Казаки (черновики).
II. Варианты к первой части

II. [ВАРИАНТЫ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ.]

№ 1.

БЕГЛЕЦЪ.

Глава 1-я. Марьяна.

— «Поздно вы встаете», сказалъ Офицеръ въ кавказской форме, подходя къ крылечку чистой казачьей хаты и приподнимая фуражку. —

— «Разве поздно?» отвечалъ молодой человекъ въ черномъ, бешмете, сидевшiй на крыльце за стаканомъ чаю. «Не хотите ли?» прибавилъ онъ.

Офицеръ взошелъ на крыльцо и крепко пожалъ руку, которую небрежно протянулъ ему молодой человекъ, продолжая смотреть въ противуположную сторону двора. —

«Какой теперь чай, батюшка, ужъ для меня и адмиральской часъ настаетъ». —

— «Никита! подай водки!» сказалъ молодой человекъ, не отрывая глазъ отъ предмета, за которымъ онъ следилъ такъ пристально. —

Предметъ этотъ была молодая женщина, которая съ лопатой въ рукахъ собирала навозъ и лепила его на плетень. Казачка, занимавшаяся такимъ непоэтическимъ занятiемъ, была огромнаго для женщины, большаго мужскаго роста и необыкновенно хороша — хороша, какъ только бываютъ хороши гребенскiя женщины, или те чудные образы, которые въ первый разъ, во время непонятной для него сладострастной тревоги рисуетъ отроку его 15-ти летнее воображенiе. — Красная шелковая сорочка[39] закрывала ея косу и половину лба, розовая ситцевая рубаха, обтянутая сзади и собранная спереди, съ широкими рукавами, азiатской прямой ожерелкой и разрезомъ посередине груди, покрывала ея тело до половины розовыхъ обнаженныхъ икоръ. — Плечи ея были такъ широки и мощны, руки такъ круглы и развиты, грудь такъ высоко и твердо обозначалась подъ легкой одеждой, что громадный ростъ ея ораву, когда вы видели ее одну, не поражалъ васъ. Въ каждомъ движенiи этой женщины выражались уверенность въ себе, сила и свежесть: выгнутый станъ сгибался свободно и легко, едва обличая напряженiе спинныхъ мускуловъ, сухая съ горбомъ ступня, заканчивающая немного загорелую стройную ногу, становилась грацiозно и твердо, не переменяя формы. Лицо и белая полная шея нежной линiей соединялись съ необыкновенно высокой грудью. Иногда она несколько нахмуривала свои тонкiия черныя брови, но не поднимала глазъ съ своей работы. — По всему можно было заметить, что она чувствовала на себе взгляды молодого человека, который такъ пристально следитъ за ней, и что взглядъ этотъ безпокоитъ ее. —

— «Здорово ночевали, нянюка?»

— «Здорово ночевали», отвечала звучнымъ, немного пискливымъ голосомъ высокая женщина старой казачке, которая съ кувшиномъ въ руке вошла на дворъ.

«Батяка Кирка вечеромъ съ поста прибегалъ; баитъ, похожiе идутъ. Налей осьмушку, ро̀дная. Мы ужъ съ Федоской нынче въ садъ не пойдемъ». —

— «Пойду у Водриковыхъ насоса возьму, а то бочка вся; новую начинаемъ. Позавчера нашъ ливеръ взяли, да такъ и сгасло. Теперь ходи по людямъ».

— «Сходи, Марьянушка, а то и тебе чай убираться пора — похожихъ встречать».

— Показаться на улице съ открытымъ лицомъ и волосами считается у староверовъ-казаковъ верхомъ неприличiя. —

— «Плохо ваше дело», сказалъ офицеръ, подмигивая на Марьяну: «слышали? мужъ прiехалъ».

— «Что?»

— «Я говорю, что у Марьянки теперь ушки на макушке, какъ она узнала, что мужъ изъ похода идетъ: она теперь Александръ Львовича и знать не хочетъ».

«Ну, разница не большая будетъ: она и при муже и безъ мужа знать меня не хочетъ».

— «Разсказывайте!»

— «Я вамъ говорю. Я нахожу, что одинаково глупо въ такихъ вещахъ и скрывать и хвастаться. И, вотъ вамъ честное слово, что несмотря на то, что я не знаю, что готовъ для нея сделать, я столько же успелъ, сколько вы, сколько Щирхашидзе, сколько всякiй». —

— «Не можетъ быть!!! Да вы верно не умеете взяться»...

«Ужъ не знаю, какъ по вашему надо взяться, только я давалъ деньги, — не берутъ, делалъ подарки, шлялся по вечеринкамъ, стою у нихъ два месяца, и все ничего».—«Смешно сказать», продолжалъ Александръ Львовичь, говоря больше для того, чтобы высказать свою мысль, чемъ для того, чтобы передать ее своему собеседнику: «я просто влюбленъ — влюбленъ въ этаго великана такъ, какъ никогда въ жизни».

— «Вотъ такъ штука!»

«Ну посмотрите, что это за женщина!! продолжалъ Александръ Львовичь, глядя на Марьяну, которая въ это время той особенной молодецкой мужской походкой, которой ходятъ гребенскiя женщины, входила на дворъ съ насосомъ въ рукахъ.

— «Марьяна!» сказалъ онъ ей: «подойди-ка сюда».

Марьяна потупилась и не отвечала.

— «Что ты это, ужъ и говорить не хочешь со мной?»

— «Чего я пойду», отвечала она. «Каку́ болячку тамъ делать?»

— «Правда, что твой хозяинъ прiедетъ нынче?»

— «А тебе какое дело?»

— «Я радъ, что тебе не скучно будетъ».

— «Легко-ли».

— «Вы, нечистые духи, разстрели васъ въ сердце животы!»... закричала она на мальчишекъ, своихъ племянниковъ, которые разбежались прямо на нее и чуть не сбили съ ногъ. — «Пошли на улицу играть, шалавы».

Странное существуетъ въ Россiи мненiе о действiи, производимомъ жизнью на Кавказе на состоянiе, характеръ, нравственность, страсти и счастье людей. Промотавшiйся юноша, несчастный игрокъ, отчаянный любовникъ, неудавшiйся умникъ, изобличившiйся трусъ или мошенникъ, оскорбленный честолюбецъ, горькiй бездомникъ, бобыль: все едутъ на Кавказъ, и ежели ужъ имъ не советуютъ, то по крайней мере никто не находитъ страннымъ, что такiе люди едутъ на Кавказъ.

По принятому мненiю это очень естественно. Я же до сихъ поръ, — сколько ни напрягалъ свои умственныя способности — не могъ еще объяснить себе, почему они едутъ именно на Кавказъ, а не въ Вологодскую или Могилевскую, или Нижегородскую губернiю?

Мотъ останется мотомъ и въ Москве, и въ Мамадышахъ, и на Кавказе, только съ той разницей, что въ Петербурге учтивые французы-трактирщики и портные овладеютъ его жизнью, а на Кавказе грубые духанщики и жиды. — Несчастный игрокъ на Кавказе больше, чемъ где-нибудь, будетъ несчастнымъ, ежели только не гадкимъ. Неудавшiйся умникъ найдетъ много предшественниковъ на Кавказе и скорее, чемъ где-нибудь, будетъ понятъ. — Трусъ останется трусомъ, сколько бы разъ онъ ни ходиль въ походы и ни подвергалъ безъ цели жизнь свою опасности. Честолюбецъ тоже едва ли найдетъ то, что ожидаетъ, такъ какъ на Кавказе еще меньше, чемъ везде, успехъ зависитъ отъ достоинства и усердiя. Остается одинъ отчаянный любовникъ, который въ кровавомъ бою хочетъ сложить свою голову и темъ самымъ, по какому то странному умозаключенiю, отмстить неприступной, коварной или жестокой; но и то мне кажется, что ужъ ежели онъ непременно намеренъ лишить себя жизни, то можно бы было сделать это удобнее, вернее и скорее — дома. —

Александръ Львовичь Губковъ, съ которымъ я имелъ честь въ первой главе познакомить читателя, также какъ и почти все молодые люди хорошихъ фамилiй, служащiе на Кавказе, поддался влiянiю утвердившагося мненiя о мнимомъ благотворномъ действiи этаго края на кошельки и нравственность людей. Жизнь независящаго ни отъ кого гвардейскаго офицера и несчастная страсть къ игре разстроили въ три года службы въ Петербурге его дела до такой степени, что онъ принужденъ былъ взять отпускъ и ехать въ деревню, для прiискиванiя средствъ выйдти изъ такого положенiя.

колеи, по которой она до сихъ поръ катилась такъ незаметно. «Походная жизнь, труды, опасности, отсутствiе искушенiй, дикая природа, чины, кресты!».......... и онъ решился перейдти въ кавказскiй пехотный полкъ.

Само собою разумеется, что действительность далеко не соответствовала тому, что ожидало его воображенiе; а черезъ сколько неизвестныхъ ему до той поры — когда онъ жилъ въ большихъ размерахъ — горькихъ униженiй заставили его пройдти его недостатки, которыхъ не исправилъ одинъ воздухъ Кавказа.

Не разъ ему случалось слышать фразы въ роде следующихъ: «я вашихъ картъ не бью, потрудитесь прислать»; или: «маркитантъ говорить, что онъ въ долгъ не отпустить, что много, молъ, васъ и т. д. и т. д. — Въ то время, какъ я начинаю свой разсказъ, Губковъ уже два года служилъ на Кавказе и уже давно заплатiлъ дань глупостей неестественному взгляду новаго человека, смотрящего на вещи не съ темъ, чтобы понять ихъ, а съ темъ, чтобы найдти въ нихъ то, чего ожидало обманчивое воображенiе. — Онъ уже пересталъ покупать никуда негодные шашки, кинжалы и пистолеты, пересталъ одеваться въ азiятское платье и уезжать отъ оказiй, кунаки, которые прежде не выходили изъ его квартиры, страшно надоели ему, и онъ уже не старался каждый разъ попасть въ походъ, а предоставлялъ это дело начальству и случаю; однимъ словомъ, благоразумный практическiй взглядъ кавказскаго офицера, сущность котораго составляютъ ненависть и презренiе ко всемъ Татарамъ, и правило, никогда никуда не напрашиваться и ни отъ чего не отказываться, — невольно усвоивался имъ.

Несмотря на то, что онъ принадлежалъ въ полку къ партiи бонжуровь, какъ несколько непрiязненно называли офицеры техъ, которые говорили по-французски, его любили за то, что онъ всегда старался быть хорошимъ товарищемъ. — Я говорю, старался, потому что действительно онъ имелъ такъ мало общаго съ другими, что не могъ быть товарищемъ по наклонности, а былъ имъ только по убежденiю. —

Совершенно необыкновенная красота Марьяны не могла не поразить его, человека въ высшей степени впечатлительнаго и пылкаго. Ежедневныя, безпрестанныя встречи съ этой женщиной въ ея простой одежде, слегка закрывающей только все прелести удивительнаго тела, ея видимая холодность и равнодушiе и даже самая ея грубость и резкость усилили его впечатленiе — какъ онъ самъ справедливо признавался — до степени любви самой страстной. —

— «Марьяна!» сказалъ онъ ей однажды, когда она одна сидела за шитьемъ, поджавши ноги, въ своей избушке: «пусти меня къ себе»,

— «Зачемъ я тебя пустю? Каку́ черную немочь ты тутъ найдешь ?»

— «Марьяна, я ничего для тебя не пожалею, все, что ты только захочешь, я готовъ сделать для тебя; а ты никогда добраго слова мне не скажешь. Тебе, можетъ быть, нужны деньги, вотъ возьми себе».

— «Такъ вотъ и стану я твои деньги брать! Не нужно мне ничего».

— «Да я ведь отъ тебя ничего не хочу, ничего не прошу, мне только жалко, что такая красавица, какъ ты, мучаешься работой».

— «А кто за меня работать будетъ? Поди ты отъ меня прочь съ своими деньгами», сказала она, отталкивая его руку. «Разве хорошо, какъ люди увидятъ?»

— «Ну такъ я вечеромъ прiйду, никто не увидитъ. Пустишь меня?»

— «Сколько ни приходи, ничего тебе не будетъ».

— «Такъ я прiйду...»

Какъ только потухли огни въ станице и полная луна начала подниматься изъ-за казачьихъ хатъ, освещая ихъ высокiя камышевыя крыши, Дубковъ тихо отворилъ дверь своей хаты и, весь дрожа отъ волненiя, осторожными шагами вышелъ на дворъ. Все было тихо, только кое-где изредка раздавался лай собаки, заунывная песнь пьянаго казака, или громкое дыханiе скотины, расположившейся посереди двора.

— въ ближайшемъ — ему показалось, что онъ узналъ Марьяну.

Онъ подвинулъ къ себе ставень, который былъ заложенъ снутри. Ничто не пошевелилось въ избушке. Онъ повторилъ то же движенiе и приложивъ губы къ ставню, прошепталъ: «Марьяна!» Кто то тяжело вздохнулъ и пошевелился. — «Марьяна, отложи», повторилъ онъ громче, толкая ставень. На минуту, которая показалась ему часомъ, снова все замолкло; потомъ послышался звукъ вынимаемаго болта, скрипъ ставня, запахъ семячекъ, тыквы и жилого покоя, и голосъ Марьяны шопотомъ сказалъ:

— «Кто это? Ну чего по ночамъ таскаешься, полуночникъ!»

— «Ты одна?»

— «Нетъ, со мной невестка спитъ».

— «Выдь въ сени, отопри мне».

— «Какже, отопру!» сказала она, выставляя голову въ окошко: «мало тебе девокъ по станице, что ко мне привязался».

— «Да что-жъ, коли я тебя люблю, мне никто не милъ, кроме тебя. Отопри».

— «Нетъ, у меня мужъ есть».

— «Да я то въ чемъ же виноватъ, ежели я безъ тебя жить не могу, ежели ты всегда у меня одна на уме. — Ну отчего ты не хочешь меня любить, Марьяна?» —

— «Нетъ, не отложу», сказала она, отвечая больше на борьбу, происходившую въ эту минуту въ ея душе, чемъ на его слова. —

— «Марьяна!» началъ онъ, давая ей те страстныя ласкательныя названiя, которыя вспоминаешь потомъ всегда съ чувствомъ какого-то стыда и раскаянiя: «ради Бога, только подойди къ сенямъ на минуту», и онъ рукою старался обнять ее. —

— Не будетъ тебе ничего, уйди», сказала она, отстраняясь отъ окошка.

Дубковъ подошелъ къ двери и сталъ стучаться, но никто не отворилъ ее, онъ топнулъ ногой съ выраженiемъ истиннаго отчаянiя и побежалъ въ свою комнату. —

Въ то время, какъ онъ стучался, Марьяна встала съ кровати, легкими шагами подошла къ сенямъ и, положивъ одну руку на замокъ двери, а другую на высоко поднимающуюся грудь, придерживая разстегнутую ожерелку, остановилась въ нерешительности. Когда шаги его удалились, она вздохнула, вернулась на постель, где еще долго сидела въ раздумьи, глядя въ освещенную луною щель ставня на дверь, въ которую онъ скрылся, потомъ решительнымъ движенiемъ бросилась на подушку и тотчасъ же заснула темъ крепкимъ, безмятежнымъ сномъ, которымъ спятъ только дети и люди, проводящие жизнь свою въ тяжелой работе.

<Губковъ былъ молодъ, богатъ, влюбленъ и обладалъ наружностью красивою и благородною. Кроме того онъ былъ предпрiимчивъ и умелъ находить языкъ любви для каждаго сословiя, поэтому трудно предположить, чтобы все эти достоинства не имели влiянiя на женщину умную, страстную и съ детства прiученную къ грубому полу-восточному обращенiю казаковъ. Марьяна любила Губкова той понятной земной любовью, которая состоитъ въ желанiи всегда видеть предмета своей любви и принадлежать ему. Боже мой! Какого мненiя будутъ обо мне все писатели, изощрявшiеся столько времени разбирать различные оттенки любви, когда я скажу, что не понимаю другого рода любви, который мне даже кажется единственнымъ, ежели не самымъ возвышеннымъ и поэтическимъ. то по крайней мере самымъ честнымъ и откровеннымъ. Марьяна любила со всей искренностью и силой женщины простой, доброй и трудолюбивой.

Только две равносильныя причины удерживали ее: страхъ греха — староверке любить православнаго — и постоянные трудъ и усталость, не допускавшiе искушенiя до ея неиспорченнаго, хотя и пылкаго сердца.>

Глава 3-я. Встреча.[40]

Было около полдня, когда все остававшееся народонаселенiе въ станице — старики, неслужащiе льготные казаки, бабы, девки, дети — высыпало на поляну, чтобы встретить за оградой похожихъ — сотни возвращавшихся изъ похода мужей, отцовъ, детей, братьевъ.

Все собрались, какъ на радость, а въ душе каждаго болезненно боролась надежда со страхомъ.

Съ правой стороны яркозеленаго луга, перерезаннаго дорогой, по которой ждали казаковъ, разстилалась гладкая степь, заканчивающаяся бурунами (песчаными буграми ногайскаго кочевья), съ левой стороны зеленели низкiе, только что одевшiеся виноградные сады, надъ которыми кое-где возвышались резко выдающiяся на прозрачно-голубомъ небе группы высокихъ, стройныхъ тополей и раскидистыхъ фруктовыхъ деревьевъ. За садами местами виднелась серебристая полоса Терека и покрытый сплошнымъ лесомъ первый уступъ Чеченскихъ горъ. —

Весеннее солнце, стоявшее высоко на чистой лазури неба, светило ярко и согревало свежiя испаренiя оживавшей земли носившiяся въ воздухе. Воздухъ, въ которомъ весело вились хохлатые жаворонки и медленно поводя хвостомъ плавали черные орлы и коршуны, былъ совершенно неподвиженъ и до того прозраченъ, что очертанiя лесистыхъ горъ были видны съ поразительной ясностью, хотя находились на такомъ разстоянiи, что огромныя деревья казались мелкими кустами. —

Старыя казачки, поставивъ около себя кувшины съ чихиремъ и узелки съ рыбой и лепешками, которые они принесли съ темъ, чтобы съ хлебомъ солью встретить похожихъ, расположившись на траве, разговаривали между собой. Молодыя бабы и девки въ лучшихъ канаусовыхъ бешметахъ, въ ярко-цветныхъ рубашкахъ и головныхъ платкахъ, которыми до самыхъ глазъ закутаны большей частью красивыя, свежiя, оригинальныя лица, и льготные парни — казаки, и писаря въ обшитыхъ галунами зипунахъ и сапогахъ съ каблуками составляли другую группу. Писаря и вообще казаки, служащiе въ правленьяхъ по письменной части и отличающiеся всегда щегольствомъ, политичностью и особенной манерою красноречиво выражаться, бойко поплевывая шелуху семячекъ, балагурили и заигрывали съ девками.

Старики — почетные — въ простыхъ черныхъ или серыхъ зипунахъ, обшитыхъ тесемками, и старенькихъ попахахъ, съ седыми бородами и выразительными лицами, облокачиваясь на палки, съ достоинствомъ останавливались то подле той, то подле другой группы. — Мальчишки и девчонки, чтобы не терять время, собравшись немного въ стороне, зажигали — играли въ лапту. —

Это казакъ скачетъ......

Вся толпа нетерпеливо подвигается ему навстречу и онъ не успеваетъ отвечать на вопросы, которыми со всехъ сторонъ осыпаютъ его. —

— «Здорово, родной,» кричитъ, высовывая изъ-за плеча молодой казачки свое сморщенное лицо, высокая старуха: «что мой старикъ идетъ?»

— «Идетъ, бабука».

— «А Михайлычь?»

— «А батяка Васька?»

— «Идутъ, все идутъ».

— «А что Кирка пришелъ?» спокойно спрашиваетъ седой старикъ, съ достоинствомъ проходя черезъ толпу и равнодушно прищуривая глаза. —

— «Богъ миловалъ: пришелъ живъ-здоровъ, дедука.»

Старикъ снимаетъ шапку, набожно кладетъ крестъ на свою впалую грудь и медленнымъ шагомъ отходить въ сторону...... 

и страхомъ ищутъ въ этой подвигающейся толпе.

Сотня казаковъ въ запыленныхъ, изорванныхъ зипунахъ, разноцветныхъ попахахъ, съ ружьями зa плечами, сумками и свернутыми бурками за седлами, на разномастныхъ, худыхъ и частью хромыхъ и раненныхъ лошадяхъ подвигается по дороге. — Некоторые казаки, уже успевшiе выпить въ станицахъ, которые проходили, пошатываясь на седле, выскакиваютъ впередъ, въезжаютъ въ толпу казачекъ, целуютъ женъ, здороваются со всеми и, не слезая съ коней, принимаются за чапурки, налитыя родительскимъ, которыя съ радостью на лице подносятъ имъ. Сотникъ и офицеры слезаютъ съ лошадей, казаки следуютъ ихъ примеру. На всехъ лицахъ сiяетъ радость, все спрашиваютъ, пьютъ, смеются, разсказываютъ.

<Выраженiе радости въ первую минуту свиданiя всегда бываетъ какъ то неловко и глупо. Языкъ противъ воли говоритъ разсеянныя, равнодушныя слова, тогда какъ взглядъ блеститъ истиннымъ чувствомъ и радостью. Во всей этой шевелящейся, смеющейся и говорящей толпе ни въ комъ не встретишь истиннаго выраженiя радости: хохотъ, пьянство, грубыя шутки, толкотня волнуютъ пеструю толпу, придавая ей характеръ грубаго веселья.>

«Гм, ведьмы!» кричитъ, молодецки подбоченившись, раненный въ ногу казакъ девкамъ, которыя, шушукая между собой, поглядываютъ на него: «прiйди, поцелуй меня, давно не видались. Чай соскучились безъ меня», прибавляетъ онъ, подходя къ нимъ. —

«Что съ женой не здоровкаешься, смола!» отвечаетъ худощавая, самая некрасивая, и бойкая изъ девокъ. —

— «Кормилецъ ты мой, родной ты мой, соколъ ясный, братецъ ты мой!» со слезами радости на глазахъ, сложивъ руки, приговариваетъ старуха, глядя на безбородаго казаченка — своего сына, который, не обращая на нее вниманiя, отирая мокрыя губы, передаетъ жене пустую чапурку.

— «Дай тебе Господи сходимши въ походъ благополучiя въ дому и отъ Царя милости заслужить», задумчиво говорить пьяный старикъ, который уже минутъ пять держитъ въ трясущейся руке полную чапурку и все приговариваетъ.

Но не всемъ встреча въ радость. Сзади сотни едутъ две конныя арбы. На одной изъ нихъ, болезненно съежившись, сидитъ тяжело раненный казакъ и тщетно старается выказать домашнимъ, которые съ воемъ окружаютъ его, признаки спокойствiя и радости на своемъ бледномъ, страдальческомъ лице. На другой арбе покачивается что-то длинное, тяжелое, покрытое буркой, но по формамъ, которыя на толчкахъ обозначаются подъ нею, слишкомъ ясно, что это что-то — холодное тело, въ которомъ давно нетъ искры жизни. — Молодая женщина, вдова убитаго, опустивъ голову, съ громкими рыданiями идетъ за печальнымъ поездомъ; старуха мать вскрикиваетъ страшнымъ пронзительнымъ голосомъ, безъ умолку приговариваетъ и рветъ на себе седые волосы. Выражая такъ поразительно свое горе, она исполняетъ вместе естественный законъ природы и законъ приличiя, следуя обычаю вытья.

Мужъ Марьянки, батяка Гурка, молоденькiй, безбородый, остроглазый казаченокъ, вернулся веселъ и невредимъ. Писарь Федоръ Михайловъ (братъ его), Марьяна и дядя Епишка, известный старикъ, бывшiй первымъ молодцомъ въ свое время (соседъ и крестный отецъ Гурки) изъявили каждый по своему радость, встречая Гурку.

— «Теперь после царской службы, можно то есть сказать, проливалъ кровь», политично улыбаясь, сказалъ Федоръ Михайловъ: «можешь, братецъ, на время предаться и родительскому».

— «Здорово, батяка!» —

«Здорово, Марьянушка!» Но Гурка былъ еще слишкомъ молодъ, чтобы при другихъ целовать свою хозяйку: онъ съ улыбкой, выражавшей уверенность въ наслажденiяхъ любви, ожидавшихъ его, взглянулъ на нее и краснея повернулся къ дяде Епишке.

— «Здорово, дядя!»

— «Здорово, братъ, помолить тебя надо. Ей баба!» обратился онъ, оскаливая корни своихъ зубъ: «аль оторопела? Давай вино, помолимъ хозяина».

— «Помолимъ, помолимъ».

— «Домой придемъ, — я осьмушку поставлю. Я тебе радъ, ты молодецъ!» съ достоинствомъ говорилъ дядя Епишка.

— «Спасибо, дядя».

Черезъ полчаса казаки почти все пьяные съ песнями въезжали въ станицу, зa казаками шли нарядныя съ радостными лицами бабы и девки, за ними ехали две арбы; а за арбами несколько печальныхъ, плачущихъ женщинъ. Мальчишки съ вытаращенными, испуганными глазами подбегали къ арбе, поднимаясь на ципочки, взглядывали на убитого и раненнаго и разсуждали между собой:

«Ерошка, а Ерошка!» — А? — «Ведь это батяку Фомку убили?»

«Разве не видишь подъ буркой то кто?»

«Куда его убили?»

«Въ самую сердце!»

«Анъ въ голову изъ шашки срубили».

«Анъ въ сердце изъ пульки».

«Анъ въ голову».

Черезъ часъ уже ни однаго казака нельзя было встретить на улицахъ: все разбрелись по хатамъ. Въ каждой слышались громкiй говоръ, разсказы, песни — гулянье. —

Въ избушке Марьяны шла въ эту ночь попойка до поздней ночи.

Федоръ Михайловичъ, дядя Епишка, батяка Гурка и два его товарища, съ нимъ вместе пришедшiе изъ похода, сидели вокругъ стола, уставленнаго тарелками съ каймакомъ, нарезанной копченой рыбой и пирогами, пили, разговаривали, пели и пили, — пили столько, что Марьяна измучилась, бедная, бегать всю ночь съ чапурками изъ избушки въ чихирню и изъ чихирни въ избушку, и что глаза у раскрасневшихся собеседниковъ покрылись какой-то мутной плевой. Языки плохо выговаривали слова песенъ, напевы приняли какое-то вялое, заунывное свойство, похожее на церковное, но казаки продолжали спокойно и методически петь, пить и разговаривать, не проявляя въ своихъ поступкахъ ни буйства, ни размашистой решительности, ни отчаяннаго упрямства, составляющихъ отличительный характеръ пьянства русскаго человека. Они наслаждались съ достоинствомъ и приличiемъ. —

Марьяна постелила себе и мужу на лапасе и съ понятнымъ неудовольствiемъ и нетерпенiемъ — для женщины, не видавшей два месяца молодого мужа, стоя прислуживала въ избушке, носила чихирь и съ досадой поглядывала на пьяныхъ гостей, которые, казалось, такъ хорошо расположились вокругъ стола, что нельзя было надеяться, чтобы они когда встали изъ-за него. Мужъ еще ни минуты не былъ съ ней наедине и не сказалъ ей ни однаго, не только ласковаго, но искренняго слова. Въ простомъ классе и особенно между казаками семейныя отношенiя совершенно изменяются отъ присутствiя постороннихъ. Мужъ при чужихъ никогда не станетъ разговаривать со своей бабой, исключая приказанiй, которыя какъ слуге онъ даетъ ей; но какъ скоро они остаются одни, естественное влiянiе женщины беретъ свое, и очень часто женщина, безропотно покорно повинующаяся ему при гостяхъ, съ глазу на глазъ заставляетъ мужа бояться себя. Совершенно наоборотъ того, что встречается въ нашемъ классе. —

«Алой лентой перевью,
Поцелую обойму,
Поцелую обойму,
Надежинькой назову».

«Вотъ такъ дядя! Ужъ противъ его и молодому-то не съиграть песни».

Дядя Епишка. «Гуляемъ!!! Баба! поди налей, мать моя». Марьяна. «Полна чашка, а все еще проситъ».

Дядя Еп. «Поди принеси еще осьмушку, умница, да и подноси съ поцелуемь. Вотъ такъ-то радуются! — Ты меня послушай, старика: ведь я другому такъ бы радоваться не сталь, я радуюсь своему сыну хресному, не то, что онъ домой пришелъ, а то, что онъ молодецъ, — Чеченца срубилъ и коня привелъ. Вотъ такъ то скажи, какъ старики говаривали, а не то что: «чашка полная». Что чашка полная? еще принеси. Гуляемъ!!»

Казакъ. Еще помолимъ, Богъ дастъ, какъ крестъ получитъ. Старшiй урядникъ говоритъ: Давыдъ Купрiянычь сказалъ, что кому-кому, говоритъ, крестъ не выйдетъ, а что я, мыль, не сотникъ буду, коли Гурка, говоритъ, Инякинъ кавалеромъ не будетъ. —

Гурка. Э, братъ, на Давыда плоха и надежда. Какъ мы изъ набега прибежали, у меня онъ два раза Чеченскаго коня просилъ: ты, говоритъ, крестъ получишъ, а коня мне отдай; я говорю: въ чемъ другомъ, Давыдъ Купрiянычь, съ тобой спорить не стану, а что коня я домой приведу. Известно: слава пошла, что Инякинъ Чеченца срубилъ и коня взялъ, а коня не будетъ. —

Федоръ Мих. «Ты человекъ молодой, такъ долженъ бы все начальнику уважить; оно известно, что надо служить правдой, да и фанаберiей то очень зашибаться не нужно. Какъ ни суди, а все онъ тебе сотникъ и своему Царю есаулъ».

Дядя Еп. «Много не говори. Дурно говоришь, брать. На виду всехъ Татарина срубилъ, да ему крестъ не дадутъ? Чего ужъ тутъ начальнику потрафлять, когда дело видное. Всякiй видитъ, что молодецъ, джигитъ. Вотъ какъ ты съ перышкомъ сидишь да по бумажке: тр, тр, тр, тр! такъ тебе надо передъ начальниками вилять, вотъ такъ то, а Гурка молодецъ. Не то что Давыдка, а я чай и генералы-то и Царь ужъ про него знать будетъ. — Баба, налей осьмушку, родная».

Марьяна (тихо). Надулся, а все еще просить. —

Дядя Еп. Э-эхъ люди, люди! какой нынче светъ сталь!

Марьяна налила чапурку, поставила на столь и вышла изъ хаты. Старшая невестка давно уже храпела въ сенцахъ; гости продолжали шуметь за дверью.

«Какъ себе хотятъ, такъ пусть и делаютъ», сказала она сама себе и пошла на лапасъ.

(Больше, чемъ когда нибудь думала она въ этотъ вечеръ о Губкове, который такъ постоянно преследовалъ ее два месяца, и чувствовала что-то вроде досады на самое себя. Ей приходила мысль, что она навсегда безъ причины оттолкнула отъ себя счастiе, которое она смутно, но темь съ большей силой предчувствовала съ человекомъ, такъ страстно выражавшимъ ей свою любовь и такъ мало похожимъ на холодно-грубыхъ мущинъ, которыхъ она знала до техъ поръ. — Она ожидала, что присутствие мужа избавитъ ее отъ искушенiя, начинавшаго тревожить ее; но вышло наоборотъ. Она еще не сознавала свою любовь къ Губкову, но чувствовала уже, что не можетъ любить мужа какъ прежде. И это она поняла только теперь, когда увидала его.>

Не разъ невольно посмотрела она на дверь и окна хаты своего постояльца, но ничто въ ней не шевелилось, и она съ досадой подумала о томъ, что при муже Губковъ не будетъ больше приходить стучаться въ ея ставень и просить, ласкать и уговаривать ее. —

—

Черезъ несколько минутъ кто то, оступаясь и нетвердо хватаясь за жерди, лезъ на сено. Совершенно пьяный Гурка, мыча и отдуваясь, улегся подле своей хозяйки.[41]

Глава 4-я.

<«Далече, дядя?» — Посидеть хочу, отвечалъ седобородый плотный казакъ въ оборванномъ желтомъ зипуне, сзади и съ боковъ подоткнутомъ за поясъ, въ облезлой попашке, надетой навыворотъ, и оленьихъ поршняхъ, плотно обтягивающихъ его огромныя ноги, и съ двуствольной флинтой и кобылкой за плечами, подходившiй к посту.>

№ 2. Из варианта № 3.

Ржавскiй обжился въ станице и образъ жизни, который онъ велъ, больше и больше нравился ему. Станица Гребенскаго полка есть Капуа для Кавказскихъ войскъ. После иногда годовой жизни въ крепости или лагере, Кавказецъ, попадая въ станицу, усиленно предается всемъ темъ наслажденiямъ, которыхъ онъ былъ лишенъ по ту сторону Терека. Въ числе этихъ наслажденiй главное место занимаютъ свобода, охота и женщины. <Едва ли есть где-нибудь въ мiре охота, богаче той, которую можно иметь на Кавказской линiи. Женщины Гребенскихъ казаковъ не даромъ известны своей красотой по всему Кавказу.> Ржавской былъ еще очень молодой человекъ, но несмотря на то <или именно потому> уже запутавшiйся въ отношенiяхъ общественной жизни. Съ нимъ случилось то, что случалось съ весьма многими честными и пылкими натурами въ наше время. Безобразiе русской общественной жизни и несоответственность ея съ требованiями разума и сердца онъ принялъ за вечный недостатокъ образованiя и возненавиделъ цивилизацiю и выше всего возлюбилъ естественность, простоту, первобытность. Это была главная причина, заставившая его бросить службу въ Петербурге и поступить на Кавказъ. Бытъ казаковъ сильно подействовалъ на него своей воинственностью и свободой. Поселившись въ станице, онъ совсемъ пересталъ видеться съ офицерами, бросилъ карты, не ездилъ въ штабъ полка, оставилъ книги, а все время проводилъ на охоте, у кунаковъ въ аулахъ и съ дядей Ерошкой, который каждый вечеръ приходилъ къ нему выпивать осьмуху чихиря и разсказывать свои исторiи. — Ржавскiй былъ еще въ томъ счастливомъ возрасте, когда на каждую сторону жизни въ душе отзываются нетронутыя, неиспытанныя струны, когда каждый подвигъ, каждое преступленiе, каждое наслажденiе, каждая жертва кажутся легки и возможны. Слушая разсказы старика, онъ самаго себя виделъ во всехъ техъ положенiяхъ, о которыхъ говорилъ дядя Ерошка. <Дядя Ерошка былъ для него выраженiе всего этаго новаго мiра и слова его производили сильное влiянiе на молодого человека. Чего не испыталъ, чего не видалъ этотъ старикъ? И несмотря на то, что за спокойный эпикурейскiй взглядъ былъ виденъ во всехъ красноречивыхъ словахъ его, во всехъ певучихъ, самоуверенныхъ интонацiяхъ.> Говорилъ ли онъ про свои набеги въ горы, про воровство табуновъ въ степяхъ, про гомерическiя попойки, про девокъ, которыхъ онъ съ ума сводилъ, какой-то внутреннiй голосъ говорилъ молодому человеку: ты можешь, ты все это можешь.

И действительно, все бы это онъ могъ, потому что онъ былъ смелъ, ловокъ и очень силенъ, чемъ онъ очень гордился. Но одна сторона этой жизни и самая привлекательная для него — женщины, по странному свойству его характера была неприступна для него. <Онъ былъ застенчивъ съ женщинами не своего круга до такой степени, что подойти къ казачке, заговорить съ ней было для него физически невозможно. Онъ испытывалъ физическое страданiе при одной мысли о приведенiи въ исполненiе этаго намеренiя.> Первая молодость Ржавскаго прошла такъ, что онъ не зналъ любовныхъ отношенiй къ женщине безъ уваженiя къ ней. Съ детства и до 19 летъ онъ зналъ только одну любовь къ кузине, на которой онъ твердо намеренъ былъ жениться. Любовь его прошла, но прошелъ и тотъ опасный возрастъ, въ которомъ подъ влiянiемъ чувственности и легковерiя легко делаются сделки съ нравственнымъ чувствомъ. — Онъ мучался, желалъ, зналъ причину своихъ мученiй и цель желанiй, но неприступная стена отделяла его отъ всякой женщины, которой, онъ чувствовалъ, не могъ бы весь отдаться. И чемъ больше онъ виделъ возможность осуществленiя своихъ желанiй, темъ сильнее становилась его застенчивость, переходящая въ болезненный страхъ и подозрительность, при столкновенiяхъ съ женщинами, которыя ему нравились.

Читатель ближе познакомится съ нимъ изъ писемъ его къ своему прiятелю. — Скажу только, что прiятель, который страстно любилъ его, получая отъ него письма, всегда говорилъ: «Какъ это на него похоже! Опять новинькое!» И хотя ни на минуту не сомневался въ его честности и правдивости, впередъ уже считалъ все, что писалъ Ржавскiй, увлеченьемъ и преувеличеньемъ.

№ 3.

[а) Редакция первая.]

станицу. Все кругомъ меня казалось мне такъ пусто, дико. Никакого звука, нигде следа человеческаго, только ветеръ сильней и сильней разъигрывался въ вершинахъ. Я зашелъ въ какiе-то камыши. Справа былъ редкой обвитой ползущими сухими растеньями лесъ, слева безконечное море камышей. Деревья были поломаны вверху ветромъ и голы, кое где попадались полянки песку съ бедной растительностью, камышъ все шелъ гуще и гуще съ левой стороны дороги, и дорога по канаве становилась менее и менее заметна. — Объ охоте я уже и не думалъ и чувствовалъ убiйственную усталость. Вдругъ подле меня страшно затрещали камыши, приближаясь ко мне, зашевелились их макуши. Я вздрогнулъ всемъ теломъ и схватился за ружье. Это была моя собака. Я испугался. Мне нехорошо было на душе. Пройдя еще съ версту, мне показалось, что я слышу какой-то другой звукъ, кроме ветра, я остановился и сталъ слушать. — Въ какое это необитаемое место зашелъ я. — Впереди меня гудело что-то и на минуту мне показалось, что я слышу голосъ человека. Я прислушался: действительно это былъ голосъ. Я удвоилъ шагъ и пошелъ впередъ. Вдругъ поднявъ голову я увидалъ открытое место, быстро текущую воду Терека, два кудрявыя дерева и между ними вышку. Солнце вышло на мгновенье изъ-за тучъ, яркимъ светомъ блеснуло по воде и камышамъ и въ то же мгновенье до слуха моего ясно долетелъ звукъ прелестнаго мужскаго голоса, поющаго русскую песню. Это былъ кордонъ.[42] Лошадь въ седле ходила въ камышах, у Терека у плетня сиделъ казакъ и пелъ. Какъ тебе описать чувство радости которое я испыталъ въ эту минуту. Бываютъ безъ причины такiя минуты. Все, что я виделъ, казалось мне прекраснымъ и глубоко западало въ душу. Какой-то голосъ говорилъ: смотри, радуйся, вотъ оно, вотъ оно! — Чувство страха прошло. Какое-то тихое блаженство мгновенно заменило его. — Вотъ такiя, никому неизвестныя таинственно-личныя наслажденiя составляютъ прелесть здешней жизни. Я подошелъ къ казаку, который пелъ. Онъ оглянулся и продолжалъ петь. Это былъ Кирка, крестный сынъ и соседъ Ерошки, и единственный человекъ, котораго старикъ исключаетъ изъ общаго презренiя ко всему новому поколенью казаковъ. — Действительно этотъ малый замечательная личность. Не думай, чтобы онъ поразилъ меня только въ эту минуту особой воспрiимчивости. Я уже и прежде видалъ его и въ первый разъ, какъ его виделъ, почувствовалъ къ нему странное влеченiе, сладкую и робкую адмирацiю, какъ передъ женщиной. Случалось ли тебе влюбляться въ мущинъ? Я безпрестанно влюбляюсь и люблю это чувство. Этотъ казакъ сразу победилъ меня своимъ голосомъ. Ни въ чертахъ лица его, ни въ сложенiи нетъ ничего необыкновеннаго, хотя они красивы, но во всемъ общемъ столько гармонiи и природной грацiи и, главное, силы, притомъ во всехъ частностяхъ столько нежнаго, изящнаго, что, мне кажется, всякой долженъ непременно также подчиненно полюбить этаго казака, какъ и я. Выраженiе его глазъ такое веселое, доброе и вместе немножко pfiffig,[43] улыбка у него такая изящная, открытая и немного усталая, во всехъ прiемахъ такое спокойствiе и неторопливость грацiи... Но главное, пленившее меня, это — голосъ и смехъ. Голосъ чуть-чуть погрубее женскаго контралъта и смехъ прозрачный, грудной, отчетливой и такой сообщительной. — Онъ пелъ теперь одну изъ моихъ и своихъ любимыхъ песенъ:

Изъ села было Измайлова,
Изъ любимаго садочка государева
Тамъ ясенъ соколъ изъ садика вылетывалъ.
За нимъ скоро выезжалъ младъ охотничекъ,

«Поди, поди, соколъ, на праву руку,
За тебя меня хочетъ православный царь
Казнить-вешать».
Ответъ держитъ ясенъ соколъ:
«Не умелъ меня ты держать въ золотой клетке
И на правой руке не умелъ держать,
Теперь я полечу на сине море,
Убью я себе белаго лебедя,
Наклююсь я мяса сладкаго лебедикаго.

Ветеръ слышенъ былъ сзади глухо въ лесу, река буровила на завороте и сильно, звучно заливался голосъ. Когда я вплоть подошелъ къ нему, онъ приподнялся, снялъ шапку и подошелъ ко мне.

«Далеко зашли», сказалъ онъ своей устало самонадеянной улыбкой.

— «А что далеко до станицы?

— «Верстъ пять. Засветло не дойдете, а ночью опасно. Нешто проводить васъ?»

— «А ты какъ же одинъ назадъ пойдешь?

— «Я то привычный. Попросите меня у урядника. Для васъ онъ отпуститъ: a мне и нужно».

Я вошелъ въ кордонъ, попросилъ урядника, онъ отпустилъ Кирку и уже совсемъ темнело, когда мы съ нимъ пошли назадъ въ камыши по узенькой, чуть заметной тропинке. Я разговорился съ Киркой и наружность его не обманывала меня, у него ужасно много доброты и яснаго здраваго смысла и маленькаго веселаго юмора.

— «Что», спросилъ я его: «скучно, я думаю, бываетъ на кордоне?»

— «Отчего скучно?» спросилъ онъ.

— «Да отойти нельзя и теперь ведь очень опасно. Говорятъ, абреки переправляются». —

— «Ничего, мы привыкли. Наше дело такое; еще думаешь себе: приди, батюшка. Ведь намъ еще лестно; вотъ хоть бы я, еще и ни разу не стрелилъ въ человека. Ну старики, те ужъ отдаляются. Тоже и на кордоне пьютъ, спятъ.

— «А въ походъ ты желаешь идти?»

«Какже не желать; на то и казакъ, чтобы въ походы ходить.

— «Пойдешь зимой?»

— «Да какъ Богъ дастъ. Коня не могу справить. Пешкомъ нельзя и теперь стыдно».

Я слышалъ отъ Ерошки, что прiобретенье лошади составляетъ все мечты и Кирки и всего его семейства. Мне пришло въ голову подарить ему лошадь. Я ровно вчера выигралъ 50 р. Поверишь ли, что этотъ молодой мальчикъ съ своимъ пушкомъ на подбородке такъ импонируетъ своей непосредственностью и красотой, что я долго колебался предложить ему лошадь, боясь оскорбить его. Я сначала предложилъ ему выпросить его въ походъ въ драбанты (это вроде ординарцевъ даются казаки офицерамъ, хотя совершенно противузаконно). Онъ сказалъ, что радъ будетъ.

— «Да ведь вы не любите нашихъ», сказалъ я.

— «Э! это старухи только», сказалъ онъ, смеясь: «имъ все, что по не старому, то и тошно. Отчего не любить».

Я предложилъ ему лошадь. Онъ не поверилъ сначала, но я сказалъ, что взаймы и что даже сейчасъ, какъ придемъ, дамъ ему деньги. Всю остальную дорогу онъ молчалъ. Я тоже. Мне было удивительно хорошо на душе. Все, что я виделъ, казалось прекрасно, ново: и мракъ, сгущавшiйся на лесъ, и ветеръ, шумно и высоко говорящiй въ вершинахъ, и дикiе крики шакаловъ близко по обеимъ сторонамъ дороги. На душе легко, ясно, въ теле сильная здоровая усталость и голодъ; природа везде со всехъ сторонъ и въ тебе самомъ.

въ окно на него, когда онъ вышелъ. Онъ шелъ опустивъ голову и недоумевающе разводилъ руками.

Моего хозяина дочь подбежала къ нему. Они остановились и заговорили о чемъ-то. Какая прелесть эти два человека. Марьяна — верхъ женской красоты. Эта стройность, сила, женская грацiя и глаза, которые только я виделъ изъ ея лица, но глаза, которымъ подобнаго я ничего не видывалъ. Впрочемъ до другаго раза о Марьяне. Она стоитъ целаго письма. Нынче я усталъ. Я пообедалъ или поужиналъ, дописалъ за чаемъ тебе это письмо и усталый, счастливый ложусь спать. А завтра опять иду на охоту.

Вотъ тебе кусочекъ моей жизни, бедный, жалкiй кусочекъ въ сравненiи съ действительностью. Но прощай. —

[Позднее: ] Мне хорошо, очень хорошо, но по правде сказать, от чего-то грустно, сладко грустно, но грустно.

Глава 3-я.

волненiе и христiанское настроенiе, которое отражалось въ письме его къ прiятелю.

<Ему казалось, что Кирка отъ неожиданнаго счастья и отъ наплыва новыхъ мыслей, подтвержденныхъ деломъ, не могъ найти словъ благодарить его, ему казалось, что хозяева его, что Петровъ, что стены хаты, его собака — весь мiръ любилъ его и другъ друга. Онъ былъ такъ доволенъ собой, что ему стало грустно, что онъ такой прекрасный, сильный, здоровый и красивый молодой человекъ, а почти никто не знаетъ этаго.>

[б) Вторая редакция конца.]

Кирка мне человекъ знакомый, во первыхъ, по Ерошке, которому онъ племянникъ, во вторыхъ, по моему хозяину, дочь котораго онъ сватаетъ. Онъ мне чрезвычайно нравится. Действительно, Кирка — одинъ изъ самыхъ красивыхъ людей, которыхъ я когда-либо видывалъ. Онъ великъ ростомъ; прекрасно сложенъ, съ правильными строгими чертами лица и общимъ выраженiемъ повелительного спокойствiя и гордости. Брови у него почти срослись и составляютъ одну черту. Это даетъ ему взглядъ резкой и холодный, почти жестокой, но все выраженiе такъ въ характере всего его лица, что по моему еще прибавляетъ его красоту. У него поразительно маленькая и узкая голова. Съ перваго раза, какъ я увидалъ его, онъ мне чрезвычайно понравился и я старался сойтись съ нимъ, ходилъ съ нимъ на охоту, угащивалъ его; но до сихъ поръ онъ оставался со мной холоденъ и даже надмененъ, что разумеется заставляетъ меня еще больше желать сойтись съ нимъ. Долженъ тебе признаться, что кроме того, что этотъ казакъ просто Богъ знаетъ отчего мне нравился, какъ нравится женщина — особенно пленилъ онъ меня своимъ голосомъ, чистымъ звучнымъ, чуть-чуть погрубее женскаго контральта, кроме того я имею на него виды. — Смейся надо мной или нетъ, мне все равно. Я уже пережилъ тотъ возрастъ, когда всякое свое желанiе примериваешь на общiй уровень. Захочешь чего-нибудь и спрашиваешь: делаютъ ли это люди, делали ли прежде меня? нетъ, то и мне нечего пробовать. Я верю себе теперь и знаю, не спрашиваясь у обычая, что хорошо, что дурно. Любить хорошо, делать добро другому хорошо, и всякому такому чувству я отдаюсь смело, къ какой [бы] нелепости въ пошломъ смысле оно не привело меня. — Все это я говорю къ тому, чтобы сказать тебе, что я влюбленъ въ этаго казака и решился обратить его въ христiанскую веру. Въ немъ все хорошо, все свежо, здорово, неиспорчено, и невольно, глядя на эту первобытную богатую натуру, думается: что́, ежели бы съ этой силой человекъ этотъ зналъ, что хорошо, что дурно. Говоря съ Киркой, я былъ пораженъ этимъ отсутствiемъ всякаго внутренняго мерила хорошаго и дурнаго. Одинъ разъ мы съ нимъ разговорились. Я старался растолковать ему простую истину, что трудиться для другого хорошо и лучше этаго ничего сделать нельзя, а трудиться для себя — напрасно. Онъ слушалъ меня больше, чемъ внимательно; онъ былъ озадаченъ; но потомъ я виделъ, что онъ испугался своего впечатленiя и подозрительнее сталъ смотреть на меня. Я очень радъ былъ его встретить здесь. Онъ вязалъ уздечку, сидя на пороге кордона, и пелъ одну изъ старыхъ казачьихъ песенъ.

№ 4.

14. Глава 4-я.

Да, вотъ уже три месяца прошло съ техъ поръ, какъ я поселился здесь, и съ каждымъ днемъ я больше и больше доволенъ моей жизнью. Прежде я любилъ только общее впечатленiе, которое произвели на меня здешнiе люди и природа, теперь у меня есть уже здесь друзья, живые интересы. Жизнь моя внешне идетъ также однообразно, какъ и прежде. Я читаю, пишу, много думаю, охочусь, беседую съ Ерошкой и съ хозяиномъ. Каждое утро я отправляюсь купаться; потомъ шляюсь съ ружьемъ, потомъ изредка вижусь съ товарищами, потомъ вечеръ, когда жаръ свалитъ, хожу безъ цели и передумываю всякой вздоръ, который мне вовсе не кажется вздоромъ, и когда смеркнется, у себя сижу на крылечке или у ховяевъ, съ которыми я теперь сблизился. Мне интересно следить тамъ за романомъ, который происходитъ между Киркой и хозяйской дочерью. Кирку моего я мало виделъ все это время. Онъ отличился съ месяцъ тому назадъ, убилъ Чеченца и съ техъ поръ, какъ кажется, и загулялъ. У него ужъ есть лошадь и новая черкеска. Онъ иногда прiезжаетъ въ станицу и держитъ себя аристократомъ, гуляетъ съ товарищами, и съ Хорунжимъ, моимъ хозяиномъ и своимъ будущимъ зятемъ, держитъ себя гораздо самостоятельнее. Странное дело, убiйство человека вдругъ дало ему эту самонадеянность, какъ какой-нибудь прекрасный поступокъ. А еще говорятъ: человекъ разумное и доброе существо. Да и не въ одномъ этомъ быту это такъ; разве у насъ не то же самое? Война, казни. — Напротивъ, здесь это еще меньше уродливо, потому что проще. — Я ездилъ на кордонъ смотреть тело убитаго Чеченца, въ то время, какъ родные изъ горъ прiезжали выкупать его. Голое, желтое, мускулистое тело лежало навзничь въ шалаше, въ голове была засохшая почерневшая рана, бородка подбритая была выкрашена краснымъ, пальцы загнулись, ногти тоже были выкрашены краснымъ. Чеченецъ, который прiехалъ выкупать его, былъ очень похожъ на него. Трудно тебе описать ту молчаливую строгую ненависть, которую выражало его худое лицо. Онъ ни слова не говорилъ и не смотрелъ ни на кого изъ казаковъ, какъ будто насъ не было. На тело онъ тоже не смотрелъ. Онъ приказалъ прiехавшему съ нимъ Татарину взять тело и гордо и повелительно смотрелъ за нимъ, когда онъ несъ его въ каюкъ съ казаками. Потомъ, не сказавъ ничего, онъ селъ въ каюкъ и переплылъ на ту сторону.

— «Ну, братъ, не попадайся теперь ему», сказалъ Кирке урядникъ. Кирка весело, самодовольно улыбался. — И чему радуется? думалъ я; а радуется искренно, всемъ существомъ своимъ радуется. Невольно мне представлялась мать, жена убитаго, которая теперь где-нибудь въ ауле плачетъ и бьетъ себя по лицу. Глупая штука жизнь везде и везде.

— Я тебе писалъ, что сблизился съ хозяиномъ. Вотъ какъ это случилось. Я сиделъ дома; ко мне зашелъ нашъ поручикъ Дампiони. Онъ, кажется, малый довольно хорошiй, немного образованный, или ежели не образованный, то любящiй образованiе и на этомъ основанiи выходящiй из общаго уровня офицеровъ. Но это то именно не понравилось мне въ немъ. Онъ видимо желаетъ сблизиться со мной, выдавая свою братью офицеровъ, какъ будто предполагая, что, молъ, и я не чета всемъ другимъ, мы съ вами можемъ понимать другъ друга и быть вместе, и они пускай будутъ вместе. Знаешь это мелкое тщеславiе, забравшееся туда, куда ему вовсе не следуетъ. Кроме того, онъ старожилъ кавказской и рутинеръ. Онъ живетъ, какъ все живутъ офицеры по обычаю въ крепости; играютъ въ карты, пьютъ, въ станице волочутся за казачками и волочутся известнымъ классическимъ образомъ и всегда почти успешно. Казачьи станицы съ незапамятныхъ временъ считаются Капуями для нашего брата. А я, ты знаешь, имею природное отвращенiе ко всемъ битымъ дорожкамъ, я хочу жить хоть трудно, мучительно, безполезно, но неожиданно, своеобразно, чтобъ отношенiя моей жизни вытекли сами собой изъ моего характера. Напримеръ, здесь въ станице всякой офицеръ сближается съ хозяевами, покупаетъ имъ пряниковъ, делаетъ сиденки девкамъ, выходитъ къ нимъ въ хороводы, имеетъ изъ молодыхъ услужливаго казака, который исполняетъ его порученiя, и потихоньку, по казенной мерке донъжуанничаетъ. У меня же есть чутье на эти избитыя колеи, которыя бываютъ рядомъ со всякаго рода жизнью, я бегу ихъ съ отвращенiемъ. И теперь, напримеръ, я очень доволенъ темъ, что не попалъ въ эту колею: я открылъ необитаемого Ерошку, я открылъ Кирку, я открылъ Марьяну съ своей точки зренiя. Я открылъ здешнюю природу, здешнiй лесъ, удовольствiе тратить свои силы. Дампiони стоитъ у Терешкиныхъ; у его хозяевъ дочь Устинька, за которой онъ волочится и, кажется, успешно. Онъ несколько разъ спрашивалъ меня о моихъ отношенiяхъ съ Марьяной и, лукаво подмигивая, никакъ не хочетъ верить, что у меня нетъ никакихъ отношенiй. Онъ ходитъ въ хороводы, знакомъ со всеми девками, ходитъ съ ними гулять, угощаетъ ихъ; но все это происходитъ какъ исключенье, казаковъ уже тутъ нетъ, это дебошъ вне казачьей жизни, въ который онъ втягиваетъ ихъ. Но несмотря на то онъ милый малый, красивый собой, маленькой, кругленькой, румянинькой, веселинькой, съ бойкими черными глазками, безъ всякой задней мысли, съ однимъ искреннимъ желанiемъ веселиться. Разъ онъ зашелъ ко мне и предложилъ идти вместе на пирогъ, который затеяла Устинька. Никого стариковъ не должно было быть на этомъ бале, одни девки и молодые казаки. Марьяна тоже должна была быть тамъ. Онъ говорилъ тоже, что оне считаютъ меня дикаремъ и непременно требуютъ, чтобъ я былъ. Вечеромъ, уже смеркалось, я отправился къ нему. Мне странно и дико было думать, куда я иду. Что такое будетъ? Какъ вести себя? Что говорить? Что они будутъ говорить? Какiя отношенiя между нами и этими дикими казачьими девками? Дампiони же мне разсказывалъ такiя странныя отношенiя, и безнравственныя и строгiя. Дампiони стоитъ такъ, какъ я, на одномъ дворе, но в разныхъ хатахъ съ хозяевами. Хаты здесь все на одинъ покрой. Оне стоятъ на 2-хъ аршинныхъ столбахъ отъ земли и составляются изъ двухъ комнатъ. Въ первой, въ которую входишь по лесенке, обыкновенно къ лицевой стороне лежатъ постели, пуховики, ковры, подушки, одеялы, сложенные другъ на друге и красиво изящно прибранные по татарски, виситъ оружiе, тазы. Это холодная хата, во второй комнате большая печь, лавки и столъ, и также прибрано и чисто, какъ и въ первой. Онъ былъ одинъ дома, когда я пришелъ къ нему. — Въ хозяйской хате происходило волненiе, девки выбегали оттуда, заглядывали къ намъ, смеялись, Устинька съ засученными рукавами приносила разныя провизiи для пирога. Дампiони пошелъ туда спросить, готово ли. Въ хате поднялась беготня, хохотъ и его выгнали. Черезъ полчаса Устинька сама пришла за нами. На накрытомъ столе стоялъ графинъ съ виномъ, сушеная рыба и пирогъ. Девки стояли въ углу за печкой, смеялись, толкались и фыркали. Дампiони умеетъ обращ[аться], я же дуракъ дуракомъ делалъ за нимъ все, что онъ делалъ. Онъ поздравилъ Устиньку съ именинами и выпилъ чихирю, пригласилъ девокъ выпить тоже. Устинька сказала, что девки не пьютъ. Д[ампiони] велелъ деньщику принести меду, — девки пьютъ только съ медомъ. Потомъ Кампiони вытащилъ девокъ изъ-за угла и посадилъ ихъ за столъ.

— «Какже ты своего постояльца не знаешь?» сказалъ онъ Марьяне.

— «Какже ихъ знать, коли никогда не ходятъ къ намъ?» сказала М[арьяна].

— «Да я боюсь твоей матери», сказалъ я. Марьяна захохотала.

— «И это ничего», сказала она: «она такъ на первый разъ бранилась; а ты и испугался?»

<Здесь въ первый разъ я виделъ все лицо Марьяны, и не жалелъ, потому что не разочаровался; она еще лучше, чемъ я воображалъ ее. Строгiй кавказской профиль, умное и прелестное выраженiе рта и такая чудная спокойная грацiя во всемъ очерке. Она одна ихъ техъ женщинъ, которыхъ я называю царицами. Что то повелительно прекрасное. Прекрасное въ спокойствiи. Каждое движенiе лица возбуждаетъ радость. Женщины эти возбуждаютъ радостное удивленiе и покорность, внушаютъ уваженiе. Мне было неловко, я чувствовалъ, что внушаю любопытство и страхъ девкамъ тоже, но Д[ампiони] какъ будто не замечалъ этаго; онъ говорилъ объ томъ, какъ онъ задастъ балъ теперь, какъ М[арьяна] должна балъ задать и т. д.> Я побылъ немного и ушелъ. — Съ техъ поръ однако, долженъ признаться, я смотрю на Марьяну иными глазами. Представь себе: каждый день я сижу утромъ у себя на крылечке и вижу передъ собой эту женщину. Она высока ростомъ, необыкновенно хороша, такъ хороша, какъ только бываютъ хороши гребенскiя женщины. Она работаетъ на дворе. Она лепить кизяки на заборъ и я слежу за всеми ея движеньями. На ней обыкновенно платокъ на голове и шее и одна розовая ситцевая рубаха, обтянутая сзади и собранная спереди, съ широкими рукавами и азiатской ожерелкой и разрезомъ по середине груди. Босыя маленькiя ножки ея съ горбомъ на ступени становятся сильно, твердо, не переменяя формы. Мощныя плечи ея и твердая грудь содрагаются при каждомъ движеньи, выгнутый станъ сгибается свободно. Шея у нея нежная, прелестная. Она чувствуетъ на себе мой взглядъ, и это смущаетъ ее, я чувствую; и я смотрю на нее, не отрываясь, и радуюсь. — Никакихъ отношенiй между мною и ею быть не можетъ; ни такихъ, какъ Д[ампiони] съ Устинькой, ни такихъ, какъ Кирка съ нею, я не влюблюсь въ нее; но неужели мне запрещено любоваться на красоту женщины, какъ я любуюсь на красоту горъ и неба? — По всему, что я говорилъ съ ней, она не глупа, знаетъ свою красоту, гордится ей и любитъ нравиться, мое вниманiе доставляетъ ей удовольствiе. Съ техъ поръ какъ я далъ деньги Кирке, я замечаю, что хозяинъ сталъ со мной любезнее и приглашаетъ къ себе и приглашалъ идти съ нимъ въ сады на работы. Я былъ у нихъ разъ, старуха, такая злая, какъ мне казалось, — добрая баба и любитъ свою дочь безъ памяти. Хорунжiй самъ — политикъ, корыстолюбецъ, но гордящiйся казачествомъ, изъ чего выходить странное смешенiе. Однако по правде сказать, я былъ разъ [?] у хозяевъ, Хорунжаго не было, старуха угащивала меня каймакомъ. Марьяна сидела подле, грызя семя. Мать велела ей сидеть тутъ, чтобъ меня занимать, и при ней говорила про то, что ее замужъ отдаетъ и жалеетъ, мальчишка дико смотрелъ на меня. Потомъ мать ушла; я спросилъ М[арьяну], хочетъ ли она замужъ. Она покраснела и посмотрела на меня своими заблестевшими глазами. Я позавидовалъ Кирке. Я хочу не ходить къ Хорунжему. Она слишкомъ хороша, она... Ничего, ничего, молчанiе!

№ 5.

КАЗАКИ.

Въ Гребенской станице былъ праздникъ. Кроме казаковъ, бывшихъ въ походе, или на кордонахъ весь народъ проводиль день на улице. —

Собравшись кучками, седые, бородатые, съ загорелыми и строгими лицами старики, опираясь на посошки, стояли и сидели около станичного правленiя, или на завалинахъ хатъ, греясь на весеннемъ солнышке и спокойно-мерными голосами беседовали о старине, объ общественныхъ делахъ, объ урожаяхъ и о молодыхъ ребятахъ. Проходя мимо стариковъ, бабы прiостанавливались и низко кланялись, молодые казаки почтительно уменьшали шагъ и снимали попахи. Старики замолкали, строго насупивъ брови, — осматривали проходящихъ и, медленно наклоняя голову, тоже все приподнимали шапки. —

Старыя казачки сидели по крылечкамъ хатъ, или выглядывая въ окошечки, молодыя бабы и девки въ яркоцветныхъ атласныхъ бешметахъ съ золотыми и серебряными монистами и въ белыхъ платкахъ, обвязывавшихъ все лицо до самыхъ глазъ, расположившись въ тени отъ косыхъ лучей солнца на земле передъ хатами, на бревнахъ у заборовъ, грызя семя, громко смеялись и болтали. Некоторыя держали на рукахъ грудныхъ детей и, разстегивая бешметъ, кормили ихъ, или заставляли ползать вокругъ себя по пыльной дороге.

Мальчишки и девчонки на площади и у станичныхъ воротъ съ пискомъ и крикомъ играли въ мячъ; другiе, подражая большимъ, водили хороводы и тоненькими несмелыми голосами пищали песни.

кружка казачекъ, молодецки подкидывая головой попаху, оправляя кинжалъ и заигрывая.

Кое-где на корточкахъ около знакомаго дома сидели кунаки — сухiе, краснобородые, босые Чеченцы, пришедшiе изъ-за Терека полюбоваться на праздникъ и, покуривая изъ коротенькихъ трубочекъ, перекидывались быстрыми гортанными звуками. На улицахъ, между однообразными деревянными хатами съ высокими камышевыми крышами и резными крылечками, было сухо, въ воздухе тепло и неподвижно, на небе прозрачно, голубо и ясно. Бело-матовый хребетъ снежныхъ горъ, видневшiйся отовсюду, казался близокъ и розовелъ отъ заходящаго солнца. Изредка отъ горъ, по редкому воздуху, долеталъ дальнiй звукъ пушечнаго выстрела и въ камышевой степи и въ садахъ за станицей съ разныхъ сторонъ откликались фазаны. Еще девки не начинали хороводовъ, ожидая сумерекъ, казаки не расходились по хатамъ справлять праздникъ и весь народъ спокойно толпился на улицахъ, когда на площадь шагомъ выехали два вооруженные верховые, и вниманiе девчонокъ, мальчишекъ, бабъ, девокъ и даже стариковъ обратилось на нихъ. [44]

Одинъ изъ верховыхъ былъ плотный черноглазый красный казакъ летъ 30 съ окладистой бородой, широкимъ рубцомъ черезъ носъ и щеку и необычайно развитыми грудью и плечами. Онъ сиделъ несколько бокомъ на сытомъ серомъ кабардинце, твердо ступавшемъ по жесткой дороге, весело поводившемъ острыми ушами и подкидывавшемъ тонкой глянцовитой холкой и красивой головой въ серебряной уздечке. Все въ этомъ всаднике, отъ широкой загнутой назадъ попахи до шитой шелками и серебромъ седельной подушки, изобличало охотника и молодца. Ружье въ чехле, серебряная шашка, кинжалъ, пистолеты, натруска, свернутая за седломъ бурка, ловко прилаживались около него и показывали, что онъ ехалъ не изъ мирнаго и не изъ ближняго места. Въ этой боковой посадке, въ движенiи руки, которой онъ шутя похлопывалъ плетью подъ брюхо лошади, а особенно въ его блестящихъ, бегающихъ, узкихъ глазахъ чувствовалось что то кошачье, порывистое. Чувствовалось, что въ одно мгновенье вместо этой щегольской небрежности онъ могъ слиться однимъ кускомъ съ лошадью, перегнуться на сторону и понестись какъ ветеръ, что въ одно мгновенье, вместо игриваго похлопыванья плетью, эти широкiя руки могли выхватить винтовку, пистолетъ или шашку и вместо самодовольнаго веселья, въ одно мгновенье глаза могли загореться хищнымъ гневомъ, или необузданнымъ восторгомъ. Другой былъ еще совсемъ молодой, очень красивый казаченокъ съ румяными налитыми щеками, белымъ пушкомъ на бороде и узкими голубыми глазами. Онъ былъ бедно одетъ, и конь подъ нимъ былъ ногайской, худой; но въ посадке и чертахъ его было заметно что-то ранне спокойное и изящное. Что-то сильно занимало молодаго казаченка; онъ пристально вглядывался въ толпу девокъ, собравшихся на углу площади, и безпокойно поталкивалъ лошадь.

Проезжая мимо стариковъ, казаки приподняли попахи. Старшiй казакъ оглядывался кругомъ, какъ будто говоря: «видали молодца?» и всемъ кланялся.

— «Что много Нагайскихъ табуновъ угналъ, батяка Епишка? А?» сказалъ, обращаясь къ нему, приземистый старикъ съ нахмуреннымъ мрачнымъ взглядомъ и белой бородой, доходившей ему до грудей. Это былъ известный по всему околодку колдунъ казакъ Черный.

— «Ты не бось пересчиталъ, дедука, коли спрашиваешь», недовольно, но смущенно отвечалъ Епишка и, встряхнувъ попахой, отвернулся отъ него.

— «То-то парня-то напрасно за собой дурно водишь», проговорилъ старикъ. «Доездятся казаки! Что дороже коня»!

Епишка прiостановился и внимательно прислушивался къ словамъ колдуна. «Вишь чортъ, все знаетъ», сказалъ онъ и плюнулъ.

Но, подъехавъ къ кружку девокъ, озабоченное выраженье его лица мгновенно перешло въ счастливо разгульное.

— «Здорово дневали, девки?» крикнулъ онъ сильнымъ заливистымъ голосомъ, «Состарелись безъ меня небось, ведьмы!»

«Закусокъ купи девкамъ то! Много ли бурокъ привезъ? Здорово, дядя!» радостно заговорили девки, приближаясь къ нему, какъ только онъ подъехалъ.

— «Вотъ съ Киркой на ночку погулять прилетели съ кордона», отвечалъ Епишка, наезжая на девокъ.

— «И то Степка твоя исплакалась безъ тебя», визгнула одна девка, локтемъ толкая Степку, и залилась звонкимъ смехомъ.

«Чихиркю девкамъ купи», сказала другая.

— «Ну те къ чорту! Куда лезешь? Что топчешь лошадью то», говорила третья, замахиваясь рукой на его лошадь, которую онъ, джигитуя, поворачивалъ между ними.

— «Становись въ стремя, въ горы увезу, мамочка. Ужъ поцелую-жъ! такъ крепко, что ну!» говорилъ Епишка и смеялся.

Товарищъ его тоже остановился подле девокъ и, улыбаясь словамъ Епишки, не спуская блестящихъ глазъ, смотрелъ на высокую стройную девку, которая, сидя на завалинке, смеялась на него своими черными глазами. — Онъ несколько разъ собирался заговорить съ ней, но девка отворачивалась отъ него.

— «Ты чего прiехалъ?» спросила она его.

— «На тебя посмотреть, мамука Марьянка, съ кордона выпросился», сказалъ онъ ей и весь закраснелся.

— «Легко ли? Не видали!» отвечала Марьяна и, подойдя къ невестке, которая держала на рукахъ груднаго ребенка, вдругъ жадно начала целовать этаго ребенка, изредка косясь на молодаго казака.[45]

Прiехавшiе казаки были соседи. Они, свернувъ въ боковую улицу, вместе подъехали къ двумъ хатамъ, которыя стояли рядомъ, и слезли съ коней. —

— «Приходи скорей, Кирка! Дорвались, братъ!» крикнулъ своимъ заливистымъ басомъ старшiй, осторожно проводя своего коня сквозь плетеные ворота. «Здорово, Улита!» обратился онъ къ невестке, которая сбегала по сходцамъ чтобы принять коня. «Поставь къ сену, мамочка, да не разседлывай мотри, — опять поеду», прибавилъ онъ, приподнимая папаху въ ответъ на низкiй поклонъ жены брата. —

— «Что мой-то здоровъ ли, батяка?» спросила она. —

— «Чего ему делается, Фомушкины боченокъ привезли, онъ и такъ пьянъ надуется, въ станицу нече ездить», отвечалъ батяка Епишка, поднимаясь по сходцамъ.

— «Да чихирю, баба, принесь», крикнулъ онъ. Живо!»

Батяка Епишка былъ второй братъ одной изъ самыхъ старыхъ по роду и зажиточныхъ казачьихъ семей Гребенскаго полка. — Дедъ его Илясъ Широкой еще во времена совершенно вольнаго казачества долго служилъ по выбору атаманомъ, бился съ горцами, имелъ много ранъ, былъ жалованъ Царицей и имелъ холопей, отецъ его, дедука Иванка, несколько разъ былъ избираемъ обществомъ въ станичныя и полковыя должности, но всегда отказывался за одиночествомъ и всю жизнь служилъ простымъ казакомъ, занимаясь хозяйствомъ и охотой. Несмотря на то, старикъ, котораго еще теперь многiе помнили, пользовался высокимъ уваженiемъ всего народонаселенiя за свою строгость нрава, хлебосольство и мудрость советовъ. Когда онъ умеръ, старшiй сынъ Давыдъ былъ уже женатымъ хозяйственнымъ казакомъ и принялъ въ руки хозяйство; меньшой и любимый сынъ Епишка былъ еще холостымъ, развеселымъ и отчаяннымъ парнемъ и, не вступаясь въ наследство, тотчасъ по смерти отца предался вполне удалой казачей жизни съ пьянствомъ, побочничествомъ, воровствомъ и грабежами. — Старшiй братъ Давыдъ былъ человекъ степенный и темный, какъ говорили про него въ станице. Онъ крепко держалъ веру, велъ хорошо хозяйство, любилъ выпить, детей и бабу училъ какъ следуетъ, службу несъ исправно, но ни на службе, ни въ домашнемъ быту не пошелъ по отцу и деду, онъ не имелъ весу, былъ рохля, такъ ничего; его забывали и ни въ какую должность бы не выбрали, ежели бы еще были времена выборовъ. Епишка напротивъ былъ любимецъ всей станицы и даже по всему полку его давно знали. — Хоть старики и покачивали головами, глядя на его бравшихся, Богъ знаетъ откуда, кабардинскихъ коней и серебряныя шашки, на его ястребовъ и собакъ и князей кунаковъ, которые изъ кумыковъ и изъ Чечни прiезжали къ нему въ гости, хоть и говорили, что онъ веры не держитъ и конину естъ у Татаръ и съ Русскими обмирщился, хоть и сбивалъ онъ по всему полку съ пути бабъ и девокъ, но старики радовались, глядя на него, гордились имъ, слушая станичные толки про его лихiя дела за рекой и въ степи и въ горахъ, куда онъ пробирался. Бабы и девки любили его зa подарки, за мастерство петь и за то, что онъ любилъ ихъ. Кроме того общiй голосъ про него по околотку говорилъ, что онъ хотя и чортъ сорви-голова, а ужъ такъ простъ, что дитя малое не обидитъ, последнюю рубаху отдастъ.

Товарищъ и соседъ Епишки, молодой казаченокъ Кирка былъ человекъ бедный и сирота. Онъ еще ребенкомъ 5 летъ остался у матери после смерти отца. Старуха въ бедности взростила его и собрала въ казаки. Она любила его, какъ любятъ детище, на которое положена вся жизнь матери. Она не могла нарадоваться на своего Кирушку, и все соседи и станичники знали малаго за парня почтительнаго, смирнаго и умнаго. Объ одномъ горевала мать, что связался съ соседомъ ея Кирушка, какъ бы дурному не научилъ его нехристь то этотъ. — А теперь бы только женить мне его, такъ и умереть можно спокойно, — думала она.

Кирка, поставивъ лошадь, поелъ рыбки сушеной и лепешки, которыя ему принесла мать, и, захвативъ въ рукавъ черкески горсть семечекъ, побежалъ къ соседу. —

— «Пей!» закричалъ ему Епишка, подавая налитую чапурку вина. Казаченокъ перекрестился, выпилъ, Епишка допилъ остальное, отеръ рукавомъ бороду и оба пошли на площадь.

— «Слыхалъ, что Черный про коней сказалъ?» спросилъ Епишка, когда они вышли. —

— Про Ногайскихъ то? возразилъ Кирка. —

— «А то про какихъ же? Что, баитъ, много ли табуновъ угналъ? Ведь это про вчерашнихъ. Все знаетъ, чортъ! Пойти чихиремъ поклониться ему надо».

Кирка недоверчиво посмотрелъ на своего товарища. «Где жъ ему видать ихъ?» сказалъ онъ. «Мы ихъ ночью прогнали, а въ камышахъ то кто ихъ найдетъ». —

— «Дуракъ, дуракъ!» недовольно возразилъ Епишка. «Ведь онъ кто? колдунъ! А кто заплуталъ то насъ въ степи? разве даромъ».

— Речь шла о ногайскомъ табуне, который казаки вчерашнею ночью украли въ степи и, съ темъ, чтобы нынче ночью перегнать дальше за Терекъ, спрятали въ камышахъ подъ станицей.

— «Ты не толкуй», продолжалъ Епишка, съ покровительственной лаской обращаясь къ Кирке: «а сходи ка, Кирушка, къ бабе, возьми вина 2 осьмухи да отнеси ему, Черному, али его бабе отдай, да скажи: батяка Епишка поклонъ прислалъ. И еще тебя благодарить будетъ. Такъ то делаютъ. Такъ сходи, няня». «Няня» имеетъ значенiе ближайшаго друга на казачьемъ наречьи и Епишка употреблялъ это слово къ своему другу только въ знакъ особой ласки.

— «Ладно», сказалъ, чуть заметно улыбаясь, Кирка: «я схожу, а ты гдежъ, въ хороводе будешь?»

— «Ну да, гулять буду!» крикнулъ Епишка и облако озабоченности, которое налегло на него во время этаго разговора, мгновенно изчезло съ его лица.

— «Гей вы, казаки!» крикнулъ Епишка, обращаясь къ тремъ молодымъ казакамъ, выходившимъ изъ-за переулка. Цепляйся рука за руку, къ Ямке пойдемъ, я угощаю».

— «Аль посчастливилось? Чтожъ, дело хорошее», отвечали казаки одинъ зa другимъ, присоединились къ нему, взялись рука за руку и, громко разговаривая, пошли по улице; некоторые изъ нихъ были уже пьяны. По дороге они забирали съ собой всехъ, кто попадался, и когда дошли до площади, ихъ было уже человекъ 15. Епишка, говорившiй совершенно спокойно и разсудительно несколько минутъ тому назадъ бывши одинъ, теперь въ толпе казался совершенно навеселе. Онъ сбилъ на бокъ шапку, раскраснелся и на всю станицу заливался песней, которую вторили ему товарищи; бабы и старые старики, которыхъ не захватывали съ собой, только покачивали головами, глядя на эту занимающую собой всю улицу вереницу. — Ну, теперь на неделю загуляли казаки, — говорили они. Все этотъ чортъ, прибавляли они, указывая на атлетическую фигуру и красную большеротую рожу Епишки.

На площади девки выскочили изъ хороводовъ и подскочили къ нему. «Вишь пьяница», говорила одна: «чемъ въ хороводы играть, съ стариками пить идешь». — «Откупись отъ девокъ, а то не пустимъ», говорила другая. — «Давайте жъ, девки, не примемъ его въ свою беседу», пищала третья. — «Дай срокъ» улыбаясь своимъ широкимъ ртомъ, сказалъ батяка Епишка: «дай срокъ, съ казаками погуляю и на васъ останется».

— «Да не приходи, пожалуй, не надо тебя», сказала Марьяна, та высокая красивая девка, которая разговаривала съ Киркой.

— «Ей Богу, приду, Марьянушка», отвечалъ Епишка и, растолкавъ девокъ, дорвался до Марьянки и обнялъ ее: «съ Киркой приду, во какъ! Ты полюби его, мамочка!» шепнулъ онъ ей.

— «Самъ его съешь, Кирку твоего», громко и сердито отвечала Марьяна и, вырвавшись, такъ сильно ударила казака по спине, что рукамъ себе сделала больно. Девки засмеялись. — «Ну, идешь что ли къ Ямке то?» сказалъ старый казакъ, желавшiй поскорей добраться до чихиря.

— «Идемъ, идемъ!» отвечалъ Епишка: «а вы, девки, какая изъ васъ, беги за мной къ бабке. Чихирю на вашъ хороводъ ведро жертвую, бабка отпуститъ. Нельзя. Девки хороши!»

— «Да и медку то пришли».

— «Ладно. Батяка Епишка гуляетъ нынче, такъ знайте», сказалъ онъ и снова, взявъ казаковъ справа и слева, пошелъ дальше. — Востроглазая Степка, которую вся станица уже знала за любовницу Епишки, вызвалась пойти зa угощеньемъ. Кирка отсталъ отъ казаковъ и остался въ хороводе.

На заре[46] Кирка шелъ домой, Марьяна, отворивъ двери, вышла къ скотине. Онъ вскочилъ къ ней: «Мамушка! что хочешь, делай, завтра женюсь». — Она, растерянная и счастливая,204 205выбежала изъ клевушка къ матери. Что будетъ теперь. — Кирка сталъ ходить къ ней и въ станице заговорили.

Въ это утро Дампiони приходилъ и научилъ Ржавскаго. Онъ напоилъ Хорунжаго и мать. Марьяна жала ему руки, ревновала. — Целую ночь.>

№ 6.

Молодые казаки гуляли до света. Кирка и товарищъ его Илясъ рано утромъ должны были идти на кордонъ за пять верстъ отъ станицы. —

Передъ зарей поднялся сырой туманъ отъ земли и окуталъ станицу. Туманъ уже серебрился и светился, когда Кирка вернулся къ дому. Только вблизи, подойдя вплоть, онъ увидалъ мокрый заборъ и старыя гнiющiя доски своего крылечка. Хата однако была отперта и въ клети чернела отворенная дверь, сквозь которую онъ виделъ синюю рубаху матери. —

Онъ вошелъ въ хату, снялъ ружье, осмотрелъ его, и, доставь два пустыхъ хозыря и мешечекъ съ пулями и порохомъ, сталъ делать заряды, изредка весело поглядывая въ окно и все мурлыкая песню. Заслышавши знакомые шаги по скрипящимъ сходцамъ, мать оставила коровы и, забравъ въ подолъ дровъ, вошла въ хату.

— Аль пора? сказала она. — На кордонъ собираешься? —

— Илясъ зайдетъ, вместе пойдемъ, отвечалъ сынъ. —

— Тогда въ сеняхъ пирога возьми, я тебе мешочикъ припасла, сказала старуха, продолжая еще сильными, жилистыми руками бросать дрова въ широкую холодную печь.

— Ладно. А коли завтра изъ-за реки съ лошадью Хаджи-Магоматъ придетъ, ты его на кордонъ пришли. Не забудь, смотри.

Между хозяйственными хлопотами мать подала сыну обуться и зашила черкеску, которую онъ разорвалъ вчера на заборе. —

— «Господи Іисусе Христе сыне Божiй, помилуй насъ!» раздалось подъ окномъ черезъ несколько времени. Это былъ Илясъ, зашедшiй за товарищемъ.

— Аминь, отвечала старуха, и Илясъ вошелъ въ хату. Кирка затянулъ ремень пояса, взялъ бурку, перекинулъ ружье и мешокъ за плечи и вышелъ на улицу.

— Богъ проститъ, Кирушка, проговорила старуха, перегнувшись черезъ заборъ, провожая глазами двухъ парней, скорыми шагами удалявшихся по улице. — Смотри, не гуляй тамъ-то. Не спи въ секрете.

— Прощай, матушка! отвечалъ сынъ, не поворачивая головы. И казаки скрылись въ тумане. Старуха надела стоптанные чувяки на босыя ноги и вернулась къ скотине. Еще ей много было дела до утра.

— Баба! вдругъ послышался ей изъ-за забора здоровый голосъ соседа Ерошки: — А баба! Аль здохла?

Старуха подошла къ забору, оглянулась и разсмотревъ въ тумане Ерошку, который въ одной рубахе и порткахъ стоялъ у забора, подошла къ нему.

— Дай бабочка, молочка, а я фазанчика принесу, сказалъ онъ, подавая ей черепокъ. — Старуха молча взяла черепокъ и пошла къ избушке. — Хочу въ старые сады сходить, ребята говорили, свиней видали, да вотъ кашицы сварю. Что проводила парня-то?

— Проводила, проводила, покачивая головой сказала старуха..... Ты, дядя, къ эсаулу то сходи, прибавила она помолчавъ немного.

— Ну вотъ спасибо, бабочка умница, отвечалъ Ерошка, принимая отъ нея молоко. — Я схожу, схожу. Нынче некогда. Завтра схожу. — И сильная фигура Ерошки скрылась отъ забора. Черезъ несколько минутъ онъ былъ уже готовъ и съ ружьемъ и кобылкой за плечами, свиснувъ собакъ, пробирался задами изъ станицы. Старикъ не любилъ встречаться съ бабами, выходя на охоту, и потому шелъ не въ ворота, a перелезалъ черезъ ограду. —

Но нынче ему было несчастье; едва онъ вышелъ на дорогу, какъ увидалъ арбу на паре воловъ, которая остановилась передъ нимъ. Низкiе быки нетерпеливо поворачивали дышло то въ одну, то въ другую сторону и чесали себе спины; передъ быками съ палкой, останавливая ихъ, стояла высокая казачка въ розовой рубахе, какъ всегда окутанная до глазъ белымъ платкомъ. —

— Вишь рано выбралась, сказалъ Ерошка, поравнявшись съ ней и узнавъ въ ней Марьяну. — Здорово ночевала?

— Куда Богъ несетъ, дядя? сказала она.

— За реку иду, отвечалъ серьезно старикъ, проходя мимо. — А вы аль за дровами? —

— Да вотъ батяка зa сетью пошелъ, ждать велелъ, отвечала девка, переступая съ ноги на ногу.

— А Кирку не видала? онъ тутъ пошелъ, сказалъ старикъ, вдругъ останавливаясь подле нея.

— A тебе что?

— Да вотъ я скоро сватать приду, сказалъ старикъ, оскаливая свои съеденные зубы и подходя къ ней.

— Приходи, приходи, сказала Марьяна и, бокомъ взглянувъ на старика своими черными глазами, засмеялась. Ерошка вдругъ схватилъ за руки девку и прижалъ ее къ себе.

— Что Кирка! Меня полюби! Ей Богу, вдругъ сказалъ онъ умоляющимъ голосомъ. Девка вырвалась, изъ всехъ силъ ударила хлыстомъ старика и засмеялась.

Старикъ видимо не оставилъ бы ее такъ, но, увидавъ по туманной дороге приближающуюся фигуру эсаула, затихъ, погрозился пальцомъ и пошелъ своей дорогой.

— Вишь пошутить нельзя, чортъ какой! Теперь задачи не будетъ, проговорилъ онъ. — И я же дуракъ старый, прибавилъ онъ и плюнулъ.

на охоту или на рыбную ловлю или на кордоны. —

Илясъ и Кирка, чуть слышно ступая по мокрой, поросшей травой дороге, подходили къ кордону.

Дорога шла сначала лугомъ, потомъ камышами и невысокимъ, густымъ непроницаемымъ лесомъ. Казаки сначала разговаривали между собой. Илясъ хвастался своей побочиной Степкой, разсказывалъ, какъ онъ провелъ съ ней ночь, и подтрунивалъ надъ Киркой, у которого не было побочины. — Кирка отшучивался. — И не надо, говорилъ онъ и, бойко поворачивая голову, безпрестанно оглядывался. Проходя камыши, Кирка заметилъ, что не годится говорить громко отъ абрековъ; оба замолкли и только шуршанье поршней по траве и изредка зацепленная ружьемъ ветка изобличали ихъ движенье. —

Дорога была проезжена когда то широкими колесами аробъ, но давно уже поросла травою; кое где вода изъ Терека разливалась по ней. Съ обеихъ сторонъ заросшая темнозеленая чаща сжимала ее. Ветки карагача, калины, виноградника, занимали местами тропинку, нетронутыя ни лошадьми, ни скотиной, никогда не ходившими по этимъ опаснымъ местамъ. Только кое где, внизу, подъ листьями были пробиты фазаньи тропки, и даже казаки несколько разъ видели убегающихъ въ эти тунели красноперыхъ фазановъ. Иногда широкая тропа съ поналоманными ветвями и следами раздвоенныхъ копытъ по грязи дороги показывала звериную тропу. По дороге виднелись то же следы человеческiе и Кирка, нагнувшись, внимательно пригляделся къ нимъ.

— Може абреки, сказалъ Илясъ.

— Нетъ, двое, одинъ въ сапогахъ. Наши казаки, должно, отвечалъ Кирка. Туманъ еще только по поясъ поднялся отъ земли, въ двухъ трехъ шагахъ впереди не было видно, и только нижнiя ветви леса съ висящими каплями были видны, верхъ деревъ, чернея въ тумане, казалось, уходилъ далеко, далеко къ небу. Въ лесу высоко где-то пищали и били крыльями орлы, фазаны тордокали, перекликаясь то въ одномъ, то въ другомъ месте, и близко и далеко по обоимъ сторонамъ дороги. Во всемъ лежала печать девственности и дикости. Ровный шумъ воды Терека, къ которому приближались казаки, становился слышнее и слышнее. — Одинъ разъ направо отъ нихъ ударило ружье и раздалось по лесу. Со всехъ сторонъ отозвались фазаны. Казаки прiостановились.

— Ерошка фазановъ небось лущитъ, сказалъ Кирка и пошелъ дальше. Пройдя съ часъ, лесъ кончился и передъ казаками открылась высокая, блестящая, быстро бегущая вода съ колеблющимся надъ ней туманомъ. Шумъ воды вдругъ усилился до заглушающаго говоръ гула. Какъ только казаки вышли въ камыши, глазамъ ихъ представилась эта сила бегущей быстро воды съ карягами и деревьями. <Они повернули на валъ и пошли по теченью реки. Туманъ все больше и больше ределъ, блестящiе лучи кое-где играли на воде и зелени и тотъ низкiй, залитой берегъ понемногу открывался. За рекой глухо слышались изредка пушечные выстрелы.

— Вотъ и мы осенью въ походъ пойдемъ, сказалъ Илясъ, отвечая на звукъ этихъ выстреловъ.

— Далъ бы Богъ поскорее, а то тоже всяка сволочь смеется тебе, отвечалъ Кирка. — До техъ поръ, говоритъ, не казакъ, пока чеченца не убьешь.

— Ты небось отчаянный будешь? сказалъ Илясъ.

— А что Богъ дастъ, ведь такiе же и мы люди, какъ старики наши были. — Зверя, зверя-то что ходило, прибавилъ Кирка, указывая на песчаный валъ, по которому они шли, весь испещренный следами. Впереди въ тумане завиднелась, какъ бы громадная башня, черная вышка кордона. Стреноженная белая казачья лошадь въ седле ходила въ камышахъ пониже вала. Старый бородатый казакъ сиделъ у самаго берега, съ засученными рукавами и штанами и вытягивалъ сеть изъ бурлившаго и загибавшагося около плетешка глиняного быстраго потока. Несколько тропинокъ расходилось въ разныя стороны. На всемъ было видно присутствiе близкаго жилья. Чувство одиночества и дикости вдругъ исчезло въ душе казаковъ и заменилось чувствомъ довольства и уютности. Притомъ же туманъ всколыхался уже высоко, открылись бурный Терекъ съ темъ берегомъ, голубое небо открылось местами, и золотые лучи разсыпались по воде и зелени.

— Молодцы-ребята, рано пришли, обратился старый казакъ къ подходящимъ. — Что Фомку не встречали?

— Нетъ, должно другой дорогой поехалъ, отвечалъ Кирка. — A Хорунжiй что?

— Что? Пьянъ безъ просыпу съ урядникомъ, дуютъ да и шабашъ, Фомку за чихиремъ въ станицу послали. —

Казаки пришли на постъ и отъявились Хорунжему.>

каланча на четырехъ столбахъ, называемая вышкой. Днемъ казаки, сменяясь, держутъ караулъ на каланче; несколько конныхъ делаютъ нa обе стороны объезды по берегу отъ однаго поста до другаго. — Ночью по опаснымъ местамъ вдоль берега казака по три разсылаютъ въ секреты. Во всякое время дня можно видеть въ четвероугольной вышке, покрытой камышемъ и возвышающейся надъ лесомъ, фигуру казака съ ружьемъ за плечами и буркой, поглядывающаго по сторонамъ, облокачивающагося на перильца или переговаривающагося внизу съ товарищами.

Недалеко отъ кордона пасутся стреноженныя лошади въ тренахъ и камыше. Около избъ праздно болтаются казаки; кто поетъ песню, вяжа уздечку на завалинке, кто греется на солнце, кто тащитъ дрова или воду, кто передъ самымъ постомъ на Тереке у плетешка, сидитъ на сеже. Терекъ однообразно бурлитъ, заворачиваясь на отмеляхъ, фазаны тордокаютъ то здесь въ чаще, то за рекой въ далекихъ камышахъ. За Терекомъ виднеется дальнiй аулъ, съ движущимся издалека народомъ въ цветныхъ яркихъ одеждахъ, и изредка каюкъ перебиваетъ воды. — За ауломъ возвышаются темнозеленыя, а выше белыя снеговыя горы.

Кирка полтора месяца безотлучно провелъ на кордоне. — <Одинъ разъ только, посыланный за чихиремъ, онъ ходилъ въ станицу. Но станичные все были въ садахъ и онъ не видалъ ни Марьяны, ни матери.> — Разъ въ день ему приходилось сторожить на вышке и почти каждую ночь онъ высылался въ секреты. Старые казаки по дружбе съ хорунжимъ увольнялись отъ этой должности. Хорунжiй получалъ за то чихирь и произведенiя ихъ рыбной ловли и охоты.

Разъ Кирка передъ вечеромъ стоялъ на вышке. — Вечеръ былъ жаркой и ясной. Ходившiя днемъ грозовыя тучки разбирались по горизонту и косые жаркiе лучи жгли лицо и спину казака, мирiяды комаровъ носилисъ въ воздухе. Все было тихо, особенно звучно раздавались внизу голоса казаковъ. Коричневый Терекъ где ровно, где волнистой полосой бежалъ подле кордона. Онъ начиналъ сбывать, и мокрый песокъ, серея, показывался, какъ острова, посередине на отмеляхъ и на берегахъ. — На томъ берегу все было пусто, только до самыхъ горъ вдаль тянулись камыши, прямо напротивъ въ ауле ничто не шевелилось. Казалось молодому казаку, что что-то необычайное предвещаетъ эта тишина, что везде бродятъ въ чаще и таятся абреки. — Быстрые глаза его видели далеко, но все было пусто, и какое то томительно-сладкое чувство не то страха, не то ожиданья наполняло его душу. Въ такомъ состоянiи мысли о Марьяне еще живее приходили ему въ голову. Онъ вспоминалъ свое последнее свиданье, мысленно ласкалъ ее и, вспоминая тогдашнiй разговоръ и хвастливые речи Иляса о своихъ побочинахъ, упрекалъ себя въ глупости. Потомъ ему вспоминался разсказъ Ерошки объ ответе старика эсаула, потомъ онъ представлялъ себе новую хату, которую онъ купитъ и покроетъ камышомъ, Марьяну своей женой, садъ, въ которомъ они вместе работаютъ, потомъ походъ и проводы, и слезы Марьяны и........

Шорохъ въ чаще за его спиной развлекъ Кирку; онъ оглянулся. Рыжая собака дяди Ерошки, махая хвостомъ, трещала по тернамъ, отыскивая следъ. Немного погодя на тропинке показалась и вся колоссальная фигура Ерошки, съ ружьемъ на руке и мешкомъ и кинжаломъ за спиною.

— Здорово дневали, добрые люди! крикнулъ онъ, снимая растрепанную шапчонку и отирая рукой потъ съ краснаго лица.

— Слышь, дядя, какой ястребъ во тутъ летаетъ! отвечалъ одинъ изъ казаковъ, сидевшiй на завалине: во тутъ на чинаре, какъ вечеръ, такъ и вьется.

Другiе казаки смеялись. Ястреба никакого не было, но у казаковъ на кордоне въ обыкновенiе и забаву вошло обманывать старика.

— А свиней не видали? спросилъ онъ, узнавъ голосъ шутника.

— Нетъ, не видали.

— Ишь казаки, мимо васъ следъ прошелъ, презрительно сказалъ Ерошка, а они не видали. —

— Легко ли, свиней смотреть, отвечалъ урядникъ, вышедшiй на крыльцо; тутъ абрековъ ловить, а не свиней надо. Что, не слыхалъ ничего ты?

— Нетъ не видалъ. А что чихирь есть? дай испить, измаялся право; я те свежины дамъ, вчера убилъ однаго.

— Слыхали; ладно, заходи. А что же ты абрековъ то не боишься, дядя?

— Эхе! хе! хе! только ответилъ старикъ, улыбаясь. — Ты скажи, где следы видалъ? хочу нынче ночку посидеть.

— Да вотъ Кирка знаетъ, отвечалъ урядникъ. — Масеевъ, ступай на вышку.

Кирка сошелъ съ часовъ и подошелъ къ дяде.

— Ступай на верхнiй протокъ, сказалъ онъ: тамъ олень ходитъ, я вчерась стрелилъ, поранилъ, да не нашелъ. —

— Эхъ дуракъ, дуракъ, поранилъ, а не досталъ, сказалъ Ер[ошка]. — За что зверя погубилъ? Эхъ ты. — Слышь, продолжалъ старикъ: Хаджи Магоматъ коня приводилъ. Конь важный! Да и проситъ, бестiя, 80 монетовъ; где ихъ возьмешь- то? —

— Эка! Меньше не отдастъ? сказалъ Кирка; а что же онъ сюда не привелъ?

— Да что водить то, ведь не купишь; я такъ и сказалъ, чтобы не водилъ. —

Кирка задумался и помолчалъ. Потомъ, подмигнувъ старику, отвелъ его въ сторону.

— А что у Иляски эсаула былъ? сказалъ [онъ] по-татарски.

— Ведро поставишь? сказалъ Ерошка. — Былъ. И старуха твоя ходила.

— Ну что жъ? нетерпеливо спросилъ Кирка.

— А ты думаешь что? Не отдастъ? А?

— Да что же? —

— Полведра поставишь?

— Поставлю. Да что же сказалъ то?

— А то сказалъ, что, пущай молъ парень въ строевые заступитъ, тогда и девку пускай беретъ.

— Право?

— А ты что думалъ? я ему говорилъ, что я старикъ, я бобыль, я домъ Кирке отдамъ, Кирка такой сякой. — За тобой осьмуха. Ну, да ладно. Да ты где оленя-то стрелилъ? Эхъ дуракъ, дуракъ, поранилъ зверя и не взялъ. За что? ведь онъ тоже человекъ, какъ и ты. —

— Да пойдемъ съ нами, отвечалъ Кирка, мой чередъ въ секретъ идти, я тебе укажу: отъ верхняго протока недалече. —

— Ну ладно, сказалъ старикъ; а я тутъ ястреба покараулю, можетъ Богъ дастъ, у меня и курочка есть. —

Старикъ, крикнувъ на собакъ, чтобы они не шли за нимъ, полезъ опять черезъ терны на поляну къ чинаре, а Кирка пошелъ посмотреть свои пружки въ другую сторону, но пружки не занимали его, онъ, размахивая руками, шелъ по тропинке и улыбался самъ себе. — Вернувшись домой, онъ селъ у Терека и запелъ свою любимую песню. Сумерками онъ только вошелъ въ избу поужинать и собраться. Въ секретъ долженъ былъ идти по очереди старый казакъ Евдошка, Илясъ и Кирка. Илясъ и Кирка дождались старика, сидевшаго съ сетью подъ чинарой, который вернулся уже темно, не поймавъ ястреба. Все трое уже темно пошли по валу вдоль Терека на место, назначенное для секрета. Пройдя молча и въ темноте шаговъ 500, казаки свернули съ канавы и по чуть заметной тропке въ камышахъ подошли къ самому Тереку. У берега лежала толстая карча и камышъ былъ примятъ. Илясъ и Евдокимъ, разстеливъ бурки, расположились за карчей.

— Пойдемъ, дядя, я тебе укажу, где оленя стрелилъ, и следъ покажу, вотъ тутъ недалече, сказалъ шопотомъ Кирка старику.

Карга! отвечалъ тотъ также тихо и оба неслышными шагами пошли по берегу. Только ломавшiйся подъ ногами камышъ изобличалъ ихъ движенье.

— Вотъ следъ, сказалъ, пройдя немного, Кирка нагнулся и указалъ следъ. Ерошка нагнулся тоже.

— Свежiй, пить лриходилъ. — Две лани, сказалъ старикъ чуть слышно. Спасибо, ступай, я тутъ посижу.

Кирка вскинулъ бурку за плеча и пошелъ назадъ одинъ, быстро поглядывая то въ камыши, то на Терекъ, бурлившiй подле. Что то, самъ не зная отчего, казаку было хорошо и жутко одному и весело. Онъ былъ свежъ, какъ бы сейчасъ проснулся, и напряженъ, какъ будто ждалъ чего-то необыкновеннаго нынче ночью. Вдругъ плескъ и сильный шорохъ возле самаго его заставилъ его вздрогнуть и схватиться за винтовку. Изъ подъ берега, отдуваясь, вскочилъ кабанъ и черная фигура его, рисуясь на воде, шлепая, пустилась отъ него. Онъ не выстрелилъ и только плюнулъ съ досады. Подходя къ своимъ, онъ остановился, не находя въ темноте ихъ. Ему показалось, что онъ слышитъ храпъ, но неуверенный онъ свиснулъ. Свистокъ откликнулся. Онъ подошелъ къ чурбану, молча разстелилъ бурку и селъ подле товарищей. Евдошка уже спалъ.

— Я теперь засну, сказалъ Илясъ, a после петуховъ меня разбуди. — Ладно! И не прошло двухъ минутъ, какъ Кирка одинъ сиделъ подле чурбана, а за чурбаномъ раздавались сапъ и храпенье, перебивая другъ друга. — Ночь была темная. Одна часть неба надъ горами и рекой была заволочена черными тучами, надъ лесомъ было чисто и виднелись звезды. Было безветренно, но черная туча, сливаясь съ горами, надвигалась дальше и дальше, своими причудливыми краями отражаясь на светломъ небе. Сзади, съ боковъ, казака окружала черневшая стена камышей, изредка колыхавшихся надъ нимъ вверху и цеплявшихся другъ за друга. Пушистыя махалки ихъ казались на звездномъ небе большими развесистыми ветвями. Впереди былъ черный мокрый песчаный берегъ, подъ которымъ бурлилъ потокъ. Дальше глянцовитая движущаяся масса коричневой воды однообразно рябила около отмели, еще дальше все сливалось въ мракъ, и вода и берегъ. Только изредка зарница, отражаясь въ воде, какъ на черномъ зеркале, определяла черту дальняго берега. По поверхности пробегали черныя тени, которыя, вглядываясь, съ трудомъ различалъ Кирка за каряги, которыя, колебаясь, неслись сверху. Равномерный ночной звукъ потока, храпенье товарищей и жужжанье мирiадъ комаровъ и шуршанье камышей нарушались изредка бульканьемъ отвалившагося подмытаго берега, всплескомъ большой рыбы, или изредка дальнимъ выстреломъ, или слышнымъ въ лесу трескомъ зверя. При всякомъ такомъ звуке Кирка вздрагивалъ, схватывался за ружье. Быстрые глаза его, пересиливая себя, впивались въ даль, и слухъ усиленно напрягался. — Такъ прошло больше 3 часовъ. Туча, протянувшись, открыла чистое небо, перевернутый полумесяцъ дрожа вышелъ надъ горами, глаза пригляделись или светлее стало, но Кирка виделъ и тотъ берегъ въ умирающемъ свете месяца. Онъ не боялся больше и спокойно перебиралъ свои любимыя мысли. Онъ думалъ, какъ пойдетъ завтра въ станицу, придетъ къ эсаулу, какъ Марьяна убежитъ въ избушку, я эсаулъ дастъ ему самому слово и какъ потомъ подъ образа посадятъ князя съ княгиней, и она съ поцелуемъ гостямъ подносить будетъ, и какъ пойдутъ по домамъ пьяные гости, а Марьяна ковромъ уберетъ постель въ холодной избе и заложитъ снутри задвижку. — Въ середине этихъ мыслей его развлекъ сильный звукъ свиста и крыльевъ сзади его. Оглянувшись на высокую чинару, стоявшую сзади, онъ увидалъ ея черную тень, звезды, Медведицу, спускающуюся къ низу и узналъ свистъ орловъ, — признакъ утра. — Пора будить, подумалъ онъ, но передъ темъ оглянулся еще разъ на скрывающiйся месяцъ и снова темневшiй Терекъ; его поразила [?] По середине Терека, то опускаясь, то подымаясь, плыла черная карча, но Кирка посмотрелъ на нее и невольно глазами сталъ следить за ея колебанiями. Какъ то странно, не перекачиваясь и не крутясь, плыла эта карча. Она плыла даже не по теченью, а перебивала Терекъ на отмель. Вытянувъ голову, прижавшись и притаивая дыханiе, Кирка жадно сталъ следить за ней, вглядываться. Карча остановилась на мели и, пошевелившись, притихла. Точно голова была впереди. Неслышно Кирка взвелъ курокъ, положилъ на подсошки винтовку и прицелился. Сердце у него стучало и потъ выступилъ на лбу. Карча вдругъ бултыхнула и снова поплыла, перебивая воду, хотя ее и относило къ нашему берегу. На последнемъ луче месяца Кирка ясно увидалъ татарскую шапку подъ карчей. Онъ какъ кошка вскочилъ на колени, повелъ ружьемъ, высмотрелъ цель и пожалъ спускъ. Блеснувшая молнiя осветила камыши. Кирка вскочилъ и выбежалъ на берегъ: карча поплыла внизъ по теченью, крутясь и колебаясь. —

— Что? что? Держи! закричали казаки, вскакивая. — Молчи! отвечалъ Кирка шопотомъ: я никакъ человека убилъ. — И онъ, удерживая рукой товарищей, продолжалъ следить за карчей; неподалеку она остановилась на отмели и онъ ясно разсмотрелъ движенiя человека, и дальнiй сдержанный стонъ его слышался среди ночи. Но стонъ не повторился и движенья прекратились. Чего стрелялъ? спрашивали казаки. — А вотъ не знаю, дай утро придетъ, посмотримъ, — отвечалъ Кирка, заряжая ружье. — Кирка не легъ спать. До утра казаки сидели, ожидая, но ничто больше не показывалось ни на реке, ни на томъ береге.

Еще только брезжилось, старикъ Ерошка, раздвигая камыши, подошелъ къ казакамъ. — Кто стрелилъ? спросилъ онъ. Кирка всталъ и взявъ за плечо старика, изъ-зa спины указалъ ему на отмель. — Я стрелялъ, дядя, — сказалъ онъ. Старикъ погляделъ по тому направленью и, увидавъ ясно человеческую голову и спину, покачалъ головой и крякнулъ. — Дуракъ, дуракъ! сказалъ онъ: не знаешь кого, а убилъ? зачемъ убилъ? Дуракъ, дуракъ! — Да должно абрека: — Дядя, пойдемъ, посмотримъ. — Пойдемъ, пойдемъ, ребята, подхватили другiе и все вышли на валъ. Ясно видно было тело съ бритой головой, въ синихъ порткахъ, съ сукомъ и мешкомъ за плечами. Изъ головы текла кровь. Надъ сукомъ въ воде былъ виденъ конецъ ружья и шашки. 

— Еще водой унесетъ; беги, каюкъ веди! крикнулъ старикъ. Абрека убилъ, молодецъ Кирка!

— Вишь, чортъ, не разбудилъ, сказалъ Евдошка, тебе кто велелъ стрелять? вотъ я офицеру скажу.

— А то ждать, пока бы онъ въ лесъ ушелъ, отвечалъ Кирка: я и такъ насилу увидалъ его.

— Все ужъ добычу пополамъ, шашка-то хорошая кажись.

— Какже! Иляска побежалъ за каюкомъ, брать, отвечалъ Кирка. —

Черезъ полчаса на кордоне уже все знали о ночномъ происшествии и все казаки и самъ Хорунжiй встретили Кирку, когда онъ пригналъ каюкъ съ теломъ Чеченца. — Молодецъ Кирка! не зеваетъ малый, — хвалили его казаки. Ружье было плохинькое, но шашка была гурда и Хорунжiй тутъ же купилъ ее у Кирки за 10 р. Пистолетъ купилъ урядникъ за 5.

— Ведь тоже человекъ былъ, сказалъ Кирка, вытаскивая мягкое тело изъ каюка, за что убилъ его?

— Вишь угодилъ важно, прямо въ затылокъ, сказалъ Илясъ.—

— Да, какъ славно, поддакнулъ Кирка. Смотрю: перебиваетъ карча Терекъ; какъ я данкну, она и пошла внизъ. Какъ она, ажъ на вылетъ прошла.

Тело отвезли въ шалашикъ.

— Ну, теперь полведра поставь ужъ, какъ хочешь, сказалъ урядникъ Кирке: вишь твое счастье какое: еще ципленокъ, а ужъ абрека убилъ; 15 монетъ за оружiе взялъ, да еще за тело выкупъ дадутъ. —

Кирка далъ монетъ на вино и круглую ночь пошло гулянье. Тело между темъ лежало поодаль отъ кордона въ шалашике, чтобы не портилось отъ жару, и заречнымъ татарамъ объявлено было, чтобы выкупали. —

— Марьяну онъ звалъ въ компанiю, но она не пошла съ ними и онъ больше не просилъ ее. О Марьяне онъ почти и не думалъ это время, такъ ему было хорошо и весело. Встречая ее, онъ съ ней шутилъ, какъ и съ другими девками.

№ 7.

БЕГЛЕЦЪ.

№ 8.

I.

Старое и новое

1) Въ казачей станице были проводы. — Строевые казаки, две сотни шли въ походъ за Терекъ; старики, бабы, девки съ чихиремъ и лепешками провожали ихъ до Саинова кургана.

2) Марьянка проводила своего брата, простилась съ Терешкой Урваномъ, и, сцепившись рука съ рукой съ девками, которыя несли пустые кувшины и пели песни, шла съ ними домой и тоже громко пела; но ей хотелось плакать.

3) Терешкина и ея хата были рядомъ; они давно уже слюбились, но у Марьянкина отца было два дома, много всякаго добра и скотины и три сада, и онъ не хотелъ отдавать свою девку Урвану, за то что Урванъ былъ беденъ, гулялъ, и не крепко держалъ старую веру.

Илюшка согласится на ихъ сватьбу.

5) «Что-жъ онъ такъ простился со мной, ничего не сказалъ?» думала Марьяна. «После брата я ему поднесла лучшаго вина и еще закраснелась, боялась, что онъ что нибудь скажетъ, а онъ выпилъ, шапку снялъ, прочь коня повернулъ и прощай. Только видела я, какъ онъ плетью взмахнулъ, ударилъ справа, слева коня, изогнулся, гикнулъ и выстрелилъ въ землю изъ пистолета». —

6) Марьяна оглянулась, но на дороге видно было только облако пыли, въ которомъ играло заходящее солнце — не видать было больше ни брата, ни побочина, и она еще крепче запела песню.

7) Она пришла домой съ подругой и остановилась у воротъ соседней хаты. Бабука Улита, Урванова мать, подошла къ ней и молча облокотилась на плетень, глядя на нее.

8) Оне помолчали немного. «Что проводили, нянюка?» сказала старуха. «Проводили, бабушка, проводили». Старуха вздохнула: «Что конь веселъ пошелъ?» — «Веселъ пошелъ, бабука, и самъ веселъ поехалъ».

«Ну», сказала старуха.

9) Но Марьянкина мать высунулась изъ-за соседняго плетня и сердито закричала на свою дочь: «Что на улице играешь, разве праздникъ? разстрели тебя въ сердце, поганая девка, проводила брата, ну и довольно; сымай хорошiй кафтанъ, разувайся да ступай скотину убирать, видишь солнце то где. Слава те Господи выросла, пора матери пособлять».

10) Старуха Улитка отошла отъ забора и вздохнувши пошла въ свою хату. Она боялась соседки Степаниды, потому что Степанида была богата и домовитая хозяйка, а Улита была одинока и ничего у нея не было. Когда Урванъ былъ дома, онъ не слушалъ своей матери и ничего въ доме не работалъ, а только гулялъ съ молодыми казаками.

11) Марьяна вошла къ себе въ хату, разстегнула широкую грудь, сняла канаусовый бешметъ, разула синiе чулки и сняла съ белыхъ ногъ черевики; она поддернула выше рубаху, взяла жердь и пошла загонять и доить скотину.

12) Когда она убрала скотину, налепила кизика на заборы и нарубила топоромъ дровъ на подтопки, она надела старый бешметъ, завязала платкомъ кругомъ голову и лицо, такъ что одни черные глаза были видны, и взяла въ широкiй рукавъ рубахи и за пазуху арбузнаго и тык[ов]наго семя и вышла за ворота на завалинку.

надъ камышами и сырой ветеръ тянулъ съ Терека. Станичной народъ ходилъ по своимъ деламъ мимо по улице и, проходя, здоровался съ девкой. —

14) Большой сильной старикъ съ длинной седой бородой несъ ружье за плечами и восемь убитыхъ фазановъ висели зa поясомъ вокругъ его широкаго стана. Онъ, остановившись противъ Марьяны, приподнялъ папаху и сказалъ: «здорово живете, нянюка! Что крестнаго сына моего проводила, Терешку Урвана?»

15) «Здорово, дядя Гырчикъ», отвечала казачка сердито и грубо. — «Что мне твоего Урвана провожать, разве онъ мне родичъ? Давно чорта его не видала», и она отвернувшись нахмурила черныя брови.

16) Старикъ покачавъ головой засмеялся. «Скоро жъ ты, девка, его разлюбила. Дай семячка, да чихирю бъ поднесла старику, всю ночь просиделъ на сиденке, а нынче курей настрелялъ. Возьми вотъ, мамуке отдай», сказалъ онъ, взявъ изъ-зa пояса однаго изъ красноперыхъ тяжелыхъ фазановъ. «Поднеси же, красавица, право».

17) «Семячка на, самъ бери, а вина проси у мамуки», отвечала Марьяна, открывая на белой груди прореху рубахи; и старикъ загорелой рукой взялъ горсть семя изъ за пазухи девки.

«Ну ее, ведьму твою, а старикъ дома что ль?» — «Дома». «Такъ я постучусь. — Господи Іисусе Христе, сыне Божiй, помилуй насъ» онъ сказалъ, постучавъ подъ окно. «Гей, люди!»

19) «Аминь! чего надо?» сердито сказалъ, поднимая окно, самъ хозяинъ, Илюшка старикъ, а, взглянувъ на жирныхъ фазановъ, ласковее примолвилъ: «Здорово живешь, дядя Гирчикъ! Что Богъ далъ? А мы похожихъ безъ тебя проводили».

20) — «Оленя стрелялъ, право! да не вышло ружье поганое, а вотъ курей настрелялъ; на тебе, коли хошь, а то двухъ, что мне, всехъ некуда. Вели бабе чихиркю поднести, умаялся страхъ!»

21) «Баба!» закричалъ хозяинъ, повесивъ въ руке двухъ фазановъ, и выбравъ однаго пожирнее, a похудее отдавъ: «нацеди чихирю изъ начатой бочки осьмуху да подай намъ сюда!» — «Лопнетъ, старый чортъ», прокричала баба за дверью, а чихирь принесла и еще рыбы сушеной.

22) Старый охотникъ пошелъ къ хозяину въ хату, Марьянка привстала, хотела сказать ему что то, но опять закраснелась и, прочь отвернувшись, быстрой походкой пошла прочь отъ дому на уголъ, где девки и парни собравшись стояли и звонко смеялись.

досадно за что то на всехъ и она говорить не захотела.

24) Гирчикъ вошелъ въ избу, помолился и селъ съ старикомъ Ильей за столь, на который поставила баба деревянную чашу алаго чихиря и на доске сушеную янтарную рыбу. Они молитву прочли и выпили оба, а баба стояла за дверью, ожидая, что мужъ ей прикажетъ, и слушая то, что они скажутъ.

25) Старикъ Илья жаловался на дурныя времена, говорилъ, что нынче чихирь дешевъ, a хлебъ дорогъ сталъ. Все хуже стало, москали все начальники, и молодые казаки ужъ не те люди стали, веры не держатъ, стариковъ не уважаютъ и не слушаютъ. «Вотъ хоть бы мой сынъ — второй годъ не вижу: изъ похода въ кордоны, а съ кордона въ походъ посылаютъ; а дочь выросла больше меня, что за срамъ, а все девка. За хорошихъ казаковъ замужъ не хочетъ идти, вотъ хоть бы станичнаго сынъ — второй годъ сватается, а за твоего крестнаго сына, Терешку соседа, я ее отдавать не хочу. Плохiя времена стали», сказалъ старикъ, отирая красный чихирь съ седой бороды и нахмуривъ строгiя брови.

26) Старый охотникъ выпилъ вина и усмехнулся. «Вотъ ты, Илья Тимофеичь», сказалъ онъ: «и богачъ, и умный по всему полку человекъ, и детей тебе Богъ послалъ красныхъ — сынъ молодецъ и дочь по всей станице первая краля, а ты на времена жалуешься».

27) Вотъ я, Илья Тимофеичь, товарищъ тебе по годамъ, а то и старше, голъ какъ соколъ, нетъ у меня ни жены, ни саду, ни детей — никого; еще, самъ знаешь, племянникъ родной обижаетъ; одна ружье, ястребъ, да 3 собаки, а я въ жизнь не тужилъ да и тужить не буду. — Выйду въ лесъ, гляну: все мое, что кругомъ, а приду домой, песню пою. Придетъ конецъ — здохну, и на охоту ходить не буду, а пока живъ, пей, гуляй, душа, радуйся.

«Гей баба! не ругайся; еще чихиря принеси, чихирь важный!» крикнулъ онъ громкимъ голосомъ и выпилъ последнее вино, что оставалось въ чепурке.

28) «А объ детяхъ тужить тебе и Богъ не велелъ; сынъ твой казакъ молодецъ, въ знаменщики выбранъ, а дочь замужъ отдай за Терешку. Что онъ беденъ, на то не смотри: онъ за то молодецъ, онъ добычу найдетъ, а умру, такъ ему домъ отдамъ. Стало, тоже онъ будетъ богатъ. Коли крестъ онъ въ походе получитъ, да чеченскихъ коней приведетъ, такъ отдашь. По рукамъ что-ли?» закричалъ Гирчикъ, запьяневъ отъ вина.

29) Но строгой хозяинъ ничего не ответилъ, только нахмурился больше. А баба пришла убирать со стола и стала бранить старика. «Вишь, надулся ужъ, пьянъ, а все проситъ вина; что бъ те чорная немочь!» — Въ молодые года его старуха любила, такъ затемъ и ругала теперь.

30) Дядя Гырчикъ на нее глазомъ мигнулъ, засмеялся тихонько и закинувъ ружье за плеча, помолившись иконамъ, сказалъ: «Спаси васъ, Христосъ!» и на улицу выйдя свиснулъ собакъ и запелъ громко песню.

31) Девки стояли между темъ у угла и смеялись съ ребятами и съ станичнаго сыномъ, который въ обшитой серебромъ черкеске передъ ними шутилъ и разсказывалъ сказки; только Марьянка на него не смотрела и не смеялась.

«Дядя Гырчикъ, кафтанъ заложилъ, кафтанъ заложилъ, кафтанъ заложилъ, кувшинъ облизалъ, сучку поцеловалъ!» закричали девки и парни, когда старый охотникъ прошелъ мимо нихъ. Они такъ дразнили его. Но онъ самъ засмеялся и сказалъ: «Мой грехъ, девки, мой грехъ!» и подошелъ къ нимъ. «Что, безъ казаковъ скучаете, девки? теперь меня полюбите».

33) Но станичнаго сынъ не любилъ старика и теперь на него огорчился за то, что онъ его и казакомъ не считаетъ. Онъ сорвалъ репейникъ, поднялъ прелаго камыша и потихоньку сзади засунулъ старику за шапку.

«Смотрите, девки, у дяди Гирчика на голове лесъ растетъ, ровно у оленя». Онъ сказалъ и все засмеялись, а станичнаго сынъ еще ему совалъ репьи за черкеску.

34) Только Марьяна подошла сзади къ станичнаго сыну. «Брось, собачiй сынъ!» сказала она парню: «что надъ старикомъ смеешься? самъ доживи». Но станичнаго сынъ продолжалъ свое дело. Марьянка взяла его за грудь и сильными руками толкнула такъ крепко, что парень упалъ на земь и запачкалъ черкеску; тогда девки пуще прежняго все засмеялись.

35) «Вотъ моя умница Марьянушка; и красавица жъ ты», сказалъ Гирчикъ. «Кабы я былъ Терешка, я бъ тебя еще не такъ любилъ, девка, я бъ изъ похода къ тебе, какъ соколъ, прилетелъ. Эхъ, девки! нынче все не народъ — дрянь», и старикъ покачалъ головой на станичнаго сына.

«Возьми меня замужъ», сказала одна девка. — «А какъ ты изъ похода къ своей душеньке бегалъ?» сказала другая. — «Разскажи, дядя, какъ отъ тебя жена убежала?» сказалъ станичнаго сынъ, отряхая черкеску.

37) «Какъ я свою душеньку любилъ», продолжалъ старикъ, не отвечая станичнаго сыну: «такъ васъ никто не полюбитъ. Мы были орлы-казаки, а это что..... Соскучусь бывало въ походе по ней. Какъ лягутъ все спать, оседлаю коня, выведу за цепь какъ будто поить и полетелъ молодецъ.

38) «Ужъ теперь и коней такихъ нету. Левъ былъ и тавро было льва, на спине спать ложись, а сидишь на немъ, только волю давай; онъ все слышитъ, дорожки и стежки все знаетъ, только слушай его, — онъ умней человека.

39) «Мимо ауловъ татарскихъ кругомъ обойдетъ, фыркнетъ, коли что на дороге почуетъ недоброе, только ушами поводитъ, а ты замечай. Къ Тереку привезетъ и станетъ, какъ пень въ землю упрется. Это значитъ: слезай. Отпустишь подпруги, платье долой, шашку, ружье на подушку, и въ воду.

40) «Такъ ведь съ берега бросится самъ, только брызги летятъ; знай за гривку держись, а ужъ онъ перебьетъ поперекь, шею выгнетъ да уши приложитъ, только фыркаетъ все, равно человекъ. Какъ разъ подъ станицу тебя приведетъ. Освиснешь ребятъ на кордоне, чтобы свои въ тебя не стреляли, оденешься, да къ душеньке прямо къ окошку.

«Постучишь: мамочка, душенька! — здесь! Такъ умней коня, тотчасъ узнаетъ, вскочитъ босикомъ да и въ клеть. <«Что то Жучка нашъ лаетъ, пойти посмотреть».> Чихирю, каймаку въ темноте ощупаетъ, притащитъ. Пьешь, пьешь, целуешь, милуешь, умирать не хочется.

42) И темно, ничего не видать, только слышишь, что тутъ; соскучишься — огонь вздуешь. Вотъ она, голубушка, тутъ сидитъ, ноги подъ себя поджала. Вотъ она Машинька, братецъ ты мой! и опять целовать!» и старикъ, представляя, какъ онъ целовалъ свою душеньку, блестя глазами, сталъ обнимать Марьянку.

43) «Ну тебя, старый», смеясь и толкая его прочь отъ себя, сказала Марьяна. И думала: «такъ то Терешка, можетъ, изъ похода придетъ ко мне, подъ окно постучится». И какъ старуха давно ужъ сердито кричала ей, чтобы она шла вечерять, она отошла отъ девокъ и, перешагнувъ черезъ порогъ, прошла въ свою хату.

II.

Ожиданiе и трудъ.

1) Повечеряли вместе. Строгой старикъ все молчалъ, насупивши белыя брови, а вставая сказалъ, что онъ утромъ на Терекъ пойдетъ посидеть на запруде, a бабе и девке велелъ въ садъ идти, виноградъ закрывать отъ морозу. Онъ пошелъ съ хозяйкою спать въ теплую хату, a девка одна въ сенцахъ себе постелила и вздохнувши легла.

и задерживала дыханiе, чтобъ прислушиваться; но никто не постучался у окна и после полночи она встала тихоньку и молитву прочла. Здоровый сонъ сомкнулъ усталыя веки и до зари она крепко уснула.

3) Еще солнце только провело багряную полосу надъ бурунами, туманъ только сталъ сгущаться надъ камышами и Терекомъ, и еще нигде въ станице не дымились трубы, какъ мать разбудила Марьянку.

Пожимаясь отъ холода, девка умылась студеной водой, убрала косу, надела бешметъ и толстые сапоги на стройныя ноги, выгнала скотину, которая сбираясь мычала у воротъ, и надела ярмо на быковъ и выкатила скрыпучую арбу изъ сарая. —

4) Старикъ Илясъ забралъ сети и пошелъ на Терекъ, а мать съ дочерью, наложивъ въ арбу соломы, печеную тыкву, соленой рыбы и хлеба для обеда, поехали въ дальнiе сады на целый день на работу. Мать села въ арбу, а Марьяна, завязавъ белымъ платкомъ лицо, такъ что только черные глаза были видны, шла впереди, тянула быковъ за веревку, привязанную къ рогамъ, погоняла ихъ жердью и кричала на нихъ звонкимъ голосомъ.

5) Старикъ Гирчикъ съ ружьемъ и кобылкой за плечами въ тумане встретилъ ихъ за оградой. — Онъ шелъ на охоту задами и не любилъ встречать бабъ на исходе, а то озипаютъ; увидавъ ихъ, онъ плюнулъ и повернулъ въ другую сторону. Урванова мать, согнувшись, одна пошла за дровами, станичнаго сынъ повезъ въ городъ отцовскiй чихирь продавать, и станичная жизнь, хоть и безъ молодыхъ казаковъ, пошла старымъ порядкомъ.

ворочалась, не засыпала, такъ что она ужъ подругу свою Степку, веселую девку, къ себе ночевать приглашала, и часто ночью две девки, въ темной горнице лежа, о чемъ [то] долго шептались и закрываясь руками смеялись; отъ того, что старуха, услышавъ изъ хаты ихъ звонкой смехъ, сердилась и ихъ ругала.

7) Часто Марьяна, отъ матери и отъ отца потихоньку, ходила къ бедной старухе соседке, Урвановой матери, и ей носила молока, лепешки и рыбу и съ ней объ сыне ея говорила. Тоже Гирчика дядю она очень любила и когда онъ мимо нихъ проходилъ, она съ нимъ на углу говорила и вина ему подносила. А онъ съ ней шутилъ, называлъ ее душенькой и все говорилъ, что ее замужъ возьметъ за себя, только постъ какъ прiйдетъ.

8) Гирчикъ старикъ по всему полку былъ известенъ въ молодые годы, первый джигитъ, молодецъ и забавникъ. Прежде табуны угонялъ, былъ богатъ, девки и бабы его все любили, зналъ татарскихъ князей, и хозяйка была у него; а теперь она съ офицеромъ бежала, все друзья его умерли, законы стали строги, и онъ жилъ бобылемъ, день и ночь проводя на охоте, а въ станице всегда за виномъ и за песнями.

9) По праздникамъ же Марьянка снаряжалась въ новую одежу, ходила въ часовню, а потомъ целый день сидела на углу и семя щелкала. На площадь въ большой хороводъ она не ходила, а около нее собирались девки съ ихъ улицы, и станичнаго сынъ всегда приходилъ, распускалъ свои лясы, но Марьянка еще пуще его не любила. Бывало, онъ съ ней говоритъ, а она на него и не смотритъ, а строго поведетъ отъ него прочь большими черными глазами и молча все смотритъ впередъ въ степь, за Терекъ, и прислушивается, какъ тамъ подъ горами вдругъ выстрелъ раздастся, ясно донесется по чистому холодному воздуху, и фазаны на него откликнутся въ чаще и въ камышахъ за станицей.

№ 9.

1.

ОФИЦЕР.

угощение его чихирем. Марьяна, отпустив денщику вина, выходит на улицу к собравшейся кучке. Недружелюбные разговоры о пришедших солдатах. Запевается песня. Мимо проходят солдаты на караул.

До сих пор текст представляет мало нового, с конца 3-й главы начинаем вариант.

Песня прекратилась.

— «Эко нарядные ребята!» сказалъ урядникъ. «Это къ вамъ, нянюка, пошли», обратился онъ къ Марьяне.

— «Подъ часами, девка, спать будешь, не украдешься!» проговорила баба.

— «А что начальникъ то ихнiй, что у васъ стоить», спросилъ урядникъ: «имеетъ ли благородство въ своей наружности?» (Урядникъ былъ изъ молодыхъ грамотныхъ казаковъ.)

— «А я разве видала?» отвечала Марьяна. «За чихиремъ ему ходила, — сидитъ чортъ какой то у окна съ дядей Ерошкой, такой же, какъ онъ, дьяволъ.

— «Деньги платилъ за чихирь то?»

— «А то нетъ?»

— «Какже, какъ замужъ пойдешь?» снова сказалъ урядникъ: «Ведь Терешку къ себе въ домъ примаете. Какъ же хату то отъ его благородия опростаете?»

— «Какъ хочетъ батюшка, такъ и делаетъ», сказала Марьяна.

— «И охота тебе за Терешку идти», сказалъ урядникъ. «Красавица такая и такъ за ни что замужъ идешь».

— «А то съ тобой связаться», сказала Марьяна.

— «Худа бы не видала», отвечалъ урядникъ. «Дай семячекъ», прибавилъ онъ: «а я еще принесу».

— «Все не бери», сказала Марьяна, отворачивая воротъ рубахи.

«Право слово, совсемъ глупо делаешь, что замужъ идешь», сказалъ урядникъ, доставая у ней изъ-за пазухи горсть семя.

— «Тебе ли да на девичей воле не жить. Кажется, по всему полку другой красавицы такой нету». —

Девки снова запели песню, урядникъ подселъ къ Марьяне и что то шепталъ ей.

— «Ну те къ чорту, смола! У тебя жена есть», вдругъ закричала девка, вставая, и со всего размаха кулакомъ ударила по спине урядника.

Урядникъ засмеялся и отошелъ къ другимъ девкамь.

4.

Вечеръ былъ такъ тихъ и ясенъ, что офицеръ вышелъ на крылечко и туда велелъ принести столъ, на которомъ поставили вино и самоваръ. Петровъ вынесъ и свечку, обвязавъ ее почтовой бумагой отъ ветра; комары и ночныя бабочки вились и бились около огня, самоваръ посвистывалъ, дымъ отъ трубки вился надъ огнемъ и исчезалъ на верху въ казавшемся около свечи черномъ воздухе. Офицеръ разливалъ чай, Ерошка, выпивъ одну бутылку чихиря, сиделъ у его ногъ на приступочке и разсказывалъ. —

— Ты дай срокъ, добрый человекъ, говорилъ старикъ; я тебе всю правду разскажу. Ты думаешь, мы кто? мы тоже азiаты. Отчего мы гребенскими казаками зовемся? ты не знаешь, а я тебе скажу. Жили мы въ старину за рекой. Значить, не мы жили, а, можетъ, не отцы, а деды, прадеды наши тамъ жили. Днемъ видать, сказалъ старикъ, указывая рукой по направленiю горъ; тамъ гребень есть; на немъ то и жили. Это давно тому времени было; еще при царе при вашемъ, при Грозномъ. Ты небось по книжкамъ знаешь, когда это дело было. Вотъ такъ мне батюшка мой сказывалъ: пришелъ этотъ вашъ царь Иванъ на Терекъ съ войскомъ. Татаръ всехъ замордовалъ и по самое море землю забралъ и столбы поставилъ. Кто, говоритъ, хочетъ подъ моей рукой жить, живи, только смирно, честно, я никому худа не сделаю, кто не хочетъ, — за Терекъ иди. А я, говорить, здесь казаковъ поселю. Наши старики къ нему и выехали. «Что вы, говоритъ, старички, какъ тамъ на Гребне живете? Крещеной вы, говоритъ, веры, а подъ Татарскимъ княземъ живете. Идите, говоритъ, лучше ко мне жить. Я вотъ зашелъ далеко, землю завоевалъ большую, а жить на ней некому, потому татаръ я всехъ перебью».

Наши старички поклонились да и говорятъ:

«Мы, говорятъ, Грозный царь, на Гребне живемъ хорошо. Татары намъ не мешаютъ, и князя ихняго надъ собой не знаемъ. Мы вольные казаки, отцы наши вольные были и мы никакому царю не служимъ да и детямъ нашимъ закажемъ. А коли ты молъ намъ земли отдать хочешь, мы перейдемъ, только ты нашу казацкую волю не тронь. А мы изъ-за Терека татаръ не пустимъ».

и Гребенскiе зовемся. Отъ нихъ то нашъ родъ и ведется. Теперь нашъ народъ вырождаться сталъ; а то мы, отецъ мой, чистые Азiаты были. Вся наша родня Чеченская, — у кого бабка, у кого тетка чеченка была. Да и то сказать, живемъ мы въ стороне Азiатской, по леву сторону степи, Ногайцы, по праву Чечня, такъ мы какъ на острову живемъ, Ивана царя землю караулимъ. —

— «Да ты что самъ то пьешь, а мне не подносишь», обратился вдругъ старикъ къ офицеру. «Пунчъ пьешь? А?»

— «Нетъ, чай пью; ты разве хочешь?

— «А арапу нетъ у тебя влить въ чай то?»

— «Какой арапъ?

— «Эхъ! Эхъ! Эхъ! арапа не знаетъ! Это такой ромъ, пунчъ делать. Хоть водки влей».

Офицеръ велелъ подать водки и налилъ старику полстакана съ чаемъ.

— «Теперь карга», сказалъ Ерошка, похлебывая и помешивая ложечкой.

Въ это время ротный фельдвебель съ артельщикомъ пришли къ приказанью. — Ерошка посторонился и удивленно посмотрелъ на солдатъ.

— «Въ 8-й роте все обстоитъ благополучно», отрепортовалъ фельдвебель.

— «Молодецъ солдатъ!» проговорилъ одобрительно Ерошка. «Это я люблю, что начальника уважаешь. Молодецъ, братъ!»

— «Ну хорошо, хорошо», сказалъ офицеръ, когда фельдвебель разсказалъ некоторыя подробности о помещенiи, лошадяхъ и пище солдатъ: «ступай теперь».

Фельдвебель щелкнулъ налево кругомъ и, отбивая ногами, скрылся съ другимъ солдатомъ въ темной улице.

— «Ну а теперь у васъ опасно отъ чеченцевъ?» спросилъ офицеръ у старика: «бываютъ тревоги?»

— «Бываютъ, отецъ мой, бываютъ. Да что, народъ нынче какой сталъ. Где имъ, казакамъ нашимъ устеречь. Только слава, что кордоны держутъ, a нетъ ничего. — Встарину такъ точно, что казаки были. Ты не поверишь, а ей Богу не лгу, еще я запомню, какiе казаки были; бороды по поясъ висели, плечи — вотъ, головой въ потолокъ упирается. Хоть бы батюшка мой былъ, Широковъ прозывался. Прозвище наше настоящее Сехины, а его Широкимъ казаки звали. — Такъ ведь бывало пойдетъ въ лесъ, кабана убьетъ, на плечи взвалитъ, да одинъ и принесетъ легко. A ведь пудовъ 10 въ хорошей свинье будетъ. Поди ка нынче, какой казакъ тушу подниметъ? Принесетъ, бывало, батюшка тушу, броситъ на дворе: «на-те, молъ, ребята, свежуйте»; а самъ въ хату пойдетъ. Матушка, бывало, уже знаетъ, ту же минуту въ сарай зa виномъ бежитъ, чихирю самаго лучшаго, холоднаго нацедитъ чапуру, во-какую, полведра я чай влезало, да и подноситъ. — А мы ребята бывало, только въ дверь заглянуть, такъ какъ листъ отъ страху дрожишь. Съ охоты сердитъ всегда батюшка приходилъ, покуда не выпьетъ. — Выпьетъ, отдуется, тогда ужъ и ничего, встанетъ, ружье приберетъ и къ намъ выйдетъ.

— «Что, ребята, свежуете?» Не такъ молъ, а вотъ такъ то, да такъ то; самъ возьметъ пулю и вырежетъ. Какъ освежуетъ совсемъ, отрежетъ часть что ни самую лучшую: «чихирю!»

— «На, скажетъ кому изъ насъ (насъ трое братьевъ было, а меня онъ любилъ), вотъ свежины, да чихирю кувшинъ, да пулю, къ дедуке Бурлаку снеси. Скажи, молъ, Широковъ Ванька свежиной и чихиремъ кланяться приказалъ. Кабана скажи, въ Курдюковскомъ камыше убилъ, вотъ молъ и пульку прислалъ».

Ну и побежишь бывало, къ дедуке, подпрыгиваешь. А Бурлакъ колдунъ былъ. Его весь полкъ зналъ и батюшка его уважалъ. Безъ его приказа, бывало, за зверемъ и не ходи.

— «Отчего жъ это?» спросилъ офицеръ.

— «Ведь я тебе сказываю, что онъ колдунъ былъ. Бывало, соберется батюшка на охоту, пошлетъ къ Бурлаку. И просто не ходи, а чихирю принеси ему. Придешь, бывало, боишься. А онъ съ девкой жилъ. Лежитъ бывало на постели, ноги кверху задеретъ, голова большущая, раздуло его всего отъ чихиря. Сопитъ — лежитъ. «Кто пришелъ?» закричитъ.

— «Я, дедука; батюшка прислалъ спросить, куда за зверемъ идти».

— «А чихирь где? Давай ка его сюда». Ротъ разинетъ, ему вольютъ. Такъ целый кувшинъ выдуетъ и начнетъ сопеть.

— «Чтожъ батюшке сказать», спросишь, а самъ боишься.

— «А вотъ что скажи. Скажи ты, чтобы въ Олений отрогъ не ходилъ и на островъ не ходилъ бы, а въ Новый Юртъ чтобъ шелъ, и убьетъ».

Какъ скажетъ, такъ и будетъ.

— «Да разве отъ этаго?» сказалъ офицеръ.

— «А ты какъ думалъ? Былъ у насъ казакъ, молодецъ охотникъ, — урванъ, какъ я же, ничему не верилъ. Такъ сдохъ было. Я тебе разскажу, добрый человекъ.

Пришли разъ — давно тому дело было, еще при батюшке — Татары изъ-за реки; тутъ аулъ ихнiй. «Что вы, говорятъ, казаки, свиней за рекой не бьете. Къ намъ на кукурузу каждую ночь табуны ходятъ. Мы ихъ не едимъ, такъ намъ не надо, а караульщики наши стреляли, — отбить не могутъ. Сказывають, одинъ большущiй кабанъ впереди стаи ходитъ, всю кукурузу потравилъ и убить его никакъ не могутъ».

Нашъ одинъ охотникъ и пошелъ, вотъ твоего хозяина дядя, заселъ на кукурузе и ждетъ. Пришелъ табунъ и большущiй чортъ впереди идетъ, — съ корову, говорилъ. Какъ обнюхалъ казака, фыркнулъ и прогналъ свой табунъ, а самъ пошелъ кукурузу полосовать. Только казакъ прицелился: «Отцу и сыну и святому духу!» — какъ данкнетъ; даже слышалъ, какъ пуля въ него шлепнула; а кабанъ на него, подскочилъ и ну его полосовать, всю спину взодралъ. Такъ не бросили, пошли другiе казаки, лапазикъ построили, тоже убить хотели. Сколько ни стреляли, не беретъ пуля, да и все. Мой батюшка у Бурлака сталъ спрашиваться на этого кабана идти. «Не ходи», говоритъ: «онъ не кабанъ, онъ чортъ». Батюшка и оставилъ. А урванъ-охотникъ, про котораго я тебе сказывалъ, тотъ пошелъ: «пустяки», говоритъ: «я его убью». Взялъ въ ружье три мерки пороху вкатилъ, да бирючей шерстью запыжилъ, да две пули, да жеребъ съ хлюстомъ послалъ и пошелъ за реку. Какъ пришелъ кабанъ, онъ и трахнулъ. Да такъ трахнулъ, отецъ мой, что ружье у него изъ руки выскочило да его по лбу, да сажени на три улетело. Такъ казакъ безъ памяти и упалъ. Утромъ пришли казаки, глядятъ въ кукурузу: урванъ лежитъ навзничь, все мурло разбито; прошли шаговъ 30, и кабанъ лежитъ: насквозь ему две пули черезъ грудь прогналъ. Такъ сказывали, въ томъ кабане 25 пудовъ было».[48]

10.

БЕГЛЫЙ КАЗАКЪ.

I) Въ Гребенской станице былъ весеннiй праздникъ. Исключая строевыхъ казаковъ, которые и въ праздникъ несутъ службу по кордонамъ,[49] весь станичной народъ былъ на улице. Старики, собравшись кучками, опираясь на посошки, стояли и сидели около станичного правленiя или у завалинъ хатъ и съ важностью, насупивъ седыя брови, мерными голосами беседовали о станичныхъ делахъ, о старине и о молодыхъ ребятахъ, равнодушно и величаво поглядывая на молодое поколенье.

Проходя мимо нихъ, бабы прiостанавливались и опускали головы, молодые казаки почтительно уменьшали шагъ, и снимая попахи, держали ихъ некоторое время передъ головой. — Старики замолкали, кто строго, кто ласково осматривали проходящихъ и медленно снимали и снова надевали попахи. Бабы и девки въ ярко цветныхъ бешметахъ съ золотыми и серебрянными монистами[50] и въ белыхъ платкахъ, обвязывавшихъ имъ все лицо до самыхъ глазъ, сидели на земле и бревнахъ, на перекресткахъ въ тени отъ косыхъ лучей солнца и грызя семя звонко болтали и смеялись. Некоторые держали на рукахъ грудныхъ детей и разстегивая бешметъ кормили ихъ или заставляли вокругъ себя ползать по пыльной дороге. Казачата на площади и у воротъ мячомъ зажигали въ лапту и оглашали всю станицу своими звонкими криками. Девчонки, сцепившись рука съ рукою, тоненькими голосками пища песню какъ будто большiя девки, топтались на одномъ месте, водили хороводы. — Молодые льготные[51] казаки, писаря и вернувшiеся домой на праздникъ, въ нарядныхъ черкескахъ, обшитыхъ галунами, подходили то къ одному, то къ другому кружку бабъ и девокъ и, придерживаясь рукой за кинжалъ и молодецки переставляя ноги или поправляя папахи, пошучивали и заигрывали съ девками и молодыми бабами. — Кое где краснобородые сухие Чеченцы съ босыми ногами, пришедшие продавать или покупать изъ-за Терека, сидели на корточкахъ около знакомаго дома и, покуривая и поплевывая въ пыль, быстро перекидывались несколькими гортанными словами и любовались на праздникъ. Изредка провозилъ на волахъ скрипучую арбу съ камышемъ широкоскулый работникъ ногаецъ. Кое где слышались пьяныя песни загулявшихъ казаковъ. Все хаты были заперты и крылечки съ вечера вымыты. Даже старухи были на улице. По сухимъ улицамъ въ пыли подъ ногами валялась шелуха арбузныхъ и тыквенныхъ семячекъ. Жаръ уже спалъ, небо было ярко сине и только растрепанныя, белыя разчесанныя тучки тянулись надъ бело-матовымъ хребтомъ, видневшимся изъ-за камышевыхъ крышъ.

2) На площади у угла эсаульскаго новаго дома, въ которомъ была лавочка съ пряниками, стручками и семячками, больше всего собралось нарядныхъ бабъ и девокъ и молодыхъ казаковъ. Много здесь было чернобровыхъ нарядныхъ красавицъ, но Марьянка, эсаулова дочь, была лучше всехъ, чернобровее, румянее и красивее всехъ и больше всехъ около нея увивались молодые парни. Девка эта была очень высока ростомъ и широкоплеча. Изъ лица ея видны были только продолговатые черные глаза съ длинными ресницами, тонкiя черныя брови и начало прямого носика. Зеленый канаусовый бешметъ съ серебряными застежками, открывая выше локтя мощныя белыя руки и загорелыя кисти, прикрытыя только широкимъ рукавомъ розовой рубашки, стягивалъ ея гибкой, неузкой станъ и девственно высокую грудь; такъ называемые фабричные синiе чулки со стрелками обливали ея прямыя какъ струнки и сильныя ноги; узкая длинная ступня, обтянутая краснымъ чувякомъ съ галуномъ, высоко и легко становилась на землю. Во всемъ складе ея, въ каждомъ порывистомъ движенiи, въ горловомъ звонкомъ смехе и молодецкой почти мужской походке видна была та девственная 17-летняя молодость, которая не знаетъ куда девать своего здоровья и силы. Ея невестка, молодая, худощавая, бледная казачка, сидела на бревнахъ подле строившагося дома и держала въ руках двухъ летняго ребенка. Марьяна, спустивъ платокъ съ лица, такъ что ея тонкой прямой носъ и алыя изогнутая въ углахъ и покрытыя легкимъ чернымъ пушкомъ губы стали видны, нагнувшись надъ ребенкомъ, щекотала его сморщенную шейку и безпрестанно звучно целовала его то въ лобъ, то въ носъ, то въ рученки, которыми смеясь защищался ребенокъ.

3) Два молодые казака, грызя изъ рукава семячки, вышли изъ за угла и приподнявъ папахи прiостановились около девокъ. Одинъ изъ нихъ былъ худощавый черномазый парень въ новой серой черкеске русскаго сукна, обшитой галунами. Это былъ сынъ станичнаго. Другой былъ плотный румяный казакъ съ маленькими, узкими, хитрыми глазками и едва пробивавшейся бородкой. Это былъ Кирка-охотникъ, бедный сирота, готовившiйся въ нынешнемъ году поступить въ строевые и занимавшiйся охотой съ старикомъ Епишкой.

посмелее. Несмотря на свое красивое лицо, онъ смутился, подойдя къ девкамъ, закраснелся, не зналъ что сказать и опустивъ глаза сталъ неловко переминаться съ ноги на ногу. Марьяна же, продолжая целовать ребенка и целуя приговаривать: ахъ ты черный песъ, черный, черный, — несколько разъ украдкой повела своими большими черными глазами на Кирку, тоже закраснелась, и припавъ губами къ пухленькой щеке ребенка, разгораясь все больше и больше, стала целовать его такъ сильно, что мать отвела отъ нее дитя.

— Что ба́луешь, проклятая девка, сказала невестка, ступай лучше песни играть. —

— «Что такихъ малыхъ целуешь, нянюка[52] Марьянка, лучше меня поцелуй», сказалъ сынъ станичнаго, поплевывая шелуху семячекъ.

— Я-те поцелую, смола чертовская, отвечала Марьяна, полусерьезно, полушутя замахиваясь на него.

— Ну-ка, ну-ка, ударь, сказалъ парень, все подвигаясь къ ней, и Марьяна ладонью ударила его по спине такъ сильно, что онъ чуть не упалъ и отскочилъ на два шага. Все захохотали, исключая парня, который, притворяясь, что ему очень больно, потиралъ себе спину.

— Вотъ, говорятъ, у девокъ силы нетъ, сказалъ онъ.

— Купи пряничковъ, сказала одна изъ девокъ.

— За что покупать? деретесь больно. —

— Чтожъ песни не играете? Запевай, коли знаешь.

Между темъ, какъ въ кружке шли такiе разговоры и шуточки между девками и парнями, Кирка ничего не умелъ сказать и потому, приподнявъ папаху въ виде поклона, отошелъ прочь отъ девокъ къ толпе мальчишекъ, зажигавшихъ мячъ.

— Дайте ка, ребята, я зажгу разъ, сказалъ онъ; ему дали лапту и онъ, бойко развернувшись, зажегъ такъ крепко и удачно, что мячъ высоко, высоко взвился въ воздухе и перелетелъ черезъ станицу. Девки глядя на него засмеялись и громче всехъ засмеялась Марьяна.

— Вишь маленькой, пошелъ съ ребятами играть, сказала она.

4) Кирка бросилъ лапту, надвинулъ папаху и пошелъ прочь съ площади къ своему дому.

Какъ только онъ вышелъ изъ виду девокъ, онъ совсемъ сталъ другимъ человекомъ, и взглядъ и походка его стали бойкiя, молодецкiя. — У соседняго дома онъ сталъ на завалину и окликнулъ хозяина. Уйде ма[53] дядя?

Здоровый басистый голосъ откликнулся изъ хаты тоже по татарски.

— Дома дядя, дома. Чего надо?

Кирка повернулъ на дворъ и вошелъ въ хату. —

Дядя Ерошка былъ заштатный казакъ летъ 70 отъ роду. Жена его летъ уже 20 тому назадъ сбежала отъ него съ русскимъ солдатомъ, выкрестилась въ православные и вышла замужъ,[54] детей у дяди Ерошки не было, братья тоже все перемерли и онъ жилъ одинъ байбакомъ, какъ говорятъ Татары, занимаясь охотой, рыбной и ястребиной ловлей. — Хата дяди Ерошки была довольно большая, но противъ казачьяго обыкновенiя чистоты въ горницахъ, была вся загажена и въ величайшемъ безпорядке. На столе лежалъ старый грязный окровавленный охотничiй зипунъ, половина сдобной лепешки и кусокъ сырого мяса, для прикармливанья ястреба. На лавке лежало пистонное одноствольное ружье, старый кинжалъ, мешокъ съ пулями и порохомъ, поршни,[55] старое мокрое платье и тряпки. Въ углу, въ кадушке съ водой размокали другiе поршни, стояла винтовка и кобылка.[56] На полу лежала сеть, несколько убитыхъ фазановъ и около стола гуляла привязанная за ногу курочка, которую Ерошка употреблялъ для приманки ястребовъ. Въ нетопленной печке находился черепочекъ съ чемъ-то молочнымъ. На печке визжалъ копчикъ, старавшiйся сорваться съ веревки, за которую онъ привязанъ былъ, и линялый ястребъ смирно сиделъ на краю, искоса поглядывая на курочку и изредка съ права налево перегибая голову.

На коротенькой кровати, устроенной между стеной и печкой, въ одной рубашке лежалъ навзничь, заложивъ руки подъ голову и задравъ сильныя ноги на печку, самъ дядя Ерошка. —

Это былъ огромный плотный казакъ съ необыкновенно развитыми широкими членами, съ коротко обстриженной седой головой, белой длинной и окладистой бородой и совершенно краснымъ, изрытымъ морщинами лицомъ, шеей и руками. Кроме морщинъ на лице у него было два зажившiе шрама на носу и брови, толстые пальцы его и руки были все сбиты и въ струпьяхъ. —

— А а а! закричалъ старикъ во весь ротъ. Соседъ Марка пришелъ. Что къ дяде пришелъ? Аль на кордонъ?

Ястребъ встрепыхнулся отъ крика хозяина и хлопалъ крыльями, рвясь на своей привязи. —

— Иду, дядя! иду! отвечалъ молодой казакъ, взявъ въ руки винтовку и съ видомъ знатока осматривая ее. А ты куда идешь нынче ?

— Да что, съ бариномъ обещался, сказалъ старикъ, скинувъ ноги съ печки и начиная одеваться.

комнаты. Кирка весело засмеялся.

— Пойдемъ, дядя, я тебе поставлю осьмуху, сказалъ онъ, да и сказать тебе слово нужно.

— Карга! отвечалъ Ерошка и не переставая заливаться петь песню и босыми ногами ходить по комнате, досталъ изъ сундучка новые чамбары и бешметъ, наделъ ихъ, затянулъ ремнемъ свой мощный станъ, полилъ воды изъ черепка на руки, отеръ ихъ о старые чамбары, кусочкомъ гребешка расправилъ бороду, посадилъ курочку въ мешокъ, ястребу кинулъ кусокъ мяса и, приперевъ дверь задвижкой, бодрыми шагами вышелъ съ Киркой на улицу. Три его собаки, радостно махая хвостами, ждали его у порога, но заметивъ, что онъ безъ ружья, не пошли за нимъ, только глазами провожая хозяина и изредка искательно помахивая кончиками хвостовъ. Дядя Ерошка шелъ бодро, той особенной, свойственной только людямъ, носящимъ на себе оружiе, молодецкой походкой, широко и кругло размахивая руками и гордо поглядывая направо и налево, изредка подергиваясь плечомъ и шеей.

Молодой казакъ видимо находился подъ влiянiемъ старика и старался подражать ему даже въ прiемахъ и походке, хотя ему еще далеко было до этой самоуверенности, спокойствiя и некотораго щегольского удальства, которое выражалось въ каждомъ движенiи старика.

Ерошка здоровался со всеми старыми казаками, казачками, а особенно съ молодыми девками и бабами и каждому умелъ сказать какую нибудь шуточку. Ежели иногда онъ и ничего не говорилъ, то подмигивалъ и делалъ такой жестъ и испускалъ такой звукъ мычанья, что девки хохотали и кричали: ну тебя, старый чортъ! Молодой казакъ одобрительно посмеивался. Хотя все отвечали на поклоны старика и какъ будто радостно смотрели на него, ему оказывали мало уваженья и несколько мальчишекъ на площади стали дразнить его и кричать: дядя Ерошка, сучку поцеловалъ, сучку поцеловалъ!

—

— Экой народъ сталъ, все песни старыя переломали. Что поютъ, Богъ ихъ знаетъ. — Девки! закричалъ онъ. Полюби меня какая изъ васъ, будешь счастлива.

— Чтожъ, женишься, дядя? сказала Марьяна, подходя къ нему.

— Женюсь, мамочка, женюсь, только чихирю мне давай, а ужъ я тебе волю предоставлю съ кемъ хочешь, хоть вотъ съ соседомъ гуляй. — Хочешь что-ли?

Старикъ толкнулъ молодого казака на Марьянку и расхохотался.

черную бровь и разсердилась. — Что врешь на старости летъ, вовсе не складно, проговорила она и вернулась къ хороводу. —

Старикъ, не обращая никакого внимания на ея слова, улыбнулся самъ про себя. — У! девки, сказалъ онъ, раздумчиво качая головой. Правда въ писанiи сказано, что девка чортъ тотъ-же. — И онъ, размахивая руками, пошелъ дальше. Кирка шелъ немного сзади, опустивъ голову и шепча что то себе подъ носъ и стараясь закусить белый пушекъ отраставшихъ усовъ.

— Что это, дядя, сказалъ онъ вдругъ, поднимая голову, хитро заглядывая въ лицо старика, какъ я къ девкамъ подойду, совсемъ негодный делаюсь; особенно съ нянюкой Марьянкой, такъ стыжусь, никакихъ словъ не нахожу, такъ вотъ что-то къ горлу подступитъ, пересохнетъ да и конецъ. — Что это?

— Это значить, ты ее любишь, гаркнулъ старикъ на всю улицу.

— Право? сказалъ Кирка, отъ этого это бываетъ, я знаю.

— Что жъ ты ей ничего не скажешь? Дуракъ, дуракъ! Эхъ дуракъ — абрекъ! дуракъ, дуракъ!

— Дядя, что я тебе сказать хотелъ, промолвилъ молодой казакъ, пойдемъ сначала къ намъ, матушка изъ новой бочки чихирю нацедитъ, а къ бабуке Улитке после пойдемъ. Мне тебе слово, дядя, сказать надо, повторилъ Кирка, изподлобья взглядывая на старика своими блестящими узенькими глазками.

— Къ тебе пойдемъ? карга! Дядя на все готовъ, отвечалъ старикъ и они направились назадъ къ дому Кирки, который былъ на самомъ краю станицы и около улица была совершенно пустынна. —

6) — Здорово дневали, бабука? крикнулъ старикъ, входя на бедный пустой дворъ Кирки и обращаясь къ сгорбленной худой его матери-старухе, сидевшей на пороге. — Она тоже справляла праздникъ — не работала сидя передъ домомъ.

— Поди, матушка, нацеди намъ осьмушку вина, сказалъ Кирка матери, продолжая застенчиво закусывать свои молодые усы. — Старуха поправила платокъ на голове, встала, оглядела съ ногъ до головы старика и сына, чтобы убедиться, не пьяны ли они? и не двигаясь съ места вопросительно посмотрела на сына.

— Да сазана[57] сушенаго подай закусить, прибавилъ сынъ, негромко, но повелительно. Старуха покорно перешагнула черезъ порогъ, проговоривъ въ себя: отцу и сыну и святому духу, и пошла въ сарай къ бочкамъ.

— Где пить будете? въ избушке что ли? послышался оттуда ея голосъ. —

— Давай въ избушку! крикнулъ дядя Ерошка; да не жалей, изъ хорошей бочки достань. Эка, старая — не любитъ, прибавилъ онъ посмеиваясь. —

Избушкой у казаковъ называется низенькой срубецъ, обыкновенно прилепленной къ хате. Въ ней ставятся начатыя бочки, складывается вся домашняя утварь и тутъ же варится на очажке молоко и въ жары сидятъ казаки. Старуха поставила въ избушке низенькой на четверть отъ полу татарскiй столикъ, такiя же две скамеечки и бережно, не плеская, принесла чапуру,[58] налитую до краевъ холоднымъ краснымъ виномъ. Старикъ и парень сели на скамеечки и стали пить изъ чапурки, передавая ее другъ другу и каждый разъ приговаривая молитву и приветствiе другъ другу. Старуха, стоя около двери, прислуживала имъ.

— Чихирь важный, бабука, сказалъ старикъ, обтирая мякотью кисти красное вино съ белых усовъ и бороды, что много продали?

— Где много продать, отвечала старуха, присаживаясь на пороге, всего две бочки нажали, одну вотъ сами кончаемъ, знаешь, нынче народъ какой, всякому поднеси, а другую вотъ къ тому воскресенью хочетъ самъ Кирушка въ Кизляръ везти. — Легко ли, надо къ осени седло и коня справить. Шашка спасибо отцовская осталась. Все же переправлять надо было. — По нашей бедности садъ небольшой — ухъ много денегъ спотратили. А коня, баютъ, за рекой меньше 50 монетовъ не возьмешь, где ихъ добудешь. —

Кирка недовольно встряхнулъ головой и хотелъ сказать что то, но старикъ перебилъ его.

— Правда твоя, бабука, притворно разсудительно заметилъ онъ, нынче времена тяжелыя стали. Не то что по старине. Будь здоровъ, отцу и сыну и святому духу, прибавилъ онъ и поднесъ къ губамъ чапурку. — Мы не тужили, бабука, продолжалъ онъ, передавая чапурку и обсасывая мокрые усы. — Когда дядя Ерошка въ его года былъ, онъ уже табуны у ногайцевъ воровалъ да за Терекъ перегонялъ. Бывало, важнаго коня за штофъ водки, али за бурку отдаешь.

— Да, не то время было, вздыхая проговорила старуха, хуже да хуже пошло. Ведь одинъ сынъ, ведь жалеешь[59] его, дядя.

— Ничего, бабука, сказалъ, подбадриваясь дядя Ерошка, жить можно, вотъ Богъ дастъ малаго женишь, нехуже другихъ заживешь, за другой невесткой умирать не захочешь. Такъ что ли дядя говоритъ, а, баба?

— Да какъ его женить-то Кирушку моего, возразила одушевляясь старуха, вотъ сосватала было ему девку отъ Горюшкиныхъ, — не хочетъ. Видишь, хочетъ Марьянку Догадихину за себя взять. Легко-ли, эсаульская дочь, да у нихъ три сада, что плохой годъ 15 бочекъ вина нажимаютъ. — Не отдадутъ они намъ свою девку.

— Дурно говоришь, баба, дурно, крикнулъ дядя Ерошка. Отчего не отдать? Разве онъ солдатъ какой, что не отдадутъ? Чемъ не казакъ? Молодецъ казакъ; я его люблю, прибавилъ онъ, указывая на Кирку, который нагнувъ голову разрезывалъ рыбу и какъ будто не слушалъ разговора матери съ дядей. —

— Да я Догадихиной эсаулихе одно слово на праздникъ сказала, такъ она мне то́ ответила, что я векъ не забуду, возразила старуха. Люди гордые. Съ какими я глазами теперь пойду къ эсаулу сватать. Я женщина бедная, глупая, я и словъ техъ не знаю. —

— Что не пьешь, дядя, сказалъ Кирка, подавая ему чапурку. — Дядя выпилъ.

— Что эсаулъ! продолжалъ онъ несмотря на то, что старуха въ это время вышла изъ избы. — Все тотъ-же казакъ. Девка захочетъ, такъ будь она енеральская дочь, такъ будетъ моя, какъ я захочу. А ты дуракъ, дуракъ, швинъя (это тоже, какъ и карга, была одна изъ поговорокъ дяди Ерошки). Что ты съ девкой то ничего не говоришь? обратился онъ къ Кирке.

— Да что, дядя, отвечалъ молодой казакъ, безпрестанно закусывая губу и то опуская, то поднимая глаза, я не знаю, какъ съ собой быть. Вотъ годъ скоро, что это надо мной сделалось. Прежде я все и шутилъ, и говорилъ и песни игралъ съ девками, а теперь какъ шальной какой сделался. Такъ вотъ кто-то мне въ уши все говоритъ: поди ты къ Марьяне, скажи вотъ то и то — скажи. А подойду, особенно какъ при другихъ, такъ заробею, заробею и конецъ. Все думаю, что по моей бедности люди смеяться станутъ. Въ прошломъ году въ самую резку виноградную мы съ ней смеялись, что пойдешь, молъ, замужъ? Пойду, и тамъ еще наши шутки были; а теперь вовсе какъ будто чужая. Такой стыдъ напалъ. И что это такое, дядя? я не знаю. Или что я боюсь, не пойдетъ она за меня, или что богатые они люди, а я вотъ съ матушкой такъ въ бедности живу, или ужъ это болезнь такая. Только совсемъ я не въ настоящемъ разсудке себя чувствую. — Ни къ чему то у меня охоты не стало, и силы ужъ у меня той не стало, только объ девкахъ думаю, все больше объ нянюке Марьянке, а пойду, — во рту пересохнетъ, ничего сказать не могу. Чертовское навожденiе какое-то, право! заключилъ Кирка съ жестомъ отчаянiя и чуть не со слезами въ голосе.

— Вишь какъ тебя забрало, сказалъ старикъ, смеясь. Дуракъ, дуракъ, швинья, Кирка, дуракъ, повторялъ онъ, смеясь.

Кирка слегка засмеялся тоже. Ну, а какъ ты полагаешь, дядя, спросилъ онъ: они отдадутъ девку? —

7) — Дуракъ, дуракъ Кирка! отвечалъ старикъ, передразнивая молодого казака. Не тотъ я былъ казакъ въ твои годы. Отдастъ ли Есаулъ девку? Тебе чего надо? Ты девку хочешь? такъ на что тебе старика спрашивать, ты девку спрашивай. Дядя Ерошка въ твоихъ годахъ былъ, такъ стариковъ не спрашивалъ, а глянулъ на какую девку, та и моя. — Выйду на площадь въ праздникъ, въ серебре весь, какъ князь какой, куплю пóлу целую закусокъ девкамъ, брошу. Казакамъ чихирю выставлю, заиграю песню. Значитъ гуляю. Какую выберу кралю, либо въ сады побегу за ней, либо корову ее загоню, чтобы она искать пришла. — А я тутъ. Мамушка, душенька! Люблю тебя, изсыхаю, что хочешь для тебя сделаю, женюсь на тебе. Ну и моя. А то прямо ночью окошко подниму, да и влезу. Такъ люди делаютъ, а не то что какъ теперь ребята, только и забавы знаютъ, что семя грызутъ, да шелуху плюютъ, презрительно заключилъ старикъ. —

Кирка, опершись обеими руками на столъ, не опускалъ глазъ съ оживленнаго краснаго лица старика и, казалось, съ наслажденiемъ слушалъ его речи. —

— Хочешь, чтобъ девки любили, такъ будь молодецъ, шутникъ, а то вотъ и ходишь какъ ты, нелюбимой какой-то. А кажись бы тебе ли душенекъ не любить. Ни кривоногой, ни чахлой, ни рыжiй, ни что. Эхъ, будь мне твои годы, за мной бы все девки въ станице бегали. Да только захочу, такъ теперь полюбитъ.

Кирка радостно посмеивался. — Да что, дядя, ведь мне кроме Марьянки, Богъ съ ними со всеми съ девками-то. Ужъ у насъ такъ въ породе, никого девушниковъ нету. —

— Эхъ, дуракъ, дуракъ! ну любишь Марьянку, — вылучи времечко где одну застать, обними, скажи: мамочка, душечка, полюби меня, Машинька... Такъ то любятъ, а не то, какъ ногаецъ какой руки разставилъ, какъ бревна, да и ходишь дуракъ дуракомъ, сказалъ старикъ, передразнивая парня. — А то: жениться хочу, продолжалъ онъ темъ же тономъ. Что тебе жениться? тебе гулять надо, ты будь казакъ молодецъ, а не мужикъ (и мужики женятся). А полюбилась девка, люби, все одно. Что ты думаешь, что уставщикъ[60] съ тебя монетъ слупитъ да въ книжке почитаетъ, такъ она тебя слаще любить будетъ? Все это фальшь, братокъ мой, не верь. Съ женой хуже, чемъ съ душенькой жить. Какъ разъ постынетъ. У меня была Танчурка, такъ вторую неделю постыла да и съ солдатомъ сбежала, а къ душеньке 15 летъ ходилъ, — приду, такъ и обнять ее какъ не знаю. Все это фальшь. Вонъ татары другой законъ держутъ: женъ сколько хочешь бери. Это я хвалю. — Это умно. Разве Богъ одну девку на светъ сотворилъ? Нетъ, ихъ вонъ сколько, и ребятъ много. Хорошiе ребята хорошихъ девокъ и люби и народъ пойдетъ крупный. А то что, посмотришь теперь: мальчишка, соплякъ вотъ такой — онъ показалъ на аршинъ отъ земли, возьметъ девку, красавицу славную, тоже говоритъ: я казакъ. Ну какой отъ него народъ будетъ? Вотъ и ростетъ эта мелкота. А въ наше время народъ крупный, сильный былъ. Отъ того, что проще люди жили. Что тебе жениться, дуракъ? Гуляй съ девками, пей, вотъ те лучше жены. Пей! крикнулъ онъ, возвышая голосъ, передавая ему чапурку, и ожидая своей очереди. —

Въ это время старуха показалась въ двери, зa которой она стояла, слушая речи дяди Ерошки.

— Что брешешь на старости летъ, сказала она сердито: Чемъ ребятъ добру учить, а ты что мому Кирушке советуешь? Старикъ какъ будто смутился на мгновенiе.

— Вишь, чортова ведьма, подслушала, сказалъ онъ шутливо. Лучше еще вина принеси, бабука, не скупись, а я твоего сына дурному не научу.

— То то ты ужъ и такъ пьянъ надулся, а еще просишь. Чемъ бы тебе дурныя речи говорить, кабы ты добрый былъ, Кирушка тебе не чужой; ты бы долженъ пойти самъ къ эсаулу да девку Кирушке посватать. Ты все ему дядя, да и слова ты всякiя хорошiя знаешь, а не то пустое болтать. —

— Что жъ, я пойду, хоть сейчасъ пойду. Дедука Догадъ человекъ справедливый, онъ девку отдастъ. Верно отдастъ. Какъ не отдать? За такого молодца девку не отдать? Такъ принеси же, баба, еще осьмушку, прибавилъ онъ, подмигивая и подавая пустую чапурку съ такимъ беззаботнымъ видомъ, какъ будто ужъ это было дело решеное, что она подастъ ему еще вина. — А что ты насчетъ того сомневаешься, что я твоему сыну говорю, то напрасно, продолжалъ онъ, принимая разсудительный тонъ. Я твоего сына люблю. Я ему говорю, что ты съ девкой сойдись по любви, тогда девка сама сделаетъ, что ей быть за тобой. Девка — чортъ, она на своемъ поставитъ. — Какъ я Танчурку за себя хотелъ взять, такъ старики тоже не хотели, за то что я омiршился[61] и въ часовню не ходилъ, такъ Танчурка два месяца плакала; говоритъ: либо за Ерошкой буду, либо изведусь. Такъ сами старики ужъ ко мне засылать стали. Я твоего сына худу не научу, такъ то! Принеси, мамочка, осьмушку еще, а ужъ я завтра къ дедуке Догаду какъ передъ Богомъ пойду. — Старуха взяла чапурку и пошла за чихиремъ. —

Казаки разговаривали, выпили другую осьмуху, и дядя Ерошка, крестясь, почти пьяный всталъ съ скамейки.

— Спаси тебя Христосъ, бабука, сказалъ онъ: и сытъ и пьянъ! И затянувъ во все горло какую-то татарскую песню, вышелъ на улицу. —

— Молодой казакъ былъ въ сильномъ волненiи. Глаза его огнемъ блестели изъ-подъ белыхъ ресницъ, гибкая спина согнулась, руки оперлись на колена, онъ, безпрестанно прислушиваясь къ удаляющимся шагамъ старика и къ песнямъ съ площади, поворачивалъ то вправо, то влево свою красивую голову и, разводя руками, что то шепталъ про себя. Старуха, убравъ все въ избушке, вышла къ воротамъ и долго внимательно смотрела на задумчивое лицо сына. Кирка сделалъ видъ, какъ будто не замечаетъ ее, и только пересталъ разводить руками. Мать покачала на него головой и вздохнувъ отошла отъ забора. Кирка решительно всталъ, обдернулъ черкеску и пошелъ по направленiю къ площади.

8) Ужъ начинало смеркаться, когда Кирка пришелъ на площадь. Кое где въ окнахъ хатъ засветились огни, изъ трубъ поднимался дымъ въ чистое вечернее небо. На краю станицы мычала и пылила возвращающаяся скотина, по дворамъ слышны были хлопотливые крики бабъ. Только девки и молодые парни оставались на площади и пронзительно заливались хороводной песней, толпясь на одномъ месте и въ полумраке блестя своими яркоцветными бешметами. — Горы снизу закрывались туманомъ, сверху белели, на востоке зажглась зарница и со стороны степи виднелось красное зарево поднимающагося месяца. Съ Терека слышался неумолкаемый ночной трескъ лягушекъ и вечернiе крики фазановъ.

Кирка подошелъ къ хороводу и сталъ около техъ, которые смотрели на игру, не принимая въ ней участiя. — Марьяна ходила кругомъ, пела, смеялась и ни разу не взглянула на Кирку. Несколько бабъ и девокъ, заслышавъ мычанье скотины, вышли изъ хоровода. Изъ углового дома, въ которомъ жила Марьянка, вышла баба и подошла къ хороводу. — Это была мать Марьянки, толстая плотная баба съ широкимъ загорелымъ лицомъ, большими черными мрачными глазами и грубымъ голосомъ.

— Марьянушка! А Марьяна? закричала она вглядываясь въ хороводъ. — Что нейдешь, проклятая девка, скотину убирать, продолжала она, когда дочь откликнулась ей. — Аль не слышишь, черная бы тебя немочь.

Марьяна прiостановилась въ круге, въ которомъ ходила, но ее тянули далее, она вырвалась и, оправляя на голове платокъ, пошла къ своему двору.

— Сейчасъ прибегу, прокричала она девкамъ, только коровъ подою.

Кирка жадно прислушивался къ словамъ матери и дочери. Какъ только Марьяна отошла отъ хоровода, онъ тихимъ шагомъ отошелъ отъ товарищей, съ которыми стоялъ.

— Видно спать пойти, лучше дело будетъ, сказалъ онъ.

Кирка шаговъ 10 отошелъ тихо и не оглядываясь; но, завернувъ за уголъ, онъ окинулъ своими быстрыми глазами улицу и легко, неслышно, какъ кошка, придерживая рукой кинжалъ, пустился въ маленькой переулочекъ къ калитке. Старуха съ водой шла отъ калитки. Кирка въ два прыжка подскочилъ къ изгороди и приселъ въ черной тени ея. Когда старуха прошла, онъ поднялся и однимъ махомъ перескочилъ черезъ загородку. Въ то время, какъ онъ перескакивалъ, что то треснуло сзади его: казакъ вздрогнулъ и замеръ. Черкеска его зацепилась за сухую ветку терновника, наваленного на заборъ, и пола распоролась на двое. Онъ щелкнулъ языкомъ, соединилъ два куска, потомъ встряхнулъ головой и побежалъ дальше съ внешней стороны изгороди и канавы, въ которой при его появленiи замолкали и бултыхали въ воду пронзительно звеневшiя лягушки. Загнувъ за уголъ, онъ увидалъ пыльную полосу стада и услыхалъ крики бабъ и мычанье скотины. Онъ прiостановился и снова пригнулся у забора. Такъ просиделъ онъ около полчаса, прислушиваясь къ говору, происходившему у воротъ и на задахъ станицы, и ожидая сумрака, который быстро, какъ это бываетъ на Кавказе, охватывалъ станицы. Ужъ отъ забора, подъ которымъ онъ сиделъ, ложилась неясная тень всплывавшаго надъ бурунами[62] месяца и светловатая полоса зари надъ Терекомъ была чуть заметна.

Кирка хотелъ последовать совету старика и отогнать Марьянкину корову, но подбежавъ къ воротамъ, онъ увидалъ, что скотина уже загнана, и теперь безъ всякой цели, но съ сильнымъ волненiемъ, которое возбуждали въ немъ желанiе чего то, ночь и таинственность, прислушивался ко всемъ звукамъ. Вонъ нянюка Стешка мать кличетъ, быковъ загнать, говорилъ онъ себе, а вонъ дядя Ерошка песню поетъ. А вонъ это кто мамуку кричитъ? вдругъ спросилъ онъ себя, почувствовавъ какъ бы ужасъ, который мгновенно охватилъ его. — Ей Богу, это Марьяна кричитъ. — Действительно Марьяна стояла у самыхъ воротъ и кричала матери, что корова ушла, и что она боится идти искать ее въ поле.

— Чего боишься, дура, беги, я чай на канаве воду пьетъ, отвечала мать, авось бирюки [63] не съедятъ!

— Куда же я ночью одна побегу? она може на Терекъ ушла — где ее найдешь? отвечала Марьянка, но такимъ нерешительнымъ голосомъ, что Кирка былъ уверенъ, она пойдетъ искать скотину, и действительно до его напряженного слуха скоро донеслись звуки, звуки скорыхъ легкихъ шаговъ и шуршанье женской рубахи по высокому бурьяну за станицей. —

Какъ ни хорошо видели даже въ темноте маленькiе глаза Кирки, онъ въ темноте не могъ разсмотреть ничего. Онъ снялъ папаху и прилегъ къ земле. Тогда на свете месяца ему ясно обозначилась черная стройная фигура девки, которая съ хворостиной въ руке, своей молодецкой походкой быстрыми шагами шла къ канаве. По походке и по движенiю ея руки, которой она била хворостиной по траве, видно было, что она считала себя одной. — На свете месяца, кроме фигуры девки, Кирка подъ грушей около канавы увидалъ и корову. Какъ дикая кошка, онъ быстрыми большими шагами добежалъ до канавы, размахнувшись, также неслышно перескочилъ черезъ нее и прижался около груши.

— Вишь куда забрела, псё, псё! кричала Марьяна, забегая съ другой стороны.

Кирка решился все сказать Марьяне. Онъ неподвижно стоялъ въ черной тени груши. Сердце стучало у него въ груди такъ сильно, что раздраженный чуткiй слухъ, невольно ловившiй все окружающiе звуки, не разъ принималъ стукъ сердца въ груди зa топотъ скотины, и онъ безпокойно оглядывался на белеющую въ 15 шагахъ отъ него корову, чтобы убедиться, что она не ушла отъ него. Онъ ждалъ.

были проведены большiя и малыя канавы изъ Терека. —

Кирка ожидалъ Марьяну въ садахъ, на одной изъ такихъ канавъ. — Съ обеихъ сторонъ 4-хъ аршинной канавы, въ которой быстро текла поднимающаяся изъ Терека холодная, мутно желтая вода, росли старыя груши, кизиль, яблони, карагачъ, дикiй виноградъ и ежевичникъ, которые одинъ сверху, другой снизу, оплетали все эти деревья, составляя изъ нихъ непроходимую сплошную темнозеленую массу. Кое где только оставались небольшiя полянки, на которыхъ по наплывшему песку плелись вьющiяся растенiя. Было самое сочное время весны на Кавказе, гуща была непроходима, свежа и росиста. Надъ канавой вились мирiады комаровъ, въ чащахъ терновника и виноградника укладывались птицы, кричали фазаны, лягушки звенели, какая то любовная жизнь слышалась отовсюду, запахъ воды и одуревающей южной ночной растительности. Месяцъ, прорываясь сквозь чащу, кое где клалъ свои светлыя пятна, освещая белую спину коровы, и клалъ черныя тени. Скотина, нетерпеливо отмахиваясь хвостомъ отъ нуды и треща между терновниками, перебирала траву. Марьяна, подобравъ рубаху и высоко шагая по бурьяну, забегала ей отъ леса. — Поровнявшись съ грушей, она прiостановилась и внимательно стала вглядываться въ черную фигуру парня. —

Горячая кровь все сильнее и сильнее приливала къ голове и стучала въ сердце Кирки. Онъ задыхаясь ожидалъ, что девка пройдетъ мимо него и хотелъ броситься къ ней, но Марьяна остановилась и, спокойно подходя къ груше мерными шагами, твердымъ голосомъ окликнула его.

— Это я, ничего, нянюка, сказалъ казакъ тихо, нерешительно выходя изъ тени и обдергивая черкеску.—Что, корову ищешь?

— Вишь чортъ проклятой, я думала абрекъ, напугалъ меня, сказала Марьянка и остановившись звонко засмеялась чему то и стала шаркать по траве хворостиной. — Чего тутъ крадешься? —

— Марьянушка, сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ, что я тебе сказать хочу. — Право. Что жъ, все одно... и онъ взялъ ее за плечо. —

— Вишь разговоры нашелъ по ночамъ, сказала Марьяна; — корова уйдетъ. Псё! псё! и легко и весело прыгая и смеясь чему то, забежала въ кусты, остановила корову и тихо пошла къ станице. Кирка шелъ подле нея молча. Марьяна вдругъ оглянулась и остановилась передъ нимъ: Ну что сказать хотелъ? Полуночникъ! и она опять засмеялась. —

— Да что сказать хотелъ, отвечалъ Кирка, задыхаясь отъ волненiя. Что мне сказать? ты сама все знаешь, нянюка; и ты надо мной не смейся, ей Богу, не смейся, потому что, ежели конечно твоя мамука по бедности моей согласья не дастъ, что-жъ все одно, ежели ты какъ прежде; а я, ей Богу, ужъ такъ тебя люблю, что, ей Богу, ну вотъ — делай со мной, что хочешь. Только ты захоти, а то все одно. —

Марьяна молча нагнула голову и задумчиво рвала росистые листья груши.

Кирка становился смелей и одушевлялся. —

— Я совсемъ не человекъ сделался, какой-то дуракъ сталъ и все отъ тебя. — Чтожъ, ежели я беденъ, все, коли ты захочешь, то будешь зa мной. — Потому что я слову твоему верю, помнишь, что въ садахъ говорила. — Ей Богу, Марьянушка, матушка, грехъ тебе будетъ, ты меня погубила. А ежели ты пойдешь за Терешку Игнаткинскаго, я не знаю, что надъ собой сделаю, потому, ей Богу. — Марьянушка, я ничего сказать не могу: что хочешь со мной делай. — И онъ взялъ ее за руки. —

— Слушай ты мои слова, Кирка, отвечала Марьяна, не вырывая рукъ, но отдаляя отъ себя молодого казака. — Ты меня знаешь, я съ ребятами шутить не умею, не такъ какъ Настька и другiя девки съ молодыхъ летъ побочиновъ имеютъ. Я этого не знаю, а я тебе все по душе скажу. — Вотъ что — ты меня, руки пусти — я сама все скажу. Я тебе прошлымъ летомъ сказала, что за тебя замужъ пойду. Теперь время пришло. Иди самъ или мать пошли къ батьке, мамуке не говори. Ни за кемъ кроме за тобой я не буду. Вотъ тебе мое слово. Такъ и мамуке скажу. И слово будетъ крепко какъ камень.

— Ей Богу? право? Марьянушка? спросилъ Кирка, обнявъ ее. —

Марьяна тоже обняла его сильными руками и крепко прижалась къ нему. — Братецъ, голубчикъ ты мой! слабо проговорила она. Потомъ она быстро вырвалась отъ него и побежала къ станице за коровой.

— Подожди часикъ, душенька, мамушка, что я сказать хотелъ, уговаривалъ ее шепотомъ молодой казакъ, следуя за ней.

— Все сказали, ступай, чтобъ тебя не видали, а то опять убежитъ, прибавила она, указывая на корову, и смеясь побежала за ней. —

Кирка долго следилъ за ней до самыхъ воротъ и уговаривалъ, чтобъ она вернулась, но она ни разу не повернулась. Услыхавъ голосъ ея матери, которая встретила у станицы девку, Кирка остановился. Передъ нимъ прозрачно светлела освещенная месяцемъ росистая поляна. Изъ нея слышались свежiе звуки лягушекъ и перепеловъ и стрекозъ. Звуки эти были такiе же прозрачные, все говорило: туда, туда, въ наше царство луннаго света и свежести. Кирка несколько разъ снялъ и наделъ съ разгоряченной головы шапку, вдругъ повернулся и опять той же дорогой пустился черезъ канаву и загородку въ станицу на площадь. — Девокъ уже оставалось мало на площади, все расходились. Онъ гордо прошелъ мимо нихъ; Марьяны не было. Онъ взялъ за руку своего прiятеля Иляску и другихъ казаковъ и пошелъ ходить по станице.

— Давайте песни играть, ребята, сказалъ онъ и сильнымъ груднымъ теноромъ затянулъ старинную, выученную имъ отъ Ерошки песню. Песня говорила про стариннаго джигита казака, который ушелъ въ дальнiя горы и тужитъ по своей родине и по своей душеньке, которая за другого вышла замужъ. — Онъ прошелъ несколько разъ мимо Марьянкинаго дома и въ темноте слышалъ ея голосъ, говорившiй съ матерью. Несколько молодыхъ казаковъ присоединились къ певцамъ и, взявшись за руки, долго въ лунномъ свете ходили по станице. — Заря совсемъ потухла. Полная луна светло и высоко вошла на небо. Зажглись частыя звезды. Кое-где уже видны были только огни въ окнахъ. На всехъ дворахъ курились кизяки и около нихъ, спасаясь отъ комаровъ, пыхтела и поворачивалась белеющая скотина. Кое где въ избушкахъ слышалось заунывное пьяное пенье загулявшихъ казаковъ. Съ Терека несло свежестью и сильнымъ крепкимъ леснымъ запахомъ. Стройныя раины садовъ и камышевыя крыши хатъ поднимались въ ясное небо и ихъ черныя тени отчетливо ложились на сухой дороге. Вдалеке чернели сады и лесъ. Иногда песня казаковъ замолкала и слышался звонъ лягушекъ съ воды и слабые ночные звуки укладывающагося народа и шаги казаковъ въ тихой станице. Потомъ снова заливались молодые веселые голоса и изо всехъ счастливо, бойко, дрожа звенелъ сильный голосъ разгулявшагося Кирки. —

Глава 2.

Сиденка.

столъ, баба принесла имъ вина и вышла подслушивать за дверью. Поговорили о временахъ, которыя будто и по урожаю и по нравственности людей все становились хуже и хуже. Дядя Ерошка, помолчавъ немного, всталъ и поклонился.

— Я къ тебе по делу пришелъ, дедука Илясъ, сказалъ онъ, у тебя товаръ, у насъ купецъ — и онъ съ медлительной важностью въ движенiяхъ и речи передалъ просьбу казака. Вообще Ерошка теперь былъ совсемъ другимъ человекомъ, чемъ въ праздникъ вечеромъ. Онъ былъ важно красноречивъ и торжествененъ. — Онъ двигался медленно, говорилъ мерно и складно и большей частью божественно. Старуха, не смея принять участiя въ беседе стариковъ, только неодобрительно вздыхала за дверью на слова дяди Ерошки. Однако старикъ Илясъ, не перебивая, выслушалъ речь дяди Ерошки, тоже всталъ, отблагодарилъ за честь и ответилъ, что онъ за богатствомъ не гонится, что дочь его девка взрослая и сама можетъ судить. Коли ей любъ женихъ, то можетъ идти замужъ и за Кирку. Но онъ прибавилъ, что время терпитъ и что хотя онъ ничего не знаетъ за молодымъ казакомъ, онъ не отдастъ дочь прежде, чемъ Кирка будетъ строевымъ казакомъ, т. е. соберетъ себе коня, седло и все оружiе. А пока онъ хотелъ, чтобъ дело было въ тайне.

— Легко ли, нищего сватать пришелъ, черная немочь! Николи не соберется, такой же голякъ, какъ и сватъ, проворчала старуха, не выдержавъ, когда старикъ проходилъ сени. — Вишь старый песъ!

— Спасибо, мамука, за ласку, сказалъ старикъ и съ этимъ ответомъ онъ вышелъ отъ эсаула.

№ 11.

МАРЬЯНА.

1.

Въ 1850 году 28 февраля была выдана подорожная по собственной надобности отъ Москвы до Ставропольской Губернiи, города Кизляра, канцелярскому служителю Т-аго депутатскаго собранiя, коллежскому Регистратору Дмитрiю Андрееву Оленину; и въ конце Марта месяца, этотъ самый Д. А. Оленинъ выезжалъ изъ Москвы изъ гостинницы Шевалье ночью на перекладныхъ саняхъ съ своимъ дворовымъ человекомъ Ванюшей.

— Славный малый этотъ Оленинъ, сказалъ одинъ изъ провожавшихъ его друзей, выходя на крыльцо, когда сани уже отъехали отъ него. — Только что за нелепость ехать юнкеромъ на Кавказъ. Онъ право пропадетъ тамъ. Елизаръ! подавай! крикнулъ онъ кучеру.

— Да, славный малый! лениво сказалъ другой прiятель, вышедшiй вместе.

— Но какъ онъ еще молодъ! Я бы полтинника не взялъ теперь ехать на Кавказъ, да еще на перекладной, сказалъ первой, садясь въ карету и захлопывая дверцу. Прощай. Будешь завтра обедать въ клубе?

— Буду.

И оба разъехались.

А ямская тройка, въ которой сиделъ Оленинъ, взвизгивая кое-где подрезами о камни мостовой, двигалась между темъ по какимъ-то невиданнымъ, пустыннымъ улицамъ, съ красными домами и церквами. Оленину казалось, что только уезжающiе ездятъ по этимъ улицамъ.

2. Оленинъ.

Кто изъ насъ не былъ молодъ, кто не любилъ друзей, кто не любилъ себя и не ждалъ отъ себя того, чего не дождался? Кто въ ту пору молодости не бросалъ вдругъ неудавшейся жизни, не стиралъ все старыя ошибки, не выплакивалъ ихъ слезами раскаянiя, любви и, свежiй, сильный и чистый, какъ голубь, не бросался въ новую жизнь, вотъ вотъ ожидая найти удовлетворенiе всего того, что кипело въ душе? Оленинъ былъ въ этой блаженной поре молодости. Хотя уже не разъ онъ говорилъ себе, что нашелъ теперь несомненно ту дорожку, которая ведетъ къ счастью, и, далеко не дойдя до цели, расходился въ сторону, заблуждался и останавливался. Онъ и теперь твердо былъ уверенъ, что нашелъ настоящую дорогу и уже никогда не ошибется. И эта дорожка была военная служба на Кавказе, которую онъ начиналъ 25-ти летнимъ юнкеромъ.

былъ только смелый умъ, съ восторгомъ разрывающiй все съ пеленъ надетыя на него оковы, горячее сердце, просившееся любить, и непреодолимое желанье жить, действовать, идти впередъ, вдругъ идти впередъ, по всемъ путямъ открывавшейся жизни.

Странно подделывалась русская молодежь къ жизни въ последнее царствованiе.[65] Весь порывъ силъ, сдержанный въ жизненной внешней деятельности, переходилъ въ другую область внутренней деятельности и въ ней развивался съ темъ большей свободой и силой. Хорошiя натуры русской молодежи сороковыхъ годовъ все приняли на себя этотъ отпечатокъ несоразмерности внутренняго развитiя съ способностью деятельности, празднаго умствованiя, ничемъ не сдержанной свободы мысли, космополитизма и праздной, но горячей любви безъ цели и предмета.

Сынъ средней руки русскаго дворянина и матери — бывшей фрейлины и чопорной дамы, умершей после его рожденiя, онъ росъ въ деревне на рукахъ отца-предводителя и старой тетки. Отецъ умеръ, когда еще ребенокъ не успелъ оценить его. И когда старые друзья отца встречались съ сыномъ и, взявъ его за руку и глядя ему въ лицо, говаривали: «какъ я любилъ вашего отца! Какой славный, отличный человекъ былъ вашъ батюшка!» — мальчику казалось, что въ глазахъ друзей проступали слезы, и ему становилось хорошо. Отецъ такъ и остался для сына туманнымъ, но величаво мужественнымъ образомъ простого, бодрого и всеми любимаго существа. Образъ матери былъ еще более туманный и еще более прекрасный.

Какъ она любила сына! Какъ была умна! Какъ все не могли не уважать ее, какъ даже самъ отецъ преклонялся передъ нею! Мать была удивительная женщина. Изъ всехъ детскихъ убежденiй только эти два милые образа остались нетронутыми въ душе мальчика, тогда какъ после смерти отца, переехавъ въ Москву, началось вообще разрушенiе того детскаго мiра.

Очень скоро Митя началъ думать (еще до поступленiя въ университетъ), что тетка его очень глупа, не смотря на то, что всегда говоритъ такъ кругло, и не смотря на то, что самъ князь Михаилъ къ ней ездитъ и целуетъ ея мягкую белую руку. Долго онъ колебался, все предполагая умышленную внешность глупости, скрывающую глубокiя вещи. Но когда ему минуло 16 летъ и онъ принялъ отъ нея именье и советы, онъ окончательно убедился въ этомъ, — и открытiе это доставило ему величайшее наслажденiе. Это былъ первый шагъ во вновь открытую землю, товарищи по университету делали такого же рода открытiя и сообщали ихъ, и Оленинъ съ жаромъ молодости предался этимъ открытiямъ, все расширяя и расширяя ихъ поприще. Понемногу стали открываться необыкновенныя вещи. Открылось, что все наше гражданское устройство есть вздоръ, что религiя есть сумашествiе, что наука, какъ ее преподаютъ въ университете, есть дичь, что сильные мiра сего большей частью идiоты или мерзавцы, не смотря на то, что они владыки.[66] Что светъ есть собранiе негодяевъ и распутныхъ женщинъ и что все люди дурны и глупы. И еще, еще, и все ужаснее открывались вещи. Но все эти открытiя не только не грустно действовали на молодую душу, но доставляли ей такое наслажденiе, которое могло бы доставить только открытiе совсемъ противное, что все люди умны и прекрасны.

удовлетворялась и утешалась этимъ. Вследствiе этаго молодой Оленинъ не только не казался мизантропомъ, напротивъ, поглядевъ на него, когда онъ спорилъ съ товарищами или боролся съ ними и пробовалъ свою силу, или когда Оленинъ подходилъ къ женщине и робея стоялъ у двери на бале, поглядевъ на его румяныя щеки, здоровыя плечи, быстрыя движенья, въ особенности на его блестящiе, умные глаза и добрую, добрую, несколько робкую улыбку, всякой бы сказалъ, что вотъ счастливый молодой человекъ, верящiй во все хорошее и прекрасное. — А онъ былъ отчаянный скептикъ, разрушившiй весь существовавшiй мiръ и очень довольный темъ, что разрушилъ.

Въ первой молодости то хорошо, что человекъ живетъ разными сторонами своего существа, независимо одна отъ другой. — Умъ давно уже объяснилъ ему, что г[ен.] губернаторъ есть идiотъ, а онъ все таки изо всехъ силъ желаетъ, чтобы его рука была пожата рукою г[ен.]-губернатора. Умъ доказалъ, что светъ есть уродство, а онъ съ трепетомъ, волненiемъ входитъ на балъ и ждетъ, ждетъ чего-то волшебно счастливаго отъ этаго ужаснаго света. Профессора наши только говорятъ вздоръ, а вздоръ этотъ онъ жадно всасываетъ въ себя и на немъ строитъ дальнейшiя скептическiя разсужденiя. Игра, любовь, все это — сумасшествiе, а онъ отдается этому сумасшестiю. Такъ для Оленина все эти осужденныя имъ приманки жизни имели власть, отъ которой онъ и не думалъ отделываться, и только чемъ больше отдавался одной изъ нихъ, темъ больше осуждалъ ее.

Любовь къ женщине больше всего возмущала его. Что за вздоръ! Любовь вообще, любовь къ человеку, это понятно. Чувственность — тоже понятно; но что за выдумка какой-то вечной высочайшей любви, думалъ онъ и не смотря на то, всеми силами души желалъ этой вечной, высочайшей любви. Онъ влюблялся не разъ. Ложился спать взволнованно счастливой и говорилъ: вотъ она! Но утромъ, просыпаясь, спрашивалъ: где же она? Что же не обхватываетъ меня, не вяжетъ по рукамъ и ногамъ, не влечетъ куда-то туда? И нетъ! увы, ничего! онъ чувствовалъ себя свободнымъ и негодовалъ на какую то выдумку любви. Университетское время прошло въ этихъ открытiяхъ и въ безсознательныхъ попыткахъ найти жизнь, где все было легко и хорошо.

Но настало время жить и действовать среди этихъ безобразныхъ людей и учрежденiй! И Оленинъ сталъ жить и пошелъ вдругъ по всемъ путямъ, открывшимся предъ нимъ: наука, слава, любовь, светъ, кутежи, игра. Все это было вздоръ, но тянуло ко всему.

3.

все собираясь что то сделать.

они вынесли изъ юности. Плохой юноша, выйдя на светъ, не задумывался, куда положить всю эту силу, только разъ бывающую въ человеке. Не силу ума, сердца, образованiя, а тотъ не повторяющiйся порывъ, ту на одинъ разъ данную человеку власть молодости сделать изъ себя все, что онъ хочетъ, и, какъ ему кажется, сделать изъ всего мiра все, что онъ хочетъ. — Правда, бываютъ люди, почти совершенно лишенные этаго порыва; но Оленинъ въ высочайшей степени сознавалъ въ себе присутствiе этаго всемогущаго бога молодости, эту способность всему переродиться въ одно желанiе, одну мысль, способность захотеть и сделать, способность, не зная, что, зачемъ, куда, броситься головой внизъ съ Ивана Великаго, для науки ли, для любви ли, для искусства ли. И можно, и должно задуматься, нося въ себе эту силу, всегда и всегда будутъ задумываться. А еще более въ то время, въ которое развивался Оленинъ. Онъ имелъ въ себе это сознанiе, оглядывался, искалъ, но жилъ вместе съ темъ и жилъ пошло. Въ городахъ онъ ездилъ въ светъ, и не признаваясь въ томъ, утешался успехомъ, который имелъ въ немъ, благодаря своему состоянiю и еще более столь редкому, оригинальному, энергическому уму и красивой наружности. Потомъ, вследствiе щелчка самолюбiю или усталости, бросился въ разгульную жизнь, страстно игралъ въ карты, пилъ и ездилъ къ цыганамъ. Потомъ, промотавшись, уезжалъ въ деревню, много читалъ, пробовалъ хозяйничать и опять бросалъ и опять, надеясь, что онъ ошибся, возвращался къ прежней жизни.

Ни деятельность, ни любовь, которыхъ онъ желалъ, не забирали его, и онъ все ждалъ, все надеялся и все чувствовалъ, что еще много и много онъ можетъ сделать. Последнюю зиму въ Москве онъ игралъ больше, чемъ прежде, и проигралъ гораздо больше, чемъ могъ заплатить, не продавая именья. Дядя его взялся исправить его дела и взялъ въ руки его именье; Оленинъ же поехалъ на лето въ Тамбовъ къ женатому товарищу и прiятелю. Ужъ онъ переставалъ ясно видеть блаженное будущее, пошлость жизни начинала со всехъ сторонъ обхватывать его, ему становилось жалко потеряннаго времени и скорее, скорее хотелось начать жить всеми силами. Мысль семейнаго счастья, съ детства бывшая его любимой мыслью, съ новой силой явилась ему. — «Вотъ оно, что мне нужно! И она, она-то и есть та, которую я буду любить», подумалъ онъ, увидавъ соседку барышню у своего прiятеля: «кроткое, тихое, любящее и красивое созданiе, мать детей, деревенская тишина и ровная, плодотворная деятельность — вотъ что мне нужно». — Къ несчастью кроткое созданiе полюбило всей душой молодого человека и дало почувствовать въ первый разъ всю прелесть и блаженство любви, ему тоже захотелось любить; но любви не было. Онъ сталъ насиловать себя, но обманулъ девушку. Онъ мучался, ломалъ себя; но ничего не было, кроме страданiй. Никакая попытка не обошлась ему такъ дорого, какъ попытка семейнаго счастья.

Увидавъ всю преступность того, что онъ сделалъ, онъ испугался и ожесточился. Онъ грубо развязалъ узелъ, который его привязывалъ къ ней, и уехалъ съ раскаяньемъ и злобой на самаго себя, на нее и на всехъ людей. Тутъ же въ губернскомъ городе онъ сталъ играть и въ какомъ-то безпамятстве проигралъ больше того, что могъ заплатить, и больше того, что могъ взять у дяди. Тутъ онъ въ первый разъ испыталъ отчаянiе и ему уже казалось, что все кончено и жизнь испорчена на всегда. Но жизнь не портится, пока есть молодыя силы жизни. Дело поправилось очень скоро; старикъ дядя заплатилъ долгъ такъ скоро, какъ не ожидалъ даже выигравшiй шулеръ. Оленинъ поехалъ зарыться въ деревню къ дяде. — Дядя одинъ разъ вечеромъ предложилъ племяннику старое известное средство для поправки и денежныхъ делъ, и характера, и карьеры — службу на Кавказе, темъ более, что товарищъ и другъ его тамъ начальникомъ.

«Справить тебя мы соберемъ денегъ, долги безъ тебя лучше заплатятся», сказалъ дядя. Много должно было спасть спеси съ молодаго Оленина, чтобы послушаться такого совета, на себе испытать меру, употребимую для безполезныхъ и неисправныхъ мальчишекъ-шалапаевъ. Онъ, другъ известнаго H., онъ, за которымъ бегали въ Т. Д. и Б., онъ, который не находилъ ни одной дорожки въ Россiи, достойной своей деятельности, пойдетъ солдатствовать на Кавказе! Но, подумавъ недолго, онъ согласился съ дядей, хотя въ утешенiе себе говоря, что дядя вовсе не понимаетъ, почему онъ едетъ, — не за темъ, чтобъ карьеру сделать, не за темъ чтобы поправить дела. При томъ едетъ только съ темъ условiемъ, чтобы дядя отнюдь не писалъ своему другу начальнику. — Онъ поступилъ юнкеромъ въ первую батарею, какая попалась изъ наиболее действующихъ. Трудно передать, какъ самъ себе объяснялъ Оленинъ причину своей поездки на Кавказъ. Война, по его понятiямъ, вообще была самая последняя деятельность, которую могъ избрать благородный человекъ, особенно война на Кавказе съ несчастнымъ рыцарскимъ племенемъ горцевъ, отстаивающихъ свою независимость.

Онъ говорилъ себе, что ехалъ для того, чтобы быть одному, чтобы испытать нужду, испытать себя въ нужде, чтобы испытать опасность, испытать себя въ опасности, чтобъ искупить трудомъ и лишеньями свои ошибки, чтобы вырваться сразу изъ старой колеи, начать все снова, и свою жизнь и свое счастье. А война, слава войны, сила, храбрость, которыя есть во мне! А природа, дикая природа! думалъ онъ. Да, вотъ где счастье! решилъ онъ и, счастливый будущимъ счастьемъ, спешилъ туда, где его не было.

Какъ всегда бываетъ въ дальней дороге, первыя 2, 3 станцiи воображенiе остается въ томъ месте, откуда едетъ, и прощается съ воспоминанiями; на третьей, четвертой станцiи, съ первымъ утромъ, встреченнымъ дорогой, онъ вдругъ перелетаетъ на другой конецъ дороги, къ цели путешествiя, и тамъ строить замки будущаго.

подсказывало воображенiю. Прощанье съ прiятелемъ и эта сдержанно, мужественно выраженная любовь тронули его. — «Люблю......... очень люблю»...... твердилъ онъ самъ себе и ему вспоминалось все лето, проведенное съ нимъ въ Т. Онъ малъ ростомъ, дуренъ, неловокъ; лежитъ въ деревне у себя на диване, все читаетъ что ни попало, или пойдетъ рыбу удить, или ходитъ и думаетъ, что то все хорошее про себя думаетъ и никому не говоритъ. Про себя онъ никогда не говоритъ, а сколько бы онъ могъ сказать про себя хорошаго. —

«Ты не знаешь про Нико[но]выхъ?» разъ вечеромъ неожиданно говоритъ онъ.

— «Соседки?»

— «Да, поедемъ къ нимъ». И въ лице его что-то странное, какъ будто ему стыдно и чего то хочется. Это съ нимъ редко бываетъ.

который добръ, какъ и онъ самъ, и черезъ эту милую, милую аллею подъезжаемъ къ барскому старому мрачному дому, въ которомъ такъ свежо, молодо, мягко, любовно. Лакей Михайло, молодой курчавый лакей-девушникъ радехонекъ, что прiехалъ Пенсковъ еще съ. прiятелемъ. Изъ окна мрачнаго дома глядитъ детская головка и старушечье лицо въ платке съ милой висящей кожей подъ подбородкомъ, какъ у петуха. По песчаной дорожке изъ сада идутъ два белыя светлыя платья и яркiе платочки. И солнце, и садъ, и цветы, и платочки, и зонтикъ, и лица, и смехъ, и ихъ говоръ женской девичей, — все такъ радушно, весело. И милый беднякъ Пенсковъ, какъ просветлелъ и какъ замялся, представляя меня. Какъ я этаго тогда не заметилъ!......

И опять я еду съ нимъ въ кабралетке и опять садъ, цветы, и добрая, милая девушка, и опять мы едемъ вместе и ужъ онъ меньше говоритъ, больше ходитъ и думаетъ, а у нея все счастливее и счастливее молодое милое лицо. Вотъ и ночь, кабралетка давно ждетъ подъ звезднымъ небомъ у воротъ и слышно, какъ Становой въ темноте бьетъ съ нетерпенiемъ ногами по лапуху и фыркаетъ и катаетъ колеса кабралетки, а мы сидимъ въ гостиной; я у окна, онъ ходитъ въ другой комнате, а она светла, счастлива, въ беломъ платье сидитъ за старымъ роялемъ и въ комнате льются звуки и плывутъ черезъ окна, черезъ отворенную дверь балкона въ темный садъ и тамъ живутъ, и сливаются съ звуками ночи, которые сюда просятся въ гостиную.

«Нетъ, это не шутка», говорю я [себе], глядя на ея чистый лобъ, на этотъ профиль, на пристально блестящiе глаза и чуть сдвинувшiяся тонкiя брови. «Мысль, и серьезная мысль, и чувство живетъ въ этомъ миломъ прекрасномъ теле. Будетъ шутить съ жизнью, будетъ резвиться. Я люблю васъ!»

Нетъ, зачемъ говорить? она знаетъ, она пойметъ!»

— «Прощайте, вамъ спать пора!» говоритъ Пенсковъ. И на крыльце въ темноте она стоитъ и чуть белеется; но я вижу, я чую ея улыбку, ея блестящiе глаза. «Прiезжайте же завтра», говоритъ она. Она думаетъ, что говоритъ: прiезжайте завтра, а она говоритъ: «я люблю васъ!» И въ первый разъ она говоритъ это.

А Становой махаетъ своимъ глупымъ хвостомъ черезъ возжу и везетъ куда то. Вези, Становой, — голубчикъ Становой, какъ я люблю тебя, какъ я люблю Пенскаго, какъ я люблю ночь съ ея звездами, какъ я люблю кабралетку, какъ я люблю Бога, какъ я себя люблю за то, что я такой прекрасный! А онъ, бедняжка, сидитъ и дудитъ свою папироску и промахивается концами возжей по убегающему крупу Становаго. И опять едемъ черезъ милую поляну, и на ней туманъ, и переезжаемъ черезъ шоссе и тутъ выходитъ месяцъ, и шоссе делается белое, серебряное, и опять проезжаемъ милый лесъ съ караулкой, a тени ложатся черезъ пыльную дорогу и отъ караулки черная тень падаетъ на росистую.

«Непременно же прiезжайте завтра!» сказала ты, милая девушка. Прiеду и никогда не уеду больше безъ тебя! И напрасно я уехалъ. Она любила меня. — А ты разве любилъ ее? говоритъ внутреннiй голосъ. Нетъ? такъ и не плачь. Разве мало счастья на свете? мало въ тебе силы любить?....

Утро застало Оленина на 3-й станцiи. Онъ напился чаю и благоразумно прямо уселся въ саняхъ, уложивъ акуратно все чемоданы и узлы, зная, где все находится и зная, где у него деньги и сколько, и где видъ, и где подорожная и шоссейная росписка, и сумка, и чемоданъ и погребецъ, и одеяло. И все [такъ] акуратно и практично, что ему весело стало. Днемъ онъ считалъ проеханныя версты и число ихъ до города и где обедать, и где чай пить, и когда прiедетъ. Разчитывалъ тоже деньги, и число, и сроки долговъ. Къ вечеру по его вычисленiю до Ставрополя оставалось 7/11 съ половиной всей дороги. Опять онъ хотелъ задремать. — Воображенiе его теперь уже было на Кавказе.[67] —

«Не бойтесь, друзья, впередъ, ребята!» — «Вотъ тебя то мне и нужно!» и я бросаюсь на однаго изъ Наибовъ, который весь въ беломъ. Онъ не можетъ выдержать моего натиска. Они бегутъ, солдаты окружаютъ меня и мы проникаемъ въ горы. Я заслужилъ уваженье. Меня спрашиваютъ, что делать дальше. Я хожу одинъ по горамъ, узнаю народъ и места и возвращаюсь. Я ничего не отвечаю на вопросы. Я составляю планъ мирнаго покоренiя Кавказа. Я доказалъ уже, что я такое въ сраженьи, и теперь смело могу отказаться. Не нужно войны. Мы идемъ спокойно впередъ, народы высылаютъ намъ заложниковъ. — Я избираю главную квартиру въ одномъ изъ ауловъ и благословляемъ всеми.

ей новый мiръ, она любитъ меня, какъ любятъ восточныя женщины. Но у ней есть женихъ, который хочетъ убить меня. Онъ ужасенъ, силенъ, храбръ и жестокъ, но я еще сильнее и храбрее его. Ему не удается. А пускай они говорятъ, что хотятъ, вотъ она, настоящая жизнь, я работаю, тружусь, подвергаюсь опасностямъ, тысячи людей благословляютъ мое имя, и есть женщина, которая одна составляетъ все мое счастье. Любовь, простая, сильная любовь, какъ награда после труда, — вотъ что мне нужно. Да, и пойметъ наконецъ и дядя и Пенсковъ, зачемъ я бросилъ все и поехалъ на Кавказъ.

А горы все стоятъ вокругъ меня цепью, потоки шумятъ и абреки рыщутъ съ разныхъ сторонъ и боятся моего имени. —

№ 12.

Лукашка только что вернулся съ горъ, куда онъ съ помощью кунака только что сбылъ трехъ лошадей, угнанныхъ изъ ногайской степи. Тотъ самый переводчикъ Балта, который былъ при выкупе тела абрека, убитаго Лукашкой, разъ пришелъ въ сотню къ казакамъ, продавая кинжалъ. Онъ съ особенной радостью встретилъ Лукашку, какъ стараго кунака, и предложилъ ему выпить. Лукашка, ни у кого не остававшiйся въ долгу, поставилъ отъ себя два полштофа. Беседа шла на кумыцкомъ языке, на которомъ Лукашка наторелъ въ последнее время за рекой.

«Джигитъ, кунакъ», все повторялъ онъ. «Въ горахъ знаютъ, кто Хаджи-Магому убилъ. Лукашку знаютъ. Тогда Хаджи-Магома съ 5-ю человеками хотелъ у васъ косякъ угнать. Онъ одинъ плылъ, а товарищи въ камыше сидели. Ты убилъ. Кто Хаджи-Магому убилъ, тотъ джигитъ. Его никто не могъ убить». — «А кони то, кони то», говорилъ онъ: «въ Ногайской степи такъ дурно ходятъ; намедни ездилъ въ Кизляръ, будь только товарищъ, вдвоемъ бы увели косякъ целый, а ужъ только до Терека добраться, а тамъ и мои». — «Ты у казаковъ угонишь пожалуй», говорилъ Лукашка. — Какъ можно, отвечалъ Балта, посмеиваясь, такъ, что видно было, онъ и не хотелъ скрывать, что и у казаковъ угонитъ, только бы дурно ходили кони. «Какъ можно, казаки — кунакъ. Ногай Шiига, его не грехъ красть. Шiига хуже русскаго.

«Что жъ ты не уведешь?» спросилъ Лука.

— «Мне нельзя; я князю клятву далъ, на коране клятву далъ, что красть не буду, а кабы два молодца были, я бы показалъ. Красть нельзя, а показать можно. Что, ты укралъ, Лукашка? укралъ когда нибудь?» — «Нетъ, гдежъ мне? у насъ дома, у своихъ стыдно». — «Известно, нехорошо, а нехорошо, что джигитъ, а не укралъ; ты человекъ молодой, тебе надо быть молодцомъ». — «Молодцы то есть, да куда коней девать?» — «Только пригони къ аулу, а тамъ за коня по 20 монетовъ сейчасъ дамъ, такой человекъ есть. Погоди на часъ, я тебе и человекъ такой приведу. Мне своякъ, Саадо, въ ауле живетъ». И действительно Балта привелъ черезъ часъ своего друга Саадо, передъ которымъ онъ видимо имелъ великое уваженiе. Саадо былъ высокiй рыжiй чортъ, какъ его называлъ Лукашка, чрезвычайно мрачный, рыжiй, худой и кривой. Онъ все молчалъ, пилъ очень много и отрывисто говорилъ: «Дай Богъ счастья, хорошее дело, деньги дадимъ, Богъ дастъ, Богъ поможетъ, надо ехать. А я съ Божьей помощью схожу въ горы, тамъ Богъ дастъ, узнаю». Ко всякому слову вообще онъ вспоминалъ имя Бога, даже и всякiй разъ, какъ онъ брался за рюмку.

Лукашка, еще поговоривъ съ Балтой и однимъ человекомъ, сообщилъ свое намеренье Назарке и отпросился въ станицу, обещая привезть чихирю начальнику. Лукашке ни коней, ни денегъ не нужно было, но ему хотелось украсть, но стыдно было, что до сихъ поръ онъ этого не сделалъ. На следующую ночь Балта ждалъ ихъ съ арканомъ, на который онъ взялъ денегъ. У выхода крепости Лукашка посадилъ его за седло и они поехали. Балта всю дорогу пелъ песни, разсказывалъ сказки, чтобы дорогу короткой сделать, какъ онъ говорилъ. Назарка смеялся надъ нимъ, все повторяя одно и тоже: «Какъ же ты клятву не держишь? обещалъ князю не красть, а съ нами едешь. Плохо же ты коранъ держишь». — «Нетъ, я коранъ очень хорошо держу», отвечалъ Балта и даже сердился, когда речь заходила о коране. Онъ объяснялъ, что онъ не самъ едетъ, а красть будутъ они, и что это можно. Ночь была темная. Въ крепости ихъ окликнулъ часовой. На пикете Лука ответилъ на окликъ: Кто 3-й казакъ? — «Больной».

«вотъ где горело, вотъ другое». Все не находили. Балта запутался: «должно перекочевали»; сталъ искать следъ. Лукашка тоже. — «Э! не то!» онъ выскакалъ на бугоръ и завылъ по-волчиному. Собаки далеко отозвались. Они поехали. Лошади въ треногахъ у аула. Собаки бросились; Балта соскочилъ и сталъ указывать. Собаки завыли, онъ ударилъ одну кинжаломъ. Народъ зашевелился. Лука поймалъ арканомъ одну, Назарка отогналъ трехъ и погналъ. Балта заговорилъ на нихъ: убью. Отбитыя лошади побежали въ степь. Балта вскочилъ на пойманную Лукашкой и погнались; лошади бежали все дальше.

«Смотри: они за нами теперь гонятся, по следу прiедутъ; надо сейчасъ переправить, а днемъ нельзя: на кордоне увидятъ. Они проехали верстъ 50, кабардинецъ былъ веселъ, а у Назарки конь остановился. Стожары спустились. — «Не выедемъ къ свету. Лови!» Они поймали двухъ на арканъ, одна убежала. Где линiя? ехали, не находятъ. Лукашка слезъ, на пойманнаго, своего пустилъ. Конь, носомъ къ земле, поскакалъ къ станице. Ужъ светло; они были у Новомлинской. Поехали въ лесъ. Въехали въ лесъ — светло. Балта взялъ лошадей. Они его переправили и видели, какъ онъ скрылся въ камыши. У Назарки была водка. Выпили. Вечеромъ поехали въ лесъ. Балта тамъ обещалъ, что онъ принесетъ деньги съ однимъ человекомъ и действительно прислалъ только 4 золотыхъ. Они поделили съ Назаркой. Черезъ неделю обещали еще 8. За этими деньгами ездилъ Лукашка и получилъ ихъ.

Сноски

41. Перед заглавием четвертой главы и после него другим, более крупным почерком автор набросал конспективно несколько фраз, намечающих дальнейшее развитие плана уже при иной ситуации и с другими именами лиц: Объясненiе К[ирки] съ М[арьяной]. [Марьяна] говоритъ, что придетъ. — Кирка ушелъ на кордонъ. Ржавскiй остался въ станице. Коли такъ, то пропадай все. Воровство табуновъ.

42. Это часто встречающееся название казачьего сторожевого поста автор обычно пишет по выговору через а. Мы не передавали этой особенности, от которой он отказался сам, печатая свою повесть.

43. [насмешливое,]

45. Здесь на полях другим почерком: Придешь гулять, М.? Закусокъ. куплю. — Некогда. — Аль офицеру обещала? — Некогда. — Такъ я приду къ вамъ. — Пожалуй приходи. Онъ пришелъ. М. сидела въ хате съ офицеромъ. — К. пошелъ гулять. Рано утромъ дали знать о партiи.

46. Отсюда до конца другим почерком.

47. В рукописи описка: казаковъ.

Онъ ходитъ къ ней, но она не даетъ ему. Офицеръ ходилъ всю ночь и подошелъ къ Кирке, который пелъ...

— казачiй промежуточный пикетъ.

50. Монисто — нитка съ украшенiями, большей частью серебряными или золотыми монетами.

51. Льготнымъ казакомъ называется тотъ, который долженъ поступить на будущiй годъ въ строевые.

53. По татарски значитъ: дома ли? Между казаками считается щегольствомъ между собой говорить по татарски.

— раскольники, и ихъ бракъ не признается нашiмъ правительствомъ.

55. Обувь изъ невыделанной шкуры, которую надеваютъ не иначе, какъ мокрою.

57. [Рыба въ роде судака, изобилующая въ Тереке.]

58. [Деревянная выкрашенная чаша, изъ которой пьют казаки.]

61. Омiршиться значитъ у староверовъ пить и есть изъ одной посуды съ мiрскими.

62. Бурунами называются песчаныя невысокiя горы, которыми начинается Ногайская степь, лежащая на севере линiи.

63. Волкъ на кавказскомъ наречiи.

65. Поправлено въ последнiя времена.

66. Несколько выше на полях ремарка; Онъ учился презирать Закрев[скаго].

67. Здесь на полях: а долги? — прочь! а В.? — прочь!