Идиллия (первая редакция)

[ВАРИАНТЫ К «ИДИЛЛИИ».]

ИДИЛЛІЯ

НЕ ИГРАЙ СЪ ОГНЕМЪ — ОБОЗЖЕШЬСЯ.

[ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ]

[1.]

Маланья Дунаиха взята изъ чужой деревни — Малевки. Сосваталъ ее старикъ Дутловъ за старшаго сына но знакомству. Своихъ невестъ тогда въ деревне не было, да и девочка была славная и изъ дому хорошаго. — Замужъ она вышла всего годочковъ 14; вовсе ребенокъ несмысленой была. Ни силы еще, ни понятiя вовсе не было. На груди занавеску где хочешь перетяни, какъ скатерть на столе постели. Чуть приметно, что не парень паневу наделъ. Не скажешь, что баба, даромъ что платкомъ повязана. Понесетъ ушатъ съ водой, такъ какъ лозинка качается. А Евстрата — мужа такъ звали — съ перваго начала страхъ не любила. — Какъ огня боялась. Онъ, бывало, къ ней, а она плакать, щипать, кусать его примется. Все плечи, руки у него въ синякахъ были. И не месяцъ и не два, а годъ и другой и третiй не любила она его. Ну, бабочка она акуратная изъ себя, смирная, да и жили то Дутловы по Божьему и исправно, такъ и не принуждали дюже молодайку ни къ работе, ни что. —

Дутловы въ то время — хоть не богачи были — а люди съ достаткомъ. Старикъ самъ въ поре еще былъ, тягло тянулъ, сына женилъ, другую землю принялъ; второй сынъ, Трифонъ, ужъ подсобка была, пахалъ; солдатка еще съ ними жила, барщина не тяжелая была; лошадей было головъ 8 съ жеребятами, две коровы, пчелки были (и теперь у нихъ та же порода ведется). Дороже всего, что старикъ мастеръ былъ по колесной части, и Евстратка у него понялъ хорошо, такъ что кроме всего наработки хорошiе были; и въ работе то натуги не было, и ели хорошо, въ праздникъ и винца купятъ.

Прошелъ годъ, и два, и три, какъ Маланька въ дворъ вошла, повыросла, разрумянилась, раздобрела, повыравнялась бабочка, такъ что узнать нельзя. Въ праздникъ уберется — бусы, ленты, платокъ ковровый, выйдетъ на улицу — изо всехъ бабъ баба. И изъ дому то было, да и мужъ гостинцами дарилъ, какъ купчиха какая. Платокъ алый, брови черные, глаза светлые, лицо румяное, чистое, сарафанъ ситцевый, коты строченые, сама какъ береза белая была, никакой болезни никогда надъ собой не знала. Выйдетъ ли въ хороводъ борша водить — краля; или плясать пойдетъ, — такъ ажъ пятки въ спину влипаютъ — картина. Къ работе тоже очень ловка и сносна стала. Съ граблями ли, съ серпомъ, на барщине ли, дома — никого впередъ не пуститъ, такую ухватку себе взяла, эамучаетъ бабъ всехъ, а домой идетъ — песню запоетъ, помужицки такъ, изъ за рощи слышно, <али пляшетъ передъ хороводомъ>. А домой придетъ — ужинать соберетъ, старухе подсобитъ. — Свекоръ съ свекровью не нарадуются, какая молодайка вышла, а мужъ и души не чаялъ. Бывало, ни въ праздникъ, ни въ будни пройти ей не дадутъ; всякой поиграть хочетъ — старики, и те приставали. Со всеми смеется, только худого ничего не слышно было; однаго мужа любила, такъ то къ нему привыкла, что какъ на неделю ушлетъ его отецъ за ободьями,[30] или что, такъ какъ тоскуетъ <воетъ воетъ, словно по матери родной убивается>; a прiедетъ мужъ, и не знаетъ какъ приласкать, не то что прежде — къ себе подойти не пускала, какъ кобылка степная.

— Вишь, по комъ вое, — говоритъ ей разъ соседъ Никита, — конопатаго чорта то какъ жалея, какого добра не видала, — пошутилъ онъ.

Такъ какъ вскинется на него. Хотелъ онъ было поиграть съ ней — куда.

— Конопатый, да лучше тебя, что ты чистый, а вотъ что тебе отъ меня.

Да какъ ткнетъ ему пальцемъ подъ носъ. Оно точно, Евстратъ-то ея конопатый былъ и изъ себя нескладный, длинный, грубой, неразговорчивой мужикъ былъ. Только что здоровъ, противъ него силой другого по деревне не было, и хозяинъ иастоящiй былъ. Даромъ что молодой, отецъ его однаго, бывало, за всякими делами посылаетъ. Что я, что Евстратка, все одно, говоритъ. И Евстратка жену еще пуще любить сталъ, только въ одномъ скучалъ, что детей не было. Бывало и старуха скажетъ:

— Что не рожаешь, буде гулять-то: порадовалась бы, хоть внучку покачала, Маланьюшка, право.

— A разве я бы не рада, — скажетъ, — ужъ и то людей стыдно. Намеднись и то Ризунова изъ церкви съ младенцомъ прошла, молитву принимала; всего второй годъ замужемъ. Такъ у ней небось мужъ дома живетъ.

Известно, годъ-другой погулять бабе не порокъ, ну, а какъ баба то ражая, въ самой поре, a детей не рожаетъ, и народъ смеяться станетъ.

Отъ этаго Маланье на третiй годъ пуще тошно стало, какъ свекоръ мужа на все лето въ работу за 100 верстъ отдалъ. Сына за 120 р. отдалъ, а работника нанялъ за 32 р. да рукавицы. Хозяину разсчетъ, a бабе горе. Взвыла баба, какъ проводила его, какъ будто сердце что чуяло. Какъ по матери родной убивалась.

И песня поется: «Безъ тебя, мой другъ, постеля холодна».

<Дело молодое, жаркое, въ самомъ соку баба, всегда съ народомъ, съ молодыми ребятами на работе съ утра до поздней ночи. Тоже и мясо ела. Тотъ пристаетъ, другой пристаетъ, а мужа черезъ три месяца жди>. Днемъ смеется, смеется съ народомъ, a после ужина схватитъ, сердешная, постель да къ солдатке въ чуланъ. Страшно, — говоритъ, — Настасьюшка, одной. Да еще все просится къ стенке. Все, говоритъ, — чудится, что вотъ вотъ схватитъ кто меня за мои ноженки, потащитъ меня — боюсь страхъ. — A сама не знаетъ, чего боится. И баба кажись не таковская, чтобы побояться чего нибудь.

2.

И прежде приставали къ бабе, а какъ мужъ уехалъ, такъ вовсе покою съ утра до вечера давать не стали. Она и сама говорила, что такаго веселья, какъ въ это лето, никогда ей не было. И случаевъ много ей было, коли бы захотела пустяками заниматься. — Придетъ, бывало, съ утра староста повещать, еще зорька занимается; къ другимъ десятскаго пошлетъ, а ужъ къ Дутловымъ самъ зайдетъ, часъ целой сидитъ, съ бабами шутитъ. Старостой Михей ходилъ, малый молодой, немученый и до бабъ iорникъ беда былъ. Какъ только одну захватитъ, и начнетъ:

— Только прикажи, что хочешь сделаю, никуда посылать не стану, мужа на оброкъ выхлопочу, платокъ куплю, что велишь, все сделаю, все могу, только не мучь ты меня.

Такъ ни да, ни нетъ не скажетъ.

— На барщину, — говоритъ, — посылай, мне веселей на мiру работать, дома таже работа; платка твоего мне не нужно, мне мужъ привезетъ; на оброкъ мы и такъ не хотимъ, a сделать ты мне ничего не можешь. Не боюсь тебя, да и все.

Честью просить станетъ:

— Маланьюшка, матушка, ведь много другихъ бабъ, а ни одна не мила.

Обниметъ ее, такъ смеется:

— Ладно, ладно, — говоритъ. — Разве можно теперь, хозяинъ придетъ, разве хорошо?

— Такъ когда жъ? съ работы?

— Известно, съ работы, какь пойдетъ народъ, а мы съ тобой въ кусты схорОНИМСЯ, чтобъ твоя хозяйка не видала. — А сама на всю избу заливается, хохочетъ.

— А то, моль, разсерчаетъ дюже твоя Марфа то старостиха.

избамъ. А все кого другихъ и лишнiй разъ пошлетъ, и на тяжелую работу, а Дутловы какъ хотятъ, такъ и ходятъ, и все изъ за Маланьки. — Маланька охотница была на барщину ходить, особенно на покосъ. Дома прiуправится, уберется, какъ на праздникъ, возьметъ грабли, въ завтраки выйдутъ съ солдаткой на покосы.

Идетъ разъ такимъ манеромъ черезъ рощу. Покосъ на Калиновомъ лугу былъ. Солнышко повышло изъ за леса, день красный, а въ лесу еще холодокъ. Опоздали они съ солдаткой, разулись, идутъ лескомъ, гутарютъ. Только вышли на поле, мужики господскую пашню поднимаютъ. Много мужиковъ, сохъ 20 на десяти десятинахъ по дороге было. Гришка Болхинъ ближе всехъ къ дороге былъ, — шутникъ мужикъ, — завиделъ бабъ, завернулъ возжу, уткнулъ соху, вышелъ на дорогу, сталъ играть съ бабами, не пускаетъ. Онъ слово, а они два; другiе ребята молодые тоже сохи побросали, подошли, всехъ Маланька переполошила, песню заиграли, плясать вздумали. Такую гульбу сделали, какъ свадьба ровно. Глядь, а изъ за рощи прикащикъ верхомъ едетъ. — Какъ завиделъ, плеть поднялъ, запустилъ черезъ пашню рысью на мужиковъ. По щетку лошадь въ пашне вязнетъ — человекъ грузный.

— Сукины дети, такiе сякiе, хороводы водить, вотъ я васъ.

Мужики, какъ тараканы изъ подъ чашки, по десятинамъ разбежались, а бабы грабли на плеча вскинули, идутъ, какъ ни чего не бывало. Смеется Маланька. Никого не боялась. Наскакалъ прикащикъ.

— Я, — говоритъ, — васъ найду, — къ мужикамъ, да на бабъ съ плетью, я васъ, такiя сякiя, курвы устюжныя, — такая у него пословица была, — въ обедъ на покосъ идутъ; да еще хороводы на поле водятъ.

— Вотъ я, — говоритъ, — тебя, мужицкiе уроки допахивать заставлю.

— Что жъ, — говоритъ, — давай соху, я проти мужика выпашу.

— Ну буде, буде. Идите, вонъ еще бабы идутъ. Пора, пора гресть. Ну, бабы, ну!

Совсемъ другой сталъ. —

— смеется.

Зато когда обедать или шабашить пора, замучаются бабы, промежъ себя поговариваютъ, <пора бы отпустить>, Маланька прямо къ начальнику идетъ, отпустить проситъ, и отпустятъ. Никого она не боялась. Въ рабочую пору разъ как-то спешная85 86уборка была, целый день работали, a обедать домой не отпускали. Хлебца закусили, присели отдохнуть на полчасика. И прикащикъ за обедомъ домой посылалъ, тутъ же съ бабами въ холодокъ селъ.

— Что, кума, спать будешь? — говоритъ. Онъ съ Маланькой крестилъ.

— Нетъ, — говоритъ, — зачемъ спать, только раззадоришься.

— Такъ поищи въ голове, Маланьюшка, смерть люблю.

— бабы ей подали, — убрала ему венками голову всю, за рубаху натыкала, въ носъ ему листьевъ засунула. Проснулся, гогочутъ бабы, на него глядючи — покуда хватился. И ничего.

А то прiехалъ баринъ въ это же лето, былъ съ нимъ холопъ, такая бестiя продувная, что беда. Самъ, бывало, разсказываетъ, какъ барина обманываетъ, у него деньги таскаетъ. Это бы все ничего, только насчетъ бабъ такой подлый былъ, что страхъ.

30. В подлиннике: обидями