ВАРИАНТЫ ИЗ РУКОПИСНЫХ РЕДАКЦИЙ «НАБЕГА».
* № 1 (І ред.).
«Очень вамъ благодаренъ за ваши одолженiя и советы, и я намеренъ воспользоваться какъ теми, такъ и другими; но скажите пожалуйста: какъ вы предполагаете: куда пойдетъ этотъ отрядъ?»
«Что предполагать?» съ угрюмымъ видомъ отвечалъ мне мой собеседникъ, «верно опять на завалъ; больше и идти некуда».
«Какой это завалъ?» спросилъ я. —
«А вотъ какой это завалъ: въ четвертомъ годе, когда мы его брали, въ одномъ нашемъ батальоне было 150 человекъ потери, въ третьемъ годе две сотни козаковъ занеслись впередъ да и попали въ такую трущобу, что изъ нихъ врядъ-ли десятый человекъ вернулся; да и въ прошломъ годе опять-же подъ этимъ заваломъ насъ пощелкали таки порядочно».
«Вы, кажется, ранены въ этомъ деле?» спросилъ я; капитанъ кивнулъ головой. — «Неужели этотъ завалъ такъ хорошо укрепленъ, что его никакъ нельзя взять?» спросилъ я.
«Какой, нельзя взять, да его каждой годъ берутъ. Возьмутъ да и уйдутъ назадъ; а они къ будущему году его еще лучше укрепятъ. — Говорятъ, теперь они его такъ устроили, что придется за него поплатиться дорого».
«Отчего-же не удержутъ навсегда это место, не построютъ крепости?»
«А подите спросите», отвечалъ мне Капитанъ, подавая руку, и вышелъ из комнаты.
Я привелъ вамъ разговоръ мой съ Штабсъ-капитаномъ А... не для того, чтобы познакомить васъ съ мненiями этаго стараго Кавказца, а только для того, чтобы несколько познакомить васъ съ его личностью, — мненiя его не могутъ быть авторитетомъ вообще и о военныхъ делахъ въ особенности, потому что Капитанъ человекъ, известный за чудака, вечно всемъ недовольнаго, и за страшнаго спорщика. — Мненiе его о завале, который будто-бы безъ всякой пользы брали четыре раза сряду, было совершенно ошибочно, какъ я узналъ то впоследствiи отъ людей, близскихъ самому Генералу. — Когда я сталъ повторять при нихъ слова Капитана, меня совершенно осрамили и очень ясно доказали мне, что это делалось совсемъ не для того, чтобы иметь случай получать и раздавать награды, а по более основательнымъ и важнымъ причинамъ. — Вообще капитанъ пользуется не совсемъ хорошею репутацiею въ кругу этихъ господъ: они утверждаютъ, будто онъ не только недалекъ, но просто дуракъ набитый и притомъ грубой, необразованный и непрiятный дуракъ и сверхъ того горькiй пьяница; но хорошiй офицеръ. — <Последнее обвиненiе — въ пьянстве — мне кажется не совсемъ основательнымъ, потому что, хотя действительно Штабсъ-капитанъ имеетъ красное лицо, еще более красный носъ и пьетъ много, но онъ пьетъ регулярно, и я никогда не видалъ его пьянымъ.>
Когда я спрашивалъ о немъ — храбръ-ли онъ? мне ответили, какъ обыкновенно отвечаютъ Г-да Офицеры въ подобныхъ случаяхъ: «то есть — какъ храбръ?.. Также какъ и все. — Здесь трусовъ нетъ». —
* № 2 (I ред.).
четвертые — кригскомиссары или фельдцех... или квартирмейстеры, пятые командовали артилерiей, кавалерiей, пехотой, шестые адъютанты этихъ командировъ, седьмые командовали арьергардомъ, авангардомъ, колонной, восьмые адъютанты этихъ командировъ; и еще очень много офицеровъ — человекъ 30. — Все они, судя по названiю должностей, которыя они занимали, и которыя очень можетъ быть, что я перевралъ — я не военный — были люди очень нужные. — Никто не сомневался въ этомъ, одинъ спорщикъ Капитанъ уверялъ, что все это шелыганы, которые только другимъ мешаютъ, а сами ничего не делаютъ. Но можно-ли верить Капитану, когда эти-то — по его словамъ — шелыганы и получаютъ лучшiя награды?
* № 3 (I ред.).
Генералъ, Полковникъ и Полковница были люди такого высокаго света, что они имели полное право смотреть на всехъ здешнихъ офицеровъ, какъ на что-то составляющее середину между людьми и машинами, и ихъ высокое положенiе въ свете заметно уже было по одному ихъ взгляду,[85] про который Г-да Офицеры говорили: «О! какъ онъ посмотритъ!» Но Кап[итанъ] говорилъ, что у Ген[ерала] былъ не только не величественный, а какой-то глупый и пьяный взглядъ, и что Русскому Генералу и Полк[овнику] прилично быть похожимъ на Р[усскихъ] солдатъ, а не на Англiйскихъ охотниковъ.
* № 4 (I ред.).
Гиканiе Горцевъ есть звукъ, который нужно слышать, но нельзя передать. Онъ громокъ, силенъ и пронзителенъ, какъ крикъ отчаянiя; но не есть выраженiе страха. Напротивъ, въ этомъ звуке выражается такая отчаянная удаль и такой зверскiй порывъ злобы, что невольно содрагаешься. — Звукъ пуль, который я въ первый разъ слышалъ, напротивъ доставилъ мне удовольствие — Ихъ жужжанiе и визгъ такъ легко и прiятно действуютъ на слухъ, что воображенiе отказывается соединять съ этимъ звукомъ мысль ужаснаго; и я понимаю, не принимаю за хвастовство слова техъ, которые говорятъ, что свистъ пуль нравится и воодушевляетъ. — Человекъ испытываетъ удовольствiе или неудовольствiе не вследствiи разсужденiя, но вследствiи инстинкта, до техъ поръ пока опытъ не подтвердитъ разсужденiя такъ сильно, что разсужденiе сделается инстинктомъ. — Поэтому-то я испугался не выстрела, но гиканья; поэтому тоже впоследствiи, когда я въ первый разъ былъ въ деле, я съ истиннымъ наслажденiемъ слушалъ, как пули летали мимо меня; но испугался ужасно, когда услыхалъ первый выстрелъ изъ нашего орудiя. По той-же причине непрiятное шипенiе ядра сильнее действуетъ на духъ, чемъ жужжанiе пуль; и люди, которые имеютъ дурную привычку кивать головой отъ пули, киваютъ больше всего въ ту минуту, когда она сухимъ короткимъ звукомъ прекращаетъ прiятный, — ударяясь во что нибудь.
Въ ауле не видно ни души; только кое-где, около заборовъ убегаютъ испуганные петухи и куры, ишаки (ослы), собаки. На луже подъ горой спокойно плаваютъ утки, не принимая никакого участiя въ общемъ бедствiи. Не даромъ виднелись ночью огни и выскакывалъ оборванный Джемми, махалъ палкой съ зажженой соломой и кричалъ во все горло. — Чеченцы еще ночью выбрались изъ аула, увели своихъ женъ и детей и вытаскали все свое добро — ковры, перины, кумганы, скотину, оружiе — подъ кручь, къ которой не подойдутъ Русскiе, потому что изъ подъ подрыва много выставится заряженныхъ винтовокъ. —
Опять не удалось намъ съ храбрымъ полковникомъ показать своей удали: не кого ни бить, ни рубить. Только изъ за заборовъ изредка летаютъ пули; но и это не его дело; къ заборамъ послана пехотная цепь. — Я пришелъ въ себя отъ воинственнаго восторга только тогда, когда мы остановились. Въ то время какъ мы неслись, я ничего-бы не побоялся и, кажется, былъ способенъ изъ своей руки убить человека; но теперь я испытывалъ, стоя на месте безъ всякаго дела, совсемъ другое чувство. Пули, которыя летали безпрестанно мимо меня и изредка попадали въ лошадей и солдатъ, производили на меня самое непрiятное впечатленiе. Меня успокоивала только та мысль, что, верно, Чеченцы не целятъ въ меня. — Я сравнивалъ себя — въ штатскомъ платьи между солдатами — съ редкой птицей, которая вылетаетъ изъ подъ ногъ охотника, когда онъ ищетъ дичи. Только любитель редкостей можетъ пожелать убить эту птицу; но, можетъ быть, и между Чеченцами найдется любитель редкостей, оригиналъ, который вместо того, чтобы съ пользой пустить свой зарядъ въ солдата, захочетъ подстрелить — для штуки — имянно меня. —
Генералъ въехалъ въ аулъ; цепи тотчасъ-же усилили, отодвинули, и пули перестали летать. —
«Ну что-жъ, полковникъ», сказалъ онъ, пускай ихъ жгутъ и грабютъ; я вижу, что имъ ужасно хочется», сказалъ онъ, улыбаясь. —
— Вы не поверите, какъ эфектенъ этотъ контрастъ небрежности и простоты съ воинственной обстановкой. —
Драгуны, козаки и пехота разсыпались по аулу. — Тамъ рушится крыша, выламываютъ дверь, тутъ загарается заборъ, сакля, стогъ сена, и дымъ разстилаетъ по свежему утреннему воздуху; вотъ козакъ тащитъ куль муки, кукурузы, солдатъ — коверъ и двухъ курицъ, другой — тазъ и кумганъ съ молокомъ, третiй навьючилъ ишака всякимъ добромъ; вотъ ведутъ почти голаго испуганнаго дряхлаго старика Чеченца, который не успелъ убежать. — Аулъ стоялъ на косогоре, выше него, саженяхъ въ 10, начинался густый [?] лесъ, а за лесомъ обрывъ, про который я говорилъ. Я выехалъ на гору, откуда весь аулъ и кипевшее въ немъ и шумевшее войско и начинавшiйся пожаръ видны были, какъ на ладонке. Капитанъ подъехалъ ко мне, мы спокойно разговаривали и шутили, посматривая на разрушенiе трудовъ столькихъ людей. Вдругъ насъ поразилъ крикъ, похожiй на гиканiе, но более поразительный и звонкiй; мы оглянулись. Саженяхъ въ 30 отъ насъ бежала изъ аула къ обрыву женщина съ мешкомъ и ребенкомъ на рукахъ. Лицо ея и голова были закрыты белымъ платкомъ, но по складкамъ синей рубашки было заметно, что она еще молода. Она бежала съ неестественной быстротой и, поднявъ руку надъ головой, кричала. Вследъ за ней еще быстрее бежало несколько пехотныхъ солдатъ. Одинъ молодой Карабинеръ[86] въ одной рубашке съ ружьемъ въ руке обогналъ всехъ и почти догонялъ ее. — Его, должно быть, соблазнялъ мешокъ съ деньгами, который она несла. —
«Ахъ, канальи, ведь они ее убьютъ», сказалъ канитанъ, ударилъ плетью по лошади и поскакалъ къ солдату. «Не трогай ее!» закричалъ онъ. Но въ то-же самое время прыткiй солдатъ добежалъ до женщины, схватился за мешокъ, но она не выпустила его изъ рукъ. Солдатъ схватилъ ружье обеими руками и изъ всехъ силъ ударилъ женщину въ спину. Она упала, на рубашке показалась кровь, и ребенокъ закричалъ. — Капитанъ бросилъ на землю папаху, молча схватилъ солдата за волосы и началъ бить его такъ, что я думалъ, — онъ убьетъ его; потомъ подошелъ къ женщине, повернулъ ее и когда увидалъ заплаканное лицо гологоловаго ребенка и прелестное бледное лицо 18-ти летней женщины, изо рта котораго текла кровь, бросился бежать къ своей лошади, селъ верхомъ и поскакалъ прочь. Я виделъ, что на глазахъ его были слезы. —
[87]Карабинеръ, зачемъ ты это сделалъ? Я виделъ, какъ ты глупо улыбался, когда капитанъ билъ тебя по щекамъ. Ты недоумевалъ, хорошо-ли ты сделалъ или нетъ; ты думалъ, что капитанъ бьетъ тебя такъ по нраву, ты надеялся на подтвержденiе твоихъ товарищей. — Я знаю тебя. — Когда ты вернешься въ Штабъ и усядешься въ швальню, скрестивъ ноги, ты самодовольно улыбнешься, слушая разсказъ товарищей о своей удали, и прибавишь, можетъ быть, насмешку надъ капитаномъ, который билъ тебя. Но вспомни о солдатке Анисье, которая держитъ постоялый дворъ въ Т. губернiи, о мальчишке — солдатскомъ сыне — Алешке, котораго ты оставилъ на рукахъ Анисьи и прощаясь съ которымъ ты засмеялся, махнувъ рукою, для того только, чтобы не расплакаться. Что бы ты сказалъ, ежели-бы буяны-фабричные, усевшись за прилавкомъ, съ пьяна стали бы бранить твою хозяйку и потомъ бы ударили ее и медной кружкой пустили-бы въ голову Алешки? — Какъ-бы это понравилось тебе? — Можетъ быть, тебе въ голову не можетъ войдти такое сравненiе; ты говоришь: «бусурмане». — Пускай бусурмане; но поверь мне, придетъ время, когда ты будешь дряхлый, убогiй, отставный солдатъ, и конецъ твой ужъ будетъ близко. Анисья побежитъ за батюшкой. Батюшка придетъ, а тебе ужъ подъ горло подступитъ, спроситъ, грешенъ-ли противъ 6-й заповеди? «Грешенъ, батюшка», скажешь ты съ глубокимъ вздохомъ, въ душе твоей вдругъ проснется воспоминанiе о бусурманке, и въ воображенiи ясно нарисуется ужасная картинка: потухшiе глаза, тонкая струйка алой крови и глубокая рана въ спине подъ синей рубахой, мутные глаза съ невыразимымъ отчаянiемъ вперятся въ твои, гололобый детенышъ съ ужасомъ будетъ указывать на тебя, и голосъ совести неслышно, но внятно скажетъ тебе страшное слово. — Что-то больно, больно ущемитъ тебя въ сердце, последнiя и первыя слезы потекутъ по твоему кирпичному израненному лицу. Но ужъ поздно: не помогутъ и слезы раскаянiя, холодъ смерти обниметъ [?] тебя. — Мне жалко тебя, карабинеръ.
Когда уже все было разрушено и уничтожено въ ауле, Генералъ приказалъ приготовиться къ отступленiю и поехалъ впередъ. Опять тотъ-же порядокъ — цепи по сторонамъ, Генералъ съ улыбкой и свитой въ середине. Но непрiятель усилился и действовалъ смелее. Пули летали съ обеихъ сторонъ. Однако Генералъ держалъ себя такъ, какъ долженъ держать начальникъ, подающiй примеръ мужества и храбрости. Онъ ехалъ съ п[олковникомъ] и небрежно разговаривалъ съ нимъ. Полковникъ былъ ни дать ни взять англичанинъ: кровный гнедой, скаковый жеребецъ, англ[iйское] седло съ необыкновенными стременами, ноги впередъ, припригивая, ботфорты, белыя панталоны, белый жилетъ, который виденъ изъ подъ разстегнутаго военнаго сертука, и куча брелоковъ, манжеты, воротнички, огромные рыжiя бакенбарды; и во всемъ этомъ чистота необыкновенная. Словомъ — британецъ совершенный, особенно, ежели снять съ него военный сюртукъ и попаху. —
«Вы пойдете въ авангарде, п[олковникъ]», сказалъ ему Генералъ, наклоняясь и съ любезной улыбкой. —
«Слушаю», сказалъ полковникъ, приставляя руку къ попахе; и потом прибавилъ по-французски: «Вы меня обижаете, Генералъ — ни раза не дадите арьергарда. On dirait que vous me boudez».[88]
— Ведь вы знаете, что К[нягиня] ни за что не проститъ мне, ежели вы будете ранены. Одно, чемъ я могу оправдаться, это тоже быть раненнымъ. —
— И точно, вы не бережете себя, Генералъ.
— Ежели меня убьютъ, то я уверенъ, вы первый поднимете меня; и я васъ» —
«Какiе милые рыцари», подумалъ я. Надо заметить, что такой любезный разговоръ происходилъ на ходу и подъ сильнымъ огнемъ непрiятеля. Не далеко отъ насъ поранили несколько солдатъ, и когда провозили однаго изъ нихъ, раненнаго въ шею и кричавшаго изъ всехъ силъ, и когда молодой подп[олковникъ?], который былъ въ свите Генерала, съ участiемъ взглянулъ на него и, обратившись къ другимъ, невольно вымолвилъ: какой ужасъ, Генералъ въ середине разговора взглянулъ на него такъ.
..... — Вот это мужество!
Проехавъ саженъ 200 и выехавъ изъ подъ непр[iятельскаго] огня, Генералъ слезъ съ лошади и велелъ готовить закуску. Офицеры сделали тоже. А[дъютантъ] с глянцевитымъ лицомъ, нахмурившись, легъ въ стороне.
Онъ, казалось, думалъ: «вотъ, чортъ возьми, какъ еще убьютъ! Скверно!» Другiе обступили Генерала и съ большимъ участiемъ смотрели на приготовленiе для него въ спиртовой кастрюльки яичницы и битковъ; казалось, имъ очень нравилось, что Генералъ будетъ кушать. Желалъ-бы я знать тоже, какъ нравилась эта закуска войскамъ, отступающимъ сзади, и на которыя со всехъ сторонъ, какъ мухи на сахаръ, наседали Чеченцы.
— Кто въ арiергардной цепи? — спросилъ Генералъ.
— К[апитанъ] П. — , отвечалъ кто-то.
«C’est un très bon diable»,[89] сказалъ Генералъ. — «Я его давно знаю — вотъ ужъ истинно рабочая лошадь: всегда ужъ, где жарко, туда и его. Можете себе представить, онъ былъ старше меня въ 22 году, когда я прiехалъ на К[авказъ]». — Присутствующiе изъявили участiе, удивленiе и любопытство. —
— Поезжайте, скажите, чтобъ отступали эшелонами.
— я поехалъ съ нимъ взглянуть на капитана. — Адъютантъ не подъехалъ къ н[ачальнику] арiергарда, которому следовало передать порученiе, но передалъ его офицеру, который былъ поближе. Я подъехалъ къ капитану. Онъ взглянулъ на меня сердито, ничего не сказалъ, тотчасъ отвернулся и сталъ отдавать приказанiя. Онъ кричалъ, горячился, но не суетился. Батальонный к[омандиръ] былъ раненъ, онъ командовалъ батальономъ. Г[рузинскiй] К[нязекъ] подъехалъ къ нему: «Прикажите? на ура броситься подъ кручь, мы ихъ отобьемъ!»
— Ваши слова неуместны, молодой человекъ, вы должны слушаться, а не разсуждать; вамъ приказано прикрывать обозъ, вы и стойте. — Онъ отвернулся отъ него. — Хочется, чтобъ убили. —
— Позвольте пожалуйста, чтожъ вы мне не хотите доставить случая. —
— У васъ есть матушка? — сказалъ кротко капитанъ: — такъ пожалейте ее. — Молодой Князекъ сконфузился. —
— Извольте идти на свое место, — строго сказалъ Капитанъ.
несколько бледенъ) подъехалъ къ капитану.
— Въ моей роте нетъ патроновъ (онъ привралъ); что прикажете? Г[рузинскiй] К[нязекъ] проситъ променяться со мной; а впрочемъ можно отбить и въ штыки. —
— Тутъ штыковъ не нужно, надо отступать, а не мешкать; идите къ обозу и пришлите К[нязька].»
Какъ только Князекъ пришелъ, несмотря на запрещенiе капитана онъ закричалъ: «Урра!» и съ ротой побежалъ подъ кручь. Солдаты насилу бежали съ мешками на плечахъ, спотыкались, но бежали и кричали слабымъ голосомъ. — Все скрылось подъ обрывомъ. Черезъ полчаса трескотни, гиканiя и крика за обрывомъ вылезъ оттуда старый солдатъ; въ одной руке онъ держалъ ружье, въ другой что-то желто-красное — это была голова Чеченца. Онъ уперся однимъ коленомъ на обрывъ, отеръ потъ и набожно перекрестился, потомъ легъ на траву и о мешокъ сталъ вытирать штыкъ. Вследъ за нимъ два молодые солдата несли кого-то. Г[рузинскiй] Князекъ] былъ раненъ въ грудь, бледенъ какъ платокъ и едва дышалъ. — ГІобежали за докторомъ. —
Докторъ былъ пьянъ и началъ что-то шутить; рука его такъ тряслась, что онъ попадалъ вместо раны зондомъ[90] въ носъ.
— Оставьте меня, — сказалъ Князекъ: — я умру. Однако отбили таки, капитанъ. —
— Да, отбили своими боками, — сказалъ развалившись на траве старикъ съ головой. — Молодъ больно, вотъ и поплатился, и нашего брата не мало осталось. — Я лежалъ подле солдата. —
— Жалко, — сказалъ я самъ себе невольно.
— Известно, — сказалъ солдатъ: — глупъ ужасно, не боится ничего. —
— А ты разве боишься? —
— А не бось не испугаешься, какъ начнутъ сыпать. —
Однако видно было, что солдатъ и не знаетъ, что такое — бояться.
Кто храбръ? Генералъ-ли? Солдатъ-ли? Поручикъ-ли? Или ужъ не Капитанъ-ли? — Когда мы ехали съ нимъ къ Н[ачальнику] О[тряда], онъ сказалъ мне:
— Терпеть не могу являться и получать благодарности. Какая тутъ благодарность. Ну, будь онъ съ нами, а то нетъ. Говорятъ, ему надо беречься; такъ лучше пускай онъ вовсе не ходитъ, а приказываетъ изъ кабинета. Въ этой войне не нужно генiя, а нужно хладнокровiе и сметливость. — Какъ-то, право, досадно.
Въ это время подъехали одинъ за другимъ два А[дъютанта] съ приказанiями. —
— Вотъ шелыганы, ведь тамъ и не видать ихъ, а тутъ сколько набралось, и тоже съ приказанiями. — Жалко Князька, и зачемъ ему было ехать служить сюда. Эхъ молодость! —
— Зачемъ же вы служите? — спросилъ я.
— Какъ зачемъ? Куда-же денусь, коли мне не служить? —
* № 6 (II ред.).
Разсказъ волонтера.
<Храбрость есть наука того, чего
нужно и чего не нужно бояться. —
Платонъ.>
«Я къ вамъ съ новостью», сказалъ мне Капитанъ Хлаповъ, въ шашке и эполетахъ, входя въ низкую дверь моей комнаты.
«Что такое?» спросилъ я.
«Видите, я прямо отъ Полковника», отвечалъ Капитанъ, указывая на свою шашку и эполеты — форму, которую редко можно видеть на Кавказе. — «Завтра на зорьке батальонъ нашъ идетъ въ N., где назначенъ сборъ войскамъ; и оттуда, наверно, пойдутъ или въ набегъ, или рекогносцировку хотятъ сделать...... только ужъ что-нибудь да будетъ», заключилъ онъ.
«А мне можно будетъ съ вами идти?» спросилъ я.
«Мой советъ — лучше неходить. Изъ чего вамъ рисковать?..»
«Нетъ, ужъ позвольте мне не послушаться вашего совета: я целый месяцъ жилъ здесь только затемъ, чтобы дождаться случая быть въ деле, и вы хотите, чтобы я пропустилъ его».
«Ну ужъ ежели вы такъ непременно хотите повоевать, пойдемте съ нами; только, ей Богу, не лучше-ли вамъ оставаться? Мы бы пошли съ Богомъ, а вы бы насъ тутъ подождали; и славно бы», — сказалъ онъ такимъ убедительнымъ голосомъ, что мне въ первую минуту — не знаю почему — показалось, что действительно было-бы славно; однако я решительно сказалъ ему, что ни за что не останусь. —
«И что вамъ тутъ кажется лестнаго», продолжалъ онъ, «вотъ въ 42-омъ годе быль тутъ такой-же не служащiй какой-то — Каламбаръ-ли, Баламбаръ-ли... ей Богу не помню — изъ Испанцевъ кажется — тоже весь походъ съ нами ходилъ въ рыжемъ пальте въ какомъ-то; ну и ухлопали. Ведь здесь, батюшка, никого не удивите».[91]
«Да я и не хочу никого удивлять», отвечалъ я съ досадой, что Капитанъ такъ дурно понимаетъ меня, «я ужъ не такъ молодъ, чтобы воображать себя героемъ и чтобы это могло забавлять меня...»
«Ну такъ чего-жъ вы тамъ не видали? Хочется вамъ узнать, какъ сраженiя бываютъ, прочтите Михайловскаго-Данилевскаго, Генерала Лейтенанта, Описанiе Войны — прекрасная книга — тамъ все подробно описано, и где какой корпусъ стоялъ — да и не такiя сраженiя, какъ наши».
«Это меня нисколько не интересуетъ», перебилъ я.
«Такъ что-жъ, вамъ хочется посмотреть, какъ людей убиваютъ?»
«Вотъ имянно это-то мне и хочется видеть: какъ это, человекъ, который не имеетъ противъ другаго никакой злобы, возьметъ и убьетъ его, и зачемъ?...»
«Затемъ, что долгъ велитъ. A смотреть тутъ, право, нечего. Не дай Богъ этаго видеть», прибавилъ онъ съ чувствомъ. —
«Оно такъ: разумеется не дай Богъ видеть, какъ виделъ, а когда третьяго дня Татарина разстреливали, вы заметили, сколько набралось зрителей. Еще мне хочется видеть храбрыхъ людей и узнать, что такое храбрость».[92]
«Храбрость? храбрость?»[93]повторилъ Капитанъ, покачивая головой съ видомъ человека, которому въ первый разъ представляется подобный вопросъ. «Храбрый тотъ, который ничего не боится».
«А мне кажется, что нетъ, что самый храбрый человекъ все-таки чего нибудь да боится. Ведь вы бы могли сказаться больнымъ и нейдти въ этотъ походъ; но вы этаго не сделаете, потому что боитесь, чтобы про васъ не говорили дурно, или боитесь...»
«Нисколько, Милостивый Государь», прервалъ Капитанъ съ недовольнымъ видомъ, делая резкое ударенiе на каждомъ слоге милостиваго государя, — «про меня говорить никто ничего не можетъ, да и мне плевать, что бы ни говорили; а иду я потому, что батальонъ мой идетъ, и я обязанъ есть отъ своего батальона не отставать».
«Ну оставимъ это», продолжалъ я, «возьмемъ, напримеръ, лошадь, которая оттого, что боится плети, сломя голову бежитъ подъ кручь, где она разобьется; разве можно назвать ее храброй?»
«Коли она боится, то ужъ значитъ не храбрая».
«Ну а какъ вы назовете человека, который, боясь общественнаго мненiя, изъ однаго тщеславiя решается подвергать себопасности и убивать другаго человека?»
«Ну ужъ этаго не умею вамъ доказать», отвечалъ мне Капитанъ, видимо, не вникая въ смыслъ моихъ словъ.
«Поэтому-то мне кажется», продолжалъ я, увлекаясь своей мыслью, «что въ каждой опасности всегда есть выборъ; и выборъ, сделанный подъ влiянiемъ благороднаго чувства, называется храбростью, а выборъ, сделанный подъ влiянiемъ низкаго чувства, называется трусостью».
«Не знаю», отвечалъ капитанъ, накладывая трубку, «вотъ у насъ есть Юнкиръ изъ Поляковъ, такъ тотъ любитъ пофилософствовать. Вы съ нимъ поговорите, онъ и стихи пишетъ».
* № 7 (III ред.).
Летомъ 184. года я жилъ на Кавказе, въ маленькой крепости N. <и дожидался случая>
12 Іюля единственный мой знакомецъ капитанъ Хлаповъ[94] въ шашке и эполетахъ вошелъ ко мне.
«Я къ вамъ съ новостью», сказалъ онъ.
«Что такое?»
«Видите, я прямо отъ Полковника... завтра на зорьке батальонъ нашъ выступаетъ въ NN. Туда всемъ войскамъ велено собраться; и ужъ верно что нибудь будетъ. — Такъ вотъ вамъ... ежели вы ужъ такъ хотите непременно повоевать....... <(Капитанъ зналъ мое намеренiе и, какъ кажется, не одобрялъ его) поедемте съ нами».>
Война всегда интересовала меня. Но война не въ смысле[95] комбинацiй великихъ полководцевъ — воображенiе мое отказывалось следить за такими громадными действiями: я не понималъ ихъ — а интересовалъ меня самый фактъ войны — убiйство. Мне интереснее знать: какимъ образомъ и подъ влiянiемъ какого чувства убилъ одинъ солдатъ другаго, чемъ расположенiе войскъ при Аустерлицкой или Бородинской битве.
Для меня давно прошло то время, когда я одинъ, расхаживая по комнате и размахивая руками, воображалъ себя героемъ, сразу убивающимъ безчисленное множество людей и получающимъ за это чинъ генерала и безсмертную славу. Меня занималъ только вопросъ: подъ влiянiемъ какого чувства решается человекъ безъ видимой[96] пользы подвергать себя опасности и, что еще удивительнее, убивать себе подобныхъ? Мне всегда хотелось думать, что это делается подъ влiянiемъ чувства злости; но нельзя предположить, чтобы все воюющiе безпрестанно злились, и <чтобы объяснить постоянство этаго неестественнаго явленiя> я долженъ былъ допустить чувства самосохраненiя и долга <хотя кнесчастiю весьма редко встречалъ его. Я не говорю о чувстве самосохраненiя, потому что, по моимъ понятiямъ, оно должно-бы было заставить каждаго прятаться, или бежать, а не драться.>
есть только физическая способность хладнокровно переносить опасность и уважается[97] какъ большой ростъ и сильное сложенiе? Можно-ли назвать храбрымъ коня, который, боясь плети, отважно бросается подъ кручь, где онъ разобьется? ребенка, который, боясь наказанiя, смело бежитъ въ лесъ, где онъ заблудится, женщину, которая, боясь стыда, убиваетъ свое детище и подвергается уголовному наказанiю, человека, который изъ <страха общественнаго> тщеславiя решается убивать себе подобнаго и подвергается опасности быть убитымъ? —
Въ каждой опасности есть выборъ. Выборъ, сделанный подъ влiянiемъ благороднаго или низкаго чувства, не есть-ли то, что должно называть храбростью или трусостью? — Вотъ вопросы и сомнеиiя, занимавшiе меня и для решенiя которыхъ <прiехавъ на Кавказъ> я намеренъ былъ воспользоваться первымъ представившимся случаемъ побывать въ деле.
<Только те, которые испытали скуку въ маленькомъ укрепленiи, изъ котораго нельзя шагу выйдти, могутъ понять какъ> я обрадовался новости капитана и[98] закидалъ его вопросами: куда идутъ? на долго-ли? подъ чьимъ начальствомъ?
«Этаго, я вамъ скажу, отвечалъ мне капитанъ, не только нашъ братъ, ротный командиръ, а и самъ Полковникъ не знаетъ: прискакалъ вчера ночью Татаринъ отъ Генерала, привезъ приказъ, чтобы батальону выступать и взять двухъ-дневный провiянтъ, а куда? зачемъ? да надолго-ли? этаго, батюшка, не спрашиваютъ: велено идти и идутъ».
«Да какже, перебилъ я, ведь вы сами говорите, что провiянта велено взять на два дня, такъ стало быть и войска продержатъ не долее...»
«Видно, что вы изъ Россiи,[99] съ самодовольной улыбкой сказалъ капитанъ, что-жъ такое, что провiянта на два дня взято, разве не бывало съ нами, что сухарей возьмутъ на 5 дней, а на пятый день отдаютъ приказъ, чтобы отъ однаго дня растянуть провiянтъ еще на 5 дней, а потомъ еще на 10 дней. И это бываетъ. Вотъ она-съ, кавказская служба-то какова!»
«Да какже-такъ?»
«Да также, лаконически отвечалъ капитанъ. А ежели хотите съ нами ехать, то советую вамъ всякой провизiи взять побольше. Вещи ваши на мою повозку положить можно, <и человека даже взять можно».>
Я поблагодарилъ капитана.
«Да не забудьте теплое платье взять. Шуба у васъ есть?»
«То-то, продолжалъ капитанъ, вы не смотрите на то, что здесь жарко, въ горахъ теперь такiе холода бываютъ, что и въ трехъ шубахъ не согреешься. Вотъ въ такомъ-то году тоже думали, что не надолго, ничемъ не запаслись...» и Капитанъ сталъ разсказывать уже давно известныя мне по его разсказамъ бедствiя, претерпенныя имъ въ одномъ изъ самыхъ тяжелыхъ кавказскихъ походовъ. — Надававъ мне кучу наставленiй и насказавъ пропасть страховъ о здешнихъ походахъ, по привычке старых кавказцевъ пугать прiезжихъ, Капитанъ отправился домой. —
*№ 8 (III ред.).
«Зачемъ вы здесь служите?» спросилъ я.
«Надо же служить», отвечалъ онъ съ убежденiемъ.
«Вы бы перешли въ Россiю: тамъ-бы вы были ближе».
«Въ Россiю? въ Россiю?» повторилъ капитанъ, недоверчиво качая головой и грустно улыбаясь. «Здесь я все еще на что нибудь да гожусь, а тамъ я последнiй офицеръ буду. Да и то сказать, двойное жалованье для нашего брата, беднаго человека, тоже что нибудь да значитъ».
«Неужели, Павелъ Ивановичъ, по вашей жизни вамъ бы недостало ординарнаго жалованья?» спросилъ я.
«А разве двойнаго достаетъ?» подхватилъ горячо Капитанъ, «посмотрите-ка на нашихъ офицеровъ: есть у кого грошъ медный? Все у маркитанта на книжку живутъ, все въ долгу по уши. Вы говорите: по моей жизни.... что-жъ по моей жизни, вы думаете, у меня остается что нибудь отъ жалованья? Ни гроша! Вы не знаете еще здешнихъ ценъ; здесь все въ три дорога...»
Капитанъ очень понравился мне после этаго разговора — больше чемъ понравился: я сталъ уважать его. —
— тютюнъ, который однако, неизвестно почему, называлъ не тютюнъ, a самброталическiй табакъ <и находилъ весьма прiятнымъ>.
«Всего бывало», — говаривалъ капитанъ, — «когда я въ 26 году въ Польше служилъ...» Онъ разсказывалъ мне, что въ Польше онъ будто-бы былъ и хорошъ собой, и волокита, и танцоръ; но глядя на него теперь, какъ-то не верилось. Не потому, чтобы онъ былъ очень дуренъ; у него было одно изъ техъ простыхъ спокойныхъ русскихъ лицъ, которыя съ перваго взгляда не представляютъ ничего особеннаго, но потому что маленькiе [?] серые глаза его выражали слишкомъ много равнодушiя ко всему окружающему, и въ редкой улыбке, освещавшей его морщинистое загорелое лицо, былъ заметенъ постоянный оттенокъ какой-то насмешливости и презренiя.
Офицеры однаго съ нимъ полка, кажется, уважали его, но считали зa человека грубаго и чудака. Когда я спрашивалъ о немъ, храбръ ли онъ? мне отвечали <какъ обыкновенно отвечаютъ Кавказскiе офицеры въ подобныхъ случаяхъ>: «То-есть, какъ храбръ?.. Также какъ и все».[100]
** 9 (III ред.).
Въ 4 часа утра на другой день капитанъ заехалъ за мной. На немъ былъ старый истертый и заплатанный сюртукъ безъ эполетъ, лезгинскiе широкiе штаны, белая попашка съ опустившимся и пожелтевшимъ курпеемъ[101] и азiятская шашченка черезъ плечо самой жалкой наружности — одна изъ техъ шашекъ, которыя можно видеть только у бедныхъ офицеровъ и у переселенныхъ хохловъ, обзаводящихся оружiемъ.
Мы молча ехали по дороге; капитанъ не выпускалъ изо рта дагестанской трубочки, съ каждымъ шагомъ поталкивалъ ногами свою лошадку и казался задумчивее обыкновеннаго. Я успелъ заметить торчавшiй изъ-за засаленнаго воротника его мундира кончикъ черной ленточки, на которой виселъ образокъ, привезенный мною; и мне, не знаю почему, прiятно было убедиться, что онъ не забылъ надеть его.
* № 11 (III ред.).
«И куда скачетъ?» съ недовольнымъ видомъ пробормоталъ капитанъ, щурясь отъ пыли, которая столбомъ поднялась на дороге, и не выпуская чубука изо рта сплевывая на сторону. —
«Кто это такой?» спросилъ я его.
«Прапорщикъ <нашего полка, князь..... ей Богу забылъ. Недавно еще прибылъ въ полкъ. Изъ Грузинъ кажется.> Аланинъ, субалтеръ-офицеръ моей роты. Еще только въ прошломъ месяце изъ корпуса прибылъ въ полкъ».
«Верно, онъ еще въ первый разъ идетъ въ дело?» сказалъ я.
«То-то и радёшенекъ.....» отвечалъ капитанъ, глубокомысленно покачивая головой. «Охъ! молодость!»
«Да какже не радоваться? я понимаю, что это для молодаго офицера должно быть очень прiятно».
«Поверьте», отвечалъ капитанъ медленно-серьезнымъ тономъ, выколачивая трубочку о луку седла, «поверьте Л. H.: ничего прiятнаго нетъ. Ведь все мы думаемъ, что не мне быть убитымъ, а другому; а коли обдумать хорошенько: надо-же кому нибудь и убитымъ быть».
<Батальонный командиръ — маленькiй пухленькiй человечекъ въ шапке огромнаго размера, сопровождаемый двумя Татарами, ехалъ стороной и представлялъ изъ себя видъ человека, глубоко чувствующаго собственное достоинство и важность возложенной на него обязанности — колонно-начальника. Когда онъ отдавалъ приказанiя, то говорилъ необыкновенно добренькимъ, сладенькимъ голоскомъ. (Эту манеру говорить я заметилъ у большей части колонно-начальниковъ, когда они исполняютъ эту обязанность.)>
* № 13 (III ред.).
Этотъ офицеръ былъ одинъ изъ довольно часто встречающихся[102] здесь[103] типовъ удальцовъ, образовавшихся по рецепту героевъ Марлинскаго и Лермантова. Эти люди въ жизни своей на Кавказе принимаютъ за основанiе не собственныя наклонности, а поступки этихъ героевъ и смотрятъ на Кавказъ не иначе, какъ сквозь противоречащую действительности призму Героевъ Нашего Времени, Бэлъ, Амалатъ-Бековъ и Мулла-Нуровъ. Поручикъ всегда ходилъ въ азiятскомъ платье, имелъ тысячи кунаковъ нетолько во всехъ мирныхъ аулахъ, но даже и въ горскихъ, по самымъ опаснымъ местамъ езжалъ безъ оказiи, <за что не разъ сиделъ на гауптвахте> ходилъ съ мирными Татарами по ночамъ засаживаться на дорогу, подкарауливать, грабить и убивать попадавшихся Горцевъ, имелъ Татарку-любовницу и писалъ свои записки. Этимъ-то онъ и заслужилъ репутацiю джигита въ кругу большей части офицеровъ; одинъ чудакъ Капитанъ не любилъ Поручика и находилъ, что онъ ведетъ себя неприлично для Русскаго Офицера.
<Но и у этаго Ахиллеса была своя пятка, въ которую больно можно было уколоть его. Поручикъ Розенкранцъ уверялъ всехъ, что онъ чистый Русской, многiе же не безъ основанiя предполагали, что «онъ долженъ быть изъ Немцовъ».>
Въ числе ихъ былъ и <Грузинскiй Князекъ> молодой Прапорщикъ, который мне такъ понравился. Онъ былъ очень забавенъ: глаза его блестели, языкъ немного путался; то онъ лезъ целоваться, обниматься и изъясняться въ любви со всеми, то схватывалъ ложки, постукивая ими выскакивалъ передъ песенниковъ <и помирая со смеху> пускался плясать. Видно было, что офицерскiй кутежъ былъ для него еще вещью необыкновенной и непривычной: онъ вполне наслаждался. У него не было еще рутины пьянства; онъ не зналъ, что въ этомъ положенiи можно быть смешнымъ и наделать такихъ глупостей, въ которыхъ после будешь раскаиваться, не зналъ, что нежности, съ которыми онъ ко всемъ навязывался, расположатъ другихъ не къ любви, а къ насмешке, не зналъ и того, что когда онъ после пляски, разгоревшись, бросился на бурку и облокотившись на руку, откинулъ назадъ свои черные густые волосы — онъ былъ необыкновенно милъ.
<После прапорщика, два старые офицера заказали другую песню, встали и пошли плясать. Пляска ихъ нисколько не была похожа на безтолковую пляску пьяныхъ людей, которые не знаютъ, что делаютъ; напротивъ, видно было, что они не мало практиковались въ этомъ деле и прилагали къ нему все возможное старанiе и усердiе. Одинъ стоялъ чинно и терпеливо дожидался, пока другой выделывалъ красивые и разнообразные па. Когда этотъ останавливался, пускался другой и не менее отчетливо исполнялъ свою партiю. Особенно Подпоручикъ танцовалъ такъ хорошо, что когда онъ съ кондачка, выкидывая ногами, прошелъ въ присядку, все офицеры изъявили громкое одобренiе, и молодой прапорщикъ бросился обнимать его.> Однимъ словомъ, всемъ было хорошо, исключая, можетъ быть, однаго офицера, который, сидя подъ ротной повозкой, проигралъ другому лошадь, на которой ехалъ, съ уговоромъ отдать по возвращенiи въ Штабъ и тщетно уговаривалъ его играть на шкатулку, которая, какъ все могли подтвердить, была куплена у Жида за 30 р. сер., но которую онъ, единственно потому, что находился въ подмазке, решался пустить въ 15-ть. Противникъ его небрежно посматривалъ въ даль, упорно отмалчивался и наконецъ сказалъ, что ему ужасно спать хочется.
Признаюсь, что съ техъ поръ какъ я вышелъ изъ крепости и решился побывать въ деле, мрачныя мысли невольно приходили мне въ голову; поэтому, такъ какъ мы все имеемъ склонность по себе судить о другихъ, я съ любопытствомъ вслушивался въ разговоры солдатъ и офицеровъ и внимательно всматривался въ выраженiя ихъ физiогномiй; но ни въ комъ я не могъ заметить ни тени малейшаго безпокойства. Шуточьки, смехи, разсказы, игра, пьянство выражали общую беззаботность и равнодушiе къ предстоящей опасности. Какъ будто нельзя было и предположить, что некоторымъ не суждено уже вернуться назадъ по этой дороге, какъ будто все эти люди давно уже покончили свои дела съ этимъ мiромъ. — Что это: решимость ли, привычка ли къ опасности, или необдуманность и равнодушiе къ жизни? — Или все эти причины вместе и еще другiя неизвестныя мне, составляющiя одинъ сложный, но могущественный моральный двигатель человеческой природы, называемый esprit de corps?[104] Этотъ неуловимый уставъ, заключающей въ себе общее выраженiе всехъ добродетелей и пороковъ людей, соединенныхъ при какихъ бы то ни было постоянныхъ условiяхъ, — уставъ, которому каждый новый членъ невольно и безропотно подчиняется и который не изменяется вместе съ людьми; потому что, какiе бы ни были люди, общая сумма наклонностей людскихъ везде и всегда остается та же. Въ настоящемъ случае онъ называется духъ войска.
** № 15 (III ред.).
Выслушавъ мою просьбу, онъ изъявилъ на нее совершенное согласiе и прошелъ опять въ кабинетъ. «Вотъ еще человекъ, — подумалъ я, — имеющiй все, чего только добиваются люди: чинъ, жену, богатство, знатность; и этотъ человекъ передъ боемъ, который Богъ одинъ знаетъ чемъ кончится, шутитъ съ хорошенькой женщиной и обещаетъ пить у нея чай на другой день, точно также, какъ будто онъ встретился съ нею на придворномъ бале или рауте у Собранника». Я вспомнилъ слышанное мною разсужденiе Татаръ о томъ, что только байгушъ можетъ быть храбрымъ: богатый сталъ, трусъ сталъ, говорятъ они, нисколько не въ обиду своему брату, какъ общее и неизменное правило. Генералъ вместе съ жизнью могъ потерять гораздо больше техъ, надъ кемъ я имелъ случай делать наблюденiя, и напротивъ, никто не выказывалъ такой милой, грацiозной безпечности и уверенности, какъ онъ. Понятiя мои о храбрости окончательно перепутались.
** № 16 (III ред.).
Я люблю ночь. Никакое самолюбивое волненiе не можетъ устоять противъ успокоительнаго, чарующаго влiянiя прекрасной и спокойной природы.
Какъ могли люди среди этой природы не найдти мира и счастiя? — думалъ я.
Война? Какое непонятное явленiе <въ роде человеческомъ>. Когда разсудокъ задаетъ себе вопросъ: справедливо-ли, необходимо-ли оно? внутреннiй голосъ всегда отвечаетъ: нетъ. Одно постоянство этаго неестественнаго явленiя делаетъ его естественнымъ, а чувство самосохраненiя справедливымъ.
просвещенныя русскiя владенiя отъ грабежей, убiйствъ, набеговъ народовъ дикихъ и воинственныхъ? Но возьмемъ два частныя лица. На чьей стороне чувство самосохраненiя и следовательно справедливость: на стороне-ли того оборванца, какого нибудь Джеми, который, услыхавъ о приближенiи Русскихъ,[105] съ проклятiемъ сниметъ со стены старую винтовку и съ тремя, четырьмя зарядами въ заправахъ, которые онъ выпуститъ не даромъ, побежитъ навстречу Гяурамъ, который, увидавъ, что Русскiе все-таки идутъ впередъ, подвигаются къ его засеянному полю, которое они вытопчутъ, къ его сакле, которую сожгутъ, и къ тому оврагу, въ которомъ, дрожа отъ испуга, спрятались его мать, жена, дети, подумаетъ, что все, что только можетъ составить eго счастiе, все отнимутъ у него, — въ безсильной злобе, съ крикомъ отчаянiя, сорветъ съ себя оборванный зипунишко, броситъ винтовку на землю и, надвинувъ на глаза попаху, запоетъ предсмертную песню и съ однимъ кинжаломъ въ рукахъ, очертя голову, бросится на штыки Русскихъ? На его-ли стороне справедливость, или на стороне этаго офицера, состоящаго въ свите Генерала, который такъ хорошо напеваетъ французскiя песенки имянно въ то время, какъ проезжаетъ мимо васъ? Онъ имеетъ въ Россiи семью, родныхъ, друзей, крестьянъ и обязанности въ отношенiи ихъ, не имеетъ никакого повода и желанiя враждовать съ Горцами, а прiехалъ на Кавказъ.... такъ, чтобы показать свою храбрость. Или на стороне моего знакомаго Адъютанта, который желаетъ только получить поскорее чинъ Капитана и тепленькое местечко и по этому случаю сделался врагомъ Горцевъ? Или на стороне этаго молодаго Немца, который съ сильнымъ немецкимъ выговоромъ требуетъ пальникъ у артилериста? Каспаръ Лаврентьичь, сколько мне известно, уроженецъ Саксонiи; чего-же онъ не поделилъ съ Кавказскими Горцами? Какая нелегкая вынесла его изъ отечества и бросила за тридевять земель? Съ какой стати Саксонецъ Каспаръ Лаврентьичь вмешался въ нашу кровавую ссору съ безпокойными соседями?
* № 17 (III ред.).
«Скажите пожалуйста, что это за огоньки?» спросилъ я у подъехавшаго ко мне Татарскаго офицера.
«Это Горской въ ауле огонь пускаетъ.»[106]
«Зачемъ же огонь пускаетъ?»
«Чтобы всякiй человекъ зналъ: Русской пришолъ. Теперь въ ауле всякiй хурда-мурда будетъ изъ сакли въ балка тащить».
«Разве въ горахъ ужъ знаютъ, что отрядъ идетъ?»
«Всегда знаетъ», отвечалъ онъ мне. «Нашъ какой народъ? Мошенникъ!» прибавилъ онъ, делая особенно сильное ударенiе на последнемъ слове.
«Ты какой человекъ?» спросилъ онъ меня после минутнаго молчанiя, во время котораго внимательно всматривался въ мою одежду. Штатское платье мое, видимо, приводило его въ недоуменiе. Я старался объяснить ему[107] свое положенiе неслужащаго человека; но онъ, какъ кажется, не могъ постигнуть, чтобы человекъ могъ быть не татариномъ, не козакомъ и не офицеромъ.[108]
«Зачемъ ты на похода пошелъ?»
«Посмотреть».
«A! посмотреть. Отчего-жъ у тебя ни шашки, ни пистоли нетъ?»
«Да я такъ только посмотреть хочу».
«А! посмотреть!.. Что-жъ ты смотреть будешь?»
‹Я решительно не зналъ, что отвечать ему.›
«И Шамиль знаетъ, что Русскiе идутъ?» спросилъ я, чтобы отделаться отъ его вопросовъ.
«Знаетъ, всегда знаетъ. Онъ недалеко живетъ. Вотъ, вотъ лева сторона, верста тридцать будетъ».
«Почемъ-же ты знаешь, где онъ живетъ, разве ты былъ въ горахъ?»
«Былъ, наши все въ горахъ былъ».
«И Шамиля виделъ?»
«Пихъ! Шамиль большой человекъ. Шамиль наша видно не будетъ. Сто, триста, тысячи Мюридъ кругомъ. Шамиль середка будетъ. Шамиль очень большой человекъ».
Онъ помолчалъ немного.
«Ты нашъ народъ не верь, нашъ народъ плутъ, надувать будетъ. Мой кунакъ будешь. Кошкильды-аулъ, Мшербай, офицеръ спроси. Кажный баранчукъ покажетъ...... водка есть?»
Водки у меня не было, и новый прiятель отъехалъ отъ меня.
** № 18 (III ред.).
пронзительный, какъ крикъ отчаянiя, но выражающiй не страхъ, а такой зверской порывъ удали и злости, что нельзя не содрогнуться, слушая его. Это былъ непрiятельскiй передовой пикетъ. Татары, составлявшiе его, выстрелили на удачу и съ крикомъ разбежались.
** № 19 (III ред.).
«Ну что-жъ, полковникъ», сказалъ Генералъ. «Пускай грабютъ. Я вижу, имъ ужасно хочется», — прибавилъ онъ, улыбаясь, указывая на козаковъ. Нельзя себе представить, какъ поразителенъ контрастъ небрежности, съ которой сказалъ Генералъ эти слова, съ ихъ значенiемъ и воинственной обстановкой.
** № 20 (III ред.).
Былъ позванъ горнистъ, у котораго находилась водка и закуска. Спокойствiе и равнодушiе Капитана невольно отразилось и на мне. Мы ели жаренаго фазана и разговаривали, нисколько не помышляя о томъ, что люди, которымъ принадлежала сакля, не только не желали видеть насъ тутъ, но едва-ли могли предполагать возможность нашего существованiя.
Прiехавшiй докторъ, сколько я могъ заметить по нетвердости въ ногахъ и потнымъ глазамъ, находился не въ приличномъ положенiи для деланiя перевязки. Однако онъ принялъ отъ фершала бинты, зондъ[109] и другiя принадлежности и, засучивая рукава, смело подошелъ къ раненному.
«Что, батюшка, видно и вамъ сделали дирочку на целомъ месте... покажите-ка».
Хорошенькiй Прапорщикъ повиновался ему, но въ выраженiи, съ которымъ онъ взглянулъ на него, было удивленiе и упрекъ, которыхъ, разумеется, не заметилъ нетрезвый докторъ.
Докторъ такъ неловко щупалъ рану и безъ всякой надобности давилъ ее трясущимися пальцами, что выведенный изъ терпенiя раненый съ тяжелымъ стономъ отодвинулъ его руку.
«Оставьте меня», сказалъ онъ чуть слышнымъ голосомъ... «все равно я умру». — Потомъ, обращаясь къ капитану, онъ насилу выговорилъ: «Пожалуйста.... капитанъ.... я вчера.... проигралъ Дронову.... двенадцать.... монетъ. Когда будутъ.... продавать мои вещи.... отдайте ему».
Съ этими словами онъ упалъ на спину, и черезъ пять минутъ, когда я, подходя къ группе, образовавшейся около него, спросилъ у солдата: «Что Прапорщикъ?» мне отвечали: «Отходитъ».
** № 22 (III ред.).
Солнце бросало багровые лучи на продолговатыя и волнистыя облака запада, молодой месяцъ, казавшiйся прозрачнымъ облакомъ на высокой лазури, белелъ и начиналъ собственнымъ неяркимъ светомъ освещать штыки пехоты, когда войска широкой колонной съ песнями подходили къ крепости. Генералъ ехалъ впереди, и по его веселому лицу можно было заключить, что набегъ былъ удаченъ. (Действительно, мы съ небольшой потерей были въ тотъ день въ Макай-ауле, месте, въ которомъ съ незапамятныхъ временъ не была нога Русскихъ). Саксонецъ Каспаръ Лаврентьичь разсказывалъ другому офицеру, что онъ самъ виделъ, какъ три Черкеса целились ему прямо въ грудь. Въ уме Поручика Розенкранца слагался пышный разсказъ о деле нынешняго дня. Капитанъ Хлаповъ съ задумчивымъ лицомъ шелъ передъ ротой и тянулъ за поводъ белую хромавшую лошадку. Въ обозе везли мертвое тело хорошенькаго Прапорщика.
* № 23.
«Храбрость есть наука того: чего должно и чего не должно бояться», говоритъ Платонъ. — (Ясно, что подъ словомъ наука онъ разумеетъ истинное знанiе.) —
Большей-же частью храбростью называютъ такое состоянiе души человека, въ которомъ какое нибудь чувство подавляетъ въ немъ чувство страха къ опасности. —
<Постараюсь разсмотреть каждое изъ этихъ определенiй и какая между ними разница.>
Я не упоминалъ о ложномъ мненiи, которое принимаетъ за храбрость неведенiе опасности. —
Определенiе Платона другими словами можно передать такъ: храбрость есть знанiе того, что истинно опасно и что не опасно. Опасно только вредное, след[овательно] храбрость есть истинное знанiе вреднаго и безвреднаго, — или ист[инное] знанiе того, что вреднее. —
который изъ честолюбiя рискуетъ жизнью? Храбръ-ли тотъ, который въ минуту злобы, ненависти или страсти къ хищничеству[110]
Подводя все эти вопросы къ предъидущему определенiю, ответы на него представляются очень ясныя. — Лошадь не знаетъ, что пуля вреднее шпоръ, солдатъ не обдумалъ, что наказанiе не сделаетъ ему такого вреда, какъ непрiятель. — Тотъ ошибается, который полагаетъ, что стыдъ вреднее опасности, также какъ тотъ, который больше заботится о томъ, чтобы отличиться, утолить свою злобу, ненависть, страсть къ хищничеству, чемъ сохранить свою жизнь, не думая о томъ, что удовлетворенiе этихъ страстей доставитъ ему меньше пользы, чемъ вреда. —
Определенiе Платона неполно только въ томъ отношенiи, что преимущество однаго чувства надъ другимъ не знается, а чувствуется, что не всегда одинъ страхъ преобладаетъ надъ другимъ (хотя большей частью это такъ бываетъ), но какое нибудь чувство над страхомъ, и что оно слишкомъ отвлеченно и не приложимо къ храбрости. Это-же определенiе будетъ понятнее и полнее, ежели его выразить такъ: Храбрость есть способность человека подавлять чувство страха въ пользу чувства более возвышеннаго. —
И это определенiе разнствуетъ съ общепринятымъ понятiемъ о храбрости только прибавленiемъ словъ: более возвышеннаго. Ежели бы оставить первое определенiе такъ, какъ оно было, то что решитъ вопросъ о томъ, что более и менее вредно? Более или менее вредно для солдата наверно подвергнуться розгамъ или иметь сто шансовъ изъ однаго быть убитымъ и раненымъ? Менее-ли вредно наверно прослыть за труса, чемъ иметь шансы не быть убитымъ? Какъ разчесть все эти шансы? — особенно ежели принять во вниманiе здоровье, погоду, нервы, хорошее и дурное расположенiе, жмутъ-ли сапоги или нетъ? и тысячи мельчайшихъ обстоятельствъ, которыя мешаютъ разсчитывать по аналогiи, ежели бы даже это и было возможно. Правда, решить разсудкомъ, какое чувство возвышеннее другаго, невозможно; но на это есть въ насъ внутреннiй голосъ, который никогда не обманетъ. —
Это определение (что храбрость есть способность иметь высокiя чувства и подавлять ими страхъ) совпадаетъ съ инстинктивнымъ нашимъ чувствомъ, которое говоритъ намъ, что только люди высокой добродетели способны къ истинной храбрости. —
<чувство руководящее насъ въ выборе> способность души увлекаться высокимъ чувствомъ до такой степени, чтобы забывать страхъ къ смерти.
Определенiе это не сливается съ самоотверженiемъ. Храбрость есть понятiе более общее, самоотверженiе — частное. Маштабъ, по которому можно измерять высоту [?] чувства, есть эгоизмъ и самоотверженiе. —
** № 24.
Какъ хорошо жить на свете, какъ прекрасенъ этотъ светъ! — почувствовалъ я, — какъ гадки люди и какъ мало умеютъ[111] ценить его, — подумалъ я. Эту не новую, но невольную и задушевную мысль вызвала у меня вся окружающая меня природа, но больше всего звучная беззаботная песнь перепелки, которая слышалась где-то далеко, въ высокой траве. —
«Она верно не знаетъ и не думаетъ о томъ, на чьей земле она поетъ, на земле ли Русской или на земле непокорныхъ горцевъ, ей и въ голову не можетъ придти, что эта земля не общая. Она думаетъ, глупая, что земля одна для всехъ, она судитъ по тому, что прилетела съ любовью и песнью, построила где захотела свой зеленой домикъ, кормилась, летала везде, где есть зелень, воздухъ и небо, вывела детей. Она не имеетъ понятiя о томъ, что такое права, покорность, власть, она знаетъ только одну власть, власть природы, и безсознатель[но], безропотно покоряется ей. Она глупа, но не отъ того ли она и свиститъ такъ беззаботно. Ей нечего желать и нечего бояться.
чернаго коршуна, который затемъ только и взвился подъ облака, чтобы отъискать тебя, видишь, куда смотрятъ его кровожадные глаза? имянно на то место, къ которому ты прижалась, и, невольно распустивъ крылья, напрасно стараешься скрыть отъ него своихъ голыхъ больше-головыхъ детенушей. —
А! и ты трепещешь, и ты боишься? да и кто не боится неправды!
85. Над строкой надписано: по ихъ, хотя военнымъ, но совершенно англiйскимъ одеждамъ
86. Написано над зачеркнутым: парень
89. [Это хороший малый,]
90. В подлиннике: зонтомъ
91. Дальше между строк другими чернилами и более крупным почерком позднейшая вставка. Что онъ храбрый былъ
— было с новой строки» «Да, кому больше делать нечего; но тутъ по крайней мере зрители знаютъ; что ихъ не убьютъ, а тамъ, пожалуй, и зрителя зацепитъ».
«Вотъ и это мне хочется видеть, какъ это люди не боятся, что ихъ убьютъ».
«Какъ не боятся? другiе и боятся, да делать нечего.»
«Ну какже не интересно узнать: какимъ образомъ люди боятся, а все-таки рискуютъ; и что же такое называется храбрость?»
» написаны другими чернилами и очень крупным почерком по первым строкам первоначального текста; конец его перечеркнут крес т-на-крест.
94. Переделано из: Чикинъ
95. Зачеркнуто: ученыхъ
97. Зачеркнуто: только
99. Зачеркнуто: прiехали
101. Курпей — овчина.
102. Зачеркнуто: на Кавказе
105. Начиная с этого слова, переделанного из: Русскаго и кончая: на штыки Русскихъ? — приведенный текст надписан над зачеркнутым: отряда
почти голый выскочилъ изъ своей сакли, навязалъ пукъ зажженной соломы на палку, махаетъ ею и отчаянно кричитъ, чтобы все знали о угрожающемъ несчастiи. Онъ боится, чтобы не вытоптали кукурузу, которую онъ посеялъ весной и на которую съ трудомъ пустилъ воду, чтобы не сожгли стогъ сена, который онъ собралъ въ прошломъ годе, и саклю, въ которой жили его отцы и прадеды; онъ боится, чтобы не убили его жену, детей, которыя теперь дрожатъ отъ страха, лежа [1 неразобр.] подъ канаусовымъ одеяломъ; боится наконецъ, чтобы не отняли у него оружiе, которое ему дороже жизни. Да и какъ ему не кричать отчаяннымъ голосомъ, не кинуть попаху на землю и не бить себя кулаками по бритой голове? Все, что только могло составить его счастiе, все отнимутъ у него.
106. Зачеркнуто: пущаетъ жигаетъ
108. Начиная со слов: не могъ и кончая: офицеромъ. надписано над зачеркнутым: не понялъ меня «Ты не офицеръ, не козакъ?» спрашивалъ онъ меня. «Я думалъ, ты мулла, попъ», — сказалъ онъ наконецъ.
109. В подлиннике: зонтъ
110. Последняя фраза, приписанная внизу 1 л., осталась незаконченной.