[ТРЕТЬЯ (НЕЗАКОНЧЕННАЯ) РЕДАКЦИЯ «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЫ».]
Мы ехали целый день. Вагонъ нашъ 3-го класса былъ почти пустой. Входили и выходили проезжающiе на короткiе переезды, но изъ постоянныхъ пассажировъ были только мы двое: я и этотъ притягивающiй мое вниманiе, не старый, сильный, не красивый, высокiй господинъ въ тепломъ пальто, очень поношенномъ, но, очевидно, когда то дорогомъ и модномъ, и въ круглой шляпе.
Человекъ этотъ былъ замечателенъ, во первыхъ, темъ, что онъ везъ съ собою хорошенькую девочку 3-хъ летнюю и ухаживалъ за ней, какъ мать, именно какъ мать, а не какъ отецъ: онъ не нежничалъ съ нею, не суетился, а видно было, какъ мать, помнилъ ее всякую секунду, и девочка была къ нему доверчива и требовательна, какъ бываютъ дети къ нянямъ и къ матерямъ, которыми они вполне завладели. Вовторыхъ, этотъ человекъ и самъ собою былъ замечателенъ: не темъ только, что, несмотря на его небогатую одежду и вещи въ истертомъ чемодане и въ узле съ собой въ вагоне, и 3-й классъ, и чайникъ съ собой, онъ по всемъ прiемамъ своимъ, потому, какъ онъ сиделъ, какъ держалъ руки, главное потому, какъ онъ ни на что не смотрелъ, a виделъ, что делалось въ вагоне, какъ онъ учтиво сторонился передъ проходящими, помогалъ темъ, кому нужна была помощь, по всему видно было, что это человекъ нетолько благовоспитанный, но умный и многосторонний. Но не это одно. Главная черта его, невольно притягивающая къ нему вниманiе, была та, что онъ, очевидно, делалъ все, что делалъ, для себя, а не для другихъ, что ему совершенно все равно было, какимъ онъ кажется другимъ. Его довольно странное положенiе однаго мущины съ ребенкомъ, обращавшее на него вниманiе, нисколько не стесняло его. На обращенiя къ нему онъ отвечалъ учтиво, но просто и коротко, какъ бы не желая сближаться ни съ кемъ. За предложенiе помощи женщинъ благодарилъ, но ему ничего не нужно было: все у него было обдуманно, прилажено, такъ что онъ никому не мешалъ,[104] и ему ничего не нужно было. Наружность его была[105] такая: хорошо, тонко сложенный, высокiй, очевидно очень сильный (видно, бывшiй гимнастъ), немного сутуловатый, ранне лысый, съ маленькой, не сплошной полурыжей-получерной бородкой, оставлявшей незаросшими части лица подъ углами губъ, съ правильнымъ носомъ, толстыми губами и карими, быстрыми и усталыми глазами, изъ которыхъ одинъ косилъ. Быстрыя, сильныя и красивыя все движенья, большiя красивыя жилистыя руки. Во всемъ чувствовалась сдержанная нервная напряженность.[106] Ни колецъ, ни pince-nez, ни папиросъ, ни книги — у него ничего не было. Онъ оправлялъ спящаго ребенка, или ухаживалъ его, или становился у окна и сиделъ, глядя прямо передъ собой или въ окно и, очевидно, думалъ и хорошо, важно, серьезно думалъ, только изредка отрываясь и взглядывая на девочку, и беглымъ взглядомъ, мгновенно охватывавшимъ все на лицахъ[?] въ вагоне. Когда онъ встречался со мной глазами, онъ тотчасъ же отводилъ взглядъ, какъ будто понималъ меня и то, что я наблюдаю его. И это ему было какъ будто не то что непрiятно, но докучливо. Меня онъ очень занималъ. Мне хотелось заговорить с нимъ, но именно потому, что мне очень этаго хотелось, совестно было и не хотелось начать съ какой нибудь глупости. Онъ ехалъ до Кiева, судя по вагону, и я тоже, и я надеялся, что найдется случай.
Дело шло къ вечеру, кондукторъ зашелъ зажечь фонари. Онъ посторонился на своей лавочке, и когда у кондуктора не закрывался фонарь, всталъ и очень ловко и скоро поправилъ задвижку и спросилъ, где можно взять воды горячей въ чайникъ. Кондукторъ сказалъ, что мы подходимъ къ буфету. Онъ досталъ изъ подъ лавки жестяной чайникъ, развязалъ узелокъ, засыпалъ чай и всталъ, но въ это время девочка его проснулась и заплакала.
— Я не выйду, — сказалъ я. — Я побуду съ ней.
Онъ улыбнулся прекрасной, умной, доброй, чуть заметной улыбкой. И какъ это часто бываетъ, этотъ короткiй взглядъ, улыбка показала намъ наше родство духовное, освободила, такъ сказать, связанную теплоту. Онъ понялъ, что я просто желаю ему быть полезенъ, а я понялъ, что ему это прiятно.[107]
— Нетъ, ужъ если вы хотите, то возьмите воды горячей — вотъ деньги. — Онъ подалъ мне пятакъ.
Я взялъ чайникъ и деньги и пошелъ на станцiю. Когда я вернулся, девочка ужъ успокоилась и заснула. Онъ очень благодарилъ меня и предложилъ мне напиться чаю. Я согласился. Мы сели рядомъ съ девочкой на пустыя лавочки, передъ собой поставили чай. Онъ казался именно темъ самымъ, какимъ я предполагалъ его, благовоспитаннымъ, образованнымъ и тонкимъ, но очень сдержаннымъ человекомъ: онъ какъ будто старался не выдать себя и съ особенной скромностью, которую я сначала принялъ за гордость, старался избегать фамильярности, т. е. того, что могло бы вызвать насъ на личныя откровенности.
выщупывали другъ друга, т. е. преимущественно я. Онъ же охотно и умно, не пошло, а своеобразно говорилъ обо всемъ, но о себе не говорилъ и обо мне не желалъ знать. Но, не смотря на это, странно сказать, я просто полюбилъ этаго человека, нежно полюбилъ, и мне казалось, да я и уверенъ, что и онъ также. Мы иногда такъ улыбались, такъ смотрели въ глаза другъ другу, какъ смотрятъ влюбленные. Да и прекрасные были у него глаза и въ особенности улыбка. Только сдержанность была въ немъ большая, удерживающая и меня.
Онъ ошибся, много засыпалъ чаю, и чай вышелъ крепкiй, какъ пиво. Оттого ли, что намъ обоимъ хотелось пить, или что мы разговорились и, не замечая, пили этотъ чай, мы напились оба (по крайней мере про себя я это знаю) пьянымъ чаемъ. Я почувствовалъ, что въ вискахъ у меня стучитъ, сердце бьется быстро, мысли съ большей ясностью возникаютъ и сменяются и, главное, что говоришь и слышишь, представляется въ такихъ живыхъ образахъ, какъ будто это все видишь передъ собой. Онъ, вероятно, испытывалъ тоже самое и даже заметилъ это. Особенному нервному возбужденiю, вероятно, содействовало и тряска, и шумъ вагона, и темнота.
Мы такъ оживились, опять я особенно, — я былъ тогда совсемъ молодъ и влюбленъ, мне было 28 летъ и ехалъ въ семью моей будущей жены сделать предложенiе, — я такъ оживился, что совсемъ уже забылъ про свое любопытство узнать о томъ, кто и что онъ. Мне казалось, что я уже зналъ его вполне, зналъ его душу и люблю ее, такъ что подробности внешнiя о его жизни ничего ужъ не могли мне прибавить. Мы говорили о воспитанiи. Я высказалъ свой взглядъ на то, что вся судьба человечества зависитъ отъ воспитанья, что если бы люди только понимали всю важность этаго дела и подчинили бы ему все остальное, и внешнюю, и внутреннюю политику, и экономическiя условiя, и только тогда бы возможно было поставить воспитанiе такъ, какъ оно должно стоять. А то что же теперь воспитанье, когда детей ставятъ — именно въ виду воспитанiя, въ самыя невоспитательныя условiя; везутъ въ городъ, отдаютъ въ школы къ чужимъ людямъ, имеющимъ совсемъ постороннiя цели?[108] Онъ слушалъ улыбаясь.
— Да, это такъ, — говорилъ онъ, — но вы забываете...
— Вы хотели сказать что-то?
— Нетъ, ничего, — сказалъ онъ нахмурившись. — Нетъ ничего, а можетъ, забылъ.
— Нетъ, вы сказали: «вы забываете».
— Ахъ да, ну да это не стоитъ... Вы не женаты? — вдругъ спросилъ онъ.
— Нетъ, но я еду жениться, — сказалъ я.
— А! Да то то вы такъ смело говорите о томъ, какимъ должно быть воспитанiе, — сказалъ онъ, грустно улыбаясь. — Вы хотите провести его въ жизнь?
— И проведу, разумеется, проведу. Если у меня будутъ дети. Впрочемъ, я говорю, будутъ. А еще и не женатъ.
Я покраснелъ, замялся. Онъ улыбнулся.
— Вы простите меня, что я спросилъ васъ.
— Ахъ нетъ, я радъ, ведь это странно сказать, — сказалъ я смело подъ влiянiемъ того же чайнаго возбужденiя, — но вотъ вы человекъ, котораго я вижу первый разъ, и мне прiятно говорить вамъ про самыя задушевныя дела, потому что я вижу, что вы понимаете. Отчего же не сказать? Я еду жениться. Да, я люблю одну девушку. И верю, что она меня любитъ. А если есть любовь, то будетъ и любовь къ детямъ, а будетъ любовь къ детямъ, она и укажетъ то, что нужно для блага детей, а не поведетъ по этимъ битымъ дорожкамъ...
Сказавъ это, я взглянулъ на него: онъ смотрелъ на меня не то что улыбаясь, но весь преобразившись. Все лицо его светилось любовью. Онъ смотрелъ на меня, какъ мать смотритъ на любимаго ребенка, радуясь на него и жалея его. Онъ, очевидно, любилъ меня. Я погляделъ на него и остановился и даже єпросилъ:
— Что?
— Что? — повторилъ онъ. — Я только хотелъ спросить, что понимать подъ любовью? — сказалъ онъ.
— Что понимать, — сказалъ я, улыбаясь отъ радости его участiя. — Любить — все отдать, объ одномъ думать, однаго желать. Я еду, я говорю съ вами, а думаю о ней. Да чтоже, вы меня не знаете и не узнаете, a темъ более ее.
— Тотъ, кто не зналъ этаго чувства, тотъ его не можетъ, не можетъ понять, — говорилъ я. — Я не знаю, красива, некрасива она (все говорятъ, что красива), но знаю, что вотъ я говорю съ вами, и я вижу ее, ея улыбку, слышу ея голосъ, вижу ея душу. Это пошло, но это то самое, что называется слiянiемъ душъ... — Я остановился. — Вы верно знаете это чувство?
— Да хорошее ли это чувство? — сказалъ онъ.
— Это чувство? — вскрикнулъ я. — Какъ хорошо ли? Да одно только и есть хорошее. Одно чувство, которое даетъ намъ образецъ высшаго счастья, вечнаго. Только то и хорошее чувство, которое похоже на это.[109]
— Ну, а уступили бы вы ее другому, если бы знали, что она будетъ счастлива съ другимъ?
— Да разве можно это знать? — сказалъ я, отвиливая отъ вопроса.
— Нетъ, я помню, где то читалъ: еслибы человекъ истинно любилъ женщину, онъ ни за что въ мiре не пожелалъ бы быть ея мужемъ, еслибы не зналъ наверно, что онъ самый лучшiй мужъ, котораго она можетъ иметь. Такъ ли вы любите?
Меня поразило это замечанiе.
— Положимъ, — сказалъ я всетаки, — что есть доля эгоизма въ любви, но это не мешаетъ любви быть высочайшимъ чувствомъ.
— Ахъ, какое это ужасное чувство! — сказалъ онъ для себя больше, чемъ для меня.
— Какъ ужасное![110] — сказалъ я.
— Да, ужасное, ужасное, ужасное, — сказалъ онъ, и глаза его заблестели гневомъ на кого то. И тотчасъ же онъ погляделъ на девочку и утихъ. — Любите, — сказалъ онъ потомъ, — любите того, кого любите, отдавайтесь этому чувству, но не восхваляйте его, не воображайте себе, что это чувство лучше, чемъ оно есть.
— Но когда я чувствую, я знаю, что у меня крылья, я люблю черезъ нее всехъ, и васъ, и всехъ.
Онъ ничего не ответилъ, и мы замолчали. Трутутумъ, только подрагивали подъ нами колеса по рельсамъ.
— Нетъ, нельзя этаго передать другому, — сказалъ онъ.
— Чего?
— Того, в чемъ обманъ, въ чемъ ужасъ этой вашей любви.
— Да въ чемъ же?
Онъ не отвечалъ, а все пилъ свой чай и предложилъ его мне. Я думалъ, что онъ хочетъ прекратить разговоръ, такъ долго мы молчали, но онъ вдругъ поставилъ стаканъ.[111]
— Въ чемъ ужасъ? — повторилъ онъ.
— Я не понимаю.
— А поймете, когда узнаете, кто я.
Я вопросительно посмотрелъ на него.
— Я Степановъ. Леонидъ Степановъ.
— Я не знаю.
— Я Степановъ, судившiйся 4 года тому назадъ въ Казанскомъ окружномъ Суде, — сказалъ онъ, глядя на меня твердымъ, но холоднымъ взглядомъ.
— Да, Степановъ, но нетъ, я не знаю, я не слыхалъ, не читалъ.
— А я думалъ, что это дело наделало столько шума, что вы знаете.[112]
— Но что общаго съ нашимъ разговоромъ? — сказалъ я.
— Что общаго? Дело это — исторiя любви, самой, по вашему, возвышенной, хорошей любви.
— Да, вамъ нужно это знать. Можетъ быть, вы не захотите знать меня после, но мне все равно, я для васъ скажу и для себя.[113]
— Женился я, какъ женятся все такъ называемые порядочные люди нашего круга, то есть обманывалъ, лгалъ и себе и другимъ, и меня обманывали, и мне лгали, и вместе съ темъ былъ уверенъ,[114] что женясь, я делаю что то очень прекрасное и, главное, съ раннихъ летъ я лелеялъ мечту о семейной жизни. Жена моя должна была быть верхъ совершенства. Любовь наша взаимная должна была быть самая возвышенная. Чистоты наша семейная жизнь должна была быть голубиной. Думать я такъ думалъ и летъ 10 жилъ взрослымъ человекомъ, не торопясь выбирать предметъ любви, не торопясь излить на какую нибудь женщину все богатства моего сердца. Я приглядывался ко многимъ, но все было не то, все было далеко отъ того совершенства, которое было достойно меня.[115] Это еще лучшее воспитанiе, такое, при которомъ хотя въ воображенiи представляется идеалъ чистой, любовной, поэтической семейной жизни. У меня былъ такой идеалъ, потому что и родители мои были хорошiе люди, и воспитанъ я былъ матерью, вдовой, чудесной женщиной, всегда въ удивительномъ свете рисовавшей мне семейную жизнь. Такъ я жилъ и мечталъ, но не торопился, какъ я вамъ говорилъ, жениться и велъ, по русски называя, распутную жизнь (она и не можетъ быть иною для 30-летняго, здороваго, не связаннаго ничемъ богатаго человека), но которую я, въ сравненiи съ безобразнымъ развратомъ, окружающимъ меня, считалъ хорошею, чистою. Я жилъ спокойно въ тихомъ, прiятномъ разврате и мечталъ о возвышенной любви и чистой семейной жизни. Женщины, съ которыми я сходился, были не мои, и мне до нихъ не было никакого дела, кроме удовольствiя, которое оне мне доставляли; но будущая жена должна была быть моя, и эта то моя должна была быть все, что есть святаго и прекраснаго, потому что она будетъ моя жена. И мне тутъ не казалось ничего невозможнаго. Такъ шло до 30 летъ. Въ 30 летъ я нашелъ ту, которая должна была осуществить все то, о чемъ я мечталъ.[116] Это была одна из 3-хъ дочерей однаго средняго чиновника. Я решилъ въ одинъ вечеръ, после того какъ мы ездили въ лодке и уже ночью, ворочаясь домой, сидели на корме и говорили о томъ, что жизнь должна быть также хороша въ насъ, какъ она хороша въ природе, я решилъ, что это она. Понялъ я, что это она, мне казалось, потому, что я увидалъ ея душу, удивительную душу, достойную меня, увидалъ ее въ улыбке чуть заметной, во взгляде, во всей ея грацiозной фигурке съ очень тонкой талiей, широкими плечами и бюстомъ и маленькой головкой съ тяжелыми волосами.[117] Я[118] понялъ,[119] что она понимаетъ меня, понимаетъ все, все, что я чувствую и думаю. И вернулся домой въ восторге и решилъ что она верхъ совершенства и достойна быть моей женой.[120] Достойна быть моей! Ведь это прелесть, что за безумiе! Возьмите какого хотите молодаго человека — хоть вы — и въ трезвыя минуты оцените себя. Ну, я, по крайней мере, оценивалъ себя въ трезвыя минуты и зналъ очень хорошо, что я такое, такъ себе человекъ, такой же, какъ миллiоны, — даже скорее плохой, чемъ хорошiй, безъ особеннаго дарованiя, завистливый, слабый, безхарактерный, увлекающiйся, бешенный въ припадкахъ гнева, какъ все слабые люди. И вотъ я то, такой человекъ, находя въ ней все высшiя совершенства и именно потому, что она заключаетъ ихъ въ себе, я считаю ее достойной себя. Главный обманъ того безумiя, который мы называемъ любовью, не тотъ, что мы придаемъ предмету любви несвойственныя ему добродетели, но себе въ это удивительное время безумья. — Ахъ! Ахъ! Ахъ! мы живемъ по уши въ такомъ омуте лжи, что, если насъ не треснетъ по голове, какъ меня, страшное несчастье, мы не можемъ опомниться. Ведь что это за путаница лжи — нашъ бракъ. Предполагается, и это le secret de la comédie,[121] что мущина женится чистый, тогда какъ еще въ гимназiи считается однимъ изъ самыхъ лихихъ молодецкихъ подвиговъ за одно — курить, пить и распутничать. Такъ, по крайней мере, было въ мое время. Теперь есть ужъ, я слышу и наблюдаю, молодые люди чистые, чувствующiе и знающiе, что это не шутка, а великое дело. Помоги имъ Богъ. Но въ мое время, да и теперь, ведь это повально. Во всехъ романахъ до подробностей описаны чувства героевъ, кусты, около которыхъ они ходятъ, но, описывая ихъ великую любовь къ какой нибудь Элене, ничего не пишется о томъ, что было прежде. Все притворяются, что то, что наполняетъ половину жизни нашихъ городовъ и деревень даже, что этаго нетъ. И девушки бедныя некоторыя верятъ въ это совсемъ серьезно по незнанiю, a другiе, все родители, желаютъ верить и притворяются, что верятъ. Но женщины — матери, те, съ своимъ практическимъ смысломъ, притворяясь, что верятъ, на деле ведутъ своихъ дочерей совсемъ обратно. Они знаютъ, что такое те мущины — женихи ихъ дочерей, знаютъ, на какую удочку ихъ ловить; отъ этаго эти Джерси мерзкiе, эти нашлепки на задницы, эти голыя плечи, руки, почти груди. Ведь это одинъ сплошной домъ терпимости, только одинъ, признаваемый такимъ, на краткiе сроки, а другой, не признаваемый, — на более долгiе сроки. Вы удивляетесь напрасно. Если люди различны по внутреннему содержанiю, то это различiе непременно отразится и во внешности, но посмотрите на техъ — не называемыхъ, а на самихъ высшихъ светскихъ барынь: теже наряды, теже фасоны, теже духи, теже камни и золото, теже увеселенья, танцы и музыка, пенье, и еда, и питье. Никакой разницы. Строго определяя, надо только сказать, что проститутки на короткiе сроки обыкновенно презираемы, на долгiе — уважаемы.
Да, но я влюбился, какъ все влюбляются. Я думалъ, что я самъ. A совсемъ нетъ: это устроили мамаши и портнихи. Мамаши съ катаньями на лодкахъ, портниха съ талiями и т. п.
Заманиванье, ловленiе жениховъ мамашами — ведь это другой, всемъ известный секретъ. Признаться въ заманиваньи — помилуй Богъ, но ведь на этомъ проходитъ вся жизнь семей съ девицами. И родители и дочери въ запуски другъ передъ другомъ только это и делаютъ, ссорятся, соревнуютъ, хитрятъ, мошенничаютъ. А когда сделаютъ и пока делаютъ, показываютъ видъ, что это делается само собой. Не могу безъ злобы говорить про это, потому что все отъ этаго.
Ну, вотъ я и женился. Женился какъ все, то есть сложились известныя обстоятельства: съ одной стороны, меня поймали, съ другой стороны, я самъ влетелъ, потому что подошло такое время, т. е. по той же самой причине, по которой я случайно сходился и съ другими женщинами. Но разница была въ томъ, что тамъ я ничего о себе не воображалъ хорошаго, а тутъ я за это себя почему то вознесъ до небесъ и почелъ это дело чемъ то необыкновеннымъ и особеннымъ. Въ сущности же я (если откинуть безумiе), я женился затемъ, чтобы избавиться отъ неудобствъ неправильной жизни, иметь подъ рукой всегда свою жену, чистую, красивую, молодую.
— Нетъ, ну какже это возможно?
— Да, если бы мне тогда это сказали, я бы убилъ того. Это было совсемъ другое въ моемъ представленiи. Но горькимъ опытомъ я узналъ, что это было ничто иное. Тогда я былъ во всемъ разгаре лжи. Но и тогда, я помню, некоторыя подробности сватьбы оскорбили меня. Я почувствовалъ, что что то не то. Ведь вы помните, что если женятся по домострою, какъ онъ говорилъ, то пуховики, приданое, постель — все это подробности некотораго законнаго дела, освящаемаго таинствомъ. Но у насъ, когда изъ 10 брачущихся едва ли есть одинъ, который веритъ въ таинство, когда изъ 100 мущинъ едва ли одинъ есть уже не женатый прежде, какое ужасное значенiе получаютъ все эти подробности: постели, халата, капота, белья, туалета «jeune mariée»,[122] шоколаду. Ложь ложью, а когда до дела, то собачья сватьба и больше ничего. Это немножко оскорбило меня, но ничего, я, какъ и все, просмотрелъ это, то есть воображалъ себе ложь, a делалъ гнусную правду.
Я женился, и устроилось то, чего я въ действительности желалъ, вступая въ бракъ, т. е. некоторыя удобства жизни, но того, о чемъ я мечталъ, разумеется, не было и признака. Я женился для того, чтобы спокойно жить с женою, но пока я не жилъ спокойно съ своей женою, я жилъ съ другими женами, на то время находя это более удобнымъ, и потому невольно сделалъ заключенiе о томъ, что другiе люди, не женившiеся, должны смотреть на мою жену, какъ я смотрелъ на другихъ. И тутъ начались мученiя ревности, не одной ревности, но гордости оскорбленнаго самолюбiя и еще негодованiя на покушенiя противъ моей законной собственности, купленной мною дорогой ценой. Кроме того, очень скоро после моей женитьбы я сделалъ необыкновенное открытiе о томъ, что жена моя, кроме своей любви ко мне, даже, какъ мне казалось, въ протипоположность этой любви, имела свои чувства, привычки, то, что называютъ убежденiями, и еще больше неожиданное открытiе (столь же неожиданное и оскорбительное для меня, какъ и то, что она храпела), что она сердилась и, когда сердилась, говорила очень ядовитыя мне вещи. Тутъ же она забеременила, начались капризы и ссоры. Я служилъ тогда предводителемъ. На съездъ прiезжалъ къ намъ товарищъ прокурора, который повадился ездить. И у меня началась ревность.
Я, женившись, решилъ быть веренъ своей жене и, признаюсь, гордился этимъ, гордился темъ, что, будучи 10 летъ развратникомъ, я былъ веренъ моей жене. О томъ, чтобы она была неверна мне, она, моя жена, я не могъ подумать безъ ужаса.[123] И потому чувства, которыя вызывало во мне ухаживанье этаго товарища прокурора, были ужасно мучительны. Должно быть, я сталъ непрiятенъ. Она стала еще непрiятнее. И не прошло еще году, какъ я узналъ еще новый, всемъ известный секретъ, именно тотъ, что супружеская жизнь 99/100 было только снаружи, т. е. те, которые смотрели на насъ, могли признавать, что мы жили любовной жизнью, но изнутри это было не такъ.[124] Стычки были безпрестанныя. Слова все более и более жестокiя говорились другъ другу. Тогда я не понималъ того, что насъ связывала вовсе не любовь, a нечто совсемъ противуположное; находили перiоды просто злобы другъ на друга безъ всякой видимой причины, подъ самыми непонятными предлогами — за кофе, за пролетку, за ломберный столъ, все дела, которыя ни для того ни для другаго не имели никакой важности. Я не замечалъ тогда, что эти перiоды злобы возникали совершенно правильно и равномерно, соответственно перiодамъ того, что мы называли любовью. Перiодъ любви — перiодъ злобы, длинный перiодъ [любви][125] — длинный перiодъ [злобы].[126] Тогда мы не понимали, что эта любовь и злоба были тоже самое чувство, только съ разныхъ концовъ. Такъ шло 12 летъ. Старшему мальчику было 11, девочке 9, еще два мальчика были 7 и 5 летъ. 3-хъ летнiй былъ последнiй.
Случилось, что после одной болезни жены ей нельзя было рожать. Отношенiя наши все время были теже отвратительныя. Часто бывали времена, что я говорилъ себе въ душе: «ахъ кабы она умерла!» и ужасала эта мысль и не могъ ее отогнать. Не знаю, думала ли она тоже. Должно быть. Ссоры бывали жестоки. Потомъ уже узнали силы другъ друга и не доходили до последнихъ пределовъ, но ненависть другъ къ другу кипела страшная. Снаружи же все было прекрасно. Мы были верны другъ другу, воспитывали детей и были приличны. Я еще не зналъ тогда, что 99/100 такъ называемыхъ хорошихъ супружествъ живутъ такъ. Я думалъ, что это я одинъ такой несчастный, и скрывалъ, но она была привлекательна и еще больше красива съ техъ поръ, какъ перестала рожать.
Тутъ же я отслужилъ 3-е трехлетiе, и решено было для воспитанiя детей ехать жить въ городъ. Удивительно, какъ все совпадаетъ и въ правильной и даже неправильной жизни. Какъ разъ когда родителямъ жизнь становится невыносимой другъ отъ друга, необходимы и городскiя условiя для воспитанiя детей, спасающiя родителей отъ скуки и ненависти. Переехали въ городъ.[127] Такъ называемое воспитанiе детей достигло вполне своей цели, чувство мое къ моей собственной жене, которое мы называемъ любовью, начинавшее охладевать въ деревне, тотчасъ же оживилось въ городе, въ особенности ревностью, которую я держалъ въ себе и не позволялъ себе выказывать. Моя жена возбуждала чувства другихъ, и чувства другихъ возбуждали мои. Когда она прiезжала домой въ цветахъ и бальномъ платье, которое она снимала при мне, я чувствовалъ новый приливъ того, что я называлъ любовью къ ней. Но странное дело, въ городе, при все учащенномъ щекотанiи ревности, это чувство все больше и больше перемешивалось съ недобрымъ чувствомъ. Но все было хорошо, и особенныхъ причинъ ревновать мне не было, и моя жена вела себя хорошо. Заботилась о доме, о детяхъ и веселилась, какъ мы это называемъ.[128] Удивительное дело! Я говорилъ себе, что люблю свою жену и любимъ ей, мне казалось. Я, напримеръ, былъ въ горе истинномъ, когда она заболела, еще въ большемъ горе, когда у нея выкрошился одинъ зубъ. Но о томъ, что у нея было въ душе, целы ли были ея душевные зубы, я не то что не зналъ, я не хотелъ или, скорее, не могъ знать, какъ будто что то мешало мне знать это. Я, наблюдательный человекъ, довольно тонко понимающiй людей, ничего не могъ, не хотелъ видеть въ ея душе. Движенiя ея рукъ, ногъ, пальцевъ, ресницъ я зналъ до малейшихъ подробностей и все еще и еще изучалъ, но души ея не виделъ, не зналъ и не думалъ, что она живетъ. А она жила. И жила сильно, потому что, да, потому что это было мало что прелестная красотой женщина, это былъ человекъ нежный, добрый. Да, она была прекрасный человекъ, но я не видалъ его. Я виделъ мою
Началось это съ музыки, она прекрасно играла на фортепiано. И какъ мы все страдаемъ отъ скуки и спасаемся, какъ умеемъ, она спасалась музыкой. Прiехалъ[129] некто Трухачевской,[130] скрипачъ. Вы думаете, что вы все поняли? Нетъ, вы ничего не поняли. Если вы видели, какъ умираютъ люди, вы все таки ничего не знаете о томъ, какъ онъ умиралъ, тотъ кто умиралъ. Надо, чтобъ онъ разсказалъ. Вотъ я и разскажу, да, разскажу все. Вы слушаете?
Лицо стало совсемъ другое, глаза жалкiе, совсемъ чужiе, носу почти нетъ, и усы и борода поднялись къ самымъ глазамъ, а ротъ сталъ огромный, страшный.
— Надо вамъ сказать, что такое было за существо моя жена. Утонченная, съ маленькими руками, ногами, съ правильнымъ носомъ, грацiозными движенiями, всегда элегантная и грубая, глупая и невежественная до последней степени и вместе съ темъ наивная, добрая и честная. Ну, да этого разсказать нельзя, надо было все пережить, какъ я пережилъ. Она была чистая отъ природы, кокетство девичье давно забыто; по немъ ужъ прошло 12 летъ материнской жизни, но безсознательной, нечаянной.
Да, это нельзя такъ разсказывать. Ну вотъ. Сидимъ мы дома одни. Обычный ходъ жизни: встали, напились кофею вместе, не побранились, но пошпынялись изъ за пустяковъ. Трудъ привычный — хорошо, но праздность привычная — это мука. Ранней было осенью. Мы зажились въ городе. Я не признавался въ этомъ, но мне было невыносимо скучно. Хуже даже: странное дело, жена мне прискучила, со мной начало случаться то, чего не было со времени моей женитьбы: я сталъ смотреть на женщинъ какъ на женщинъ; я сталъ оглядываться на нихъ и самъ злился на себя и, странное дело, на нее за это. Былъ перiодъ полнаго охлажденiя. Она, милая, ничего не видела, не знала этаго. Она просто жила, удовлетворяясь теми мелкими заботами жизни, которыя не казались ей мелкими, — она одевалась, играла, ездила въ гости и принимала гостей, смотрела за детьми, училась вязать что то новое, модное. У ней все было просто, твердо, низменно и правдиво. Разъ я вернулся домой со скуки [изъ] клуба. Она сидела за столомъ въ гостиной съ меньшей дочерью и учила ее вязать, тетушка раскладывала пасьянсъ. Она спросила, где я былъ, попросила лошадей на завтра и после всего, когда ужъ я сталъ уходить, вернула меня.
— Ахъ да,[131] прiезжалъ Трухачевъ. Я не приняла его.
Трухачевъ былъ одинъ изъ трехъ сыновей соседа моего отца, разорившагося, важничавшаго и всегда говорившаго по французски барина. Мальчики ездили къ намъ, потомъ я ихъ потерялъ изъ вида; одинъ какiя то аферы делалъ, женился на богатой, гадости какiя то делалъ и сгинулъ какъ то. Второй былъ пьяница, билъ квартальныхъ, его или онъ кого то высекъ. Ну, однимъ словомъ пропащiе, самаго низкаго и круга, и воспитанья, и взгляда люди. Третiй оказался большой талантъ музыкальный. Его крестная мать — богачка отдала его въ консерваторiю въ Парижъ, и тамъ онъ пошелъ очень хорошо и въ Европе игралъ въ концертахъ на водахъ. Все три были красивые брюнеты съ чемъ то еврейскимъ въ типе. Я и этаго потерялъ изъ вида. И вотъ онъ явился. Жена была рада послушать его и поиграть съ нимъ. Она игрывала съ наемнымъ скрипачемъ. На другое утро Трухачевъ этотъ явился. Съ трудомъ я могъ узнать черты мальчика, такъ они заросли всемъ прожитымъ. И прожитое было не чисто, что то влажное, жирное, нечистое, какъ бы смазанъ онъ саломъ. Особенно влажные глаза, но то, что женщины называютъ не дуренъ, высокiй, нескладный, слабый, но не уродливый. Задъ особенно развитъ, какъ у женщины. Очень приличный, этакой заискивающiй, но безъ подлости и съ темъ парижскимъ оттенкомъ во всемъ отъ ботинокъ до капулевской прически. Простота искусственная и веселость. Такая манера, знаете, про все говоритъ намеками и отрывками, какъ будто вы все это знаете. Были мы когда то на ты. Онъ, верно, хотелъ, но я удержался, но ласково принялъ его, особенно для жены. И мысли объ опасности его для жены у меня не было — такъ онъ казался мне ничтоженъ.
— Прiезжайте вечеромъ, привозите скрипку.
— Ахъ, я очень радъ.
— Жена славно играетъ, по настоящему хорошо.
его жене. Онъ поговорилъ о музыке. Онъ уехалъ. Вечеромъ играли, несовсемъ ладилось, не было техъ нотъ. Но игралъ онъ отлично и былъ въ восхищенiи отъ игры жены. Она оживилась, раскраснелась. На той же неделе онъ у насъ обедалъ, два раза, и одинъ день вечеромъ; кое кто былъ, прiятельницы жены. Они играли. И играли удивительно. Я ужасно любилъ музыку. Теперь я ненавижу ее, не потому что она связывается съ нимъ, а потому что она и прелесть и мерзость. Играли они 2-й разъ сонату Бетховена, посвященную Крейцеру. Какая ужасная вещь это 1-е аллегро. Никогда я не виделъ жену такою, какою она была въ этотъ вечеръ. Эти блестящiе глаза, эта строгость, значительность выраженiя, пока она играла, и эта совершенная растаянность какая то, слабая, жалкая и блуждающая улыбка. Одно, что я заметилъ, — она почти не смотрела на него.
Черезъ два дня у меня былъ съездъ мировыхъ судей, да и скука, я поехалъ въ уездъ. Поехалъ спокойный, безъ[132] сомненiй. Были, какъ всегда, мысли ревнивыя, но я отгонялъ ихъ, не позволяя себе оскорблять ее и, главное, себя. Хитрыми подходами однако (не выдавая себя), я далъ почувствовать, что безъ меня не нужно звать Т[рухачева]. Я уехалъ. Тамъ на своей скучной квартире я получилъ одно письмо, въ которомъ она пишетъ мне, что тетка хотела непременно слышать Т[рухачева] и привезла его, и они опять играли. Въ письме я заметилъ осторожность при упоминанiи Т[рухачева] и изысканную простоту. Но я легъ въ постель совершенно спокойный. Мне всегда долго не спалось на новомъ месте, но тутъ я заснулъ сейчасъ же. И какъ это бываетъ, знаете, вдругъ толчекъ электрическiй, и просыпаешься. Такъ я проснулся и проснулся съ мыслью о жене и о Т[рухачеве] и о томъ, что все кончено. Ужасъ, презренiе, злоба стиснули мне сердце, но я сталъ образумливать себя. Ничего нетъ, не было, нетъ никакихъ основанiй. И какъ я могу такъ унижать ее и себя, себя главное, предполагая такiе ужасы. Молодой человекъ ничтожный, что то въ роде наемнаго скрипача, известный за дряннаго мальчика, и вдругъ женщина высокаго относительно положенiя, мать семейства, моя жена. Что за нелепость! — представлялось мне съ одной нашей светской стороны нашей привычной, закоренелой лжи, которую я считалъ правдой и которой хотелъ верить. С другой же стороны представилось самое простое, ясное: то самое, во имя чего я женился на своей жене, то самое, что мне въ ней нужно, то самое нужно и другимъ и этому[133] музыканту. Онъ человекъ не женатый, не только безъ правилъ, но, очевидно, съ правилами о томъ, чтобы пользоваться теми удовольствiями, которыя представляются. И между ними связь самой утонченной похоти чувства. Его ничто удержать не можетъ, все привлекаетъ, напротивъ. Она? Она тайна, какъ была, такъ и есть. Я не знаю ея. Это говорилъ здравый смыслъ, но я считалъ, что это ложь, которая мне подсказываетъ унизительное чувство ревности. Я старался заглушить этотъ голосъ, но не могъ. Мало того, что здравый смыслъ мне говорилъ, что это должно быть, во мне возникало какое-то несомненное сознанiе того, что это наверное есть. Только теперь я вспомнилъ тотъ вечеръ, когда они играли Крейцерову сонату, и ихъ лица. «Какъ я могъ уехать? — говорилъ я себе, вспоминая ихъ лица, — разве не ясно было, что между ними все совершилось въ этотъ вечеръ, и разве не видно было, что не только между ними не было ужъ никакой преграды, но что они оба, главное она, испытывали некоторый стыдъ после того, что случилось съ ними?» Они редко смотрели другъ на друга. Но за ужиномъ, когда онъ наливалъ ей воды, какъ они взглянули другъ на друга и чуть улыбнулись! Да, все кончено. Но нетъ, это что то нашло на меня. И страшно страдая, я не заснулъ всю ночь. На утро я кое какъ покончилъ дела, которыя бросилъ, и уехалъ.
что насъ мучало, и оба молчали. Собрались уезжать въ деревню. Все было уложено. Собирались ехать завтра, но оказалось, что неготово пальто дочери. Вдругъ мне стало ясно, что это была хитрость; я не сказалъ, но упрекнулъ въ неакуратности. Стала оправдываться, я упрекнулъ во лжи. Меня упрекнули въ неделикатности. Я вскипелъ и потоки[?] упрековъ полили изъ меня. Она не разсердилась, не отвечала, а улыбнулась презрительно (только ея любовь и неверность мог[ли] дать ей эту силу и эту хитрость) и сказала, что после моего поступка съ сестрой (это былъ мой гадкiй поступокъ съ сестрой. Она знала, что это мучитъ меня, и въ это место кольнула меня) ее ничто отъ меня не удивитъ.
— Ты[134]... — закричалъ я, схватилъ ее за горло и сталъ душить. Потомъ опомнился и сталъ колотить все, что тамъ было въ комнате. Она убежала отъ меня. Бывали и у насъ сцены, но такихъ никогда. Мы уехали. Узнать я ничего не узналъ, и мы помирились опять подъ влiянiемъ того чувства, которое мы называли любовью, но надрывъ былъ большой. Одинъ разъ я даже признался ей, что ревновалъ ее. Мне стыдно было, но я признался. Боже мой, откуда взялась хитрость у этой женщины? Такъ просто, съ такимъ яснымъ взглядомъ успокаивать меня, жалеть меня, говорить о томъ, что это немыслимо — изменить и для кого? И что кроме удовольствiя музыки къ такому человеку разве возможно что нибудь въ порядочной женщине? Да, она говорила все это, а ребенка, вотъ этаго самаго, котораго она родила после этаго, она родила отъ него.
Онъ замолчалъ и раза два сряду издалъ свои странные звуки, которые теперь уже были совсемъ похожи на сдержанныя рыданiя. Онъ помолчалъ, выпилъ залпомъ остывшiй стаканъ чаю и продолжалъ.
— Да-съ, такъ я прожилъ 12-ть летъ. Если бы не случилось того, что случилось, и я такъ же бы прожилъ еще до старости, я такъ бы и думалъ, умирая, что я прожилъ хорошую жизнь, не особенно хорошую, но и не дурную, такую, какъ все; я бы не понималъ той бездны несчастiй и гнойной лжи, въ которой я барахтался.
«нимъ» у насъ какъ будто сделалась передышка. Она стала мягче, больше уступала и хотя я, по мере ея уступчивости, сталъ еще злее и придирчивее, но всетаки было спокойнее между нами. Во мне установилось очень определенное чувство презренiя къ ней, которое я считалъ самымъ законнымъ. Я решилъ себе, что она не человекъ, что такое выпало мне несчастье жениться на животномъ в образе человеческомъ, и что же делать, надо было нести. (Я не зналъ тогда изреченiя Лесинга, который говоритъ, что сужденiе каждаго мужа о своей жене такое: была одна скверная женщина въ мiре, и она то и моя жена.) Нести же это было мне довольно легко, потому что особенно съ техъ поръ, какъ она перестала рожать, она была очень свежая, красивая и чистоплотная и всегда расположенная къ моимъ ласкамъ любовница. Такъ мы и жили. Решено было съ обеихъ сторонъ и опытомъ изведано, что общенiя духовнаго между нами нетъ и не можетъ быть. О самыхъ простыхъ вещахъ, которыхъ нельзя не решить единогласно, мы оставались каждый неизменно при своемъ мненiи и не пытались даже убедить другъ друга. Съ самыми посторонними лицами, и я[135] и она, мы говорили о разнообразныхъ и задушевныхъ предметахъ, но не между собой. Иногда, слушая, какъ она при мне говоритъ съ другими, я говорилъ себе: «какова! И все лжетъ». И я удивлялся, какъ собеседники ея не видели, что она лжетъ. Вдвоемъ мы были почти обречены на молчанiе или на такiе разговоры, которые, я уверенъ, животные могутъ вести между собой: который часъ? пора спать, какой нынче обедъ? куда ехать? что написано въ газете? горло болитъ у Маши, послать за докторомъ. Стоило на волосокъ выступить изъ этаго до невозможности съузившагося кружка разговоровъ, чтобы вспыхнуло раздраженiе. Присутствiе 3-го лица облегчало насъ. Черезъ 3-ье лицо еще мы кое какъ общались. Она считала себя, вероятно, правой, а ужъ я былъ святъ передъ нею въ своихъ глазахъ. Я уверенъ, что она думала: какъ бы хорошо было, коли бы онъ умеръ. А я такъ очень часто, въ минуты озлобленiя, со страхомъ сознавалъ, что я всей душой желаю этаго. Я привыкъ къ той мысли, что она красивый зверокъ, больше ничего, и что съ этимъ зверкомъ мне надо доживать жизнь и доживать, глядя за этимъ зверкомъ въ оба. Такъ я и делалъ.
Онъ помолчалъ.
— А! A ведь она была человекъ, и хорошiй человекъ. И она и я — мы не хотели такъ жить. И не этаго хотели, когда женились. Тогда я и не вспоминалъ того, что она была девушкой. Мне казалось, что все то было кокетство, обманъ. A нетъ, это было не обманъ.[136] Теперь я гляжу на всехъ девушекъ, теперь и ее вспоминаю. Вы знаете еще — удивительная вещь, которая мне открылась теперь только. Знаете что? Девушка, обыкновенная, рядовая девушка какого хотите круга, не особенно безобразно воспитанная, — это святой человекъ, это лучшiй представитель человеческаго рода въ нашемъ мiре, если она не испорчена особенными исключительными обстоятельствами. Да и обстоятельства эти только двухъ родовъ: светъ, балы, тщеславiе и несчастный случай, сближенiе съ другимъ мущиной, разбудившимъ въ ней чувственность. Но это случаи редкiе. А рядовая девушка — это лучшее существо въ мiре. Да посмотрите, въ ней нетъ ничего развращающаго душу, ни вина, ни игры, ни разврата, ни товарищества, ни службы ни гражданской ни военной. Ведь девушка, хорошо воспитанная девушка — это полное неведенiе всехъ безобразiй мiра и полная готовность любви ко всему хорошему и высокому. Это те младенцы, подобнымъ которымъ намъ велено быть.[137] Я обсудилъ свое прошедшее влюбленье. Въ немъ было безумное превознесенiе себя и ея, именно ея, надо всеми, но девушка, какъ девушка, сама по себе, ее нельзя не любить. Только дело въ томъ, что мы, мущины, входя въ общенiе съ ней, вместо того чтобы понять свою низость, свою гадость, вместо того чтобы стараться подняться до нея, мы ее хотимъ развить, научить. Ну и научаемъ. Я теперь только вспоминаю ее, какою она была, когда я сталъ сближаться съ нею. Помню ея дневникъ, который я почти насильно отнялъ у нея, ея философствованiе, исканiе истины, а главное, ея готовность отдаться другому и жить не для себя. Еще прежде того дня на лодке, когда я еще не былъ женихомъ, я проводилъ у нихъ вечеръ. Были ея сестры и еще одна девушка. Помню, читали «Мертвый домъ» Достоевского — описанiе наказанiя шпицрутенами. Кончили главу въ молчанiи. Одна спросила:
— Какъ же это?
— Да зачемъ же они бьютъ, солдаты? — сказала другая. — Я бы на ихъ месте отказалась. Все бы отказались.
Жена же моя сидела молча, и слезы у ней были на глазахъ. Потомъ, не помню кто, сказалъ какую то глупость, и все защебетали, захохотали, только бы поскорее отогнать мучительное впечатленiе. Больше всехъ хохотала моя жена. У ней былъ чудесный, заразительный смехъ. Она редко смеялась, но когда смеялась, все смеялись, не зная чему. Въ этотъ же вечеръ мы остались вдвоемъ, и это было первое почти признанiе наше въ любви, не высказанное словами. Мы говорили о совершенно постороннемъ, но знали, что мы говоримъ о нашей любви и о томъ, что мы хотимъ соединить нашу жизнь. Я разсказывалъ ей о своей деятельности.[138] Она слушала меня и съ своей манерой напряженiя вниманiя, со складкой во лбу, поднимая кверху голову, какъ бы вспоминая, слегка кивала головой.[139]
— Да, да, — приговаривала она.
служить мне, веря тому, что то, что я делаю, добро. Куда бы я не повелъ ее, она пошла бы за мной. Ну, и куда я повелъ ее? Мне некуда было вести ее. Я никуда не повелъ ее, а остановился съ нею, утешаясь радостями любви. Помню, я испытывалъ некоторое чувство стыда за то, что моя деятельность далеко не такая, какою она воображала себе ее. Страшное дело то, что въ нашемъ мiре совершается при выходе хорошо воспитанной девушки замужъ. Для мущины, какъ это было для меня, это прiобретенiе большихъ удобствъ и прiятностей жизни, для девушки — это начало жизни действительной, которая была до техъ поръ только въ возможности. Разница главная въ томъ, что мущина можетъ ни после ни до женитьбы ничего не делать, даже делать зло, воображая, что онъ нечто совершаетъ; но для женщины это нельзя. Она, хочешь, не хочешь, начинаетъ делать самое великое дело жизни — людей, и поэтому она требуетъ, также какъ мущина требуетъ отъ женщины, чтобы она была плодородна, требуетъ, чтобы условiя жизни, въ которыхъ она будетъ рожать и ростить детей, были также значительны, определенны и тверды, какъ и ея дело. И она, любя перваго мущину, веритъ, что это такъ и есть. Я помню мое смущенiе. Я помню, что я чувствовалъ, что ввожу ее въ обманъ, позволяя ей приписывать такое значенiе моей деятельности. «А что же, — думалъ я притомъ, — если она такъ думаетъ, можетъ быть и въ самомъ деле это такъ?» Главное же, я думалъ только о томъ, чтобы овладеть ей. И вотъ я овладелъ. И она увидала нетолько пустоту моей деятельности, но, главное, мое отношенiе къ ней, какъ къ игрушке. Знаю я много браковъ, и во всехъ одно и тоже. Чемъ бы ни занимался въ нашемъ мiре мущина: революцiей, наукой, искусствомъ, службой, все это игрушки, и люди относятся къ этому какъ къ игрушкамъ, и женщины видятъ это и разочаровываются нетолько въ своихъ мужьяхъ, но и въ своихъ идеалахъ, нужныхъ имъ, чтобы растить детей. Спросите у женщины, чемъ она хочетъ видеть своихъ сыновей. Из 1000 одна скажетъ, хочетъ. Но все безъ исключенья скажутъ: «только не то, что былъ мой мужъ». Она разочаровывается въ томъ, что ей казалось въ ея муже, и, напротивъ, увлекается темъ, что действительно было въ ея муже — чувственностью. Этому одному мы можемъ научить нашихъ женъ и научаемъ. И я научилъ. Да-съ, когда я былъ женихомъ, я стыдился своей несостоятельности и того, что она считала меня лучшимъ, чемъ я есть, но потомъ пересталъ и стыдиться. Мы все супруги хотимъ поддерживать другъ друга, а намъ не на чемъ самимъ стоять. Какъ же поддерживать, когда не на чемъ стоять? Все это я вспомнилъ потому, что въ самое последнее время, на 13-мъ году нашей жизни, передъ самой катастрофой, какъ я говорилъ вамъ, у насъ было затишье, и мы жили довольно хорошо, духовно отделившись другъ отъ друга. И вотъ, помню, разъ какъ то въ одно и тоже время на обоихъ насъ нашло хорошее расположенiе духа, и мы попытались разбить этотъ ледъ между нами. Но Боже мой! какой страшной толщины выросъ ужъ этотъ ледъ. Мы почти не слыхали другъ друга. Началось это съ разговора о романе, который мы читали одинъ после другаго. Она сказала о мущинахъ, о томъ, что они не понимаютъ женщинъ и низко ценятъ ихъ, о томъ, какъ разлетелись ея мечты. Я сказалъ, что тоже и я испыталъ. Мы взглянули вдругъ въ глаза другъ друга, какъ будто испугавшись сначала того, что переступили заказанную грань, но она ласково смотрела на меня. Я продолжалъ:
— Мелочи нарушаютъ единенiе. Да что ходить кругомъ да около? Разве мы не знаемъ, что мы отдалены другъ отъ друга?
— А отчего? — сказала она, — отъ того, что ты не верилъ мне.
У насъ начался хорошiй разговоръ, но я сказалъ, что причина всему та, что она не хочетъ принимать участiе въ моей жизни. Я теперь ужъ не стыдился, какъ прежде, отсутствiя серьезности моей жизни, я выставлялъ ее какъ нечто важное. Я сказалъ, что хочу выдти въ отставку, заняться... Еще я не успелъ сказать чемъ, какъ ужъ на ея лице выразилось унынiе и полное отсутствiе интереса, она не верила мне. Да я самъ себе не верилъ. И разсердился отъ этаго. Она упрекнула меня, я ее, и мы разбежались въ разныя стороны, хлопая дверями. Это была последняя попытка. Да, последнiя минуты мы ужъ не выходили изъ узенькаго, узенькаго кружка нашего словеснаго общенiя. Въ этотъ ужасный годъ делали операцiю сыну, дурацкую операцiю: онъ косилъ, такъ ему резали глаза, и остались на даче подъ городомъ.
Сноски