I. [ПРОДОЛЖЕНИЯ ПОВЕСТИ].[34]
A.
Прошло два года съ техъ поръ, какъ Кирка бежалъ въ горы. Въ станице ничего не знали про него. Говорили, что въ прошломъ году видели его между абреками, которые отбили табунъ и перерезали двухъ казаковъ въ соседней станице; но казакъ, разсказывавшiй это, самъ отперся отъ своихъ словъ. Армейскiе не стояли больше въ станице. Слышно было, что Ржавской выздоровелъ отъ своей раны и жилъ въ крепости на кумыцкой плоскости.
Мать Кирки умерла и Марьяна съ сыномъ и немой одна жила въ Киркиномъ доме.
Былъ мокрый и темный осеннiй вечеръ. Съ самаго утра лилъ мелкiй дождикъ съ крупою. Дядя Ерошка возвращался съ охоты. Онъ ранилъ свинью, целый день ходилъ и не нашелъ ее. Ружье и сеть, которую онъ бралъ съ собою, оттянули ему плечи, съ шапки лило ему зa бешметъ, ноги въ поршняхъ разъезжались по грязи улицы. Собаки съ мокрыми поджатыми хвостами и ушами плелись за его ногами. Проходя мимо Киркиной хаты и заметивъ въ ней огонекъ, онъ прiостановился. «Баба!» крикнулъ онъ, постукивая въ окно.—Тень прошла по свету и окно поднялось. «И не скажетъ, какъ человекъ», сказала Марьяна, высовываясь въ окно.
«Легко ли, въ такую погоду ходишь». — «Измокъ, мамочка. Поднеси. А? Я зайду».
Баба ничего не отвечала и судя по этому молчанiю Ерошка вошелъ къ ней. Казачки уже сбирались спать. Немая сидела на печи, и, тихо раскачивая головой, мерно мычала. Увидавъ дядю Ерошку, она засмеялась и начала делать знаки. Марьяна стелила себе постель передъ печкой. Она была въ одной рубахе и красной сорочке, (платке) повязывавшемъ ея голову. Она теперь только, казалось, развилась до полной красоты и силы. Грудь и плечи ея были полнее и шире, лицо было бело и свеже, хотя тотъ девичiй румянецъ уже не игралъ на немъ. На лице была спокойная серьезность. Курчавый мальчишка ея сиделъ съ ногами на лавке подле нея и каталъ между голыми толстыми грязными ноженками откушенное яблоко. Совсемъ то же милое выраженiе губъ было у мальчика, какъ у Кирки. Въ старой высокой хате было убрано чисто. На всемъ были заметны следы хозяйственности. Подъ лавками лежали тыквы, печь была затворена заслонкой, порогъ выметенъ... Пахло тыквой и печью. Марьяна взяла травянку и вышла сама за чихиремъ. Ерошка снялъ ружье и подошелъ къ мальчику. «Что, видалъ? сказалъ онъ, подавая ему на ладони фазанку, которая висела у него зa спиной. Мальчишка, выпучивъ глаза, смотрелъ на кровь, потомъ осмелившись взялъ въ руки голову птицы и стащилъ ее къ себе на лавку. «Куря!» пропищалъ онъ: «Узь! узь! — «Вишь, охотникъ! Какъ отецъ будетъ, узь, узь!» поддакивалъ старикъ. Немая, свесившись съ печи, мычала и смеялась. — Марьяна поставила графинъ на столъ и села. «Что, дядя, пирожка дать что-ли, или яблокомъ закусишь?» и, перегнувшись подъ лавку, она достала ему яблокъ пару. — «Пирожка дай! Може, завтра найду его, чорта, свежина у насъ будетъ, баба». Марьяна сидела, опершись на руку, и смотрела на старика; на лице ея была кроткая грусть и сознанiе того, что она угащиваетъ старика. — «Сама пей! немая, пей»! закричалъ старикъ. Немая встала и принесла хлеба, тоже съ радостью и гордостью [смотрела] какъ елъ старикъ. Марьяна отпила немного, старикъ выпилъ всю чапуру. Онъ старался держать себя кротко, разсудительно. — «Что же, много чихиря нажали»? — «Да слава тебе Богу, 6 бочекъ нажали. Ужъ и набрались мы муки съ немой, все одни да одни, нагаецъ ушелъ». — «А ты вотъ продай теперь, свези да хату поправь». — И то хочу везть на Кизляръ. Мамука повезетъ. — «И хорошо, добро, баба. А вотъ что, ружье то отдай мне, мамочка, ей Богу. На что тебе?» — «Какъ, какое ружье?» сердито закричала Марьяна: а этотъ выростетъ». (Мальчишка упалъ и заплакалъ.) «Разстрели тебя въ сердце!» и Марьяна вскочила и поднявъ его посадила на кровать. «А его ружье, вотъ эту», сказалъ Ерошка. — «Какъ же! легко ли, а ему то чего?» — «И выростетъ, так отъ меня все останется. Такъ что же?» Марьяна замолчала и опустила голову и не отвечала.
Ерошка покачалъ головой и стукнулъ по столу чапуркой. «Все думаетъ да думаетъ, все жалеетъ. Эхъ, дурочка, дурочка! Ну что тебе? Баба королева такая, да тужить. Пана что отбила? Разве онъ худа тебе хотелъ?» — «Дурно не говори, дядя, ты старикъ», сказала Марьяна. «Хоть бы узнала про него, живъ онъ, нетъ»; и она вздохнула. — «И что тужишь? Это, дай за реку пойду, я тебе все узнаю, только до Ахметъ-Хана дойти. Принеси чихирю, бабочка! что, вотъ выпью да и спать пойду.
Что, живетъ небось въ горахъ, да и всё. Може женился. Эхъ, малый хорошъ былъ! И мне жалко другой разъ, хоть бы самъ пошелъ къ нему. Слава есть: джигитъ! Вы что, бабы». Марьяна вышла за виномъ еще. Ерошка подошелъ къ немой и сталъ играть съ ней. Она мычала, отбивалась и указывала на небо и его бороду, что грехъ старику. Онъ только смеялся. Ерошка сиделъ бы до утра, ежели бы Марьяна не выгнала его. Пора было спать. Старикъ вышелъ изъ сеней, перелезъ черезъ заборъ и отперъ свою хату. Онъ захватилъ тряпку съ огнемъ и эажегъ свечу. Онъ разулся и сталъ вытирать ружье. Въ комнате было грязно, безпорядочно. Но ему было хорошо; онъ мурлыкалъ песню и чистилъ ружье.
Прошло съ часъ, огни потухли везде, и у Марьяны, мракъ непроницаемый былъ на улице, дождикъ все шелъ, шак[алы] заливались около станицы и собаки отвечали имъ. Старикъ потушилъ свечу и легъ на лавку, на спину, задравъ ноги на печку. Ему не хотелось спать, онъ вспоминалъ, воображалъ. Что, ежели бы онъ не попалъ въ острогъ, а былъ бы офицеръ, далъ бы 30 м[онетъ] онъ бы богатъ былъ и т. д. Душенька бы его и теперь любила. Эхъ душенька, какъ бывало свечку зажжешь... Вдругъ: «О[тца] и С[ына] и С[вятого] Д[уха]!» послышался подъ окномъ слабый дрожащiй голосъ.
Кто это? подумалъ Ерошка, не узнавая голоса. «Аминь, кто тамъ?» — «Отложи, дядя!» — Да ты кто? прогорланилъ старикъ, не вставая. Никто не отвечалъ, только стучали. Ерошка, размышляя, покачалъ головой, всталъ и отворилъ окно. На завалинке его стоялъ человекъ. Онъ всунулъ голову въ окно. — «Это я, дядя!» — Кирка! О[тца] и С[ына] и С[вятого] Д[уха]! ты? Чортъ!» и старикъ засмеялся. <«Одинъ?»—«Не, съ чеченцемъ.>— отложи скорей, увидятъ». — «Ну иди»! Две тени прошли на дворъ и, отодвигая задвижку, Ерошка слышалъ шаги двухъ человекъ, вошедшихъ по ступенямъ. Кирка проскочилъ и самъ торопливо заложилъ дверь. Ерошка зажегъ огонь. Высекая, онъ при свете искры виделъ бледно измененное лицо Кирки и другаго человека; наконецъ ночникъ запалился. Онъ поздоровался съ чеченцемъ. — Чеченецъ былъ высокiй жилистый человекъ съ красной бородой, молчаливый и строгой. «Будешь кунакъ», сказалъ онъ: «Вашъ казакъ. Завтра уйдемъ». Кирка былъ въ черкеске съ пистолетомъ, ружьемъ и шашкой. Борода у него была уже большая. Онъ былъ бледенъ и все торопилъ Ерошку запереть дверь. «Ты ложись тутъ», сказалъ онъ, указывая первую комнату чеченцу, а самъ вошелъ въ хату. — «Не придетъ никто къ тебе? А?» спросилъ Кирка: «а то, чтобы не видали».
— «Да ты что? скажи. Не пойму. Ты какъ пришелъ, чортъ? совсемъ что ли?» спросилъ Ерошка.
— «Вотъ посудимъ. Где совсемъ! Разве простятъ? Ведь офицера то убилъ».
— «Ничего, ожилъ».
— «Эхъ! и после того много деловъ есть. Да ты чихиря дай, есть что ли? Эхъ, родные! все также у васъ то, все также?»
— «Къ бабе пойду, твоя хозяйка то жива, — у ней возьму! Я скажу, что Зверчикъ велелъ».
— «Ты ей, бляди, не говори. Охъ, погубила она меня. Матушка померла?»
— Да.
Ерошка пошелъ зa виномъ. Кирка разговаривалъ съ чеченцомъ. Онъ просилъ водки. Водка была у Ерошки. Чеченецъ выпилъ одинъ и пошелъ спать. Они говорили, какъ отпустилъ наибъ Кирку. Ерошка п[ринесъ?] то [?]. Кирка выпилъ две чапуры.
Ерошка: «Ну зачемъ пришелъ? еще начудесишь».
— «Нетъ, завтра повижу и уйду. Могилкамъ поклонюсь. Она стерва».
«Она не виновата. Офицеръ просилъ, замужъ брать хотелъ, она не пошла».
Кирка: «Все чортъ баба, все она погубила; кабы я и не зналъ, ничего бы не было». Онъ задумался: «Поди, приведи ее, посмотрелъ бы на нее. Какъ вспомню, какъ мы съ ней жили, посмотрелъ бы».
Ерошка: «А еще джигитъ: бабе хочетъ повериться».
Кирка: «Что мне джигитъ. Погубилъ я себя; не видать мне душеньки, не видать мне ма[тушки]. Убьемъ его? право? Убью, пойду — паду въ ноги». — Песню поетъ. — «Что орешь?» — A мне все равно. Пущай возьмутъ, я имъ покажу, что Кирка значитъ. — «Да завтра уходи». — Уйду. Федьку зарежу, Иляску зарежу и уйду. Помнить будутъ.
Ерошка: «Каждому свое, ты дурно не говори, тебе линiя выпала, будь молодецъ, своихъ не режь, что, чужихъ много».
«Я къ бабе пойду». — «Пойди!» и опять песню.[35]
Мар[ьяна]: «Д[ядя] Е[рошка] отложи». — Чего? — «Ты отложи, я видала». — Что врешь, никого нетъ. — «Не отложишь, хуже будетъ». Кирка: «Пусти!» Марьяна вошла въ хату, прошла два шага и упала въ ноги мужу.
Кирка ничего не говорилъ, но дрожалъ отъ волн[енiя].
— «Станичный идетъ съ казаками!» крикнулъ Ерошка, смотревшiй въ окно. Чеченецъ и Кирка выскочили и побежали. Кирка выстрелилъ въ Ерошку по дороге, но не попалъ. Ерошка засмеялся. Никто не шелъ, Ерошка обманулъ ихъ, не ожидая добра отъ этаго свиданья. —
На другой день дядя Ерошка провелъ утро дома. Марьяна бледная пришла къ нему. «Слыхалъ? Кирку въ лесу видали; Чеченцы изрубили казака». Вечеромъ самъ Поручикъ [?] виделъ Кирку, онъ сиделъ на бревнахъ и пелъ. Вечеромъ поехали искать, видели следы. На 3-й день былъ праздникъ.
Часовня была полна народа; бабы въ платкахъ, уставщикъ въ новомъ армяке, по крючкамъ, старухи, тихо, Марьяна стояла въ углу, вошелъ казакъ и сталъ скр[омно?], одетъ странно. Одна баба, другая, до Марьяны дошелъ шопотъ, она оглянулась: Кирка! «Онъ, отцы мои!» Въ то же время два казака сзади подошли, схватили; онъ не отбивался. Les yeux hagards![36]
Письмо. Я вчера прiехалъ, чтобы видеть страшную вещь. Кирку казнили. Что я наделалъ! и я не виноватъ, я чувств.....
Б.
БЕГЛЕЦЪ.
Iеръ. 1 Сентября. 1860.
Господа, вернувшись съ охоты, сидели въ своей хате и не посылали за Ерошкой. Даже Ванюше было приказано не говорить съ старикомъ и не отвечать ему, ежели онъ станетъ что-нибудь спрашивать. Первый выстрелъ сделалъ Оленинъ, и съ того места по всему следу была кровь. Второй выстрелъ, когда свинья уже остановилась, сделалъ Ерошка. Правда, что она упала, но ползла еще, и последнiй выстрелъ изъ двухъ стволовъ сделалъ новопрiезжiй гость. Стало быть, ни въ какомъ случае свинья не принадлежала одному Ерошке и онъ не имелъ никакого права, никому не сказавши, привязать ее хрюкомъ за хвостъ маштачку, прежде другихъ увезть ее въ станицу, опалить и свежевать, не давъ времени охотникамъ вернуться и полюбоваться на раны и поспорить. По предложенiю Оленина все решились наказать Ерошку за такой поступокъ совершеннымъ равнодушiемъ и невниманiемъ. Когда охотники прошли по двору, въ то время какъ дядя свежевалъ зверя, ихъ молчанiе не поразило его. Онъ объяснилъ его себе сознанiемъ его правоты съ ихъ стороны. Но когда онъ, соскучившись быть одинъ, съ окровавленными еще руками и растопыренными толстыми пальцами, вошелъ въ хату и, показывая расплюснутую въ лепешку свою пулю, которую онъ вынулъ изъ грудины, попросилъ выпить, его озадачило, что никто ему не ответилъ. Онъ хотелъ разсмешить ихъ коленцомъ, но все присутствующiе выдержали характеръ, онъ засмеялся одинъ, и ему больно стало.
— «Что жъ, свинью ты убилъ, дядя», сказалъ Оленинъ: «твое счастье».
— «Что жъ чихирю не поднесешь?» сказалъ старикъ хмурясь. —
— «Ванюша, дай ему бутылку чихирю. Только ты пей въ своей хате, а мы въ своей. Ведь ты убилъ свинью. Небось бабы какъ на тебя радовались, какъ ты по улице проволокъ ее. — Ты самъ по себе, а мы сами по себе».
—
Ерошка постоялъ еще немного, попробовалъ улыбнуться, но никто не смотрелъ на него.
«Что жъ такъ то?» Онъ помолчалъ. Никто не ответилъ. — «Ну, Богъ съ тобой. Я на тебя не серчаю. Прощай, отецъ мой!» сказалъ онъ съ невиннымъ вздохомъ и вышелъ.
Какъ только онъ вышелъ, Марьяна, которая тутъ же сидела подле печки, разразилась своимъ звучнымъ увлекающимъ хохотомъ, и все, кто были въ комнате, захохотали также. — «Невозможно удержаться, когда она засмеется», говорилъ прапорщикъ сквозь судорожные припадки смеха.
Дядя Ерошка слышалъ этотъ хохотъ даже въ своей хате. Онъ сердито шваркнулъ на земь сумку, которая лежала на его нарахъ, и развалился на нарахъ въ своемъ любимомъ положеньи, задравъ ноги на печку и облокотивъ голову затылкомъ на ружейный ящикъ. Когда онъ бывалъ не въ духе, онъ всегда колупалъ струпья, не сходившiе съ его рукъ, и теперь онъ принялся за это дело.
стаканьчиковъ водки и въ станице, проходя мимо Бурлаковыхъ, остановился, чтобы дать толпе мальчишекъ и бабъ собраться около добычи, и выпилъ еще одинъ целую осьмуху, обещая зa это свежины. Такъ что въ настоящую минуту онъ былъ достаточно пьянъ, чтобы воображенiе его работало съ быстротой и живостью. Все ему вдругъ опротивело въ этихъ русскихъ, съ которыми онъ прежде такъ любилъ водиться. Особенно постоялецъ его казался теперь невыносимымъ. Ему казалось, что онъ «занимается», что значило гордится, и занимается особенно съ техъ поръ, какъ Марьяна открыто стала жить съ нимъ. Темъ более ему это казалось досадно, что онъ только себе одному приписывалъ ихъ отношенiя. Ему досадно было на этихъ солдатъ (все русскiе были солдаты въ его глазахъ), которые, ничего не зная, не видавъ, прiедутъ, привезутъ денегъ (и откуда они деньги берутъ?) и все лучшее забираютъ себе, отъ девокъ и до винтовокъ и кинжаловъ. Досадно, что дурачье казаки терпятъ это. Въ его время не такъ бы было, думалъ онъ. И онъ началъ думать по-татарски. Позвалъ бы его на охоту, Гирей-Хану далъ бы знать. Сняли бы оружье, платье, коня бы съ Гирей-Хана взялъ бы. И — «на тебе, возьми, посади въ яму, пока не выкупится!» И ему приходили въ голову мысли о мщеньи теперь и онъ одинъ посмеивался, думая о томъ, какъ бы онъ обработалъ голубчика, коли бы захотелъ.
Отвращенiе, которое онъ испытывалъ нынче къ Русскимъ, навело его на мысль о своихъ, съ которыми онъ мало водился последнее время. Все свои; какъ издохнешь, никто кроме своихъ не похоронитъ. И онъ придумывалъ, какъ онъ завтра пойдетъ къ другу Зверчику, поставитъ ему осьмуху, и къ старухе нянюке Лизке въ скитъ и какъ онъ ее уверитъ, что онъ теперь старъ, спасаться хочетъ, и каймаку выпроситъ. И вспомнилъ, какъ онъ жилъ съ этой нянюкой въ молодыхъ годахъ, и своего отца Широкаго, и весь этотъ эпической старинный мiръ воспоминанiй своего детства возсталъ передъ нимъ. Онъ закрылъ глаза и перебиралъ эти воспоминанiя. Онъ не спалъ, но и не слыхалъ, какъ ушли офицеры отъ его постояльца, какъ Ванюша приходилъ и выходилъ изъ хаты и какъ потушилъ огарокъ и улегся на противуположной лавке. —
Онъ ужъ засыпалъ, какъ вдругъ ему какъ будто где-то далеко послышался слабый, нерешительный голосъ, творящiй староверческую молитву: «Господи Іисусе Христе, сыне Божiй, помилуй насъ!» — Онъ прислушался: кто-то слегка стукнулъ въ стекло окошка. Ерошка откашлялся.
«Кому быть? Въ старые годы такъ то девки по ночамъ ходили. А може Пакунька?»
«Господи Іисусе Христе»... повторилъ голосъ, но вдругъ зaмолкъ. Ванюша повернулся на кровати.
«Аминь», сказалъ онъ тихо, всталъ въ одной рубахе и, осторожно ступая по половицамъ, которыя подымались съ однаго конца, подошелъ къ окну, поднялъ и своей широкой спиной, въ которую вжималась его голова, загородилъ все окно.
Вдругъ его голова съ необыкновенной быстротой вернулась въ хату и лицо его выражало серьезную озабоченность и почти страхъ. Онъ взглянулъ на Ванюшу (Ванюша не шевелился), однимъ шагомъ подошелъ къ постели, взялъ ключь отъ клети, лежавшiй подъ подушкой, и опять высунулся въ окно. На дворе была темная ветряная ночь. Когда онъ высунулся, онъ сначала ничего не разгляделъ, кроме своего забора, но тотчасъ же его привычнымъ глазамъ представились фигуры двухъ Татаръ, изъ которыхъ одинъ стоялъ у угла, а другой подошелъ къ самому окну, такъ близко, что дядя слышалъ и чувствовалъ его быстрое дыханье. Татаринъ этотъ молчалъ и безпокойно оглядывался. Это быстрое движенiе черныхъ глазъ напомнило что-то странное дяде Ерошке.
«Кимъ сенъ? кто ты»? сказалъ онъ по-татарски, для чего то рукой стараясь дотронуться до этаго человека.
— «Дядя», дрожащимъ казацкимъ голосомъ замолилъ Татаринъ.
— «Ступай въ избушку», сказалъ онъ, подавая ему ключъ.
«Этотъ со мной — изъ горъ», сказалъ Кирка, указывая на черную тень Татарина, неподвижно стоявшаго у угла, Киркинъ голосъ дрожалъ и глаза ни одно мгновенье не оставались на одномъ месте. Онъ все оглядывался.
«Иди съ нимъ», сказалъ Ерошка по-татарски Татарину; «я сейчасъ приду».
Первый испугъ и недоуменiе старика изчезли, онъ определилъ себе положенiе Кирки и свой образъ действiй, его звуки голоса и движенья опять стали решительны и спокойны. Онъ живо, но тихо, чтобы не разбудить Ванюшу, наделъ чамбары и бешметъ и подпоясался кинжаломъ. Но онъ наделъ не старые, а новые бешметъ и чамбары. По его мненiю, въ такомъ случае надо было показать себя. Онъ пошарилъ еще руками по полке и взялъ две спички и Ванюшины медныя деньги, которыя лежали на окне, потомъ нагнулся и изъ подъ Ванюши досталъ изъ погребца флягу съ водкой. Все это быстро и неслышно. Въ сеняхъ онъ нашелъ подъ лавкой постояльцеву одну полную бутылку съ виномъ, одну отпитую; онъ ихъ взялъ съ собой. Лепешка у него была въ избушке.
толкнулъ плечомъ дверь и перешагнулъ черезъ порогъ. Чеченецъ, облокотясь плечомъ о притолку, стоялъ у двери и смотрелъ въ дверь глазами, которые, казалось, и въ темноте видели. — Увидавъ старика, онъ взялся было за пистолетъ, но по слову Кирки опустилъ руку и опять также спокойно сталъ смотреть въ открытую дверь. Какъ будто онъ былъ дома. Кирки не видать было у входа. Дядя Ерошка ощупью поставилъ посуду на полъ, нашелъ свечку, притворилъ дверь и зажегъ свечу.
Когда осветилась клеть съ своей сетью, ястребомъ, хламомъ и своими гнилыми стенами, чеченецъ взглянулъ на мгновенье на старика и, опять заплетя ногу за ногу и положивъ сухую руку на ручку шашки, сталъ смотреть въ отверстiе двери. Кирка сиделъ на бревне у стены и закрывалъ лицо руками.
Старикъ решилъ самъ съ собою, что прежде надо обойтись съ чеченцомъ, знатокомъ оценивъ сразу стройную фигуру, гордый видъ, и красную бороду и закинутую назадъ оборванную папаху чеченца. Онъ понялъ, съ кемъ имеетъ дело.
«Кошкильды!» сказалъ онъ ему обычное приветствiе.
— «Алла разы бо сунъ!» отвечалъ обычнымъ благодаренiемъ чеченецъ.
Чеченецъ выпилъ, они пожали другъ другу руки и сказали слово: кунакъ — другъ, гость. Старикъ просилъ чеченца снять оружье; чеченецъ отказался, но долго и скоро сталъ говорить что-то Ерошке, указывая на Кирку и часто говоря: «Киркя, Киркя» и «Ерошкя», на что Ерошка утвердительно кивалъ головой.
Въ середине его речи Кирка, выпившiй тоже водки и все молчавшiй, вдругъ вмешался и тоже по-татарски сталъ о чемъ-то горячо спорить. Чеченецъ наконецъ вскочилъ, подошелъ къ двери; Кирка, видимо испуганный, замолчалъ, но старикъ удержалъ его и уговорилъ, и Чеченецъ селъ опять на свое место и молча сталъ есть хлебъ, сухаго сазана и каймакъ, который досталъ старикъ.
