Хаджи-Мурат (черновики)
Редакция десятая

[Редакция десятая]

№ 62 (рук. № 51, гл. I).

ХАДЖИ-МУРАТ

Хаджи-Мурат был одним из знатнейших и храбрейших и потому опаснейших для русских наибов Шамиля. Он воевал с русскими четырнадцать лет и почти всегда был победителем. С своими конными отрядами он делал неимоверные переходы, появлялся там, где его не ждали, с необычайной смелостью и верностью расчета нападал, побивал и уходил. Он врывался в города, в которых были русские войска, — похитил так ханшу из ее дворца со всем ее штатом и имуществом. Он был один из тех людей, про которых не знаешь: от того ли они так смелы, что всегда счастливы, или от того им всегда удача, что всегда отчаянно смелы.

№ 63 (рук. № 51).

ХАДЖИ-МУРАТ

Это было на Кавказе в 50-х годах, в то время, когда горсть горцев, подчиняясь духовно религиозному вождю своему Шамилю, успешно боролась уже несколько десятков лет[1628] с силой шестидесятимиллионного государства. Успех горцев надо было приписать тому, что русские баловались в войну, поддерживали войну, убивали горцев и губили жизни своих солдат только затем, чтобы поддерживать практику убийства и иметь случай раздавать и получать кресты и награды, главное же тому, что горцы голодные, оборванные, с средневековым оружием и с теми пушками и снарядами, которые они отнимали у русских, из последних сил, с отчаянным религиозным упорством боролись за свои дома, за свои семьи, за свою веру. Шамиль, когда то силач, джигит, окруженный ореолом религиозного величия, жил в Веденях, только изредка показывая народу свою высокую величественную фигуру, решал судьбу всего подчиненного его народа,[1629] разорял, вырывал глаза, казнил иногда целые семьи, целые аулы, изменявшие хазавату — священной войне, и через своих избранных наибов управлял всем краем неприступных гор Аварии и Чечни.

Из[1630] девяти наибов, управлявших и воевавших с русскими, один Хаджи-Мурат выдавался перед всеми своим необыкновенным[1631] личным молодечеством, отвагой и счастием, благодаря которым он делал необыкновенные набеги, врываясь в русские города и мирные аулы, и всегда счастливо уходя от нападающих.

В 51 году Хаджи-Мурат пользовался такой славой среди народов Аварии и Чечни, что Шамиль стал подозревать его в измене, стал следить за ним, стеснять его, отнимать у него его имущество. Хаджи-Мурат, еще с молоду имевший счеты с Шамилем, не перенес этих нападков и решил прямо восстать против Шамиля. Но Шамиль был сильнее, и Хаджи-Мурат, увидав, что он не пересилит влияния Шамиля, решил бежать к русским, у которых он служил когда то, когда еще жил с аварскими ханами.

Было раннее осеннее утро, когда по крутой каменной дороге, ведущей в аул, расположенный на крутой горе,[1632] закутанный башлыком, в бурке, из которой торчало ружье, подъезжал Хаджи-Мурат с[1633] молодым аварцем Сафедином. Весь аул курился дымом из плоских крыш нагроможденных почти друг на друга в полугоре саклей. Вверху была площадь, на площади мечеть с минаретом, и на минарете мулла только что прокричал призыв к молитве. Хаджи-Мурат не поехал в гору, а, сказав несколько слов Сафедину, повернул влево и, обогнав двух женщин в желтых рубахах, несших кувшины на головах, подъехал к сакле, врытой в полугоре, и остановился. На крыше поднялся из под овчинной шубы старик и, сказав: «селям алейкум» и получив ответ,[1634] спросил, кого ему нужно. Хаджи-Мурат открыл лицо и улыбнулся. Старик узнал его и тотчас же полез по лестнице вниз[1635] и взялся за стремя, приглашая слезть. Старик был[1636] чеченец, тесть Хаджи-Мурата, во второй раз женатого на чеченке из этого аула.[1637] Хаджи-Мурат слез и вошел в саклю. Спавшие на полу у камина поднялись и убрали подушки и кошмы. Старший внук побежал на площадь звать хозяина, шурина Хаджи-Мурата, женщины убрали саклю, положили пуховики, ковер и предложили Хаджи-Мурату снять оружие и садиться.

Скоро прибежал с горы в туфлях на босу ногу и в расстегнутом овчинном тулупе с истертой папахой на затылке бритой головы, широко размахивая руками, сам хозяин, спавший в мечети.

Поздоровавшись и помолившись по обычаю Богу, приставив руки к лицу, хозяин,[1638] приказав женщинам готовить еду, сел на корточки против Хаджи-Мурата и начал разговор о том, что было нужно знать Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат[1639] открыл зятю свое намерение[1640] предаться русским,[1641] от него же требовал, чтобы он съездил в горы, где была задержана его семья, и постарался бы выручить ее, за что он обещал ему сто червонцев, дав тотчас же в задаток десять золотых,[1642] и, кроме того, он просил[1643] дать ему проводника до того места, где начиналась русская цепь. Шурин[1644] выразил полное сочувствие намерению Хаджи-Мурата и обещал послать сына, знающего все дороги, обещал позаботиться о семье. В душе же он[1645] только желал одного, чтобы Хаджи-Мурат как бы скорее[1646] уехал от него. Вчера только был объявлен приказ Шамиля всем горцам взять или убить, если не дастся, Хаджи-Мурата и доставить его к Шамилю. Шурин[1647] сам не выдал бы его, особенно теперь, когда он был его гостем, но боялся, как бы не узнали в ауле, где всё известно, и не потребовали бы его выдачи.

Во время разговора вошли две женщины. Одна с кумганом и тазом для омовений перед едою, другая с низким столиком, на котором были лепешки, блины, сыр и баранина. Женщины, не поднимая глаз, молча и тихо поставили принесенное перед гостем и неслышно вышли, мягко ступая по земляному полу. За едой Хаджи-Мурат разговаривал и шутил с хозяином и Сафедином, не обращая внимания на шум и говор на улице перед саклей. Закусив, Хаджи-Мурат стал надевать оружие и вышел.[1648] Громко говорившая толпа замолкла. Сафедин подал лошадь, старик взялся за стремя, и Хаджи-Мурат выехал никем не тронутый с Сафедином и хозяйским сыном. Но только что он выехал, как начался говор, спор, крик. Одни требовали ехать остановить его, другие говорили, что этого не надо.

————

Хаджи-Мурат с двумя спутниками, не ускоряя хода, спустились в долину, переехали по каменистому броду ручей, поднялись на горку. Сафедин крикнул по орлиному. Ему ответили таким же криком. Солнце уже вышло из за гор и клало резкие тени дерев в лесу, покрытом росою. Всадники въехали в лес и, проехав чащу, выбрались на поляну, где паслись стреноженные четыре лошади и у костра сидело четыре горца: рыжий старик; широколицый, с могучими плечами аварец; черноглазый чеченец и худой, длинный, кривой горец. Это были вместе с спутником его Сафедином пять человек его мюридов, которые с ним вместе выходили к русским.[1649]

Чеченец с кривым горцем, которых он посылал лазутчиками в Воздвиженское, тотчас же стали рассказывать ему, как они были у русских, у самого князя, и как он сказал, что завтра ждет их на Аргуне.

Хаджи-Мурат одобрительно кивал головой.[1650] Потом, достав золотой, дал[1651] племяннику и расстался с ним. Не успели они еще сесть на лошадей, чтобы ехать, когда по той дороге, по которой они приехали, раздались топот лошадей и крики. Это, очевидно, жители аула ехали за ним, желая задержать его или, по крайней мере, для очистки себя перед Шамилем, сделать вид, что они хотят задержать его. Лицо Хаджи-Мурата вдруг повеселело. Он вскочил на лошадь, достал из чехла винтовку — его спутники сделали то же — и выехал из чащи на дорогу.[1652] Жители аула были шагах в ста пятидесяти.

— Что надо? — закричал он им. — Взять, свести к рыжей собаке Шамилю. Ну бери! — крикнул он,[1653] поднимая винтовку.

Жители аула молчали. Хаджи-Мурат повернул лошадь и стал спускаться вниз, постоянно оглядываясь. Когда он переехал на другую сторону лощины, те все стояли и что то кричали ему. На той стороне лощины был крупный лес. Хаджи- Мурат с свитой въехал в него, и преследователей перестало быть видно.

В[1654] ту самую ночь, когда Хаджи-Мурат подъезжал к аулу, в крепости...

№ 64 (рук. № 51).

Героем этой истории был один из наибов (генерал-губернаторов) Шамиля, славившийся своим молодечеством, ловкостью, военным счастьем аварец Хаджи-Мурат.[1655]

Хаджи-Мурат в продолжение двадцати лет воевал с русскими, делая необыкновенные по смелости набеги на покорные русским аулы, на русские крепости, города, везде забирая табуны лошадей, стада скотины, пленных и всегда успешно проскальзывая или пробиваясь через русские войска, пытавшиеся остановить или поймать его.

В 1852[1656] году Хаджи-Мурат пользовался такой славой среди кавказских народов, что Шамиль, властвовавший над народами Кавказа, стал бояться его, усматривая в нем соперника своей власти. Для того чтобы погубить его, Шамиль послал Хаджи-Мурата в Табасарань, дав ему вместо трех тысяч человек, которых он требовал, только пятьсот человек, надеясь, что он погибнет в этом походе, но Хаджи-Мурат и с[1657] этой горстью людей разорил табасараньские аулы, забрав в плен семью брата Шамхала Тарковского,[1658] и с тысячью лошадей и скота вернулся в Аварию. Тогда Шамиль потребовал от Хаджи-Мурата две тысячи пятьсот рублей денег и[1659] дорогую шубу.

Хаджи-Мурат дал всё это. Шамиль потребовал тогда к себе самого Хаджи-Мурата. Поняв, что Шамиль хочет погубить его, Хаджи-Мурат решил прямо восстать против[1660] него и, напав на его мюридов,[1661] прогнал их и отбил у них лошадей.[1662] Духовенство стало мирить двух врагов, но согласие не состоялось. В это время русский генерал Аргутинский, узнав про ссору Шамиля с Хаджи-Муратом, предложил Хаджи-Мурату выйти к русским. Хаджи-Мурат[1663] вступил в переговоры с Аргутинским и выслал всё свое имущество — деньги, часы, кольца в более близкий к русским аул Гехи. Но один из мюридов Хаджи-Мурата изменил ему, и мюриды Шамиля захватили всё имущество Хаджи-Мурата и выжидали случая захватить его самого, чтобы предать его Шамилю.

[1664]Друзья Хаджи-Мурата передали ему, что Шамиль решил казнить его. Хаджи-Мурату ничего не оставалось, как передаться русским. И вот Хаджи-Мурат с пятью верными ему мюридами подъехал к ближайшей русской крепости и, оставив в лесу четырех из своих спутников, с одним любимым своим мюридом Сафедином, поехал в ближайший чеченский аул, где жил его тесть, чтобы взять оттуда[1665] человека, который проводил бы его посланного к русским для установления с ними окончательных условий своего выхода к ним.

Был ноябрьский холодный, но тихий вечер, когда Хаджи-Мурат с Сафедином верхами на измученных лошадях въезжали в аул по крутой каменной дороге.

№ 65 (рук. № 51).

Был ясный ноябрьский вечер, когда Хаджи-Мурат и его любимый мюрид, аварец Сафедин, оба верхами, подъезжали по крутой каменной дороге к ближайшему к русским владениям чеченскому аулу Маиур-Тупу. На Хаджи-Мурате была бурка, из под которой виднелись только ноги в черных ноговицах и красных чувяках, и высовывалась винтовка в чехле.

Лицо у Хаджи-Мурата было до половины закрыто белым башлыком сверх папахи. Почти так же был одет и Сафедин, только башлык на нем был желтый и чувяки черные. За седлом у Сафедина были переметные сумы. Под Хаджи-Муратом был невысокий породистый мерин с острыми подвижными ушами на маленькой голове, с блестящими на выкате глазами. Сафедин ехал на серой, почти белой, загрязненной по брюхо, большеголовой с кадыком, высокой, ногайской, поджарой лошади.

Аул, в который они въезжали, весь курился дымом из плоских крыш, нагроможденных почти друг на друге в полугоре, саклей. Народ был весь наружу и на крышах, и само собою все занялись рассматриванием всадников.

Хаджи-Мурат не поехал в гору, а, сказав несколько слов Сафедину, повернул влево, на еще более крутой подъем.

На подъеме вторая сакля была та, к которой он направлялся. Подъехав к сакле, он остановил лошадь и поглядел вверх. На крыше поднялся старик в овчинной шубе и, сказав «селям алейкум» и получив ответ, спросил, кого нужно? Хаджи-Мурат открыл лицо и улыбнулся. Старик узнал его и тотчас же полез по лестнице вниз. Слезши вниз, он взялся за стремя Хаджи-Мурата, приглашая его слезть.

Старик был чеченец, тесть Хаджи-Мурата, во второй раз женатого на чеченке из этого аула.

№ 66 (рук. № 51).

Ближайший к русским владениям аул был чеченский аул Маиур-Туп. И в этот то аул вечером 20 ноября 1852[1666] года въезжал Хаджи-Мурат с своим любимым мюридом Сафедином. Оба были в бурках, оттопыривавшихся винтовками, и лица обоих были закутаны башлыками. За седлом у Сафедина была переметная сума.

был отчетливо слышен звук железных подков, ударявшихся о камень дороги, и само собою, все стали рассматривать въезжавших всадников.

Хаджи-Мурат не поехал в гору, а повернул влево, на еще более крутой подъем. И на подъеме остановил лошадь у второй сакли справа. На крыше поднялся старик в овчинной шубе и, сказав «селям алейкум» и получив ответ, спросил, кого нужно? Хаджи-Мурат открыл лицо и кивнул головой, указывая глазами на дверь сакли. Лицо старика вдруг изменилось, и он, покачивая головой на худой загорелой шее, быстро полез по лестнице вниз с крыши. Слезши, он взялся за стремя Хаджи-Мурата и крикнул что то по чеченски в отверстие без стекла, служившее окном сакли. Старик был тесть Хаджи-Мурата, во второй раз женатого на чеченке из этого аула. Две женщины с жестяными, наполненными водой кувшинами на головах, одна в желтой рубахе, в красных шароварах и зеленом бешмете, другая в красной рубахе, синих шароварах и желтом бешмете, подходили в это время к той же сакле. Одна была жена шурина Хаджи-Мурата, другая ее тринадцатилетняя дочь. Старик что-то повелительно сказал женщинам, и они поспешно молча, нагнув головы и отворачиваясь, прошли в дверь сакли. Из за сарая выбежал черноглазый мальчик, которого старик дед тотчас же послал в мечеть за сыном. Введя Хаджи-Мурата в саклю, старик стал снимать с него бурку и оружие, вошедшая же старуха принесла пуховики, ковер и, поздоровавшись с Хаджи-Муратом, постелила всё в переднем углу.

Оставив при себе кинжал и два пистолета, Хаджи-Мурат сел на пуховики и стал очевидно из приличия спрашивать старика о здоровии его, его сыновей и внуков. Старик, сидя на пятках, коротко отвечал и, когда вопросы кончились, опустив голову, помолчал, потом тяжело вздохнул и стал говорить о том, что только нынче утром были здесь мюриды Шамиля, разыскивающие Хаджи-Мурата. Хаджи-Мурат спокойно слушал и ничего не отвечал, а только спросил у вошедшего Сафедина, расседлал ли он коней.

— Нет, — отвечал Сафедин.

— Якши, — одобрил Хаджи-Мурат и стал в тишине прислушиваться к звукам голосов наруже. Послышались быстрые шаги человека, стучавшего каблуками по камням, и шурин, запыхавшись, в расстегнутом овчинном тулупе и в туфлях на босу ногу, с истертой папахой на затылке бритой головы, широко размахивая руками, вошел в саклю. Поздоровавшись и помолившись по обычаю Богу, приставив руки к лицу, он сел на корточки против Хаджи-Мурата и начал разговор о том, что было нужно знать Хаджи-Мурату. Шурин сказал, что мюриды были и уехали, но что надо быть осторожным, потому что они могут вернуться, а кроме того и жители аула могут попытаться задержать Хаджи-Мурата. Хаджи-Мурат ничего не сказал на это, а только спросил, может ли шурин дать ему проводника, с которым он мог бы послать своего мюрида к русским, с тем, чтобы установить последние условия и место встречи.

Из слов Хаджи-Мурата шурин понял, что Хаджи-Мурат имеет намерение дожидаться у него возвращения своего мюрида, и это очень огорчало и пугало его. Он однако не показал вида этого и обещал тотчас же послать своего меньшого брата проводником. Когда меньшой брат был призван, Хаджи-Мурат сказал ему, что его пять человек мюридов ожидают его в лесу за Аргуном, чтобы он спросил Аслан-Бека и проводил бы его к русским. Аслан-Беку уже всё приказано. Ответ же Хаджи-Мурат подождет здесь.

Во время этого разговора вошли опять женщины: молодая в желтом, с кувшином и тазом для омовения перед едой, и другая девочка — с низким столиком, на котором были лепешки, блины, сыр и баранина. Хаджи-Мурат замолчал, как только вошли женщины, и молчал всё время, пока они, не поднимая глаз, установивши принесенное перед гостями, выходили из сакли. Он продолжал говорить только тогда, когда совершенно затихли мягкие шаги женщин по земляному полу.

Окончив наставление меньшому шурину о том, что он должен делать, Хаджи-Мурат омылся и принялся за еду, пригласив с собою и Сафедина.

№ 67 (рук. № 51).

Шамиль, узнав о переговорах Хаджи-Мурата с русскими, захватил и имущество и семью Хаджи-Мурата и велел своим мюридам доставить к нему Хаджи-Мурата живого или мертвого.

Хаджи-Мурату ничего не оставалось, как передаться русским. Выехав ночью с пятью верными ему нукерами из Цельмеса, он проехал более пятидесяти верст и к утру остановился в лесу около Шали, в восьми верстах от передовой русской крепости Воздвиженской. Пробыв целый день в лесу, он вечером с одним любимым своим мюридом Сафедином поехал в ближайший чеченский аул, чтобы найти там проводника, который проводил бы одного из своих мюридов к русским для окончательных переговоров о его выходе.

Был ноябрьский,[1667] холодный, ясный, тихий вечер, когда Хаджи-Мурат с Сафедином, оба в бурках и закутанные башлыками, въезжали в курившийся душистым кизячным дымом аул. Дорога шла по крутому каменному подъему, ведущему к мечети и площади.

В тихом воздухе только что затихло пение муэдзина, слышны были женские, детские и мужские голоса и мычание коров, и пахло кизяком и молоком.

№ 68 (рук. № 51).

Аул весь курился душистым кизячным дымом, выходившим из глиняных труб, нагроможденных в полугоре, одна над другою, плоскокрыших саклей.

№ 69 (рук. № 51).

В тихом воздухе только что затихло напряженное пение муэдзина и отчетливо слышны были женские голоса снизу от фонтана и детские и мужские голоса из[1668] саклей, нагроможденных одна над другой по всей горе. Народ был весь наружу на улице и на плоских крышах и потому Хаджи-Мурат, чтобы не быть замеченным, не поехал прямо в гору, а повернул влево на еще более крутой подъем. Железные подковы лошадей завизжали по обсыпавшимся камням, и седоки, придерживая ружья за спинами, согнулись над шеями лошадей.

У второй сакли, врытой с правой стороны в землю, с галлерейкой в передней стороне, Хаджи-Мурат остановил свою лошадь и, поставив ее поперек дороги, цокнул по направлению к крыше сакли, на которой подле глиняной трубы лежал кто-то под тулупом. Из под тулупа поднялся старик и, очевидно не узнавая, смотрел на подъехавших.

№ 70 (рук. № 51).

[1669]В 40-вых[1670] годах самым знаменитым[1671] наибом Шамиля был Хаджи-Мурат[1672].

[1674]Был холодный, ясный ноябрьский вечер, когда Хаджи-Мурат с любимым мюридом своим Сафедином, оба закутанные башлыками, в бурках, из под которых торчали винтовки за спинами, въезжал в курившийся душистым кизячным дымом чеченский аул, ближайший к русским владениям со стороны крепости Воздвиженской.

№ 71 (рук. № 51).

Хаджи-Мурат не поехал прямо улицей, ведшей к площади и мечети, на которой слышались оживленные мужские голоса, а повернул влево в проулок, в котором сакли со своими двориками стояли еще теснее друг к другу. Впереди его шла женщина с жестяным кувшином за спиной и кумганом в руке, из которого капала только что набранная из ключа студеная светлая вода. Не желая быть узнанным, Хаджи-Мурат, отвернув голову от женщины, тронул мягким чувяком лошадь, и она быстрым проездом, за которым Сафедин должен был поспевать, рысцою обогнала женщину и подвезла его к длинной новой сакле, на крыше которой за глиняной трубой лежал человек, укрытый тулупом. На галлерее, окружавшей саклю, никого не было. Хаджи-Мурат поднял голову и цокнул языком по направлению к крыше сакли, чтобы обратить на себя внимание человека, лежащего там.

№ 72 (рук. № 51).

В то время, как Хаджи-Мурат и его спутник слезали с лошадей, две женщины с жестяными кувшинами на головах и небольшими кумганами, наполненными водою, в руках, подошли к сакле. Одна из них, старшая, была в желтой рубахе, красных шароварах и нагольной шубе, из под которой виднелся зеленый бешмет, другая, меньшая, девочка подросток с блестящими черными глазами, была одета в красную рубаху, синие шаровары и желтый, старый, заплатанный бешмет. Одна была жена хозяина, сноха старика, другая дочь хозяина, его внучка. Старик что то повелительно сказал им, и они молча, нагнув головы и отворачиваясь от гостя, прошли в дверь сакли. Из сарайчика подле сакли между тем выскочил черноглазый, бойкий, веселый мальчик лет пятнадцати в одном бешмете и стоптанных чувяках и, остановившись в дверях, спросил: «что надо?» Старик приказал ему бежать в мечеть звать сына и, передав лошадь Сафедину, повел Хаджи-Мурата в саклю. В сакле уже раскидывала ковер и подушки немолодая женщина, пришедшая с водою. Она, поздоровавшись с гостем,[1675] опустила глаза и, позванивая монетами, покрывавшими ей всю грудь, разместив у передней стены подушки для сидения, тихо вышла.

Хаджи-Мурат снял бурку, винтовку и шашку, и старик осторожно повесил всё это подле висевшего оружия хозяина и больших двух тазов, одного медного, другого жестяного, тоже висевших на чисто вымазанной и забеленной стене.

Пригласив гостя садиться на приготовленное женщиной сиденье, старик сел против него на свои голые пятки и, подняв руки ладонями кверху, закрыл глаза и прочел молитву, и Хаджи Мурат сделал то же. Когда же кончилась молитва, он, тотчас же нахмурившись, стал спрашивать старика о здоровье его, его сыновей и внуков. Он очевидно делал это только из приличия. Старик коротко отвечал и, когда вопросы кончились, опустив голову, замолчал.

— Что нового у вас? — спросил Хаджи-Мурат.

Старик знал, что нынче утром были в их ауле мюриды Шамиля, разыскивающие Хаджи-Мурата, и что они обещали от имени Шамиля награду тому, кто доставит в Ведено-Дарго Хаджи-Мурата, живого или мертвого, и, напротив, угрожали казнью тому, кто примет и скроет его. Но Хаджи Мурат был их кунак и теперь их гость и потому он не стал говорить про это, а только тяжело вздохнул и сказал, что новостей нет. «Только, слышно, русские собаки опять разорили два аула».

Хаджи-Мурат спокойно слушал и ничего не отвечал и только спросил у вошедшего Сафедина, расседлал ли он коней.

— Нет, — отвечал Сафедин.

— Якши, — одобрил Хаджи-Мурат. Сафедин так же, как и Хаджи-Мурат, снял бурку, винтовку и шашку и так же, как и он, оставил при себе кинжал и пистолет.

Хаджи-Мурат спросил старика, далеко ли до русской крепости. Старик объяснил, что прямо так близко, что когда тихо, то слышны барабаны.

— Сейчас слышно будет, — сказал он и, затихнув, обратил ухо к открытой двери.

Барабанов однако не слышно было, а слышались только оживленные голоса мужчин и быстрые, приближающиеся шаги человека на деревянных каблуках, стучавших по крепкой дороге и приближавшихся к двери сакли.

Это был Нур-Мустафа, хозяин дома и кунак Хаджи-Мурата.

Сняв туфли с деревянными башмаками у двери, Нур-Мустафа в мягких чувяках, подоткнутой черкеске, с истертой папахой на затылке давно уже бритой, зарастающей черным волосом головы, запыхавшись, вошел в саклю. Он тотчас сел на корточки против Хаджи-Мурата, и, подняв руки ладонями кверху и пошептав молитву, он отер руками лицо и только тогда поздоровался и начал разговор о том, что было нужно знать Хаджи-Мурату.

Нур-Мустафа сказал, что мюриды были и уехали, но что надо быть осторожными, потому что они могут вернуться, а кроме того и в ауле есть люди, преданные Шамилю, которые, узнав о приезде Хаджи-Мурата, могут задержать его. Хаджи-Мурат ничего не сказал на это, только спросил шурина, может ли он дать ему проводника, с которым он мог бы послать своего мюрида к русским, с тем, чтобы установить последние условия и место встречи.

— Брата пошлю, — сказал Нур-Мустафа. — Он дорогу знает, ходил лазутчиком к князю. Он проведет. — И Нур-Мустафа тотчас же вышел, чтобы позвать брата. Брат этот был не родной, но названный. Это был уже не молодой, мрачного вида, худой, чернозагорелый чеченец в оборванной черкеске и спущенных черных ноговицах. Хаджи-Мурат поздоровался с ним и подробно и медлительно разъяснил ему, где он найдет его мюридов и как он, найдя их, спросит Аслан-Бека и как с ним вместе должен будет итти к русским.

— Аслан-Бек всё знает, что нужно, — сказал Хаджи-Мурат. — Я ему всё приказал. За труды получишь три монеты.

Чеченец при каждой остановке речи Хаджи-Мурата кивал головой в знак того, что он понял. Когда же Хаджи-Мурат кончил, он щелкнул языком и сказал, что он не из-за денег готов служить Хаджи-Мурату, а потому, что считает его великим джигитом.

№ 73 (рук. № 51).

Когда Саффедин кончил есть,[1676] женщины[1677] убрали еду и кувшин.[1678] В сакле[1679] стало уже темно.[1680] Садо вышел вслед за женщинами и вместе с сыном принес еще подушек, ковров и две шубы и предложил гостям спать.

— Чтобы женщины не болтали, — сказал Хаджи-Мурат.

— Я приказывал — отвечал Садо. — Всё равно в моем доме, пока я жив, кунаку никто ничего не сделает. Спи спокойно, — сказал он.

Садо знал, что, принимая Хаджи-Мурата, он рисковал[1681] жестоко[1682] пострадать за это, так как Шамилем[1683] было объявлено всем[1684] жителям Чечни под угрозой казни, что он казнит всех тех, кто примет Хаджи-Мурата,[1685] и потому что жители аула[1686] решили выдать Хаджи-Мурата, если он встретится им. Теперь же они всякую минуту могли узнать про его присутствие, и тогда действительно пришлось бы умереть, защищая[1687] своего гостя. Он знал, что опасность[1688] была большая, но во-первых, как ни велика была опасность, он считал своим долгом пожертвовать жизнью для защиты гостя — кунака, а во-вторых, всякое волнение, опасность, игра своей жизнью были приятны ему. И он [был] теперь в особенно возбужденном и веселом состоянии.

№ 74 (рук. № 51).

Садо рассказал, что он сам был[1689] там и[1690] узнал, что[1691] семью держат у наиба, но что увидать их ему не удалось.[1692] Кроме того, он узнал, что Шамиль[1693] везде объявил, чтобы никто к себе не пускал Хаджи-Мурата и доставил его к нему — живого или мертвого.

— Долго будет ждать, — коротко сказал Хаджи-Мурат. — А Мустафу видел?

— Видел. Он обещал,[1694] — и Садо подробно рассказал, как он[1695] тайно виделся с Мустафой[1696].

№ 75 (рук. № 51).

Он сказал, что мюриды были здесь и требовали не пускать Хаджи-Мурата и выдать его, если он приедет, но что[1697] он прежде умрет со всем своим семейством, чем выдаст его, и что Хаджи-Мурат может жить у него сколько хочет, что он дорогой гость. Он говорил это и смотрел в глаза Хаджи-Мурату, а Хаджи-Мурат видел, что это была неправда, что он очень не рад его посещению, но не мог сказать этого. Хаджи-Мурат[1698] одобрительно кивал головой и, когда Садо кончил, сказал ему, что он приехал к нему сам друг, но что четыре мюрида его дожидаются его в лесу за Аргуном и что один из этих дожидающихся его в лесу мюридов должен итти по его поручению[1699] к русским в Воздвиженское, но мюриды аварцы не знают дороги и потому не может ли хозяин дать проводника?

№ 76 (рук. № 51).

Старик[1700] придвинулся к столику и подвинул Хаджи-Мурату мед — свое произведение,[1701] прося его откушать. Хаджи-Мурат взял еще кусок чурека, меду на ножик из под кинжала и стал есть. Старик, радостно улыбаясь беззубым ртом,[1702] сидел против него.

№ 77 (рук. № 54).

— Ну, а что пчелы как? — спросил Хаджи-Мурат.

— Пчелы, слава Богу. Я вчера только с пчельника, он у меня в лесу. Сейчас моего меду покушаешь, — говорил старик, оживившись при разговоре о своем любимом деле.

№ 78 (рук. № 51, гл. II).

Кондицкий был десятилетний солдат из Западного края. У него всегда были деньги, родные присылали ему. Кроме того он сам был и портной и шорник и зарабатывал деньжонки. По службе он был неисправен и слаб, но он оказывал услуги начальству и его не обижали. Другой солдат Никитин был[1703] тонкий, ловкий, белокурый красавец[1704] из крестьян Орловской губернии. Дома остались молодая еще мать[1705] и три брата с женами и ребятами.[1706] Петр был[1707] не женат и пошел охотой за брата. Но[1708] солдатская служба так показалась тяжела ему, что он стал пить, когда мог и было на что[1709] и даже раз попытался бежать, сам не зная куда, только чтобы избавиться от тоски, которая съела его. После того как[1710] его жестоко наказали за побег, он махнул на себя рукой и[1711] еще хуже затосковал, так что вошь заела его, и только ждал случая, когда мог напиться. Несмотря на это, товарищи почему то любили, жалели его и в особенности мрачный Панов, бывший его дядькой.

— Ну что ж, давай и мне покурить, — сказал Петр своим особенно приятным ласкающим тенором, садясь на[1712] корточки подле Кондицкого.

— А что своего не заведешь?[1713] — сказал Кондицкий. — Вот дай дядя Антоныч откурится.

— Хорошо, как тебе из дома посылают, а мои от меня ждут.

— Ну, чего захотели, — проговорил Панов, отрываясь от трубки и с каждым словом выпуская набранный дым. — Наш брат — отрезанный ломоть.[1714] Откуда что взять. А что и добыл — самому нужно. Сказано царский слуга... вот и вся. Ну, ребята, докуривай да и туши.

Никитин расчистил перед собой листья и ветки и лег на брюхо, припав губами к трубке.

— А[1715] сказывают Слепцова, генерала, убили, — сказал Кондицкий.[1716]

— Как же, ротный сказывал, — подтвердил Панов. — Видно, пришел час.

— Уж очень смел был, — сказал Кондицкий.

— Тут смел, не смел, кому обречено, — пробурчал Панов. Ты что сапоги снимаешь? — обратился он к Никитину, который откурился и стаскивал с себя сапоги.

— Да смотрю — стоптал.

— То-то, стоптал,[1717] нехорошо ходишь, легче[1718] ступать надо.[1719]

— Ох, хороши сапоги продавал Тихонов, — сказал Кондицкий. — Он домой идет.

— И счастье же человеку, — вздохнув, сказал Никитин.

— Счастье?[1720] Куда он пойдет? К братьям пахать, тоже не сахар.

— Ну нет, — заговорил своим тихим, ласковым голосом Никитин, — я бы не знаю, дядя, что дал, только бы пожить[1721] дома. Хоть бы глазком взглянуть на них. Выедешь, бывало, весной на двоем пахать, жеребята играют, у нас две кобылы — хорошие матки были — не знаю целы ли,[1722] грачи за тобой за сохой ходят, голуби тоже, жаворонок, земля мягкая, идешь босой ногой — точно гладит тебя.

И Никитин долго вспоминал про деревенскую жизнь и работы, и семью, стариков и детей. Кондицкий,[1723] между тем, задремал; слышно было, как он всхрапывал, а Панов сидел прислонившись и молчал, только[1724] гневно откашливаясь.[1725]

— Это, брат, оставить надо,[1726] — сердито проговорил Панов, — да и тише говори. На то секрет.

— И рад бы оставить, — продолжал[1727] своим нежным, умильным голосом Никитин, — да не могу, сном не засплю, вином не залью. Только и думка, что про домашних. И покаюсь тебе, Антоныч, на днях ушел за крепость. Думаю, бегу опять.

— Уж пороли ведь тебя, — сказал Панов.

— А все-таки не могу, хочу бежать да и всё. И сам не знаю куда, а бежать.

— То-то дурак, — сказал Панов.[1728] — Мало пороли тебя. Я бы из тебя дурь...

Он, не договорив, остановился. Пока они сидели, небо заволокло, и ветер шевелил сучья деревьев и поднимал кое где[1729] падший лист. Панов остановился, потому что из за ветра услыхал свист.

— Это не птица, человек, — сказал он.[1730]

— Смотри, ребята. Не зевать.

Никитин толкнул локтем Кондицкого. Все трое взялись за ружья и щелкнули взводимые курки: два вместе, Кондицкий один после. По дороге шел кто-то. Вероятно, услыхав звуки, шедший остановился.[1731] Солдаты выбежали на дорогу и окружили двух человек в черкесских одеждах.

— Стрелять не надо, моя генерал надо, — сказал один из них.[1732]

— Ружья нет, пистолета нет, шашка нет. Генерал айда. Генерал крепко нужно. Дело хорошее нужно.

— Вишь дрожит весь, сердешный. Тоже боится, долго ли убить, — сказал Панов, — что ж веди, что ль, ты, — сказал он Кондицкому. — А сдашь, приходи опять.

№ 79 (рук. № 51).

— А слыхал, Слепцова то генерала убили, — сказал Панов выпуская дым с каждым словом.

— Как же, ротный сказывал, — отозвался Авдеев. — Уж очень смел был.

— Тут смел, не смел, кому обречено, — пробурчал Панов.

— И как это люди не боятся, — сказал Авдеев, — я вот страх боюсь, — очевидно похваляясь тем, что он боится. —Как это засвистят пули, так у меня вся душа в пятки уйдет. Кабы не начальство, убежал бы не знай куда.

— Бегай, не бегай, всё одно, — сказал Панов, — она найдет виноватого.

— Да это как есть. Видно, уж надо как нибудь.

— И чего это, я подумаю, господа на войну идут, — сказал Никитин. — Ну хорошо, нашего брата забреют, зашлют, тут хочешь, не хочешь, тяни двадцать пять лет, пока сдохнешь. Ну они то чего не видали? Хотя бы Слепцов этот?

— И судишь ты по дурацки. А служба? — сказал Панов. — Царю и отечеству значит.

— А жалованье то, — сказал Авдеев, — что генерал то получает.

— Получает то получает, да и спускает опять всё, — сказал Никитин. — Тоже посмотришь на них, как швыряют деньгами то, хоть бы наш ротный, опять, сказывают, из ящика наши денежки взял.

— Этот отдаст, — сказал добродушно Авдеев. — Барин хороший, — сказал Авдеев.

— Они все хороши. Ему денежки нужны, а и роте нужны, — проговорил Никитин.

— Это, брат, не наше с тобой дело. Как рота хочет, — сказал Панов. — Как рота рассудит.

— Известное дело, мир — большой человек, — сказал Авдеев. И сейчас же после этих слов Авдеев заснул, и из за не перестававшего шелеста ветра по макушкам, послышалось сопенье и даже всхрапыванье.

— Ты говоришь служба, — продолжал Никитин, — хорошо тому служить, кто что выслужит, а наш брат служи, не служи, либо пулю в лоб, либо спину выдерут. Вот и служба наша.

— Всё не то ты говоришь, — сердито проговорил Панов, — да и тише говори, на то секрет.

— Я то говорю, что скучно мне, — понизив голос, сказал Никитин. —Так то скучно, так скучно. Как накатит это на меня и не знаю, что над собой бы сделал: либо убегу, либо повешусь.

— Мало пороли тебя, — сказал Панов.

— Что ж, что спину пороли, а на душе всё то же осталось.

— То-то дурак, — сказал Панов. — Видно, дурака в семи водах не вываришь. Кабы ты мне попался в руки, я бы из тебя дурь то выбил.

№ 80 (рук. № 51).

Другой солдат Никитин был тонкий, белокурый красавец из крестьян Орловской губернии. Дома остались молодая жена, мать и два брата с женами и ребятами. Петр был младший, детей у него не было, и он пошел охотой за брата. Прежде он не пил, но в рекрутах начал пить и продолжал пить и на службе, когда мог и было на что. Служба ему далась легко: он был ловок, понятлив и кроме того[1733] так добродушен и весел, что товарищи все любили его.

Начальство же ценило его за то, что он делал в песенниках. Он был и подголосок, и свистун, и плясун, но солдат он был плохой, неисправный, ленивый и даже раз после перепою бежал. Его поймали и жестоко наказали. После наказания он еще хуже стал служить, как будто совсем махнул на себя рукой и только ждал случая, когда мог напиться.

— Какой бы из тебя солдат, первый сорт вышел, — говорил ему мрачный Панов, бывший его дядькой, — кабы не глупость твоя.

— Видно, глупость то допрежь меня родилась, — отвечал он.

№ 81 (рук. № 51, гл. IV).

Закусив, Хаджи-Мурат надел оружие и вышел. Перед домом стояла толпа человек тридцать. Среди них были и конные. Громко говорившая толпа замолкла, как только Хаджи-Мурат вышел из сакли и поздоровался с ближайшими. Некоторые ответили на его «селям», большинство же молчало.

Сафедин подал лошадь, старик тесть взялся за стремя и Хаджи-Мурат,[1734] не тряхнув винтовкой, вскочил в седло, оправил бурку и, не глядя вокруг себя, тронул лошадь вниз по аулу. Люди, стоявшие на его дороге, расступились, и Хаджи-Мурат с Сафедином и хозяйским сыном выехали из аула. Но только что они выехали, как начался громкий говор[1735] среди толпы чеченцев.

№ 82 (рук. № 51, гл. V).

— Берегись, — послышалось вдали из лесу, и из невидного тумана стала с треском опускаться ветвистая чинара.

Офицеры только что успели отскочить, даже не успели оттащить барабаны, как чинара, ломая сучья, с грохотом ударилась о землю. И только когда она уже ударилась, офицеры увидали, что она прикрыла сучьями двух солдат, которые по дороге тащили сучья. Один из этих солдат попал между двумя отростками и его только обсыпало сухими листьями и оцарапало в двух местах лицо, другой же попал прямо под сук, и его сломанным суком прижало к земле. Солдат этот был Никитин. Он лежал с прорванным животом, закатив глаза и открывши рот. На полушубке его и под ним на сухих листьях была лужа крови. Офицеры, солдаты бросились к нему, подняли с него дерево, выпростали его и положили на носилки. Никитин жалобно стонал и с удивлением смотрел вокруг себя, но ничего не говорил. Между солдат начались упреки, перекоры и оправдания.

— Дуром пошло дерево. Не туда, куда ей надо.

— Да ведь мы кричали ему.

— Смотреть надо. Весь живот разорвало, где же живому быть.

— Вот тебе и без Шамиля смерть пришла. Где не думано, не гадано... — слышались разговоры. Никитин был из роты Полторацкого, и потому Полторацкий распоряжался укладкой раненого на носилки, призывом фельдшера, первой перевязкой и отправкой в больницу.

— Ну что? — спрашивал Полторацкий у фельдшера.

— Готов совсем, ваше благородие, брюхотина прорвана, да и все кишки измяты, живому не быть!

Только что отправили больного по ближней лесной дороге, как по большой дороге из крепости показался длиннолицый Воронцов на своем английском кровном, рыжем жеребце, сопутствуемый адъютантом полка, казаком и чеченцем переводчиком. Увидев скопление народа, Воронцов подозвал к себе Полторацкого.

№ 83 (рук. № 51).

В это время слева от дороги послышался выстрел.

— Ах да, я и забыл, — крикнул веселым голосом румяный Полторацкий, — ведь я нынче хотел сраженье дать в честь Кости, — он указал на разжалованного Фрезе. — Чудесно! Верно, там есть они. Гирчик! — крикнул он вестовому, — лошадь! А ты, Костя, ступай в цепь.

Он сел на лошадь и поскакал по направлению выстрелов. Подъехав к цепи, он узнал, что на полянке виднелось несколько чеченцев, из которых один выстрелил. Чеченцы эти были те, которые преследовали Хаджи-Мурата и хотели видеть его приезд к русским. Один из них выстрелил. Полторацкий тотчас же потребовал 2-ую роту и велел стрелять в лес. Послышался страшный треск наших залпов. Чеченцы, очевидно, никак не ожидали этого и, ответив несколькими выстрелами, разъехались и разбежались. Чеченцы, разумеется, не сделали никакого вреда, но один из их выстрелов ранил русского солдата.

№ 84 (рук. № 51, гл. VII).

— Вот и без войны покончил человек.

— Кому что назначено.

— Это тот, что бежал.

— Теперь туда убежит, где уж не поймают, — говорили больные.

Никитин, между тем, то с тем же почти радостным удивлением, которое выразилось на его лице, смотрел вокруг себя, то морщился и жалобно, по детски, стонал.

— О-о-о-о-о! — громко и долго застонал он, когда его клали на койку.

Когда же положили, он всё так же удивленно глядел вокруг себя, не отвечая на вопросы окружавших его больных, как будто он не видал их, а видел что то другое, что особенно, не переставая, удивляло его.

Пришел доктор и стал осматривать раненого. Он велел повернуть его, чтобы посмотреть сзади.

— Это что ж? — спросил доктор, указывая на белые рубцы на белой спине и заду.

— От порки, — проговорил Никитин.

— Что?

— Его наказывали за побег, — сказал фельдшер.

— Гм... Надо очистить рану, там полно щепок. Ну-ка повернись.

Никитина перевернули и стали хлороформировать.

Доктор вынул из раны два осколка дерева, но не стал искать дальше, а поспешно зашил рану и снял с лица Никитина хлороформ и стал будить его. Никитин пел.

— Миленькие вы мои, — заговорил Никитин, как только проснулся. — Голубчики вы мои. За нами хлопочете. Спасибо вам, родненькие. Спасибо вам. Слава Богу! Ох! Слава Богу!

Доктор ушел. Пришли вернувшиеся с рубки леса товарищи Никитина и два из них, Панов и Серегин, пришли проведать его.

— Голубчики мои, — встретил их Никитин, — помираю. Вот, Антоныч, — обратился он к Панову, прерывая свою речь стонами, — и отставка чистая, а я Тихонову завидовал. Чего лучше? Слава Богу. То на брата обижался, что за него пошел, а теперь так рад! О-о-о-о! Слава Богу. Вся дурь соскочила. Что ж попа нет, что ли. — Ну видно солдату и так простится. Слава Богу. Свечку дай, Антоныч, я помирать буду. Да домой напиши. — И Никитину вдруг стало легко и радостно.

— Кончился, — сказал фельдшер, дотронувшись до его руки.

При вечернем докладе фельдфебель 2-й роты доложил ротному, что Никитин помер. Полторацкий почмокал языком, выражая сожаление, в особенности о том, что у песенников его роты не будет подголоска.

А полковой адъютант, которому поручено было писать реляцию о последнем побеге, решил включить Никитина в убитые в этом деле. Так что убитых в этом деле оказалось не два, а три, что давало всему набегу больше значения.

№ 85 (рук. № 51, гл. IX).

[1736]— А вы, генерал, встречали этого Хаджи-Мурата? — спросила княгиня у своего соседа, генерала с щетинистыми усами,[1737] желая дать ему возможность поговорить.

— Как же-с. И не раз, как, — у генерала была привычка пересыпать свою речь словечком «как», — и не раз, как, встречал, княгиня, как, — и генерал рассказал про то, как[1738] Хаджи-Мурат в 43 году после взятия горцами Гергебиля недалеко от Темир-Хан-Шуры[1739] наткнулся на отряд генерала Пасека, где генерал с щетинистыми усами командовал полком, — и тут было жаркое, такое, как, — говорил генерал, — что, если бы не крепость Зыряны, нам бы плохо пришлось. Тут мы держались, как, до тех пор, пока[1740] не подошли к нам[1741] два батальона, как. Тут уж, как, мы его погнали.[1742] Только дрался он молодцом, как. Я сам видел на завалах, как, изволили слышать Ваше Сиятельство, как, — обращался он к Воронцову, — на наших глазах, как, налетел на него полковник Золотухин, как, лихой офицер был, и[1743] шашкой хотел срубить его. И тут же, как, Хаджи-Мурат на наших глазах застрелил его. Так что чуть не забрал, как, он самое тело Золотухина.

Воронцов слушал генерала с приятной улыбкой, очевидно довольный тем, что генерал разговорился. Все обедавшие, даже молодежь, адъютанты и чиновники, сидевшие на дальнем конце стола и перед этим[1744] чокавшиеся друг с другом стаканами и тихо смеявшиеся, все замолкли и слушали генерала. Но тут случилось[1745] обстоятельство, испортившее весь успех генеральского рассказа.

— Да я знаю про это славное дело, — сказал Воронцов. — Так что вы точно встречались с Хаджи-Муратом?

— И не раз, Ваше Сиятельство. Другой раз мы, как, столкнулись с ним, как, на выручке в 45 году.

— Как? — переспросил Воронцов, продолжая улыбаться, но уже не такой, как прежде, а несколько ненатуральной улыбкой.

«выручкой»,[1748] как и называли его все солдаты, говоря про затеянный в 45 году Николаем I и исполненный князем Воронцовым[1749] несчастный поход в Дарго, в котором русские потеряли[1750] несколько убитых и раненых[1751] офицеров, сотни солдат и несколько пушек и в котором был бы взят или уничтожен весь отряд, уже несколько дней не имевший провианта, если бы не подоспели свежие войска, выручившие транспорт с сухарями и весь отряд. Неловкость положения произошла от того, что Даргинский поход Воронцова[1752] был явной грубой ошибкой Воронцова, которую он чувствовал, но в которой не признавался и про[1753] которую никто не говорил[1754] при нем. Словом же «выручка» прямо указывалось то положение, в котором находился весь отряд.

Все поняли это и, улыбаясь, переглядывались между собой. Один генерал, раз заведенный на любимую тему, подробно с прибавлением «как, как» рассказывал, в каком отчаянном положении был весь отряд именно вследствие военной ловкости Хаджи-Мурата, сумевшего отрезать ему отступление.

Генерал не успел досказать всего, потому что княгиня Елисавета Ксаверьевна[1755] перебила его, расспрашивая об удобствах его помещения в Тифлисе.[1756] Генерал удивленно оглянулся на всех и на своего адъютанта, с конца стола упорным и значительным взглядом смотревшего на него, понял и, не отвечая княгине, замолчал и стал есть лежавшую у него на тарелке рыбу.

Когда на другой день генерал явился к Воронцову[1757] поутру, чтобы получить окончательный ответ об его представлении подчиненных[1758] и выдачи ему[1759] казенных денег, следуемых ему,[1760] грузин князь Орбелиани попросил его подождать в приемной, так как князь был занят.

В конце же приема адъютант передал ему, что дело его находится у начальника и чтобы он потрудился обратиться к нему. Князь же так занят, что не может принять его.

№ 86 (рук. № 51, гл. X).

Он говорит, как передал переводчик, что он все силы употребит послужить русским так же, как он служил Шамилю. Что он особенно может быть полезен в Дагестане, где горцы знают и любят его. Но одно он умоляет сардаря помочь ему выручить свою семью, мать, жену, детей, в особенности, сына от Шамиля, который ненавидит его и убьет их всех, если Хаджи-Мурат пойдет против него.

Воронцов сказал, что он подумает об этом и сделает что можно.

№ 87 (рук. № 51, гл. XI).

Отношения Хаджи-Мурата к людям были очень определенны. Помимо той официальной учтивости, которую он считал нужной по отношению к высшим сановникам, он очень определенно отличал людей, которые были приятны и которые были противны ему. Так понравились ему Семен Воронцов и его пасынок и Полторацкий и не понравились Мария Васильевна и Меллер-Закомельский. Так здесь в Тифлисе понравился ему Лорис-Меликов, а не понравился Карганов.

№ 88 (рук. № 51 гл. XII).

«Так вот с тех пор, как я убил мюрида, я стал думать о хазавате. Но тогда я еще не стал мюридом. А не стал я мюридом потому, что жил я весело, роскошно с молодыми ханами. Они любили меня, как брата, и я любил их. А они боялись русских, дружили с ними и не хотели пускать к себе Кази-Муллу. Кроме того, скоро после этого, мюриды убили моего отца».[1761] И Хаджи-Мурат живо вспомнил тот вечер, когда привезли в аул перекинутое через седло и покрытое буркой тело отца и как жалко и страшно было смотреть на висящие с одной стороны бескровные кисти когда то могучих рук и с другой — ступни когда-то сильных, резвых ног, качавшихся как мешки при каждом шаге лошади.

«Осман и я, мы должны были отомстить убийцам отца, и я совсем оставил мое намерение перейти к мюридам».

№ 89 (рук. № 51).

А [мать] была красавица, высокая, тонкая, сильная. Она часто носила меня за спиной в корзине к деду, а я был тяжелый.

Да, так мать не пошла в кормилицы, и тогда ханша[1762] взяла другую кормилицу, а ее все-таки простила.[1763] И[1764] мать водила нас, детей, в ханский дворец, и мы играли с детьми ханскими, и ханша любила нас. Ханов было трое: Абунунцал-Хан, молочный брат Османа, Булач-Хан, меньшой, и Умма-Хан, мой брат названный и друг. Джигит был, — сказал Хаджи-Мурат, и Лорис-Меликов удивился, увидав, как слезы выступили на глаза Хаджи-Мурата, когда он упомянул это имя. — Вместе впятером мы джигитовали и вместе воевали.[1765] Мне было[1766] лет, когда Кази-мулла окружил Хунзах и требовал, чтобы ханша перестала дружить с русскими и приняла хазават. Тут я в первый раз убил одного человека, и[1767] он мне передал хазават.

— А много ты[1768] убил людей на своем веку? — сказал Лорис-Меликов. — Сколько?

— А кто же их считал. Только этот был особенный человек.

— Отчего так? — спросил Лорис-Меликов.

— А оттого, что когда я догнал этого человека, — они бежали от нас (подо мной был добрый конь хана),[1769] он выстрелил в меня и промахнулся.[1770] Тогда я ударил его шашкой, и он[1771] пустил поводья и упал на шею лошади. Я схватил его лошадь за повод, и мы остановились. Он свалился[1772] с седла на земь. Я тоже слез и подошел к нему. Он сказал: «я шейх».

— Что значит шейх? — спросил Лорис-Меликов.

— Шейх — значит учитель мюридов. Он сказал: «я шейх. Ты убил меня,[1773] но знай, что мусульманину нет спасенья без хазавата; держи хазават...»[1774] Так вот с тех пор[1775] я стал думать о хазавате. Но тогда я еще не стал мюридом. А не стал мюридом потому, что скоро после этого мюриды убили моего отца. На них была его кровь, и я не мог итти к ним.[1776] Но, правду сказать, дело в том, что я был молод и я жил в счастье и довольстве в[1777] дворце в Хунзахе.[1778] Ханы любили меня как брата и[1779] ни в чем не отказывали мне.[1780] Я провел молодость в бедности, а теперь жил в богатстве.[1781] Кто не видал дня, тот днем зажигает свечу,— говорят старики. Так и я радовался на богатство и к роскоши прибавлял роскошь.

№ 90 (рук. № 51, гл. XI).

Хаджи-Мурат замолчал, ясно вспомнив[1782] морщинистого, с седой бородкой деда серебрянника, как он чеканил серебро своими жилистыми руками и[1783] заставлял внука говорить молитвы. Вспомнился фонтан под горой, куда он, держась за шаровары матери, ходил с ней за водой. Вспомнилось, как мать в первый раз обрила ему голову, и как он[1784] в блестящем медном тазу, висевшем на стене, с удивлением увидел свою круглую синеющую головенку. Вспомнилась худая собака, лизавшая его в лицо, и особенно запах дыма[1785] и кислого молока, когда мать[1786] его давала ему лепешки.

— Да, так мать не пошла в кормилицы, — сказал он,[1787] встряхнувши головой, — и[1788] ханша взяла другую кормилицу,[1789] но все-таки[1790] любила мою мать. И мать водила нас, детей, в ханский дворец, и мы играли с детьми ханскими, и ханша любила нас. Ханов было трое: Абунунцал-Хан, молочный брат Османа,[1791] Умма-Хан, мой брат названный и друг, и Булач-Хан меньшой, тот, которого Шамиль сбросил с кручи. Да это после. Лучше всех был Абунунцал, — сказал Хаджи-Мурат. — Джигит был.

И Лорис-Меликов удивился, увидав, как слезы выступили на глаза[1792] этого мужественного человека, когда он[1793] сказал это.

— Вместе впятером мы джигитовали и вместе воевали. Мне было 18 лет, когда Кази-Мулла окружил Хунзах и требовал, чтобы ханша перестала дружить с русскими и приняла хазават. Она не хотела. Но я тут в первый раз[1794] узнал про хазават и хотел принять его.

— Что такое хазават, — спросил Лорис-Меликов.

Он знал, что значит хазават, но хотел слышать, как понимает это слово Хаджи-Мурат.

— Хазават значит то, что мусульманин[1795] признает власть над собой только аллаха и тех, кого поставил над ним аллах. Если же он во власти неверных, то должен биться до тех пор, пока не умрет или не освободится.

— Так, — сказал Лорис-Меликов, — как же это было, что ты тогда еще хотел принять хазават?

— А было это так, что тогда в одной стычке я в первый раз убил человека.

— А много ты убил людей на своему веку, — сказал Лорис-Меликов, — сколько?

— А кто же их считал.[1796] Но тот человек, которого я убил тогда, был шейх.

— Правду сказать,[1797] — помолчав сказал Хаджи-Мурат, — я не стал мюридом тогда оттого, что мне было жить хорошо. Я жил[1798] в дворце с ханами. Ханы любили меня, как брата, и ни в чем не отказывали мне. Я провел молодость в бедности и стал жить в богатстве. Кто не видал дня, тот днем зажигает свечу, — говорят старики. Так и я когда попал в богатство и[1799] старался всё еще и еще прибавить его.

№ 91 (рук. № 51).

Кроме того я видел в Тифлисе, как повесили двух лезгин, — один был старик, хороший человек, — за то, что они убили солдата. А убили они солдата за то, что солдаты стояли в их ауле и бесчестили их женщин.

В Тифлисе тогда нас обманывали, обирали, обещали и не делали. Мысли мои переменились, когда я приехал из Тифлиса.[1800] И я стал уговаривать ханшу и молодых ханов бросить русских и впустить к нам Гамзата.

№ 92 (рук. № 51).

[1801]В Тифлисе тогда нас обманывали, обирали, обещали и не делали. Мысли мои переменились, когда я приехал из Тифлиса. Я вспомнил убитого шейха, про то, что он велел мне вести хазават, и я стал уговаривать ханшу и молодых ханов бросить русских, принять хазават.

Хаджи-Мурат остановился, загорелое лицо его буро покраснело и глаза налились кровью.[1802] Мне бы надо было броситься на них, убить сколько бы удалось и умереть тут вместе с названным братом. Но я был молод и на меня нашел страх, и я убежал.

— Вот как, — сказал Лорис-Меликов. — Я думал, что ты никогда ничего не боялся.[1803] А потом случалось бояться? — спросил Лорис-Меликов.

— Потом никогда. С тех пор я вспоминал этот стыд, и когда вспоминал, то уж ничего не боялся.

№ 94 (рук. № 51, гл. XII).

Курбан, как он понял, кроме своего удальства во всем и молодечества,[1804] еще готовился в муллы.[1805] Ученый человек, гордившийся своей ученостью, и строгий магометанин, державшийся не только шариата, но и тариката, т. е. высшего духовного ученья. Он присоединился к Хаджи-Мурату[1806] только из ревности и ненависти к Шамилю. Несмотря на свою неизвестность и не блестящее положение, он был снедаем честолюбием и мечтал о том, чтобы свергнуть Шамиля и занять его место.

№ 95 (рук. № 51, гл. XIII).

Мы и десятка два джигитов сходились тайно у нашего деда Османли Хаджиева и решили взять кровь Гамзата. Мы не согласились[1807] еще, как и где[1808] это сделать, когда к деду пришел[1809] Асельдер,[1810] мюрид Гамзата, и стал заказывать кинжал[1811] с золотой насечкой (дед был серебрянник) и расспрашивать нас о ханше и ханах и стал осуждать Гамзата за то, что он убил ханов и ханшу... и многое другое, и мы поняли, что он знает про нас, и решили не откладывая сделать дело через день, в мечети, во время молитвы.

№ 96 (рук. № 51).

И все признали меня начальником над всей Аварией. Тогда с одной стороны был Шамиль, заступивший место Гамзата. Он угрожал разорить Хунзах, если я не присоединюсь к нему, с другой стороны был русский генерал Клюгенау. Этот требовал, чтобы я, как прежние ханы, дружил с русскими и не пускал к себе мюридов, и обещал мне за это свою защиту.

Я ненавидел Шамиля за убийство ханов, — и я согласился.

№ 97 (рук. № 51).

— Хлопочи, старайся, — всё, что могу, тебе сделаю. Что мое, то твое, только помоги у князя. Я связан, и конец веревки в руках Шамиля.

— Так же, как тогда у солдата, которого бросил под кручь, — сказал Лорис-Меликов.

— Айя, — т. е. «да», — подтвердил Хаджи-Мурат, — только тогда я убил солдата и спасся сам, теперь же я погибну один, а не погублю Шамиля. А мне его нужно, — сказал Хаджи-Мурат, грозно нахмуривши брови.

№ 98 (рук. № 51, гл. XV).

Донесение это было получено в Петербурге на третий день рождества, и на другой день граф Чернышев повез его в[1812] своем портфеле в Зимний дворец для доклада Николаю Павловичу.[1813] Чернышев, укравший имение настоящего Чернышева, сосланного в каторжные работы за[1814] бунт 14 декабря 1825 года, тщеславный, безнравственный,[1815] наглый человек, естественно ненавидел честного, хотя и придворного, Воронцова и всячески, хотя и с осторожностью, старался уронить его во мнении государя, невольно уважающего заслуженного старика, высоко стоящего во мнении всего русского общества. И распоряжение[1816] о Хаджи-Мурате[1817] Воронцова, всегда слишком, по мнению самого государя, ласкающего азиатов и заискивающего у них, можно было представить так, как ошибку, которая была бы еще новым поводом к вызываемому Чернышевым неудовольствию государя против Воронцова.

Миновав часовых, ординарцев, флигель-адъютанта, Чернышев[1818] оправил перед зеркалом свой редеющий кок, поставил на место крест на шее и[1819] одну большую эполету.[1820] Он взял подмышку портфель у адъютанта и, вслед за вышедшим из двери министром внутренних дел, вошел к государю.

Государь в мундире своего полка, — он ехал на смотр, — сидел за огромным заложенным бумагами письменным столом и своими стеклянными, тусклыми глазами тупо смотрел на вошедшего.[1821] И всегда полузакрытые глаза Николая Павловича нынче смотрели тусклее обыкновенного и под ними были синеватые подтеки. Он так же был затянут и выпячивал грудь, но и лицо, и вся фигура его говорили об усталости. И действительно, он с трудом встал нынче в обычное время, так как[1822] он[1823] заснул только в два часа ночи и долго еще не мог заснуть от волнения.

Причиной этого было[1824] то, что в 12-м[1825] часу ночи[1826] он, простившись с семейными, [?][1827] пошел не спать, а на свиданье, в предназначенную для этой цели комнатку в Зимнем дворце, на свиданье с двадцатилетней девушкой, дочерью гувернантки шведки, которая[1828] в маскараде собрания так заинтриговала его и пленила своей белизной, прекрасным сложением и нежным голосом, что он назначил ей свидание во дворце ночью. Она действительно пришла,[1829] была еще милее без маски, чем показалась в маске. И она, получив от него обещание[1830] обеспечить ее мать, только во 2-м часу через ту же заднюю лестницу и маленькую дверь, по которой вошла, ушла от него. Он смотрел теперь на входящего Чернышева,[1831] ничего не думая,[1832] только испытывая некоторую сонливость и желание быть одному. Длинное[1833] лицо его с взлизами над зачесанными височками и длинным носом, подпертое высоким воротником, из под которого висел орден, было более обыкновенного холодно и неподвижно. Чернышев тотчас же понял по движению его бровей, что он не в духе, и решил воспользоваться этим расположением его против Воронцова. Кроме разных распоряжений о следствии над обличенными в воровстве провиантскими чиновниками и перемещениях войск на польской границе было еще дело о студенте медицинской академии, покушавшемся на жизнь профессора. Все эти и другие бумаги лежали у него на столе, и он передал их Чернышеву.[1834] На полях были резолюции с грубыми орфографическими ошибками. На последней резолюции о студенте было написано: «Заслуживает смертной казни. Но, слава Богу, смертной казни у нас нет. И не мне вводить её. Провести 12 раз сквозь 1000 человек. Николай».

— Прочти, — сказал он Чернышеву, очевидно очень довольный своим этим сочинением. Чернышев прочел и наклонил голову в знак почтительного удивления и потом, взглянув на свою памятную записку, начал докладывать: было дело о беглом арестанте и суд над офицером, в карауле которого он бежал; другое о переименовании полка из 54-го в Нежинский; еще о поляке Расоловском, оскорбившем офицера; еще о назначениях и производствах; о благодарности за смотр и, наконец, о донесении Воронцова о Хаджи-Мурате.

Николай Павлович слушал всё,[1835] держа своими большими белыми руками с одним золотым кольцом на безымянном пальце листы доклада и глядя осоловелыми глазами в лицо Чернышева.

— Подожди немного, — вдруг сказал он и закрыл глаза.

— Ты знаешь?

— Знаю, Ваше Величество.

Чернышев знал, слышав это не раз от Николая Павловича, что, когда ему нужно решать какой-нибудь важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько мгновений, и тогда на него находило наитие, и решение составлялось само собой, неизменное и самое верное, и ему стоило только выразить его. Так он решил вопрос о студенте, который должен был быть[1836] прогнан сквозь 12 тысяч. Так он решил еще нынче утром вопрос о двух миллионах государственных крестьян, которых он присвоил себе силой, приказав перечислить их в удельные; для того же, чтобы не дать повода всяким вралям ложно перетолковывать это, держать это дело в тайне. Так он и теперь решил дело о Хаджи-Мурате и вообще о кавказской войне. О Хаджи-Мурате он решил, что выход Хаджи-Мурата означает только то, что его, Николая Павловича,[1837] план войны на Кавказе уже начинает приносить свои плоды; что Хаджи-Мурат вышел, очевидно, оттого, что исполняется его план постоянного тревожения Чечни, сжигания и разорения их аулов[1838]. То, что план его еще перед назначением Воронцова в 1845 году был совсем другой; что он тогда[1839] говорил, что надо одним ударом уничтожить Шамиля, и что, по его повелению, была сделана несчастная Даргинская экспедиция, стоившая столько жизней, он должен бы был забыть для того, чтобы говорить, что его план состоял в постоянном тревожении чеченцев. Но он не забывал этого и гордился и тем планом постоянного тревожения, несмотря на то, что эти два плана явно противоречили друг другу. Лесть, подлость окружающих его людей довели его самомнение до того, что он не видел своих противоречий, считал себя выше здравого смысла и[1840] наивно верил, что ему стоит только помолчать и подумать, и первая мысль, которая взбредет в его ограниченную и[1841] одуренную голову, и будет священная истина, продиктованная ему самим Богом. Так он наивно говорил, что в то время, как он сам распорядился повешением пяти декабристов и сам подробно расписал, что и как должны делать войска и барабаны, его любимый музыкальный инструмент, когда подведут[1842] пятерых казнимых к виселицам и что тогда, когда их повесят, говорил, что он в это время с Императрицей в церкви молился о вешаемых по его приказанию и рецепту. Теперь наитие его кончилось тем, что он сказал:

— Правда, старик слишком возится с этими разбойниками. Надо твердо держаться моей системы разорения жилищ, уничтожения продовольствия в Чечне и тогда всё будет хорошо. Так и напиши ему. О Хаджи-Мурате ничего не пиши, а об набегах напиши, что я жду исполнения моих предначертаний.

№ 99 (рук. № 51, гл. XVI).

Неприятеля не было ни видно, ни слышно, но всякую минуту он мог появиться, и всякую минуту меткая небольшая пуля могла покончить жизнь каждого из всех этих людей. Это не говорилось, даже не думалось, но сознание этого в соединении с сознанием своей силы придавало[1843] особенную прелесть[1844] и без этого прелестной природе этой[1845] части Чечни.

№ 100 (рук. № 51).

Бутлер был послан наперерез ей. Солдаты бежали, и он бежал, но как ни торопились они, только застали хвост неприятельской конницы. Защелкали выстрелы, стали подниматься дымки за дымками. Но перестрелка была пустая. Из русских никого не убило и не ранило; в партии же было видно, как они, подобрав тела убитых картечью из пушек, везли их перекинутыми через седла.

№ 101 (рук. № 51).

В ауле на привале выпили, закусили, остыли, потому что от беготни все вспотели, и Бутлер,[1846] пошатываясь теперь на купленной с прóездом лошади перед своей ротой и беседуя с своим начальником,[1847] известным своей храбростью и пьянством добродушным майором Петровым, с которым он жил вместе, находился в самом радостном, возбужденном состоянии. Он забыл и про свое разорение и свои неоплатные долги, и Кавказ, война, молодечество, жертва собой, жизнь-копейка, всё это казалось так хорошо, что не мог нарадоваться на свое решение итти на Кавказ.

№ 102 (рук. № 51, гл. XVIII).

В небольшом укреплении на передовой чеченской линии был в это время воинским начальником батальонный командир Иван Матвеевич Петров, старый кавказец, женатый на дочери фельдшера, красивой, белокурой, бездетной, уже не молодой женщине.

В укреплении стояли две роты, и в одной из них служил разжалованный за побег арестанта в Петербурге молодой гвардеец Горохов. За Марьей Дмитриевной ухаживали все офицеры и все приезжие, и все, зная неприступность Марьи Дмитриевны, ухаживали самым платоническим образом. Только между Гороховым и Марьей Дмитриевной установились отношения более близкие, чем со всеми другими, и Горохов невольно часто сравнивал свои отношения к семье Петрова с отношениями героя из «Капитанской дочки» к семье коменданта, с той разницей, что жена Ивана Матвеевича, Марья Дмитриевна, была для него, по чувствам, которые он к ней испытывал, заодно и капитаншей-матерью и Машей. Он был и благодарен ей за ее материнское попечение о нем и вместе с тем был влюблен в нее, и она знала это, и это было ей приятно, но делала вид, что не только не знает этого, но что этого и не может быть. Горохов был так молод, природа Кавказа так хороша, и сама Марья Дмитриевна, свежая, здоровая, тридцатипятилетняя женщина, так добродушно ласково улыбалась ему своими красными губами, открывая сплошные, блестящие белые зубы, что Горохов, не сознавая этого и горюя о Петербурге, чувствовал себя совершенно счастливым.

Вскоре после его приезда был набег, в котором Горохов в первый раз услыхал свист пуль и с радостью почувствовал, что он не только не боится, но ему весело то, что на него смотрят и видят, что он не боится. После набега Иван Матвеевич похвалил его и представил к Георгию. Всё это было очень радостно, особенно потому, что при всем этом чувствовалось присутствие и участие милой женщины, и происходило среди удивительной по красоте природы.

В первых числах июня Горохов, схвативший лихорадку и ночью выдержав пароксизм, вышел из своей квартиры в солдатском домике и направился за хинином к фельдшеру, жившему рядом с домом Ивана Матвеевича. Солнце уже вышло из-за гор, и больно было смотреть на освещенные им белые мазанки правой стороны улицы, но зато как всегда, весело и успокоительно было смотреть налево, на удаляющиеся и возвышающиеся, кое где покрытые лесом черные горы, и на матовую цепь снеговых гор, как всегда старавшихся притвориться облаками.

Горохов смотрел на эти горы, дышал во все легкие и радовался тому, что он живет, и живет именно он и на этом прекрасном свете. Радовался он немножко и тому, что он такой молодец, так показал себя вчера хорошо, радовался и тому, что он по отношению Марьи Дмитриевны с ее толстой косой, широкими плечами, высокой грудью и ласковой улыбкой играет роль Иосифа прекрасного, радовался тому, что он честный человек, хороший друг Петрова, не хочет заплатить ему изменой за его доверие и гостеприимство.

[1848]Кроме того что[1849] он просил[1850] Воронцова о том, чтобы выкупить и выменять его семью, он и сам вел о том же тайные переговоры с горцами.[1851] Один горец обещался ему[1852] устроить побег его семьи, но, доехав до Дарго,[1853] где в ближайшем к Ведено ауле содержалась семья Хаджи-Мурата, увидав, что[1854] увезти семью невозможно, под такой строгой стражей она находилась, — вернулся назад и объявил Хаджи-Мурату, что, несмотря на триста червонцев, которые были обещаны ему, он отказывается от этого дела. Вслед за этим Хаджи-Мурат получил через лазутчика известие от самого Шамиля, который[1855] приглашал его возвратиться, обещая ему полное прощение, в противном же случае угрожал[1856] убийством матери, отдачей в рабство жены и меньших детей и ослеплением старшего любимого сына Хаджи-Мурата от его жены чеченки. Зная Шамиля, Хаджи-Мурат[1857] понимал всю опасность положения своей семьи и[1858] не ошибался в этом.

№ 104 (рук. № 51, гл. XX).

Бутлер вышел вместе с Хаджи-Муратом на крыльцо, но не успели они сойти еще с ступенек, как на них налетел верховой и взялся за пистолет; но не успел он поднять руку, как Софедин,[1859] оставив лошадь, которую он держал, бросился на него, толкнул пистолет, выстрел раздался, и пуля пролетела кверху. Софедин[1860] оглянулся на Хаджи-Мурата, желая знать, что делать, убить ли этого человека, но Хаджи-Мурат уже сам был подле верхового.[1861] Он весь преобразился, когда увидал верхового; как кошка, бросился к нему и, выхватив кинжал, стоял ожидая. Бутлер[1862] и Софедин бросились на верхового и отвели его.

№ 105 (рук. № 51, гл. XXIII).

Хаджи-Мурат, несмотря на свою короткую ногу, вскочил и, хромая, быстро ходя, как тигр в клетке, стал взад и вперед бегать по комнате.[1863] Когда Хаджи-Мурат решал сделать какое-либо дело, он не мог быть спокоен, пока не делал его. Теперь это дело — важнее всех других дел, состояло в том, чтобы во что бы то ни стало выручить семью. И он или умрет или сделает это. Но как? Оставаться здесь, выкупить[1864] семью и заслужить[1865] славу, быть генералом, покорить русскому царю Кавказ, уничтожить Шамиля. «Старик обещал много», думал он, вспоминая про просьбы у Воронцова и лестные слова старого князя. Но старику нельзя верить. Это такая же лисица, как и Шамиль. А, главное, время не терпит. Пока я буду ждать, он погубит семью.

Оставалось одно: вернуться в горы, поднять аварцев,[1866] восстать на Шамиля[1867] и силой вырвать у него семью, но сколько нужно было, чтобы это удалось. Прежде двадцать раз будут перебиты его семейные, ослеплен его[1868] Юсуф.

[1869]«Пойти поговорить с мюридами», — подумал Хаджи-Мурат, но они не могли понять, они были только покорные рабы. Что велит Хаджи-Мурат, то они будут делать. Один рыжий[1870] Гомчаго имел свои мысли, и Хаджи-Мурат знал их вперед.[1871] Гомчаго или молчал или говорил: «Твоя воля», — но Хаджи-Мурат знал, что[1872] Гомчаго одного желал;[1873] побить, порезать сколько можно русских собак и бежать в горы.[1874] Поверить Шамилю и отдаться ему. Но ведь он обманет. Но если бы он и не обманул, то покориться лицемеру, обманщику,[1875] жестоко обидевшему его, хвалившемуся перед ним и теперь[1876] угрожавшему ему позором его семьи.

Но оставаться одному Хаджи-Мурату было слишком тяжело, и он пошел[1877] к своим мюридам. Они жили через комнату. Как только он отворил дверь,[1878] он услыхал песню про Хамзата, которую пел Сафедин. Хаджи-Мурат остановился[1879] и стал слушать.[1880] Песня эта была[1881] ему знакомая. В песне описывалось, как Хамзат угнал табун белых коней, но русские нагнали его и он с своими джигитами зарезал коней и сделал из них завал и отбивался от русских до тех пор, пока все были убиты.[1882]

В комнате, где жили нукеры Хаджи-Мурата,[1883] не было света, только молодой месяц в первой четверти[1884] светил в окна. Стол и два стула стояли в стороне, но все четыре нукера сидели и лежали на кошмах на полу.[1885] Сафедин сидел, скрестив ноги.[1886] Гомчаго оглянулся на Хаджи-Мурата и, узнав его,[1887] опять лег,[1888] Курбан и Балта спали. Сафедин, увидав хозяина, вскочил и стал надевать бешмет, ожидая приказаний, Хаджи-Мурат[1889] бросил тяжелый от золота бешмет на кошму, с которой встал Сафедин, и положил рядом[1890] те семьдесят золотых, которые он получил нынче.[1891]

— Зашей и эти, — сказал он.

— Хорошо, — сказал Сафедин, сгребая золотые в руку и тотчас же выйдя на свет месяца, достав из-под кинжала ножичек, стал[1892] пороть подкладку ниже пояса.[1893] Гомчаго приподнялся и сидел, скрестив ноги.

— А ты, Гомчаго, — сказал Хаджи-Мурат, — заряди ружья[1894] и пистолеты. Завтра поедем далеко.[1895]

— Порох есть, пули есть. Будет готово,[1896] — сказал он радостным голосом, и Гомчаго издал странный звук, выражавший удовольствие.

№ 106 (рук. № 51, гл. XXIV).

Но Бутлер, сделав всё, что мог, все-таки несколько успокоился и теперь больше, чем когда-нибудь, отдался прелести воинственной кавказской жизни. Это было одно, но большое утешение. Кстати Богданович, давно уже не ходивший в засаду, намеревался идти нынче в горы, и Бутлер вызвался идти с ним.

Перед вечером в воротах крепости послышались песенники с тулумбасом и ложечниками. Пели почти плясовую: «Мы давно похода ждали, со восторгом ожидали», и показалась пехота и артиллерия. Это было войско, которое Барятинский стягивал в Куринское, с тем, чтобы выйти навстречу тому отряду, с которым он прямо через всю считавшуюся недоступной Чечню намеревался пройти в Куринское.

Тут были две роты[1897] Кабардинского полка, и роты эти по установившемуся кавказскому обычаю были приняты, как гости, ротами, стоящими в Куринском. Солдаты разобрались по казармам и угащивались не только ужином — кашей, говядиной, но и водкой, и офицеры разместились по офицерам. Как и водилось всегда, началась попойка, и Иван Матвеевич напился так, что сел верхом на стул, выхватил шашку и рубил воображаемых врагов и хохотал и обнимался[1898] и плясал под любимую свою песню: «Сени, мои сени». Бутлер был тут же. Он старался видеть и в этом военную поэзию, но в глубине души ему это не нравилось, и жалко было Ивана Матвеевича, но остановить его не было никакой возможности. И Бутлер, чувствуя хмель в голове, потихоньку вышел и пошел домой.

№ 107 (рук. № 51).

К счастью или несчастью Бутлера в те оба раза, когда он ходил в засаду с Богдановичем, он никого не подкараулил и никого не убил. Сидя же в продолжение долгой ночи под деревом, Бутлер много успел обдумать. И эти выходы Богдановича перестали казаться ему хорошими, и он уже больше не участвовал в них.

начинала всё больше и больше отталкивать его. Долг свой он уплатил, заняв[1899] на огромные проценты деньги, т. е. только отсрочил и отдалил неразрешимое положение. Он старался не думать о нем, и он со дня на день всё больше и больше нравственно слабел. Он теперь уже не был прекрасным Иосифом по отношению к Марье Дмитриевне, а, напротив, стал грубо ухаживать за нею, но встретил решительный, пристыдивший его отпор. Так он жил, ничего не желая, ничего не ожидая[1900] и в глубине души презирая себя.[1901]

Раз вечером, недели две после его проигрыша, он услыхал вечером в воротах крепости[1902] песенников с тулумбасом и ложечниками. Пели[1903] известную ему песню: «Мы давно похода ждали, со восторгом ожидали».[1904] Он вышел посмотреть, кто это. Это было войско, которое Барятинский стягивал в Куринское[1905] для нового движения.

№ 108 (рук. № 51).

— Как? Что? — спрашивал Бутлер, не спуская глаз с страшной головы.

— Удрать хотел, — сказал Каменев и отдал голову казаку, который положил ее в мешок. — Вот я и езжу по приказанию главнокомандующего, везде показывая как редкость.

— Да как же было дело? — спрашивал Бутлер, испытывая страшное болезненное чувство жалости к этому убитому милому человеку и омерзения, отвращения и ненависти даже к тем, которые сделали это, к тем, которые, сделав это, гордятся этим, показывают тот ужас, который они сделали. Вид этой головы сразу отрезвил его. Вся поэзия войны сразу уничтожилась, и ему стало физически больно и стыдно.

№ 109 (рук. № 51).

— А дело было вот как.

Только что Каменев хотел рассказывать, как из двери выскочила[1906] Марья Дмитриевна с остановившимися красными глазами.

— Убирайтесь вы, проклятые, мерзость, гадость, — взвизгивая кричала она. — Уйдите куда-нибудь или я убегу.

— Что же хорошо, мы уйдем, — сказал Иван Матвеевич.

И когда Марья Дмитриевна захлопнула дверь, он покачал головой и чуть улыбнулся.

Она ушла на крыльцо.

— Ну так как же было дело?

№ 110 (рук. № 51, гл. XXV).

Хаджи-Мурат, посоветовавшись с Гомчагой, решил, въехав в кусты, дать отдохнуть коням. Слезши с лошадей и стреножив их, Хаджи-Мурат с своими мюридами сели в кустах, оправили заряды, поели, расстелили бурки, и четверо легли, один стоял и слушал. Ночь была темная, соловьи, заливаясь, мешали слушать. Около полуночи Хаджи-Мурат поднял своих людей и решил ехать дальше, но Гомчага и, главное, Курбан не соглашались с Хаджи-Муратом,[1907] говоря, что лошади их не вынесут,[1908] не отдохнув. И Хаджи-Мурат остался. Они дремали и поглядывали лошадей и звезды. Хаджи-Мурат нажал репетицию, было 2 часа. Послышалось[1909] приближающееся к кустам шлепанье и чмоканье[1910] лошадиных ног и тихие голоса людей. Это была погоня.

Хитрость Хаджи-Мурата не удалась по самой неожиданной случайности: в то время, как он со своими спутниками,[1911] увязая, кружил по рисовому полю, старик житель аула Баларджика собирал дрова в этих самых кустах, где они остановились.

Увидав конных, старик спрятался и пошел домой, только когда верховые въехали в кусты и не могли видеть его. Встретив этого старика, Карганов спросил его, не видел ли он конных, и старик сказал, где он их видел. Подъехав к кустам, Карганов окружил их.[1912]

Хаджи-Мурат, услыхав шаги и говор и увидав толпы конных, окруживших его, решил[1913] попытаться пробиться через них. Но не успел он дойти до лошади, как просвистела пуля, ударившись в сук, и началась стрельба по кустам. Хаджи-Мурат и его мюриды[1914] рассыпались по кустам и стали отстреливаться. Из них ни в кого не попали, а они с первых выстрелов ранили двух человек. Начинало светать, и видны были конные[1915] и пешие, и Карганов, верхом стоявший[1916] позади милиционеров.[1917] Стрельба затихла, и Карганов, выехав вперед, закричал:

— Не перебьешь всех. Нас много. Сдавайся, Хаджи-Мурат. Отдавайся на милость князя. А то погибнешь.

— Ну, молодцы, вперед в шашки, срубите их, — крикнул своим милиционерам Карганов. Но[1918] милиционеры не шли и только наобум продолжали стрелять по кустам.

Хаджи-Мурат уже хотел садиться на лошадей и пытаться пробиться сквозь милиционеров. Сафедин, обрадовавшись этому, уже стал растреноживать коня Хаджи-Мурата, когда послышались крики подъехавших вызванных Каргановым Елисуйцев. Их было человек двести, и вел их Гаджи-Ага, когда-то кунак Хаджи-Мурата, живший с ним в горах и потом перешедший к русским, с ним же был Ахмет-Хан, сын врага Хаджи-Мурата. Гаджи-Ага выехал вперед и закричал:

— Эй, Хаджи-Мурат. Не уйдешь теперь. Сдавайся, или отрубим тебе голову.

— Бери, холоп русских свиней, — крикнул Хаджи-Мурат. — Изменник святого дела. Иди! Бери! — И он выстрелил, но пуля миновала Гаджи-Агу.[1919] И на этот выстрел ответили сотни выстрелов, направленных в кусты по лошадям и людям. Пули, как град, посыпались по кустам[1920] и ранили лошадей. Одна, разорвав треногу, треща бросилась по кустам, другая зашаталась.

— Режь лошадей, — крикнул Хаджи-Мурат и, подойдя к своей лошади, заржавшей при его приближении, полоснул кинжалом по шее лошади. Кровь хлынула.

Из ямы Хаджи-Мурата видно было врагов, перебегавших от куста к кусту. Им же он был почти не виден. А между тем, он, положив винтовку на[1921] край ямы, целил[1922] не промахиваясь. Офицер милиции в черной папахе впереди других выскочил из за куста, желая забежать за следующий, но не успел он сделать шага, как винтовка щелкнула, дым показался на полке, и офицер повернулся, зашатался и упал.

Рыжий Гомчаго также редко выпускал выстрелы даром и всякий раз радостно визжал, когда видел, что пули его попадали.[1923]

Как только кто из мирных высовывался из за дерева, он падал или хватался за грудь или живот.

Товарищи Хаджи-Мурата[1924] делали то же. Только Муртазил не стрелял, но, лежа подле Хаджи-Мурата, заряжал[1925] и подавал ему то свою, то его винтовку.[1926] Курбан сидел за своей убитой лошадью и пел «Ляилаха-илла-ллах» и[1927] не торопясь стрелял, но не попадал, потому что дурно целил. Сафедин дрожал всем телом от нетерпения броситься с кинжалом на врагов и стрелял тоже дурно, потому что смотрел на[1928] Хаджи-Мурата.

Только Гомчаго не пускал ни одного заряда даром.[1929]

Первый из мюридов Хаджи-Мурата был ранен Гомчаго. Пуля попала ему в руку. Он обтирал кровь о черкеску и продолжал стрелять.[1930] Потом был ранен сам Хаджи-Мурат. Пуля пробила ему плечо. Хаджи-Мурат[1931] вырвал из бешмета вату[1932] [и] заткнув рану продолжал целить и стрелять. Когда мирные увидали, что Хаджи-Мурат ранен, они радостно завизжали, и[1933] Гаджи-Ага опять закричал[1934] ему, чтобы он сдавался. Всё равно ему не уйти от них.

— Не уйти и вам от меня, — кричал Хаджи-Мурат,[1935] заряжая ружье.

— Трусы, пьяные мыши, — кричал Балта, не сидя, как другие за лошадью, а перебегая от дерева к дереву и стреляя в нападавших.

— Давай бросимся в шашки, — проговорил Сафедин.

— Погоди еще. Стреляй. — Сафедин взялся за ружье и тотчас же выпустил его. Пуля попала ему в лоб, и он с корточек спустился назад и упал навзничь. Опять мирные, увидав, что убили одного, загикали и закричали,[1936] но не решались[1937] итти в кусты.

Увидав, что Сафедин убит, Хаджи-Мурат[1938] велел Муртазилу взять от Сафедина заряды и подать ему.[1939] У него уже не оставалось.[1940] Муртазил подполз к Сафедину и выбрал.[1941] Балта был тоже ранен в[1942] шею и,[1943] плюя кровью, сидел за кустом. Курбан пел и стрелял медленно и дурно и скоро был убит. Пуля попала ему в грудь. Гомчаго вылез из ямы и исчез куда то. Хаджи-Мурат один отстреливался,[1944] и неприятели придвигались[1945] всё ближе и ближе.[1946] Еще пуля попала Хаджи-Мурату в[1947] левую руку, и он опять вырвал кусок ваты и стал, лежа в яме, затыкать рану.

Враги думали, что он убит, и визг поднялся со всех сторон, и человек пять подбежали шагов на десять.

— Убит, убит, — закричали горцы и бросились к яме. Но тотчас же остановились.

Из ямы[1948] поднялся весь черный и в крови Хаджи-Мурат и из пистолета убил ближайшего.[1949] Опять нападающие остановились. И тут Хаджи-Мурат выскочил из ямы и с кинжалом наголо бросился в их середину. Он не успел добежать до врагов, как еще две пули[1950] попали в него: в шею и в грудь, и он упал.[1951]

«Его воля, алла бисмилла иль рахил, — подумал он. — Так надо, так и будет», и его охватило торжественное спокойствие.

Все думали, что кончилось. Но вдруг его страшная, окровавленная голова, бритая, без папахи поднялась из за лошади, он поднялся весь. Все замерли.

Смущение нападавших продолжалось недолго. Еще две пули ударились в грудь Хаджи-Мурата. Одна попала в один из тех золотых, которые были зашиты в его бешмет, и отскочила, другая попала в сердце.

Хаджи-Мурат упал навзничь и уже не двинулся.

Тогда Ахмет-Хан подбежал и ударил кинжалом по голове, но сгоряча не попал по шее, а по черепу, сделав ненужную рану.

Потом он уж наступил на шею и, свернув левой рукой окровавленную голову набок, совсем отсек ее.

Кровь хлынула из артерий, и челюсть головы дернулась и замерла навек.

Вот эту смерть напомнил мне раздавленный репей-татарин на дороге.

№ 111 (рук. № 51).

Этого то старика встретил Карганов,[1952] тщательно обскакавши все окрестности Нухи и нигде не найдя следов Хаджи-Мурата. Возвращаясь уже домой, Карганов не ожидал ничего, для очистки спросил старика, не видал ли он конных, и старик сказал, где он видел пятерых конных, и указал те кусты, в которые они въехали. Карганов подъехал к кустам и,[1953] по стреноженным лошадям убедившись, что Хаджи-Мурат[1954] тут, решил дожидаться утра и утром взять бежавших.

Увидев, с кем он имеет дело, Хаджи-Мурат[1955] хотел выехать на другую сторону кустов и велел своим нукерам[1956] растреноживать лошадей. Но не успели нукеры взять лошадей, как просвистела пуля,[1957] обила листья и защелкали выстрелы, направленные в[1958] кусты со всех сторон. Но цель была так неопределенна, что[1959] десятки выстрелов никого не ранили из людей Хаджи-Мурата и только подбили одну лошадь, которая, разорвав треногу, треща, бросилась по кустам.

Хаджи-Мурат и его люди[1960] тотчас, как началась стрельба сели в яму, из которой, вероятно, возили землю на плотину,[1961] и из нее стали стрелять.[1962]

— Перестань стрелять, — закричал Карганов.

Выстрелы замолкли.

— Ты тут, Хаджи-Мурат, — закричал Карганов. — Нас много[1963] и тебе не уйти. Сдавайся. Слышишь!

№ 112 (рук. № 51).

Хаджи-Мурат не двигался, но еще чувствовал. Он почувствовал, что кто-то как будто молотком ударил его по черепу. Больше он уже ничего не вспоминал и не чувствовал. То, что ему показалось ударом молотка по черепу, был неловкий удар Ахмет-Хана, который, впопыхах подбежав к врагу, желал отрубить ему голову, ударив его своим большим кинжалом по черепу. Увидав, что он не попал по шее, а сделал ненужную рану, Ахмет-Хан, наступив ногой на спину Хаджи-Мурата, прижав его ногой к сырой земле и ловко развернувшись, своим большим кинжалом отсек залитую кровью голову.

№ 113 (рук. № 51).

Хаджи-Мурат чувствовал, что он умирает. Он вспомнил о враге своем Шамиле и не почувствовал к нему никакой злобы, вспомнил о враге Гаджи-Ага, который сейчас только ругал его[1964] и хочет убить. К нему он почувствовал себя точно так же равнодушным. Вспомнил о сыне и не почувствовал никакой особенной любви к нему, вспомнил о Воронцове, об его власти и блеске и роскоши, и ему стало скучно думать об этом, вспомнил о своей старухе-матери Патимат, как она молодая сидела под коровой и вокруг нее был запах кизячного дыма и кислого молока, и ему это было приятно. Он думал всё это и между [тем] продолжал делать начатое. Всё могучее тело его собрало свои последние усилия и, помимо воли его, выскочило из ямы и с кинжалом наголо бросилось в середину врагов. Одного он зарезал кинжалом, но в это же время две пули попали в него, в шею и в грудь, и он упал. Но[1965] тотчас его[1966] окровавленная бритая голова без папахи опять поднялась[1967] над землей, и, опираясь на руки, он поднялся весь.

не двигался, но еще чувствовал. Его удивило, зачем его стучат по голове.[1968] Но это было последнее его ощущение. Больше он уже ничего не вспоминал, не чувствовал.[1969]

Увидав, что он не попал по шее, Ахмет-Хан наступил ногой на шею и, отогнув [ее] и размахнувшись из всех сил, отсек своим большим кинжалом залитую кровью голову от туловища. Кровь хлынула из артерий, и челюсть головы дернулась и замерла навеки. Вот эта то смерть напомнила мне раздавленный репей — татарина — на дороге.

№ 114 (рук. № 51).

Курбан между тем всё пел и стрелял, медленно заряжая и целясь. Вдруг Хаджи-Мурат перестал слышать его. Оглянувшись, он увидал, что его нет. В то же время Гончаго вылез из ямы и исчез куда то. Хаджи-Мурат остался один с Муртазилом. Неприятель придвигался всё ближе и ближе. Еще пуля попала Хаджи-Мурату в голову, оцарапав ее, другая в левой бок. Он лег в канаву и, опять вырвав из бешмета кусок ваты, стал затыкать рану. Хаджи-Мурат чувствовал, что он умирает. Воспоминания с необыкновенной быстротой сменялись в его воображении, и отношение его к этим воспоминаниям было совсем другое, чем прежде. Он вспомнил о Шамиле, увидав его в своем воображении таким, каким он видел его последний раз: с рыжей подстриженной бородой, прищуренными глазами, в чалме и зеленом архалуке, и удивился тому, что не чувствовал к нему ни злобы, ни какого либо интереса. Вспомнил он о Хаджи-Аге, который сейчас только ругал его и обещал отрубить ему голову, и это нисколько не интересовало его. Вспомнил он о Воронцове, о всем том, что обещал ему старик, и ему удивительно было, [как] мог он интересоваться этим. Вспомнил о сыне и еще больше удивился, не почувствовав при этом воспоминании никакого страха за его судьбу. Вспомнил о своем детстве и старухе-матери, как она сидела под коровой, и вокруг нее был запах кизячного дыма и кислого молока, и это более всего другого показалось ему приятным и важным. Он думал всё это, а между тем всё могучее тело его, продолжая делать начатое, собирало последние усилия и, помимо воли его, поднялось над ямой и выстрелило из пистолета в ближайшего и вслед за тем совсем вылезло из ямы и с кинжалом наголо бросилось навстречу врагам. Весь черный и в крови, он был так страшен, что ближайшие подались назад, а приближавшиеся остановились. Раздалось несколько выстрелов, и он упал. Но тотчас его окровавленная бритая голова без папахи опять поднялась над землей, и, опираясь на руки, он поднялся весь. Он постоял так недолго и, как подкошенный репей, упал на лицо и уже не двигался. Хаджи-Мурат не двигался, но еще чувствовал. Он почувствовал, как первым подбежавший к нему запыхавшийся Ахмет-Хан, желая отсечь ему голову, ударил его по черепу своим большим кинжалом. Его удивило, зачем стучат по его голове. И это было последнее его ощущение. Больше он уж ничего не вспоминал и не чувствовал. Увидав, что он не попал по шее, а сделал ненужную рану, Ахмет-Хан, наступив ногой на спину Хаджи-Мурата, размахнулся из всех сил своим большим кинжалом и отсек залитую кровью голову, настолько, что со второго удара она отделилась от туловища. Кровь хлынула из артерий, и челюсть головы дернулась и замерла навеки, придя в то состояние, в котором Каменев по приказанию начальства возил, показывая по крепостям и аулам.

Вот эту то смерть и напомнил мне раздавленный репей среди паханного поля.

№ 115 (рук. № 52, гл. I).

Впереди шла женщина с жестяным кувшином за спиной и кумганом в руке, из которого капала только что набранная из ключа студеная, светлая вода. Не желая быть узнанным, Хаджи-Мурат, отвернув голову от женщины, тронул мягким чувяком лошадь, и она быстрым прòездом, за которым Сафедин должен был поспевать рысцой, обогнала женщину и подвезла его.

№ 116 (рук. № 52).

опустил свое могучее красивое тело на подушку, которую подсунул ему разговорившийся старик. Красивое лицо его было совершенно неподвижно, только добрые бараньи глаза его переходили с лица Хаджи-Мурата на лицо разговорившегося старика.

№ 117 (рук. № 52, гл. IV).

У костра сидело четыре горца: волосатый, черно загорелый, широколицый, приземистый аварец, черноглазый веселый чеченец, тот самый Садо, который ходил лазутчиком, потом худой, длинный, длиннорукий, рябой тавлинец и рыжий с шрамом через нос кривой лезгин.

№ 118 (рук. № 52).

— Якши, — хорошо, — сказал он и, достав из кармана черкески кошелек, дал два рубля хозяйскому брату, потом велел растреножить лошадей и Темир Садыку, с могучими плечами приземистому аварцу, стать верхом на дороге к аулу, с тем, чтобы в случае погони дать знать ему.

№ 119 (рук. № 52, гл. XI).

— Отчего так? — спросил Лорис-Меликов.

— А оттого, что когда я догнал этого человека (они бежали от нас — подо мною был добрый конь хана), он выстрелил в меня и промахнулся, тогда я ударил его шашкой, и он пустил поводья и упал на шею лошади. Я схватил его лошадь за повод, и мы остановились. Он свалился с седла на земь. Я тоже слез и подошел к нему. Он сказал: «я шейх».

№ 120 (рук. № 52, гл. XV).

Донесение это было послано 26 декабря. 28 же фельдъегерь, с которым оно было послано, загнав десяток лошадей и избив в кровь десяток ямщиков, доставил донесение военному министру. На другой день военный министр Чернышев повез его вместе с другими докладами в Зимний дворец государю Николаю Павловичу. Тщеславный, хитрый, как все ограниченные люди, и безнравственно самоуверенный выскочка Чернышев, подлостью сделавший карьеру и захвативший имения сосланного декабриста Чернышева, не мог не ненавидеть, в своем роде благородного, Воронцова, всегда радовался случаю уронить его во мнении государя. Распоряжение же о Хаджи-Мурате Воронцова, всегда слишком, по мнению самого государя, ласкающего азиатов и заискивающего у них, можно было представить именно таким,[1970] ненужным и вредным заискиванием и послаблением[1971] горцам.

Было 12 часов, когда Чернышев вышел из великолепных саней, запряженных орловскими рысаками, у большого подъезда Зимнего дворца.

Миновав часовых, ординарца и флигель-адъютанта, Чернышев подошел к зеркалу и, охорашивая свои крашеные виски, как и усы, потом поправив крест на шее, золотые аксельбанты и привычными движениями старческих рук большие золотые эполеты, взял подмышку портфель и остановился у двери. Дверь отворилась, и вслед за вышедшим из двери министром внутренних дел Чернышев вошел к государю.

— как он думал — знаменитым, как наполеоновская шляпа, плащом.

Сам он в мундире своего полка, — он ехал на смотр, — сидел за покрытым зеленым сукном, заложенным бумагами, письменным столом и стеклянным и тупым взглядом встретил вошедшего. И всегда тусклые глаза Николая нынче смотрели тусклее обыкновенного, и под ними были синеватые подтеки. Грудь его, сливающаяся с брюхом, была перетянута и вместе с животом выпячивалась из под мундира, но лицо говорило об усталости. Он по обыкновению встал и нынче со светом и вытерся льдом и сделал свою обычную прогулку вокруг дворца, но чувствовал себя вялым и усталым, так как заснул только в два часа ночи.

Причиной этого было то, что в 12-м часу ночи, вернувшись из маскарада, где он в своей каске с птицей на голове прохаживался под руку с женской маской, он пошел не спать, а наверх на свиданье с двадцатилетней девушкой, дочерью гувернантки шведки, Копервейн, которая уже несколько раз в маскараде интриговала его и так пленила своей белизной, прекрасным сложением и нежным голосом, что он назначил ей свидание нынче же во дворце после маскарада. Она пришла и была еще милее без маски, чем показалась в маске. Получив всё, что ей нужно было, обещание дать место ее матери и пенсию себе, она во втором часу через ту же заднюю лестницу и маленькую дверь, по которой вошла, ушла от него.

Позавтракав с императрицей, — Николай Павлович гордился своей нравственной семейной жизнью, — он уже более часа сидел в своем кабинете и слушал доклады, сначала министра двора, которому он велел выдавать пенсию г-же Копервейн, и потом министра внутренних дел, на докладах которого он положил свои резолюции. Теперь очередь была за военным министром.

Длинное, с взлизами над зачесанными височками и полукруглыми бакенбардами и длинным носом, лицо его с ожиревшими щеками, подпертое высоким воротником, было более обыкновенного холодно и неподвижно.

Чернышев тотчас же понял по выражению его лица, что он не в духе, и решил воспользоваться этим расположением его против Воронцова. Но прежде чем докладывать новое, надо было получить оставленные у него дела для резолюции. В числе этих дел о следствии над обличенными в воровстве провиантскими чиновниками и перемещениях войск на польской границе было еще и дело о студенте медицинской академии, покушавшемся на жизнь профессора. Все эти и другие бумаги лежали у него на столе, и он передал их Чернышеву. На полях были резолюции с грубыми орфографическими ошибками: «Наредить строжайшее следствие... Разместить в Белостоке...» На последней резолюции о студенте было написано: «Заслуживает смертной казни. Но, слава Богу, смертной казни у нас нет. И не мне вводить ее. Провести 12 раз скрозь[1972] 1000 человек. Николай».

— Прочти, — сказал он Чернышеву, очевидно очень довольный своим этим сочинением.

Чернышев прочел и наклонил в знак почтительного удивления голову так, что хохол его затрясся, и потом,[1973] открыв свой портфель, начал докладывать: было дело о бежавшем арестанте и суде над офицером, в карауле которого он бежал, другое дело было о переименовании полка из 54-го в Нежинский,[1974] еще о назначениях и производствах, о благодарности за смотр и, наконец, о донесении Воронцова о Хаджи-Мурате.

Николай[1975] слушал всё, держа своими большими белыми руками, с одним золотым кольцом на безыменном пальце, листы доклада и глядя осоловелыми глазами в лицо Чернышева.

— Подожди немного, — вдруг сказал он и закрыл глаза. — Ты знаешь?

— Знаю, Ваше Величество.

и решение составлялось само собой, неизменное и самое верное, и ему стоило только выразить его. Так он решил вопрос о студенте, который должен был быть прогнан сквозь 12 тысяч. Так он решил еще нынче утром вопрос о двух миллионах государственных крестьян, которых он присвоил себе, приказав перечислить их в удельные, не забыв при этом написать генерал-губернатору держать это дело в тайне, чтобы не дать повода всяким вралям ложно перетолковывать это благодетельное для крестьян[1976] распоряжение. Так он и теперь решил дело о Хаджи-Мурате и вообще о кавказской войне. О Хаджи-Мурате он решил, что выход Хаджи-Мурата означает только то, что его, Николая Павловича, план войны на Кавказе уже начинает приносить свои плоды. Хаджи-Мурат отдался русским, по его мнению, очевидно, только потому, что исполняется им составленный план медленного движения вперед, постепенного разорения аулов, истребления их продовольствия и вырубки их лесов. То, что план, составленный перед назначением Воронцова в 1845 году, был совсем другой; что он тогда говорил, что надо одним ударом уничтожить Шамиля, и что по его повелению была сделана несчастная Даргинская экспедиция, стоившая столько жизней, нисколько не мешало ему. Для того, чтобы говорить, что план его состоял в медленном и постоянном уничтожении продовольствия горцев, он должен бы по крайней мере был забыть, что он не одобрил этого плана Ермолова и Вельяминова и предписал совершенно противуположное Воронцову, но он не забывал этого и гордился и тем планом и планом постоянного тревожения, несмотря на то, что эти два плана явно противоречили друг другу. Лесть, подлость окружающих его людей довели его самомнение до того, что он не видел своих противоречий, считал себя выше здравого смысла и наивно верил, что ему стоит только помолчать и подумать, и первая мысль, которая взбредет в его ограниченную и одуренную голову, и будет священная истина, продиктованная ему самим Богом. Кроме того он, кажется первый из русских царей, выдумал для удобства[1977] самовластия и самодурства самовластия прятаться, когда это нужно, за закон, который он сам же устанавливал, и, когда нужно, нарушать в корне все законы божеские и человеческие, а когда нужно, делать вид, что, жалея о совершающемся, он не может изменить исполнения закона.

Так он, например, в то время, как он сам распорядился повешением пяти декабристов и сам подробно расписал, что и как должны делать войска и барабаны, его любимый музыкальный инструмент, — когда подведут пятерых казнимых к виселицам, и что тогда, когда их повесят, он говорил, что он в это время с императрицей в церкви молился о тех, которых вешали по его приказанию и рецепту. Когда же противоречие было уже слишком ясно, тогда он говорил, что он получает советы свыше и потому не может не следовать им.

— Надо твердо держаться моей системы разорения жилищ, уничтожения продовольствия в Чечне, и тогда всё будет хорошо, — сказал он теперь. — Так и напиши ему. О Хаджи-Мурате ничего не пиши. Правда, что старик слишком возится с этими разбойниками, но это не важно. Главное, напиши, что надо пользоваться войсками и делать набеги и как можно более вытеснять их с плоскости. Напиши, что я жду исполнения моих предначертаний.

№ 121 (рук. № 52, гл. XVI).

[1978]Бутлер[1979] был полон той воинственной поэзии, которой подчиняются все военные на войне и к которой особенно располагает и величественная и нежная природа предгорьев Кавказа. Его не только радовала самая настоящая война, к которой по временам обязывала его его служба, но его прельщали даже и вольные, производимые одним из офицеров из полка Богдановичем, набеги и нападения на отдельных горцев. Офицер этот, славящийся в полках своей храбростью, ходил с двумя-тремя охотниками солдатами по ночам на дороги и там, засевши за кустами или камнями, выжидал проезжающих горцев и нападал на них, убивал и приносил их головы. Бутлер ни разу не видал этого, но таинственность и опасность такой охоты на людей нравилась ему и он хотел в первый раз, как Богданович пойдет в засаду, итти с ним.

Бутлер, как и все военные, был одержим тем особенным эгоизмом, мыслью только о себе, и совершенным забвением о последствиях своей деятельности для неприятеля, которые развиваются различными условиями, главное же той опасностью, которой подвергается на войне всякий участвующий в ней. Всякую минуту в опасности не только жизнь, но военная репутация, честь. Постоянно занят тем, чтобы не только не струсить, но показать пример храбрости. И это чувство так поглощает всего человека, что уже ему некогда и он не может думать о неприятеле, о том, от кого он в опасности и на ком проявляет свою храбрость. Это с особенной силой испытывал впечатлительный Бутлер. Он с особенным наслаждением вспоминал последний набег,[1980] и никогда ему и в голову не приходила мысль о тех страданиях, которые испытали и испытывали жители аула вследствие этого набега.

№ 122 (рук. № 53, гл. III).

— Пожалуйста, чем могу.

— Барон Фрезе вчера приехал.

— Какой это Фрезе?

— Сын княгини Каракиной — кавалергард...

— А-а, — сказал Воронцов.

— Помните, я просил вас прикомандировать его к нашему полку.

— Ну, так вот: если бы у нас на рубке леса случилось дело завтра, вы ничего не будете иметь?

— Т. е. что вы вызовете горцев на перестрелку? — улыбаясь спросил Воронцов.

— Да, может быть. Вы ничего не будете иметь против? Он такой хороший малый этот Фрезе.

— Разумеется, что же я могу? А помочь ему я очень рад.

Дело было в том, что добродушный Полторацкий хотел помочь разжалованному товарищу по Пажескому корпусу тем, чтобы затеять перестрелку с горцами (это всегда можно было) и представить Фрезе к награде, как отличившегося.

№ 123 (рук. № 53, гл. V).

Это был длинноногий и длиннорукий человек воинственного, щеголеватого вида, с бледным лицом и русой бородкой. Он был[1981] кроме ловкости и силы, которой славился, еще ученый человек, оскорбленный Шамилем и ненавидевший его житель казикумыцкого ханства Курбан-Магомет.

Хаджи-Мурат, хромая на короткую ногу, вышел из гостиной за камердинером и с помощью переводчика, сделав омовение, стал на молитву. Через час он опять входил по приглашению Воронцовых в гостиную с серебряным кинжалом на поясе. В гостиной собралось несколько офицеров и вели общий разговор, во время которого Марье Васильевне удалось поймать Хаджи-Мурата на том, что он похвалил золотые часы с репетицией, и она потребовала, чтобы он принял их в подарок. Обедать Хаджи-Мурат отказался за общим столом, и ему снесли обед в его комнату. Хаджи-Мурат всем очень понравился, и за обедом шел веселый разговор о нем.

№ 125 (рук. № 53, гл. XI).

— Что такое хазават? — спросил Лорис-Меликов. Он знал, что значило хазават, но хотел слышать, как понимает это слово Хаджи-Мурат.

— Хазават значит то, что мусульманин признает власть над собой только Аллаха и тех, кого поставил над ним Аллах. Если же он во власти неверных, то должен биться до тех пор, пока не умрет или не освободится.

— Так, — сказал Лорис-Меликов, — как же это было, что ты тогда еще хотел принять хазават?

— А было это так, что тогда в одной схватке я в первый раз убил человека.

— А много ты убил людей на своем веку? — сказал Лорис-Меликов. — Сколько?

— А кто же их считал. Но тот человек был шейх.

— Что значит шейх? — спросил Лорис-Меликов.

— Шейх значит учитель мюридов. Так вот, когда он умирал, он сказал мне: «ты убил меня; но знай, что мусульманину нет спасения без хазавата, держи хазават». Так вот с тех пор я стал думать о хазавате. Но тогда еще я не стал мюридом, а не стал я мюридом потому, что скоро после этого мюриды убили моего отца, на них была его кровь, и я не мог итти к ним.

№ 126 (рук. № 53, гл. VI).

Донесение это было послано 26-го декабря. 30-го[1982] же фельдъегерь, с которым оно было послано, загнав десяток лошадей и избив в кровь десяток ямщиков, доставил донесение к князю Чернышеву, бывшему тогда военным министром. На другой день[1983] Чернышев[1984] с этим донесением и другими докладами в обычный час приема приехал в Зимний дворец.[1985]

Чернышев, рядом обманов, лжей, подлостей приобретший свое[1986] высокое положение и в особенности огромное состояние,[1987] отнятое им у сосланного декабриста Чернышева,[1988] естественно ненавидел[1989] Воронцова и[1990] за то, что Воронцов пользовался особенным уважением Николая, и за то, что Воронцов занимал еще более высокое положение, чем Чернышев, владея большим состоянием.[1991] Главное же за то, что[1992] он знал, что Воронцов[1993] презирал его, и потому Чернышев старался когда и как мог вредить Воронцову во мнении государя. Теперь, везя доклад о Хаджи-Мурате, он надеялся повредить Воронцову, всегда слишком, по мнению государя, ласкающему азиатов и заискивающему у них, тем, чтобы представить именно таким ненужным и вредным заискиванием слишком большие преимущества, данные Хаджи-Мурату.

Было 12 часов, когда[1994] два великолепных[1995] орловских рысака, запряженных в парные сани, остановились у большого подъезда Зимнего дворца,[1996] и Чернышев[1997] вышел из саней и бодрясь прошел мимо часовых и, сняв шинель, подошел к зеркалу,[1998] он оправил свои крашеные виски,[1999] привычным движением старческих рук поправил крест,[2000] аксельбанты и большие золотые эполеты[2001] и направился к кабинету государя.[2002] В предшествующей комнате он остановился и, поздоровавшись с флигель-адъютантом, спросил, кто у государя? У государя был министр внутренних дел. Чернышев[2003] присел, раскрыл свой портфель, проверяя находящиеся в нем бумаги. Дверь отворилась, вышел министр внутренних дел. Чернышев поздоровался с ним и вошел в кабинет государя.

[2004]Николай[2005] жил тогда[2006] в нижнем этаже, в маленьких двух комнатах под сводами: кабинете и спальне.[2007] Дверь в спальню была открыта, и виднелась жесткая железная кровать и на[2008] ней старый плащ. Николай не позволял заменить[2009] старый плащ новым, говоря, что, как у Наполеона была его шляпа, так у него его плащ.

В кабинете же был большой покрытый зеленым сукном[2010] письменный стол и[2011] несколько кресел и небольшой шкап.

Николай[2012] в мундире с эполетами (он ехал на смотр) сидел за столом, откинувши свой огромный перетянутый по животу стан, и стеклянным тупым взглядом встретил вошедшего.[2013] Длинное лицо его, с огромным лбом, выступавшим из за приглаженных височков парика и с правильными колбасиками баками и кольцами закрученными усами[2014], с ожиревшими щеками, подпертое высоким воротником, было более обыкновенного холодно и неподвижно. Глаза его, всегда тусклые, нынче смотрели тусклее обыкновенного.[2015] Причиной этой усталости было то, что[2016] вчера, как обыкновенно,[2017] он в маскараде, прохаживаясь в своей каске с птицей на голове[2018] между[2019] робко сторонившейся перед ним публикой, встретил опять ту привлекательную своей белизной, прекрасным сложением и нежным голосом[2020] маску, которая еще в тот маскарад интриговала его и скрылась. Нынче она опять подошла к нему, и он уже не отпустил ее, и тот, кто заведовал его шалостями, привел эту маску нынче же во дворец после маскарада.[2021] Маска эта оказалась[2022] двадцатилетней девушкой, дочерью шведки гувернантки, которая, как и многие тогда, влюбилась, не видав еще его, в императора и всю свою женскую хитрость, ловкость и прелесть употребила на то, чтобы отдаться ему. И достигла того, чего страстно желали многие аристократические девицы и фрейлины.

Николай нашел ее еще милее без маски и более двух часов провел с нею. Когда она ушла от него через ту же лестницу и маленькую дверь, по которой вошла,[2023] он долго еще не мог заснуть, и знаменитый плащ, которым он покрывался, не дал ему успокоения.

Он заснул только в два часа. В восьмом часу он уже встал, как всегда вытерся льдом и сделал свою прогулку вокруг дворца, но ни вытирание, ни лед не освежили его.

— [2024]он гордился своей нравственной семейной жизнью — и ему и в голову не приходило, чтобы такие шалости, как нынешняя, могли препятствовать хорошей семейной жизни.[2025] Он даже впоследствии устроил мать этой хорошенькой шведки в гардероб императрицы.[2026]

Пожаловавшись императрице на головную боль, он скоро ушел к себе и в своем кабинете[2027] принимал сначала министра двора,[2028] потом министра внутренних дел.[2029] Когда министр внутренних дел вышел, Николай с грустью задумался о том, что он теперь уже не так, как в старину, переносит такие ночные Strapazen,[2030] и ему жалко стало себя, своей убывающей[2031] телесной силы. Он набрал воздуха, выпятил грудь, но это не помогло: в голове была та же сонливость, и во всем теле та же вялость, и ему стало досадно.

Чернышев тотчас же понял по выражению его лица, что он не в духе, и решил воспользоваться этим расположением его против Воронцова. Но прежде чем докладывать новое, надо было получить на оставленные у него дела две резолюции. В числе этих дел было одно: о следствии над обличенными в воровстве провиантскими чиновниками, другое о перемещении войск на польской границе и третье[2032] о поляке-студенте медицинской академии, покушавшемся на жизнь профессора. Все эти[2033] дела лежали у него на столе,[2034] уже с надписанными,[2035] с грубыми орфографическими ошибками, резолюциями.[2036]

— Вот прочти, — сказал Николай, подвигая Чернышеву первое дело. На поле было написано: «Наредить строжайшее следствие».[2037]

— Да, брат, видно в России только один честный человек, — сказал Николай, несколько оживившись.

Чернышев знал, что Николай интересовался только тем, что относилось к нему лично, и что всякое[2038] дело было интересно ему только в той мере, в которой оно выставляло его, давало ему возможность играть роль величия, и потому он тотчас же понял, что этот единственный честный человек в России был сам Николай, и одобрительно улыбнулся.

Другое дело было размещение войск. Казалось, что дело уже никак нельзя было отнести к своей личности, но и тут Николай нашел эту связь.

— Напиши Врангелю, что я[2039] полагаюсь на него. Он знает меня и поймет.

На этом деле было надписано: «Разместить в Белостокской губернии».[2040] В резолюции на третьем деле весь интерес уж был перенесен на себя, на свою роль. Было дело о бежавшем арестанте и суде над офицером, в карауле которого он бежал, другое дело было о переименовании полка из 54-го в Нежинский, еще о назначениях и производствах, о благодарности за смотр и, наконец, о донесении Воронцова о Хаджи-Мурате.

Николай слушал всё, держа своими большими белыми руками с одним золотым кольцом на безымянном пальце листы доклада и глядя[2041] безжизненными глазами в лицо Чернышева.

— Подожди немного, — вдруг сказал он и закрыл глаза. — Ты знаешь?

— Знаю, Ваше Величество!

Чернышев знал, слышав это не раз от Николая,[2042] что, когда ему нужно было решить какой либо важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько мгновений и что тогда на него находило наитие, и решение составлялось само собой,[2043] самое верное,[2044] и ему стоило только выразить его.[2045] В сущности в эти минуты он думал только о себе, как бы ему[2046] съиграть наиболее величественную роль. Так он и теперь решил дело об[2047] офицере, в карауле которого бежал арестант. Он велел разжаловать его без выслуги в рядовые,[2048] соблюдая, как он думал, необходимую законность, но[2049] чтобы выказать свое великодушие, он прибавил: «определить на Кавказ, может заслужить».

Когда же дошло дело до Хаджи-Мурата, то Николай тотчас отнес выход Хаджи-Мурата к своей государственной мудрости. Хаджи-Мурат[2050] перешел к нам, по его мнению, только потому, что исполнялся составленный им, Николаем, план медленного движения вперед, постепенного разорения аулов Чечни, истребления их продовольствия и вырубки их лесов. То, что план, составленный им перед назначением Воронцова в 1845 г., был совсем[2051] не этот, а, что, напротив того, он тогда говорил, что надо одним ударом уничтожить Шамиля и тогда, по его повелению, была сделана несчастная Даргинская экспедиция, стоившая столько жизней,[2052] нисколько не мешало ему быть уверенным, что план медленного движения вперед и истребления продовольствия горцев был его план.

Для того, чтобы[2053] верить в это, ему, казалось бы, надо было забыть про то, что план о постоянном уничтожении продовольствия горцев[2054] был план Ермолова и Вельяминова и что он не одобрял его, а предложил Воронцову совершенно противуположный план решительного удара, испытанием которого и была Даргинская экспедиция. Но он не забывал этого и гордился и тем планом, и планом постоянного тревожения, несмотря на то, что эти два плана явно противоречили один другому. Постоянная лесть[2055] окружающих его людей довела его самомнение до того, что он не видел уже своих противоречий, считал себя выше здравого смысла и[2056] уже не сообразовал свои поступки и слова с действительностью, а вполне был уверен, что действительность должна сообразоваться с его поступками и словами. Путанице этой в его мыслях содействовало то, [что] он один не только делал, что хотел, но составлял законы, которым должны были подчиняться все и которым будто бы подчинялся и он сам. И он был уверен, что поступает по закону, тогда как закон он устанавливал сам и тотчас же изменял его, когда ему это было нужно.

№ 127 (рук. № 53, гл. XVIII).

[2057]Была половина 10-го, когда в тумане 20-градусного мороза толстый бородатый кучер в лазоревой бархатной шапке ловко подкатил на паре серых рысаков к малому подъезду Зимнего дворца, у которого уже стояли такие же сани, и Чернышев[2058] в шинели с бобровым воротником, в треугольной шляпе с плюмажем вышел из саней, и, бодрясь, прошел мимо часового[2059] в сени и переднюю. Он подошел к зеркалу,[2060] осторожно снял шляпу с парика, и, оправив[2061] завитые виски и хохол,[2062] он внимательно осмотрел свое лицо. Потом привычным движением старческих рук поправил крест, аксельбанты и большие с вензелями золотые эполеты и, раскачиваясь, мягкими шагами прошел[2063] мимо раболепно кланяющихся лакеев на лестницу. В приемной[2064] встретил его флигель-адъютант[2065] и князь Василий Долгорукий, товарищ Чернышева по военному министерству. Чернышев поздоровался с тем и другим. «Eh bien»,[2066] сказал он, глазами указывая на дверь кабинета. «L’Empereur vient de rentrer. Je vais vous annoncer»,[2067] сказал флигель-адъютант и прошел в дверь. Долгорукий между тем раскрыл свой портфель, проверяя находящиеся в нем бумаги.[2068] Минут через пять отворилась дверь, и из нее вышел[2069] флигель-адъютант, жестом приглашая министра и его товарища к государю. Чернышев поспешно встал,[2070] крякнув от боли в коленке, и вошел с Долгоруким в комнату государя.

Николай жил тогда еще в верхнем этаже,[2071] в двух комнатах.[2072] Первая комната была вся увешана планами.[2073] Вторая была кабинет.[2074]

Николай[2075] в черном сюртуке, без эполет с полупогончиками сидел у стола, откинув свой огромный перетянутый по отросшему животу стан,[2076] и своим безжизненным взглядом встретил вошедшего. Длинное,[2077] подпертое высоким воротником с ожиревшими щеками лицо с огромным лбом, выступавшим из за приглаженных височков парика и с правильными колбасиками баками и кольцами закрученными усами было нынче[2078] особенно холодно и неподвижно. Глаза его, всегда тусклые, нынче смотрели тусклее обыкновенного. Всё лицо его выражало усталость.[2079]

Причиной этой усталости было то, что[2080] накануне он был[2081] в маскараде и, как обыкновенно прохаживаясь в своей каске с птицей на голове между теснившейся к нему и робко сторонившейся от него публикой, встретил опять ту, возбудившую в нем своей белизной, прекрасным сложением, нежным голосом[2082] старческую похоть, маску.[2083] Она[2084] уже и прежде интриговала[2085] его в маскараде,[2086] но, разжегши до последней степени его любопытство и похоть, скрылась от него.[2087] В этот же маскарад она[2088] подошла к нему, и он уже не отпустил ее, и тот, кто заведывал его шалостями, привел эту маску нынче же во дворец после маскарада.

достигнуть того,[2094] чего страстно желали и не достигали многие, так называемые аристократические девицы.

Николай[2095] взял ее и более двух часов провел с нею. Но когда она ушла,[2096] ему стало скучно. Всё было одно и то же: и те же восторги, и те же слезы, и те же корыстные замыслы, более или менее искусно скрытые.

Когда[2097] он вернулся в свою комнату, он долго[2098] не мог заснуть и знаменитый плащ, которым он покрывался, не дал ему успокоения. Он заснул только в[2099] 4 часа. В 8-ом же часу, как всегда, встал. С помощью камердинера он по обычаю вытерся льдом и, надевши шинель,[2100] обошел вокруг дворца.[2101]

Возвращаясь с прогулки, он увидал экипажи у своего[2102] подъезда и две кареты с придворными лакеями Елены Павловны[2103] у крыльца императрицы.

Всходя на ступеньки крыльца мимо отдающих честь замирающих часовых, Николай набрал воздуха в выпяченную грудь, желая подбодриться, но это не помогло ему. Была та же сонливость, в голове тот же туман и во всем теле та же вялость. Ему стало досадно, и он рассердился. Рассердившись же, тотчас же нашел тот предмет, на который он мог направить свой гнев; предмет этот были, как всегда, те люди, против которых он в глубине души знал, что был виновен, это были те скверные люди, которые[2104] воображали, что они могут управлять собою лучше, чем он, Николай, управлял ими. Это были прежде всего декабристы, всякого рода ратудатели,[2105] писатели.[2106] Он вспомнил теперь[2107] их преступления — поступки Прусского короля и почувствовал поднимающееся в душе знакомое чувство[2108] ненависти ко всему миру. Когда Чернышев вместе с Долгоруким вошел в кабинет,[2109] Чернышев тотчас же понял,[2110] что[2111] Николай особенно не в духе, и решил воспользоваться этим рас[положением].[2112]

[2113]Он слушал[2114] доклад Чернышева, держа своими большими белыми руками с одним золотым кольцом на безымянном пальце листы,[2115] и глядел безжизненными глазами[2116] на лоб и хохол Чернышева.

— Подожди немного, — вдруг сказал он и закрыл глаза.[2117]

— [2118]Слушаю, Ваше Величество.

Чернышев знал, слышав это не раз от Николая, что когда ему нужно решить какой либо важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько мгновений и что тогда на него находило наитие и решение составлялось само собою самое верное и ему стоило только выразить его. В сущности в эти минуты он думал только о себе как бы ему сыграть наиболее величественную роль. Так он и теперь решил дело о студенте поляке. Он взял доклад и на поле его написал своим крупным почерком: «Заслуживает смертной казни. Но слава Богу смертной казни у нас нет. И не мне вводить ее. Провести 12 раз скрозь тысячу человек. Николай».

— Вот, — сказал он, подвигая к Чернышеву. — Прочти.

Чернышев прочел и наклонил в знак почтительного удивления голову. Помолчав несколько и оправив свой[2119] хохол, начал докладывать следующее дело о воровстве интендантских чиновников.

[2120]Дав на студенте поляке[2121] выход своему злому чувству Николай уже с менее злым лицом слушал доклад о воровстве интендантских чиновников.

Самый вопрос воровства мало интересовал его — он знал, что воруют все и что[2122] остановить этого нельзя.

— [2123]Знаю, знаю. — сказал Николай, дослушав доклад об интендантских чиновниках. — Видно у нас в России честный человек только один.

Чернышев знал, что Николай интересовался только тем, что относилось к нему лично, и что всякое дело бывало ему интересно только в той мере, в которой оно выставляло его, давало ему возможность играть роль величия, и потому он тотчас же понял, что этот единственный честный человек в России был сам Николай, и одобрительно улыбнулся.

— Должно быть, так, Ваше Величество, — почтительно улыбаясь, сказал он.

[2124]После этого Чернышев стал докладывать о выходе Хаджи-Мурата.

— Вот как, — сказал Николай, — хорошее начало.

— Очевидно план, составленный Вашим Величеством, начинает приносить свои плоды, — сказал Чернышев.

Эта похвала его стратегическим способностям была очевидно приятна Николаю. Но он хотел[2125] слышать более подробные похвалы себе.

— Ты как же понимаешь? — спросил он.

— Понимаю так, что если бы давно следовали плану Вашего Величества, постепенно подвигаться вперед, вырубая леса, истребляя[2126] запасы,[2127] и следовали бы более точно, то они давно бы покорились. Выход Хаджи-Мурата я отношу только к этому. Он понял, что держаться им уже нельзя.

— Ты так думаешь?[2128] Что ж, ты прав.[2129] Я всегда это говорил, — сказал Николай, несмотря на то, что вырубка[2130] лесов и истребление продовольствия был не только не план Николая, но был план Ермолова и Вельяминова,[2131] противоположный плану Николая, который в 1845 году[2132] считал,[2133] что успех может быть достигнут только энергичным нападением на центр владения Шамиля, и для этого настоял на Даргинской экспедиции, стоившей столько людских жизней. Но то, что это так было, нисколько не мешало Николаю быть уверенным, что план медленного движения вперед и истребления продовольствия горцев и вырубка лесов был его план. Для того, чтобы верить в это,[2134] казалось бы, надо было[2135] скрывать то, что он именно настаивал на совершенно противоположном[2136] военном предприятия 45 года. Но он не[2137] скрывал этого и[2138] гордился и тем планом, своей экспедиции 45 года и планом постоянного тревожения, несмотря на то, что эти два плана явно противоречили один другому.

Постоянная лесть окружающих его людей довели его[2139] до того, что он не видел уже своих противоречий,[2140] не сообразовал уже свои поступки и слова ни с действительностью, ни с логикой, а вполне был уверен, что[2141] всё то, что он делал, было и хорошо и умно и справедливо и правильно со всех сторон.[2142]

— Надо твердо держаться моей системы разорения жилищ, уничтожения продовольствия в Чечне, и тогда всё будет хорошо, — сказал он теперь.[2143]

— О Хаджи-Мурате что прикажете? — спросил Чернышев.[2144]

— Напиши, что начало хорошее, и прибавь, что надо пользоваться войсками и[2145] не переставая как можно более вытеснять[2146] чеченцев с плоскости. Напиши, что я жду исполнения своих предначертаний.

[2147]Чернышев откланялся и после него стал докладывать Долгорукий о наградах и перемещении войск.[2148]

После Долгорукого вошел в ленте и штатском мундире маленький пухлый старичок с докладом о[2149] новых законах, прошедших в государственном совете. Это был Блудов. Он принес несколько докладов[2150]....

Николай подписал и велел позвать приехавшего откланяться Бибикова.

[2151]Одобрив принятые Бибиковым меры против бунтующих крестьян, не хотевших переходить в православие, он приказал ему судить всех неповинующихся военным судом.[2152] Кроме того приказал[2153] отдать в солдаты редактора газеты, напечатавшего сведения о перечислении нескольких тысяч душ государственных крестьян в удельные.

— Я делаю это для них, — сказал он.

Бибиков наклонил свою черную седеющую голову.

Отпустив Бибикова, Николай[2154], взглянув на часы, поспешно вышел в залу ротондо, где более ста человек[2155] дам в вырезанных нарядных платьях и министры, генералы и адъютанты в золотых шитых аксельбантах, орденах и лентах ожидали его.

[2156]С безжизненным взглядом, с выпяченной грудью,[2157] через которую шла голубая лента с перетянутым и выступающим из за перетяжки животом, с толстыми обтянутыми ляжками в ботфортах Николай вошел в залу и, чувствуя, что все взгляды с трепетным подобострастием обращены на него, немного нахмурился от надоевшего ему этого подобострастия. Но, встречаясь глазами с знакомыми лицами, он невольно вспоминал кто — кто, не останавливаясь говорил несколько милостивых слов, вперед зная, что всё, что он ни скажет, всё есть образец[2158] грации, мудрости, величия.

как должное, хотя и наскучившее ему, принимал эти приветствия. Вся Россия, весь мир молились за него и его семью. От него зависело благоденствие и счастие всего мира, и[2159] хотя он и уставал от этого, он не отказывал миру в своем содействии.

После обедни Николай пришел к Волконскому, министру двора, распорядиться о выдаче пенсии матери той девицы, которая была с ним вчера ночь, потом через Эрмитаж вышел на крыльцо и поехал кататься на одиночке, мрачно оглядывая встречающихся.

За обедом[2160] в Помпейском зале,[2161] к которому кроме Николая Николаевича, Михаила Николаевича и генерала-адъютанта были приглашены прусский посланник и прусский флигель-адъютант, Николай рассказал о выходе Хаджи-Мурата и о том, что война Кавказская теперь должна скоро кончиться вследствие его распоряжения о стеснении горцев вырубкой лесов и[2162] системой[2163] укреплений. Посланник очень хвалил этот план,[2164] подразумевая стратегическую способность Николая.

После обеда Николай ездил в балет, где в трико маршировали сотни обнаженных женщин, потом ужинал и делал вид, что не замечает недовольства Нелидовой, знавшей уже про его вчерашнее похождение. На другой день при докладе Чернышева Николай еще раз подтвердил[2165] свое[2166] распоряжение Воронцову о том, чтобы теперь, когда вышел Хаджи-Мурат, беспрестанно усиленно[2167] тревожить Чечню и сжимать ее кордонной линией.

Чернышев написал в этом смысле Воронцову, и другой фельдъегерь, загоняя лошадей и разбивая лица ямщиков, поскакал в Тифлис.

№ 128 (рук. № 53).

... и которые воображали, что они могут управлять собою лучше, чем он, Николай, управлял ими.[2168]

Он знал, что, сколько он ни давил этих людей и их мысли, они опять выплывали и выплывали наружу. И он мрачно нахмурился и был в самом дурном расположении духа, когда Чернышев вошел к нему. Чернышев тотчас же[2169] по лицу, глазам Николая понял, что он нынче особенно не в духе, и решил воспользоваться этим расположением против Воронцова.

[2170]Чернышев[2171] прежде всего поздравил государя с Новым Годом. Он поблагодарил[2172] и тоже поздравил его и пригласил сесть и велел докладывать.[2173] Первым делом в докладе Чернышева было дело об открывшемся воровстве интендантских чиновников, потом было дело о перемещении войск на польской границе, о прибавке наград к новому году, потом о выходе Хаджи-Мурата и еще дело о поляке студенте медицинской академии, покушавшегося на жизнь профессора.

Николай молча, сжав тонкие губы и держа своими большими белыми руками с одним золотым кольцом на безымянном пальце листы, слушал доклад о воровстве и глядел безжизненными глазами на лоб и хохол Чернышева.

Вопрос о воровстве мало интересовал его — он знал, что воруют все. И в последнее время махнул рукой на это воровство, признав невозможность искоренить его. Он знал, что надо будет покарать[2174] теперь интендантских чиновников, и решил отдать их всех в солдаты, но знал тоже, что это не помешает тем, которые займут место уволенных, делать то же самое.

— Видно, у нас в России один только честный человек, — сказал он, упорно глядя на Чернышева.

№ 129 (рук. № 54, гл. VIII).

Только мать поминала часто любимого сына и скоро после отдачи его продала холсты и послала два рубля сыну. С первого начала, когда его угнали на Кавказ, и теперь уже второй год пилила старика, чтобы он послал сердешному Петрухе рубля три. Сына Петруху она любила изо всех детей, но жену его, именно от того, что любила сына, не взлюбила с самого начала и скоро после отдачи сына выгнала солдатку из дома, несмотря на то, что она была брюхата.

№ 130 (рук. № 54).

Со времени своей службы Петруха писал только одно письмо домой. В письме его было написано, что в первых строках просит у родителей своих родительского благословения на веки нерушимого и посылает свои поклоны любезному братцу, сестрицам. Потом были перечислены все родные и, под конец, дражайшей супруге своей Аксинье Власовне. Супругу свою он просил не покидать родительского дома и быть дочерью дражайшей матушке Марье Никитишне. О себе он уведомлял, что пригнали его на Кавказ и здесь горы высокие и снег на них никогда не тает. А война здесь против Шмеля, и Шмель, хоть и татарин, а крепко держится, но против нашего царя он все-таки не устоит, и мы его с Божьей помощью часто побиваем.

№ 131 (рук. № 54, гл. IX).

Княгиня Елизавета Ксаверьевна сама подала руку известному своей храбростью рыжеватому, красному, толстому генералу с щетинистыми усами, которому очевидно было не по себе в этом великосветском обществе, с этой со всех сторон окружающей его, невиданной им роскошью и этими нарядными женщинами и девицами, преимущественно грузинками, в великолепных платьях и блестящих украшениях.

№ 132 (рук. № 54, гл. XXI).

Бутлер сидел рядом с Полторацким. Оба весело болтали и пили с соседями-офицерами. Но когда в середине обеда речь зашла о бывшем приезде наследника Александра Николаевича на Кавказ и о том деле, за которое он получил Георгиевский крест, и Барятинский стал рассказывать о том, как это было, они затихли и слушали, что говорилось. Были слухи о том, что это дело подготовил услужливый Воронцов старший. Но по рассказу Барятинского выходило другое. Он рассказывал, что горцы, с которыми столкнулся наследник, были хотя и не мирные, но выехавшие с мирными намерениями, только из желания посмотреть на наследника великого царя, к которому все горцы питают особенное уважение, почти обожание. Выехали горцы кучками из гор и стояли поодаль, вдоль пути наследника. Наследник ехал впереди отряда-оказии верхом. С ним рядом ехал переводчик Бата, и Бата сказал ему, что видневшиеся горцы не мирные. Узнав, что это не мирные, наследник вместе с переводчиком и казаками, сопутствующими ему, поскакал на них. Казаки стали стрелять и убили одного горца, остальные скрылись.

— Когда я подъехал, — рассказывал Барятинский, — наследник хотел гнаться за ускакавшими, но я удержал его.

— Так ли было, Ваше Сиятельство, — сказал Козловский, — я слышал другое. Горцы, как, могли, как, стрелять по Его Высочеству. Может быть, как, и посланы были.

— Нет, это были, наверное, только любопытные, — сказал Барятинский и обратился к Воронцову с вопросом об устройстве Алупки.

Козловский же всё это время что то говорил себе под нос.

№ 133 (рук. № 54, гл. XXIII).

Два раза в своей жизни Хаджи-Мурат изменял хазавату и вот теперь изменил ему в третий раз. И всякий раз за изменой следовало наказание. Так было и теперь. Положение казалось безвыходным, но каждый раз разрешалось положение это смелостью, удалью. И теперь должно было разрешиться тем же.

№ 134 (рук. № 56, гл. IV).

У костра сидело четыре[2175] человека. Трое были[2176] его мюриды, с ним вместе выходившие к русским. Четвертый был коротконогий Бата, вместе с Хан-Магомою только что вернувшийся от Воронцова. Бата тотчас же встал, подошел к Хаджи-Мурату и, взявшись рукою за луку его седла, стал рассказывать, как он был у самого князя и как тот сказал ему, что завтра будет ждать их на Шалинской поляне за рекой. Хаджи-Мурат внимательно выслушал Бату, расспросил его подробности, кивнул одобрительно головой и, слезши с лошади, сел у костра на освобожденное для него его мюридами серединное место на расстеленной бурке[2177]. Мюриды Хаджи-Мурата чистили[2178] оружие и[2179] одежду. Хаджи-Мурат же[2180] сидел на бурке, опустив голову и глубоко задумавшись.

Военные успехи Хаджи-Мурата, как и вообще всякие успехи, зависели в большой степени от того, что Хаджи-Мурат верил в свое счастье. Затевая что нибудь, был вперед твердо уверен в удаче. Так это было с редкими исключениями во всё продолжение его бурной военной жизни. Только в самое последнее время счастье стало изменять ему. Набег его в Табасарань не был удачен, главное же Шамиль вдруг явно стал враждовать с ним. Хаджи-Мурат попытался не покориться ему и заперся в ауле Цельмесе, но Шамиль окружил его, и Хаджи-Мурат видел, что он не выдержит, и пошел на примирение, но, боясь измены, не поехал к Шамилю, как тот звал его. И он был прав, так как узнал, что Шамиль решил убить его. Тогда он решил бежать к русским. Но посланные Шамиля уже были в Малой Чечне, и когда Хаджи-Мурат попытался остановиться в Чечне у отца своей жены чеченки, тесть его не принял его. На выезде из аула Шамилевы посланные напали на Хаджи-Мурата, он отбился от них, но один из его мюридов был убит и он должен был оставить его.

Всё это теперь вспоминал Хаджи-Мурат, теперь, сидя на бурке, облокотив руки на колена.

— Рыжий шайтан! — думал он о Шамиле. — Ну что ж. Пойду и к русским, — и он с презрением, отвращением и страхом вспоминал свою за двадцать лет тому назад поездку в Тифлис с своим другом, молодым аварским ханом.

— Бывало и хуже, а справлялся. А всё рыжий шайтан. Не миновать ему моей руки.

Мысли его перебил вой, плач и хохот шакалов. И мысль о ненавистном Шамиле слилась в одно впечатление с этим плачем. Чтобы стряхнуть с себя это тяжелое впечатление, он поднял голову и взглянул на светлевшее уже небо. Ночные звезды потухли, блестела только утренняя звезда сквозь оголенные ветви.

— Элдар! седлать, — сказал он и, встав на сильные ноги, пошел к своей лошади. — Рыжий шайтан, — повторил он, оглаживая шею своего белогривого кабардинца.

№ 135 (рук. № 56, гл. I).

Садо, как и все чеченцы того времени, не дорожил жизнью человеческой других людей, так же как и своей. Он даже находил удовольствие и некоторую особенную прелесть в игре своей жизнью.

№ 136 (рук. № 56, гл. II).

Фельдфебель 2-ой роты вызвал людей на вечернюю зорю. Солдаты в коротких полушубках вышли из казарм и своих домиков, стали лицом на восток, и сильные и звучные мужские голоса песенников стройно пропели «Отче наш». Потом фельдфебель передал отделенным унтер-офицерам полученный от ротного приказ выступить завтра с топорами до зари на рубку леса. Кроме того выставлять секрет за шах-гиринские ворота. Черед был в эту ночь за 2-ой ротой.

— Панов! — крикнул фельдфебель.

— Здесь, — густым басом отвечал отслуживающий 24-ый год, три раза раненный, сухой, мускулистый унтер-офицер с щетинистыми усами.

— Авдеев! — крикнул еще фельдфебель.

— Здесь, — отозвался бодрым голосом скуластый, широкоплечий солдат, как гуттаперчевый мальчик вскакивая на ноги.

— Никитин! — продолжал фельдфебель.

— Я, — отвечал ленивым голосом, нахмуренный с низкими плечами и выдающимися лопатками рябой солдат, дожевывая кусок сухаря.

— Бондаренко!

— Мы, — отозвался с раскрытым ртом и поднятыми бровями кривоногий солдат с хохлацким лицом.

— В секрет за Шах-гиринские ворота, — объявил фельдфебель.

— Слушаем, ладно, — отозвался Панов.

— Готов! — крикнул Авдеев.

Никитин не отвечал и только кивнул головой, зная, что фельдфебель видит его.

Через час, когда уже было совсем темно, четыре солдата вышли из укрепления.

№ 137 (рук. № 58, гл. II).

— А я слухал, слухал, да и задремал, — проговорил тонкий хохлацкий голос четвертого солдата. — Как спится у лесу, ровно как барин в перине.

№ 138 (рук. № 58).

Две кобылы у нас были, не знаю, целы ли, жеребята хорошие, сытые. Идешь борозду, а он ждет, шельмец, жеребенок то, на краю. Значит пососать дурашка хочет. Ну дашь ему насосаться. Пашешь весело, так легко. Земля под босой ногой рассыпается. Барин у нас хороший — порядок любит. В набор в этот с нашей деревни троих брали. Одного дворового барин отдал за пьянство, а двоих из мужиков. Наш двор тройниковый, ну и не миновать итти. Черед-то не был мне.

№ 139 (рук. № 58, гл. V).

Впереди всех ехал на белогривом коне, в белой черкеске, в золотом оружии не крупный человек, с черными глазами, весело смотревшими из под сросшихся бровей, с горбатым небольшим носом и особенно приятно, почти в улыбку сложенными губами.

№ 140 (рук. № 58, гл. XIII).

— Почему же ты? — спросил Лорис-Меликов.

— Не знаю. — отвечал Хаджи-Мурат, и загорелое, мужественное лицо его покраснело. Лорис-Меликов вспомнил о слухах, которые были о любви между Хаджи-Муратом и красавицей ханской дочерью Салтанет.

Клюгенау писал мне, что всё, что было со мною, ошибка, что он постарается сделать всё хорошим, только бы я приехал к нему. Я не отвечал ему. Мне некогда было. Ахмет-Хан собрал войско и окружил Цельмес. Я мог уже сидеть на лошади, и мы с моими мюридами три дня бились с Ахмет-Ханом. Но у Ахмет-Хана были сотни, а у нас десятки, и мы готовились умереть, но не сдаться врагу. И мы все погибли бы, если бы не подошли к нам на выручку сотни от Шамиля.

№ 143 (рук. № 58).

В письме было:

«Во время всей службы моей я был всегда усердным и верным, как Ахмет-Хану, так и правительству, и постоянно противодействовал Шамилю и его партиям. Однакож, человек, который мне завидовал, оклеветал меня перед Вашим Превосходительством, вследствие чего я был арестован хунзахским комендантом и закован в кандалы. Ныне же я нахожусь в аварской деревне Цельмес, не имея никакого сношения с непокорными нам деревнями. По прибытии моем в Цельмес, по приказанию коменданта, сломали мой дом и дома некоторых моих родственников, расхитили всё имущество и взяли всех баранов. Ахмет-Хан же, да будет ему от меня благодарность, оклеветал меня перед Вашим Превосходительством. Причина моего неприезда к вам не есть боязнь и страх, но бесчестие, нанесенное мне одним кяфиром, находящимся при коменданте в Хунзахе. Это кяфир нанес мне несколько ударов сильных и вдобавок налгал на меня. Клянусь создателем, что всё выше прописанное справедливо, без всякой лжи; что же касается до чалмы, мною носимой, то действительно носил такую для спасения души по повелению Пророка нашего, но не для Шамиля и не против правительства. С Шамилем я не имею никакого сношения; в этом я совершенно чист, ибо через него убиты отец, брат и родственники мои. Относительно же клеветников моих я впоследствии сообщу подробно, и тогда будет вам известно о всех их делах».

№ 143 (рук. № 58).

С особенным удовольствием он рассказал, как похитил вдову своего врага Ахмет-Хана и держал ее в плену. Смеясь рассказал, как, когда ее уже выпустили, она написала ему, что над ней смеется гим[р]инская ханша, и советовала Хаджи-Мурату похитить ее.

№ 144 (рук. № 59, гл. XV).

Причиной этой усталости было то, что вчера, как обыкновенно, он, прохаживаясь в своей каске с птицей на голове между теснившейся к нему и робко сторонившейся от него публикой, встретил опять ту, возбудившую в нем своей белизной, прекрасным сложением, нежным голосом и главное неизвестностью старческую похоть, маску, которая[2181] уже раз интриговала его в маскараде и,[2182] разжегши[2183] до последней степени его любопытство и похоть, скрылась от него. Нынче она опять подошла к нему, и он уже не отпустил ее, и тот, кто заведывал его шалостями, привел эту маску нынче же во дворец после маскарада. Маска эта оказалась двадцатилетней девушкой, дочерью шведки гувернантки, которая, как и многие тогда, влюбилась[2184] в императора, и всю свою женскую хитрость, ловкость и прелесть употребила на то, чтобы[2185] достигнуть того, чего страстно желали и не достигали многие, так называемые, аристократические девицы и фрейлины.

Николай нашел русскую белокурую белую шведку еще милее без маски и более двух часов провел с нею. Когда она ушла от него через ту же лестницу и маленькую дверь, по которой она вошла, он долго еще не мог заснуть, и знаменитый плащ, которым он покрывался, не дал ему успокоения. Он заснул только в 2 часа. В 8-м же часу он, как всегда, встал, с помощью камердинера вытерся льдом и один в шинели сделал свою прогулку вокруг дворца.[2186] После прогулки[2187] он по обыкновению[2188] пошел к императрице.[2189] Николай был вполне уверен, разделяя грубые понятия того дурного общества людей, среди которых он жил, что такие шалости, как нынешняя, не[2190] представляли ничего безнравственного и не могли мешать хорошей семейной жизни.[2191] Поздоровавшись с императрицей и с детьми,[2192] он позавтракал в кругу императрицы и ее приближенных и, пожаловавшись[2193] на головную боль,[2194] скоро ушел к себе.[2195] В это утро был доклад сначала[2196] министра двора, потом министра внутренних дел. Когда министр внутренних дел вышел, Николай с грустью подумал о том, что он теперь уже[2197] не так[2198] переносит такие ночные похождения, как переносил их встарину, и ему жалко стало себя, своей убывающей телесной силы. Когда министр внутренних дел ушел, Николай[2199] набрал воздуха, выпятил грудь,[2200] желая подбодриться, но это не помогло ему: была та же сонливость в голове, тот же туман и во всем теле та же вялость. Ему стало досадно, и он рассердился. Рассердившись же, тотчас же нашел тот предмет, на который он мог направить свой гнев. Предмет этот были те скверные люди, которые делали всякие гадости, не давая ему покоя и заставляя его одного так усиленно работать, что он преждевременно стареет и теряет свои силы.

Чернышев тотчас же понял по выражению его лица, что он не в духе, и решил воспользоваться этим расположением его против Воронцова. Но, прежде чем докладывать[2201] донесение Воронцова, надо было[2202] доложить более важные и старшие по очереди. В числе этих дело было одно: [2203] о поляке студенте медицинской академии, покушавшемся на жизнь профессора.[2204] Другое об открывшемся воровстве интендантских чиновников и третье о перемещении войск на польской границе.

Дело о студенте медицинской академии состояло в том, что молодой человек, два раза не выдержавший экзамена,[2205] держал третий раз, и когда экзаминатор[2206] не пропустил его и в третий раз, студент, видя в этом несправедливость, бросился на профессора с перочинным ножом, который он схватил на столе.[2207]

— Поляк? — спросил Николай, в середине доклада прерывая Чернышева.

— Поляк, католик,[2208] — отвечал Чернышев.

Николай уже был не в духе, упоминание же о поляках, которых он ненавидел[2209] и боялся настолько, насколько он совершил по отношению их преступлений, — упоминание о том, что студент был поляк, вызвало в нем уже давно окрепшую и оправдываемую им[2210] как государственную необходимость ненависть, и решение уже сложилось в его изломанной, больной, потерявшей всё человеческое, непросвещенной душе.

Николай слушал всё, держа своими большими белыми руками с одним золотым кольцом на безымянном пальце листы доклада и глядя[2211] безжизненными глазами в лицо Чернышева.

— Подожди немного, — вдруг сказал он и закрыл глаза. — Ты знаешь?

— Знаю, Ваше Величество!

Чернышев знал, слышав это не раз от Николая, что, когда ему нужно решить какой либо важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько мгновений и что тогда на него находило наитие, и решение составлялось само собой, самое верное, и ему стоило только выразить его.

В сущности в эти минуты он думал только о себе, как бы ему сыграть наиболее величественную роль. Так он и теперь решил дело[2212] о студенте поляке. Он взял доклад и на поле его написал своим крупным почерком: «».

— Вот, — сказал он, подвигая к Чернышеву,[2213] — прочти.

Чернышев прочел и наклонил в знак почтительного удивления голову[2214]. Помолчав несколько и оправив свой хохолок,[2215] он начал докладывать[2216] следующее дело о воровстве[2217] интендантских чиновников.

Несколько удовлетворив уже на студенте поляке свою потребность зла, Николай уже с менее злым лицом слушал доклад о воровстве[2218] интендантских чиновников. Самый вопрос воровства мало интересовал его — он знал, что воруют все, что на этом держится всё общественное устройство. Ему интересно было только то, что он не ворует (он был вполне уверен в этом, хотя только недавно перевел в удел огромные государственные имения).

— Да, брат, — сказал Николай,[2219] дослушав доклад об интендантских чиновниках. — Видно, у нас в России честный человек только один.

Чернышев знал, что Николай интересовался только тем, что относилось к нему лично, и что всякое дело было интересно ему только в той мере, в которой оно выставляло его, давало ему возможность играть роль величия, и потому он тотчас же понял, что этот единственный человек в России был сам Николай, и одобрительно улыбнулся.

— Должно быть, так, — сказал он.

Третье дело было размещение войск. Казалось, это дело уж никак нельзя было отнести к своей личности, но и тут Николай нашел эту связь.

— Напиши Врангелю, что я полагаюсь на него. Он знает меня и поймет.[2220]

Когда дело дошло до донесения Воронцова о Хаджи-Мурате, Николай тотчас отнес выход Хаджи-Мурата к своей государственной мудрости.[2221]

— Видишь, как[2222] верно я предположил, что, если мы будем только[2223] постепенно подвигаться вперед, вырубая леса и истребляя их запасы, они должны будут покориться.

— О, да, — сказал Чернышев, хотя очень хорошо знал, что план постепенного разорения аулов Чечни, истребления их продовольствия и вырубки их лесов[2224] был не только не план Николая, но был[2225] план Ермолова и Вельяминова и что Николай в 1845 году, напротив, говорил что надо одним ударом уничтожить Шамиля, так что тогда, по его повелению, была сделана несчастная Даргинская экспедиция, стоившая стольких людских жизней, но то, что это так было, нисколько не мешало Николаю быть уверенным, что план медленного движения вперед и истребления продовольствия горцев был его план.

№ 145 (рук. № 60).

<«Что велико перед людьми, то мерзость перед Богом». И едва ли была в то время какая либо более отвратительная мерзость перед Богом, нежели Николай I, столь превозносимый людьми своего времени.

Вся жизнь Николая была сплошная ложь и преступленье, и он не мог уже остановиться ни в своей лжи, ни в своих преступлениях.>

№ 146 (рук. № 60).

Что велико перед людьми, то мерзость перед Богом. И такою отвратительной мерзостью перед богом было тогда величие Николая I. Вся жизнь его со времени его вступления на престол была наполнена ложью и человекоубийством. И ложь эта и человекоубийство не только не уменьшались, но увеличивались и увеличивались.

№ 147 (рук. № 61).

Донесение это было послано[2226] 27-го декабря,[2227] 2-го же января фельдъегерь, с которым оно было послано, загнав десяток лошадей и избив в кровь десяток ямщиков,[2228] был в Петербурге и явился к князю Чернышеву,[2229] тогдашнему военному министру.[2230]

Чернышев[2232] этот был тот самый, которого Растопчин[2233] заклеймил своей шуткой, когда в Государственном совете[2234] обсуждался вопрос о передаче всех[2235] имений[2236] Захара Чернышева, сосланного за 14 декабря на каторгу,[2237] к удивлению всех членов Совета, знавших, что Александр Чернышев, участвуя в суде над декабристами, более всех старался погубить Захара.[2238] Растопчин высказался за передачу имений сосланного Александру Чернышеву. Когда же у Растопчина спросили,[2239] на чем он основывает свое мнение, он сказал, что существует старинный обычай, по которому палач всегда получает кушак и шапку казненного.

Чернышев знал, что[2240] его не любят. Но никак не думал, что его не любят и презирают за то, что он подл и гадок. Напротив, он думал, что его не любят за[2241] его успехи и ему завидуют.

Думал он это, потому что он завидовал всем, стоящим выше его. Так он завидовал Воронцову и за уважение, которым Воронцов пользовался у Николая, и за богатство, и за благородный тон Воронцова, который Чернышев никак не мог усвоить.[2242] И потому он особенно ненавидел Воронцова и старался где мог вредить ему.

В прошлом докладе о кавказских делах[2243] ему удалось вызвать неудовольствие[2244] Николая на небрежность[2245] кавказского отряда, подвергшегося неожиданному нападению[2246] горцев и понесшего большие потери. Теперь он[2247] намеревался представить с невыгодной стороны распоряжение Воронцова о Хаджи-Мурате. Для этого[2248] он хотел внушить государю, что оставление Хаджи-Мурата в Тифлисе,[2249] в близости гор, была[2250] ошибка[2251] Воронцова,[2252] всегда, особенно в ущерб русским, покровительствующего туземцам.[2253] Чернышев хотел представить дело так, что[2254] Хаджи-Мурат мог выйти только для того, чтобы, высмотрев наши средства обороны, бежать и воспользоваться при нападении на нас тем, что он видел. По мнению Чернышева Хаджи-Мурата надо было доставить в Россию и воспользоваться им уже тогда, когда его семья будет выручена из гор и можно будет увериться в его[2255] преданности.[2256]

Но план этот, который мог изменить[2257] судьбу Хаджи-Мурата, не удался Чернышеву.[2258] Николай[2259] не принял предложения Чернышева,[2260] а, напротив, одобрил распоряжение Воронцова, надписав на донесении: «хорошее начало». 2 января[2261] Николай не принял бы какое бы ни было и от кого бы то ни было предложение[2262] только из чувства противоречия; тем более он не был склонен принять предложение презираемого им Чернышева.

Николай в это утро был[2263] в том мрачном расположении духа, в котором он бывал всё чаще и чаще, чем дальше подвигалось его царствование и чем всё могущественнее становилась его власть и чем величественнее[2264] он представлялся тогда людям. «Что велико перед людьми, то мерзость перед богом», и такою ужасной мерзостью перед Богом было тогдашнее величие Николая.

Вся жизнь его[2265] со времени вступления на престол была[2266] ложью и человекоубийством.

[2267]Ложь[2268] вела к человекоубийству, человекоубийство для своего сокрытия требовало лжи. Так что ложь и человекоубийство с увеличением могущества Николая не только не уменьшались[2269] и даже не[2270] останавливались на той ступени, которой достигли, но постоянно увеличивались и увеличивались.[2271]

Царствование его началось ложью о том, что он, играя роль, уверял всех при всяком удобном и неудобном случае, что он[2272] не знал того, что Александр назначил его наследником, а это была ложь, и что он не хочет царствовать,[2273] боится тяжести власти,[2274] а это была еще более очевидная ложь. Властолюбивый, ограниченный и потому самоуверенный и необразованный, грубый солдат, он[2275] любил власть,[2276] интересовался, жил только властью, одного желал — усиления ее, и потому не мог не желать, страстно желать царствования. Его присяга Константину, который по своему браку на польке, по своему отказу и по[2277] акту, составленному Александром,[2278] не мог царствовать, была только[2279] играние роли и ложь,[2280] которая, если и могла быть причиной смуты,[2281] нужна была ему для выставления[2282] рыцарского благородства его характера. Но явная ложь, которую он говорил тогда, сделалась жестокою карающею правдою после[2283] 27 лет его ужасного царствования. Та тяжесть власти, от которой он тогда на словах отказывался, всеми силами души стремясь к ней, к концу его царствования и жизни сделалась действительною, ужасною, давящею тяжестью, которая делала его непоправимо глубоко и одиноко несчастным.

Он не мог признать своих ошибок после 27 лет упорства в них, а между тем, чем больше он упорствовал в них, тем больше он чувствовал себя несчастным. И у него не было никакого утешения,[2284] никакого[2285] дела, которое бы он мог в глубине души считать важным и которое бы радовало его. Семьи не было. Несмотря на лживые отношения[2286] уважения и любви к жене, он грубо удовлетворял похоть, кроме Нелидовой, с первой подвернувшейся женщиной и знал, что жена его знает это и потому не может быть женой-другом ему, таким, каким она была ему первое время. Отношения их были ложь. Дети? Старший[2287] занимал его, как наследник, но он видел, что он уже судит отца и[2288] ждет своего царствования для того, чтобы не продолжать, а разрушать то, что сделал отец. Ненавистные либеральные мысли[2289] проникли к нему. Он не только любил, читал глупые стихи, но курил папиросы.

Друзья, помощники? Но это всё были негодяи, начиная с Чернышева до Клейнмихеля. Даже самые лучшие в сущности были подлые льстецы, боявшиеся его и готовые предать его, если бы было выгодно.[2290] Он[2291] сердился на то, что это так, не понимая того, что служить ему в его[2292] грубом властвовании могли только ничтожные и грубые люди.

Единственный друг и не подлый был брат Михаил и любивший и веселивший его своими шутками. Но[2293] он умер, и никого не осталось.

Религия? Но ведь вся эта религия была в его власти, и потому опереться на нее значило опереться на самого себя.[2294] Науки, искусства? Но науки были только орудия разрушения того порядка,[2295] который он завел и поддерживал. Почти то же были искусства; драматическое искусство было средство развенчивать героев и великих людей, поэты были беспокойные, вредные люди. Из наук была только одна нужная наука: наука военная, а из искусств веселая музыка: марши, рыси и водевили. Но и то и другое уже надоело.

Власть? Власть была всемогуща в России, но к этому уже он так привык, что эта власть не радовала уже его; но власть в принципе, власть в Европе была бессмысленно подорвана и революцией 48 года и избранием Наполеона III и, главное, конституцией, которую шурин, прусский король, согласился дать народу. Власть, единственно поддерживающая его и поднимающая его выше нравственности и[2296] здравого смысла, власть эта в принципе начинала колебаться.[2297]

Когда он теперь оставался один: — в постели под своим знаменитым плащом,[2298] глядя на свои длинные члены, или когда он ходил[2299] один гулять, у него[2300] в груди было тяжелое, мучительное[2301] чувство. Он не думал и не вспоминал о тех тысячах забитых по его воле палками людей, о разоренных семьях поляков, декабристов,[2302] умирающих в каторге; он не думал, не вспоминал о них но[2303] в глубине души его жило это невысказанное сознание, и, когда оно просилось наружу, он вслух говорил первые случайно попавшиеся слова, и иногда прямо то, что чувствовал,[2304] он говорил: «Не позволю», «не хочу», или говорил: «Да, да»,[2305] или: «Ну что ж, ну что ж?», «Так и надо».[2306] Или говорил какую нибудь фамилию: «Любощинский[2307], Любощинский», или какую нибудь фамилию актрисы или танцовщицы.

Он был мрачен. И сделалась эта перемена так незаметно, что нельзя было сказать, когда это началось.[2308]

Начало жизни Николая было особенно, исключительно счастливо.

Самое рождение Николая, — сына после четырех дочерей, было счастьем для матери[2309].

Старшие сыновья ее, Александр и Константин, были отняты от нее ее распутной свекровью. Теперь же у нее был опять сын, которого она уже не[2310] отдаст великой блуднице и мужеубийце, незаконно занимающей[2311] место ее мужа. И это была большая радость, тем большая, что ребенок, как ребенок, был красоты необыкновенной: большой, сильный, с пухлыми перетянутыми ниточками ручками и ножками.[2312] Приехавшая на другой день рождения в Царское село Екатерина подняла внука к свету и завистливо покачала головой.

№ 148 (рук. № 62).

К удивлению всех членов Совета, знавших, что Александр Чернышев более всех других старался погубить Захара Чернышева, участвуя в суде над декабристами, Растопчин высказался за передачу имений сосланного Александру Чернышеву. Когда же у Растопчина спросили, на чем он основывает свое мнение, он сказал, что существует старинный обычай, по которому палач всегда получает кушак и шапку казненного.

Чернышев знал это, знал, что его вообще не любят, но никак не думал, что его не любят[2314] за[2315] его недостатки. Напротив — он думал, что его не любят за его высокие качества, доставившие ему успех, которому завидуют.

Думал он это, потому что он завидовал всем стоящим выше его. Так он завидовал Воронцову и за[2316] расположение к нему Николая, и за его богатство, и за[2317] благородный аристократический тон Воронцова, которого Чернышев никак не мог усвоить, и за всеобщее уважение, которым пользовался Воронцов. И потому[2318] Чернышев насколько мог старался[2319] вредить[2320] Воронцову. В прошлом докладе о кавказских делах ему удалось вызвать неудовольствие Николая на небрежность одного кавказского отряда, подвергшегося неожиданному нападению горцев и понесшего большие потери.

всегда в ущерб русским особенно покровительствующего туземцам. Чернышев хотел представить дело так, что выход Хаджи-Мурата[2322] есть хитрость. Что Хаджи-Мурат только для того, чтобы высмотреть наши средства обороны, вышел к нам и, узнав всё, что ему нужно, бежит[2323] в горы. По мнению Чернышева Хаджи-Мурата надо было доставить в центр России и воспользоваться им уже тогда, когда его семья будет выручена из гор и можно будет увериться в его преданности. План этот[2324] не удался Чернышеву.[2325]

В утро 3 января Николай[2326] был особенно не в духе и не принял бы какое бы ни было и от кого бы то ни было предложение только из чувства противоречия, тем более он не был склонен принять [предложение] презираемого им Чернышева. Так что благодаря дурному расположению духа Николая Хаджи-Мурат остался[2327] на Кавказе[2328] и судьба его не изменилась так, как она могла бы измениться, если бы Чернышев делал свой доклад в другое время.

№ 149 (рук. № 63).

О разоренных семьях поляков, о лучших людях России, декабристах, умирающих в каторге, он не думал, не вспоминал о них, но в глубине души его жило невысказанное сознание чего то недоделанного, недосказанного, неясного и дурного. И когда это сознание прорывалось наружу, он вслух говорил первые попавшиеся слова.[2329] Или он[2330] повторял последние сказанные ему слова, или говорил какую нибудь фамилию чиновника, офицера, актрисы, танцовщицы — «Любощинский, Любощинский»[2331] или «Копервейн, Копервейн». И, прислушиваясь к тому, что он говорил, он отвлекался от того сознания, которое просилось наружу.

Несмотря на всё то величие, которым он был окружен, Николай теперь, после 27-ми лет царствования, был[2332] глубоко, непоправимо и одиноко несчастлив. Истинное счастье человека только в соответствии его жизни с[2333] тою волею, которая послала человека в жизнь, с волею Бога,[2334] с законом жизни, указываемым человеку его совестью. Чем дальше расходится жизнь человека с волею Бога, с законом жизни, тем человек несчастливее. Жить же несогласно с законом жизни может человек только тогда, когда он свое отступление от закона прикрывает ложью. И потому, чем больше лжи в жизни человека, тем он несчастнее и тем больше в душе человека сознание того, что есть в нем что то, чего, как разлагающегося трупа, не надо касаться. Только вполне святые, не отступающие от воли Бога, могут быть совершенно свободны от лжи перед самими собой. В душе же простых смертных есть всегда, хотя в самой малой степени, осадок нераспутанной, скрываемой от самого себя лжи.

[2335]Вся жизнь его со времени вступления на престол была сплошною ложью.[2336] Ложь же вела к человекоубийству, человекоубийство для своего сокрытия требовало еще большей лжи.[2337]

Царствование его началось ложью о том, что он, играя роль, уверял всех при всяком удобном и неудобном случае, что он не знал того, что Александр назначил его наследником. Это была ложь. Уверения его о том, что он не хочет царствовать, боится тяжести власти,[2338] была другая, еще более очевидная ложь. Властолюбивый, ограниченный, необразованный, грубый, и потому самоуверенный[2339] солдат, он не мог не любить власти и интересовался только властью, одного желал: усиления ее.[2340] Его присяга Константину, который по своему браку на польке, по своему отказу и по акту, составленному Александром, не мог царствовать, была только играние роли и ложь, которая[2341] нужна была ему для выставления своего мнимого рыцарского благородства.[2342] Но явная ложь, которую он говорил тогда, сделалась жестокою, карающею правдою, после 27-ми лет его ужасного царствования. Та тяжесть власти, от которой он тогда на словах отказывался, всеми силам души стремясь к ней, к концу его царствования и жизни сделалась действительно ужасною, давящею тяжестью.[2343]

№ 150 (рук. № 65).

[2344]Жить совершенно свободно и радостно может только тот человек, который не отступает в своей жизни от[2345] закона жизни, от той воли, которая послала его в жизнь. И так жить могут только святые, не отступающие от воли Бога; простые же не святые люди всегда более или менее отступают от закона жизни и смутно чувствуют это.[2346]

от закона. Отступая же от закона, нуждается в еще большей, более густой, скрывающей его грехи лжи. Хорошо, когда ложь эта признается только теми, кто нуждается в ней, но не признается и обличается всеми окружающими. Такую ложь сознает тот, кому она нужна, и перестает верить в нее и старается исправить то свое отступление от закона жизни, которое прикрывалось этой ложью. Но бывает положение, в котором ложь эта не только признается, но усиливается всеми окружающими. И тогда ложь, вызывая отступления от закона, вызывающие увеличение лжи, растет как снежный ком и доходит до ужасающих размеров, подвергая человека, пользующегося этой ложью, до всё большего и большего отступления от закона и истины и до состояния полного сумашествия и глубокого душевного страдания.

Такова была жизнь Николая I после 27-ми лет царствования. Несмотря на всё внешнее величие, равного которому не было в то время в Европе, он был глубоко, непоправимо и одиноко несчастлив.

Вся жизнь его со времени вступления на престол была сплошным отступлением от закона жизни всякого человека и потому сплошной ложью.[2349]

Царствование его началось ложью о том, что он, играя роль, уверял всех при всяком удобном и неудобном случае, что он не знал того, что Александр назначил его наследником, и что он не желал престола. Это была ложь.[2350] Властолюбивый, ограниченный, необразованный, грубый и потому самоуверенный солдат, он не мог не любить власти и интересовался только властью, одного желал: усиления ее. Его присяга Константину,[2351] из которой он и его льстецы сделали потом подвиг самоотвержения, была вызвана страхом. Не имея в руках акта престолонаследия и не зная решения Константина, провозглашение себя императором подвергало его опасности быть свергнутым, убитым, и он должен был присягнуть Константину. Когда же Константин опять отказался, вспыхнул мятеж, состоящий в том, что люди хотели[2352] облегчить то бремя, которое будто бы так тяготило его. И на это он ответил картечью, виселицами и каторгой лучших русских людей. Ложь вызвала человекоубийство. Человекоубийство вызвало усиленную ложь.

Но явная ложь, которую он говорил тогда, уверяя, что тяготится властью, сделалась жестокою, карающею правдою после 27-ми лет его ужасного царствования.

ложным тот путь, по которому он шел в продолжение 27-ми лет, а, между тем, продолжая итти по этому пути, он чувствовал себя всё более и более несчастливым. И у него не было никакого утешения.

Семьи не было. Несмотря на лживые отношения уважения и любви к жене, он грубо удовлетворял похоть, кроме Нелидовой, с первой подвернувшейся женщиной, и знал, что жена его знает это и потому не может быть женою-другом ему, таким, каким она была ему первое время. Отношения их были ложь.

Дети? Старший занимал его, как наследник, но он видел, что он уже судит отца и ждет своего царствования для того, чтобы не продолжать, а разрушать то, что сделал отец. Ненавистные либеральные мысли проникли к нему. Он не только любил, читал глупые стихи, он даже курил папиросы, и нельзя было остановить его.

Друзья, помощники? Но это всё были негодяи, начиная с Чернышева до Клейнмихеля. Даже самые лучшие, в сущности, были подлые льстецы, боявшиеся его и готовые предать его, если бы было выгодно. Он сердился на то, что это так, не понимая того, что служить ему в грубом властвовании могли только ничтожные и грубые люди.

Единственный друг и не подлый был брат Михаил, и любивший и веселивший его своими шутками. Но он умер, и никого не осталось.

Науки, искусства? Но науки были только орудия разрушения того порядка, который он завел и поддерживал. Почти то же были искусства: драматическое искусство было средство развенчивать героев и великих людей; поэты были беспокойные, вредные люди. Из наук была только одна нужная наука — наука военная, а из искусств — веселая музыка, марши, рыси и водевили, но и то и другое уже надоело.

Власть? Власть была всемогуща в России, но к этому уже он так привык, что эта власть не радовала уже его; но власть в принципе, власть в Европе была бессмысленно подорвана и революцией 48-го года, и избранием Наполеона III, всеобщим голосованием, конституцией, которую шурин, прусский король, согласился дать народу. Власть, единственное поддерживающее его и поднимающее его выше нравственного и здравого смысла, власть эта в принципе начала колебаться.

Вся жизнь его, от того страшного часа, когда[2353] он дал приказ стрелять картечью в толпу на Сенатской площади, было одно сплошное ужаснейшее преступление.

№ 151 (рук. № 68).

своих желаний, здоровье, богатство, высокое положение и успех в предприятиях.

Самое рождение Николая, сына после 4-х дочерей, было большим счастьем для матери,[2354] лишенной своих старших сыновей Александра и Константина, которые были[2355] взяты[2356] Катериной,[2357] и потому было счастье[2358] и для ребенка, который сделался любимцем своей[2359] матери.

Другое счастье было то, что ребенок был красоты необыкновенной: —[2360] большой,[2361] полный, белый, с пухлыми перетянутыми ниточками ручками и ножками.

Ребенок был так хорош, что, приехавшая на другой день в Царское село, Екатерина,[2362] поднеся внука к свету, завистливо покачала головой, как бы задумавшись о том, не взять ли себе и этого внука, но[2363] внук громко сердито закричал, и она отдала его и не взяла его. Не взяла она его потому, что он был ей не нужен. Старшим было 18 и 17 лет. Александра она только что женила и ожидала от него потомства. Она собиралась женить и второго и потому и не могла думать о том, чтобы этот[2364] ребенок понадобился ей как наследник. И это было счастье Николая. Он остался на руках у обожавшей его матери и у доброй Ливен, с преданной любовью ухаживавшей за ним и баловавшей его.

[2365]Ему было 5 лет, когда убили его отца. И эта[2366] смерть (он только гораздо после узнал, что Павел был убит) прошла для него незамеченной.

и,[2370] дрожа челюстью, сказала, что[2371] отец их умер.[2372] Миша ничего не понял, но[2373] понял[2374] то, что мать страдает,[2375] подошел к ней и, взяв ее за большую руку, прижался к ней; Николай испуганными глазами смотрел на нее, смутно понимая уже,[2376] что слово: умер — значит что-то страшное.

Мать взяла его за[2377] голову и прижала к себе, и заплакала. И мальчик также заплакал.

[2378]Но через четверть часа они с веселым криком уже бежали за корабликами, которые, качаясь и перегоняя ледышки, спускались по быстрому ручью, вытекавшему из под моста.

Смерть отца не только не омрачила детство Николая, но сделала его более счастливым. Вместо страшного отца, иногда кричавшего на мать и на них, они стали часто видать старшего ласкового брата, императора Александра, которого мать их научила называть вторым отцом.

Еще Павел сделал Николая шефом Кирасирского полка и потом Измайловского, и ребенок знал мундиры этих полков, радовался, когда видел их, и был счастлив, когда его нарядили в мундирчик Измайловского полка.

дело, то он всё это делал отлично, лучше других и был счастлив этим.

Отрочество Николая было такое же счастливое, как и детство.

№ 152 (рук. № 69).

Тот, кто заведывал шалостями Николая, свез из маскарада эту девушку в то место, где происходили[2379] такие свидания Николая, и Николай[2380] более двух часов[2381] [провел] с этой новой, одной из сотен любовниц. И сначала она очень понравилась ему. Но тут же, в конце свидания, он увидал, что, кроме ее любви к нему (он не сомневался в том, что все женщины должны были любить его), он увидал, что ей нужно и обеспечить свое положение и положение своей старой матери. И когда он удовлетворил свою похоть, — ему стало скучно. Всё одно и то же: и те же восторги, и те же слезы, и те же корыстные замыслы, более или менее искусно скрытые.

Когда он в эту ночь вернулся в свою комнату[2382] и лег на узкую жесткую постель, которой он гордился, и покрылся своим плащом, который он считал — и так и говорил — столь же знаменитым, как шляпа Наполеона,[2383] он долго не мог заснуть.

Опять то мучительное чувство, которое томило его вчера ночью, поднялось в нем, и он заговорил вслух слова, которые ему сказала вчера его девица: «Je vous aime d’un amour infini... infini»,[2384] повторял он, не думая о том, что говорил, но заглушая свое чувство внимания к тому, что он говорил. На углу стоял часовой, сделавший на караул. Николай взглянул на него и не одобрил его вскидку. «Это не то! — подумал он. — Не так учил Михаил». И он вспомнил[2385] недавно умершего брата, и нежное и грустное чувство охватило его.

«Да, он один понимал и любил меня. А эти все», — он вспомнил своих приближенных: Клейнмихеля, Орлова, Бенкендорфа[2386] и покачал головой. — «Он один точно любил меня. А эти?[2387] да и все люди[2388] toute cette canaille».[2389] Николай презирал и часто ненавидел всех людей. Он считал всех людей такими же, как те, которые окружали его. А те, которые окружали его, не могли не быть[2390] подлыми, и потому он всех считал подлыми.

«Да, один был Михаил. И как он знал и любил военное дело! Уж нет таких. Да... Что бы была без меня Россия?» сказал он себе, почувствовав опять приближение мучительного чувства и, выпятив грудь, пошел дальше.

Возвращаясь домой, он увидал у Салтыковского подъезда дожидавшуюся карету с придворным красным лакеем, только что въехавшую под арку. Он узнал карету Елены Павловны.

«Дура!» подумал он, вспомнив, как она на днях искусно наводила разговор на необходимость образования, очевидно намекая на недавнее распоряжение об ограничении числа студентов.

«Им мало трехсот болтунов в каждом университете! Им хотелось бы, чтобы все только разговаривали. Науки! болтовня вот их наука. А чем меньше болтовни, тем лучше». — Николай был уверен в том, что для блага России нужна власть — его власть, а что все науки, вообще образование, враждебны и должны быть враждебны такой власти. Он это чувствовал и потому сознавал силу своей власти, не нуждался в уступках образованию, как делают это государи с слабою властью, а поступал совершенно логично, уничтожая всякое образование во имя власти. Он руководил жизнью России и знал, что нужно, и потому всякие рассуждения о том, что нужно для России, была бесполезная болтовня, которой чем было меньше, тем лучше. А Елена Павловна любила эту болтовню, щеголяла ей. За то он не любил ее.

Всходя на ступеньки крыльца мимо другого вытянувшегося с ружьем на караул часового, Николай набрал воздуха в выпяченную грудь, желая подбодриться.

№ 154 (рук. № 70).

Он узнал карету Елены Павловны. И ее присутствие, как всегда, было ему неприятно. «Для России нужна не та болтовня о науках и поэтах, которой она занимается, а нужно одно: власть».

После обеда Николай ездил в балет, где в трико маршировали сотни обнаженных женщин, потом ужинал и делал вид, что не замечает недовольства Нелидовой, знавшей про его вчерашнее похождение.

№ 156 (рук. № 70).

Он долго не мог заснуть и думал, как и всегда, только о себе: о том, какой он красивый, мудрый, великий человек и как мало еще понимают его. И ему хотелось еще что нибудь сделать такое, что заставило бы всех людей больше преклоняться перед ним и признать его сверхъестественное величие. А этого не было, и в груди у него было тяжелое, мучительное чувство. Он не думал и не вспоминал о тех тысячах погубленных им людских жизнях. Он не думал, не вспоминал о них, но в глубине души его жило невысказанное, тяжелое чувство, которое он не мог заглушить только сознанием своей власти. От этого ему так хотелось еще большего, как можно большего величия.

И, вспомнив все его благодеяния, которыми он осыпал Россию, он успокоился и стал засыпать.

Возвращаясь домой, чувствовал во всем теле ту же усталость, в голове тот же туман. И ему стало досадно, и он рассердился. Рассердившись же, тотчас же нашел тот предмет, на который он мог направить свой гнев, предметом этим была теперь Елена Павловна.

№ 158 (рук. № 70).

Вопрос о воровстве мало интересовал его, — Николай был уверен, что воруют все. И в последнее время махнул рукой на это воровство, признав невозможность искоренить его. Он знал, что надо будет наказать теперь интендантских чиновников и решил отдать их всех в солдаты, но знал тоже, что это не помешает тем, которые займут место уволенных, делать то же самое. Так что самый вопрос о воровстве не интересовал его. Интересовала его как и во всем только одна его личность. И в этом случае его интересовал только[2391] он сам.

— Видно, у нас в России один только честный человек, — сказал он.[2392]

— Польского происхождения и католик, — отвечал Чернышев, слегка пожимая плечами густые золотые эполеты, как бы выражая этим то, что ничего другого и нельзя ожидать от поляка католика.

Николай нахмурился. Он многое ненавидел, но более всего ненавидел поляков, ненавидел их в той мере зла и жестокости, которые он совершал над ними.

№ 160 (рук. № 70).

Кратко и решительно распорядился о передвижении дивизий из одной губернии в другую, приказав написать об этом Паскевичу.

Томились и гибли в казематах, острогах, каторге, ссылке десятки тысяч поляков, опять лучших людей своего общества, только за то, что они хотели жить соответственно вековым преданиям своего народа и не подчиняться грубым[2393] поставленным над ними солдатам, требовавшим от них[2394] отречения от всего дорогого их сердцу и считавшегося самым святым и драгоценным.

Умирали забитые на смерть палками крестьяне за то, что исповедывали веру отцов и не признавали себя перешедшими в ту веру, в которую зачисляло их начальство.

Гибли сотни тысяч солдат в бессмысленной муштровке на учениях, смотрах, маневрах и на еще более бессмысленных жестоких войнах против людей, отстаивающих свою свободу то в Польше, то в Венгрии, то на Кавказе.

Всё это делалось по воле этого одного человека. Но как ни страшны были те физические страдания людей, причиной которых был этот один человек, страшнее, ужаснее всего было то огрубение нравов, то зачерствение сердец людских, то уменьшение любви, которое предсказывается в евангелиях, которое произвел этот человек.[2395] Он, несомненно он, был виновником всего этого. Он был очевидным виновником этого, потому что, не прикажи он, не засекли бы несчастного студента академии, не повесили бы Рылеева, Пестеля, не казнили, не ссылали, не разоряли бы поляков, не засекали бы солдат. Если что и делалось не по его прямому приказу, то все-таки он требовал, чтобы это делалось, он мог остановить, прекратить то, что делалось. И если он не останавливал, не прекращал, то он был очевидным виновником всех совершавшихся злодейств. Да, он был ужасным злодеем. Но он ли один был виновен в этом? Легко обвинять его, имея в виду только его поступки. Но стоит вспомнить про его жизнь, про его прошедшее, детство, молодость, для того, чтобы убедиться, что он не мог быть иным, как такой, какой он был.

№ 162 (рук. № 79).

Да, он был ужасным злодеем, но разве он или кто бы то ни было мог быть иным, занимая то место, которое он занимал, и в то время, когда он занимал его? Разве лучше был называемый им своим благодетелем его лживый, сластолюбивый,[2397] жестокий фарисей, его «благословенный» брат,[2398] отцеубийца, посредством[2399] Аракчеева забивавший на смерть тысячи людей и говоривший,[2400] что он уложит трупами дорогу от Чудова до Петербурга, прежде чем согласится отступиться от нелепой мысли военных поселений?

[2401]Если и лучше был по душе его несчастный и безумный отец, то не лучше он был по своим сумашедшим поступкам, приведшим его к плачевному концу. Конечно, в сто раз хуже была его ужасная мужеубийца, блудница бабка, любившая только себя, свое глупое тщеславие и мерзкую старческую похоть, которой потворствовали и которую восхваляли все окружающие ее. Не лучше был, конечно, и глупый немец дед, ошалевший, как и все они, от власти и сопутствующей ей лести, убитый любовниками своей распутной жены. Таковы же были все те распутные, глупые и безграмотные бабы, бабы и девки, которые царствовали до него. Таков же был тот ужасный развратник, пьяница, сифилитик и[2402] безбожник и злодей, собственноручно для забавы рубивший головы стрельцам и с крестом, сделанным из чубуков[2403] в виде... и с ящиком для штофов водки, сделанным в виде Евангелия, ездивший по народу кощунственно славить Христа. Таков был и едва ли не хуже всех тот знаменитый, восхваляемый[2404] Петр, который представлялся образцом для всех последующих царей.[2405]

Раз народ находился в том состоянии, что для общественной жизни его ему нужно[2406] и возможно покоряться одному человеку, должны[2407] быть[2408] люди, настолько извращенные умами и закаменелые сердцами, чтобы они могли быть людьми, управляющими другими, и могли совершать те жестокие дела, которые нужно совершать над людьми, чтобы управлять.

В то время, как Николай, сидя в литерной ложе Большого театра,[2409] любовался в одно и то же время и фрунтовой выдержкой балерин, сразу поднимавших 80 мускулистых обтянутых трико ног, любовался и самыми женскими формами этих балерин,[2410] в это самое время сотни, тысячи, десятки тысяч людей — матери, жены, отцы, дети мучались, неся страшные нравственные и телесные страдания по распоряжению этого одного[2411] человека.

Томились годами, сходя с ума и умирая от чахотки в казематах крепостей, добрые, образованные, умные,[2412] лучшие русские люди, виновные в том только, что они хотели[2413] избавить Россию от грубого своеволия Аракчеевых и им подобных и, в ущерб своим выгодам, дать свободу миллионам и миллионам рабов, обращенных в животное состояние бесчеловечными помещиками. Томились и гибли в казематах, острогах, ссылке десятки тысяч поляков, опять лучших людей своего общества, только за то, что они хотели жить соответственно вековым преданиям своего народа,[2414] любили свое отечество и готовы были пожертвовать всем для достижения этой цели.

Умирали забитые на смерть палками[2415] тысячи людей за то, что они исповедывали веру отцов и не признавали себя перешедшими в ту веру, в которую зачислило их начальство.

Гибли сотни тысяч солдат — в бессмысленной муштровке на учениях, смотрах, маневрах и на еще более бессмысленных жестоких войнах против людей, отстаивающих свою свободу в Польше, в Венгрии, на Кавказе. Всё это делалось по воле этого одного человека.[2416]

то[2420] он мог остановить, прекратить то, что делалось. И если он не останавливал, не прекращал, то он[2421] не мог не знать, что он был виновником всех совершившихся злодейств. Он был несомненно виновником ужасных совершающихся злодейств, и вместе с тем он был вполне искренно уверен, что он не только не был злодеем, но был благодетель своего народа и всего человечества, самоотверженно служащий и своему народу и всему человечеству. Как это было? Как мог установиться в душе этого человека этот страшный мрак, заставлявший его принимать свою злодейскую жизнь за подвиг самоотвержения и образец добродетели?

Точно таким же великим считал себя называемый им своим благодетелем его лживый, сластолюбивый,[2422] жестокий фарисей, благословенный брат, отцеубийца, посредством Аракчеева забивавший на смерть тысячи людей, говоривший, что он уложит трупами дорогу от Чудова до Петербурга, прежде чем согласится отступиться от нелепой мысли военных поселений.[2423] И точно таким же считал себя его несчастный и безумный отец,[2424] не только точно такою же, но в сто раз[2425] лучше всех людей мира считала себя его ужасная — мужеубийца, блудница — бабка,[2426] движимая[2427] только тщеславием и мерзкой старческой похотью, которой потворствовали и которую восхваляли все окружающие ее.[2428]

Точно таким же непогрешимым и великим считал себя и глупый немец, дед Николая, ошалевший, как и все они, от власти и сопутствующей ей лести и убитый любовниками своей распутной жены.[2429] Так же[2430] не только не стыдились своей гадкой жизни, но гордились ею все те распутные, глупые и безграмотные бабы и девки, которые царствовали до него[2431] после Петра.

штофов водки, сделанным в виде Евангелия, и с крестом, сделанным из чубуков в виде..., ездивший по народу кощунственно славить Христа,[2434] тот,[2435] считавший себя совершенно уверенно благодетелем своего народа.

Так же был уверен в этом Николай.

Раз народ находится в том состоянии, что для общественной жизни его ему нужны властители, готовые мучить, грабить, убивать людей, должны быть и такие люди. Для того же, чтобы люди могли делать эти ужасные дела, они должны быть так извращены умом и сердцем, чтобы не видать всего того зла, которое они делают, и считать добрыми делами те ужасные, жестокие дела, которые нужно совершать над людьми, чтобы управлять ими.

Объяснение этого удивительного явления только одно: «То, что велико перед людьми, то мерзость перед Богом». И не то, что случайно бывает то, что великое перед людьми, то есть люди, стоящие на высоте величия, бывают худшими в мире, людьми, а то, что это вечный, неизменный закон, что стоящий на высоте мирского величия должен быть глубоко развращенный человек и что это не может быть иначе.

Люди властители, управляющие другими, представляются обыкновенно управляемым особенными, выдающимися, великими людьми. Происходит это вследствие лести, которой всегда окружены эти люди и которая продолжается и после их смерти в угоду их наследникам и вследствие естественного стремления подчиняющихся, чтобы уменьшить свое унижение, возвеличить тех, кому они покоряются. В действительности же, как и сказано в Евангелии, «что велико перед людьми, то мерзость перед Богом», люди, властвующие над другими, не только не бывают лучшими людьми, но, напротив, непременно должны быть самыми худшими, самыми развращенными, заблудшими людьми общества и чем выше, тем хуже. Оно и не может быть иначе.

ответственность солдата, бьющего своего собрата,[2437] почти не существует. Офицер, который участвует в[2438] таком деле, уже более ответственен. Правда, он потеряет свое обеспеченное и сравнительно почетное положение, если откажется участвовать в[2439] жестоком деле, но[2440] он не подвергается физическому насилию и может найти средства существования, хотя бы и худшего, помимо офицерства. И потому офицер уже более нравственно ответственен,[2441] и для того, чтобы участвовать в злом деле, оправдывая себя, должен уже подвергнуться нравственному извращению. Чем выше начальник, чем обеспеченнее его положение, чем легче он может устроить свою жизнь, отказавшись от участия в казни, тем он нравственно ответственнее, тем[2442] ум и сердце его должны быть извращеннее. Человек же, как государь, который ничего не теряет, отказавшись от казни, жестокого, злого дела, и ничего не выигрывает от него, и вместе с тем дозволяет, требует, предписывает злые дела, как предписывал Николай казнь студента и тысячи других[2443] злых дел, должен быть[2444] существом с совершенно извращенным разумом и закаменевшим сердцем.

И таковы были и есть все властители и тем больше, чем они самовластнее, и таков был в высшей степени и Николай Палкин, как прозвал его истерзанный им народ русский.

Для того, чтобы в то время во главе русского народа стоял один человек, нужно было, чтобы этот человек был существо, потерявшее всё человеческое, лживое, безбожное, жестокое, невежественное и тупоумное, и который бы не только не знал этого, но был уверен, что он рыцарь правдивости и честности, мудрый правитель, благодетель своего народа.

И таков был Николай Палкин. Он и не мог быть иным. Вся жизнь его была приготовлением к этому.

№ 164 (рук. № 81).

Петербурга, из высшей власти[2450] русских, и ее слуг и помощников, управляющих Россией, т. е. 60 миллионами[2451] людей — мужчин, женщин и детей всех возрастов и состояний. Вершиною этой власти был в то время[2452] здоровый, сильный, ловкий физически и[2453] непросвещенный, тщеславный,[2454] испорченный лестью и властью самоуверенный 56-летний человек, Николай Павлович, дошедший в то время 1852 года до вершины своей власти и своего самообожания.

№ 165 (рук. № 75).

Глупый, как ему показался, ответ ученика рассердил его. Рассердившись же, всё уже, что останавливало его внимание, сердило его.

Стоявший на углу часовой сделал на караул. Николай взглянул на него и не одобрил его вскидку. «Это не то, — подумал он, — не так мы это делали с Мишелем».

И он вспомнил недавно умершего брата Михаила Павловича, и досадное и страшное чувство смерти охватило его.

То, что он убил и убивал палками тысячи людей, не мешало ему думать, что он благодетельный государь и не применяет смертной казни к заслужившему ее преступнику. Так он в начале своего царствования сам распорядился повешением декабристов, даже сам подробно расписав, какую дробь ударить в барабаны, его любимый музыкальный инструмент, в то время, когда подвезут пятерых казнимых к виселице, и какие ружейные приемы должны сделать войска, когда наденут им на головы мешки, и какие, когда они повиснут за шеи на веревках. Он, распорядившись всем этим, в то самое время как несчастных вешали, молился за них в церкви вместе с своей женой.

№ 167 (рук. № 75).

За Чернышевым и Долгоруким вошел в ленте и штатском мундире маленький пухлый старик с докладом о новых законах, прошедших в Государственном совете. Это был Блудов, друг декабристов, бывший министр, тогда начальник 2-го отделения канцелярии составления законов.

Он принес несколько докладов о новых законах и о комитете цензуры и о цензоре старике, статском советнике, посаженном на гауптвахту за пропущенную статью в журнале, осуждающую распоряжение министра.[2455] Блудов по своим преданиям принадлежал к кружку людей, стремящихся к просвещению, соболезновал распоряжениям Николая, давящим просвещение: ограничение до трехсот числа студентов, запрещение поездок за границу, безумная строгость цензуры, шпионство, ссылки и наказания за печатные и даже изустные слова. Блудов соболезновал этому втайне, с приятелями, строго осуждая эти действия, но явно покорялся. Николай видел это и презирал его за это. Николай инстинктом чувствовал, что необходимая для России власть, такая, какую он имел, не совместима с тем, что Блудов, Елена Павловна, всякие профессора, Trissotin, как он называл их, считали просвещением. И потому он не считал просвещением то, что все считали просвещением, а просвещением считал всё то, что сходилось с его властью и что ему нравилось. И делал он это прямо, открыто. Он видел, что в Европе много властителей считали нужным делать уступки тому, что люди считали просвещением: [2456] одни делали эти уступки из популярничания, как Людовик Филипп, которого он ненавидел, другие из страха перед обществом, как его шурин прусский король, но он для себя и для блага России не считал этого нужным.[2457]

покорялись ему. Больше ничего по его мнению для счастия всех: не только русских, но и немцев, французов, турок и др. ничего не было нужно. Он всё устроит. И потому людей, как Блудов и другие сторонники и защитники просвещения, которые пользовались всеми выгодами власти, возможной только при отсутствии просвещения, а между тем защищали просвещение, он глубоко презирал и никогда не соглашался на их представления, имеющие в виду устранение препятствий к просвещению. Так теперь он не[2458] согласился на ходатайство Блудова об освобождении старика цензора от гауптвахты, а цензурному комитету[2459] <велел сделать строгий выговор.>

№ 168 (рук. № 75).

И, поехав в свое место, не одобряя в душе мероприятий Николая, с последовательностью, точностью исполнил все жестокие и несправедливые меры, предписанные Николаем, стоившие не только спокойствия и блага людей, но их жизней, стоившие не только блага и жизней людей, но развращающие людей, ожесточающие их сердца, уничтожающие самые лучшие человеческие свойства.

№ 169 (рук. № 82).

Продиктовал Лев Николаевич.[2460]

Это был храбрый авариец, который одно время служил русскому правительству. Генералу Клюгенау, стоявшему с русскими войсками в Аварии, было донесено, что Хаджи-Мурад изменяет русскому правительству: Клюгенау велел арестовать и заковать Хаджи-Мурада и привезти его к себе. Но на пути Хаджи-Мурад спрыгнул с высокой скалы, увлекши за собой ведшего его солдата, который убился на смерть; сам же он остался жив, но разбился и сломал ногу. Излечившись, он передался Шамилю и стал служить ему. Был один из самых смелых и храбрых наибов, делал блестящие набеги на русские владения; но, поссорившись с Шамилем, в 1851 году передался русским. Из города Нухи, где ему было назначено жить и где он очень тосковал по своей семье, оставшейся у Шамиля, он бежал в горы и был настигнут казаками, отчаянно защищался с своими мюридами и был убит.

Так как он внушал большой страх кавказским жителям, голову его возили и показывали в разных местах Кавказа.

Событие это случилось во время пребывания Льва Николаевича на Кавказе.

Писано гр. Софией Андреевной Толстой под диктовку Льва Николаевича 28 января 1905 года.

1628. Зачеркнуто: со всей силой огромнейшего

1629. казнил

1630. Зач.: всех

1631. отвагой

1632. Зачеркнуто: из всех плоских крыш курился дым и стелился от тумана, поднимавшегося с лощины по всему аулу.

Зач.: юным

1634. Зач.: сел молча, считая неприличным спрашивать странника.

Зач.: кликнул в саклю ма[льчика]

1636. Зач.:

1637. Зач.: лошадь

1638. сел на

1639. Зач.: не

1640. бежать к

1641. Зач.: а <рас>сказал ему, что намерен сделать набег на русскую крепость Воздвиженекое, находившуюся не более как в пятнадцати верстах от аула, и просил дать

Зач.: и дорогую шашку

1643. Зач.:

1644. Зачеркнуто: не веря, с своей стороны согласился

1645. знал, что Хаджи-Мурат намерен бежать и что Шамиль дал предписание всем горцам задержать Хаджи-Мурата, желал только одного

1646. Зач.: <отделаться от> выпроводить из своего дома зятя, которого он не мог выдать теперь, как своего гостя

Зач.: может

1648. Зач.:

1649. Отчеркнуто с надписью: пр[опустить]:

Хаджи-Мурату постелили <ковер> бурку, он сел на нее, разделся, обмыл ноги. <Сафедин достал ему из переметных сумок другую черкеску, бешмет, папаху. Он надел всё это>

Зачеркнуто: и рассказал

1651. Зач.:

1652. Зач.: Аул

1653. Зач.:

1654. Зач.: это время как Хаджи-Мурат под[ъезжал]

1655. Зач.:

1656. Следует: 1851

1657. Зачеркнуто:

1658. Зач.: и безнаказанно уйти от преследующих его русских войск

1659. дорогих вещей

1660. Зач.: Шамиля. Он напал

Зач.: Шамиля

1662. Зач.:

1663. Зач.: согласился

1664. Хаджи-Мурат хотел ехать к Шамилю, чтобы лично объясниться с ним, но друзья его объявили ему, что Шамиль хочет <решившегося> казнить его. Тогда Хаджи-Мурат решил бежать к русским.

1665. Зач.: проводника.

1666. 1851

1667. Зачеркнуто: без снега, свежий

1668. Зач.:

1669. Зачеркнуто: Это б[ыло] в 1851 году.

1670. Зач.:

1671. Зач.: своим молодечеством и даже военным искусством

1672. управлявший всею Аварией и удивлявший всех своими смелыми набегами, не перестававший тревожить и побеждать русских.

1673. Зач.: 1851

1674. Это было в 1851 году.

1675. В подлиннике слова: с гостем, стоят после слова:

1676. Зачеркнуто: Садо принес

1677. принесли

1678. Зач.: и Садо принес ковры, предлагая им успокоиться

Зач.: уже было

1680. Зач.:

1681. Зач.: быть

1682. Зач.:

1683. Зач.: запретившим

1684. своим

1685. Зач.: требовавшим доставки его к себе живым или мертвым и даст награду.

Зач.: давно

1687. Зач: его. Хаджи-Мурат точно так же знал про угрожавшую ему опасность, но он так привык.

Зач.: игра жизнью были ему привычны. Опасность не была большая.

1689. Зач.: с сыном в Гоцатле

Зач.: видел их

1691. Зач.:

1692. Зач.: Но

1693. Зач.:

1694. Зачеркнуто: Хорошо, — сказал Хаджи-Мурат

1695. ездил

1696. Зач.: и как Мустафа об[ещал]

1697. это

1698. Зач.: утвердительно

1699. Воздвиженскую

1700. Зач.: улыбаясь беззубым ртом

1701. улыбаясь

1702. Зач.: не спуская глаз смотре[л]

Зач.: молодой человек, забритый три года тому назад и тотчас же поступивший на Кавказ в Куринский полк. Он был родом из Владимирской губернии.

1704. Зачеркнуто: <особенно> любим всеми товарищами и особенно мрачным Пановым, бывшим его дядькой. Петр Никитин был <забрит> из помещичьих крестьян.

1705. Зач.: жена

1706. Зач.:

1707. Зач.: еще

1708. Зач.:

1709. Зач.: но тоска все хуже и хуже одолевала его. Два раза он думал бежать, даже выходил за крепость, но молился и проходило. Особенно тяжело было Петру, что солдаты товарищи, которые по его соображениям должны были испытывать то же, что и он, не только не понимали его и, когда он заговаривал о своей тоске, смеялись над ним, но, напротив, как будто были совсем довольны своей жизнью и гордились ею.

1710. он был

1711. Зач.: даже не старался служить или чем нибудь улучшить свою жизнь, а не переставая тосковал.

Зач.: землю и отчищая под собою сухие листья и ветки

1713. Зач.:

1714. Зач.: Тут, брат, не об жене думай, — а служи царю и отечеству, вот и всё.

1715. что правда:

1716. Зач.: Тогда только был убит Слепцов <Сказывают> <Должно убили, — сказал Панов, — что ж кому что написано>

Зачеркнуто: мужик, ходить не умеешь

1718. Зач.:

1719. Зач.: Говорят, так на месте и положили, — сказал Кондицкий.

1720. А я считаю, что хуже. Что мужик — последний человек, — сказал Панов.

1721. Зач.: еще, как живал прежде в мужиках

Зач.: птички поют

1723. Зач.:

1724. Зач.: как будто

1725. Вишь ты, как расписывает, — сказал он сердито.

1726. Зач.: Кондицкий, давай покурить <сказал Панов>

Зач.: тихим голосом

1728. Зач.:

1729. Зачеркнуто: сухой

1730. Бери ружья, готовься.

1731. Зач.: — Солдат стрелять не надо, — послышался голос в темноте.

— Кто идет, говори!

1732. Зач.: чеченец

— Стой не трогайся, — сказал Панов. — Это лазутчики.

1733. <был так привлекателен> как и все солдаты, ничего не боялся или делал вид, что ничего не боится, и, кроме того, был так привлекателен и наружностью и мягким, в душу идущим голосом, что все бабы и девки любили его.

1734. Зачеркнуто: выехал, никем не тронутый

1735. споры, крик

1736. Зачеркнуто: Весь обед разговор вертелся на

1737. сидевший подле княгини очень рад был случаю разговориться и рассказать, что он знал про подвиги Хаджи-Мурата и те случаи, когда ему приходилось иметь с ним дело.

1738. Зач.: он ворвался в Темир-Хан-Шуру <в самую середину русских войск и как>

Зач.: как шла легенда о его заколдованности. Воронцов с приятной улыбкой слушал рассказ храброго генерала.

1740. Зачеркнуто:

1741. Зач.: на выручку, как

1742. Тут я видел его самого

1743. Зач.: ранил его

Зач.: налившие друг

1745. Зач.:

1746. Зач.: в подтверждение того, что Хаджи-Мурата считали заколдованным, рассказал, как в 45 году, в сухарной экспедиции, Хаджи-Мурат наскочил на свежий батальон, обсыпавший пулями нападавших на них, остался жив и еще сумел с своими мюридами отбить наши орудия.

1747. <назвал часть> <это дело> одно из дел Даргинской экспедиции.

1748. Зач.: <Что и было справедливо, потому что> А... про этот несчастный поход в Дарго.

Зач.: люди, знавшие взгляд на это дело

1750. Зач.: <сотни>

1751. Зач.: генералов

1752. так называемая сухарная экспедиция, состоявшая в том, что надо было выручить обоз с сухарями

1753. Зач.: эту ошибку

Зач.: в присутствии Воронцова

1755. Зач.:

1756. Зач.: Утром на другой день Хаджи-Мурат был представлен

1757. в приемной князя сидело дожидаясь

1758. Зач.: к наградам

Зач.: за полгода следуемых

1760. Зач.:

1761. Зачеркнуто: Когда тело его, покрытое

1762. Зач.: любила ее

Зач.: ее

1764. Зач.: потому мы были вхожи

Зач.: Первое мое сражение было под Хунзахом.

1766. Пропущено слово, в следующей рукописи вставлено: 18

Зачеркнуто: стал мюридом. Да это вам не нужно?

— Нет нужно. Как же это было?

— А вот так: прежде к деду моему тайно ездил из гор мюрид Кази-Мулла и проповедовал хазават. Я хотел тогда уйти в горы, но боялся и отца и братьев. Но вот когда я убил человека, я уже решил бежать в горы.

Зач.: я думаю

1769. Зач.:

1770. Зач.: в меня, а

1771. упал на луку, но держался на седле

1772. Зач.: на земь; я смотрел на него: он лежал навзничь и сказал: «ляилаха-илла-ллах» и потом взглянул на меня.

Зач.: я мюрид. Будь и ты мюридом

1774. Зач.: <И точно он тут же>

1775. Зач.: как я убил мюрида <его>

1776. И Хаджи-Мурат живо вспомнил тот вечер, когда привели в аул перекинутое через седло и покрытое буркой тело отца, — и как жалко и страшно было смотреть на висящие с одной стороны, бессильно висящие, бескровные кисти когда то могучих рук и с другой — ступни когда то сильных, резвых ног, качавшихся, как мешки, при каждом шаге лошади. — И я совсем оставил намерение перейти к мюридам. Осман и я, мы должны были отмстить убийцам отца. Кази-Мулла был отбит, русские покровительствовали ханам и года два

1777. Зач.: своем

1778. Я жил с ними. Они

1779. Зач.: я любил их

Зач.: и я жил, ни о чем не думая.

1781. Зач.:

1782. Зачеркнуто: мать, как она <сидела> под коровой и отгоняла его

1783. Зач.:

1784. Зач.: погляделся

1785. и вкус

1786. Зач.: входила

Зач.: очнувшись

1788. Зач.: тоща

Зач.: а ее

1790. Зач.: простила

Зач.: Булач хан меньшой

1792. Зач.:

1793. Зач.: упомянул это имя.

1794. убил одного человека, и он мне передал хазават, этот человек был шейх.

1795. Зач.: не может быть

Зачеркнуто: Только это был особенный человек.

1797. Зач.:

1798. Зач.: в счастье и довольстве

1799. к роскоши прибавлялась роскошь

1800. Зач.: Про то, что мусульманин не должен дружить с неверными.

1801. Зач.:

1802. Зач.: Я не видел больше ничего и <Я был>

1803. Зачеркнуто: <тогда>, — сказал Хаджи-Мурат, — а вот случилось и со мною.

1804. Зач.: ученый

1805. Зач.:

1806. Зач.: не столько из <любви> преданности к нему

1807. Зач.:

1808. Зач.: на другое утро

1809. этот самый

1810. Зач.: и стал расспрашивать

Зач.: деду

1812. Зачеркнуто: кармане своего

1813. Воронцов

1814. Зач.: <25-й> <14 декабря> <восстание гвардии>

Зач.: но

1816. Зач.: Воронцова

Зач.: всегда

1818. Зач.:

1819. Зач.: оглядев себя в блестящем

1820. Чернышев

1821. Зач.: Николай Павлович

Зачеркнуто: ночь

1823. Зач.: провел почти без сна

Зач.: посещение

1825. Исправлено из: 11

Зач.: когда

1827. Зач.:

1828. Зач.: встретивши

1829. показалось ему

1830. Зач.: устроить

Зач.: тотчас же

1832. Зач.:

1833. Зач.: холодное

1834. с положенными

1835. Зачеркнуто: закрыв свои осовелые глаза и перебирая

1837. Зач.: распоряжение

1838. в Чечне

1839. Зач.: требовал

Зач.: считал

1841. Зач.:

1842. Зачеркнуто: <несчастных> святых мучеников

1843. Зач.:

1844. Зач.: всему тому

1845. уголка

1846. Зач.: возвращаясь <идя теперь на своих длинных ногах>

1847. с которым он и жил вместе

1848. Зачеркнуто: XII (12) Действительно все мысли Хаджи-Мурата были заняты одним: как выручить семью из-под власти Шамиля.

1849. Хаджи-Мурат

1850. Зач.: об этом

Зач.: о том, чтобы выкрасть его семью и вывести ее к русским

1852. Зач.:

1853. Зач.: Ведено

1854. выкрасть

1855. Зач.: ставил ему <требовал>

Зач.: погибелью всего его семейства

1857. Зач.:

1858. Зач.: поэтому

1859. бросив

1860. Зач.: очевидно

Зач.: и выхватив кинжал хотел

1862. Зачеркнуто:

1863. Зач.: Тоска его мучала страшная и погода была подходящая к его настроению. Дул упорный холодный ветер. Он молился нынче уже три раза.

1864. Зач.:

1865. Зач.: здесь

1866. и отделиться от

1867. Зач.: и захватить его. Это одно

Зач.: Магома. Кроме того, еще нужно было, чтобы удалось всё. Другое было то, чтобы

1869. Зач.:

1870. Зач.: Сафедин

1871. Сафедин

1872. Зач.: Сафедин

Зач.: зарезать этих собак казаков, которые ездили за ними и караулили их.

1874. Зач.: <отд[аться]>

1875. Зач.: но ценившего его

1876. завладевшему им через

1877. Зач.: через зад[нее]

Зач.: Дверь в соседнюю комнату была открыта, там Сафедин точил кинжал и пел.

1879. Зач.: сел

1880. Он знал эту песню и слушая повторял слова.

1881. Зач.: такая: догоняет на быстрых крыльях и ловит острыми когтями свою добычу белый ястреб. Он ловит ее и тут же с кровью сырую клюет ее. На резвых ногах догоняет, крепкими когтями рвет пестрый барс красного зверя.

1882. Зач.: <Дослушав песню, Хаджи-Мурат хотел войти, когда Сафедин> Тут Сафедин остановился, и Хаджи-Мурат услыхал равномерный свист клинка кинжала по камню. Кто-то точил кинжал.

1883. было темно, только

1884. Зач.: клал бело зеленые <белые по[лосы]>

Ошибочно не зачеркнуто: Курбан, далее зачеркнуто: Сафедин, Балта спали.

Зач.: на полу кончая точить кинжал <глядел, лежа, на хозяина>

1887. Зач.:

1888. Зач.: Сафедин

1889. снял бешмет, оставшись в одной желтой шелковой рубахе, и расстелил бешмет на столе. Бешмет стукнул о стол.

1890. Зач.: стопочку

Зач.: — Эти зашью, а больше некуда, — сказал Сафедин

1892. Зачеркнуто: <длинно> руками

1893. Зач.: Весь бешмет был прошит золотыми от груди и ниже пояса. Золотых было вшито 600 штук. Завтра поедем в горы.

1894. и себе и молодцам и возьми хлеба и баранины. Сафедин вздрогнул и злобно улыбнулся, оскаля зубы.

1895. Зач.: Гомчаго, остановив свое занятие, радостно кивнул головой. Свист железа о камень прекратился и радостный

Зач.: Всё будет, завтра, сказал он и, быстро встав, пошел к стене, на которой висело их оружие.

— Когда седлать будем?

— Я скажу.

1897. Новашинского

1898. Зач.: и под конец

1899. у брата на

1900. Зач.: кроме

Зач.: Перед вечером в воротах <Один>

1902. Зач.:

1903. Зач.: почти плясовую

1904. и показалась пехота и артиллерия

1905. Зач.: с тем, чтобы выйти навстречу тому

1906. как фурия

1907. Зач.: и советовали

1908. жидкой грязи

1909. Зач.: звуки

Зач.: большого количества

1911. Зач.:

1912. Зач.: и стал дожидаться

1913. дожидаться утра и тогда пробиться там, где меньше народа и где скорее можно попасть на дорогу.

1914. Зачеркнуто: сели в <углубление> яму.

Зач.: Тогда стрельба со стороны Карганова затихла.

1916. Зач.:

1917. Зач.: Будет, Хаджи-Мурат, сдавайся, — закричал Карганов

1918. никто не шел, и все

1919. Зач.: И тот, выхватив шашку, бросился в кусты

Зач.: Хаджи-Мурат был уже три раза ранен — в ухо, которое ему отстрелили, в плечо и ногу.

1921. Зач.: <подсошки>

1922. Зач.: в Гаджи Агу, выдвинувшегося

1923. <Но несмотря на> Мирные остановились и стали спешиваться. <И скоро по деревьям около Хаджи-Мурата> Стрельба продолжалась, и по телам лошадей <стали шлепать> и по сучьям шлепали пули и визжа пролетали пули. Хаджи-Мурат, спрятавшись за лошадь, заряжал и <бил с подсошек только тогда, когда он был уверен, что не промахнется> не переставая стрелял <редко> не промахиваясь.

1924. Зач.: кроме Сафедина стреляли редко <не целились и> выстрелы их не <ранили, но Хаджи-Мурат и Сафедин> были так метки

Зач.: ему винтовку

1926. Зач.:

1927. Зач.: спокойно стрелял

1928. своего мюршида

1929. Зач.: и через лошадь целились старательно. И потому и представляли цель и по ним били. В первого попали в Сафедина в ухо. Он завязал себя платком.

Зач.: потом пуля попала Хаджи-Мурату в руку ниже плеча <Хаджи-Мурата сначала ранило>

1931. Зач.:

1932. Зач.: и поспешно заткнул себе дыру и

1933. один из них

1934. Зач.: Хаджи-Мурату

Зач.: выпуская свою пулю в того, кто предлагал ему сдаться. — Ну так пропадать вам, — закричал предлагавший сдаться. Но Сафедин уже целил в предлагавшего и убил его. Сафедин медленно, но не переставая стрелял и долго целился. Но скоро и Сафедин перестал стрелять. В то время, как он целил

1936. Зачеркнуто:

1937. Зач.: напасть

1938. только крикнул своим двум, чтобы они взяли

1939. Зач.: патроны

Зач.: один из двух

1941. Зач.:

1942. Зач.: руку

1943. Зач.:

1944. Зач.: но не успевал

1945. перебегая от дерева к дереву.

1946. Зач.: Хаджи-Мурат еще заткнул себе рану в плече и в ноге и весь черный, в крови и пыли, то ложился за лошадь заряжая, то поднимался, наводил ружье и стрелял.

ач.: голову, оторвав ухо и часть щеки.

1948. Зач.: поднялась голова окровавленная

Зач.: <и с кинжалом> Но остальные были так

1950. Зач.: <пробила грудь Хаджи-Мурата. Он> ударились в тело

1951. Зач.: Одна попала в золотой на груди, другая в живот и третья в <сере> шею.

1952. Зачеркнуто:

1953. Зач.: окружил их и решил дожидаться утра

1954. услы[хал] шаги

1955. Зач.: решил пробираться через <милиционеров> них

Зач.: садиться на лошадей

1957. Зач.:

1958. Зач.: лошадей и людей. Хаджи-Мурат и его нукеры рассыпались по кустам и стали отстреливаться и с первых выстрелов ранили одного человека. На выстрелы Хаджи-Мурата и его нукеров защелкали десятки ружей, но все были так далеко и <выстрелы> стреляли из такой дали.

1959. она

1960. Зачеркнуто: выбрались между тем в кусты

1961. и сели в нее

1962. Зач.: Потом стрельба вдруг затихла, и Карганов, подъехав к кустам, громко закричал.

Зач.: сдавайся, Хаджи-Мурат, отдайся на милость князя. А то погибнешь.

1964. Зач.: а ему было всё равно умереть

Зач.: вдруг

1966. Зач.:

1967. Зачеркнуто: из за лошади он

1968. Но потом он перестал и это чувствовать.

1969. Зач.: Ахмет-Хан

1970. случаем

1971. Зач.: кавказ

В подлиннике сквозь переправлено на: скрозь

Зачеркнуто: взглянул на свою памятную записку.

1974. Зач.:

1975. Зач.: Павлович

1976. дело

1977. Зачеркнуто: не только

1978. Отчеркнуто с надписью на полях:

1979. Зач.: в особенности после своего знакомства с Хаджи-Муратом и дружбы с ним.

1980. на Сайдан

1981. Зачеркнуто: знаменитый бегун, прыгун и стрелок и вместе с тем

1982. Написано поверх: 28

Зачеркнуто: военный министр.

1984. Зач.:

1985. Зач.: к государю Николаю Павловичу. Тщеславный, хитрый, как все ограниченные люди, и безнравственный, самоуверенный выскочка Чернышев, подлостью сделавший карьеру и захвативший имение

1986. блестя[щее]

1987. Зач.: рядом обманов, лжи, подлостью

Зач.: не мог не ненавидеть

1989. Зач.:

1990. Зач.: всегда радовался случаю уронить его во мнении государя. Распоряжение же о Хаджи-Мурате Воронцова

1991. Как трудился для этого Чернышев был вполне убежден все те

1992. Зач.: Воронцов

Зач.: как стар[ался]

1994. Зач.:

1995. Зач.: саней запряженных

1996. Миновав часовых, ординарца и флигель-адъютанта

1997. 3ач.: в бобровой <он> шинели

Зач.: и охорашивая свои

1999. Зач.:

2000. Зач.: золотые

2001. Он взял подмышку портфель и остановился у двери. Дверь отворилась и вслед за вышедшим из

2002. Зач.: У двери

Зач.: вошел к государю

2004. Зач.:

2005. Зач.: Павлович

2006. уже не наверху, а

2007. Зач.: в которой стояла его кровать с, — как он думал, — знаменитым, как наполеоновская шляпа, плащом. Сам он в мундире своего полка, он ехал на смотр, сидел за

Зач.: которой всегда лежал его

2009. Зач.: его

Зач.: заложенным бумагами

2011. Зач.:

2012. Зач.: сидел за столом отки[нувшись]

2013. И всегда тусклые глаза Николая

2014. Зач.: было обрюзгшее и глаза его и всегда тусклые

Зач.: и под ними были синеватые подтеки. Грудь его, сливающаяся с брюхом, была перетянута и вместе с животом выпячивалась из под мундира. Всё лицо говорило об усталости. Он, как и всегда, встал и нынче со светом, вытерся льдом и сделал свою обычную прогулку вокруг дворца, но чувствовал себя вялым и усталым, так как заснул только в два часа ночи.

2016. Зач.:

2017. Зач.: был

2018. Зачеркнуто:

2019. Зач.: гостями сторо[нившимися]

2020. что он назначил ей свидание

2021. Зач.: Она пришла и была еще милее без маски. Получив всё, что ей нужно было: обещание дать место ее матери и пенсию себе, она во втором часу через ту же заднюю

Зач.: невинной

2023. Зач.:

2024. Зач.: Николай Павлович

2025. он уже более часа сидел

2026. Зач.: проведя

Зач.: и слушал доклад

2028. Зач.:

2029. Зач.: на докладах которого он положил две резолюции. Теперь очередь была за военным министром. Длинное с взлизами над зачесанными височками и полукруглыми бакенбардами с длинным носом лицо.

2030. [похождения,]

Зачеркнуто: физиче[ской]

2032. Зач.:

2033. Зач.: и другие бумаги

2034. и он передал их Чернышеву. На полях были резолюции

2035. Зач.: резолюциями

Зач.: «Наредить строжайшее следствие»... значилось на первом. «Разместить в Белостокской губернии» <на втором, на третьем> На последней резолюции о студенте было написано:

2037. Зач.:

2038. Зач.: он умел

2039. поручаю

2040. Зач.: третье дело

Зачеркнуто: осоловелыми

2042. Зач.:

2043. Зач.: неизменное и

2044. и всегда

2045. Зач.: Так он решил вопрос о студенте, который должен был быть прогнан сквозь двенадцать тысяч. Так он решил еще нынче утром вопрос о двух миллионах <государственных крестьян, которых он присвоил себе> конфискованных, принадлежавших казненным и сосланным полякам, крестьян, приказав перечислить их из государственных в удельные, <не забыв при этом написать генерал-губернатору держать это дело в тайне, чтобы не дать повода всяким вралям ложно перетолковывать это благодетельное для крестьян распоряжение.>

Зач.: более

2047. Зач.:

2048. Зач.: <и полк он велел переименовать в Нежинский>

2049. выказав

2050. Зач.: отдался русским очевидно

Зач.: другой, чем теперь

2052. Зач.:

2053. Зачеркнуто: говорить, что план его состоял в медленном

2054. по крайней мере, что он не одобрил этот

2055. Зач.: подлость

Зач.: наивно верил, что ему стоит только помолчать и подумать, и первая мысль, которая взбредет в его ограниченную и одурманенную голову, и будет священная истина, продиктованная ему самим Богом. Кроме того он, кажется, первый из русских царей выдумал для удобства самовластия и самодержавия прятаться, когда это нужно, за закон, который он сам же устанавливал, и, когда нужно нарушить

2057. Зач.: <В половине 10-го> Было 12 часов, когда два великолепных орловских рысака, запряженные в парные сани, остановились у большого

Зач.: закутанный

2059. Зач.:

2060. Зач.: он оправил

2061. свои крашенные

2062. Зач.: и

2063. <в приемную> <В предшествующей комнате он, поздоровавшись с флигель-адъютантом, спросил у флигель-адъютанта, кто у государя. У государя был министр внутренних дел. Чернышев присел к столу и

2064. Зач.: сидел

2065. и узнав, что у него

2066. [Ну,]

2067. [Государь только что вернулся. Я доложу о вас,]

2068. дверь

2069. Зач.: министр внутренних дел Чернышев, поздоровавшись с ним, встал и, сказав с ним несколько слов, вошел в комнату государя.

Зач.: и

2071. Зач.: маленьких

Зач.: под сводами, кабинете и спальней

2073. Отчеркнуто с надписью: — Дверь в спальню была открыта и виднелась железная кровать с тонким тюфяком и на ней старый плащ. Николай не позволял заменить старый плащ новым, говоря, что как у Наполеона была его шляпа, так у него плащ.

2074. Зач.: В кабинете же был большой, покрытый зеленым сукном, письменный стол, несколько кресел и небольшой <стол> шкап.

2075. мундире с эполетами.

2076. Зач.: смотрел стеклянным, глупым и неподвижным перед собою

Зач.: лицо его <Ник> <с ожиревшими щеками>

2078. Зач.:

2079. Зач.: Николай в этот день встал усталый и вялый, как и обыкновенно, в 7 часов.

2080. вчера

2081. Зач.: он

2082. и главное неизвестностью

2083. Зач.: которая

Зач.: и

2085. Зач.: Николая

Зач.: и

2087. Зач.: Нынче

Зач.: опять

2089. Зач.:

2090. Зач.: отчасти захотела

2091. императора

2092. Зач.: и прелесть

Зач.: как высшего счастья и почета

2094. Зач.: <что должно бы представлять высшее несчастье и позор> <и она достигла того>

2095. Зач.: нашел <русскую>, белокурую, белую шведку еще милее без маски, чем в маске.

2096. от него

2097. Зач.: она ушла от него через ту же лестницу и маленькую дверь, по которой она вошла.

Зач.: еще

2099. Зач.: 2

2100. сделав свою прогулку.

2101. Зач.: После прогулки он по обыкновению пошел к императрице. Николай был вполне уверен, разделяя грубые понятия того дурного общества людей, среди которых он жил, что такие шалости, как нынешняя, не представляли ничего безнравственного и не могли мешать хорошей, семейной жизни. Поздоровавшись с императрицей и с детьми, он позавтракал в кругу императрицы и ее приближенных и, пожаловавшись на головную боль, скоро ушел к себе. В это утро был доклад сначала министра двора, потом министра внутренних дел. Когда министр внутренних дел вышел, Николай <Николай чувствовал себя слабым после ночного похождения и> с грустью подумал о том, что он теперь уже не так переносит такие ночные похождения <такие увлечения>, как переносил их встарину, и ему жалко стало себя, своей убывающей силы. Когда министр внутренних дел ушел, Николай <Он> набрал воздуха, выпятил грудь, желая подбодриться, но это не помогло ему.>

Зачеркнуто: дворцового

2103. Зач.: <Гес> дочь Марии Николаевны и Екатерины Михайловны, которые подъехали к крыльцу,

2104. Зач.: делали всякие гадости, не давали ему покоя и заставили его одного так усиленно работать, что он преждевременно старится и теряет свои силы.

2105. «Ратудатели», Der Rath geben — дать совет.

2106. Зач.: — те самые

Зач.: все

2108. Зач.: — гнев

Зач.: и увидал Николая, он

2110. Зач.:

2111. Зач.: он

2112. Пропуск вследствие утраты листа.

Зач.: Николай

2114. Зач.: всё

Зач.: доклада

2116. Зач.:

2117. Зачеркнуто: ты знаешь

2118. Знаю

2119. Зач.: вихор он

2120. Несколько удовлетворил уже

2121. Зач.: свои потребности зла, Николай

Зач.: на этом держится всё общественное устройство. Ему интересно было только то, что он не ворует. <Он был вполне уверен в этом, хотя только недавно перевел в удел огромные государственные имения>

2123. Зач.:

2124. Зач.: Мои дела все, — сказал Чернышев, вставая и уступая место Долгорукому.

Третье дело было размещенье войск. Казалось, это дело никак нельзя было отнести к своей личности, но и тут Николай нашел эту связь

— Напиши Врангелю, что я полагаюсь на него. Он знает меня и поймет.

Когда дело дошло до донесения Воронцова о Хаджи-Мурате, Николай тотчас отнес выход Хаджи-Мурата к своей государственной мудрости.

— Видишь, как верно я предложил, что если мы будем только

2125. Зачеркнуто:

2126. Зач.: их

2127. Зач.:

О, да, — сказал Чернышев, хотя очень хорошо знал, что план постепенного разорения аулов Чечни, истребление их продовольствия и

2128. Зач.: сказал Николай

Зач.: сказал Николай

2130. Зач.: их

Зач.: и что

2132. Зач.:

2133. Зач.: самое

2134. ему

2135. Зач.: забыть про то

2136. противоположный план решительного удара, исполнение которого была Даргинская экспедиция.

2137. Зач.: забывал

Зач.: иногда когда ему казалось это

2139. Зачеркнуто:

2140. Зач.: считал себя выше здравого смысла и уже

2141. действительность и логика должны сообразоваться с его поступками и словами.

2142. Зач.: Путанице этой в его мыслях содействовало то, что он один не только делал, что хотел, но составлял законы, которым должны были подчиняться <ему> все люди и которым будто бы подчинялся он сам. И он был уверен, что поступает по закону, тогда как закон он устанавливал сам и тотчас же изменял его, когда ему это было нужно, в корень все законы божеские и человеческие, и когда нужно делать вид, что, жалея о совершающемся, он не может изменить исполнение закона <Закон <особ> он употреблял затем, чтобы, совершая величайшие жестокости по своей воле делать вид, что не может не совершать> <он совершает их закон> Так он например в то время, как сам распорядился повешением пяти декабристов и сам подробно расписал, что и как должны делать войска и барабаны, его любимый музыкальный инструмент, — когда подведут пятерых казнимых к виселице и что тогда, когда наденут им мешок и что когда их повесят, <он говорил, что> он в это время с императрицей в церкви молился о тех, которых вешали, <по его приказанию и расчету. Когда же противоречие было уж слишком ясно, тогда он говорил, что он получает совет свыше и потому не может не следовать ему.>

Зач.: Так и он заснул что-то, напиши ему, что я желаю этого. О Хаджи-Мурате ничего не пиши. Правда, что старик слишком возится с этим разбойником, но это не важно. Главное напиши.

2144. Зач.:

2145. Зач.: Пускай следит [за] ним

2146. набегами

2147. Зач.: После Чернышева

Зач.: Когда окончился доклад

2149. Зач.: <за> в виду его продолжительной службы, в к<оторой> было зачтено его пребывание в дворянском полку <По> — На гауптвахту, — коротко сказал Николай.

2150. Зач.: о законе огранич..... Многоточие в подлиннике.

Зачеркнуто: Отпустив и Бибикова,

2152. Зач.: Заме

Зач.: строго наказать реда[ктора]

2154. Зач.: <он>

2155. Зач.: мущин

2156. В б

2157. Зач.: укра<шенною>

2158. милост

2159. Зач.: он не

Зачеркнуто: к которому

2161. Зач.: где

Зач.: приб

2163. Зач.: кре[постей]

Зач.: и

2165. Зач.: тр[ебование]

Зач.: же[лание]

2167. Зач.: не

2168. Зач.: И он почувствовал знакомое чувство ненависти ко всему миру.

Когда Чернышев вошел в кабинет вместе с Долгоруким, он

Зач.: понял, что Николай

2170. Зач.: И

Зач.: и Долгорукий

2172. Ошибочно не зачеркнуто: их

Зач.: Прежде чем докладывать про кавказские дела и про Воронцова, надо было доложить старшие по очереди дела. Таким

2174. Зачеркнуто:

2175. Зачеркнуто: пять

2176. Зач.:

2177. Зачеркнуто: До зари оставалось недолго. Оставшееся время употребили на то, чтобы, развязав вьюки, достать лучшую <переменяли рваную> одежду, почистить

2178. седла

2179. Зач.: лошадей

Зач.: помолившись Богу остальное время.

2181. Зачеркнуто: еще в тот маскарад

Зач.: когда

2183. Зач.:

2184. Зач.: в царя, не видав его

2185. отдаться ему. И

2186. Зачеркнуто: Но ни вытирание льдом, ни прогулка не освежили его.

Зач.: Николай

2188. Зач.:

2189. Зач.: И позавтракал с нею и ее приближенными. Он гордился своей нравственной жизнью, и ему и в голову не приходило

2190. могли препятствовать

2191. Зач.: Он даже впоследствии устроил мать этой хорошенькой шведки в гардероб императрицы.

Зач.: и их воспитателями

2193. Зач.:

2194. Зач.: он

2195. Зач.:

2196. Зач.: в своем кабинете

2197. он уже не

2198. Зач.: как в старину

Зач.: он

2200. Зач.: но это не помогло: в голове

Зач.: новое

2202. Зач.: получить на оставленные у него дела резолюции

Зач.: о следствии над обличенными в воровстве провиантскими

2204. Зач.:

— Вот прочти, — сказал Николай, подвигая Чернышеву первое дело. На поле было написано: «сделать строжайшее следствие».

— Да, брат, видно в России один честный человек,

2205. Зачеркнуто:

2206. Зач.: по мн

2207. Николай выслушал и как будто задумался

2208. Зач.: Ваше Величество

Зач.: всеми силами души, стараясь этой ненавистью (которая в его глазах была только государственной мудростью) покрыть все те погубленные им жизни человеческие, виновные только в том патриотизме, во имя которого он убивал и мучал их

2210. Зач.:

2211. Зач.: осоловелыми

2212. об офицере в Корсуне, у которого бежал арестант. Он велел разжаловать его без выслуги в рядовые, соблюдая, как он думал, необходимый закон, но, чтобы выразить свое великодушие, он прибавил: «определить на Кавказ, может выслужить».

2213. Зачеркнуто: очевидно очень довольный своим этим сочинением, <все твои три дела, первое>

Зач.: так что хохол его затрясся

2215. Зач.:

2216. Зач.: новые дела

2217. провиантских

2218. Зач.: провиантских

Зач.: несколько оживившись,

2220. Зач.: «Разместить в Белостокской губернии». В резолюции на третьем деле интерес был перенесен на себя.

2221. Зач.: Хаджи-Мурат перешел к нам, по его мнению, только потому, что исполнялся составленный им, Николаем, план медленного движения вперед.

2222. осуществилось

2223. Зач.: медленно

Зач.: То, что план, составленный им перед назначением Воронцова в 1845 году, был совсем не этот, а что

2225. Зач.:

2226. Зач.: 26

2227. Зач.: <31> <1-го>

2228. Зач.: доставил донесение

2229. <1-го января 1852> бывшему тогда военным министром

2230. Зач.: На другой день Чернышев с этим донесением и другими докладами в обычный час приема приехал в Зимний дворец. Чернышев рядом обманов, лжей, подлостей приобретал свое высокое положение и в особенности огромное состояние.

Зачеркнуто: это

2232. Зач.: знал ту шутку Растопчина

Зач.: в Государственном

2234. Зач.:

2235. Зач.: огромных

2236. графа

2237. Зач.: ему, Александру Чернышеву, сказавшего, что надо отдать <Растопчин, намекая на то, что Чернышев, заседая в суде декабристов, всем влиянием своим старался потопить Захара Чернышева, сказал в Государственном совете, что надо отдать имение Захара Чернышева Александру Чернышеву на основании того>

Зач.: к удивлению всех

2239. Зач.:

2240. Зач.: он подл и гадок и презираем всеми, и потому старался держаться на самой большой общественной высоте, которой мог достигнуть и которая скрывала его подлость и гадость. Для того же, чтобы держаться на этой высоте, надо было не допускать до нее других. Воронцов был опасный соперник, и потому надо было не давать другим подняться на нее, или удержаться на ней. Кроме того, Чернышев знал, что Воронцов особенно презирал его, и потому он

2241. то, что он велик и лучше многих

2242. Зач.: Воронцов особенно

Зач.: Чернышеву

2244. Зач.:

2245. Зач.: войск

2246. и почти истребленного

2247. Зачеркнуто: думал о том, как бы

2248. Кроме того

2249. Зач.: и вообще

Зач.: <опасная мера в связи с обычным потворством и слабостью Воронцова ко всем горцам> принятая Воронцовым только по его обычному вредному для дела потворству

2251. Зач.:

2252. Зач.: что Воронцов

2253. По

2254. Зач.: было бы выгоднее и безопаснее отвезти Хаджи-Мурата в центр России.

2255. искр[енности]

2256. Зач.: а что оставлять его там было опасно

Зач.: всю

2258. Зач.: Государь в

Зач.: в это утро <1-го> 2-го января Николай был особенно не в духе и не принял предложения Чернышева и

2260. Зач.:

2261. Зач.: Николай был особенно не в духе и не принял предложения Чернышева и

2262. Он не принял бы <от кого бы то ни было и тем более в это утро> только потому, что оно исходило от презираемого им Чернышева.

2263. Зач.: не в духе

Зач.: <Судьба> Вся жизнь Николая

2265. Зачеркнуто:

2266. Зач.: челове[коубийством]

2267. Когда он родился

2268. Зач.: требовала

Зач.: с увелич[ением]

2270. Зач.:

2271. Зач.: и дошли после 27 лет царствования Николая до той степени, при [которой] и жизнь эта была глубоко несчастная и жалкая, несмотря на тот внешний блеск и величие, которыми она была окружена. Николай упорно <играл роль, которая ему казалась величественной, бессовестно и нагло утверждая при всяком случае> и бессовестно лгал, при всяком случае повторяя то, что он

2272. даже

2273. Зач.: <стр> <что>

2274. не хочет покидать своей счастливой семейной жизни

2275. Зач.: страстно желал

Зач.: искал ее и <его присяга Константину> все его отказы <жил>

2277. Зач.:

2278. Зач.: и по отказу, к[оторый]

2279. ложь, никого из

2280. Зач.: долженствующая

Зач.: должна была выставить мнимое благородство

2282. Зач.: себя

Зач.: 25

2284. Зачеркнуто: никакого отдыха

Зач.: занятия

2286. Зач.: — привязанности

2287. Зач.: наследник

2288. не только

2289. Зач.: науки

Зач.: Это было

2291. Зач.:

2292. Зач.: тупом

2293. когда

2294. Зач.: Духовная деятельность?

Зач.: <Почти тоже> Была одна наука военная. Но эта была изучена

2296. Зачеркнуто:

2297. Зач.: Так что он <был не>, смутно сознавая все те преступления, которые он бесполезно совершил и совершал, у него не было ни в чем утешения и потому

2298. беспокойно

2299. Зач.: гулять

Зач.: что то

2301. Зач.:

2302. Зач.: ст[радающих]

2303. в сознании его жило

2304. Зач.: «Ну и пускай», или «хорошо»

Зач.: «скверно». «Копервейн»

2306. Зач.: «Нет, не хорошо, совсем не хорошо, не надо так»

2307. Зач.: Бенк[ендорф]

2308. Жизнь Николая

2309. Зач.: страдавшей от злых шуток Екатерины II, своей ненавидимой, распутной свекрови <распутная, ненавидимая невесткой, свекровь шутила над ней, говоря, что>

Зач.: со[гласится]

2311. Зач.:

2312. Зачеркнуто: Рождение

2313. здоровый

2314. Зач.: и презирают

2315. то, что он подл и гадок.

2316. Зач.: уважение, которым Воронцов пользовался у

Зач.: тон

2318. Зач.: он особенно ненавидел Воронцова и

Зач.: но никак не мог

2320. Зач.: ему

Зач.: Для этого

2322. Зач.:

2323. Зачеркнуто: и воспользуется при нападении на нас тем, что он видел

2324. который мог изменить судьбу Хаджи-Мурата

2325. Зач.: <Николай> Государь не принял <его> предложения Чернышева, а напротив одобрил распоряжение Воронцова, написав на донесении: «хорошее начало» <а одобрил распоряжение Воронцова, так что Хаджи-Мурат остался на Кавказе.>

Зач.: не

2327. Зач.: в Тифлисе

Зач.: и судьба Хаджи-Мурата

2329. Зач.: а иногда прямо то, что чувствовал

Зач.: говорил: «Не позволяю, не хочу». Или говорил: «Да, да» или: «Ну что ж, ну что ж, так и надо».

2331. Зач.: <повторял он> какую нибудь фамилию актрисы или танцовщицы

2332. Зач.: несчастлив

2333. тем законом

2334. Зач.: с своей

Зачеркнуто: Что велико перед людьми, то мерзость перед Богом, и такою ужасною мерзостью перед Богом было тогдашнее величие Николая.

2336. Зач.:

2337. Зач.: Так что ложь и человекоубийство, с увеличением могущества Николая, не только не уменьшались, но даже не остановились на той степени, которой достигали, но постоянно увеличивались и увеличивались.

2338. а это

2339. Зач.: и необразованный грубый

Зач.: и потому не мог не желать, страстно желать царства

2341. Зач.:

2342. Зач.: его характера

2343. которая делала его непоправимо, глубоко и одиноко несчастным.

2344. Зачеркнуто: Несмотря на всё то величие, которым он был окружен, Николай теперь после 27-летнего царствования был глубоко, непоправимо и одиноко несчастлив. Истинное счастье человека только в соответствии его жизни с тою волею, которая послала человека в жизнь, с волею Бога. Чем дальше расходится жизнь человека с волею Бога, законом жизни <от воли Бога, или закона жизни>, тем человек несчастливее.

2345. того

2346. Зач.: Стараются ложью прикрыть свое отступление

2347. Ложь служит показателем степени отступления человека от закона жизни.

<И потому, чем больше лжи в жизни человека, тем он несчастнее и тем больше, <болезненнее> живет в душе человека сложное сознание того, что есть в нем что-то, чего, как разлагающегося трупа, не надо касаться. Только вполне святые, не отступающие от воли Бога, могут быть совершенно свободны от лжи перед самими собою. В душе же простых есть всегда, хотя в самой малой степени, осадок нераспутанной, скрываемой от самого себя лжи. И чем больше этот осадок, тем человек несчастливей. Осадок этот был огромный в душе Николая.>

2348. Зач.:

2349. Зачеркнуто: Человекоубийство вело к лжи. Ложь <же вела> к человекоубийству, человекоубийство для своего сокрытия требовало еще большей лжи. И ложь эта со всех сторон подсказывалась ему и признавалась за истину всеми окружающими его людьми.

2350. Уверение его в том, что он не хочет царствовать, боясь тяжести власти, была другая еще более очевидная ложь.

2351. Зач.: который по своему браку на польке, по своему отказу и по акту, составленному Александром, не мог царствовать, было только играние роли и ложь, которая нужна была ему для выставления своего мнимого рыцарского благородства.

Зач.: ограничить его власть

2353. Зачеркнуто: — были сплошным, неперестающим рядом преступлений.

2354. Зач.: Старшие сыновья ее, братья Николая

2355. Зач.: большая, что ребенок как

2356. Зачеркнуто: у матери

2357. и после этого Марья Федоровна рожала только девочек. Николай был первый сын после 4-х дочерей, и это было большое счастье

2358. Зач.: для матери и потому

Зач.: ребенком.

2360. Зач.:

2361. Зач.: сильный

2362. подняла

2363. Зач.: не отняла этого ребенка от матери, как она сделала с первыми двумя.

Зач.: прекрасный

2365. Зач.:

2366. Зач.: это убийство

2367. играли

2368. Зач.: собирались

Зач.: сказать им, что

2370. Зач.:

2371. Зач.: отец их умер

2372. и велела им обоим молиться вместе с нею

2373. Зач.: увидав

Зач.: горе

2375. Зач.: бросился

Зач.: значение

2377. Зачеркнуто: руку

Зач.: Рождение Николая было радостью его матери, всё же детство его было его радостью. Он рос здоровый, сильный, беззаботный и свободный. В половине

2379. Зач.: всегда

Зач.: взял ее

2381. Зач.:

2382. Зач.: он долго не мог заснуть, и знаменитый плащ, которым он покрывался, не дал ему успокоения.

2383. он заснул только в 4 часа

2384. [Моя любовь к вам беспредельна... беспредельна,]

2385. Зачеркнуто:

2386. Зач.: Эти все были. <Он один>

2387. Николай

2388. Зач.: вся эта

2390. Зач.: иными как

2391. Зачеркнуто:

2392. Зач.: упорно глядя на Чернышева. Чернышев знал, что Николай интересовался только тем, что относилось к нему лично, и что всякое дело было ему интересно только в той мере, в которой оно выставляло его, давало ему возможность играть роль величия

2393. Зач.:

2394. Зач.: и их народа

2395. Да, он был великий злодей

2396. Зачеркнуто: зверем, которым он был

2397. фарисей

2398. Зач.: который через других убил отца, за[бивавший]

Зач.: зверя

2400. Зач.: <любви к подданным, то о том>

2401. Зач.: Разве

2402. утонченный

2403. Зачеркнуто: и с Евангелием

Зач.: великий

2405. Зач.:

2406. Зач.: было деспотическое правление

2407. были

2408. Зач.: эти деспоты. А для того, чтобы такие люди были, они должны были быть теми страшными злодеями, с так[ими] извращенными умами и закоченевшими сердцами, какими они были, чтобы они могли исполнять те ужасные дела, которые они призваны были совершать над людьми, находясь в этом положении. И такие люди были. И Николай был один из таких.

2409. Зач.:

2410. Зач.: и удостоивал взглядом, кивком головы встретившихся ему дам и мущин.

2411. ужасного

2412. Зач.: едва ли не

Зач.: уничтожить рабство людей

2414. Зач.:

2415. Зачеркнуто: крестьяне

2416. Но как ни страшны были те физические страдания людей, причиной которых был этот один человек, страшнее, ужаснее всего было то огрубение нравов, то зачерствение сердец людских, то уменьшение любви, которое предсказывается в Евангелии и которое производил этот человек среди русского народа.

2417. Зач.: Он был, очевидно, виновник этого

Зач.: не прикажи он, не засекли бы несчастного студента академии, не повесили бы Рылеева, Муравьева, Бестужева, не заперли бы в крепостях и не сослали бы на каторгу лучших людей России, не прогоняли бы сквозь строй, не ссылали бы на каторгу, не разоряли бы поляков, не засекали бы солдат. Если

2419. Зач.:

2420. Зач.: все-таки

2421. был очевидно.

2422. Зач.: брат

2423. Если и лучше был по душе, его

2424. Зач.: то не лучше он был по своим сумашедшим поступкам, приведшим его к плачевному концу. Конечно

Зач.: хуже была

2426. Зачеркнуто:

2427. Зач.: и занятая

2428. Не лучше был, конечно

2429. Зач.: Таковы

Зач.: были

2431. Зач.: таков же был

Зач.: ужасный развратник.

2433. Зач.:

2434. Зач.: таков был и едва ли не хуже всех был

2435. великий восхваляемый Петр, который представлялся образцом для всех последующих царей.

2436. Зачеркнуто: вследствие той дисциплины, под влиянием которой он находится. Главное вследствие того, что

Зач.: может быть добрым, нравственным человеком

2438. Зач.: казни

Зач.: казни

2440. Зач.: офицер все таки легче может с делать это, чем солдат, он

Зач.: в участии казни другого человека и не может быть нравственным человеком.

2442. Зач.:

2443. Зач.: людей <казней>

2444. самый безнравственный человек

2445. Зачеркнуто: кавказская

2446. десятков

2447. Зач.: людей <солдат, которые нападали на>

Зач.: уничтожали их средства пропитания

2449. Зач.:

2450. Зач.: управляющей 60 миллионами

2451. ру[сских]

2452. Зач.: 56-летний

Зач.: совсем

2454. Зач.:

2455. Зачеркнуто: Это было время, когда Николай смело и решительно подавлял всякое проявление просвещения: число студентов было ограничено, писать ни о чем нельзя было, за границу не пускали, и шпионы и агенты 3-го отделения доносили и ловили всех людей, желавших просвещаться.

2456. Зач.:

2457. Зач.: Всё же, что не сходилось с его властью и не нравилось ему, он считал глупостями и запрещал, как он запрещал носить усы или курить на улице. А для того, чтобы люди умели покоряться, нужны были

2458. исполнил

2459. Зач.: сделал строгий выговор

2460. весь рукою С. А. Толстой.

Раздел сайта: