Где любовь, там и бог (первый черновик)

[ПЕРВЫЙ ЧЕРНОВИК РАССКАЗА «ГДЕ ЛЮБОВЬ, ТАМ И БОГ»]

Дядя Мартынъ.

[96]Жилъ сапожникъ Мартынъ Авдеичъ въ подвальномъ этаже стараго, каменнаго дома, въ одномъ изъ глухихъ переулковъ большого города.[97]

Горенка дяди Мартына выходила на улицу, такъ что онъ могъ[98] наблюдать за прохожими, главное, изучать ихъ обувь, что особенно занимало старика; да только та беда, что прохожихъ было очень мало.

На бедность дядя Мартынъ не жаловался, концы съ концами сводилъ. Кварталъ былъ хоть и беденъ, а все таки каждая пара[99] сапогъ, въ околодке, перебывала хоть по три раза въ рукахъ Авдеича, для починки, и всякiй разъ хоть несколько копеекъ съ собой приносила.

Было время, когда Авдеичъ былъ[100] сапожникъ ученый, работалъ всякую щегольскую обувь, но старость пришла,[101] глаза ослабели, и теперь ужъ онъ доволенъ и темъ, что можетъ[102] на чужую работу ставить латки и заплаты.[103] Закащиковъ было сколько угодно и все его работу хвалили. Изъ ближайшего народнаго училища ему то и дело носили истоптанные, детскiе сапоги; кухарки, рыночныя торговки, ни за что къ другому башмачнику не пойдутъ. «Ужъ нечего говорить, мастеръ своего дела, говорили[104] оне, его подошвы не скоро изобьешь, и по шву ни зачто не распорется, какъ у другихъ безсовестныхъ».[105]

А Авдеичъ, кажется, наизусть зналъ каждый сапогъ и башмакъ, во всемъ[106] околодке и прилагалъ все свое старанiе къ тому, чтобы сапогъ или башмакъ прожилъ какъ можно дольше.

Дядя Мартынъ всегда[107] любилъ ходить въ церковь и особенно внимательно и благоговейно вслушивался въ чтенiе Евангелiя. Но, съ некотораго времени, душу его какъ-то особенно потянуло ко всему небесному, и вотъ какъ это случилось.[108]

Летъ 20 тому назадъ схоронилъ Мартынъ жену.[109] Осталась после нея трехлетняя девочка и Мартынъ сталъ ей заместо матери. Но не пожила и девочка. Подросла, стала все понимать, обо всемъ съ нимъ толковать, а тамъ и ее Богъ[110] прибралъ. И грустно стало Мартыну. Жить больше не[111] зачемъ, говорилъ Мартынъ. И просилъ Бога о смерти. Тутъ навестилъ его разъ соседнiй[112] священникъ старичекъ отецъ Иванъ и когда Авдеичъ при немъ опять сталъ[113] говорить: «Жить больше не зачемъ, хоть бы и меня Богъ прибралъ», отецъ Иванъ сказалъ: не греши Мартынъ, что Господь на небо взялъ, то целее будетъ чемъ на земле. Тамъ[114] и жена твоя и девочка да и тамъ Самъ Господь, для Него тебе теперь жить надо».

Авдеичъ[115] ничего не сказалъ, покачалъ головою, а отъ души все таки[116] какъ-будто отлегло. «Надо-бы божественную книгу достать», сказалъ онъ, «авось и вразумитъ она меня».

«Зайди ко мне, я тебе дамъ Евангелiе крупной печати», сказалъ отецъ Иванъ, «читай его съ молитвой, оно тебя утешитъ, какъ и меня утешило».

Взялъ дядя Мартынъ[117] Евангелiе крупной печати, — принялся читать въ свободное отъ работы время, и стало ему это чтенiе то же самое, что хлебъ насущный. Голодало одинокое сердце, но голодъ утолился небесною пищею, повеселелъ дядя Мартынъ, поднялъ[118] голову и вместо жалобъ часто сталъ повторять: «Слава тебе Господи!» Многое старое, что прежде водилось за нимъ, отошло прочь. Было время, когда онъ весь праздничный вечерокъ просиживалъ въ соседнемъ трактире и хоть не напивался, какъ другiе, а все таки не въ полномъ разсудке выходилъ. оттуда. Было время, когда онъ иной разъ въ досаде, бранныя слова говорилъ, ворчалъ на то или другое, но это все отошло отъ. него.[119] Слышитъ онъ бывало въ летнее время[120] какъ въ трактире кричатъ хриплые голоса,[121] а въ коморке Авдеича светится лампочка надъ большой книгой на столе, и самъ онъ, склонивъ седую голову, медленно, внимательно разбираетъ святыя слова и весь погруженъ въ нихъ, а на устахъ улыбка.[122]

Случилось разъ зачитался дядя Мартынъ. На дворе[123] была мятель,[124] но у[125] Мартына было тепло. Жарко истопленная печь еще не остыла. Позднiй уже вечеръ, а онъ еще не можетъ оторваться отъ своей книги — читаетъ начало Евангелiя отъ Луки, где говорится про Рождество Христово, и дошелъ до этихъ словъ: «спеленала Его и положила Его въ ясли, потому что не было имъ места въ гостиннице». Авдеичъ тутъ остановился и задумался. «Не было места!.. Не было места! Для Христа то!» Онъ посмотрелъ кругомъ.[126] «Ужъ еслибъ я въ то время жилъ, — нашлось бы Ему у меня местечко,[127] весь бы уголъ Ему уступилъ, кабы Онъ только пришелъ ко мне! Какъ-бы я встретилъ его, какъ-бы поклонился Ему! Все бы готовъ Ему отдать съ радости, что Онъ меня, сироту, посетилъ. Да дать-то нечего, вотъ въ чемъ дело. Въ Евангелiи сказано: волхвы принесли и золото, и ладонъ, и смирну, а мне где же это взять? Пастухи, положимъ, ничего не принесли, должно быть не успели съ собою захватить, а у меня ведь какъ есть и за душою ничего нетъ, чемъ бы дорогого Гостя приветствовать. Ничего нетъ, разве только башмачки Настины... Авдеичъ[128] потянулся къ полке на стене, где, обернутые въ[129] бумагу, лежали два крошечные, детскiе башмачка, искусно сработанные из мягкаго[130] опойка. «Разве только вотъ это», договорилъ онъ, «давнишняя моя работа, за-то хороша, — нечего сказать; берегъ ихъ на память, долгое время, а ужъ Ему бы отдалъ, сейчасъ бы отдалъ — не пожалелъ бы». Тутъ старикъ засмеялся: «ну что это я, съ ума сошелъ, кажется. Этакое небывалое дело пригрезилось мне: что придетъ ко мне Спаситель и башмачки мои отъ меня приметъ. Очень нужна Ему моя коморка и моя работа! Онъ Царь славы»...

И[131] раздумывая такимъ образомъ привалился старикъ на локоть и задремалъ.

«Мартынъ!» послышался вдругъ около него[132] тихiй голосъ.

— «Кто тутъ?» закричалъ съ просонокъ[133] Мартынъ: взглянулъ на дверь — никого!

— «Мартынъ, ты желалъ видеть Господа» продолжалъ голосъ, «Онъ исполнитъ твое желанiе: завтра; целый день, смотри на улицу, и постарайся узнать Его, потому что Онъ самъ тебе не откроется».

Голосъ замолкъ, Мартынъ[134]

— «Спаситель обещалъ пройти мимо моего окошка», повторялъ онъ, «не сонъ ли это! Ну, пускай сонъ, а я все таки буду ждать: все глаза высмотрю. Никогда я Его не видалъ, а все таки можетъ быть и узнаю».

Чемъ светъ поднялся Авдеичъ, на следующее утро, истопилъ печку, помолился Богу,[136] поставилъ самоваръ и селъ у окна работать. И столько не работаетъ, сколько въ окно смотритъ. Вотъ разсвело и показался на улице Степанычъ, старый престарый[137] старикъ. Жилъ онъ изъ милости у купца и должность ему была дана помогать дворнику съ тротуара снегъ счищать.

Авдеичъ[138] посмотрелъ на него, какъ онъ снегъ счищаетъ и опять взялся за работу. Поработалъ недолго опять посмотрелъ въ окно, видитъ Степанычъ[139] положилъ лопату и[140] приклонился къ стене, отдыхаетъ и шубенку запахиваетъ.[141]

«Вишь, бедняга, и уморился и озябъ», сказалъ самъ себе Авдеичъ.[142] «Напоить его, разве, чайкомъ...», онъ постучалъ въ стекло. Степанычъ обернулся и подошелъ къ окну. Авдеичъ поманилъ его рукой и пошелъ отворить дверь.

«Войди погреться», сказалъ онъ[143] старику.[144]

— «Спасибо, соседъ, прозябъ — нечего сказать», сказалъ Степанычъ.

— «А чайку стаканчикъ — выпьешь».

— «Спаси тебя Господи, какъ не выпить чайку, ужъ забылъ, когда и пивалъ-то».[145]

Авдеичъ налилъ гостю стаканъ чаю, отрезалъ ломоть хлеба, а самъ воротился къ окну и сталъ[146] шить и поглядывать то въ ту, то въ другую сторону улицы — не идетъ ли кто.[147]

Степанычъ выпилъ стаканъ, перевернулъ дномъ кверху и на него положилъ огрызокъ сахару.

— Кушай еще, сказалъ Мартынъ, подошелъ налилъ еще стаканъ и опять пошелъ къ окну.

— «Кого это ты все выглядываешь Мартынъ Авдеичъ?» спросилъ тотъ.[148]

— Ахъ другъ любезный и сказать совестно, кого я выглядываю. Ошалелъ видно я на старости летъ. Видишь ли читалъ я вчера Евангелiе и сказано тамъ, что родился Спаситель[149] въ хлеву, потому что въ гостиннице места не было. Слыхалъ ты я чай.

Слыхать слыхалъ, отвечаетъ Степанычъ, да мы люди темные,[150] грамоте не знаемъ.[151]

— Ну такъ вотъ читалъ я вчера эти слова и подумалъ: какъ для Христа Спасителя места не нашлось? Если бы мне довелось, кажись, какъ бы принялъ къ себе и все бы отдалъ. Вотъ подумалъ я такъ то и задремалъ.

Задремалъ и слышу голосъ мне говорить: приду къ тебе завтра, жди меня. Ну вотъ веришь ли, запало мне это въ голову и самъ себя браню и все жду Его батюшку.

Степанычъ покачалъ головой и ничего не сказалъ, но только допилъ свой стаканъ и положилъ его бокомъ, но Авдеичъ опять поднялъ стаканъ и налилъ еще.

— Кушай на здоровье. Ведь тоже думаю. Когда Христосъ батюшка по земле ходилъ, не брезговалъ онъ никемъ, а съ простыми людьми водился.[152] Не къ Ироду ни къ Пилату ходилъ, а[153] набиралъ учениковъ изъ мытарей изъ грешниковъ изъ рабочихъ, не хуже насъ. Кто, говорилъ, возвышается, тотъ унизится, а кто унизится тотъ возвысится.[154] Вы меня, говоритъ, Господомъ называете, а я говоритъ вамъ ноги умою. Кто хочетъ, говоритъ, быть первымъ тотъ будь всемъ слуга. Потому что, говоритъ, блаженны нищiе, смиренные, кроткiе, милостивые. И забыль свой чай Степанычъ и все слушалъ Авдеича и утеръ слезы.

— Ну кушай еще, сказалъ Авдеичъ. Но Степанычъ перевернулъ стаканъ и всталъ.

— «Такъ ты Его все поджидаешь?» сказалъ[155] онъ, «ну, ужъ, дождешься-ли — не знаю. А за то мне ты Его своими[156] речами точно живого показалъ.[157] Спасибо тебе, Мартынъ Авдеичъ, угостилъ ты меня,[158] и душу и тело наделилъ. Будетъ времячко, не взыщи, если опять приду твои речи послушать, Господь тебе отдастъ за это».

— «Милости просимъ, милости просимъ», отвечалъ дядя Мартынъ.

Степанычъ ушелъ, а[159] Мартынъ выпилъ стаканчикъ чайку и опять селъ къ окну за работу и опять сталъ глядеть въ окно не идетъ ли Онъ.[160] Прошли[161] мимо окошка два пьяныхъ, должно быть прямо изъ трактира: [162] идутъ шатаются и галдятъ что то, прошелъ разнощикъ[163] съ яблоками, булочникъ съ корзиной[164] и дядя Мартынъ[165] поглядитъ и отвернется. Но вотъ прошла еще молодая женщина въ лохмотьяхъ съ ребенкомъ на рукахъ. Она была бледная, худая.[166] И жалко ее стало Мартыну.

Авдеичъ[167] всталъ, вышелъ въ дверь и[168] кликнулъ: [169] «Умница, а умница». Женщина услыхала и обернулась, удивленная.

— Подойди, подойди сюда, ты должно[170] нездорова.[171]

Авдеичъ всехъ молодыхъ женщинъ называлъ умница.

— Да, я не здорова, отвечала молодая женщина,[172] просилась въ больницу съ ребенкомъ, да тамъ не приняли: мужъ въ солдатахъ, обещался придти, а вотъ ужъ 4-й месяцъ жду.[173] А тутъ еще погорела. Живу теперь на квартире. Не знаю что и делать! Она заплакала и ребенокъ за нею.[174]

— Вишь сердечная, сказалъ[175] старикъ, заходи[176] чтоль. Кусочекъ хлебца съешь, да погреешься, ребенку молочка достанемъ.

Вошли въ комнату, Авдеичъ[177] досталъ хлебъ и молоко и селедку и поставилъ передъ женщиной.

— «Ты[178] умница, покушай, сказалъ онъ,[179] а[180] ребеночка я подержу, — ведь у меня свои дети были — умею съ ними няньчиться. Славный мальчишка, право, а ножки то у него совсемъ голыя — какъ же это такъ?

— «Обуть не во что», отвечала со вздохомъ мать.

— «Постой, постой, у меня найдутся башмачки — какъ разъ будутъ ему впору». И старикъ досталъ съ полки те самые башмачки, завернутые въ[181] бумагу, которыми онъ любовался накануне, и наделъ ихъ ребенку. Они пришлись ему какъ разъ по ноге — точно на него и сшиты.[182]

Жалко стало дяде Мартыну своихъ башмачковъ. Жалко было потому что они для него память были о дочке. — Ну да память и безъ нихъ будетъ, сказалъ онъ самъ себе, «мне ведь они не нужны, пусть лучше носитъ[183] христiанская душка. Христосъ съ нимъ».

Молодая женщина отогрелась, напоила ребенка, а дядя Мартынъ опять[184] селъ къ окну и[185] опять сталъ смотреть на улицу.[186]

— «Что это вы тамъ все смотрите?» спросила она.[187]

Maртынъ и ей разсказалъ свой сонъ и какъ онъ голосъ слышалъ и какъ онъ ждетъ нынче Господа.

Женщина[188] покачала головой и ничего не сказала.

— «Ты ведь знаешь Господа Іисуса Христа?»[189] спросилъ у ней старикъ.

— «Знаю», отвечала она, «я[190] въ школе была и было у меня Евангелiе,[192] я читала.[193] И теперь бы почитала когда, да въ пожаръ и книжки сгорели. Многое про Іисуса Христа затвердила я даже на память. Да почитать теперь не по чемъ.[194]

— Ну спасибо дедушка, сказала женщина, посидела бы съ вами, да пора идти домой, на квартиру, а то хозяйка велела, если не примутъ въ больницу, придти квартиру караулить, сама въ гости собирается».

Молодая женщина поднялась съ лавки,[195] укутала ребенка въ изорванный платокъ и стала кланяться старику, благодаря его за[196] его милость. «Такъ и нетъ у тебя Евангелiя?» спросилъ дядя Мартынъ на прощаньи.

— «Нетъ, дядюшка,[197] сгорело, а купить не на что.

Мартынъ открылъ сундучекъ, порылся и досталъ оттуда книжечку.

— «Вотъ тебе Евангелiе», сказалъ[198] онъ, кладя ей въ руку маленькiй Новый Заветъ, у тебя глаза молодые, ты и мелкую печать разберешь. Смотри же, читай и вникай хорошенько. Господь утешитъ тебя.[199]

Женщина ваяла Евангелiе, и все лицо ея просiяло отъ радости. Старикъ сунулъ ей въ руку еще двугривенный и обещалъ придти проведать. Она ушла, а онъ опять вернулся къ прежнему месту, у окна.

Часъ проходилъ за часомъ, и дядя Мартынъ все ждалъ. Много проходило народу: старые и молодые, мастеровые, солдаты, торговцы[200] и ребятишки и бабы, но все не было того, кого ждалъ Авдеичъ. Солнце ужъ стало заходить, работать темно стало, но Авдеичъ все не отходилъ отъ окна, а смотрелъ и ждалъ. И вотъ видитъ Авдеичъ противъ самого его окна остановилась старуха торговка съ яблоками и съ[201] мешкомъ щепокъ. Видно набрала где на постройке. Сложила она мешокъ на панель, поставила свой латокъ на столбикъ и[202] развязала платокъ, запахнулась лучше рваной[203] куцавейкой и стала на себе платокъ перевязывать. И когда она завязывала платокъ за спиной откуда ни возьмись подбежалъ мальчишка, схватилъ съ латка яблоко[204] и хотелъ убежать, но старуха[205] увидала повернулась и поймала его за руку. Мальчикъ бросилъ яблоко закричалъ и хотелъ вырваться, но старуха сбила съ него картузъ и схватила его за волосы. Авдеичъ выбежалъ на улицу и подбежалъ къ старухе. Мальчикъ сталъ просить защиты и говорилъ, что онъ не бралъ яблоко и только нечаянно столкнулъ его. Старуха все держала его за волосы и хотела вести къ городовому. Пусти его бабушка, сказалъ Авдеичъ, прости его, Богъ велелъ прощать.[206]

Старуха пустила мальчика, а Авдеичъ взялъ его за руку и сказалъ:

— Проси у бабушки прощенья. И впередъ не делай такъ. А яблоко вотъ тебе. И Авдеичъ купилъ яблоко и далъ мальчику.

— Набалуешь ты ихъ такъ мерзавцевъ, сказала старуха. Его высечь надо, а не наградить.

— По нашему такъ, а по Божьему не такъ. Коли его за яблоко высечь надо, такъ что съ нами за наши грехи сделать надо?[207]

И paзсказалъ Авдеичъ старухе притчу о томъ, какъ хозяинъ простилъ оброчнику весь большой долгъ его, а оброчникъ пошелъ и сталъ душить своего должника.

— Богъ велелъ прощать, сказалъ Ав[деичъ], а то и намъ не простится.

И вздохнула старуха и стала разсказывать про свою нужду и какъ она живетъ у дочери, и какъ внучата ее любятъ и какъ для нихъ работаетъ и для нихъ набрала щепокъ протопиться, и какъ Аксюша внучка всегда рада когда вернется бабушка и какъ лезетъ къ ней на руки. И совсемъ размякла старуха и сказала.[208]

Ну Богъ съ нимъ, пусти его, и хотела старуха поднимать мешокъ на плечи, но мальчикъ подошелъ и сказалъ:

— Дай я снесу, бабушка.

Старуха покачала головой и взвалила мешокъ на мальчика, а сама выбрала еще яблочко похуже и дала ему въ руку.

— Спасибо, бабушка, не надо, у меня есть, сказалъ мальчикъ.

Авдеичъ стоялъ и все смотрелъ на нихъ и слушалъ, какъ они шли и что то все говорили. Вернулся Авдеичъ къ себе и селъ на свое место. Стало темнеть, глаза старика устали[209] и сердце[210] стало тосковать. Вотъ ужъ и фонари стали зажигать, и въ большомъ доме напротивъ[211] заблистали огни.[212]

А Господь все не являлся!

Наступила ночь, на дворе опять пошелъ снегъ, мало стало прохожихъ, да и разглядеть ихъ было трудно; но дядя Мартынъ не отходилъ отъ окна и ждалъ.

А Господь все не являлся!

Наконецъ, старикъ, съ грустью, зажегъ лампочку и, доставь изъ печки свой ужинъ, селъ за столъ. Принялся было есть, но охоты не было, и голова[213] опустилась. «Это былъ сонъ, только сонъ», шепталъ онъ, «а я думалъ и въ самомъ деле»...

Онъ убралъ ужинъ[214] и раскрылъ на столе свою любимую книгу. Но[215] и читать въ эту ночь охоты не было.

«Не пришелъ!» повторялъ онъ, и наконецъ задремалъ.[216] Вдругъ ему послышался шорохъ, комната какъ будто наполнилась людьми: впереди стоялъ[217] Степанычъ, около него женщина съ ребенкомъ и сзади старуха съ мальчикомъ. И они спрашивали:

«Разве ты не видалъ Меня?»[218]

«Да кто же вы такiе?» вскричалъ башмачникъ, глядя на нихъ съ изумленiемъ.

Авдеичъ прочелъ:

«Алкалъ Я, и вы дали Мне есть, жаждалъ и вы напоили Меня, былъ странникомъ и вы приняли Меня... Такъ какъ вы сделали это одному изъ сихъ братiй Моихъ меньшихъ, то сделали Мне. (Матфея 25).

Сноски