Кирка елъ и пилъ много и все молчалъ, только его блестящiе черные глаза безпрестанно вопросительно смотрели то на Ерошку, то на Чеченца. Старикъ только теперь разсмотрелъ его хорошо. Первое, что его поразило, была голова, обритая по татарски и голубоватой щетиной выставлявшаяся надъ лбомъ подъ заломленной папахой. Борода, которой еще почти не было у него тогда, была пальца въ два длины, черная и подбрита по-татарски, усы подстрижены. Но не эти перемены поражали въ немъ; полныя румяныя щеки втянулись и потемнели, сделались такими же бурыми, какъ лобъ и руки, на лбу между бровей была кривая морщина, которой прежде вовсе не было, и все лицо его было такое страшное и невеселое, что нельзя бы было узнать его, ежели бы не те же почти слитыя черныя брови и эти Киркины большiе глаза, безпрестанно бегающiе по голубовато белымъ белкамъ. —
Они оба были усталы, это было видно. Чеченецъ легъ въ углу, где ему постелилъ Ерошка, а самъ дядя то......
В.
ЧАСТЬ 3-я.
Глава 1-я.
Прошло три года съ техъ поръ, какъ Кирка пропалъ изъ станицы. Оленинъ служилъ все еще въ томъ же полку и стоялъ съ ротой въ той же станице. — Онъ и жилъ даже на старой квартире у дяди Ерошки. Марьянка жила рядомъ одна въ хате своего мужа, только хата эта была заново покрыта камышемъ, подправлена; и никто уже не удивлялся въ станице, что Оленинъ целые дни проводилъ въ Марьяниной хате и что, входя къ Оленину, заставали Марьяну, которая сидела у печки.
Впрочемъ все въ станице было по старому. Дядя Ерошка жилъ на старомъ месте въ избушке, также, какъ и три года тому назадъ, дни и ночи проводилъ въ поле съ ружьемъ, кобылкой и Лямомъ, также по вечерамъ приходилъ сидеть на полу съ постояльцемъ.
Марьянка, какъ и отъ мужа, такъ и теперь, любила по вечерамъ и особенно по праздникамъ ходить къ мамуке помогать ей убирать скотину и съ ногами влезать на печку на старое девическое место и молча въ темномъ углу щелкать семечки.
Михаилъ Алексеевичъ также изредка прiезжалъ въ станицу, разрушалъ спокойствiе бабуки Улитки, всякой разъ мучалъ Оленина своимъ посещенiемъ и выпрашиваньями то вещей, то денегъ. Онъ ничего никогда не говорилъ Оленину о своей дочери, но какъ будто съ техъ поръ, какъ Кирка бежалъ, признавалъ за собою какiя-то права на Оленина.
Устинька была замужемъ и кормила уже второго ребенка. Теперь была ея очередь по праздникамъ сидеть на бревнахъ, приготовленныхъ и все еще не употребленныхъ для станичнаго правленiя, и глядеть на молодыхъ девокъ и казаковъ, водящихъ хороводы. Когда ея милое, теперь похудевшее лицо оживлялось той нежной улыбкой, это уже была не улыбка настоящаго, а улыбка воспоминанiя.
Дампiони уже не было въ станице, онъ былъ назначенъ годъ тому назадъ, ежели не ошибаюсь, въ помощники 2-го адъютанта товарища начальника штаба 2-го отдельнаго Закучукъ-Койсынскаго отряда. Милый Дампiони прiезжалъ иногда изъ штаба въ старую стоянку. Останавливался всегда у Устиньки, которая принимала его почти также, какъ бабука Улитка Михаила Алексеевича, и выносила ему на столъ и каймаку, и печеную тыкву, и моченаго винограда. Мужъ ея былъ вестовымъ при Дампiони. Все казалось хорошо, но видно было, что она была больше уверена въ любви Дампiони тогда, когда она не подносила ему ни каймаку, ни винограду. Дампiони уже всегда былъ въ перчаткахъ на улице, шашка у него была серебряная, часы были целы, сертукъ на барашикахъ особенного штабнаго покроя. Онъ пилъ чихирь по прежнему и говорилъ Оленину, что его противъ воли взяли въ штабъ, но наивная улыбка самодовольства выдавала его. Видно было, что онъ въ заслугу себе считаетъ то, что, не смотря на свое новое назначенiе, онъ остается темъ же для старыхъ друзей.
Батальонный командиръ былъ уже произведенъ въ подполковники, получилъ какую то саблю и съ техъ поръ еще страннее делалъ стратегическiе планы, говорилъ о литературе и электричестве и сделался видимо небрежнее въ обращенiи къ Оленину. Старый капитанъ по прежнему жилъ у Степки, въ имянины задавалъ балъ и разъ въ три месяца запиралъ на весь день ставни и писалъ домой письма. Съ Оленинымъ онъ въ эти три года сошелся еще ближе. Изъ казаковъ станичниковъ трое было убито зa это время, — одинъ на тревоге и двое въ походахъ, одинъ былъ раненъ, одинъ старикъ умеръ, кто поженился, кто вышелъ замужъ; но вообще все было по старому. Та же была уютная живописная станица съ растянувшимися садами, плетеными воротами, камышевыми крышами, съ темъ же мычаньемъ сытой скотины и запахомъ кизика и съ той же невысыхающей лужей по середине. — Тотъ же пестрый, красивый народъ двигался по улицамъ; хоть не те же, но такiя же молодыя обвязанныя девки съ звонкимъ смехомъ стояли по вечерамъ на углахъ улицъ и казачата гоняли кубари по площади. Въ молодыхъ толпахъ не видно было уже царицы девокъ Марьянки, не слышно было Устиньки, Лукашка съ Киркой не подходили заигрывать съ ними. Дампiони съ Оленинымъ не выходили изъ-за угла съ мешкомъ пряниковъ, но та же молодая жизнь жилась другими лицами; была и новая Марьянка, и новая Устинька и новый Кирка, и новый прапорщикъ, только что выпущенный изъ 2-го кадетскаго корпуса, который, тщательно причесавшись, въ черкеске, рука объ руку съ молодымъ казацкимъ офицеромъ выходилъ въ хороводы.
былъ положенъ въ страсть къ женщине, и страсть эта была удовлетворена.
Все лучшiя мечты его, казавшiяся невозможными, сделались действительностью. То, чего онъ просилъ отъ обстоятельствъ, было дано ему, но нашелъ ли онъ въ себе то, чего ожидалъ отъ себя? Осуществилось ли его счастье въ томъ особенномъ необычайномъ свете, въ какомъ онъ ожидалъ его? Ему казалось, что да.
Дядя Ерошка, после бегства Кирки особенно усердно содействовавшiй соединенiю постояльца съ Марьянкой, дядя же Ерошка не виделъ ничего необыкновеннаго въ этомъ обстоятельстве. «Дуракъ, дуракъ!» говаривалъ онъ Оленину во время одиночества Марьянки: «что смотришь? былъ бы я въ твои годы, моя бы была баба. Теперь человекъ молодой, одинокой, какъ ей тебя не полюбить? Приди, — скажи: матушка, душенька, полюби меня! А полюбитъ — все у насъ будетъ, и каймакъ и чихирь — своихъ ведь два сада осталось. Чемъ деньги то платить; всего принесетъ!» —
Сначала казаки смеялись старику о томъ, что делается у него на квартире, но онъ говаривалъ только: аль завидно? И хотя Марьянка уже не выходила въ хороводы и старыя подруги отшатнулись отъ нея, общее мненiе станицы по немногу стало разделять мненiе дяди Ерошки и извинило Марьянку. —
«Человекъ она молодой, безъ мужа, ни сзади, ни спереди ничего, а онъ богачъ, ничего не жалеетъ — кто безъ греха». Одни старики староверы строго судили молодую бабу, но и те успокоились, когда узнали, что Оленинъ обещалъ законъ принять. — Такъ просто и ясно понималась народомъ исторiя любви Оленина, казавшаяся ему столь необычайной.
— Дурочка! говорю, ведь тебе что? мужа нету, вдова, значитъ: а у него серебра вотъ какой мешокъ набитъ, холопи дома есть. Ты ему вели домъ себе купитъ: ей-ей купитъ! А тамъ надоестъ — брось его, за меня замужъ выйди или за кого, а домъ останется. А ужъ я ему велю домъ купитъ, верное слово, велю; только дяде тогда ведро поставь. — Ведь забыла, шельма: теперь безъ денегъ осьмухи не дастъ. — Да его возьму напою-напою да и настрою; такъ и свелъ.
— «А что жъ грехъ-то, дядя?» скажетъ ему кто-нибудь. «На томъ свете что́ тебе будетъ?»
— Где грехъ? Грехъ даромъ бабе пропадать а это не грехъ, отецъ мой. Еще на томъ свете за меня Бога замолитъ баба-то, скажетъ: вотъ добрый человекъ, хоть не самъ, такъ хорошаго молодца подвелъ!
И старикъ зальется своимъ громкимъ соблазнительнымъ хохотомъ. Такъ что не знаешь: надъ тобой ли, надъ собой ли, надъ Богомъ ли смеется этотъ старикъ.
Глава 2-я.
Полковой командиръ года 2 тому назадъ вызывалъ его и делалъ ему отеческое наставленiе о томъ, какъ неприлично его поведенье въ станице. Оленинъ отвечалъ, что по его мненiю службе нетъ дела до его образа жизни, а что впрочемъ онъ намеренъ выдти въ отставку. Онъ подалъ въ отставку тогда же, но сначала ее задержало начальство, а потомъ подошла война, и отставка все еще не выходила.
Съ друзьями и родными въ Россiи онъ почти три года прервалъ всякое сношенiе и родные знали про него отъ другихъ. Начатыя его тетради «исторiи кавказской войны» и «о значенiи нравовъ» лежали нетронутыми въ чемодане. Онъ по совету дяди Ерошки «бросилъ, простилъ всемъ». Книгъ онъ тоже не читалъ.
Последнее его письмо вскоре после бегства Кирки было къ прiятелю. Вотъ что онъ писалъ тогда изъ похода. —
«Ты знаешь мою привычку соблюдать въ душевныхъ делахъ обычаи немецкихъ хозяекъ: одинъ разъ после долгаго время все поверить, перемывать, перестанавливать. Нынче целый день я занимался такимъ мытьемъ и поверкой. И было отчего. Со времени моего последняго письма случилось со мной самое важное происшествiе въ жизни — я былъ счастливъ и продолжаю быть счастливъ. Но я растерялся въ первое время и только теперь въ походе, одинъ т. е. безъ нея, я въ первый разъ оглянулся на себя, вспомнилъ про свое существованiе и подумалъ о немъ. Ты ошибся, полагая, что я отрекусь отъ письма, которое писалъ тебе, что мне стыдно станетъ. Прошло три месяца и, вспоминая это письмо, мне кажется только, что напрасно я вовсе писалъ тебе объ этомъ, — всего я высказать не могъ и сказалъ пошло, мало, бедно въ сравненiи съ темъ, что есть. — Теперь не буду тебе писать ничего про «то» и какъ все случилось, скажу только, что я счастливъ, спокоенъ и чувствую себя сильнымъ, какъ никогда не былъ въ жизни. Жизнь моя теперь ясна для меня, я ужъ не одинъ и знаю свое место и знаю свою цель. — Жена моя — Марьяна, домъ мой — Новомлинская станица, цель моя — я счастливъ, вотъ моя цель. Кто счастливъ, тотъ правъ! — Какихъ же еще целей, желанiй, какой еще правды, когда чувствуешь себя на своемъ месте во всемъ Божьемъ мiре, когда ничего больше не хочешь? — И я ничего не хочу, исключая того, чтобы не изменилось мое положенiе, хочу только отрезать себе все пути отступленiя изъ своего положенiя, исключить все ненужное изъ моего светлаго круга. —
Скажу тебе существенное и цель этаго письма, которая есть просьба. Мужъ Марьяны пропалъ безъ вести, она полюбила меня (слова «полюбила меня» были замараны и было поправлено): она отдалась мне. И это неверно. Она не полюбила меня — избави Богъ отъ этаго мерзкаго изуродованнаго чувства; я мущина, она женщина, я подле нея жилъ, я желалъ ее, она отдалась мне. И не она отдалась мне, а она приняла меня въ свой простой, сильный мiръ природы, котораго она составляетъ такую же живую и прекрасную часть, какъ облако, и трава, и дерево.
И я ожилъ и сталъ человекомъ только съ техъ поръ, какъ вступилъ въ этотъ мiръ, который всегда былъ передо мной, но который въ нашемъ быту, какъ заколдованный кругъ, закрытъ для насъ.
Знаю и вижу твое презренье; но жалею и презираю твое презренье. «Человекъ темъ человекъ, что онъ любитъ не какъ дерево, а свободно, разнообразно, съ участiемъ всей безчисленности своихъ различныхъ стремленiй»... и т. д. и т. д.
Знаю, знаю; но знаю дальше. Любовь, про которую ты говоришь, есть любовь человека, но человека на низкой степени развитiя, далекаго отъ простоты и правды. Въ этой выдуманной любви вы знаете, что вы любите, зачемъ вы любите, но притворяетесь, что не знаете, и все мнимое разнообразное и духовное въ этой любви подводится къ однообразнейшему однообразiю — къ лжи. Романы, поэмы, наши разговоры, въ которыхъ мы притворяемся, что одна духовная сторона любви близка намъ, не все ли скучнейшее одно и то же? Я тебя люблю, ты меня любишь, наши души соединятся. Я тебя люблю... А что такое души? что такое «люблю»? никто не знаетъ и боится знать.
я понялъ законъ растенiя? темъ более, законъ, которому я подлежу? И разве во мне лежитъ боязнь правды, а не потребность ея? Во всехъ отрасляхъ развитiя человечества тотъ же законъ: сознательное подчиненiе простейшiмъ законамъ природы, которые при первоначальномъ развитiи кажутся не человеческими.
Я подалъ въ отставку, но сначала любезное начальство меня задержало, а теперь война. Ради Бога, устрой въ Петербурге, чтобы ее не задержали (следовали наставленiя, кого просить и какъ).
Сейчасъ перечелъ твое письмо, твои советы и сожаленья моихъ друзей. Каковы же теперь будутъ советы и сожаленья? Я выхожу въ отставку, женюсь на казачке, жене беглаго казака, и поселяюсь въ станице, безъ цели, безъ дела. — Пропалъ человекъ, а могъ бы быть членомъ Аглицкаго клуба и Сенаторомъ, какъ папенька. —
Отчего я не нахожу, что Сенаторъ и членъ Аглицкаго Клуба и Николай Г. пропалъ и что онъ безполезный человекъ? Сенатору хорошо въ Сенате и въ соборе и члену весело въ столовой, и не знаю тамъ где, и Н. Г. прiятно въ гостиной, — только и нужно; значитъ, онъ не безполезенъ, коли ему хорошо. Значитъ, растетъ дерево и исполняетъ свое назначенiе, коли листья на немъ зеленые.
Значить, какъ ни пошло все, что скажетъ въ гостиной Н. Г., а есть такая глупая барышня, для которой его пошлыя слова будутъ въ роде откровенiя. А нужно, чтобы и до этой несчастной какимъ бы нибудь путемъ дошло солнце. Ежели бы онъ не могъ сделать пользы, ему бы не было прiятно и онъ не сталъ бы ездить.
— маленькую частичку. Ведь вы, либералы, согласны, что можно быть полезнымъ, не служа въ иностранной колегiи, въ торговле, въ хозяйстве, въ литературе. Да разве кроме этихъ, вамъ знакомыхъ клеточекъ, на которыя вы разделили деятельности людей, нетъ такихъ клеточекъ, которымъ не найдены названiя? По чемъ вы судите, что человекъ полезенъ или нетъ? По роду знакомой вамъ деятельности. Да ведь не одинъ родъ доказываетъ пользу, а самая деятельность. Ведь вотъ ты либералъ, а твой либерализмъ есть самое ужасное консерваторство, оттого, что ты не идешь до последнихъ выводовъ закона. Или всякой полезенъ по мере пользы, которую онъ приноситъ, но такъ какъ пользу определить нельзя, то никого нельзя назвать полезнымъ, или всехъ; или всякой полезенъ по мере своей удовлетворенности, счастiя, вследствiе другаго закона, что удовлетворенъ и счастливъ можетъ быть только тотъ, кто полезенъ. — Либерализмъ есть только логика. — Повторяю опять, я полезенъ и правъ, потому что я счастливъ: и не могу ошибаться, потому что счастье есть высшая очевидность. Кто счастливъ, тотъ знаетъ это вернее, чемъ 2 × 2 = 4.
А въ чемъ будетъ состоять моя польза, я объ этомъ редко думаю, но когда подумаю, то придумать могу столько же отъ себя пользы, сколько и всякой оберъ-секретарь Сената.
Знаю только то, что силы и потребности деятельности я чувствую въ себе теперь больше, чемъ прежде. Ты скажешь: какая можетъ быть деятельность въ дикой староверческой станице съ кабанами, оленями и Ерошкой? Темъ-то удивительна жизнь, что курица не можетъ жить въ воде, а рыба въ воздухе, что Н. Г. не можетъ жить безъ тротуара, оперы, а я безъ запаха дыма и навоза.
Ежели бы я не жилъ прежде среди васъ, я бы, можетъ, поверилъ, что тамъ моя деятельность. А главное, поверилъ бы я, ежели бы я съ молоду былъ ленивее, былъ бы не такъ свободенъ, какъ я былъ. Ежели бы всеми силами души не искалъ счастья, т. -е. деятельности. Многаго я испыталъ и ужъ теперь еще испытывать не буду, — у меня еще теперь заживаютъ раны, оставшiяся отъ этихъ испытанiй. Я ли былъ виноватъ, или наше общество, но везде мне были закрыты пути къ деятельности, которая бы могла составить мое счастiе, и открывались только те, которые для меня были ненавистны и невозможны. Последнiй и самый скверный мой опытъ была военная служба.
Сейчасъ остановило мое письмо ядро, которое съ свистомъ пролетело надъ лагеремъ, — какъ мне показалось и какъ всемъ это всегда кажется ночью, надъ самой моей головой. Послышалась за палаткой возня, товарищъ мой проснулся; мы затушили свечку и вышли. Ночь чудесная, ясная, звездная, кругомъ красные костры освещаютъ палатки. Костры167 168велено тушить. Я обошелъ свою роту. Еще ядро или, должно быть, наша пустая граната просвистела птичкой надъ лагеремъ и где-то попала въ костеръ. И теперь я вернулся, сижу, дописываю и, можетъ быть, опять пролетитъ и попадетъ сюда, и мне жутко. Никогда такъ мне не бывало страшно смерти, какъ теперь. Боюсь, не хочу смерти теперь. Но все, что я писалъ тебе, я перечелъ, и все это — правда.
вчера ездилъ въ станицу и что Марьянка мне поклонъ прислала. — Ежели можно бы было словами разсказать все то, что возбудили во мне эти слова: поклонъ прислала, и полуулыбка казака; — ты бы поверилъ мне и только бы завидовалъ. Ахъ, любезный другъ, дай Богъ тебе испытать то, что я испытываю. Лучше не надобно. Черезъ две недели я буду дома!»
Глава 3-я.
Черезъ неделю онъ действительно былъ дома и былъ счастливъ, но совсемъ не темъ счастьемъ, котораго онъ желалъ и которое онъ готовилъ для себя. Ему было хорошо, но многаго, какъ ему казалось, главнаго еще не доставало для его счастья. Жизнь его еще не устроилась. Это еще все такъ, пока, а начнется во-первыхъ, когда я выйду въ отставку и избавлюсь отъ этихъ нелепыхъ отношенiй съ начальниками и товарищами. Больше всего его мучали товарищи, поздравлявшiе его съ успехомъ и шутившiе о предмете, казавшемся ему столь важнымъ. — Во-вторыхъ, онъ, чего бы ему ни стоило, намеревался разъ навсегда избавиться отъ Михайла Алексеевича. Потомъ ожиданiе возвращенiя Кирки (о которомъ Марьянка, ему казалось, грустила, хотя никогда не говорила) делало его положенiе еще неопределеннымъ. Дружба съ дядей Ерошкой, чихирь, праздность, все это должно было перемениться, устроиться, и тогда должна была начаться новая жизнь; теперь же, какъ ни хорошо было его положенiе, оно ему казалось безобразнымъ, особенно, когда онъ живо представлялъ сужденiя о себе казаковъ и товарищей. Онъ какъ будто не признавалъ теперешнюю жизнь за настоящую жизнь, а жизнь, не спрашиваясь его, шла и приносила ему съ собой свои награды и наказанiя. — Но прошло три года, новаго все еще ничего не началось, а старая, казавшаяся безобразной, непризнанная жизнь уже успела овладеть имъ всей силой и прелестью привычки, успела уже разрушить все мечты о измененiи ея.
Михаилъ Алексеевичь уже более не возмущалъ всего существа Оленина, какъ прежде; напротивъ, онъ забавлялся его посещенiями и напускалъ на него дядю Ерошку. Дядя Ерошка былъ неразлученъ съ офицеромъ и съ каждымъ днемъ все становился интереснее и поэтичнее. Полведра чихиря после охоты сделались привычкой для Оленина. Сужденья казаковъ и товарищей перестали мучать его. Марьяна при постороннихъ сиживала въ хате съ нимъ и принимала гостей. О Кирке не было слуху и Оленинъ забылъ почти. Служба и два месяца зимняго похода не только не тяготили теперь Оленина, но были прiятны ему. Намеренье жениться на Марьянке какъ будто было забыто. Отставка, о которой никто не хлопоталъ, все еще не выходила.
Была осень. Слышно было, что въ соседней станице переправилась партiя. По всемъ кордонамъ усилили осторожность, но Оленинъ, несмотря на то, утромъ съ дядей Ерошкой и капитаномъ шелъ на охоту. Съ вечера приходилъ казакъ съ Нижнепротоцкаго поста и сказывалъ, что въ Угрюмомъ Хохле (лесъ) свежiе следы оленьи.
навзничь, закинулъ руки подъ голову. —
Разное стало приходить ему въ голову. Где эти олени ночь будутъ? Коли не сбрехалъ Лукашка, должны къ утру къ Тереку подойти. Зайти надо отъ кордона, a Митрiй Васильича пошлю отъ дороги, туда не пойдутъ. Потомъ мысли его перешли на самаго Д. В. Зачемъ онъ Мишке (онъ такъ звалъ Мих. Алексеевича) лошадь подарилъ? «Все за бабу, все за бабу», повторилъ онъ вслухъ. Мне бы отдалъ, все я ему служилъ. А то всего одну ружье далъ. —
Да мне что? Проживу и безъ коня. Были кони! Какъ моего сераго коня полковникъ просилъ. Дай, говорить, коня, хорунжимъ тебя сделаю. Не отдалъ. Тутъ ему вздумалось, что́ бы было, ежели бы онъ отдалъ тогда сераго коня. Какъ бы онъ офицеромъ сталъ, сотней бы командовалъ. Какъ подъехалъ бы въ Грозной къ духану[37] и сказалъ бы: пей! и какъ потомъ онъ съ сотней поймалъ бы самаго Шамиля и какъ потомъ его бы встречали въ станице и кланялись бы ему те, которые теперь надъ нимъ смеются. И какъ онъ на встрече опять бы сказалъ: пей! И онъ засмеялся широкимъ внутреннимъ смехомъ. Много еще онъ передумывалъ, поглядывая изредка въ окошечко, въ которое начиналъ уже проникать утреннiй туманный светъ, и прислушиваясь къ звукамъ, ожидая петуховъ.
На соседнемъ дворе стукнула щеколда, скрипнула дверь и послышались шаги. Старикъ толконулъ ногой свою дверку и перегнувшись посмотрелъ. Оленинъ, пожимаясь на утреннемъ холоде, бежалъ черезъ дворъ. Стукнула щеколда въ хате Оленина, скрипнула его дверь, вследъ за темъ затворилась Марьянкина дверь, стукнула ея щеколда и все затихло.
Дядя Ерошка опять легъ навзничь. Где то мой Кирка сердечный? подумалъ онъ. — Молодецъ былъ, какъ я — орелъ! и малый простой. Я его любилъ. — Небось женился тамъ, домъ построилъ. Какъ меня звалъ Хаджи Магома, такъ домъ обещалъ, двухъ женъ, говоритъ, отдамъ. Тоже въ набеги ездитъ. Сказывали, что въ Науре двухъ казаковъ убили; сказывали, что его видели. Мудренаго нетъ. Онъ молодецъ. Только вздумай онъ сюда придти, онъ ихъ расшевелитъ, Мишекъ-то. Джигитъ. А все ему скучно! И зачемъ она война есть? То ли бы дело, жили бы смирно, тихо, какъ наши старики сказывали, Ты къ нимъ прiезжай, они къ тебе. Такъ рядкомъ, честно да лестно и жили бы. А то что? тотъ того бьетъ, тотъ того бьетъ. Нашъ къ нимъ убежитъ — пропалъ, ихнiй къ намъ бегаетъ. Я бы такъ не велелъ. —
— Ему хотелось заснуть не теломъ, а душой, какъ это часто бываетъ съ людьми, которые недовольны своимъ душевнымъ положенiемъ, у которыхъ есть въ душе вопросъ, на который нужно, но не хочется ответить. Пора это кончить, скучно и глупо, говорилъ онъ самъ себе. Мои теперешнiя чувства несостоятельны съ старыми привычками и прiемами страсти. Я лгу самъ передъ собой и передъ ней. А для нея все это съ каждымъ днемъ становится более и более правда, более и более серьезно. Надо кончить, надо поставить себя иначе.
Онъ вспомнилъ свое обещанiе жениться; и сталъ представлять себе, что будетъ тогда; сталъ вспоминать, какъ онъ прежде представлялъ себе это. Но что то ничего изъ прежнихъ образовъ не представлялось ему. Какъ будто онъ старался вспомнить то, что другой думалъ. А представлялась такая уродливая путаница, въ которой онъ ничего разобрать не могъ. Онъ перевернулся на другой бокъ и заснулъ.
Едва начало брезжиться, какъ дядя Ерошка всталъ, отворилъ дверь и началъ убираться. Развелъ огонь, досталъ пшена и кинулъ въ разбитой котелочекъ, досталъ свинцу и пулелейку и тутъ же сталъ лить пульки. Все это онъ делалъ, не переставая петь песни, и въ одной рубахе и порткахъ, размахивая руками, то выходя на дворъ, то снова входя въ свою избушку. Дело его такъ и спорилось, онъ не торопился, но отъ однаго тотчасъ же переходилъ къ другому. Ванюша скоро всталъ тоже и пристроился у порога избушки съ своимъ самоваромъ. Старикъ уже во всю грудь заигралъ песни, когда у него явился слушатель, и подмигивалъ на Ванюшу и еще бойчей стала его походка. — «Поди — буди пана», сказалъ онъ: «пора, опять проспитъ. Эки здоровые спать ваши паны!» и опять затянулъ свою песню.
— «Рано еще», возразилъ Ванюша: «еще капитанъ придетъ. Да дай, дядя, мне сальца, — велелъ ружье смазать».
— «Все дядя дай, а сами не заведете! У дяди все есть. — А чихирю велелъ взять?»
— «Да ужъ все возьму. У Бурлаковыхъ встали что ль?»
— «А вонъ глянь, баба то ужъ корову убираетъ», сказалъ. старикъ, указывая на соседнiй дворъ. —
Ванюша закричалъ бабе, чтобы она принесла чихирю, но старикъ остановилъ его: «Э, дуракъ! люди на охоту идутъ, а онъ бабу зоветъ. Самъ поди». —
— «А закуска есть? а то я кашку варю», прибавилъ онъ. —
— «А то какже!» отвечалъ Ванюша съ видимой гордостью. «Вчера опять на два монета рыбы купили. Ведь весь полкъ, да всехъ васъ кормимъ да поимъ». —
— «Ну! ты свою трубку-то мне въ носъ не пыряй, чортъ!» —
Ванюша пыхнулъ прямо въ носъ старику. — «Убью!» закричалъ старикъ, прицеливаясь однимъ стволомъ, который онъ прочищая держалъ въ рукахъ. Ванюша засмеялся и захвативъ бутылки пошелъ за чихиремъ. —
— «Добраго здоровья, батюшка Иванъ Алексеичъ!» сказалъ дядя Ерошка капитану, который въ старой черкеске и папахе, въ большихъ сапогахъ, съ плохимъ, но исправнымъ двухствольнымъ ружьемъ за плечами взошелъ на дворъ.
Ничемъ такъ не определяется характеръ человека, какъ обращенiемъ съ этимъ человекомъ другихъ людей. —
Капитанъ былъ беденъ, скупъ, незнатенъ, не гордъ, не сердитъ; но почему-то въ обращенiи съ нимъ всехъ людей, начиная отъ главнокомандующаго, которому онъ ничемъ не старался услужить, и до дяди Ерошки, которому онъ никогда не давалъ чихиря, въ обращенiи всехъ съ нимъ слышна была одинаковая черта доброжелательства и осторожнаго уваженiя. Ванюша, клявшiй всехъ техъ, которые пользовались ружьями, обедами, виномъ, лошадьми и деньгами его барина, которому капитанъ никогда не давалъ на чай, всегда стоялъ на вытяжку передъ капитаномъ и часто въ своихъ ответахъ вводилъ съ особенной мягкостью: «Иванъ Алексеичь, Иванъ Алексеичь».
— «Совсемъ убрался?» сказалъ старикъ: «молодецъ! А мой- то еще не отдохъ».
— «А пора, пора, дядя», сказалъ капитанъ, чуть заметно улыбаясь подъ своими широкими опущенными усами и видимо детски довольный похвалой стараго охотника. «А Ванюша где?»
— «Да вотъ наставилъ этаго чорта», сказалъ старикъ, указывая на уходившiй самоваръ: «а самъ ушелъ куда-то. Бунтуетъ, кричитъ, а что съ нимъ делать, не знаю.
«Да ты его накрой».
— «Нетъ, пускай самъ придетъ».
—
— «Разве уже пора? Какъ я проспалъ! Не успеете выпить чаю, я буду готовъ. Ванюша!» заговорилъ Оленинъ, вскакивая съ постели.
— «Я васъ подожду на дворе», сказалъ капитанъ и вышелъ, несмотря на то, что Оленинъ уверялъ его, что не стесняется. Капитанъ во всемъ былъ остороженъ, педантъ даже, и имелъ свои убежденiя о приличiи, которыя онъ не изменялъ. — «Я къ Марьяне зайду», прибавилъ онъ, выходя.
Оленинъ нахмурился. — «Ну, какъ хотите». —
На дворе Марьяны дверь въ клеть была отворена и изъ нея виднелся край ея рубахи. Капитанъ подошелъ къ забору.
— «Эхъ, Иванъ Алексеичь», сказалъ дядя Ерошка: «на охоту идете, а къ бабе идете». —
— «Она счастливая», ответилъ капитанъ и подойдя ближе окликнулъ Марьяну. Капитанъ любилъ Марьянку и умелъ съ ней обходиться такъ, что она после матери больше всехъ доверiя имела къ нему, несмотря на то, что въ ея девичье время онъ тоже волочился за ней и теперь она чувствовала, что ея красота действуетъ на него. —
— «Что, дядя Алексеичь?» откликнулась Марьяна, показывая изъ двери свое свежее прекрасное лицо. На ней была одна рубаха и красная сорочка[38] на голове. Въ эти три года она еще более похорошела той сильной, мужественной красотой, которая составляла ея силу. Тонкая бровь еще отчетливее лежала на более румяномъ и полномъ лице. Черные глаза были блестящее и смелее, плечи и руки стали шире и полнее. Все существо ея дышало довольствомъ и здоровьемъ.
— «Али тоже на охоту идешь?»
— «А то какъ же? Да вотъ твой соседъ еще спитъ, я къ тебе и пришелъ поговорить. Давно не видались».
— «А что не заходишь? Я тебе рада».
Капитанъ какъ будто хотелъ сказать что-то, потомъ раздумалъ. Или онъ не зналъ что сказать, или не хотелъ говорить. Онъ только смотрелъ съуживавшимися глазами на лицо, на плечи и руки Марьянки. Видно было, что онъ только пришелъ посмотреть на нее и теперь ему больше ничего не нужно было. Марьяна видно поняла это и это ей было не непрiятно. Она улыбнулась и тряхнула головой.
«Печурку топить надо», сказала она, какъ будто мысленно прибавляя: «а то бы я позволила тебе смотреть на себя сколько хочешь», и скрылась въ избушку.
— «Марьяна! а Марьяна!» заговорилъ капитанъ, какъ дитя, у котораго отняли игрушку. Она опять высунулась.
— «Принеси къ соседу каймаку къ чаю».
— «Ладно, приду. Дай уберусь». —
Въ комнате Оленина все было въ страшномъ безпорядке. На неубранной постели лежали порохъ, ложа, рядомъ стоялъ недопитый чай. Ерошка сиделъ на лавке и подливалъ водку въ чай, делалъ «ведмедя». Ванюша бегалъ изъ угла въ уголъ, подавая то сахаръ, то табакъ, то сало, то пульки. Пришедшiй прапорщикъ, который хотелъ идти тоже на охоту, увеличилъ хлопоты темъ, что для него надо было еще собрать ружье. Оленинъ у окна, положивъ ружье на коленку, прочищалъ куфорки. Капитанъ только устроилъ, очистилъ себе уголокъ у стола и, въ сеняхъ поставивъ акуратно свои охотничьи снаряды, спокойно затягивался и запивалъ чаемъ.
— «Что жъ, дядя, найдемъ ланей?» говорилъ онъ.
— «Богъ дастъ и нападемся, только не зевай», отвечалъ дядя Ерошка. «Да ты продуй», прибавлялъ онъ Оленину, который возился съ засорившимся стволомъ.
«Мой дядя въ одну осень 15 кабановъ убилъ въ Гродненской губернiи», разсказывалъ прапорщикъ.
— «Ружье справно, только пуль нетъ на него», говорилъ Ванюша.
«Ну картечью заряди, Ерошка. Проклятая фистулька!» говорилъ Оленинъ.
Въ это время вошла Марьяна, широко и смело отворивъ дверь. Ея прiемы теперь были похожи на прiемы матери. Она убралась, надела чулки, чувяки, бешметъ и платокъ.
— «Здорово ночевали», сказала она, переступивъ порогъ. «Вотъ тебе каймаку, ты просилъ».
Все поздоровались, исключая Оленина, который оглянулся и только поморщился. Марьяна села на лавку, капитанъ налилъ и подалъ ей чаю.
— «Ну, добра не будетъ!» пробормоталъ дядя Ерошка.
— «И правда несчастье будетъ», сказалъ, неохотно улыбаясь, Оленинъ: «отъ бабъ беда».
— «А ты отмоли, дядя знаетъ, какъ отъ бабъ ружье отмаливать», сказала Марьянка, взглянувъ на Оленина, и засмеялась. Оленинъ не оглядываясь свинчивалъ ружье.
— «А не отмолишь, абреки убьютъ васъ», сказала она: «Ужъ доходитесь». Оленинъ все не оборачивался.
Глаза Марьянки вдругъ потухли и остановились на Оленине, потомъ высокая грудь ея медленно поднялась и остановилась, не опускаясь. Это былъ признакъ волненья, который хорошо зналъ Оленинъ.
— «Не хочу», сказала она капитану, отодвигая стаканъ: «еще коровы не убрала», и вышла.
Вследъ за ней съ ружьемъ въ рукахъ вышелъ Оленинъ. Она дожидалась его въ сеняхъ.
— «Что сердитый?»
— «Ничего!»
— «Нынче решенье делаешь, да?»
— Да, вечеромъ. Зачемъ ты только ходишь, когда чужiе? Ведь тебе жъ хуже.
— «Легко ли, чужiе: Лексеичь что-ль?»
— «А маленькой-то?
— «Али съестъ онъ меня глазами то? Такъ вотъ я его и полюблю». —
— «Да не то; не люблю я, что разговоры.
— «Вишь ты: хуже мужа!» — Она думала, что онъ ревновалъ ее.
— «Да не то; ходи ты къ другому, а не ко мне при другихъ». —
— «И не приду, самъ придешь», сказала Марьянка и сбежала съ крыльца.
Но не дойдя до воротъ, она разъ оглянулась съ улыбкой въ глазахъ; Оленинъ не глядя на нее, надевалъ пистоны и лицо его было недовольно.
Весь этотъ хаосъ чаю, ружей, пуль, пороху, собакъ, табаку и беготни кончился однако темъ, что четверо охотниковъ, позавтракавъ, съ ружьями, снарядами и собаками вышли часовъ въ восемь за станицу.
«Я къ мамуке пойду; они, можетъ быть, рано вернутся, такъ ты возьми сметану, я въ избушке поставила, и виноградъ тамъ стоитъ, возьми».
Отношенiя Ванюши съ Марьяной были совсемъ другiя, чемъ прежде. Они привыкли другъ къ другу и были нужны другъ другу. Ванюша высунулся въ окно.
— Да почини, матушка, черкеску мою, сказалъ онъ.
— «Хорошо, положи туда».
— «Да что не зайдешь?» прибавилъ Ванюша ласково и указывая на самоваръ: «милости просимъ».
— «Самъ надувайся», презрительно сказала Марьяна и, отвернувшись, скорыми бодрыми шагами пошла по улице.
Гавриловна уже истопила печь и устанавливала горшки, когда вошла ея дочь.
«Господи Iисусе Христе сыне Божiй, помилуй насъ!»
— «Аминь», сказала Гавриловна.
— «Здорово, матушка; едешь за дровами?»
— «Надо ехать, дитятко, Улита зайти хотела, да, я чай, не управилась еще. Али нужно тебе что̀?»
— «Не. Дома деловъ нетъ, я съ тобою поеду».
— «Ну, спаси тебя Христосъ.
Марьяна переобулась, надела материны сапоги, вышла на дворъ, вывела воловъ, надела ярмо, и, захвативъ топоры, мать съ дочерью выехали за ворота. Марьяна отказалась поесть и вообще была неразговорчива. Въ лесу молча и сильно работала, влезая на деревья и сильными руками обрубая сучья. Гавриловна заметила, что дочьке не по себе, но не спрашивала о причине. Для нея причина эта была давно известна. Гавриловна считала Марьяну совершенно счастливой. У нея были теперь два быка, буйволица, другой садъ, который купилъ ей Оленинъ. Одно только: злодей Кирка мучалъ ее темъ, что пропадалъ и конца не делалъ. Чтобы Оленинъ могъ перестать любить ея красавицу, этаго она не могла думать. —
— «Страсти какiя, матушки!» сказала она. «Сейчасъ Назарка верхомъ прибежалъ, сказывалъ, абреки переправились, велелъ домой ехать. Еще сказывалъ»... Устинька отвела Гавриловну въ сторону и тихо стала говорить ей, такъ что Марьяна, заворачивающая быковъ, не слыхала ее. «Правда ли, нетъ ли, сказывалъ: съ абреками Кирку видели наши казаки. Господи помилуй, что делать!»
— «Иди что ль, мамука!» крикнула Марьяна. Устинька и старуха подошли къ арбе и пошли за ней. Въ лесу послышались три выстрела.
— «Батюшки мои светы», заговорила Устинька: «абреки и есть!» и побежала впередъ къ своей арбе. Гавриловна шла сзади и молча вздыхала, Марьяна скорей погоняла быковъ. Выбравшись изъ лесу на дорогу, она влезла на арбу. Старуха пошла впередъ. —
Вернувшись домой, оне пообедали. Марьяна влезла на печку, старуха убравшись, влезла къ ней и принесла ей семячекъ.
— «На, пощелкай, Марьянушка», сказала она, подавая съ той особенной лаской, съ которой обращаются съ больнымъ ребенкомъ.
Марьяна взяла. Старуха стала вздыхать:
— «Охъ-охъ-охъ, Марьянушка, грехи наши тяжкiе! Что скучна, Марьянушка? Аль что слышала?
— «Чего слышать?»
— «Вотъ ты съ своимъ конца не делаешь. Женится — не женится, хоть бы одинъ конецъ.
— «Матушка, (строго) не говори мне этаго; не женится, — все любить буду. Не хочу я сама жениться, коли ему не люба, какъ раба служить ему буду», говорила Марьяна, которая нынче ночью только напоминала ему объ обещанiи и зато поссорилась съ нимъ. Она не хотела чтобы чужiе вмешивались въ ея мiръ. — Тебе что? разве не одарила всехъ васъ».
Старуха оскорбилась. «Да вотъ ты живи такъ, а Кирка-то не забылъ. Говорятъ, вчерась его съ партiей видали, придетъ сюда, — все жена ты его.»
— «Какъ же придетъ! А придетъ, такъ я сама выдамъ его».
Она ушла домой.
Сноски
35. Поперек через текст крупно: Онъ поетъ и делаетъ изъ себя патетическое лицо.
36. [Ожесточенный взгляд!]
37. Кабакъ
38. Платокъ.