличь ее, — сказалъ Иванъ Федотовъ и, снявъ кафтанъ, бережно сложилъ его; одернувъ рубаху, селъ на конникъ.

— Да чего же она тамъ въ клети?

— А чего? У Аринки повиваетъ.

Иванъ Федотовъ понялъ и крики, которые онъ слышалъ, и смущенiе Настасьи и, нахмурившись, закачалъ головой. Это рожала Арина солдатка, сноха, мужъ которой уже 6-й годъ былъ солдатомъ и ни разу не приходилъ. Иванъ Федотовъ не зналъ этого.

— Кликни мать-то! Ну ее... Пускай пропадетъ. Пропасти на ней нетъ... Давай, что ли, обедать.

Настасья подала ему чашку квасу, хлебъ и солонку. Онъ помолился и селъ есть.

— То-то, добегалась.

— Не греши, Федотычъ. Человекъ слабый. Какъ-то ей Богъ проститъ.

— Заступи, матушка, — обратилась она къ старухе.

Старуха [не] поняла, спросила, о чемъ и, понявъ [сказала: ]

— Все мы грешны, не серчай. Грехъ. Богъ ее проститъ. Грехъ.

Иванъ Федотовъ замолчалъ и, вставъ, помолился.

— А что мерина чалаго оставили, что ли, ребята?

— Не догадалась! Никакъ нету.

Въ это время, запыхавшись, вбежалъ Тараска Настасьинъ, любимый внукъ Ивана Федотова, съ такими же глазами и ямочками, какъ мать. Онъ услыхалъ слова деда. Онъ, увидавъ съ выгона, где онъ игралъ съ ребятами, стерегущими овецъ, что обедня отошла, бежалъ домой, чтобы встретить деда.

— Оставили, дедушка, на задворкахъ.

— Ну ладно, давай, Михаловна, кафтанишко старый, поедемъ, Тараска, пахать. И мерина учить и тебя стану.

И Иванъ Федотовъ пошелъ на задворокъ; своротилъ соху съ новой разсохи, срубленную летомъ и обделанную передъ весной; онъ вывелъ мерина, запрегъ, подвязалъ сволока и, посадивъ внука на мерина, повелъ его въ поводу изъ воротъ въ проулокъ, нa Миткину дачу. Бабы вынесли ему завтракъ мужикамъ; онъ перекинулъ мешокъ черезъ седелку.

————

Между темъ въ клети, на полу, на подосланной рогожке, солдатка Арина съ растрепанными волосами и выпученными глазами хваталась зубами за веревки и старалась удержать стоны. Она мучалась не столько отъ боли, сколько отъ раскаянiя и страха передъ свекоромъ, мужемъ и Богомъ. Преступленiе ея, казавшееся столь ничтожнымъ тогда, теперь было ужасно. Присутствiе свекрови поддерживало ее. Но какъ только она вышла, ей казалось, что нечистый овладелъ ею. Она хотела перекреститься и не могла. Ужасъ хуже смерти объялъ, она закричала, чтобъ позвать Михаловну и закричала страшнымъ голосомъ кликуши и залилась крикомъ.

— Что ты, Богъ съ тобой, — тихо ступая лаптями, заговорила Михаловна, откидывая хорошо плетеную дверь клети.

— Матушка, погубила я себя. Батюшка свекоръ не проститъ, не помилуетъ, а и онъ проститъ, мужъ мой не помилуетъ, разорветъ мое белое тело на части. А и онъ помилуетъ, Богъ меня не помилуетъ. Погубила я себя. Огонь... сожги... о-о-о! Матушка родимая.

— Ну буде, деушка, буде, — сказала Михаловна, трогая ее. И она стала успокаиваться.

— Матушка, родимая, защити ты меня. Сказала ему? — вдругъ спросила она.

— Ничего. Матушка заступилась. Сказалъ: «Богъ проститъ».

— Охъ, я горькая. Онъ проститъ, мужъ убьетъ. Хоть бы смерть взяла меня.

Такъ она мучилась, а невинный младенецъ просился на светъ Божiй. И черезъ часъ на свете была лишняя человеческая душа, чистая и непорочная; несмотря на то, что онъ былъ сынъ этой солдатки, онъ былъ чистъ, какъ первый человекъ прямо изъ рукъ Божiихъ.

Изъ невестокъ принимала участiе больше всехъ Ольга. Она истопила баню и свела родильницу в баню.

————

Между темъ Иванъ Федотовъ дошелъ съ своей сохой до Таловки и, перейдя ее вбродъ, перепрыгнувъ по камнямъ, вышелъ на гору и увидалъ все поле, занятое мужиками, и издалека еще узналъ своихъ сыновьевъ: Михайлу на бурой кобыле съ жеребенкомъ и сына Дмитрiя на сивомъ. Они пахали вместе на одномъ осьминнике, Тихонъ на рыжей пахалъ отдельно.

они выпашутъ 2 десятины[362].

Подведя лошадь съ сохой къ пашне и по дороге поздоровавшись съ мужиками, мимо которыхъ онъ прошелъ, старикъ остановился и, скинувъ гужи съ обжей, перевернулъ соху и сталъ развязывать возжи, которыми были привязаны сволока. Митрiй въ это время былъ на другомъ конце осьминника и только что занесъ соху и поворотился назадъ. Митрiй еще не успелъ дойти, какъ у Ивана Федотова сволока были отвязаны; обжи опять наложены на мерина, возжи привязаны къ узде; хорошiе ременные гужи, пропущенные сквозь дыры, захлестнуты за концы, и седелка, не отвязанная, перевернута и накинута на гладкую спину и подхвачена пенёчной подпругой. Когда Митрiй подъехалъ, старикъ уже, приказавъ внуку держать гладкаго мерина, сиделъ на борозде, разуваясь, и разматывалъ белыя онучи.

— Ишь пахота-то добро, Митюха, — сказалъ онъ сыну, срывая на меже уже зазеленевшiй отпрыскъ полыни отъ стараго куска.

— Ничего, разделка хороша, — отвечалъ высокiй, широкоплечiй Митрiй, перегнувшись черезъ соху и оскобливая блестящей и звенящей палицей и кнутовищемъ сырую землю, приставшую къ загибамъ сошниковъ. — Только у ложочка сыренька. —

— Дедушка! куды мешочекъ-то?

— Вонъ туды, къ кафтанамъ, снеси. Бабы прислали, — сказалъ старикъ Митрiю.

Тараска съ мешкомъ побежалъ быстрыми босыми ногами къ кафтанамъ. Иванъ Федотовъ же, убравъ въ кучку на крестообразные сволока кафтанъ, онучи, новые лапти съ оборками, взялся за наглаженныя рукой ручки обжей и примерился, приподнимая соху.

— Проста твоя, батюшка, разсоха будетъ, — сказалъ Митрiй.

— Должно въ самый разъ, — отвечалъ отецъ. — А вотъ попытаемъ. — И онъ, снявъ шапку, перекрестился.

— Господи, благослови. Ну-ка, Митрiй, поведи-ка его, мерина-то, а то мальчишка не управитъ.

— А я, дедушка, за дядя Митревой сохой пойду, — сказалъ прибежавшiй мальчикъ.

— Ну ладно. Господи, благослови.

Митрiй босой, ступая большими ногами по борозде, оглядываясь, повелъ лошадь по краю борозды. Старикъ быстрымъ движенiемъ зацепилъ сохой землю и тотчасъ же легко пустилъ ее, не давая ей только ни глубже ни мельче забирать противъ того, какъ она была пущена. Меринъ налегъ, рванулъ, потомъ осадилъ, но старикъ шевельнулъ возжей и закричалъ: «ближе». «Ровнее веди, такъ гоже!» И съ половины пашни борозда уже пошла ровная. Сзади мальчишка не отставалъ, и то и дело былъ слышенъ его пронзительный, подражавшiй мужикамъ голосъ: «ближе, вылезь! Куда тебя, домовой! Тпру! Аль не видишь!» и все то, что онъ слышалъ, кричали другiе мужики.

Меринъ была лошадь мягкая, и хоть она никогда не пахала, видно было, что она пойдетъ хорошо. Заворотивъ назадъ и переложивъ палицу, Дмитрiй обернулся, указывая на борозду Тараски:

— Вишь наковырялъ:

— Ты поднимай на себя, — улыбаясь, крикнулъ ему старикъ.

— Я и такъ на себя, да онъ все вертится.

— Мелокъ еще.

На третьей борозде лошадь дала потъ и поняла, что не надо рвать, и пошла смирно. Мальчикъ сталъ водить, a Митрiй взялъ свою соху. Черезъ несколько рядовъ старикъ велелъ мальчику пустить, и самъ на возжахъ сталъ править лошадью. Не только лошадь, но и Иванъ Федотовъ вспотелъ, такъ было тепло. Въ земле вспаханной ногамъ тепло было. Пахло червяками, и видны были взрезанные. Грачи летали по всему полю бочкомъ, шагомъ, не летая, переходя съ старой на новую борозду. Жаворонки вились со всехъ сторонъ. Солнце блестело на сохахъ. Съ разныхъ сторонъ слышно было жеребячье ржанье и отголоски пашущихъ матерей кобылъ. «Вылезь», «ближе», «ну, забыла» и песни слышались съ разныхъ сторонъ большого поля до самаго леса, изъ желто-бураго делавшагося полосатымъ.

— Дядя Иванъ, отпрягать, что ли? — крикнулъ Карпъ, пахавшiй рядомъ.

отъ этаго дела.

— Еще высоко солнышко. Еще надо пройти, — отвечалъ онъ и продолжалъ работать.

Но въ середине работы онъ былъ развлеченъ крикомъ людей, ехавшихъ верхами и въ бричке прямо на нихъ. Онъ узналъ прикащика Чернышевыхъ и ихнихъ дворовыхъ. Человека же въ бричке онъ не зналъ. —

№ 17.

Хотя отецъ Ивана Федотова, старый старикъ Федотъ Алексеичъ былъ живъ, Иванъ уже давно былъ полнымъ хозяиномъ дома. Старикъ понемногу отставалъ отъ дела и передавалъ сыну. Теперь уже летъ шесть старикъ Алексеичъ отказалъ сыну все деньги (ихъ было 520 серебряныхъ рублей, зарытыхъ на пчельнике, подле яблони) и ни во что не входилъ, только копался на пчельнике. Но и тутъ, зная, что старикъ слепъ и роя не увидитъ, Иванъ Федотовъ следилъ за пчельникомъ и посылалъ во время роевщины свою старуху на помощь отцу. Она съ нимъ и огребала и сажала. Въ дому же по всемъ деламъ Иванъ Федотовъ былъ полнымъ хозяиномъ. А въ доме было не мало дела. Бурачковы, такъ прозывался дворъ Ивана Федотова, держали землю на двенадцать душъ, да еще снимали у другихъ столько же, a всехъ въ доме у нихъ прокормить надо было двадцать восемь душъ. Кроме старика, который еще таскался, старуха, мать Ивана Федотова, хотя уже третiй годъ не слезала съ печи, была еще жива. У Ивана Федотова было 4[363] сына: 3-е[364] женатыхъ и одинъ изъ нихъ въ солдатахъ. Солдатка жила у свекора. Да еще была дочь, убогая девка, да у меньшаго брата Родивона былъ сынъ женатый отъ первой жены, да двое отъ второй жены. Да внучатъ было у Ивана семеро, да у Родивона двое. Такъ что всехъ было двадцать семь душъ. Надо было за всехъ подати заплатить и всехъ прокормить и всехъ распорядить такъ, чтобы дело не стояло, и ссоръ и греха бы не было. И съ техъ поръ, какъ Иванъ Федотовъ взялся за хозяйство, дворъ Бурачковыхъ пошелъ въ гору. Иванъ Федотовъ никакимъ промысломъ не занимался, какъ другiе излегощинскiе мужики. Онъ ни горшечничалъ, ни барокъ не строилъ, ни леснымъ деломъ не занимался, а только пахалъ и захватывалъ земли, сколько могъ больше. Излегощинскiе мужики говорили, что Ивану Федотову хорошо пахать и сеять, какъ у него въ дворе семь мужиковъ да восемь бабъ работницъ, да отецъ ему кубышку полну отдалъ, но они не знали всего неусыпнаго труда и заботы, которые полагалъ на свое хозяйство Иванъ Федотовъ. Держать всю семью, и свою и братнину, такъ, чтобы не было ссоръ и ни обидъ не легко было. Мужики говорили, что у него много работниковъ, а того не думали, что ему не легко было. Мужики говорили, что у него много работниковъ, а того не думали, что ему не легко тоже бывало ладить съ братомъ Родивономъ. У другого большака меньшой братъ Родивонъ пьющiй давно бы отделился, и пошло бы все добро на двое, и работниковъ меньше бы стало, а онъ съ нимъ ладилъ и не делился. Но это не легко ему было. «Не работа сушитъ — забота», говаривалъ онъ себе. И точно, Иванъ Федотовъ спалъ меньше всехъ въ доме. Мужики говорили тоже, что Иванъ Федотовъ жаденъ на землю и крепокъ такъ, что изъ него не выжмешь полушки. И это было справедливо, но каждому Богъ далъ свои заботы и радости. У другихъ было веселье, кабакъ и угощенье и щегольство, а Иванъ Федотовъ никакой радости не зналъ, кроме церкви Божьей, и домашней заботы. —

Иванъ Федотовъ еще и за то любилъ церковь Божiю, что въ церкви онъ забывалъ про домашнiя дела. Теперь, только что онъ вышелъ изъ церкви и вошелъ въ свою слободу, и еще больше, когда увидалъ свой дворъ, вся забота сегодняшняго дня тотчасъ же охватила его. Ему видно было, что завалинка навозная, которую взялся отвалить братъ Родивонъ съ внукомъ Алешкой, съ сыномъ старшаго сына Дмитрiя, была отвалена только до половины. Родивона вовсе не было. А Алешка, толстомордый шестнадцатилетнiй парень, сиделъ, опершись локтемъ на вилы, и смотрелъ на бабъ — Ольгу и убогую девку, дочь Матрену. Оне съ засученными рукавами мыли тряпками проножки стола. Звонкiй голосъ смеющейся Ольги издалека слышенъ былъ, но она, согнувшись въ три погибели, усердно терла. 

№ 18.

<Дрались не они одни, a все понятые — ихъ было четырнадцать человекъ, а засудили и посадили въ острогъ четверыхъ: Ивана Деева — онъ всегда былъ спорщикъ — старика[365] Копылова — непокорный мужикъ, Болхина — отчаянная голова, и Анисима за его упрямство. Теперь ихъ выпустили>. Родные ездили за ними въ Краснослободскъ въ тюремной замокъ и на другой день на четырехъ саняхъ къ обеду вернулись въ село. Онисимъ Жидковъ ехалъ съ старухой и среднимъ сыномъ. Большой оставался дома сдавать уголья, а меньшой, Ванька, безъ отца былъ отданъ въ работники къ Ящериновскому купцу дворнику.

<Дело было постомъ на пятой неделе. Зима еще крепко стояла, и снегъ только осунулся съ боковъ, а дорога еще была хороша полемъ. Только въ деревне были заносы и ухабы, и вся дорога занавозилась. —>

Анисимъ зналъ все, что делалось дома. Старуха его навещала его въ остроге во все время, привозила рубахи и гостинцы и советовалась про домашнiя дела. — Въ остроге Анисимъ передъ отъездомъ сходилъ къ смотрителю, поблагодарилъ его за его милости 3 рублями, а хозяйку его поблагодарилъ холстомъ деревенскимъ. Потомъ попросилъ прощенья у своихъ сторожей и товарищей, роздалъ имъ пироги деревенскiе, привозные, помолился Богу, наделъ новую шубу, а кафтанишка старый (ихъ посадили летомъ) подарилъ Кирьяку дурачку и вышелъ за ворота на улицу.

— «Прощай, дядя Анисимъ». «Не поминай лихомъ, дядя Анисимъ». «Дай Богъ тебе въ добромъ здоровьи», — слышалъ со всехъ сторонъ Анисимъ. —

За воротами стояли 4 саней. И[366] Григорiй, отдавъ лошадь матери, снявъ шапку, низко кланяясь, подошелъ къ отцу. —

— Здорово, Гришутка, — сказалъ отецъ, вглядываясь въ молодца сына и въ светлую, какъ ленъ и курчавую, какъ волна, бородку, прибавившуюся безъ него. Григорiй заплакалъ. Отецъ поцеловался съ нимъ и сталъ спрашивать про Аксютку, про Мишутку.

— Все слава Богу, батюшка, живы, здоровы.

Графена, у лошади стоя, заголосила, увидавъ слезы сына. — Анисимъ между темъ оглядывалъ свою лошадь, знакомаго, подласаго мерина. Онъ его выменялъ на ярманке. Лошадь была гладка, обросла шерстью и поширела. И онъ обратился къ старухе:

— Буде, буде, давай лошадь то.

Онъ огляделъ и сани. Сани были хороши, его еще работы были кресла. Полозья были кленовые, новые, копылья дубовые, набиты ровно. Большакъ делалъ. Торпище было новое, подоткнуто подъ сено.

№ 19.

«особо начатое дело противъ крестьянъ села Излегощъ за недопущенiе землемера до утвержденiя межи и за сделанiе прибывшимъ туда Земскому суду и губернскихъ делъ стряпчему грубости оставить безъ дальнейшаго производства и подсудимыхъ, буде содержатся, освободить, сколько потому, что межеванiе, отъ коего возродилось сiе следственное дело, найдено неправильнымъ, такъ и потому, что, если крестьяне за ослушанiе и подлинно заслуживали наказанiе, то оное можетъ быть имъ заменено долговременнымъ содержанiемъ подъ стражею».

Этотъ указъ дошелъ до Краснослободска, где содержались въ остроге 7 крестьянъ села Излегощъ только 6-го Марта 1824 года, тогда какъ онъ былъ подписанъ въ Петербурге 13 Ноября.

18 Марта 1824 подсудимые Михайла Кондрашевъ 52 летъ, Федоръ Резунъ 45 летъ, Петръ Осиповъ 34 летъ и Василiй Прохоровъ 29 летъ были выпущены изъ острога.

Въ село Излегощи известiе о выпуске мужиковъ дошло за неделю до ихъ выпуска, и родные на четырехъ саняхъ прiехали въ острогъ за своими хозяевами и привезли имъ рубахи, гостинцы и шубы: мужики посажены были въ острогъ летомъ.

За Михаиломъ Кандрашевымъ прiехала его старуха и среднiй сынъ Карпъ. Михайла былъ изъ первыхъ мужиковъ въ селе. Не то, чтобы онъ былъ богатей, какъ голова и горчешникъ Сидоровъ. Те настроили себе дома новые, большiе, имели самовары, принимали господъ и носили фабричнаго сукна кафтаны и сапоги. Но Михайла былъ мужикъ старинный, Одонья у него стояли немолоченные года за два и за три. Въ сусеке у него тоже бывало полно хлеба; въ сараяхъ и въ амбарахъ всего было запасено: и ободья, и станы, и грядки, и полозья, и шерсть, и войлока, и кадки, и бочки. Онъ самъ былъ мастеръ — бондарь. И медъ всегда былъ отъ своихъ пчелъ. Лошади были у него свои доморощенныя, старой одной породы, все больше соврасыя. И у бабъ его сундуки были полны холстовъ и сукна белаго и чернаго.[367] И въ доме у него былъ порядокъ. Онъ самъ былъ съ начальствомъ тихъ и робокъ, а въ семье его боялись, хоть онъ не дрался и дурнымъ словомъ не бранился. Только была поговорка его: едрена палка.

Когда вышла на меже съ землемеромъ драка, и Резунъ замахнулся вехой на протоколиста, Михайла тутъ же былъ въ понятыхъ. Онъ тутъ еще унималъ Федора и другихъ мужиковъ, но когда исправникъ призвалъ ихъ всехъ къ себе на фатеру къ голове и сталъ ихъ стращать, чтобъ они подписали сказку, Михайла сказалъ:

— Намъ, ваше благородiе, подписывать нельзя. Коли отъ насъ Меркуловскую пустошь отрежутъ, намъ жить не при чемъ будетъ.

Исправникъ на него закричалъ: — Молчи. Вы бунтовать вздумали. Вы что на меже делали? Я вотъ допрошу, кто бунтовалъ.

А Михайла за правду стоялъ.

— Кто бунтовалъ? А мы все свою землю показывали, не давали межу вести поперекъ.

— Такъ и ты бунтуешь?

— Что люди, то и я.

За эти слова его и посадили.

Михайла былъ росту небольшаго и согнутый. Лопатки у него выдавались. Видно было, что онъ много черезъ силу работалъ. Волоса у него, пока были не бритые, прямые, густые, висели напередъ, гляделъ онъ изъ подлобья, и нога одна была кривая. Онъ въ молодыхъ упалъ съ воза и нарезался на косу.

№ 20.

экономическихъ крестьянъ Симбирской губернiи села Излегощъ съ помещичьимъ селомъ Жегаловымъ о земляхъ.

Дело это тянулось съ 1807 года по всемъ инстанцiямъ въ уездныхъ судахъ, губернскихъ правленiяхъ, казенныхъ и уголовныхъ палатахъ, въ Сенате, (было и несколько прошений, поданныхъ Государю — онъ зналъ про это дело) съ различнымъ успехомъ, то въ пользу крестьянъ, то въ пользу Жегаловскаго помещика князя[368] Чернышева. Для крестьянъ выгодное решенiе этаго дела могло только прибавить къ ихъ общему владенiю 5000 десятинъ дурной земли, безъ которой они жили уже двадцать летъ и взысканiе съ помещика денегъ для уплаты запущенныхъ ими недоимокъ, но для каждаго крестьянина лично имело очень мало интереса. Если и было решенiе этаго дела важно, то только для шести человекъ изъ ихъ общества, сидевшихъ по этому делу второй годъ въ остроге, но уголовное дело (сопротивленiя властямъ), по которому сидели эти шесть человекъ, было дело побочное, и сидящiе въ остроге не хлопотали о своемъ освобожденiи, и о нихъ никто не заботился. Для князя же, добраго, стараго и мягкаго[369] Одуевскаго такое или иное решенiе этаго дела означало или жизнь, какъ прежде, уважаемая, почетная самаго и детей, уже взрослыхъ, или совершенное, позорное разоренiе, такъ какъ, кроме возвращенiя насильно завлаженной его отцомъ еще земли, крестьяне просили еще о взысканiи съ него 54 тысячъ, а съ удвоенiемъ капитала, вместо процентовъ, до 110 тысячъ рублей, a большiя именiя его были отягчены долгами. Но несмотря на то, что изъ крестьянъ никто лично не былъ заинтересованъ этимъ деломъ такъ, какъ Князь, со стороны крестьянъ, съ которой и возникло это дело, оно велось во всехъ нижнихъ инстанцiяхъ и даже въ сенате чрезвычайно энергично, а со стороны князя лениво и вяло. — Со стороны крестьянъ дело вели выбранные отъ общества ходоки: Мартынъ Ивановъ Скобкинъ,[370] Ерофеевъ и Глебъ Фоминъ[371] Треповъ. Во всехъ бумагахъ подписывался Мартынъ Скобкинъ. Онъ былъ знатокъ и мастеръ дела ходатайства. Хотя и разныя лица писали ему прошенiя, но все были написаны хорошо, съ указанiемъ на законы, съ подробнымъ изложенiемъ всего дела, со справками и, главное, всегда подавались не только во время, но по нескольку разъ объ одномъ и томъ же и никогда не пропускали сроковъ. Въ особенности же мастеръ былъ Скобкинъ узнавать, кого и когда, и чемъ надо просить. Мужики собирали ему по рублю и по два съ души, и онъ зналъ, где надо дать и не жалелъ давать. Дело его, выигранное въ уездномъ суде, было проиграно въ обеихъ Палатахъ казенной и уголовной по связямъ Одуевскаго съ губернскими властями, но въ Сенате было вновь выиграно, благодаря Секретарю, которому онъ не пожалелъ дать 1000 и въ особенности тому, что Одуевскiй вовсе не хлопоталъ въ Сенате. Въ сенате было решено взыскать съ Одуевскаго за завлаженныя земли 54 тысячи, а съ процентами 110 тысячъ р. сер. Велось дело хорошо не потому, чтобы интересъ мужиковъ былъ силенъ въ выиграше дела, но потому что Миронъ Ивановъ былъ охотникъ до этаго дела. Научившись грамоте у дьячка, Миронъ Ивановъ былъ писаремъ въ волости и въ этой должности въ первый разъ при сдаче податей приведенный въ сношенiя съ Нижнимъ Земскимъ судомъ и съ уезднымъ по делу о порубкахъ, постигнувъ значенiе распоряженiй властей, такъ увлекся этимъ мiромъ власти, темъ мiромъ, въ которомъ одне слова, написанные известнымъ лицомъ въ вицъ мундире на гербовой бумаге, делали то, что одинъ человекъ получалъ вдругъ, какъ въ волшебной сказке, много денегъ, а другой попадалъ въ тюрьму или подъ кнутъ, такъ удивился сначала, а потомъ пленился этимъ мiромъ, что весь отдался ему. Значенiе законовъ, словъ, выражающихъ ихъ, онъ совсемъ не понималъ и не искалъ ихъ пониманiя, но онъ понималъ хорошо ихъ действiе, какъ человекъ играющiй или поющiй, не зная звуковъ, владелъ ими. Онъ имелъ даръ, искусство действовать въ этомъ мiре такое, что приказные знатоки удивлялись ему. И первые удачные шаги на этомъ пути еще более утвердили его въ этой действительности и заставили его полюбить ее. Онъ, какъ художникъ, съ любовью, съ страстью занимался этимъ деломъ и теперь, живя в Петербурге, когда дело по прошенiю повереннаго князя перешло въ Государственный Советъ, только однимъ имъ и занимался, и просыпаясь и засыпая только думая о немъ.

Со стороны Одуевскаго дело велось вяло и потому, что Одуевскiй никакъ не могъ верить, чтобы на него, добраго человека, никого никогда не обижавшаго, обрушилась бы ни за что, ни про что такая беда, изъ за которой онъ потеряетъ все свое состоянiе, и отъ кого? Отъ Излегощинскихъ мужиковъ, которые крали у него лесъ, и которыхъ онъ сколько разъ прощалъ, и которые всегда, хотя чужiе были, такъ ему покорны и почтительны, и потому еще, что ненавиделъ судиться, ненавиделъ и презиралъ этотъ самый темный мiръ, который новизною своею и могущественностью такъ пленилъ Мирона Иванова, мiръ, въ которомъ копошились грязные съ продажной совестью приказные и главное, потому что онъ не имелъ охоты къ этому. Если онъ и защищался и выигралъ дело въ Уголовной палате, по решенiю которой засадили буйствовавшихъ на меже мужиковъ въ острогъ, что такъ противно было характеру добродушнаго Одуевского, то это онъ сделалъ по наущенiю своего дельца, двороваго Ильи Митрофанова, такого же охотника до сутяжничества, какъ и Миронъ Ивановъ. И если онъ перенесъ дело въ Государственный Советъ, то это онъ сделалъ по требованiю своего Шурина Нащокина, который, узнавъ совершенно неожиданное решенiе Сената, присудившаго Одуевскаго къ уплате 110 тысячъ, присталъ къ нему, чтобы онъ занялся деломъ, если не хочетъ остаться безъ гроша.

————

Съ новаго года ходатаи съ обеихъ сторонъ Миронъ Ивановъ, Илья Митрофановъ и самъ Одуевскiй были въ Петербурге и неусыпно хлопотали о деле, которое готовилось къ слушанiю.

Совета, и только 23 вновь было предположено Собранiе. Въ этотъ промежутокъ обе стороны не теряли времени и подготовляли членовъ Совета и действовали на Истомина [?] и простыхъ Секретарей.

15 Января Мироновъ, ходившiй къ своему Советчику Та[йному] Сов[етнику] Аматовскому, встретивъ на Владимiрской знакомаго человека Одуевскаго, бывавшаго у нихъ на Празднике, отъ него узналъ, что сынъ ихъ священника, Михаилъ Ананскiй, служащiй Секретаремъ у Министра Юстицiи, былъ у его барина, и Князь, прогневавшись выгналъ его изъ дома, за то, что онъ держалъ сторону мужиковъ. Узнавъ про это и квартиру Ананскаго, Мироновъ пошелъ къ нему, надеясь отъ него, какъ Секретаря Министра и сына своего знакомаго попа, найти помощь. Три дня онъ ходилъ, не заставая Ананскаго. Онъ пришелъ на четвертый съ утра, опять не засталъ, но просиделъ целый день и дождался къ вечеру.

№ 21.

<Не доходя до города, старуха сошлась съ своей дьяконицей, и они пошли вместе. Еще на дороге они сошлись съ странникомъ. Онъ былъ изъ Луговой березки.> Вдвоемъ они дошли до города. Дорогой Тихоновна разсказала свое горе, и дьяконица посоветовала ей просить Царя, который, какъ слышно, будетъ въ Пензе, разсказывая ей, какъ были случаи помилованiя.

Придя въ Пензу, странницы узнали, что въ Пензу уже прiехалъ — но не Царь, a Царскiй братъ, Великiй князь Николай Павловичъ.

<Еремушка много лишняго говорилъ. Бранилъ господъ, говорилъ, что они кровь сосутъ, Царя убить хотели, что надо Царя просить. «Онъ радъ, родненькая, когда узнаетъ правду, отъ него скрываютъ».>

Еремушка посоветовалъ подать <прошенiе Царскому брату>. Тихоновна при выходе изъ собора въ Пензе протеснилась впередъ, пала на колени[372] и стала просить за хозяина.

Великiй Князь былъ удивленъ, губернаторъ разсердился, и старуху взяли въ часть; черезъ день ее выпустили. Тихоновна пошла дальше къ Троице.

Мысль о подаче црошенiя Государю именно потому, что за него она пострадала, запала[373] въ голову Тихоновне. У Троицы Тихоновна отговела и исповедовалась у Отца Паисiя. На духу она разсказала ему свое горе и каялась въ томъ, что подавала прошенiе Царскому брату. Отецъ Паисiй сказалъ ей, что греха тутъ нетъ, и что въ правомъ деле и Царя не грехъ просить, и отпустилъ ее. И въ Хотькове она была у блаженной, и блаженная велела ей просить самого Царя.

Тихоновна на обратномъ пути вместе съ дьяконицей и Еремушкой зашла въ Москву къ Угодникамъ. Тутъ она узнала, что Царь въ Москве, Тихоновна подумала, что ей видно такъ Богъ велитъ просить Царя. Надо было только написать прошенiе.

прошенiе.

II.

<На утро чуть заблаговестили, старуха встала, глаза перекрестила и пошла въ Кремль. Отстояла утреню, обедню, приложилась къ мощамъ и въ обедъ вернулась на дворъ къ Чернышевымъ советоваться съ дiаконицей когда идти домой.

На дворе народа было много, какъ на ярманке. —

Тихоновна въ жизнь не была дальше города. Теперь она того насмотрелась, что уже ничто ее не удивляло. И не только потому, что не удивляло, но потому, что не могла обнять всего того, что видела. На дворе были кареты, кони, господа въ галунахъ, прислуга, гладкiе кучера въ плисе бархате. Она смотрела на это и не видела. Все, что она видела и понимала, были мужики изъ деревни, ихъ лошади, телеги, пехтери съ сеномъ и она къ нимъ направилась. Свечера Тихоновна, уставши отъ дороги и сумерками, ничего не разсмотрела на господскомъ дворе. Дворникъ позвалъ ее поужинать въ избу, и ее покормили и после ужина она легла на полу, положивъ котомку подъ голова, и заснула. Утромъ она встала еще темно, и только дворникъ, тотъ самый, который позвалъ ее вчера къ ужину, окликнулъ ее, когда она выходила изъ воротъ.

— Рано поднялась бабушка! крикнулъ онъ ей. —

— Благовестятъ кормилецъ, проговорила она кланяясь.

— Съ Богомъ бабушка, приходи опять.

Такъ что Тихоновна ничего не видала въ дворе Чернышевыхъ, кроме однаго этаго дворника, и не заметила самаго места. Съ трудомъ распрашивая прохожихъ, добралась она теперь до Чернышевскаго дома и вошла во дворъ, который запомнила еще вчера по двумъ большущимъ горшкамъ каменнымъ, стоявшимъ на каменныхъ столбахъ воротъ. Тихоновна, какъ и все люди, имела свой отдельный мiръ людей, въ которыхъ она узнавала своихъ, и съ которыми она чувствовала для себя обязательными человеческiя отношенiя, и другой мiръ, чуждый, къ которому она себя ничемъ не чувствовала обязанной, который ей представлялся наравне съ другими явленiями жизни непонятнымъ и чуждымъ. Такой былъ для нея весь мiръ немужицкiй, и въ особенности чиновницкой, съ которымъ она имела дело въ Пензе, и господскiй.

Во все свое трехнедельное[374] путешествiе она везде встречала этотъ мiръ: дома, помещечьи экипажи, самихъ ихъ у Троицы, и она удивлялась на него, иногда любовалась, но старалась избегать его и даже не обращать вниманiя. Она везде искала своихъ мужиковъ, бабъ въ такихъ же лаптяхъ, зипунахъ и съ ними сближалась. Она поступала такъ, какъ поступаютъ и все люди, считая своими только людей въ одинаковыхъ условiяхъ и проходя между другими, какъ между вещами.>

II.

<Съ техъ поръ, какъ Тихоновна вошла въ Москву, она отказалась понимать смыслъ техъ предметовъ, людей и действiй, которые окружали ее. Все было для нея ново, невиданно, непонятно, и потому не занимательно. Она шла по Москве, возвращаясь изъ соборовъ, какъ идетъ горожанинъ по никогда невиданному лесу, ничего не понимая и всего опасаясь. Мало того, что Тихоновна ничего не понимала изъ того, что она видела, она знала, что она и не можетъ никогда понять значенiя техъ предметовъ, которые окружали ее.> Отстоявъ заутреню и обедню и приложившись къ святынямъ, старухи, съ трудомъ отыскивая дорогу, пришли къ двору[375] Одуевскихъ. Раза два чуть не раздавили ихъ, кричали на нихъ, бранили ихъ; разъ полицейскiй взялъ Дьяконицу за плечи и толкнулъ, запрещая имъ идти по той улице, по которой оне шли, и направляя ихъ въ лесъ переулковъ. Тихоновна и не знала, что ихъ согнали съ Воздвиженки именно потому, что по этой улице долженъ былъ ехать тотъ самый Царь, о которомъ она не переставая думала и которому намеревалась написать и подать прошенiе. <Добравшись съ помощью указанiй последняго калашника до воротъ Княжескаго дома, она почувствовала облегченiе. Здесь былъ дворникъ, мужичекъ ихъ стороны, и здесь должна была быть Парамоновна, дьяконица.

————

Октябрь стоялъ теплый, и странницы оставили въ черной избе свои изъ лыкъ плетеныя котомки и шубы и на легке, Тихоновна въ одномъ серомъ зипуне съ петушками на спине, въ чистомъ беломъ платке, которымъ была обвязана ея голова, и въ чистыхъ онучахъ, туго обвязывавшихъ ея тонкiя ноги, и новыхъ широкихъ лаптяхъ, обновленныхъ въ Москве, а Дьяконица, въ солопе и башмакахъ на щерстяныхъ чулкахъ, ходили въ соборы.

Пройти туда и назадъ въ Кремль, обходить соборы и отстоять налегке, безъ котомокъ и шубъ, две службы было для странницъ отдыхомъ после привычныхъ въ эти 3 недели ихъ странствованiя 40 верстъ, который оне ежедневно проходили.>

Дьяконица, какъ всегда, шла тяжело и жалостно. Тихоновна, какъ обыкновенно, легко и бодро, шагами молодой женщины. —

<У воротъ она остановилась подле дворника и присела на лавочку у его караулки.>

ошиблась. <И дворникъ кривой, который вчера проводилъ ихъ, былъ тутъ, останавливая метлою собакъ, бросившихся на странницъ.>

— Ничего тетки, не тронутъ. У вы подлыя! крикнулъ онъ на собакъ, замахиваясь метлою. Вишь сами деревенскiя, а на деревенскихъ пуще зарятся. Сюда обходи. Завязнешь. Не даетъ Богъ морозу. Но Дьяконица, заробевъ отъ собакъ, жалостно приговаривая, присела у воротъ на лавочку и просила дворника проводить. Тихоновна привычно поклонилась дворнику и, опершись на клюку, разставивъ туго обтянутые онучами ноги, остановилась подле нея, какъ всегда, спокойно глядя передъ собой и ожидая подходившаго къ нимъ дворника.

— Вамъ кого! спросилъ дворникъ.

— Али не призналъ кормилецъ. Егоромъ звать никакъ, сказала Дьяконица, да вотъ зашли къ Сiятельной.

— Излегощинская, сказалъ дворникъ, стараго дьякона будете. Какже. Ничего, ничего. Идите въ избу. У насъ принимаютъ. Никому отказа нетъ. А эта чья же будетъ? Онъ указалъ на Тихоновну.

— Излегощинская же Герасимова, была Фадеева. Знаешь, я чай, сказала Тихоновна. Тоже Излегощинская.

— Какже! Да что, сказывали, вашего въ острогъ что ли посадили?

Тихоновна, ничего не отвечая, только вздохнула и подкинула сильнымъ движенiемъ на спину котомку и шубу.

Дьяконица распросила, дома ли старая барыня, и узнавъ, что дома, просила доложить ей. Потомъ спросила про сына, который вышелъ въ чиновники и служилъ по милости Князя въ Петербурге. Дворникъ ничего не умелъ ей ответить. И направилъ ихъ въ избу людскую по мосткамъ, шедшимъ черезъ дворъ. Старухи вошли въ избу, полную народомъ: женщинами, детьми, людьми дворовыми, и помолились на переднiй уголъ. Дьяконицу тотчасъ же узнала прачка и горничная старой барыни и тотчасъ же обступили ее съ распросами, сняли съ нее котомку и усадили за столъ, предлагая ей закусить.

Тихоновна между темъ стояла у двери, оглядывая краснаго лесу новую 10 аршинную горницу, печь и дежу и изобилiе всего въ этой избе. Красная кухарка вынимала горшокъ съ кашей изъ печи. Старикъ шилъ сапоги въ углу.

— Садись, бабушка, что стоишь. Садись вотъ тутъ-то, котомку-то сними.

— И такъ не повернешься, куда садиться-то. Проводи ее въ черную избу.

— Вотъ такъ мадамъ отъ Шальме, сказалъ молодой лакей, указывая на петушки на зипуне Тихоновны. И чулочки то и башмачки.

Онъ показывалъ на ея онучи и лапти — обновы для Москвы.

— Тебе бы, Параша, такъ.

— А въ черную, такъ въ черную. Пойдемъ, я тебе провожу.

И старикъ, воткнувъ шило, пошелъ съ ней и проводилъ ее въ другую избу. Къ Дьяконице въ это время сбежались ея знакомыя, и М. Пим., поварова жена, повела ее къ себе. Тихоновна не только не обращала вниманiя на то, что говорили вокругъ нея и про нее, но не видела и не слыхала. Она съ техъ поръ, какъ вышла изъ дома была проникнута чувствомъ необходимости потрудиться для Бога, и другое чувство, она сама не знала, когда, западало ей въ душу — необходимость подать прошенiе. Уходя изъ чистой избы людской, она подошла къ Дьяконице и сказала кланяясь: Объ делу то объ моемъ, матушка Парамоновна, ты не забудь ради Христа. Спроси, нетъ ли человечка.

— А это чего старухе надо?

— Да вотъ обида есть, прошенiе ей люди присоветовали Царю подать.

— Прямо къ Царю ее и весть, сказалъ шутникъ лакей.

— Э, дура, вотъ дура-то неотесанная, сказалъ старикъ сапожникъ. Вотъ возьму тебе, колодкою отжучу, не погляжу на твой фракъ.

Лакей началъ браниться, но старикъ, не слушая его, увелъ Тихоновну въ черную. Въ черной, где тоже было много народа, кучера, конюха, Тихоновна сняла котомку, перебулась и не дожидаясь хотела закусить своего хлебца, но кухарка отрезала ей господскаго, горяченькаго и дала кваску. Поевши, Тихоновна, разговорилась съ старикомъ сапожникомъ и разсказала ему свою заботу. Старикъ обещалъ спросить у писца. И Тихоновна осталась ждать, пересучивая ниченки и разминая онучи. Она насмотрелась многаго невиданнаго ею въ эти три часа до господскаго обеда.

————

Дьяконица была у старой Княгине.

III.

Изба черная была старая горница изъ крепкаго краснаго леса. Тихоновна смеряла ее глазомъ и нашла, что она еще побольше будетъ ихъ новой избы, которую они поставили въ прошломъ году. И печь была большая и новая, видно, недавно смазана, и полы мощеные, но прибора въ избе не было. Полы грязные, палатей не было. Ни конничка, ни вешалки. Ничто не прибрано. Платье, шапки валялись по угламъ и по окнамъ. Не было хозяина. Кухарка изъ дворовыхъ, толстая женщина, вынимала хлебы и ставила горшки и ругалась съ народомъ. А народъ то входилъ, то выходилъ. Кто попросить хлебца, кто пошутить съ Аксиньей. А ей не до шутокъ было. Никто ей не хотелъ помочь. Такъ что Тихоновна пошла и принесла съ кучеренкомъ ушатъ воды. —

Христа ради рюмочку. Черезъ часъ после прихода Т. (Николавны) хлебы были вынуты, обедъ готовъ, люди пообедали (и то не по порядку, а то одинъ, то другой, порознь), и Николавна, прежде отказываясь, пообедала и разговорилась съ птичницей. — Птичница разсказ[ала], какъ живутъ господа: дворни человекъ было сто въ Москве. Птицы привозятъ битой съ деревень. И господа хорошiе. —

— Чтожъ, скоро домой?

— Да я бы уже и шла, соскучилась. Какъ безъ хозяина дома, сама знаешь, деушка. Да, вотъ сказываютъ, прошенье подать. Я бы пошла подать, да написать надо. Парамоновна обещала, да вотъ нету.

— Прошенье тебе вотъ кто напишетъ, нашъ земскiй. Онъ здесь. У, бедовый насчетъ этихъ деловъ,

— Я бы деньги дала.

— Чтожъ, я пойду скажу.

Птичница ушла и привела старика.

— Написать можно, — сказалъ старикъ — да у насъ эти прошенiя вонъ куда высыпаютъ другой разъ. Аль ты не слыхала? Ну да что? Старуха хороша. На полштофъ прибавь. Давай рублевку. Бумаги купить. Ты думаешь Царю какъ.

— Дядюшка поднеси рюмочку, — молилъ голосъ сверху.

— Вот[ъ] дай срокъ, тебе поднесутъ. Послалъ за розгами. Иванъ Васильеви[чъ], дай, прiедетъ.

—

Пока они говорили, вошелъ самъ Иванъ Васильевичъ. Толстый, свежiй, легкiй, чистый, господскiй.

— Иди, сказалъ онъ строго.

Больной всталъ съ печи. Но тутъ же вбежалъ молодецъ чей-то. Я думала тоже холопишка чей, — потомъ разсказы[вала] Тихоновна. «Вбежалъ красный весь, спешитъ». «Иванъ Васильевичъ, Иванъ Васильевичъ!» Только смотрю, Иванъ Васильевичъ совсемъ другой сталъ. Какъ заробелъ. Это молодой баринъ.

— Маменька сказала папеньке, и папенька самъ сказалъ, что это не надо, и что совсемъ оставь его, вотъ и все! заговорилъ онъ.

и, увидавъ Николавну, спросилъ: «откуда?»

Николавна, какъ изъ тумана просiяло солнце, лаской просiяла на барина и на вопросы стала разсказывать ему.

№ 22.

1818 годъ —

Прологъ.

I.

Горе, испытываемое Марьей Яковлевной Гагариной после столь неожиданной, страшной и неясной смерти своего мужа, было не только горе потери любимаго мужа, съ которымъ прожито семнадцать счастливыхъ и чистыхъ летъ, но это было еще горе беспомощности и ужаса передъ неясной обязанностью воспитанiя двухъ обожаемыхъ сыновей, оставшихся у нея на рукахъ. Старшему, генiальному, всеми восхваляемому первенцу Саше, было шестнадцать, второму Федору, «Федрину Тирру», какъ его прозвали въ семье, было пятнадцать. И тутъ-то, именно въ ту пору, когда кончалось физическое воспитанiе, когда должно было начинаться то непонятное для матери руководствованiе этихъ юношей среди утесовъ жизни, между которыми должны были выплывать ихъ корабли, тутъ-то единственный руководитель семнадцатилетнiй другъ, мужъ, милый, добрый, несравненный ангелъ Васинька умиралъ вдали какой-то странной смертью, и на нее обрушивалась вся тяжесть непосильной обязанности. О дочери мать не думала. Съ ней она знала, что делать, знала все, что волновалось въ душе этой тринадцатилетней Лизы, на лету ловила проявленiя ея чувствъ и мыслей и направляла ихъ туда, куда нужно было, знала, какъ это делать, и была уверена, что можетъ сделать все, что нужно. Но что делается тамъ, въ душахъ этихъ двухъ прелестныхъ, полныхъ запросовъ отъ жизни мальчиковъ, и чемъ надо отвечать на эти запросы, и что выйдетъ изъ нихъ, какъ помочь имъ, — она ничего не понимала. Она невольно любовалась ими, такъ прелестны были они: старшiй своей тонкой, нежной, скрытой, совершенно непонятной для нея натурой и меньшой, любимецъ ея, страстный, любящiй, другой отецъ, только еще лучше его. Но эти-то прелестныя качества сыновей, они-то и пугали ее. Мать знала, что чемъ лучше были сыновья, темъ опаснее было, чтобы изъ этихъ самыхъ дорогихъ качествъ не вышло самое большое для нихъ же зло, она знала, что ей не любоваться надо сыновьями, не испытывать къ нимъ чувства восхищенiя, а напротивъ, надо было холодно руководить ими. А этого она не могла. Куда? зачемъ? чего они хотятъ? Мать ничего не понимала. Если она и понимала что, то то, что она понимала, ужасало ее, показывая ей, что она не могла идти съ этими юношами, чтобы руководить ихъ туда, куда влекло ихъ.

Князь Василiй Федоровичъ уехалъ въ Новгородъ окончить покупку Голицынскаго именiя и осмотреть свое родовое, то, къ которому онъ прикупалъ Голицынское именiе. Онъ къ 15-му долженъ былъ вернуться, чтобы со всемъ семействомъ ехать въ Орловскую деревню, где они всегда проводили лето. Княгиня Марья Яковлевна была въ комнате свекрови, старой 80-тилетней старушки, жившей съ сыномъ, и присутствовала при, всегда несколько больныхъ материнскому сердцу, предпочтительныхъ ласкахъ, которыя бабушка оказывала старшему внуку Саше. Оба юноши, вернувшись съ экзаменовъ, были въ комнате бабушки. — Старшiй сиделъ подле бабушки и старался понятно и ловко отвечать на странные вопросы бабушки, разспрашивавшей объ экзамене, и беспрестанно оглядывался на мать. Онъ понималъ, казалось, непрiятное чувство матери за то, что бабушка говорила только съ нимъ, и старался разсказать про брата. Мать видела это и ценила его за это, но все-таки ей милей былъ этотъ здоровый, налитой кровью Федя, который хмурился, мялъ руками все, что попадалось, и, казалось, только ждалъ того, когда имъ можно будетъ уйти. Мать видела это и думала: Саша хорошъ, разумеется, онъ и добръ и уменъ, но онъ найдется, онъ сумеетъ, и его все полюбятъ, a Федю никто, кроме меня, не понимаетъ. Всякiй на его месте завидовалъ бы брату, а у него и места нетъ въ сердце для зависти, — онъ только всехъ любитъ. —

— Ты, батюшка, мой табакъ не просыпай, — обратилась къ нему бабушка, протягивая старческую, съ узловатыми сизыми жилами [руку] къ табатерке, которой онъ игралъ.

Онъ хотелъ подхватить падающую табатерку, но она проскользнула, и онъ поймалъ ее, прижавъ подбородкомъ къ столу.

— Вотъ ты бы лучше учился какъ братъ, а то все балуешься, — сказала она.

Федя хотелъ отвечать, но ему такъ смешно показалось, какъ онъ удержалъ табакерку; что онъ засмеялся, отъ смеха чихнулъ и засмеялся еще больше; взглянулъ на мать. Мать не могла не улыбнуться, и онъ залился хохотомъ, который невольно сообщился брату, матери и потомъ самой бабушке и горничной Даше, которая всегда съ вязаньемъ сидела у бабушки. —

— Вечно шалости! Даша, убери табакъ, — утирая слезы смеха, сказала бабушка.

Въ это самое время Марья Яковлевна услыхала скрипъ сапогъ быстро подходившаго къ двери человека и, оглянувшись, увидала Семена Иваныча Езыкова, съ бледнымъ, испуганнымъ лицомъ, делавшаго ей знаки.

Семенъ Иванычъ былъ прiятель Князя. Онъ былъ сынъ беднаго помещика и воспитывался съ нимъ въ доме стараго князя. Онъ жилъ въ деревне, а теперь, прiехавъ въ Москву, гостилъ въ доме князя.

Она вышла къ нему.

— Княгиня, матушка! Я боюсь, что что-то нехорошо.

—

— Ну тебя, ступай!

— Бабушка спрашиваетъ, что такое.

— Ничего, ничего не говори, скажи, что Машинька это (экономка) позвала.

— Ну, я не пойду.

— Ничего, ничего, — сказала Княгиня и быстрыми шагами пошла съ Семеномъ Иванычемъ къ передней. —

— А вотъ что такое, вотъ что такое! —послышался сзади голосъ Феди, и застенчивый радостный визгъ хорошенькой Феклуши, и звуки поцелуевъ послышались сзади.

Въ одно и то же время Княгиня услыхала этотъ визгъ Феклуши и слова Семена Иваныча о томъ, что наверно съ нимъ (съ Княземъ) что-нибудь случилось. И эти два впечатленiя слились въ одно. (Вотъ что рассказалъ Семенъ Иванычъ.)

На крыльцо пришла нищая и потребовала барыню. Семенъ Иванычъ вышелъ къ ней, и нищая передала бумаги. «Велено отдать».

— Отъ кого?

— Велено отдать, —повторила она.

«Я взялъ и только открылъ, вижу князевы вексели, контрактъ, его закладочка. Я выбежалъ къ ней. Ее уже нетъ. Послалъ искать. Не нашли. Случилось что-нибудь».

Къ вечеру неизвестность прекратилась. Матюша, одинъ изъ камердинеровъ Князя — ихъ было два — Матюша и Петруша, два брата, — прискакалъ въ Москву съ известiемъ, что князь умеръ въ Новгороде. Онъ шелъ по улице, упалъ, и не успели донести его, какъ онъ умеръ. Денегъ, говорилъ Матюша, ничего не нашли, кроме кошелька съ двойчаткомъ-орехомъ и двумя монетками.

Примечания

335. [этот старый господин не производит впечатления человека из общества. Совершенно, совершенно не производит.]

336. [Это — сорви-головы.]

337. Первоначально, вместо слов: невыгодах рабства, судопроизводства, было: необходимости освобожденiя крестьянъ или уничтожении чиновничества

338. Первоначально, вместо слов: кончая: судопроизводства, было: необходимости освобожденiя крестьянъ или уничтожении чиновничества

339. и вдругъ давъ... кончая словами: азартъ акуратности, Толстой, начав было переделывать, написал: «Никуда не будемъ посылать, завтра все, Натали?» сказалъ онъ. — «Да, завтра». Онъ молча читалъ до техъ поръ, пока сын не позвалъ его въ баню.

340. Зачеркнуто: всехъ было домъ Фокановыхъ. Много три телеги полны добра стояли на дворе полные добромъ, и все выносили изъ избы и укладывали подъ кожи и кибитки [?]

341. Зачеркнуто: Ивана Брыкина

342. ходатая отъ крестьянъ по Грецовскому делу.

343. Зач.: Хралковъ.

344. Зачеркнуто: 1818 г. — Наступило время весенней пахоты.

345. Зач.: Кудрявой Иванъ Брыкинъ уже второй годъ ходилъ отъ излегощинскихъ мужиковъ довереннымъ по спорной съ Бригадиромъ Сомовымъ Девкинской пустоши и

346. робкiй Яковъ Хролковъ

347. Зачеркнуто: а одному съездить вынуть пеньку изъ Кочака.

348. Зач.:

349. Зач.: Генераломъ

350. Зачеркнуто: Март

351. Слово старосты церковнаго по ошибке не зачеркнуто. После слова: старосты стоит: <села Излегощи>. Слово: казеннаго по ошибке незачеркнуто.

352. На полях рукописи у строк, начинающихся словами: и кончающихся словами: будить домашнихъ. имеется помета: 6 Мая.

353. проснулся до зари и кончающихся словами: будить домашнихъ. имеется помета:

354. Зач.: Князь

355. Зач.: Иванъ Бори

356. Иванъ Борисовичъ Бездн. Загорецкой. Еще до солнца на дворе большаго барскаго двора Крутецкаго двора

357. Зачеркнуто: И онъ въ те минуты, когда находило это на него, призывалъ того Святого (все были для него равно Святые), имя котораго онъ слышалъ произнесеннымъ, или когда виделъ, что священникъ кланялся въ землю.

358. Зачеркнуто:

359. См. таблицу, вклеенную между 280 и 281 стр.

360. В рукописи: и

361. Вставка на полях: Родивонъ (говорунъ) вернулся съ топоромъ. Что ты станешь делать. Принять [?] бабъ Дядюшка поставь Ну чтожъ давай Экiй подлый. Я ему велелъ раскидать. Чтожъ пахать. Добро. А мы тутъ управимъ бабушку снесемъ въ палаты въ ея а завален []. Что Карпъ али и Мишку съ собой взялъ? — спросилъ онъ про любимаго сына, мужа Настасьи, который уехалъ въ городъ.

— Давно, еще къ обедни не благовестили, и Мишутку повезъ. Я на заслонке куръ кормила. Какъ же свяслами обмотали. И попряли. Я и поткала.

362. После этой строки стоит цыфра: III другими чернилами,

363. 5

364. Исправлено из: 4

365. Зачеркнуто: Мит[рiя?]

366. Зач.:

367. Зачеркнуто: Онъ 5 летъ ходилъ старостой церковнымъ, вина не пилъ, <мате> дурнымъ словомъ не бранился и въ семье былъ строгъ. Драться не дрался, а боялись его все домашнiе.

368. Зачеркнуто: Одуевск

369. Оду Чернышова

370. Зач.: Петръ Симоновъ

371. Зач.: Тряп

372. положила прошенiе на голову

373. Слова: пострадала запала ошибочно вычеркнуты.

374. трехъдневное

375. Зачеркнуто: Чернышевых