Романы из эпохи конца XVII — начала XIX в.
"Начала" романа "Сто лет"

№ 26.

Карней Захаркинъ и братъ его Савелiй.

Въ 1723 году жилъ въ Мценскомъ уезде въ деревне Сидоровой въ Брадинскомъ приходе одинокiй мужикъ Карней Захаркинъ. Есть пословица — одинъ сынъ не сынъ, два сына — полсына, три сына — сынъ. Такъ и было съ старикомъ Захаромъ, отцомъ Карнея и Савелья. Было у него три сына — Михайло, Карней и Савелiй, а подъ старость его остался у него одинъ среднiй Карней: Михайлу убило деревомъ, Савелья отдали въ солдаты и солдатка сбежала и остался старикъ съ однимъ сыномъ. Но когда старикъ померъ, Карней остался въ доме совсемъ одинъ съ женой, 3-мя девченками и старухой матерью. —

Но после старика домъ сталъ опускаться. Какъ ни бился Карней, — онъ не могъ поддержать дома. Годъ за годомъ изъ 7 продалъ 4 лошадей, оставилъ 3, коровы выпали, продалъ половину овецъ, чтобы купить корову, пчелы перевелись. Помещикъ ихъ былъ[231] Нестеровъ. Онъ жилъ въ новомъ городе Петерб[урхе] при Царе въ большой чести, поместiй у него было много, и со всехъ у него былъ положенъ оброкъ: Сидоровскiе платили кроме хлеба, ржи, овса, подводъ, барановъ, куръ, яицъ, по 10 рублей съ тягла. Кроме 10 рублей помещичьихъ сходило казенныхъ съ тягла до 2-хъ рублей, кроме того раззоряли мужиковъ подводы и солдатской постой. Такъ что одинокому мужику было трудно тянуть и, какъ ни бился Карней, онъ опустилъ отцовской домъ и еле еле[232] вытягивалъ противъ людей. <Онъ былъ не любимый сынъ у отца. Отецъ не любилъ его за то, что былъ угрюмый и грубый мужикъ.> Работа все таже была, какъ и при отце, съ утра до поздней ночи, когда не было ночнаго или карауловъ, а когда бывали караулы, ночное или подводы, то приходилось и день и ночь работать. — Работа была все одна, больше работать нельзя было, но и работой онъ не скучалъ, но тяжело было то, что и работать и обдумывать и собирать всякую вещь надо было ему же. Бывало соберетъ и обдумаетъ старикъ, а теперь все одинъ и одинъ. Тяжело ему было то, что не могъ поддержать отцовскаго дома. Съ техъ поръ, какъ опустился его домъ, и перевелъ онъ пчелъ и лишнюю скотину, — онъ уже летъ 7 жилъ все въ одной поре, не[233] прибавлялось у него достатку [и] не убавлялось. Былъ онъ съ домашними сытъ, одетъ, обутъ, была крыша надъ головой и тепло въ избе, но подняться никакъ не могъ. Но онъ не ропталъ и за то благодарилъ Бога. Грешилъ онъ только темъ, что скучалъ о томъ, что не давалъ Богъ ему ребятъ. Жена носила уже 7-е брюхо, и не помнилъ онъ рабочей поры, чтобы она была безъ люльки, и все были девочки. Четверыхъ Богъ прибралъ, и три были живы. Хоть и избывала ихъ жена его, онъ не обижался на нихъ, но скучалъ темъ, что нечего приждать было. Состареешься, дома некому передать, кроме какъ зятя въ домъ принять, — думалъ онъ, — и хоть и зналъ, что грехъ загадывать, часто думалъ объ этомъ и всякiй разъ, какъ жена родитъ, спрашивалъ у бабки, что родила, и плевалъ, и махалъ рукой, когда узнавалъ, что опять девка.

Мужицкая работа самая тяжелая бываетъ отъ Ильина дни и до Успенья. <Въ эту пору трудно бывало Карнею, особенно какъ случится, что въ эту пору жена не проста. Такъ случилось и въ этомъ году. Все надо было обдумать и повсюду поспеть.> Еще покосы не докошены и не довожены, поспеваетъ рожь. Только возьмутся за рожь, ужъ овесъ сыпется, а паръ надо передвоить, семена намолотить, и сеять и гречиху убирать. Случилось въ этомъ году — еще ненастье постояло неделю, отбило отъ работъ и еще круче свалилось все въ одно время. Корней все не отставалъ отъ людей. Рожь у него была свожена и разставлена для молотьбы, паръ передвоенъ, овса нежатаго оставалось полосьминника на дальнемъ поле. Торопился онъ свозить последнiй овесъ съ ближняго поля, куда хотели скотину пускать. Возилъ онъ весь день съ Марфой и прихватилъ ночи. Ночь была месячная, видная, и онъ довозилъ бы весь, кабы на второй после ужина поездке жена не отказалась. Она въ поле, подавая снопы изъ копны, начала мучать[ся]. Корней самъ наклалъ, увязалъ одинъ возъ, а на другую, пустую телегу посадилъ ее и свезъ ее домой. Дома послалъ мать за бабкой, а самъ отпрегъ и поехалъ въ ночное. <Ему въ этотъ день былъ чередъ стеречь ночное съ соседомъ Евстигнеемъ. И съ вечера заходилъ повещать Выборной. —>

Спутавъ своихъ двухъ замученныхъ лошадей и пустивъ ихъ, Карней <пересчиталъ съ Евстигнеемъ всехъ лошадей,> помолился Богу и подошелъ къ мужикамъ, лежавшимъ подъ шубами и кафтанами надъ лощиной у пашни, и селъ у огонька, который развели мужики. Чередные караульщики съ дубинами, покрикивая ходили около лошадей въ лощине, а остальные уже спали. Не спалъ только старикъ и Щербачъ.

<Одинъ изъ мужиковъ, караулившихъ лошадей, лежавшихъ подъ тулупами, поднялся, почесался и подошелъ къ огню и приселъ на корточки.> Они говорили про солдатъ. Весь этотъ месяцъ шли [?] солдаты []

— Мало ли ихъ пропадаетъ. Топерь сказываютъ, въ Перми что ихъ сгорело. Пришли на такое место, что изъ земли огонь полыхаетъ. Все и погорели, — сказалъ этотъ мужикъ.

Мужикъ этотъ былъ соседъ Корнею, звали его[234] Юфанъ Щербачъ. Онъ былъ мужикъ большой, здоровый, рыжiй. Два зуба у него были выбиты, отъ того и звали его Щербатымъ.

— Куда ужъ онъ ихъ, сердешныхъ, не водилъ. — <Царь то.> И то сказываютъ, что не заправскiй онъ Царь, a подмененый. Въ Стекольномъ городу.

— Буде, пустое болтать, чего не знаешь, — сказалъ Евстигней. Верно служивый сказывалъ, вчера стояло у меня въ дому 6 человекъ и набольшiй — капралъ — называется. У техъ суда зачесаны виски, а у этаго длинные, здесь какъ вальки. А человекъ ученый. Я его про нашего барина спрашивалъ. Онъ знаетъ, да говоритъ, онъ нынче въ беде. Какъ бы, говоритъ, васъ у него не отобрали.

— А намъ чтоже, отберутъ, за другимъ запишутъ, — сказалъ Евстигней. Все одно подати платить. —

— Ну все разница.

— Да мы и не видали этого. Чтожъ, обиды нетъ. —

Поговоривъ такъ, Щербатый отошелъ и остался одинъ Карней съ Евстигнеемъ.[235] Дядя Евстигней былъ крестный отецъ Корнея. Онъ былъ мужикъ богатый. У него было 3 сына: два женаты на тягле. Самъ онъ былъ мужиченка маленькiй, сединькой, съ длинными волосами и редкой бородкой — мужиченка смирный, разговорчивый и умный. — Онъ зналъ, что Корней доваживалъ овесъ.

— Довозилъ что ли? — спросилъ онъ.

— Осталось 7 крестцовъ, — <махнувъ рукой,> сказалъ Карней.

Онъ хотелъ было сказать, отчего, но вспомнилъ, что говорить про это не годится, что радительница хуже мучается, когда люди знаютъ, и сказалъ, что лошади стали.

— Заморилъ совсемъ, перемены нетъ: и возить, и пахать, и скородить; изъ хомута не выходятъ, сердечные. Все одинъ. Такъ вотъ и живешь, крестный. Люди уже отсеялись, а я еще не зачиналъ, да хлебъ въ поле. Эхъ, крестный, плохая моя жизнь, — и Корней насупился, глядя на огонь.

Редко ему доходило такъ тошно, какъ нынче. И такъ въ избу не заходилъ бы. Крики, визгъ, девчонки эти, та — убилась, та — хлеба проситъ, а теперь въ самую нужную пору еще родитъ — гляди опять девчонку, да сляжетъ, какъ съ темъ брюхомъ. Не то, что помога, а обуза. Плохая моя жизнь, — повторилъ онъ. — Головешка одна, сколько ни чади, и та затухнетъ. <А вотъ все не хочется домъ упускать.>

— То то, я чай, жилъ старикъ, убилъ бы его, a нетъ, купилъ бы, — сказалъ Евстигней. —

— Нетъ, Крестный, чтожъ, я противъ родителя никогда не грубилъ, — сказалъ онъ. — И при родителе трудно бывало, вся бывало работа на мне, да я этимъ не брезгавалъ. Хоть онъ меня и не любилъ противъ Михайлы или Савелья, никогда не версталъ, а я грубить не могъ.

— Пуще всего, милый, родителей поминай. Родительское благословенье во всякомъ деле спорину даетъ. А ты не тужи, Богъ труды любитъ. —

— Да не работа, забота сушитъ, дядюшка. Все какъ будто не хочется домъ упустить, а чтоже сделаешь одинъ. Бьешься, какъ рыба объ ледъ, а толку нетъ ничего. Все то я распродалъ, пчелъ перевелъ, кобылу продалъ, а и приждать то нечего. Одне девки ростутъ. Отъ нихъ помоги не приждешь.

— А ты вотъ что, Корней, ты малый крепкiй и не дуракъ, ты не греши. Такъ то сказывалъ Бсжiй человекъ летось, у насъ ночевалъ, про святаго отца что ли. Былъ такой-то на навозе, говоритъ, 10 годовъ лежалъ, весь въ гною, тело все сопрело, червь напалъ на него, такъ его Макарка безпятый, нечистый значитъ, смущалъ: — «пожалься, говоритъ, на Бога, тебе, говоритъ, легче будетъ терпеть» — на грехъ его смущалъ, такъ онъ, значитъ, не поддался ему, говоритъ: Богъ, говоритъ, далъ, Богъ, говоритъ, и взялъ. А богатый допрежь того былъ. Скота, говоритъ, тысячи чтоли было. Семья тоже была, сыновья, жена — все померли. Онъ говоритъ Макарке безпятому, — ты, говоритъ, меня не наущай на Бога обижаться. Когда, говоритъ, мне Богъ достатки посылалъ, я, говоритъ, не брезгивалъ, прималъ, надо и теперь, говоритъ, примать, чего посылаетъ — терпеть, говоритъ, надо. Такъ-то сказывалъ хорошо, бабы наши наплакались, слушамши. Такъ то, Корнеюшка, терпеть надо.

<начавшiй перебуваться и парить на огне подвертку,> бросилъ перебуваться и, повернувшись къ старику, слушалъ его. Старики мало спятъ и любятъ говорить. Евстигней разговорился, онъ покачалъ головой, задумавшись, и опять началъ.

— Ну, то святые отцы, я тебе про себя скажу. Тоже не завсегда и мы хорошо жили. Вотъ теперь ребята подросли, благодарю Бога. — Старикъ перекрестился, повернувшись на воcходъ, — а то тоже нужду видали. Охъ и видали же нужду. Про Андрея Ильича слыхалъ ли? Ну вотъ то-то. Были мы тогда Вяземскаго Князя. Онъ прикащикомъ у него былъ. Грузный, брюхо — во, на тройке не увезешь. Было дело еще при томъ Царю, при Лексее Михалыче. Забунтовали на низу. Какой-то Степанъ Тимофеичъ проявился. До насъ только слухи были, что за старую веру поднимается народъ. Вотъ и случись, у насъ въ дому заночевали двое незнамо какiе люди. Схватили ихъ ужъ въ Рагожиномъ, во дворахъ, свезли во Мценской, позвалъ меня Андрей Ильичъ. А онъ на меня давно серчалъ, что я у него собаку убилъ. Я былъ годовъ 30, также, какъ ты — одинокiй, безъ родителя остался, Егоръ еще и женатъ не былъ. Позвалъ, сказывай, говоритъ, что прохожiе люди съ тобой говорили. А чего говорили. Поужинали, покалякали объ Степане Тимофеиче, что онъ городъ взялъ какой-то, больше и речи не было, и легли, на утро проводилъ я ихъ за ворота. Съ Богомъ! Спасибо. Я сказываю. Нетъ, говоритъ, что еще говорили, все cказывай, а то раззорю. Ты и такъ, молъ, не работникъ. Возьму въ дворъ и бабу, а брата въ солдаты отдамъ. Говори. Да что говорить? Ничего не знаю. Сказывай, запорю. Все я сказалъ. Утаиваешь! Розогъ! Повели меня въ ригу. Ложись. Легъ. Принялись пороть. Двое держатъ, двое стегаютъ. Наше вамъ, наше вамъ. Только поворачиваешься. Сказывай. Чего сказывать. Ничего больше не знаю. Клади еще, наше вамъ. Такъ то отбузовали, что на кафтане снесли. <Мало того. Не скажешь, говоритъ, домъ твой раззорю.> Да это бы ничто. Побои не на мне — на немъ остались. Нетъ, собака, раззорилъ ведь. Взялъ во дворъ. Послали жену кирпичъ бить, а меня въ болото канаву копать, домъ разнесли, <чисто сделали,> горно обжигалъ, самъ топилъ. <Такъ то, собака, мучалъ насъ три года.> Чтожъ прошло время, самъ же помиловалъ, отошло у него сердце. Да и тяголъ мало стало. Бежало много народа, опять построился, завелся, твой отецъ, кумъ помогнулъ. Вотъ живъ же.

Корней покачалъ головой.

Известно дело, дядюшка. Разве я ропщу. Такъ ослабнешь другой разъ. А то известно, мне грехъ жаловаться. Чтожъ, слава Богу, ни холоденъ, ни голоденъ. Жить можно.

— А вотъ ты баилъ, тебя отецъ съ братьями не версталъ. Не[236] моги родителевъ судить. Грехъ. Дороже всего родителей поминать. Тому человеку всегда счастье.

— Да я, дядюшка, не то, что съ попрекомъ. Я самъ знаю, что мне до Савелья далёко. Тотъ малый былъ и ловкiй и обходителенъ и ухватистъ. Родитель покойникъ серчалъ, что я не пошелъ въ службу, а Савелья взяли. Ведь это не моя причина. Матушка меня жалела, а батюшка его. Я отцовскаго приказа не ослушивался. Пришелъ тогда выборный сказывать, что съ нашего двора ставить однаго, а везти обехъ, который годится. Насъ обехъ батюшка повезъ. Только прiехалъ онъ, пошелъ батюшка въ воеводскую, a Савелiй мне и говоритъ: «Ты, говоритъ, Карней, не тужи. Я охотой пойду. Я тутъ не жилецъ. Мне постыла эта жизнь. Я охотой, говоритъ».

Какъ ввели насъ въ Приказъ, только крикнули Захаркиныхъ. Онъ впередъ сунулся. Я, говоритъ, охотой иду. А, чай, помнишь, малый то былъ какой статный, бравый, смелый. Воевода и говоритъ: ай молодецъ. Вотъ такъ солдатъ будетъ, такихъ Царю нужно. Меть! — Съ той поры батюшка на меня и серчать сталъ. Ты, говоритъ, его съ бабой своей упросилъ. А я ничемъ не причиненъ. Онъ самъ захотелъ. Пожалелъ меня съ малыми детьми. — Ну да и поминаю я его. Кажется, приди онъ вотъ, скажи: Карней, полезай въ огонь, для меня нужно. Полезу.

— Чтожъ, нетъ слуховъ?

— Нетъ, то говорили, что онъ бежалъ и за женой присылалъ, что она къ нему ушла, а теперь какъ въ воду кануло, 6-й годъ. Либо померъ.

<Въ это время лошади шарахнулись и мужики закричали.>

— Ужъ не рано, — сказалъ онъ. Воздохнулъ, повернулся къ стороне и помолился, и легъ, укрываясь съ головой тулупомъ. Корней сделалъ тоже.

— Вотъ, — подумалъ онъ, — умный то человекъ слово скажетъ — дороже денегъ. Складно какъ разсказалъ крестный про святаго отца, что на навозе прелъ. Есть что послушать, а это что, зубы чесать.

И онъ потянулся, зевнулъ и только сталъ засыпать, какъ услыхалъ, что собака дяди Евстигнея не путемъ брешетъ, — бросается къ дороге.

№ 27.

Тому назадъ 150[237] летъ при Царе Петре въ деревне Сидоровой Мценскаго уезда, жилъ одинокiй мужикъ Карней Іонычъ Захаркинъ. До 1-й ревизiи 1713 [года] ихъ было у отца три сына женатыхъ: Липатъ, Карней и Савелiй; но по пословице — одинъ сынъ — не сынъ, два сына — полсына, три сына — сынъ. Прошло 6 летъ, и остался у отца одинъ среднiй сынъ Карней. Меньшаго Савелья въ первый наборъ 17... [года] при царе Петре сдали въ солдаты. Старшаго убило въ лесу деревомъ, сноху выдали замужъ за вдовца въ орловскую вотчину. Прошло еще 4 года, самъ старикъ Iона захворалъ и умеръ; и остался одинъ Карней со старухою-матерью, съ женою и тремя девчонками: самъ шёстъ кормиться, а самъ другъ съ женою работать. При старике дворъ Захаркиныхъ былъ богатый: было семь лошадей, три коровы, больше двухъ десятковъ овецъ, были и пчелы. Кроме своей жеребьевой земли каждый годъ старикъ бралъ у помещиковъ своего села землю. Въ селе было 5 помещиковъ, и вся земля была черезполосная: на гумне у старика Іоны всегда хлебъ за хлебъ заходилъ и были у старика зарыты деньги. Но померъ старикъ, остался Карней на одномъ жеребью и лошадей, коровъ осталось у него: две лошади, корова и пять овецъ.

случилось въ 1723-мъ году въ самую уборку. Съ неделю времени шли дожди и отбили отъ работы, такъ что къ Заговенамъ вся работа свалилась въ одно время; какъ только разведрилось, мужики все дружно взялись за свозку съ поля оставшихся сноповъ. Возили день и ночь. Урожай яроваго въ этомъ году былъ хорошъ. Карней на пяти осьминникахъ нажалъ девяносто шесть крестцовъ. Накануне Спаса мужики свозили ужъ последнiй овесъ и на завтра хотели запускать скотину въ яровое поле, но у Корнея еще оставались не свожены два осминника. Скотину уже выгнали. Мужики поужинали и поехали въ ночное, а Корней все еще возилъ. Стали уже приставать лошади — кобыла съ жеребенкомъ, но Корней все еще возилъ. Хотелось ему довозить последнее, чтобы не разбила копны скотина, но еще и не поздно было, какъ отказалась не лошадь, a Марфа брюхатая, на сносе, жена его, подававшая ему на возъ снопы изъ крестовъ. Снопы ссохлись после дождя, свясла закалянели и разрывались; Марфе, что ни снопъ, надо было перевязывать, а то все разрывались на вилкахъ. Сначала шло дело споро, она и перевязывала, и подавала, и Корней только успевалъ укладывать снопы, которыми заваливала его ловкая къ работе Марфа. Но возъ ужъ былъ до половины наложенъ, какъ вдругъ Марфа остановилась, оперлась на вилки и застонала.

— Силъ моихъ нету, Карнеюшка, видно нынче я тебе не работница.

— Э! Дуй тебе горой! — проговорилъ Корней. И сообразивъ, что баба родить собирается, онъ плюнулъ, соскочилъ съ воза, самъ увязалъ его, молча подсобилъ присевшей у колеса и стонавшей бабе влезть на пустую телегу и свезъ накладенный возъ и бабу домой.

Вдвинувъ телеги въ дворъ, онъ кликнулъ мать, высадилъ бабу, и сталъ выпрягать лошадей. Старшая девченка Аксютка его 10 летъ, бегавшая за бабкой, вышла къ нему на дворъ, когда онъ, ужъ снявъ хомуты съ лошадей, привязывалъ ихъ къ грядке телеги, чтобы вести въ ночное.

— Аксютка! Аксютка. Поди у бабки хлеба возьми, да шубу вынеси, — сказалъ онъ девчонке. —

— Я тебе, батюшка, сюда на крылечко и вынесу ужинать. Бабушка велела.

Босоногая шустрая девочка живо вынесла отцу хлебъ, чашку и кувшинчикъ съ квасомъ и огурцовъ за пазухой. Поставивъ на крылечко, сбегала за столешникомъ, солью и ножикомъ. Какъ большая, собравъ ужинъ, стала у двери. Помолясь Богу, Корней поелъ и, вставъ отъ ужина, взялъ у девчонки шубу и погладилъ ее по голове и пошелъ къ лоша[дямъ].

— Гляди, опять девку родитъ, — сказалъ онъ себе, вслушиваясь къ доносившимся до него изъ избы стонамъ. И, кинувъ шубу на мерина, отвязалъ лошадей и повелъ къ воротамъ. Затворивъ за выведенными на улицу лошадьми скрипучiя ворота, онъ взвалился, чуть поднявшись на ципочки своимъ худымъ длиннымъ теломъ на чалаго потнаго подъ местомъ седелки мерина, и, перекинувъ усталую ногу, уселся половчей на худомъ, остромъ хребте лошади и, доставъ стоявшую въ угле чекушку, погналъ въ ночное.

Ночное сидоровскiе мужики стерегли сообща съ пашутинскими и стерегли строго, потому что въ это лето въ округе много отбито было разбойниками лошадей у мужиковъ и помещиковъ. Выезжая за околицу, Корней вспомнилъ о томъ, какъ подъ Ильинъ день слышно было: разбойники ограбили Троицкаго помещика и увезли семь подводъ награбленнаго добра. О томъ, какъ на прошлой неделе въ лесу бабы, ходя за малиной, наткнулись на недобрыхъ людей, какъ вчерась Терентiй — лесникъ встретилъ троихъ съ ружьемъ и на-силу ушелъ, и задумался о томъ, где ночуютъ нынче мужики; вчера ночевали въ Скородномъ и толковали о томъ, что голодно стало для лошадей и хотели назавтра гнать въ Барсуки. Карней прiостановилъ лошадь и сталъ прислушиваться и приглядываться на правую сторону къ Барсукамъ.

Слухомъ ничего разслышать не могъ Корней. Послышалось ему, что ржутъ лошади въ Скородномъ, да разобрать нельзя было изъ за собакъ, которыя, хотя и отстали отъ него, но все, встревоженныя его проездомъ, еще лаяли у околицы.

— Да и то, — подумалъ Корней, — можетъ наши лошади ржутъ, а можетъ дорожныя.

Большая дорога изъ Мценска въ Ефремовъ проходила мимо самаго Скороднаго и летней порой проезжiе на ней отпрягали и ночевали. Видеть тоже нельзя было изъ за пару, который поднимался въ лощине. <Ночь была светлая и на бугре, какъ днемъ, видно было.>

— Все одно, — подумалъ Корней, — прежде заеду въ Скородный, окликну ребятъ, коли нетъ, и до Барсуковъ переехать не далече.

И трясясь рысцой на добромъ мерине, Корней сталъ спускаться въ лощину въ молочный туманъ къ мосту. — После ужина вся тяжелая работа целаго дня сказалась Корнею, онъ не чуялъ ни рукъ, ни ногъ: ехалъ и спалъ. Спустившись въ лощину, Корней, почувствовавъ, что кобыла дернулась, открылъ глаза и оглянулся: на десять шаговъ передъ собой не видать было, но слышно было, что у моста жеребенокъ, забежавъ подъ кручь,[238] потерялъ мать и ржалъ. Корней остановился за мостомъ и сталъ звать жеребенка, да кстати и наделъ шубу на остывшее тело.

— Псе. Псе. Псе, — долго покрикивалъ, пока наконецъ не услыхалъ топотъ жеребенка по бревнамъ моста. Дожидаясь у моста и надевая шубу, Карней услыхалъ крики мужиковъ на право въ Барсукахъ и тамъ же увидалъ огонекъ, краснеющiй сквозь туманъ и тронулъ прямо туда. Но тутъ съ нимъ случилось чудное. Направо онъ[239]вдругъ услыхалъ голосъ, да еще чей то знакомый голосъ, окликавшiй его.

— Карней, ты что ль?

Онъ остановилъ лошадей и постоялъ, соображая, почудилось ли ему это или точно это голосъ, и вглядываясь въ туманъ, туда, откуда былъ голосъ; но голосъ затихъ и сквозь туманъ не могъ онъ разобрать, что такое высокое чернеетъ, человекъ ли, или такъ. —

— Должно почудилось, — подумалъ Карней и поехалъ дальше и громкимъ, звонкимъ голосомъ окликнулъ мужиковъ.

— Корнюха! — опять послышалось ему сзади, но голосъ былъ знакомый, но не мужицкой.

Корнею жутко стало, и онъ, махая ногами, погналъ мерина по направленiю къ голосамъ, откликнувшимся на его крикъ.

— Кто идетъ? — крикнулъ на Корнея грубый веселый голосъ, который онъ узналъ тотчасъ же за Макаркинъ, — говори крещена ли душа?

И одинъ изъ 2-хъ караульныхъ нынешней ночи — Макаръ, въ шубе и треухе съ дубиной подошелъ къ нему.

— Аль не призналъ? — тихо сказалъ Корней, слезши съ лошади и снимая оброти.

— Чтожъ не окликаешься, я было убилъ, шалый право. Что поздно?

— Овесъ доваживалъ. Э! Кормъ то, кормъ-то, — сказалъ Корней, путая лошадь и проведя рукой по высокой густой отаве и прислушиваясь къ звучному срыву длинной травы.

— А что не видалъ недобрыхъ людей?

— А Богъ е знаетъ, кто то окликнулъ меня у острова.

— Вре?

— Пра.

— A где мужики то?

— А вонъ ребята баловали, огонь развели. —

Корней, перекинувъ на спину одну ременную, другую пенечную узды, тихими шагами усталыхъ ногъ пошелъ на гору.[240] По обеимъ сторонамъ огня, укутавшись съ головами шубами и кафтанами, какъ журавли, вытянувшись вдоль межи, лежали мужики. Не спали только и сидели у огня Щербачъ и старикъ Евстегней.

— Что поздно? — спросилъ старикъ.

— Овесъ довозить хотелось.

— Что же, довозилъ что-ли?

— Не, — лениво отвечалъ Корней, повернулся на восходъ къ высожарамъ, только выходившимъ изъ тумана и, снявъ шапку, сталъ молиться: Іесусу, Богородице, Николи, Херувими, за родителей и, поклонившись, зевая, легъ подъ шубу. —

— Эхъ, народъ нынче, — говорилъ Евстигней подошедшему Макару. — Ночка захватитъ, ужъ и валится. — Приди теперь воръ.

— А я то что? — сказалъ Макаръ. — Я этаго сна, чтобы и знать, — не знаю.

— Толкуй больше, ты, я чай, на возу день пролежалъ, за двумя сыновьями въ старикахъ, а какъ я нони 3 осьмини смахалъ гречи, солнце еще во где было, да возилъ, такъ руки то не знаю мои ли, чужiя ли.

— Эка диво! слабъ ты больно.

— Ослабеешь. Ты не ослабнешь. Вишь курдюкъ то наелъ, съ тебя портки не стащишь, а съ меня ползутъ.

— Да ужъ ты завистливъ больно на работу. Сталъ бы я биться, отдалъ бы землю, али безъ отдачи собралъ повозку, темной[241] ночки дождался, да и съ Богомъ.

— Чтожъ, ступай, ктожъ тебя держитъ. —

— А то и держитъ, что мне слава Богу есть причемъ жить. Ай, ай, держи, — закричалъ Макарка на крикъ товарища и пошелъ подъ гору.

№ 28.

Какихъ бы мы ни были летъ — молодые ли старые, — куда мы ни[242] посмотримъ вокругъ себя ли, или назадъ, на прежде насъ жившихъ людей, мы увидимъ одно и одно удивительное и страшное <явленiе> — люди родятся, ростутъ, радуются, печалуются, чего то желаютъ, ищутъ, надеются, получаютъ желаемое и желаютъ новаго или лишаются желаемаго и опять ищутъ, желаютъ, трудятся, и все — и те, и другiе — страдаютъ, умираютъ, зарываются въ землю и изчезаютъ изъ мiра и большей частью и изъ памяти живыхъ, — какъ будто ихъ не было и, зная что ихъ неизбежно ожидаютъ страданiя, смерть и забвенiе, продолжаютъ делать тоже самое.

чемъ обманываться и ждать этаго? И какая разница между 80[243] годами жизни и однимъ часомъ, когда мне предстоитъ вечность, безконечность времени, — смерти, безжизненности.

Для того, чтобы продолжать жить, зная неизбежность смерти, (а знаетъ эту неизбежность и 10 летнiй ребенокъ) есть только два средства; одно — непереставая такъ сильно желать и стремиться къ достиженiю радостей этаго мiра, чтобы все время заглушать мысль о смерти, другое — найти въ этой временной жизни, короткой или долгой, такой смыслъ, который не уничтожался бы смертью. — И все люди, которыхъ я зналъ и знаю, я самъ въ разныя времена моей жизни, все люди прошедшаго, жизнь которыхъ я знаю, жили и живутъ или отдаваясь страстямъ, чтобъ заглушить мысль о смерти, или направляя жизнь такъ, чтобы дать ей смыслъ, неуничтожаемый смертью.

Только какъ исключенiе являются те, всегда и всемъ ужасающiе, люди, которые не въ силахъ стремленiями страстей заглушить мысль о смерти и не въ силахъ найти смыслъ жизни, <сами> убиваютъ себя.

Желанiя, заглушающiя мысль о смерти, всегда свойственны человеку, всегда одне и теже, особенно ярко они видны у детей, для которыхъ такъ естественно изъ за вечно новыхъ, само собою возникающихъ желанiй не видеть предстоящей смерти, что этотъ путь жизни понятенъ всякому.

Другой путь, направляющiй стремленiя человека такъ, чтобы жизнь получала смыслъ, неуничтожаемый смертью — точно также простъ и естествененъ для человека, не разрушившаго те верованiя, которыя были внушены ему при его воспитанiи и росте. Путь этотъ есть вера. Нетъ народа изъ техъ, которыхъ мы знаемъ и можемъ знать, въ которыхъ дети въ особенности матерями не воспитывались въ известныхъ верованiяхъ.

— такое, при которомъ смерть не нарушаетъ его, и указанiе на то, какое должно быть направленiе этой жизни, т. е. какъ человекъ долженъ направлять свою свободную волю для приданiя своей жизни такого вневременнаго значенiя, не исчезающаго со смертью, — указанiе, что добро и что зло. Усвоенiе известныхъ верованiй также естественно, неизбежно даже, какъ увлеченiе желанiями и страстями. Точно также, какъ желанiя и страсти, не дожидаясь нашего выбора, втягиваютъ и влекутъ за собою, точно также, не дожидаясь нашего выбора, известное объясненiе смысла нашей жизни, — такого, который не разрушается смертью, — передается намъ вместе съ нашимъ ростомъ и воспитанiемъ.[244] Объясненiе это называютъ верой, именно по тому, что оно передается отъ однаго поколенiя къ другому въ детскомъ, юношескомъ возрасте — на веру. Оно не доказывается, не объясняется, потому что ребенку нельзя доказывать и объяснять, а передается, какъ истина — плодъ несомненнаго знанiя, имеющаго[245] сверхъестественное происхожденiе. <И оно не можетъ не быть передаваемо, потому что безъ него нельзя воспитывать ребенка.

(Когда объясненiе это не дается, какъ несомненное знанiе, имеющее сверхъестественное происхожденiе, то оно доказывается и объясняется, и тогда оно становится наукой — философiей.) Но такъ какъ ребенку и юноше нельзя передать философскаго ученiя, не насилуя его, ибо по нетвердости своего ума и дiалектики онъ, не будучи въ силахъ отрицать, приметъ всякое [ученiе], то философiя никогда не могла быть передаваема и не передавалась растущимъ поколенiямъ, а всегда передавалась вера.>

Везде, всегда, сколько я виделъ и понималъ въ моей 50-летней жизни, сколько я могъ понять въ изученiи жизни далеко живущихъ отъ меня и прежде жившихъ, я виделъ, что люди не могутъ жить и не живутъ вне этихъ двухъ путей жизни.

Всегда и везде также неизбежны желанiя и страсти человека, какъ и передача ему известныхъ верованiй, объясняющихъ для него <вечный> невременный смыслъ жизни.

Одинаково невозможенъ и непонятенъ представляется человекъ, не имеющiй страстей и желанiй, какъ и человекъ, не имеющiй верованiй, объясняющихъ для него смыслъ жизни и уничтожающiй смерть.

всякаго объясненiя смысла жизни, не уничтожаемаго смертью, могутъ казаться намъ исключенiями только по тому, что мы по отношенiю дикихъ, слишкомъ мало зная и языкъ и воззренiя дикихъ, не умеемъ для себя выразить ихъ верованiй, по отношенiю же отрицающихъ веру въ нашемъ обществе изъ за отрицанiя внешнихъ формъ, не замечаемъ техъ верованiй, который они кладутъ въ основу своих объясненiй смысла жизни. —

Всякiй дикiй считаетъ или не считаетъ хорошимъ и дурнымъ что нибудь, кроме удовлетворенiя своихъ страстей. Если нетъ, если онъ не знаетъ различiя хорошаго и дурнаго, кроме въ своихъ телесныхъ вкусахъ, то онъ не человекъ; если же онъ считаетъ по мимо и противно своимъ страстямъ одно — хорошимъ, другое — дурнымъ, — хотя бы убiйство своего врага онъ считалъ хорошимъ, — у него есть верованiя, которыя даютъ вечный смыслъ его жизни, и, какъ онъ получилъ ихъ отъ предковъ, такъ и передаетъ своимъ потомкамъ. Если мыслящiй человекъ, мысленно отвергающiй всякiя верованiя, знаетъ различiе между добромъ и зломъ,[246] <то> знанiе этаго различiя есть верованiе.

Пускай онъ думаетъ, что онъ отвергъ всякую веру, что одинъ разсудокъ открылъ ему это, <хотя и легко бы убедиться, что разумомъ можетъ быть доказано, что причина и что следствiе, но то, что добро и что зло, не можетъ быть доказано разумомъ,> но все таки, полагая, что человекъ, жертвуя своими стремленiями и поборая страсти въ пользу общаго блага, делаетъ хорошо, онъ <только> веруетъ въ то, что стремленiе къ общему благу есть то, что даетъ его жизни такой смыслъ, который не уничтожается смертью. И принявъ невольно это верованiе отъ другихъ, онъ также невольно передаетъ его своимъ детямъ.

Везде и всегда, куда ни посмотришь, — борьба, несмотря на угрожающую смерть, — [борьба] между слепымъ стремленiемъ къ удовлетворенiю страстей, вложенныхъ въ человека,[247] между похотью съ требованiемъ закона добра, попирающаго смерть и дающаго смыслъ человеческой жизни,[248] безконечно различно выражаемаго въ верованiяхъ. Въ этой борьбе всегда и везде выражается жизнь и человека и народовъ.

<Бываютъ въ жизни отдельныхъ людей времена, когда [человекъ][249] отдается однимъ страстямъ и забываетъ смерть, бываетъ, что онъ вспоминаетъ ее и не находитъ объясненiя жизни, верованiй, или находитъ такiя, которыя более не удовлетворяютъ его и ищетъ новыя и находитъ ихъ или смиряясь возвращается къ прежнимъ. Бываетъ, что онъ борется всю жизнь, то отдаваясь страстямъ, то вере.

вопросъ составляетъ эта борьба между страстями и верой въ добро.

Въ отдельномъ человеке борьба этихъ двухъ началъ производитъ безчисленныя положенiя, въ которыя онъ становится, точно тоже и въ народахъ.

Но въ народахъ въ продолженiе известнаго времени, какъ во всехъ явленiяхъ, переносимыхъ отъ частнаго къ общему, различiя положенiй этихъ, безконечно видоизменяющiяся въ отдельныхъ лицахъ, упрощаются и получаютъ известную правильность и законченность.

Такъ въ последнiя два столетiя жизни русскаго народа при безконечно разнообразныхъ положенiяхъ отдельныхъ лицъ къ вопросу о вере, во всемъ народе за это время ясно выразилось одно продолжительное и определенно ясное движенiе.>

И объ этой борьбе между похотью и совестью отдельныхъ лицъ и всего русскаго народа я хочу написать то, что я знаю.[250]

————

Судить людей я не буду. Я буду описывать только[251] борьбу между похотью и совестью какъ частныхъ лицъ, такъ и лицъ государственныхъ, которыхъ мне необходимо описывать для того, чтобы составить более полную картину жизни всего народа, но для того, чтобы описывать ихъ действiя, выражающiяся въ этой борьбе, я долженъ устранить сужденiя уже готовыя о большинстве государственныхъ лицъ. —

И для того, чтобы описанiе этихъ лицъ не представилось ложнымъ, одностороннимъ, мне необходимо устранять[252] <почти> всегда ошибочныя сужденiя, составившiяся о государственныхъ лицахъ, которыхъ мне придется описывать. Я не желаю опровергать сужденiя, составившагося о нихъ, если оно хорошее, не желаю доказывать противное, но желаю только указать на причины, вызывающiя къ составленiю преждевременныхъ необдуманныхъ сужденiй о лицахъ государственныхъ, облеченныхъ властью, желаю только, чтобы люди воздержались отъ[253] составленiя сужденiя о нихъ, желаю, такъ сказать, чтобы та бумага, на которой мне придется писать, была бы белая, чтобы на томъ месте, на которомъ мне придется писать портреты историческихъ лицъ, не было бы впередъ уже положено[254] определенныхъ красокъ. Если бы я не попытался устранить этихъ впередъ составленных сужденiй, мне бы пришлось, составляя свое описанiе лицъ только по отношенiю той борьбы, о которой я говорилъ, — между похотью и совестью, спорить, отрицать или утверждать противное тому, что утверждается описывавшими уже техъ же лицъ;[255] — пришлось бы судить ихъ, на что я считаю себя не имеющимъ право. Я прошу только моихъ читателей откинуть на время те сужденiя, которыя составились у нихъ о лицахъ, и, вместе со мной, воздерживаясь отъ сужденiя о нихъ, следить за ними въ ихъ борьбе между похотью и совестью, въ которой они намъ представляются. —

Причины, побуждающiя насъ составлять преждевременныя и всегда ложныя сужденiя объ историческихъ деятеляхъ, троякiя, и все ведутъ къ одной и той же цели, къ преувеличенному и ложному значенiю, придаваемому нами этимъ лицамъ.[256]

1-я причина есть присущее человеку, въ особенности первобытному, свойство приписывать значенiе и даже достоинство силе и власти. Человекъ имеетъ власть. Онъ можетъ жечь, убивать, лишать свободы и имущества, и первобытный человекъ естественно делаетъ разсужденiе: если онъ имеетъ власть, то онъ[257] имеетъ особенное значенiе, силу, достоинство, чтобы прiобрести эту власть.

легко впадаетъ въ это заблужденiе, какъ только способъ прiобретенiя власти хотя несколько скрытъ отъ глазъ наблюдателя, когда власть прiобретается не однимъ, двумя, тремя очевидно случайными событiями, но когда случайностей этихъ много, и условiя более усложняются. —

Въ возвышенiи Мазарини,[258] Потемкина еще видятъ случайность и не приписываютъ его возвышенiе одному достоинству, но успехъ Бисмарка,[259] Наполеона III ужъ объясняются достоинствомъ.

Указывая на это, я не хочу сказать, что прiобретенiе власти всегда исключаетъ достоинство, но я только прошу о томъ, чтобы не попадать въ обычную ошибку сужденiя. —

— Человекъ властвуетъ надъ другими, стало быть онъ имеетъ что то особенное, давшее ему власть. И это особенное есть его достоинство — сила характера, умъ, генiальность, высота душевная и т. д. Я прошу помнить только то, что власть есть таинственнейшее изъ таинственныхъ явленiй, о которой сказано, поэтому, что она отъ Бога. И что обладанiе властью есть одно явленiе, а достоинство — другое и что одно вовсе не вытекаетъ изъ другаго и не имеетъ даже ничего, связующаго ихъ. Люди съ огромными достоинствами теряютъ власть, люди безъ достоинства прiобретаютъ и удерживаютъ ее, и на оборотъ. Я прошу только о томъ, чтобы наблюдать оба явленiя отдельно. Человекъ имеетъ власть — хорошо. Теперь, независимо отъ власти, посмотримъ, имеетъ ли онъ достоинство. Я только прошу помнить, что не все то золото, что блеститъ.

Эта причина — ошибка логическая.

— психологическая. Люди, находящiеся около человека, имеющаго власть, и разделяющiе ея выгоды, суть те самые, черезъ которыхъ однихъ переходятъ въ массы и въ потомство сведенiя о владыке. