Хаджи-Мурат (черновики)
Редакция восьмая — 1901 г.

[1014]Я служил в одном из кавказских полков, стоявших на левом фланге в Чечне.

Я заболел лихорадкой, и полковой командир, принимавший во мне участие, прикомандировал меня к линейному батальону, стоявшему в предгории, в здоровой местности, и рекомендовал меня воинскому начальнику укрепления, добрейшему женатому[1015] майору Ивану Матвеевичу Петрову. Детей у[1016] Ивана Матвеевича не было и[1017] он жил душа в душу с своей здоровой, полной, миловидной, всегда веселой, добродушной, хотя и вспыльчивой, Марьей Дмитриевной.[1018] Любить Марью Дмитриевну было легко, мне, по крайней мере, тогда казалось. Но для Марьи Дмитриевны, казалось бы, и трудно любить всегда прокуренного табаком, всегда после двенадцати часов пахнущего вином, рябого, курносого крикуна Ивана Матвеевича. Но Марья Дмитриевна, — хотя и любила понравиться молодым, особенно приезжим офицерам, но только понравиться, именно только затем, чтобы показать им, что хороша, но не для них, —Марья Дмитриевна любила всеми силами простой души и здорового тела одного Ивана Матвеевича, считая его самым великодушным, храбрым, глубокомысленным военным, хотя и самым глупым хозяином дома.[1019] Оба супруга были очень добры ко мне, и я невольно вспоминал...[1020] из «Капитанской дочки», только с той разницей, что Марья Дмитриевна была за одно и..... и..........[1021] не по отношениям моим к ней, а по чувствам, которые я к ней испытывал: я был благодарен ей за ее материнское попечение обо мне[1022] и вместе с тем не мог не любоваться временами ее зрелой женской[1023] бессознательной прелестью и не испытывать к ней какого-то особенного поэтического чувства.

Я начинал уже поправляться, пароксизмы повторялись уже через два и три дня, и я собирался ехать к полку, когда случилось в нашем укреплении необыкновенное событие.

Это было в июне. Часу в девятом я[1024] вышел на улицу и направился к домику Ивана Матвеевича. Солнце выходило из за гор, и[1025] было больно смотреть на белые мазанки на противуположной стороне улицы.[1026] Становилось уже жарко. Только что я стал подходить к домику с садиком, как с противуположной стороны выехали из-за угла и стуча по камням дороги подковами человек десять всадников.

Двое ехали впереди. По их осанке, оружию и одежде видно было, что это были начальники, остальные их конвой.[1027] Они проехали дом Ивана Матвеевича и встретились со мной, шагов десять проехав его.

— Где тут воинский начальник? — спросил меня один из них по русски с армянским акцентом.

Я сказал им, что туда иду, и указал им. Они повернули лошадей и вместе со мной подъехали к крылечку. Дорогой я смотрел на них и никак не мог догадаться, что это были за люди.

Один[1028] из этих людей, тот, который спросил меня, был, очевидно, офицер из горцев. Он был одет[1029] в черную черкеску,[1030] с галунами на хозырях и белом бешмете; оружие было[1031] с серебряной отделкой. Лошадь под ним была крупная, золотистая, карабахская. Сам он был сухой, горбоносый, черный, тип очень обыкновенный на Кавказе, особенно в Закавказьи.

Другой, ехавший на белой, небольшой и не сытой, но превосходной по ладам лошади был невысокий широкоплечий, сухой человек[1032] с папахой, обмотанной чалмой.

Он был одет в белую черкеску, тонко стянутую ремнем без набора,[1033] на котором[1034] спереди висел большой, золотом отделанный, кинжал. Такой же пистолет был за спиной.[1035] Он сидел высоко на седле, с очень[1036] согнутыми ногами на коротких стременах, в ноговицах и красных чувяках. Лицо[1037] этого человека было[1038] самое простое: небольшой нос, маленькая черноватая бородка,[1039] довольно толстые, строго сложенные губы, под небольшими усами. Если было что особенного в лице, так это были почти сходящиеся на лбу брови и[1040] очень широко расставленные спокойные, красивые глаза. Он был человек во всей силе, и ему можно было дать от тридцати пяти до пятидесяти лет. Он поглядел на[1041] меня, потом подозвал ехавшего за ним корноухого, рыжего, с красным лицом,[1042] в оборванной черкеске и заломленной назад, курпеем к голове надетой, папахе, чеченца и заговорил с ним не на татарском языке, который я понимал немного, а на знакомом мне по странным гортанным звукам чеченском языке. Только что я подумал, что не[1043] тот ли это знаменитый шамилевский наиб Хаджи-Мурат, который, как мы знали, вышел к русским и был в Тифлисе, как горский офицер подтвердил мне мою догадку:

— Скажи воинскому начальнику, что Хаджи-Мурат приехал и мне надо видеть его.

Хотя это было и не мое дело, я побежал в дом с заднего крыльца и застал Марью Дмитриевну в кухне, где она, засучив рукава,[1044] размещала по формам какие-то, такие же белые, как и ее руки, комки теста.

— Где Иван Матвеевич?

— Да что случилось? Зачем вам?

— Хаджи-Мурат приехал, спрашивает Ивана Матвеевича.

— Да что, вы с ума сошли?

— Стоят у крыльца.

— Иван Матвеевич в канцелярии. Подите, что ль, кликните. Да не может быть? Да зачем же он сюда? — всё спрашивала Марья Дмитриевна, спуская однако рукава своего платья.

— Да кто ж его знает.

— Ну так идите, зовите Ивана Матвеевича, — сказала Марья Дмитриевна,[1045] ощупывая рукой шпильки в своей густой косе и самую косу, и вместе со мною вышла на крыльцо своей молодецкой походкой.

Всадники всё еще стояли, как я их оставил. Офицер поздоровался с Марьей Дмитриевной.

— Этот — Хаджи-Мурат?[1046] — спросила[1047] она.

— Он самый, — повторил офицер.

Хаджи-Мурат же, вероятно, поняв[1048], что говорили о нем, улыбающимися глазами посмотрел на миловидную русскую женщину и покачал головой.[1049]

Канцелярия была недалеко, и я застал Ивана Матвеевича, сердито распекающего писаря. Когда я рассказал ему, в чем дело, он поморщился и крякнул. Ему страшна была ответственность, но послал принести себе шашку, по дороге надел ее и, не переставая курить и ворчать на начальство, подошел к своему дому. У крыльца стояли спешившиеся только конвойные — восемь казаков и четыре горца, и держали в поводу лошадей: горского офицера и Хаджи-Мурата. Очевидно, Марья Дмитриевна без него взяла их в дом. И это не понравилось ему, и он тут же распорядился очистить для приезжих квартиру Лебедева, отставного солдата, и вошел в дом.

Я пошел к себе.

С тех пор я не видал Хаджи-Мурата[1050] не смотря на то, что в укреплении только и речи было, что о нем и между офицерами и даже между солдатами.[1051] Кроме того, что я боялся быть лишним, придя в это время к Ивану Матвеевичу, меня еще за эти дни опять оттрепала сильнейшая лихорадка, и только на третий день, накануне отъезда Хаджи-Мурата из нашей крепости, мне удалось не только увидать его, но по приглашению Ивана Матвеевича провести с ним вечер и слышать его рассказ через переводчика о своей жизни. Оказалось, что Марья Дмитриевна в виду опасности, которую представляло для Ивана Матвеевича бегство Хаджи-Мурата, и невозможности следить за ним, если бы он жил на другой квартире, решила поместить его у себя. Отдала им две передние комнаты и[1052] несмотря на то, что ссорилась с его нукерами, особенно с рыжим, которого она вышвырнула из кухни, за что тот чуть не зарезал ее, она с Хаджи-Муратом вошла в самые дружеские сношения, так что он подарил[1053] Ивану Матвеевичу свой золотом отделанный кинжал, который он имел неосторожность похвалить, и еще тонкую белую бурку с серебряными застежками, которую похвалила Марья Дмитриевна. Хотя Марья Дмитриевна и уговаривала его отдарить Хаджи-Мурата золотыми неидущими часами, она все-таки была очень тронута его щедростью, и приятные спокойные отношения установились между ними.

В этот вечер после чая Хаджи-Мурат уселся с ногами, из которых одна у него была короче другой, так что он всегда хромал, на тахту,[1054] достал из под другого серебряного кинжала, которым он заменил подаренный Ивану Матвеевичу,[1055] булатный ножичек и, приказав нукеру подать себе лучинку, понемногу строгал ее своими загорелыми, сухими, жилистыми руками и рассказывал. Переводчик, сидя на полу на кошме,[1056] внимательно глядел в рот Хаджи-Мурата, пока он говорил, и потом переводил дурным русским языком. Зная по татарски, я иногда поправлял и дополнял его. Иван Матвеевич, еще два офицера и я сидели за чайным столом и тут же сидела Марья Дмитриевна, вязавшая чулок, когда не[1057] наливала чай. Из за двери видны были денщик и фельдфебель, слушавшие рассказ.

Вся эта история, несмотря на то, что он рассказывал ее очень скромно, была очень удивительна. Сущность ее была в том, что он, аварец бедной семьи, сблизился с аварскими ханами и, когда имам Гамзат, проповедывавший священную войну против неверных, предательски убил его друзей, молодых ханов, он один с братом отомстил им,[1058] бросившись на Гамзата в мечети и убил его, а потом поднял всю Аварию и под покровительством русских стал управлять ею. Но, как он говорил, на него наклеветали, что он хочет перейти к Шамилю[1059]. По всему же видно было, что эта была правда. Он очевидно хотел вести дело и с теми и с другими. Но его схватили[1060]. Сначала привязали к пушке и караулили. Он не мог бежать, но когда его связанного вели по горной тропинке, он рванулся и с солдатом, который его вел, слетел в кручь. Солдат убился, а он сломал ребра и ногу. Ребра залечили, а нога осталась короткая. Потом, когда он выздоровел, его враг Ахмет-Хан, сторонник русских, убил его братьев. И он ушел к Шамилю и стал его правой рукой. То, что он делал у Шамиля, мы все знали. Он делал чудеса[1061] смелости и удали.[1062] Не мог отмстить врагу Ахмет-Хану (он умер), схватил в садике его жену.

— Что же он с нею сделал? — спросила Марья Дмитриевна.

— Подержал, пустил, — улыбаясь ответил он. — Жалко стало.[1063] Сраму не делал.

Теперь он поссорился с Шамилем и хотел бы погубить его, да у него, у Шамиля, в руках его семья.[1064]

[1065]Во время моей службы на Кавказе почти пятьдесят лет тому назад мне случилось прожить несколько недель в небольшом укреплении левого фланга в Чечне.

Воинским начальником этого укрепления был тогда некто майор Иван Матвеевич Петров, старый кавказец и женатый человек, что было очень редко среди кавказцев.

Я был нижним чином и лечился от изнурившей меня лихорадки. И майор Петров и его жена были очень добры ко мне, и я часто запросто бывал у них. И я невольно вспоминал.........[1066] из «Капитанской дочки», только с той разницей, что Марья Дмитриевна за одно..............[1067] по чувствам, которые я к ней испытывал[1068]. Я был и благодарен ей за ее материнское попечение обо мне, и вместе с тем не мог не[1069] испытывать к ней[1070] того особенного поэтического чувства самой чистой влюбленности, которая так естественна очень молодым людям и которая особенно усиливалась на Кавказе, где женское общество так редко.

Я начинал уже поправляться, пароксизмы повторялись уже через два и три дня и я с грустью собирался ехать к полку, когда случилось в нашем укреплении необыкновенное событие.

Это было в июне. Часу в девятом я вышел на улицу и направился к дому Ивана Матвеевича. Солнце[1071] выходило из за гор, и больно было смотреть на белые мазанки на противуположной стороне улицы,[1072] но зато, как всегда, весело и торжественно смотреть на матовую теперь цепь белых[1073] громад, как всегда из скромности старавшихся быть похожими на облака.

Я, как всегда, радостно поздоровался с ним и по тенистой стороне улички подошел к углу, за которым был домик воинского начальника. Только что я повернул за угол, как[1074] навстречу мне показалась партия всадников. Двое ехали впереди[1075] и имели вид начальников, позади их, часто[1076] стуча копытами по[1077] дороге, ехали вооруженные. Первое чувство мое было страх: тогда немирные партии врывались в русские укрепления и грабили и убивали, и опасность была везде. Но эти всадники ехали слишком смирно и притом в[1078] конвое были донские казаки.[1079] Это были мирные, но кто такие, я не мог догадаться.[1080] Один из[1081] ехавших впереди был очевидно офицер из горцев.

Он был в черной черкеске с галунами на хозырях и белом бешмете, оружие было с серебряными хозырями, лошадь под ним была крупная, золотистая, карабахская. Сам он был сухой, горбоносый, черный, тип очень обыкновенный на Кавказе, особенно в Закавказьи.

Другой, ехавший на белой, небольшой и не сытой, но превосходной по ладам и с арабской головой лошади, был[1082] широкоплечий, сухой человек в папахе.[1083] Он был одет в белую черкеску,[1084] стянутую ремнем без набора, на котором спереди висел большой, золотом отделанный кинжал, такой же пистолет был за спиной, папаха его была обмотана какой-то белой тканью. Он сидел высоко на седле, с очень согнутыми ногами на коротких стременах, в ноговицах и красных чувяках. Лицо этого человека было самое простое: небольшой нос, маленькая черноватая бородка, довольно толстые, строго сложенные губы под небольшими усами. Если было что особенного в лице, так это были почти сходящиеся на лбу брови и очень широко расставленные[1085] красивые, выпуклые и блестящие глаза. Он был человек во всей силе, и ему можно было дать от тридцати пяти до пятидесяти лет. Конные встретились со мною, когда я не дошел, а они немного проехали дом воинского начальника.

— Где дом воинский начальник? — спросил меня офицер из горцев по русски с горским акцентом.

Я указал ему.

— Поды, скажи Хаджи-Мурат[1086] прислали, — сказал он мне.

Я взглянул[1087] на Хаджи-Мурата и не верил своим глазам. Хаджи-Мурат тоже взглянул на[1088] меня, потом подозвал ехавшего за ним корноухого, рыжего с красным лицом чеченца в оборванной черкеске и заломленной назад, курпеем к голове, папахе. Чеченец заговорил с ним не на татарском языке, который я понимал немного, а[1089] по чеченски, с теми странно гортанными звуками, которыми отличают этот язык от всякого другого.

Хотя это было и не мое дело, я пошел в дом с заднего крыльца и застал Марью Дмитриевну в кухне, где она, засучив рукава, размещала по формам такие же белые, как и ее руки, комки теста.

— Где Иван Матвеевич?

— Да что случилось, зачем вам?

— Хаджи-Мурат приехал, спрашивает Ивана Матвеевича.

— Да что вы, с ума сошли?

— Стоит у крыльца.

— Иван Матвеевич в канцелярии. Подите, что ли, кликните. Да не может быть? Да зачем же он сюда? — всё спрашивала Марья Дмитриевна, спуская однако рукава своего платья.

— Да кто ж его знает.

— Ну, так идите, зовите Ивана Матвеевича, — сказала Марья Дмитриевна, ощупывая рукой шпильки в своей густой косе и самую косу, и вместе со мною вышла на крыльцо своей молодецкой походкой.

Всадники всё еще стояли, как я их оставил. Офицер поздоровался с Марьей Дмитриевной.

— Этот — Хаджи-Мурат? — спросила она.

— Он самый, — повторил офицер.

Хаджи-Мурат же, вероятно поняв, что говорили о нем, улыбающимися глазами посмотрел[1090] на миловидную русскую женщину и как то странно покачал головой.

Канцелярия была недалеко, и я застал Ивана Матвеевича, сердито распекающего писаря. Когда я рассказал ему, в чем дело, он поморщился и крякнул. Ему очевидно страшна была ответственность, которая налагалась на него от присутствия Хаджи-Мурата, но думать было нечего, он послал вестового принести себе шашку, по дороге надел ее и, не переставая курить и ворчать на начальство, подошел к своему дому. У крыльца стояли, спешившись, только конвойные — восемь казаков и четыре горца, и держали в поводу лошадей: горского офицера и белого кабардинца Хаджи-Мурата. Очевидно Марья Дмитриевна[1091] взяла их в дом. Это не понравилось Ивану Матвеевичу, и он тут же распорядился очистить для приезжих квартиру у отставного каптенармуса Лебедева и вошел в дом.

Я же пошел к себе.

С тех пор я не видал Хаджи-Мурата, несмотря на то, что в укреплении только и речи было что о нем, и между офицерами и даже солдатами. К нему, как рассказывали, выходили лазутчики из гор, и он с ними о чем то переговаривался. Кроме того, что я боялся быть лишним, придя в это время к Ивану Матвеевичу, меня еще[1092] за эти дни опять оттрепала сильнейшая лихорадка, и только на третий день, накануне отъезда Хаджи-Мурата из нашей крепости, мне удалось не только увидать его, но по приглашению Ивана Матвеевича провести с ним вечер и слышать его рассказ через переводчика о своей жизни. Оказалось, что Марья Дмитриевна в виду опасности, которую представляло для Ивана Матвеевича бегство Хаджи-Мурата, и невозможности следить за ним, если бы он жил на другой квартире, решила поместить его у себя. Она отдала ему две передние комнаты и, несмотря на то, что ссорилась с его нукерами, особенно с рыжим, которого она было выгнала из кухни, за что тот чуть не зарезал ее, она с Хаджи-Муратом вошла в самые дружеские сношения, так что он подарил Ивану Матвеевичу свой золотом отделанный кинжал, как только Иван Матвеевич имел неосторожность похвалить, и еще тонкую, белую бурку с серебряными застежками, которую похвалила Марья Дмитриевна. Хотя Марья Дмитриевна и уговорила мужа отдарить Хаджи-Мурата золотыми неидущими часами,[1093] она все таки была тронута его щедростью[1094] и хвалила его.

Когда я в этот вечер пришел к Ивану Матвеевичу, Хаджи-Мурат молился Богу. Он очень строго исполнял пятикратную молитву с омовениями, и для этого ему было отведено место на заднем крылечке. Марья Дмитриевна пригласила меня посмотреть на него в окно. Он[1095] сидел на бурке[1096] на корточках, и, очевидно ничего не видя и не слыша, шептал что-то, обращаясь на восток, потом встал на бурку босыми только что вымытыми ногами, из которых одна была короче другой, еще что-то проговорил и сел обуваться.

Мы ушли и[1097] сели в гостиной, ожидая его.

[1098]После чая Хаджи-Мурат в своей папахе и чалме уселся с ногами[1099] на тахту, достал из под[1100] серебряного кинжала, которым он заменил подаренный[1101] Ивану Матвеевичу, булатный ножичек, и приказав нукеру подать себе лучинку, понемногу строгал ее своими загорелыми, сухими жилистыми руками, собирая, чтобы не сорить, обрезки в полу черкески, и рассказывал. Переводчик, сидя на полу на кошме, внимательно глядел в рот Хаджи-Мурата, пока он говорил, и потом переводил дурным русским языком. Зная по татарски, я иногда поправлял и дополнял его перевод. Иван Матвеевич, еще два офицера и я сидели за чайным столом, и тут же сидела Марья Дмитриевна, вязавшая чулок, когда не наливала чай. Из за двери видны были денщик и Спиридов, фельдфебель, слушавший рассказ.

Вся эта история, несмотря на то что Хаджи-Мурат рассказывал ее очень скромно, была очень удивительна и совершенно соответствовала тому, составившемуся среди русских мнению о необыкновенной удали и влиянии этого человека.

Сущность его истории была в том, что он, аварец бедной семьи, сблизился с аварскими ханами и, когда[1102] наследник Кази-Муллы, начавшего священную войну против неверных, Гамзат,[1103] предательски убил[1104] не хотевших покориться ему и державшихся русской стороны молодых аварских ханов, он один с братом Османом бросился на Гамзата в мечети и убил его, а потом поднял всю Аварию и под покровительством русских, получив даже чин русского прапорщика, стал управлять ею. Но, как он говорил, враг его Ахмет-Хан,[1105] наклеветал на него русским, будто он хочет перейти к Шамилю,[1106] и его схватили и повели судить. Сначала, как он рассказывал, его привязали к пушке и караулили, так что он не мог бежать, но когда его[1107] повели в крепость, где должны были судить, он вырвался и ушел.

Вырвался он в то время, как его вели по горной тропинке.[1108] Решив, что всё равно пропадать, он выбрал время и место, когда тропинка была так узка, что только один солдат держал его за веревку, которою были связаны руки, остальные же растянулись по одному.[1109] Он рванулся и вместе с солдатом, ведшим его, бросился под кручь. Солдат убился на смерть, а он сломал ребра и ногу, но его нашли, ребра залечили, а нога осталась короткая. Потом, когда он выздоровел и узнал, что его враг Ахмет-Хан убил покалечив всех его братьев, он[1110] решил уйти к Шамилю и[1111] с тех пор воюет с русскими. То, что он делал у Шамиля, мы все знали. Он делал чудеса смелости и удали.[1112] Среди дня врывался в города и укрепления и уводил пленных и лошадей, и стада рогатого скота; чтобы отомстить врагу своему Ахмет-Хану,[1113] ворвался в его ханство и увез его жену.[1114] Про это он уже не рассказывал, это мы все знали. Он рассказал только подробно про то, что[1115] он поссорился с Шамилем, и[1116] ни за что не простит ему то, что он хотел осрамить его, и покажет русским, как взять Шамиля и кончить войну.

Мое впечатление, да и Ивана Матвеевича и почти всех было то, что всё, что он рассказывал про себя, было правда, то же, что он рассказывал про свои отношения к Шамилю и русским, как прежние, так и теперешние, было неправда — не то, чтобы это была прямая ложь, но он, как мне казалось, всегда играл двойную игру и старался быть с тем, с кем ему выгоднее, хотя он и ненавидел и презирал русских собак.

— Спросите его, сказала Марья Дмитриевна, — что ж ему не жалко жены? Если с нею Шамиль сделает что нибудь дурное?

— Что жена?[1117] Что аллах хочет, то и будет. Вот сын, Шамиль говорит, что вырвет ему глаза, если я не вернусь. Вот сын, — он опустил голову как будто молился, и[1118] лицо его вдруг всё изменилось, стало жалкое и кроткое.

— Как любит сына-то, однако, — сказала Марья Дмитриевна.

Может быть, он еще бы рассказал что нибудь, но в это время вошел денщик и доложил Ивану Матвеевичу, что приехал Арслан-Хан из Хасав-Юрта. Арслан-Хан был мирнòй князь, русский офицер,[1120] живший в ладу с русскими, ненавидевший горцев и ненавидимый ими. Мы слыхали, что у него были счеты с Хаджи-Муратом, и оказалось, что и теперь он приехал с доносом о том, что Хаджи-Мурат ведет переговоры с Шамилем не о своем семействе, а о том, чтобы высмотреть русские крепости и подвести к ним Шамиля.

Когда Арслан-Хан, маленький черный человечек, вошел с своими двумя[1121] спутниками, Хаджи-Мурат вдруг весь преобразился,[1122] грудь поднялась, и[1123] рука схватилась за рукоятку кинжала, и загоревшиеся глаза уставились на Арслан-Хана.

Когда же Арслан-Хан передал Ивану Матвеевичу по русски то, что он слышал, и переводчик передал это ему, он, как кошка, вскочил на тахте и[1124] бросился на Арслан-Хана, не вынимая оружия, но подставляя ему грудь. Он что то[1125] проговорил, повторяя одно и то же слово. Арслан-Хан взялся за пистолет, но Хаджи-Мурат не пошевелился и, так же подставляя ему грудь, повторял это слово.

Иван Матвеевич, офицеры и я насилу разняли их и увели Арслан-Хана. Хаджи-Мурат же, хромая и ворча что-то, ушел к себе.

Так кончился этот вечер.

На другой день к великой радости Ивана Матвеевича Хаджи-Mурат уезжал.

[1126]Почти пятьдесят лет тому назад мне случилось прожить несколько недель в небольшом укреплении левого фланга в Чечне.

Воинским начальником этого укрепления был[1127] майор Иван Матвеевич Петров, старый кавказец, женатый человек, что было очень редко среди кавказцев. Я был нижним чином и лечился от изнурившей меня лихорадки. И майор Петров и его жена были очень добры ко мне,[1128] и я невольно вспоминал коменданта из «Капитанской дочки», только с той разницей, что жена Ивана Матвеевича, Марья Дмитриевна, была для меня[1129] .............[1130] по чувствам, которые я к ней испытывал, заодно и.......[1131] Я был и благодарен ей за ее материнское попечение обо мне, и вместе с тем[1132] испытывал к ней[1133] бессознательное поэтическое чувство[1134] влюбленности, которая так естественна очень молодым людям, и[1135] особенно[1136] на Кавказе, где природа так хороша и женское общество так редко.

[1137]Вскоре после моего приезда случилось в нашем укреплении[1138] важное событие.

Это было в июне. Часу в девятом после сильного пароксизма лихорадки, трепавшей меня всю ночь, я вышел на улицу и направился за хинином к фельдшеру, жившему рядом с домом Ивана Матвеевича. Солнце[1139] уже вышло из-за гор, и больно было смотреть на освещенные белые мазанки[1140] правой стороны улицы, но зато как всегда весело и успокоительно торжественно было смотреть на матовую цепь снеговых гор, как всегда старавшихся притвориться облаками.

Я[1141] смотрел на них, дышал во все легкие и радовался тому, что я живу, и живу именно я и на этом прекрасном свете.

Я подходил уже по тенистой стороне улички[1142] к[1143] домику с палисадничком, в котором жила милая Марья Дмитриевна, когда услыхал перед собой[1144] мягкий топот лошадиных копыт по пыльной дороге и в конце улицы показалась партия всадников[1145] в горской одежде человек в пятнадцать.

В то время немирные партии горцев врывались в русские укрепления, грабили и убивали и опасность была везде.[1146] И потому первое чувство, испытанное мною при виде этих людей, был страх и готовность борьбы. Но всадники ехали тихо и, очевидно, составляли конвой каких то двух людей, ехавших впереди. Один из[1147] этих двух людей был очевидно офицер из горцев,[1148] лошадь под ним была крупная, золотистая, карабахская. Сам он был сухой, черный, горбоносый человек средних лет, одетый в синюю черкеску с изобилием серебра на одежде и на оружии. Это был тип, очень обыкновенный на Кавказе и скорее неприятный: ни русский, ни горец, а что-то среднее. Но зато другой, ехавший с ним рядом на белой, небольшой и не сытой, но превосходной по ладам, с арабской головой лошади, прòезд которой он, очевидно, сдерживал, был[1149] очень определенный, красивый и цельный тип настоящего горца. Он был одет в белую черкеску[1150] без всяких украшений, только спереди на ремне был большой золотом отделанный кинжал и так же отделанный пистолет за спиной[1151] и шашка. Папаха его была обмотана какой то белой тканью. Он сидел очень прямо и неподвижно высоко на седле, с очень согнутыми ногами на коротких стременах,[1152] и смотрел только перед собой. Маленькая черноватая бородка и усы, не закрывавшие[1153] строго сложенные губы,[1154] небольшой сухой нос, почти сходящиеся на лбу брови и[1155] выпуклые,[1156] спокойные черные глаза. Он был[1157] сух и широкоплеч, и ему можно было дать от тридцати пяти до пятидесяти лет.

Конные встретились[1158] со мною, когда я не дошел немного[1159] дом воинского начальника.

— А где воинский начальник дом? — спросил меня офицер из горцев по русски с армянским акцентом.

Они остановились.

— Поды, скажи — Хаджи-Мурат приехал, — сказал[1160] мне горский офицер.

[1161]«Так вот он какой, знаменитый Хаджи-Мурат», подумал я и взглянул на человека в чалме на белой лошади. Хаджи-Мурат,[1162] не поворачивая головы, покосился на меня своими прекрасными глазами, потом[1163] обратился назад к ехавшему за ним[1164] рыжему с красным лицом чеченцу в оборванной черкеске и заломленной назад курпеем к голове папахе.

Чеченец подъехал[1165] и заговорил с ним не на татарском языке, который я понимал немного, а по чеченски, с теми странно гортанными свойственными этому языку звуками.[1166]

Хотя это было и не мое дело, я пошел в дом воинского начальника с заднего крыльца[1167] через кухню.

— А! —[1168] Марья Дмитриевна назвала меня. — Что вам? — спросила она, разрезая на кусочки такое же белое, как и ее[1169] руки с засученными выше локтя рукавами, белое тесто.[1170]

— Хаджи-Мурат приехал, спрашивает Ивана Матвеевича.

— Да что вы, с ума сошли?

— Стоит у крыльца.

— Иван Матвеевич в канцелярии. Подите, что ли, кликните. Да не может быть? Да зачем же он сюда? — всё спрашивала Марья Дмитриевна.[1171]

— Да кто ж его знает.

— Ну, так идите, зовите Ивана Матвеевича. — сказала Марья Дмитриевна, спустив рукава и ощупывая шпильки в своей густой косе и самую косу; и вместе со мною она вышла на крыльцо своей молодецкой походкой[1172] и подошла к офицеру и заговорила с ним, всё взглядывая на Хаджи-Мурата.

Канцелярия воинского начальника была недалеко, и я застал Ивана Матвеевича, как всегда, курящего и сердито распекающего писаря. Когда я рассказал ему,[1173] что прибыл Хаджи-Мурат, он не удивился или сделал вид, что не удивился, а только поморщился и крякнул.[1174] Выругав еще раз писаря, он надел шашку и, не переставая курить и ворчать на начальство, пошел к своему дому.

Я пошел вместе с ним, желая еще посмотреть на Хаджи-Мурата, но Хаджи-Мурата на улице уже не было. У крыльца стояли только, спешившись, конвойные — восемь казаков и четыре горца, и держали в поводу лошадей: горского офицера и белого кабардинца Хаджи-Мурата. Очевидно, Марья Дмитриевна взяла их в дом. Это не понравилось Ивану Матвеевичу, и он тут же распорядился очистить для приезжих квартиру у отставного каптенармуса Лебедева и вошел в дом.

[1175]С тех пор я во всё время пребывания в нашей местности Хаджи-Мурата не видал[1176] его. Кроме того, что я боялся быть лишним, придя в это время к Ивану Михайловичу, меня еще за эти дни опять оттрепала сильнейшая лихорадка.

К[1177] Хаджи-Мурату, как рассказывали, выходили лазутчики из гор, и он с ними о чем то переговаривался, но, как кажется, неуспешно, и он решил опять ехать в Тифлис к Воронцову.

Накануне отъезда[1178] Хаджи-Мурата из нашей крепости, мне удалось, однако, не только увидать его, но по приглашению Ивана Матвеевича провести с ним вечер и слышать его рассказ[1179] о своей жизни. Оказалось, что Марья Дмитриевна, в виду опасности, которую представляла для Ивана Матвеевича возможность бегства Хаджи-Мурата,[1180] решила поместить его у себя.[1181]

Почти 50 лет тому назад, когда я служил нижним чином на Кавказе, мне случилось прожить несколько недель в небольшом укреплении левого фланга в Чечне.

Воинским начальником этого укрепления был майор Иван Матвеевич Петров, старый кавказец. Я после экспедиции был отпущен на поправку от изнурившей меня лихорадки в ближайшее к нашему полку укрепление. И майор Петров,[1183] заведующий укреплением, и его жена были очень добры ко мне. И я невольно вспоминал коменданта из «Капитанской дочки», только с той разницей, что жена Ивана Матвеевича, Марья Дмитриевна, была для меня, по чувствам, которые я к ней испытывал, заодно и капитаншей матерью и Машей. Я был и благодарен ей за ее материнское попечение обо мне и вместе с тем был влюблен в нее, хотя ни она, ни я не знали про это. Я был так молод, природа Кавказа так хороша и сама Марья Дмитриевна, свежая, здоровая 35-летняя женщина, так добродушно ласково улыбалась мне своими красными губами, открывая сплошные блестящие белые зубы, что это не могло быть иначе.

Вскоре после моего приезда в нашем укреплении случилось следующее:

Это было в Июне, часу в девятом. После сильного пароксизма лихорадки, трепавшей меня всю ночь, я вышел на улицу и направился за хинином к фельдшеру, жившему рядом с домом Ивана Матвеевича. Солнце уже вышло из-за гор, и больно было смотреть на освещенные им белые мазанки правой стороны улицы, но зато, как всегда, весело и успокоительно было смотреть налево, на удаляющиеся и возвышающиеся, кое-где покрытые лесом горы и на матовую цепь снеговых гор, как всегда старавшихся притвориться облаками. Я смотрел на эти горы, дышал во все легкие и радовался тому, что я живу и живу именно я, и на этом прекрасном свете. Радовался я немножко и тому, что[1184] есть на свете милая, добрая Марья Дмитриевна с ее толстой косой, широкими плечами, высокой грудью и ласковой улыбкой. Я подходил уже к домику с палисадником, в котором, она жила,[1185] когда услыхал перед собой мягкий и частый топот многих лошадиных копыт по пыльной дороге,[1186] точно скакало несколько человек. Но топот приближался медленно и в конце улицы показалась партия всадников,[1187] загородившая всю улицу.

В то время немирные партии горцев врывались в русские укрепления и грабили и убивали, и опасность была везде. И потому первое,[1188] что я испытал при виде этих всадников в черкесках, был подъем того военного чувства, которое всегда жилось в то время на Кавказе: страха не столько смерти, сколько того, чтобы не сробеть и сделать то, что нужно. Но всадники ехали тихо и[1189] впереди ехал рядом с человеком в белой черкеске офицер русской службы. Черный, горбоносый[1190] офицер этот в синей черкеске с изобилием серебра на одежде и на оружии[1191] ехал на крупной карабахской лошади[1192] и беспокойно оглядывался по сторонам.

Никого, кроме меня, не было на улице, и он подозвал меня.

— Это воинской начальник дом? — спросил он меня,[1193] указывая плетью на дом Ивана Матвеевича.

Я сказал, что этот самый. Тогда офицер остановил лошадь и по-кумыцки обратился к своему спутнику, сказав, что здесь они слезут (я понимал по-кумыцки), и потом обратился ко мне.

— Поды скажи воинскому начальнику, Хаджи-Мурат приехал, — сказал мне офицер.

Хаджи-Мурат, не поворачивая головы, покосился на меня своими приятными карими глазами, потом обратился назад, к ехавшему за ним рыжему с красным лицом чеченцу в оборванной черкеске и заломленной назад, курпеем к голове, папахе. Чеченец подъехал и заговорил с ним уже не на кумыцком языке, а по-чеченски, с теми странно гортанными свойственными этому языку звуками.

Хаджи-Мурат был широкий в плечах и очень тонкий в поясе человек средних лет. На нем была белая черкеска с черными хозырями и такая же белая папаха, обмотанная белой же тканью. Из-за белого особенно резко выделялись его блестящие черные глаза и небольшая бородка. Оружие на нем было: только большой, золотом отделанный кинжал и такая же шашка через плечо, на тонком ремне.

Лицо его было самое приятно-обыкновенное. Я никогда не видал его, но мне показалось, что я знаю его давно: небольшой сухой нос, черные брови над карими, несколько выпуклыми глазами, твердо сложенные, нетонкие губы, небольшая,[1194] но густая, не зараставшая по всему подбородку подстриженная бородка. В одной руке он держал плеть, другая с поводьями лежала на луке.[1195]

Хотя это было и не мое дело, я пошел в дом воинского начальника, чтобы объявить ему о приезде. Передний ход был заперт, и я зашел с заднего крыльца через кухню.

Марья Дмитриевна, повязанная платком и раскрасневшаяся, с засученными рукавами над белыми полными руками, стояла у доски и разрезала на кусочки такое же белое, как и ее руки, тесто.

— Хаджи-Мурат приехал, спрашивает Ивана Матвеевича, — сказал я ей, желая удивить ее.

— Да[1196] не может быть, — сказала она откидываясь назад и поднимая брови.

— Стоит у крыльца.

[1197]— Вот-те раз. А Иван Матвеевич в канцелярии. Да зачем же он[1198] приехал?

— К вам в гости, сказал я, главное, затем, чтобы видеть ее улыбку. И точно она улыбнулась, и всё стало весело. И заготовленные пирожки, и Хаджи-Мурат, и огонь под плитой, и жаркий воздух кухни — всё стало значительно, радостно, всё запело.

[1199]— Ну, будет[1200] вам врать, — сказала она. — Идите-ка лучше кликните Ивана Матвеевича.

— А им что сказать? Они у крыльца стоят.

— [1201]Идите, зовите, а я выйду к ним, — сказала Марья Дмитриевна, опустив рукава и ощупывая рукой шпильки в своей толстой косе и самую косу. — А лихорадка как? — спросила она, все-таки вспомнив обо мне.

— Да ничего, оттрепала.

— Ах вы, бедняга. Смотрите, чтоб больше не было, — сказала она, еще раз улыбнувшись, и вместе со мною вышла на парадное крыльцо и тотчас, как с знакомыми, заговорила с приезжими, а я пошел в канцелярию. Я видел, как Хаджи-Мурат смеющимися глазами смотрел на нее.[1202]

Канцелярия воинского начальника была недалеко, и я застал Ивана Матвеевича, как всегда курящего и сердито распекающего писаря.

Когда я рассказал ему, что приехал Хаджи-Мурат, он, как всегда, ничему не удивляясь, не удивился и этому,[1203] продолжая бранить писаря. Потом скрутил новую папироску, закурил, надел[1204] папаху и не переставая курить и ворчать[1205] на начальство, которое прислало ему «этого чорта», пошел к своему дому. Я пошел[1206] вместе с ним, желая еще посмотреть на Хаджи-Мурата, но Хаджи-Мурата на улице уже не было. У крыльца стояли только спешившись конвойные — восемь казаков и четыре горца и держали в поводу лошадей: горского офицера и белого прекрасного кабардинца Хаджи-Мурата.[1207] Иван Матвеевич не пригласил меня к себе, и я пошел к фельдшеру, а потом к себе.

Во всё время пребывания[1208] Хаджи-Мурата в нашей крепости я не видал его. Кроме того, что я боялся быть лишним, придя в это время к Ивану Матвеевичу, меня еще за эти дни опять оттрепала сильнейшая лихорадка.

К Хаджи-Мурату, как рассказывали, приходили за это время несколько раз лазутчики из гор, и он с ними переговаривался о своем семействе, оставшемся в горах и задержанном Шамилем.

Все в укреплении только и говорили, что про Хаджи-Мурата, стараясь хоть мельком увидать его, и даже из Грозной и Хасав-Юрта приезжали офицеры, только за тем, чтобы взглянуть на него.

Людям, не бывавшим на Кавказе во время нашей войны с Шамилем, трудно себе представить то значение, которое имел в это время Хаджи-Мурат в глазах всех кавказцев. Кроме того, что Хаджи-Мурат был самым могущественным и удалым наибом Шамиля,[1209] делавшим чудеса храбрости, вся его история была самая удивительная.

Сущность его истории была вот какая: аварец бедной семьи, он в 30-х годах сблизился с аварским ханом и, когда наследник Кази-Муллы, начавшего священную войну против неверных, Гамзат, предательски убил[1210] державшихся русской стороны молодых аварских ханов, он один с братом Османом отомстил Гамзату — бросился на[1211] него в мечети и убил его, а потом поднял всю Аварию и, под покровительством русских, получив даже чин русского прапорщика, стал управлять ею.[1212] Но враги или завистники его донесли на него, что он хочет перейти к Шамилю, и[1213] русские власти арестовали его, привязали к пушке, а потом повели[1214] в крепость,[1215] к генералу. Но на пути к крепости,[1216] выбрав время и место, когда тропинка, по которой его вели, была так узка, что только один солдат держал его,[1217] остальные же растянулись по одному, он рванулся и вместе с солдатом[1218] бросился под кручь. Солдат убился на смерть, а он сломал ребро и ногу,[1219] ребро залечили, а нога осталась короткая.[1220] Выздоровев, он не вернулся к русским, а ушел к Шамилю, и с тех пор[1221] стал его правой рукой. Он делал чудеса смелости и удали, среди[1222] дня врывался в города и укрепления и уводил пленных и лошадей. Так он напал на Темир-Хан-Шуру — чтобы отомстить врагу своему Ахмет-Хану, ворвался в ханство и увел его жену.

Вот этот то человек жил теперь у нас в крепости, и понятно, что все интересовались им и желали видеть его.

Накануне отъезда Хаджи-Мурата из нашей крепости мне удалось[1223] по приглашению Ивана Матвеевича провести с ним целый вечер. Оказалось, что Марья Дмитриевна в виду опасности, которую представляла для Ивана Матвеевича возможность бегства Хаджи-Мурата, решила поместить его у себя. Она отдала ему две передние комнаты и несмотря на то, что ссорилась с его нукерами, особенно с рыжим, которого она[1224] вытолкала из кухни,[1225] за что тот чуть не зарезал ее, она с Хаджи-Муратом вошла в самые дружеские сношения.[1226] Когда она имела неосторожность похвалить[1227] его тонкую, белую бурку, с серебряными застежками,[1228] он подарил ей ее. Она же, хотя[1229] и уговорила мужа отдарить Хаджи-Мурата золотыми неидущими часами, она все-таки была тронута его щедростью и хвалила его.

Когда я в этот вечер пришел к Ивану Матвеевичу, Хаджи-Мурат молился Богу. Он очень строго исполнял пятикратную молитву с омовениями, и для этого ему было отведено место на крылечке. Когда я проходил мимо, он сидел на бурке, на своих босых ступнях и, закрыв лицо руками, шептал что-то. Потом он встал на бурку, еще что-то проговорил и сел обуваться. Я поспешил пройти, чтобы он не заметил меня, и прошел в гостиную, где собралось несколько офицеров. Одни около Марьи Дмитриевны у чайного стола и другие около стола закусок, водки и чихиря. Когда Хаджи-Мурат[1230] мягкими шагами вошел хромая на свою одну короткую ногу, сломанную в то время, как он полетел под кручь с солдатом, все встали и по очереди за руку поздоровались с ним. Он был в шелковом черном бешмете и белой черкеске и в папахе на бритой голове, на туго стянутом поясе был большой кинжал в золотой отделке. Он был очень учтив и спокойно величествен. Иван Матвеевич пригласил его на тахту, но он, поблагодарив, сел на стул к чайному столу. Молчание, воцарившееся при его входе, очевидно, нисколько не смущало его. Он внимательно оглядел все лица и остановил свои глаза на хозяйке. Марья Дмитриевна, как хозяйка, нашла это молчание неловким и обратилась к переводчику, прося его спросить, привык ли он в Тифлисе к русским обычаям.

— Айя! — сказал он, блеснув глазами на Марью Дмитриевну.

— Он говорит, что да, — отвечал переводчик.

— Что же понравилось ему?

— Больше всего ему понравился театр.

— Ну, а на бале у главнокомандующего понравилось ему?

Хаджи-Мурат нахмурился:

— У каждого народа свои обычаи, — сказал он, — у нас женщины так не одеваются.

— Что же, ему не понравилось?

— У нас пословица есть, — сказал он, — собака кормила ишака мясом, а ишак собаку сеном — оба голодные остались, — сказал он и чуть чуть улыбнулся. — Всякому народу свой обычай хорош.

Потому ли, что лицо это было всегда важно и строго, или потому, что улыбка его имела особенную прелесть, но мне лицо его показалось прекрасным.

Разговор дальше не пошел. Офицеры — кто стал пить чай, кто закусывать. Хаджи-Мурат ничего не хотел, чаю не пил, не курил и ничего не ел.

Петраковский, очень бойкий и веселый офицер, подошел к Хаджи-Мурату и[1231] стал расспрашивать его об его отношениях к Шамилю. Хаджи-Мурат вдруг разговорился и стал рассказывать[1232] подробно[1233] о том, как он поссорился с Шамилем и как ни за что не простит ему то, что он хотел осрамить его, и покажет русским, как взять Шамиля и кончить войну.

[1234]Впечатление[1235] почти всех было то, что всё, что он рассказывал[1236] про свои отношения к Шамилю и русским, как прежние, так и теперешние, было неправда — не то чтобы это была прямая ложь, но он, как мне казалось,[1237] хотел этим приготовленным рассказом что то внушить о себе русским.

— Спросите его, — сказала Марья Дмитриевна,[1238] — правда ли, что Шамиль обещал выколоть глаза его сыну.

Переводчик передал ему. Он грозно нахмурился и с невыразимой злобой взглянул на Марью Дмитриевну.

— Что аллах хочет, то и будет,[1239] — сказал он.

Потом он опустил голову, как будто задумался, и лицо его вдруг всё изменилось, стало жалкое и кроткое.

— Как любит сына-то однако, — сказала Марья Дмитриевна.

Может быть, он еще бы рассказал что нибудь, но в это время вошел денщик и доложил Ивану Матвеевичу, что приехал Арслан-Хан из Хасав-Юрта. Арслан-Хан был мирной князь,[1240] офицер, живший в ладу с русскими, ненавидевший горцев и ненавидимый ими. Мы слышали, что у него была раньше кровная месть с Хаджи-Муратом, и оказалось, что и теперь он приехал с доносом о том, что Хаджи-Мурат ведет переговоры с Шамилем не о своем семействе, а о том, чтобы высмотреть русские крепости и подвести к ним Шамиля.

Когда Арслан-Хан, маленький черный человечек, вошел с своими двумя спутниками, Хаджи-Мурат вдруг весь преобразился, грудь поднялась и рука схватилась за рукоятку кинжала и загоревшиеся глаза уставились на Арслан-Хана. Когда же Арслан-Хан передал по русски то, что он слышал, и переводчик передал это ему, он, как кошка, вскочил с тахты и бросился на Арслан-Хана. Не вынимая оружия, но подставляя ему грудь, он что-то проговорил, повторяя одно и то же слово. Арслан-Хан взялся за пистолет, но Хаджи-Мурат не отстранился и так же подставил ему грудь, повторяя это слово.

Иван Матвеевич, офицеры и я насилу разняли их и увели Арслан-Хана. Хаджи-Мурат, всё хромая и ворча что-то, ушел к себе.

Так кончился этот вечер.

На другой день к великой радости Ивана Матвеевича Хаджи-Мурат уезжал.

Я был в это время у Ивана Матвеевича. Я пришел в этот день без зова. Я не мог не придти. Меня странно возбуждало и мучало присутствие Хаджи-Мурата и его отношения с Марьей Дмитриевной.

на женщину, больше, чем то, какое она сама признавала. Я видел это по ее[1241] одежде, прическе, более нарядным, чем обыкновенно, по тому, что о чем бы ни говорили, она находила случай упомянуть о Хаджи-Мурате; главное, я видел это по ее взглядам. И я испытывал странное чувство. Хаджи-Мурат вследствие этого меня особенно болезненно привлекал к себе. Мне было ужасно грустно и досадно на Марью Дмитриевну и жалко ее.

В утро отъезда Хаджи-Мурата, несмотря на свою короткую ногу, на которую он ступал, нагибаясь всем телом,[1242] он, в черкеске и оружии по дорожному, вошел мягкими шагами в чувяках в комнату, где его ожидали. Увидав Марью Дмитриевну, он остановился на своей прямой ноге, опершись носком короткой о пол. Он был одет в шелковый, обшитый тоненьким ремнем черный бешмет, подпоясанный ремнем,[1243] с серебряным, а не золотым, кинжалом; ноги были в красных чувяках и белых ноговицах с тоненьким галуном. Увидав Марью Дмитриевну, он[1244] оглянулся и что то сказал рыжему, и тот подал ему белую бурку. Он взял ее жилистой рукой с надувшейся поперечной жилой и, наклонив голову,[1245] подал ее Марье Дмитриевне. Переводчик сказал:

— Он говорит, ты похвалила бурку — возьми.

Марья Дмитриевна покраснела и сказала: [1246]

— Зачем это? Ну, благодарю.

Он покачал головой и чуть-чуть презрительно улыбнулся,[1247] потом он подал кинжал Ивану Матвеевичу.

— Возьми, дарю.

Иван Матвеевич тоже поблагодарил и сказал, что он хочет отдарить его. Хаджи-Мурат помахал рукой перед лицом, показывая этим, что ему ничего не нужно и что он не возьмет. А потом показал на горы[1248] и на свое сердце[1249] и пошел к выходу. Все пошли за ним.

Остановившись у поданной лошади, он обратился еще раз ко всем, дотрагиваясь рукой до груди.

Марья Дмитриевна, встретившись с ним глазами, показала на небо и сделала жест выхода из гор. Он понял и,[1250] подняв руку не высоко, открыл белые, ровные зубы.

— Алла, — сказал он.[1251]

— Даст алла, даст, — сказала Марья Дмитриевна.

— Ну, дай Бог, дай Бог, — сказал Иван Матвеевич.[1252]

Хаджи-Мурат не отвечал и, не смотря на свою кривую ногу, только что дотронулся до стремени, как уж, как кошка, вскочил на лошадь.

— Прощай, спасибо, — сказал он и, с тем особенным гордым таинственным видом, с которым сидит горец на лошади, выехал за ворота крепости со своей свитой.

Мы[1253] стояли на крыльце, следя за ними, пока они скрылись.

— А хороший парень, — сказал Петровский.

— Славный, — сказала Марья Дмитриевна.

— Ну, такая же собака, как все, — сказал Иван Матвеевич.

— Всегда глупости говоришь, — сказала Марья Дмитриевна и опять покраснела и решительным шагом вошла в дом.

где, как он говорил, ему удобнее вести переговоры с горцами. Больше мы ничего не слыхали о Хаджи-Мурате.

Марья Дмитриевна часто вспоминала и говорила о Хаджи-Мурате, Иван Матвеевич смеялся ей и при других, что она влюблена в Хаджи-Мурата. Марья Дмитриевна смеялась и краснела, когда это говорили. Меня же это оскорбляло за Марью Дмитриевну.

[1256]Я стал поправляться и уже собирался отправляться к своему полку. И чем ближе подходило это время, тем мне милее становилась Марья Дмитриевна. А она попрежнему была полуматерински добра ко мне.

[1257]27 июня я пил чай у[1258] Марьи Дмитриевны, а Иван Матвеевич в этот день или, скорее, ночь встречал батальон куринцев и у них шла попойка. Слышны были тулумбасы и крики «ура!». Иван Матвеевич обещал не пить много и вернуться к двенадцати часам.

Но Марья Дмитриевна все-таки беспокоилась отсутствием мужа. Она[1259] предложила мне пойти по улице до квартиры куринцев.[1260]

Полный месяц светил на[1261] белые домики и на камни дороги, и на бегущий ручей. Был паводок, и ручей страшно шумел.

Мы подходили уже к квартире куринцев. Уже слышны были крики подгулявших офицеров, когда[1262] из-за угла выехали верховые.[1263]

Ехал кто то с конвоем.

— Как его нет, так сейчас и приезжают,[1264] — сказала Марья Дмитриевна и посторонилась. Ночь была так светла, что читать можно было. Марья Дмитриевна вглядывалась в того, что ехал впереди, очевидно того, кого конвоировали, но не могла узнать. Месяц ударял ехавшим в спину. Марья же Дмитриевна была освещена спереди.

— Марья Дмитриевна, вы? — сказал знакомый голос, — не спите еще?

— Нет, как видите.

— Где Иван Матвеевич?

— А вон, слышите, кутит.

— Что же, всё боится, что пришлют ему опять Хаджи-Мурата?

— Как не бояться, ведь ответственность.

— Ну, я к вам с хорошими вестями.

Это был Каменев, товарищ Ивана Матвеевича, служивший при штабе.

— Что же, поход? в Темир-Хан-Шуру?

— Нет, получше.

— Ну, что же, переводят в Темир-Хан-Шуру?

— Ну, вот чего захотели! — Каменев ехал рядом с Марьей Дмитриевной, повернувшись назад к дому и прислушиваясь к песням и крикам.

— А где Иван Матвеевич?

— Да вот, слышите, провожает куринцев.

— А, это хорошо. И я поспею. Только я на два часа, надо к князю.

— Да что же новость?

— А вот угадайте.

— Да про что?

— Про вашего знакомого.

— Хорошее?

— Для нас хорошее, для него скверное, — и Каменев засмеялся.

— Чихирев! — крикнул он казаку. — Подъезжай-ка.

Донской казак выдвинулся из остальных и подъехал. Казак был в обыкновенной донской форме, в сапогах, шинели и с переметными сумами за седлом.

— Ну, достань-ка штуку.

Чихирев достал из переметной сумы мешок с чем то круглым.

— Погоди, — сказал Каменев. Мы[1265] подошли к дому. Каменев слез, пожал руку Марье Дмитриевне и, войдя с нею на крыльцо, взял из рук казака мешок и запустил в него руку.

— Так показать вам новость? Вы не испугаетесь?

— Да что такое, арбуз? — сказала Марья Дмитриевна. Она хотела шутить, но я видел, что ей было страшно.

— Нет-с, не арбуз. — Каменев отвернулся от Марьи Дмитриевны и что-то копался в мешке. — Не арбуз. А ведь у вас был Хаджи-Мурат?

— Ну так что ж?

— Да вот она, — и Каменев, двумя руками, прижав ее за уши, вынул человеческую голову и выставил ее на свет месяца.

— Кончил свою карьеру. Вот она!

Да, это была она, голова бритая, с выступами черепа над глазами и проросшими черными волосами, с одним открытым, другим полузакрытым глазами, с окровавленным, с запекшейся черной кровью носом и с открытым ртом, над которым были те же подстриженные усы. Шея была замотана полотенцем.

Марья Дмитриевна посмотрела, узнала Хаджи-Мурата и, ничего не сказав, повернулась и ушла к себе.[1266]

Послали за Иваном Матвеевичем. Марья Дмитриевна ушла на крыльцо и села на ступени. Я вышел к ней. Она сидела,[1267] поджав ноги, и смотрела перед собой.[1268]

— Что вы, Марья Дмитриевна? — спросил я.

— Что я? Мерзкая ваша вся служба, все вы живорезы. Терпеть не могу. Не хочу, не хочу! Уеду к мамаше. Живорезы, разбойники!..

— Да ведь[1269] война, — сказал я, не зная, что говорить.

— Не хочу жить с вами. Уеду![1270]

— Правда, это ужасно, но отчего вы так особенно?.. — начал было я.

Но Марья Дмитриевна[1271] вскрикнула:

— Отчего, отчего? А оттого, — и она вдруг расплакалась. Когда же она выплакалась, она вышла к Каменеву и к еще пришедшим офицерам и провела с нами вечер. Разговор весь вечер шел о Хаджи-Мурате и о том, как он умер.

— Ох, молодчина был! — заключил Иван Матвеевич, выслушав всё. — Он с женой моей как сошелся, подарил ей[1272] кинжал.

—[1273] Да, вы говорите разбойник.[1274] И мне[1275] жаль его. Гадкая, гадкая, скверная ваша служба.

— Да что же велишь делать, по головке их гладить?

— Уж я не знаю, только мерзкая ваша служба, и я уеду.

И действительно, как ни неприятно это было Ивану Матвеевичу, но, не прошло и года, как вышел в отставку и уехал в Россию.

— Нет, вы всё расскажите по порядку, — сказал Иван Матвеевич Каменеву.[1276]