Круг чтения (черновики)
Месячные чтения

Январь

См. Ламенэ, 20 декабря, 4 (стр. 360—361).

Февраль

Самая старая коренная и огромная ошибка нашей жизни есть ошибка поклонения. Нет на земле большей святыни — святыни человека, живого носителя божества, а между тем мы видим, что то, что происходит от человека, изделия, вымыслы и дела человеческие, возвеличиваются выше человека, творение ставится выше творца.

Но пора увидеть и понять всем ту несомненную очевидность, что все усилия жизни лучших, праведных и мудрых людей, от Моисея до нашего времени, с Иисусом Христом во главе, направлены всегда на борьбу с обманами, с этими самыми возвеличенными выше человека человеческими вымыслами, на борьбу с этими идолами, чтобы показать людям это изуверство, чтобы выяснить перед людьми достойную веры истину, чтобы привести человека к сознанию источника жизни и всяких дел в самом себе, чтобы возвратить человека в волю бога и тем освободить его.

Моисей отверг вещественных идолов, но оставил обрезание и создал субботу, а последующие учители еврейства создали новых идолов: обрядности и предания старцев. Христианские учители отвергли и субботу, и обрезание, и обрядности еврейские, но создали крещение и преломление хлеба, а потом боги посыпались как из рога изобилия: святой дух, спас, богородица, ангелы, святители и святые, угодники и чудотворцы, иконы и кресты и бесчисленные вещественные изображения и предметы; и что всего удивительнее, даже остатки мертвецов, эти новые египетские мумии.

И что в религии, то и в общественной жизни: дело человеческое ставится выше человека. Монархия, олигархия, конституция, республика — меняются названия, формы, но всегда ставится нечто, чему человек должен жертвовать своей духовной свободой; так называемое общественное благо покупается ценою личного порабощения. Всякая религия, всякая форма общественной жизни, как внешнее выражение законов жизни, должны служить носителю в себе сущности жизни и воплощению божества, человеку, а не порабощать его. Не унижение и отвержение достоинства разумного существа в человеке должно царствовать между людьми, а освобождение и возвеличение его. Не внешняя власть, не страх страдания и смерти, происходящий извне, должны связывать страсти и злую волю человека (они и не связывают) и давать людям уверенность спокойствия (они его не дают), а сознание вечного закона жизни, сознание духовного единства людей, власть, исходящая свыше, власть бога, власть разума, власть совести — та внутренняя духовная власть, которая лежит в природе человека и которая проявляется теперь лишь слабо под дружным и систематическим гнетом церкви и государства; освободившись, она станет могущественною уздою всякого зла и природною и надежною твердынею личного и общественного спокойствия и благоденствия. Эту самую внутреннюю силу, этот всеобщий свет разума и следует поставить человеку во главу своей собственно личной и общественной жизни. И как тает сумрак ночи перед светом восходящей зари, как невежество и суеверие, чудеса и колдовство сами собой гибнут пред светом науки, как лешие, водяные и домовые исчезли перед светом знания и разума, так пред лицом того же огня и света сойдут на-нет все теперь такие величественные обманные и насильнические общественные учреждения, и всякая злоба, насилие и рабство между людьми исчезнут сами собой.

Бука.

Март

Мы знаем, что в старину люди поклонялись истуканам. Случится, например, неурожай, люди думают, что есть особенный бог урожая, что он обиделся почему-нибудь на человека, что поэтому надо его умилостивить, и люди делали из дерева истукана, называли его богом урожая, кланялись ему и приносили жертвы. И когда после того случался урожай, то люди думали, что это оттого, что они молились истукану и приносили ему жертвы. Но мы теперь знаем, что старинные люди обманывались; теперь мы знаем, что есть бог, который открывается человеку в разуме законами жизни, но что особенного бога урожая нет, что оттого, что они кланялись и приносили жертвы своему же человеческому изделию, никакого прибытка не могло быть, что если и случался потом урожай, то так следовало по порядку мировой жизни, о которой те люди не имели понятия. Это мы теперь знаем, но не знаем того, что мы и теперь еще больше обманываемся, еще с большим унижением поклоняемся и еще неизмеримо большие приносим жертвы и всё попрежнему тому же человеческому изделию. Разница только та, что старинные люди поклонялись вещественному изделию, а мы поклоняемся выдумке. Мы, теперешние люди, наделали себе разных церквей, разных вер и всё самых православных и правоверных, наделали себе многие государства и в них насадили царей, повыдумали правительства, губернаторства, земства, и в них насадили министров, губернаторов, председателей, членов и разных чиновников, имя же им, как годдаринским бесам, легион. Люди наделали сами себе столько предметов поклонения и жервоприношения, что нельзя шагу ступить, чтобы не натолкнуться на какого-нибудь истукана. И люди верят, что все эти учреждения, все эти идолы нужны, и до последней возможности унижают себя поклонением и приносят в жертву не только всё, что имеют, но даже и самих себя, воображая, что от этого будет им какой-то прибыток. Но прибытка никакого на самом деле нет, если же мы еще кое-как дышим, то это, конечно, не оттого, что у нас много всяких общественных, священных учреждений, а несмотря на это, — не все еще, значит, законы жизни подменены, значит истинный бог еще живет в людях.

Обман состоит в том, что внутренняя сила нашего собственного и непосредственного разумения и отношения к богу извне насильственно умаляется в нашей жизни и скрадывается подменом всевозможными общественными учреждениями; или в том, что одни люди, будучи на самом деле такими же, как и все, свое грешное, противучеловеческое, звериное дело насильничества выдумали возвеличить во святое право и, пользуясь этой выдумкой, присвоили себе положение исключительной разумности и мнимое представительство перед богом.

Мирской обман этот, от которого мы никак не можем придти в себя, начался давно, еще в Ветхом Завете. Из Ветхого Завета мы знаем, что евреи, среди которых явился Христос (веру которого, мы хвалимся, что будто бы исповедуем), — евреи отличались от всех других народов тем, что поклонялись богу истинному, что поклонение богу истинному выражалось не в каких-нибудь унизительных и разорительных действиях, вроде наклонения головы до земли, отречения от своей воли, совести, человеческого достоинства, от всей своей собственной жизни до последней капли крови, как это мы делаем теперь перед своими богами, а что поклонение богу истинному состояло в исполнении людьми законов жизни, выраженных для еврея в десяти заповедях, из которых первая говорит о том, чтобы люди ведали бога истинного и не делали себе никаких других богов; в этом состояло первое, отличительное свойство народа божия.

Но евреи, как народ своего времени, не могли постоянно держаться на той высоте жизни, на которую так неподражаемо они были поставлены Моисеем; мало-помалу они соблазнялись, падали, поклонялись богам чужим и через это жизнь их расстраивалась, делалась невыносимо бедственной, и они каялись и возвращались к богу истинному; но погубили они свое еврейское благо совсем без возврата тем, что сделали сами себе идола — выдумку.

Глава восьмая Первой Книги Царств повествует о том, как собрались старейшины еврейские к пророку Самуилу и потребовали, чтобы он дал им царя. Писание повествует, что не понравились эти слова народа пророку Самуилу, и он вопросил господа, и господь ответил ему великим вечным словом. Он сказал: «Не тебя они отвергли, но отвергли меня, чтобы я не царствовал над ними. Итак, что же делать, если они отвергли меня; они делают это уже не в первый раз. Послушай голоса их, дай им царя, только представь и объяви им права царя, который будет царствовать над ними». И говорил Самуил народу: «И сынов ваших и дочерей ваших и земли ваши лучшие возьмет царь и отдаст слугам своим, и сами вы будете ему рабами и восстанете тогда от царя вашего и не будет господь отвечать вам тогда. Господь бог ваш — царь ваш!» Но не послушался народ, и Самуил дал им царя. Так отверг и потерял израиль данную ему богом через Моисея свободу, для которой он вывел его из Египта из дома рабства.

До этого в книге Судей и в книге Руфь писалось: «В те дни не было царя у израиля, каждый делал то, что ему казалось справедливым». А при царе, стало быть, этот порядок прекратился: каждый перестал делать то, что находил справедливым, и не доискивался, что справедливо, что несправедливо, потому что на это есть царь. Может быть и кажется, что так лучше, но как бы ни были мудры цари и как бы ни были совершенны их законы, никогда они не могут заменить живого в человеке разума, и нельзя допустить и то, и другое, потому что одно вытесняет и уничтожает другое и потому что «никто не может служить двум господам, ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному будет усердствовать, а о другом нерадеть».

Так царем начался в Ветхом Завете мирской обман, который терзал народ еврейский тысячи лет и от которого мы теперь другие тысячи лет не можем очнуться.

Бука.

Апрель

Что такое в наше время правительства, без которых людям кажется невозможно существовать?

Если было время, когда правительства были необходимое и меньшее зло, чем то, которое происходило от беззащитности против организованных соседей, то теперь правительства стали не нужное и гораздо большее зло, чем всё то, чем они пугают свои народы.

Правительства, не только военные, но правительства вообще, могли бы быть, уже не говорю — полезны, но безвредны, только в том случае, если бы они состояли из непогрешимых, святых людей, как это и предполагается у китайцев. Но ведь правительства, по самой деятельности своей, состоящей в совершении насилия, всегда состоят из самых противоположных святости элементов, из самых дерзких, грубых и развращенных людей.

Правительство, в самом широком смысле, включая в него и капиталистов, и прессу, есть не что иное, как такая организация, при которой большая часть людей находится во власти стоящей над ними меньшей части; эта же меньшая часть подчиняется власти еще меньшей части, а эта еще меньшей и т. д., доходя, наконец, до нескольких людей или одного человека, которые посредством военного насилия получают власть над всеми остальными. Так что всё это устройство подобно конусу, все части которого находятся в полной власти тех лиц или того лица, которое находится на вершине его.

Вершину же этого конуса захватывают те люди или тот человек, который более хитер, дерзок и бессовестен, чем другие, или случайный наследник тех, которые были более дерзки и бессовестны.

Нынче Борис Годунов, завтра Григорий Отрепьев, нынче распутная Екатерина, удушившая со своими любовниками мужа, завтра Пугачев, послезавтра безумный Павел, Николай I, Александр II, нынче Николай II с китайско-японской войной. Нынче Наполеон, завтра Бурбон или Орлеанский, Буланже или компания панамистов, нынче Гладстон, завтра Сольсбери, Чемберлен, Родс.

И таким-то правительствам предоставляется полная власть не только над имуществом, жизнью, но и над духовным и нравственным развитием, над воспитанием, религиозным руководством всех людей.

Устроят себе люди такую страшную машину — власть, предоставляя захватывать эту власть кому попало (а все шансы за то, что захватит ее самый нравственно-дрянной человек), и рабски подчиняются и удивляются, что им дурно... Боятся мин, анархистов, а не боятся этого ужасного устройства, всякую минуту угрожающего им величайшими бедствиями.

Люди нашли, что для того, чтобы им защищаться от врагов, им полезно связать себя, как это делают защищающиеся черкесы. Но опасности нет никакой, и люди продолжают связывать себя.

Старательно свяжут себя так, чтобы один конец мог со всеми ими делать всё, что захочет; потом конец веревки, связывающей их, бросят болтаться, предоставляя первому негодяю или дураку захватить ее и делать с ними, что им нужно.

Ведь что же, как не это самое, делают народы, подчиняясь, учреждая и поддерживая организованное с военной властью правительство?

Л. Толстой.

Май

ДОБРОВОЛЬНОЕ РАБСТВО, СОЧИНЕНИЕ ФРАНЦУЗСКОГО ПИСАТЕЛЯ БОЭТИ, ПОЛОВИНЫ 16-го ВЕКА

Разумно любить добродетель, уважать подвиги, признавать добро, откуда бы мы его ни получили и даже лишаться своего удобства для славы и выгоды того, кого любишь и кто того заслуживает: таким образом, если жители страны нашли такое лицо, которое показало им большую мудрость, чтобы охранять их, большую храбрость, чтобы их защищать и великую заботу, чтобы управлять ими; и если вследствие этого они привыкли повиноваться ему так, чтобы предоставить ему некоторые выгоды, то я не думаю, что это было неразумно.

Но, боже мой! Как назовем мы то, когда видим, что большое число людей не только повинуется, но служат, не только подчиняются, но раболепствуют перед одним человеком и раболепствуют так, что не имеют ничего своего: ни имущества, ни детей, ни даже самой жизни, которые бы они считали своими, и терпят грабежи, жестокости, не от войска, не от варваров, но от одного человека, и не от Геркулеса или Самсона, но от человека, большей частью самого трусливого и женственного из всего народа. Как назовем мы это? Скажем ли мы, что такие люди трусы? Если бы два, три, четыре не защищались от одного, это было бы странно, но все-таки возможно, и можно было бы сказать, что это от недостатка мужества, но если сто тысяч людей, сто тысяч деревень, миллион людей, не нападают на того одного, от которого все страдают, будучи его рабами, как мы назовем это? Трусость ли это?

Во всех пороках есть известный предел: двое могут бояться одного и даже десятерых; но тысяча, но миллион, но тысяча деревень, если они не защищаются против одного, то это не трусость, она не может дойти до этого; так же как и храбрость не может дойти до того, чтобы один взял крепость, напал на армию и завоевал государство. Итак, какой же это уродливый порок, не заслуживающий даже названия трусости, порок, которому нельзя найти достаточно скверного названия, который противен природе и который язык отказывается назвать.

Мы удивляемся храбрости, которую внушает свобода тем, которые ее защищают. Но то, что совершается во всех странах со всеми людьми всякий день, именно то, что один человек властвует над ста тысячами деревень и лишает их свободы; кто бы поверил этому, если бы только слышал, а не видел это. И если бы это можно было видеть только в чужих и удаленных землях, кто бы не подумал, что это скорее выдумка, чем справедливо. Ведь того одного человека, который угнетает всех, не нужно побеждать, не нужно от него защищаться, он всегда побежден, только бы народ не соглашался на рабство. Не нужно ничего отнимать у него, нужно только ничего не давать ему. Стране не нужно ничего делать, только бы она ничего не делала против себя, и народ будет свободен. Так что сами народы отдают себя во власть государям; стоит им перестать рабствовать, и они станут свободны. Народы сами отдают себя в рабство, перерезают себе горло. Народ, который может быть свободным, отдает сам свою свободу, сам надевает себе на шею ярмо, сам не только соглашается с своим угнетением, но ищет его. Если бы ему стоило чего-нибудь возвращение своей свободы, и он не искал бы ее, этого самого дорогого для человека, естественного права, отличающего человека от животного, то я понимаю, что он мог бы предпочесть безопасность и удобство жизни борьбе за свободу. Но если для того, чтобы получить свободу, ему нужно только пожелать ее, то неужели может быть народ в мире, который бы считал ее купленной слишком дорогой ценой, если она может быть приобретена одним желанием? Человек может посредством одного желания возвратить благо, которое можно выкупать ценой своей крови и которое, если потеряно, то жизнь становится мучительной и смерть спасительной, и не желает этого. Как огонь от одной искры делается большим и всё усиливается, чем больше он находит дров, тухнет сам собой, если только не подкладывают дров, сам себя уничтожает и теряет свою форму и перестает быть огнем; таким же образом и властители, чем больше они грабят, чем больше требуют, чем больше разоряют и уничтожают, чем больше им дают и им служат, тем они больше усиливаются, становятся сильнее и жаднее к уничтожению всего, тогда как если им ничего не дают, не слушаются их, то они без борьбы, без битвы становятся голы и ничтожны, становятся ничем, так же как дерево, которое не имеет соков и пищи, становится сухою и мертвою веткой.

Смелые люди не боятся опасности, чтобы приобретать то благо, которого желают, умные не отказываются от труда. Если трусливые и не умеют переносить страдания и приобрести благо, они не стремятся к нему вследствие своей трусости, но желание иметь его остается в них. Это желание свойственно и мудрым, и неразумным, и храбрым, и трусам. Все они желают приобрести те вещи, которые сделают их счастливыми и довольными; только одно из них, я не знаю почему, люди не желают ее, а именно — свободы, которая составляет такое великое благо, что как скоро оно потеряно, то все другие бедствия следуют за ним, и даже те блага, которые остаются после него, теряют свои вкус и свою прелесть. И это-то великое благо, которое люди получили бы, как скоро они бы пожелали его, они не желают приобрести как будто только потому, что оно слишком легко.

Бедные, несчастные люди, бессмысленные народы, упорные в своем зле, слепые к вашему добру, вы позволяете отбирать от вас лучшую часть вашего дохода, грабить ваши поля, ваши дома, вы живете так, что можете сказать, что ничто не принадлежит вам. И все эти бедствия и разорения происходят не от врагов, но от врага, которого вы сами себе делаете, за которого вы мужественно идете на войну, за величие которого вы не отказываетесь идти на смерть. Тот, кто так властвует над вами, имеет только два глаза, две руки, одно тело и ничего не имеет, чего бы не имел ничтожный человек из бесчисленного количества ваших братьев; преимущество, которое он имеет перед вами, — только то право, которое вы даете ему, истреблять вас. Откуда бы взял он столько глаз, чтобы следить за вами, если бы вы не давали их ему? Как бы он имел столько рук, чтобы бить вас, если бы он не брал их у вас? Или откуда взялись бы у него ноги, которыми он попирает ваши села, откуда они у него, если они не ваши? Откуда бы была у него власть над вами, если бы вы не давали ее ему? Как бы он мог нападать на вас, если бы вы не были заодно с ним? Что бы он мог сделать вам, если бы вы не были укрывателями того вора, который вас грабит, участниками того убийцы, который убивает вас, если бы вы не были изменниками самим себе? Вы сеете для того, чтобы он уничтожил ваши посевы, вы наполняете и убираете ваши дома для его грабежей; вы воспитываете ваших детей с тем, чтобы он вел их на свои войны, на бойню, чтобы он делал их исполнителями своих похотей, своих мщений; вы надрываетесь в труде для того, чтобы он мог наслаждаться удовольствиями и гваздаться в грязных и гадких удовольствиях; вы ослабляете себя для того, чтобы сделать его сильнее и чтоб он мог держать вас на узде. И от этих ужасов, которых животные не перенесли бы, вы можете освободиться, если захотите не только освободиться, но только пожелать этого. Решитесь не служить более, и вы свободны. Я не хочу, чтобы вы бились с ним, нападали на него, но чтобы вы только перестали поддерживать его и вы увидите, что он, как огромная статуя, из-под которой вынули основание, упадет от своей тяжести и разобьется вдребезги.

Июнь

ПИСЬМО ВОЕННОГО ВРАЧА А. ШКАРВАНА, ОТКАЗАВШЕГОСЯ ОТ ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ В 1894 ГОДУ.

Господин старший врач!

Я должен был бы устно сообщить вам то, что пишу, но пользуюсь пером, так как боюсь, что лично я мог бы это сделать недостаточно ясно и спокойно.

Я решил не возвращаться более к своим военным обязанностям, решил перестать быть солдатом, а следовательно не буду ни носить военного мундира, ни исполнять госпитальной службы, которая в сущности — та же военная.

Отказываюсь я от этого потому, что это противоречит моим убеждениям, моему образу мыслей, моим познаниям, моему религиозному чувству. Я — христианин и, как таковой, не могу способствовать милитаризму ни словом, ни делом. До сих пор я делал это потому, что не имел достаточно духовной силы для того, чтобы одному противустоять такой могучей силе, какую представляет военная организация. Теперь мое решение укрепилось и произошло это не в какую-нибудь патетическую минуту, но оно есть последовательный результат моих мыслей и стремлений в продолжение нескольких лет.

Мне ясно представляется, каким глупым, греховным и смешным должно показаться военному суду мое намерение. Знаю также и то, что за это я должен буду претерпеть тяжелое наказание, — что власти будут держать меня в тюремном заключении столько, сколько им пожелается.

Но я отдаюсь власти, которая выше всей могущественной Европы. Я хочу согласовать свою жизнь с требованиями одной только истины, т. е. вечной, единой, божественной истины. Эта истина повелевает мне не гнуть более шеи под тем всеобщим рабским ярмом военщины, которое все правительства налагают в настоящее время на человечество.

Что военный врач должен преследовать, как об этом говорят и пишут, более гуманные и благородные цели, я считаю неверным, потому что он так же, как прочие военные, не что иное, как лишенное воли орудие, существующее для того, чтобы делать правильно, хорошо и последовательно то, что требует устав, а именно иметь заботу о том, чтобы войско могло возможно дольше выполнять свою грубую бесчеловечную работу.

Вот всё, что я имею сказать. Прошу сохранить это письмо для того, чтобы оно могло быть передано суду, так как я и там едва ли буду иметь что прибавить к тому, что сказано в нем.

Я буду ожидать на своей квартире в «Кронен Казерне» вашего распоряжения.

Д-р А. Шкарван.

Кроме этого письма, А. Шкарван высказал в следующей статье те причины, по которым он нашел невозможным служить военным врачом.

ПОЧЕМУ НЕЛЬЗЯ СЛУЖИТЬ ВОЕННЫМ ВРАЧОМ

Многих поражает то обстоятельство, что я отказался продолжать военную службу в качестве врача. Многие допускают что отказ от строевой службы еще понятен, так как назначение строевого солдата несомненно состоит в том, чтобы обучаться убийству, и если начальство того потребует, то и совершать убийства.

«Но, — спрашивают люди, — как может отказаться от своей службы военный врач, звание и обязанность которого состоит совсем не в убийстве людей, а, наоборот, в том, чтобы подавать помощь больным, страдающим и, следовательно, — творить дела гуманные, дела милосердия?»

«Деятельность врача, — добавляют еще такие люди, — есть сама по себе христианская деятельность, и потому тот, кто бросает эту деятельность, заслуживает даже с нравственной точки зрения скорее осуждения, чем сочувствия».

И люди, при общей, свойственной им склонности не разбирать настоящего положения вещей, охотно принимают такого рода рассуждения, считая вопрос решенным, и кладут его в сторону, чтобы больше не думать о нем. Такие возражения мне пришлось слышать не только от военных, но равно и от гражданских людей, не только от матерьялистов, но даже и от людей несомненно религиозных. Это самое мне выражали даже некоторые назарены, люди, понявшие греховность военной службы, отказывающиеся от нее, и за это убеждение всю свою молодость просидевшие в тюрьмах и умирающие там.

Является вопрос, как может мнение назарен быть согласно с мнением людей совсем других взглядов на войну? И другой вопрос: справедливо ли это мнение?

— если потребуют власти — в санитарные роты, как они теперь и делают. В этом и всё объяснение.

Утверждать же, что служба военного врача, а с ней и служба санитарного солдата, не противны духу Христа, что такая служба составляет как бы добродетель, — очень грубая ошибка. Ошибка заключается в том, что из всякого дела и занятия можно сделать дело дьявола (как это и доказывает практика многих врачей), всё зависит лишь от того, как делающий известное дело относится к нему. Поэтому и неверно утверждение, что вообще занятие врача само по себе есть занятие благородное. Кроме того, путает этот вопрос еще и то обстоятельство, что громадное большинство людей относится к медицинской науке суеверно, даже не подозревая того, насколько справедливо изречение Фауста: «Der Sinn der Medizin ist leicht zu fassen; du durchstudirst die grosse und die kleine Welt, um es am Ende gehn zu lassen, wie’s Gott gefällt». (Сущность медицины легко усвоить; изучаешь великий и малый мир только затем, чтобы в конце концов оставить всё на божью волю.)

Но главное, что делает преступным службу военного врача, это та тесная связь, которая существует между его деятельностью и убийством людей, — настоящим назначением армий. Связь эта лицемерно прикрыта плащом гуманности и потому не так очевидна людям. Тем не менее она существует, и всякий желающий видеть может ее видеть, ибо очень легко поднять этот плащ, под которым скрывается тот же разбойник.

Военный врач свидетельствует солдат, т. е. решает, кто из людей годится для пушечного мяса, кто нет, осматривает тех солдат, которых наказывает начальство, т. е. решает, кого можно затворить в темницу, на кого можно надеть кандалы, кого можно лишить еды и т. п., следовательно, постоянно содействует бесчеловечному, зверскому насилию над людьми.

Но предположим даже, что он всего этого не будет вынужден делать и что, кроме добросовестного лечения больных солдат, не будет ничем другим заниматься, — даже это ничуть не уничтожило бы греховности его деятельности, ибо нельзя не спросить себя, нельзя не видеть того, какая цель преследуется этим лечением. Военный врач во всяком случае представляет наемника за деньги, нанятого организованной шайкой убийц единственно для того, чтобы наблюдать за здоровьем людей, предназначенных на убой и на совершение убийства.

И нельзя в этом случае не сознавать того, что всем известно, — того, что быть пособником в каком бы то ни было виде безнравственному, дикому учреждению, — постыдно и унизительно, какое бы хорошее название ни давали этому делу, какой бы красивый мундир за это ни надевали, сколько бы золотых крестиков ни дарили за такую службу. Ведь наверное ни одна честная женщина ни за какие деньги не согласится поступить в кухарки в шайку разбойников, хотя приготовление кушанья не только не составляет греха само по себе, но нужное и необходимое для людей условие жизни. И в чем же разница между разбойниками и армиями? Единственно лишь в размерах грабежа.

Пора бы нам всем понять, что постыдно и унизительно продавать свои знания тем, кто нуждается в них, для более легкого достижения своих злых намерений!

Пора бы понять, что всякое малейшее содействие в основанных на насилии делах правительства составляет для человека, желающего себе и другим блага, — унижение собственного достоинства и великое преступление против самых элементарных требований не только любви, но даже простой гуманности!

Июль

ПИСЬМО КРЕСТЬЯНИНА ПЕТРА ОЛЬХОВИКА, ОТКАЗАВШЕГОСЯ ОТ ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ

См. т. 41, стр. 501—515.

Август

Недавно приходит ко мне полицейский надзиратель с городовым и с двумя понятыми и говорит: «Господин исправник в комиссии с воинским начальником прислали меня пригласить вас в полицейское управление по делу о вашей неявке на проверку призывных по воинской повинности списков». Я немного растерялся и замялся в словах, а он прибавил: «Они сейчас в полицейском управлении ожидают вас». Я говорю: «Зачем же они ожидают, я не обещался приходить».

— Но они вас просят, — понимаете: исправник и воинский начальник прислали меня.

— Так, — я говорю, — но мне-то их совершенно не нужно.

— Значит, не пойдете?

— Да-а! не пойду.

— Значит вы не признаете властей, идете против власти?

— Я не иду против властей, пускай власти стоят, может быть, они кому-нибудь и нужны, но я-то не имею до них никакой нужды. Вот вы так грозно говорите: «исправник, воинский начальник» и «против властей», а я понимаю, что это тоже люди, рожденные, как и я, из утробы матери, пьющие, едящие, согрешающие и умирающие, словом, как все люди. И согласитесь сами, зачем же я пойду к человеку, которого мне совершенно не нужно. Если же, как вы говорите, я им нужен, — ну тогда пускай ко мне придут.

— Ну, да, — сказал полицейский: — но если так допустить, то никто не будет ходить, а через это уничтожатся власти, — значит, вы идете против властей?

— Но вы поймите, что я говорю: мне они не нужны. Если я делаю какое-либо дело и оно не нужно людям, то как же я могу заставить их нуждаться в моем деле. То же и с властью. Она мне не нужна. Если я ошибаюсь, то, конечно, власти не уничтожатся оттого, что я, какой-то там ничтожный человек, сделал ошибку. Если же, как вы опасаетесь, что власти таким образом всем будут не нужны и через это уничтожатся, то что же делать, такова, значит, будет воля божия.

— Так и не пойдете?

— Ну, конечно!

— В таком случае до свиданья!

— Будьте здоровы.

Зло властей в том, что они насильственны. Чтобы избавиться от насилия, надо научиться ладить друг с другом по добру, не нуждаясь в насильственности. А этого достигнуть можно только сознательной верой, разумением жизни, в исполнении воли отца нашего, иже есть на небесех, т. е. вечного закона. Пусть о всяком предстоящем деле всякий человек прежде удостоверится своим разумом, согласно ли оно с волей божией или не согласно. И если согласно, то пусть делает его, если же не согласно, то пусть не только не делает его, но пальцем не шевелит, не произнесет ни одного звука на пользу такого дела. И тогда то, что не нужно, то уничтожится само собой по воле бога. Что будет развязано на земле, то развяжется и на небесах. Мудрость жизни состоит в том, чтобы соблюсти волю божию, чтобы суметь воздать за зло добром.

Бука. 

Сентябрь

ОТКРОВЕНИЕ И РАЗУМ

См. Недельное чтение после 27 октября, стр. 176—180.

Октябрь

гонений, мучений и убийств наших русских сектантов — все эти ужасы так убедительно свидетельствуют о безумии насилия и противления в целях духовного объединения, что трудно прибавить что-нибудь к этим кровавым свидетельствам.

Но самое главное, покрывающее все другие рассуждения, высшее разумение состоит в том, что люди живут на земле не затем, чтобы делать свою волю, а затем, чтобы исполнять волю божию, которая, кроме того, что выражена в признаваемом нами священным предании, заложена у каждого человека в разум и сердце. Все эти царства, правительства, суды, полиции и законы суть выражения обманчивой человеческой воли о том, чтобы люди все жили так, как это себе представляют желательным некоторые люди, но выходит всегда не так, по расписанию человеческому, а так, как угодно богу. Поскольку человеческие установления не мешают людям исполнять волю божию, постольку они вносят благо, счастье и порядок в жизнь людей, а уставщики обольщают себя, что это так хорошо будто всё от них. Поскольку человеческие установления противны воле божией, постольку они вносят зло, несчастье и беспорядок в жизнь людей, и обнаруживается глупость и богопротивность уставщиков. Не лучше ли и не проще ли заботиться об одном, чтобы делать предметом всеобщего познания, уяснения и возвеличения самую волю божию на место всех многочисленных, мудреных и часто непонятных и бессмысленных учреждений и законов человеческих? Люди, желающие сделать обязательными свои законы для людей, только мутят этим жизнь человеческую и отнимают их от исполнения воли божией. «Ищите прежде царствия божия и правды его, а прочее всё приложится», сказал Христос. Ведь это Моисей говорил своему жестоковыйному народу, что бог сам, своим перстом начертил заповеди на каменных скрижалях, да еще наши попы морочат ребят своим святым духом, но мы этому уже давно не верим, про наших же законодателей верно знаем, что они на Синай не лазят и вдохновляются законами не дальше своих кабинетов, департаментов и трактиров. А если так, то чем же они руководствуются, сочиняя законы? — в лучшем случае не чем другим, конечно, как только присущим всякому человеку разумом. Так не лучше ли вместо больших сложных выдумок — общественных учреждений — употребить непосредственно самый разум орудием достижения всякого общественного блага? Разум дан нам богом не на то, чтобы нас обмануть, а он только в том и состоит, только на то и дан нам, чтобы выводить нас из заблуждения и наводить на познание воли божией. Сделайте такую милость, господа правители и законодатели, поймите, что все мы под богом ходим, все мы одинаковые люди, и разум у нас у всех есть, а насилие ваше и не нужно, и бессмысленно, и возмутительно, и главное, заразительно и пагубно для нас господствующим примером.

А. Бука.

Ноябрь

ТРУДОЛЮБИЕ И ТУНЕЯДСТВО, ИЛИ ТОРЖЕСТВО ЗЕМЛЕДЕЛЬЦА СОЧИНЕНИЕ КРЕСТЬЯНИНА Т. БОНДАРЕВА

Как бы странно и дико показалось утонченно образованным римлянам первой половины 1-го столетия, если бы кто-нибудь сказал им, что неясные, запутанные часто нелепые письма странствующего еврея к своим друзьям и ученикам будут в сто, в тысячу, в сотни тысяч раз больше читаться, больше распространены и больше влиять на людей, чем все любимые утонченными людьми поэмы, оды, элегии и элегантные послания сочинителей того времени. А между тем это случилось с посланиями Павла.

Точно так же странно и дико должно показаться людям теперешнее мое утверждение, что сочинение Бондарева, над наивностью которого мы снисходительно улыбаемся с высоты своего умственного величия, переживет все те сочинения, описываемые в историях русской литературы и произведет больше влияния на людей, чем все они, взятые вместе. А между тем я уверен, что это так будет. А уверен я в этом потому, что как ложных и никуда не ведущих и потому ненужных путей бесчисленное количество, а истинный, ведущий к цели и потому нужный путь только один, так и мыслей ложных, ни на что не нужных, бесчисленное количество, а истинная, нужная мысль, или скорее истинный и нужный ход мысли, только один, и этот один истинный и нужный ход мысли в наше время излагает Бондарев в своем сочинении с такой необыкновенной силой, ясностью и убеждением, с которой никто еще не излагал его. И потому всё, кажущееся столь важным и нужным теперь, бесследно исчезнет и забудется, а то, что говорит Бондарев и к чему призывает людей, не забудется, потому что люди самой жизнью будут всё больше и больше приводиться к тому, что он говорит.

Открытие всяких научных отвлеченных и научных прикладных, и философских, и нравственных, и экономических истин всегда совершается так, что люди ходят всё более и более суживающимися кругами около этих истин, всё приближаясь и приближаясь к ним, и иногда только слегка захватывая их, до тех пор, пока смелый, свободный и одаренный человек не укажет самой середины этой истины и не поставит ее на ту высоту, с которой она видна всем.

И это самое сделал Бондарев по отношению нравственно-экономической истины, которая подлежала открытию и уяснению нашего времени.

— для правильного экономического устройства, третьи — для нормального развития всесторонних свойств человека, четвертые считают его необходимым условием для нравственного совершенства человека. Так, например, один из величайших писателей Англии и нашего времени, почти столь же не оцененный культурной толпой нашего времени, как и наш Бондарев, несмотря на то, что Рёскин образованнейший и утонченнейший человек своего времени, т. е. стоящий на противоположном от Бондарева полюсе, — Рёскин этот говорит: «Физически невозможно, чтобы существовало истинное религиозное познание или чистая нравственность между сословием народа, которое не зарабатывает себе хлеба своими руками».

Многие ходят около этой истины и выговаривают ее с разными оговорками, как это делает Рёскин, но никто не делает того, что делает Бондарев, признавая хлебный труд основным религиозным законом жизни. И он делает это не потому (как это нам приятно думать), что он невежественный и глупый мужик, не знающий всего того, что мы знаем, а потому что он гениальный человек, знающий то, что истина только тогда истина, когда она выражена не с урезками и оговорками и прикрытиями, а тогда, когда она выражена вполне.

Как истина о том, что сумма углов в треугольнике равна двум прямым, выраженная так, что сумма углов в треугольнике бывает иногда приблизительно равна двум прямым, теряет всякий смысл и значение, так и истина о том, что человек должен работать своими руками, выраженная в виде совета, желательности, утверждения о том, что это может быть полезно с некоторых сторон и т. п., теряет весь свой смысл и свое значение. Смысл и значение эта истина получает только тогда, когда она выражена как непреложный закон, отступление от которого ведет за собой неизбежные бедствия и страдания, и исполнение которого требуется от нас богом или разумом, как выразил это Бондарев.

(и действительно, кроме хорошего, ничего не вышло бы и от точного исполнения даже и этого требования), но Бондарев говорит, что всякий человек должен считать обязанность физического труда, прямого участия в тех трудах, плодами которых он пользуется, своей первой, главной, несомненной священной обязанностью и что в таком сознании этой обязанности должны быть воспитываемы люди. И я не могу себе представить, каким образом честный и думающий человек может не согласиться с этим.

Лев Толстой.

ТРУДОЛЮБИЕ И ТУНЕЯДСТВО

Ты, высший класс, тысячи книг написал. Мало ли там неуместного и даже вредного? И, несмотря на то, все они приняты, одобрены и обнародованы.

Мы же, низший класс, с своей стороны написали одну коротенькую, настоящую повесть, — это за все веки и вечности, — в защиту себя, а ты за один только недостаток красноречия и за худость почерка опровергнешь ее, — так уверяли меня многие. Это будет высшей степени обида для нас, — также, мне кажется, и для бога.

Вся моя история состоит только в двух словах: во-первых, почему вы по первородной заповеди сами для себя своими руками хлеб не работаете, а чужие труды поедаете? Во-вторых, почему у вас ни в богословских, ни в гражданских и ни в каких писаниях хлебный труд и трудящийся в нем не одобряются, а до-нельзя унижаются?

На два круга разделяю я мир весь: один из них возвышенный и почтенный, а другой униженный и отверженный. Первый, богато одетый и за столом, сластями наполненном, в почтенном месте величественно сидящий, — это богатый; а второй — в рубище, изнуренный сухоядением и тягчайшими работами, с унижением и плачевным видом перед ним у порога стоящий — это бедные земледельцы. Истину слова моего подтверждает евангельская притча (Луки 16, 20).

этого видно, что он сделал величайшее беззаконие из всех беззаконий, а никак не буквально яблоко съел.

Потом начал он скрываться в кустарниках сада того, как повествует нам св. писание: «Скрыся же Адам и жена его посреди древа райска».

А от кого скрывался? — тогда людей не было. Конечно, от бога.

Вот видишь ли, в какое безумие ввергает грех человека. Да разве же можно скрыться от бога?

Из этого видно, что он, оценив свое преступление, чаял выше всех мер получить от бога наказание; а сверх чаяния он получил божественный приговор такой: «за преступление данной мною тебе заповеди, вот тебе наказание: «в поте лица твоего снеси хлеб твой, дондеже возвратишися в землю, от нее же взят».

А ты, высший класс, его же корня отрасль; почему же ты во всю свою жизнь и близко к этой эпитимии подойти не хочешь, а ешь много раз в день? Пусть бы ты был такой заброшенный, как я и подобные мне земледельцы. Нет, ты вот насколько (указывая рукою своей выше головы моей) умнее и образованнее, а какое великое перед богом и людьми делаешь преступление.

Бог сказал Еве: «Умножая умножу печали твоя и воздыхания твоя (какое страшное изречение), в болезнях родиши чада твоя».

Теперь спрашиваю, почему в женской эпитимии никаких тайных изворотов и иносказаний нет, а как сказал бог, так всё буквально и сбывается.

Как жене, живущей в убогой хижине, так и царице, на престоле сидящей, на голове корону имеющей, одна и та же участь: «в болезнях родиши чада своя». Ни малейшей разницы нет.

Но вот эта именитая жена могла бы сказать так: «Мне родить некогда, я занята нужными и необходимыми государственными делами, а рождением более убытку принесу государству, нежели пользы. Да еще и потому: прилично ли мне равняться с последнею крестьянкою, с мужичкою? Поэтому я лучше за деньги найму другую женщину родить для меня дитя, или за деньги куплю готового ребенка, и он будет мой собственный, как и тот, которого я сама рожу». Она могла бы рассудить и сделать так? Нет, нельзя переменить постановление божие.

Собери со всего света сокровища и отдай их за дитя, а оно не будет твоим, а как было чужое, так чужим тебе и останется. Чье же оно? Да той матери, которая его родила. Так же и муж: и он тоже может отказаться от хлебной работы, купить деньгами один фунт хлеба; а он как был чужой, так и будет чужим. Чей же он? Да того, кто его работал. Потому что как богом положено: жене не должно прикрываться деньгами или какими-либо изворотами от рождения детей, так и муж должен для себя, H для жены, и для детей своими руками работать хлеб, а не прикрываться деньгами или другими изворотами, несмотря ни на какое достоинство.

Самим богом жене сказано: «Не хлеб работать, а в болезнях родить чада». Почему же наши жены работают? Пока твоего, читатель, ответа дожидаться, я сам делаю оный.

Вас, поедающих наших трудов хлеб, найдется в России до 30 миллионов, да если еще удалить по заповедям от этого труда жен ваших, тогда что же выйдет? да одно, что весь мир должен голодною смертью погибнуть. Вот теперь ясно и законно открылось нам, что наши жены вашу часть и на вас, белоручки, работают хлеб против заповеди. Вы их труды поедаете.

бога прощение за уничтожение своей заповеди.

Раскаиваешься ли ты, читатель, в том, что всю свою жизнь чужих трудов хлеб ешь! Просишь ли ты у бога и у людей прощение? Никогда и нисколько; да тебе и на разум это не приходит, а положился смело на деньги, да живешь весь свой век припеваючи и признаешь себя вполне правым перед богом.

Если бы эта первородная и самим богом изреченная заповедь, которая есть мать и родительница всех добродетелей и подательница временных и вечных, земных и небесных благ, была тобою принята и уважаема, тогда до того возлюбили бы хлебный труд, что многие отцы отдали бы детям своим такое завещание: «Если я приближусь к смерти, то отведи меня на хлебную ниву, чтобы там разлучилась душа моя с телом; на ней же и погреби прах мой».

А теперь что же? Которые работают, не ждут себе от бога награды, а которые чужие труды пожирают, не ждут наказания.

Если бы, опять повторяю, эта заповедь была тобою принята и уважаема, какое великое поощрение подали бы вы собою земледельцам к хлебному труду! Они до того приложили бы попечение, что одна десятина принесла бы за пять нынешних.

то кто вас принудит к тому?

А за что на нас такая низость?

Разве бог не в силах был избрать иной путь к произведению в свет хлеба, а эпитимию в том наложил за грехи наши, т. е. как человек не может без греха прожить на свете, и без хлеба не может жить, как будто невольно заставил нас избавиться от грехов наших?

И вы такое дорогое лекарство бросили под ноги свои, как выше сказано, в гроб положили, чтобы никто из живущих на земле не мог найти; а вместо того поставили, что одною только верою в единого бога без понесения трудов можно спастись.

Да и дьявол верит, что единый есть бог и повинуется ему, как мы видим у Иова, глава II.

— и того не удостоили; из головы хоть сделали бы его хвостом, и того не сподобили.

Будете вы тяжело и без малейшей пощады наказаны богом за то, что на столько тысяч лет уложили эту заповедь под тяжелый гнет и из живого существа сделали мертвое.

Сколько ни есть на свете разных злодеяний и великих преступлений, как то: воровство, убийство, грабежи, обманы, взятки и разного рода лихоимства, а всему тому причина то, что эта заповедь от людей скрыта.

Богатый делает всё это с тою целью, чтобы не приблизиться к этому гнусному занятию, а бедный, чтобы избавиться от оного. Поставь же эту заповедь перед очи всего мира во всей ее силе и достоинстве, тогда в короткое время прекратится всякое злодеяние и избавятся люди от тяжкой нищеты и несносного убожества.

Не всуе же бог вначале никаких добродетелей не назначил, кроме хлебного труда, и ни от каких пороков не приказал удаляться, как только от беганья от оного.

знает. Но при этом нужно не упускать из вида, что и прочие труды есть добродетель, но только при хлебе, т. е. своих трудов хлеба наевшись.

Хлебный труд есть священная обязанность для всякого и каждого и не должно принимать в уважение никаких отговоров: чем выше человек, тем более должен пример показывать собою другим в этом труде, а не прикрываться какими-нибудь изворотами, да не хорониться от него за разные углы.

Потому я извлекаю здесь доказательства из богословия, что кроме богословия, мне взять не из чего доказательства об этом труде.

А второе потому, что люди нашего класса сильно верят в бога, в будущую жизнь, в святое писание. Они, услыхав всё это, как алчущие к хлебу и как жаждущие к воде, будут стремиться к этому труду, а потом и ко всем трудам.

Тогда темная ночь для них будет светлый день, — дождь — вёдро, грязь — сухо, мороз — тепло, буран — тихо, дряхлая старость — цветущая молодость, немощь — полное здоровье.

как-то: на больницы, на сиротские дома, на сидящих в темницах, на истомленные неурожаем области, на разоренных пожаром, на вдов, сирот и калек, на дряхлых и бездомных.

Земледельца побуждает к великому милосердию на хлеб голос природы и помянутая заповедь.

Но если бы к этому милосердию да мог бы он проникнуть в глубину ее таинств, то исполнилось бы всё сказанное в предыдущем вопросе. Тогда не просил бы один у другого: дай мне хлеба, а просил бы: прими от меня хлеб, да едва ли и нашел бы охотника есть чужие труды.

Сколько тысяч пудов пшеницы, сколько зерен, сколько рублей серебром в год собирается с нас податей, акцизов, пошлин и разного рода сборов.

Кроме того, господа помещики, купечество и все богачи имеют несосчитаемые миллионы; деньги же даром не даются, их нужно кровавыми мозолями выработать, по сказанной заповеди, руками, а не языком и пером.

— белые, — на роскоши ваши. Словом, весь свет лежит на руках наших.

Это в высшей степени обида для нас, а для вас унижение.

Я знаю, что ты во сто раз умней и образованней меня, потому ты и берешь с меня деньги и хлеб. А если ты умен, то ты должен умилосердиться надо мною, слабым, как сказано: «люби ближнего своего, как самого себя», а ведь я ближний твой, а ты мой.

Почему мы бедны и глупы? — потому что сами в своих трудах хлеб едим и вас кормим. Есть ли нам время учиться да образоваться? Вы как хлеб наш, так вместе с ним и разум наш или тайно украли, или нагло похитили, или коварно присвоили.

Вам следует перед обедом не у бога просить благословения, а у нас, земледельцев. И после обеда не богу отдавать благодарность, а нам.

Неужели бог дал эту тяжелую заповедь нам одним, а вам приказал деньгами прикрываться от нее?

— «У меня, — говорит богач, — деньги работают хлеб».

Врешь ты, — деньги перед богом не согрешили, потому им и заповедь не положена. Да они и хлеба не едят, потому и работать не обязаны. Как же ты говоришь: «у меня деньги работают».

Вы отмахиваетесь от хлебного труда еще тем, что земли и без того мало, а если все будут работать, где взять ее (тем более, как ты начнешь работать, то всю землю спашешь).

— тогда некогда подумать о другом деле.

Спрашиваю: у меня, кроме хлеба, есть еще много дел, как же я успеваю думать и на деле выполнять, я — необразованный мужик? А если бы у меня было столько ума и образования, сколько у тебя, я бы тогда тысячу дел выполнил. Почему же ты такую бездну разума имеешь, а, кроме одного дела, о другом и подумать не можешь?

Говорят: другой в двадцать раз больше земледельца трудится, — можно ли его назвать тунеядцем?

335 дней в году работай, чего хочешь, и занимайся, чем знаешь, а 30 дней в разные времена года должен всякий человек работать хлеб.

Если бы бог положил тебе за грехи такую заповедь: Возьми в сто пудов камень и носи, — ты сказал бы: — я этого не могу, ты мне столько силы не дал, и еще: летай по воздуху, как птица, — ты мне крыльев не дал, потому я этого сделать не могу и т. д.

А хлеб почему не можешь работать? Конечно, только потому: «кто я? у меня руки белые и нежные, а хлеб колкий».

Ты прикрываешься от хлебного труда еще и тем, что кто бы чем ни занимался, всё относится к той заповеди: «В поте лица твоего снеси хлеб твой».

Один из вас говорит: «Я сегодня несколько строк написал, значит, я в поте лица ем хлеб».

Другой: «Я сегодня несколько приказов словесных людям отдал, чтобы они старательно мне работали, поэтому я в поте лица ем хлеб».

«Я сегодня в богатой карете по городу прокатился, и я в поте лица ем хлеб».

Четвертый: «Я сегодня гнилой товар за хороший, дешевый за дорогой продал и неопытных людей обманул, поэтому и я в поте лица ем хлеб».

А вор в свою очередь говорит: «Я всю ночь не спал, своими руками работал, я более всех вас в поте лица хлеб ем» и т. д.

Если не истиною, то красноречием и хитростью все делаются правы, как говорит Крылов: «Все те звери, которые когтями и зубами богаты, все они вышли правы, чуть не святы, а на смиренного вола подняли толки, кричат тигры и волки, и они его задушили и на костер свалили».

Из всех предыдущих вопросов видно, что нет в свете отвратительнее нечистоты, как чужих трудов хлеб. Напротив же того, нет душеспасительней святыни, как своих трудов хлеб. Это я говорю не по догадке, а по коренным божественным законам, с чем согласен и естественный наш закон.

время в архив, где хранятся важнейшие государственные акты. Может статься в последующих поколениях найдется настолько справедливый человек, что во всем настоящем составе обнародует его. Пусть же я один погибну, а миллионы земледельцев получат величайшую радость и облегчение в трудах своих.

Во всем мире жалоба на бога такая: Если в боге бесконечная милость, то откуда же бесчисленные бедствия, которым подвергаются бедные люди.

Если бог правосудный правитель мира, то откуда же неравенство между людьми? Почему порок счастлив, а добродетель несчастна? Да виновато ли зеркало, когда у самих нас рожа крива, то есть причина ли тому бог, что мы первородный его закон, который ведет к равенству всех, опровергли?

Утверди такой закон, чтобы ни один человек не осмелился ни одной крошки хлеба есть чужих трудов без уважительных причин. Тогда люди хотя и не сравняются, а все-таки много ближе станут друг к другу, — хлебный труд подсечет крылья гордости.

Ведь мы бедны от вашего богатства, а вы богаты от нашей бедности.

— она вечная. Как прошедшие, так и настоящие наши поколения пили, пьют и будут пить эту горькую чашу. Не видать им покровителя и защитника никогда. А всё потому, что вы нашу родительницу, т. е. заповедь живую, в гроб положили.

Хотя я и во всю свою жизнь видал, но слепо, а теперь, по исследовании мною этой заповеди, вижу ясно следующее: разъехались люди по всем полям всего света и сильно работают хлеб, даже малые дети и грудные малютки, которые еще не ели его, а также хлеба ради страдают. Не суть ли они истинные пчелы, которые летают по полям и собирают мед в свой улей? А высший класс, представил я себе, не есть ли трутни, которые только поют и ничего не делают, а знают одно: чужие труды поедают.

Много на свете ловят воров, но то не воры, а шалуны. Вот я поймал вора, так вора! Он обворовал церковь и бога живого и унес первородный закон, нам земледельцам принадлежавший; нужно же указать лично на этого вора. Кто не работает для себя хлеб своими руками, а чужие труды пожирает, тот вор, — возьмите его и предайте суду.

Пчелы трутням крылья подсекают, чтобы их трудов мед не ели. Вот дошла и наша очередь до вас, трутней, — и мы вам крылья подсекли, чтобы вы наших трудов хлеба не ели. Я знаю, что вы и после этого будете есть, да еда эта такая будет: ты хлеб в глотку, а совесть тебя за глотку, — от нее ничем не избавишься.

Если бы хлеб был как и прочие вещи, неправдою приобретенные, их положил куда подальше, — они лежат там преспокойно. Нет, хлеб нужно в рот класть! Об этом стоит подумать.

— не знаю. Если верный, то, вместо того чтобы соединить, она еще разделится на столько же толков, сколько их ныне, и выйдет не то, что полезный, а даже вредный труд.

Хорошо было соединять в древности, когда народ был дикий, — куда хочешь, туда его и веди, он нитки не перервет. А теперь его тройным канатом не стащишь, — во-первых, по привычке к своему обыкновению, а во-вторых, по гордости, чтобы не покоряться один другому. А утверди веру на одном первородном законе без примеси посторонних правил, тогда в короткое время сольется вся вселенная в одну веру в бога, потому что хлеб самого закоснелого преклонит, смягчит и на путь добродетели наставит.

О! Слеп ты, слеп, ученый человек! Смотришь во все глаза в св. писание, а не видишь тех дверей, в которые бы мог выйти и порученное тебе от бога стадо вывести из-под гнета греха, и не видишь ты прямо ведущей стези в жизнь вечную; слепота твоя подобна содомеянам, которые были поражены слепотой, «ищуще дверей Лотовых».

Но те слепоту свою в себе видели, а ты, будучи слеп, думаешь, что смотришь светло и всё видишь ясно, и сам всё знаешь без толкователей и никто тебе ни в чем указывать не должен. Слепота твоя подобна еще Валааму, который ехал на осле, а ангел господний стоял с обнаженным мечом на пути, осел, который под Валаамом, ангела видит, а Валаам нет. Я осел, а ты Валаам, и ездишь ты на мне от юности моея.

Разделилась вселенная вся на тысячу вероучений, то как одна должна быть вера, как и бог один.

«в поте лица твоего снеси хлеб твой» все вероучения собрал бы воедино, и, если бы только они узнали всю силу благости его, то прижали бы его к сердцу своему. И он в одно столетие, а то и ближе, всех людей, от востока до запада, от севера до юга, соединил бы в одну веру, в единую церковь и едину любовь.

Декабрь

СКАЗКА ОБ ИВАНЕ ДУРАКЕ И ЕГО ДВУХ БРАТЬЯХ: СЕМЕНЕ-ВОИНЕ И ТАРАСЕ-БРЮХАНЕ И НЕМОЙ СЕСТРЕ МАЛАНЬЕ И О СТАРОМ ДЬЯВОЛЕ И ТРЕХ ЧЕРТЕНЯТАХ

См. т. 25, стр. 115—138.

Примечания

Выдержка взята с некоторыми изменениями текста из IV главы сочинения А. И. Архангельского «Кому служить?». См. А. И. Архангельский (Бука), «Кому служить?», М. 1920, стр. 74—77.

Март

Отрывок взят с изменениями из III главы сочинения А. И. Архангельского «Кому служить?». См. А. И. Архангельский (Бука), «Кому служить?». М. 1920, стр. 31—34.

Апрель

Выдержка с некоторыми изменениями взята из VI главы статьи Толстого «Патриотизм и правительство», написанной в 1900 г. (см. т. 90).

Май

«Рассуждения о добровольном рабстве» Ла Боэти. Перевод принадлежит Толстому; автограф перевода не сохранился. Имеется машинописная копия автографа, сделанная рукою X. Н. Абрикосова, содержащая 12 лл. — 8°, исписанных, кроме л. 9, с обеих сторон и во многих местах значительно исправленная Толстым.

Эту же выдержку Толстой включил в свою статью «Единое на потребу» (1905, см. т. 36, стр. 171—173).

Вторая выдержка взята из книги А. Шкарвана «Мой отказ от военной службы», изд. В. Г. Черткова, Англия 1898, стр. 25—26, 46—49.

Июнь

Чтение содержит два отрывка.

Первый отрывок взят из книжки Е. И. Попова «Жизнь и смерть Е. Н. Дрожжина», изд. «Свободного слова», Англия 1903, стр. 3—4, 127—128.

— 4°, исписанных с обеих сторон. На последней странице копии приписка рукой Толстого: «На другой день он умер».

Август

Отрывок из сочинения А. И. Архангельского «Кому служить?». См А. И. Архангельский (Бука), «Кому служить?». М. 1920, стр. 93—95.

Октябрь

Отрывок взят из сочинения А. И. Архангельского «Кому служить?». См. А. И. Архангельский (Бука), «Кому служить?», М. 1920, стр. 104—106.

ТРУДОЛЮБИЕ И ТУНЕЯДСТВО, ИЛИ ТОРЖЕСТВО ЗЕМЛЕДЕЛЬЦА. Т. М. БОНДАРЕВА

Толстой дважды писал предисловие к сочинению Т. М. Бондарева, «Трудолюбие и тунеядство, или Торжество земледельца» в 1886 г. для журнала «Русское богатство» (см. т. 25), и в 1895 г. для «Критико-биографического словаря русских писателей и ученых», составлявшегося С. А. Венгеровым (см. т. 31). В «Круг чтения» было намечено Толстым второе предисловие. Оно печатается по тексту 31 тома настоящего издания, где были внесены исправления по подлинным рукописям автора.

Выдержки из сочинения Бондарева печатаются по сокращенному изданию, выпущенному «Посредником» в 1906 г.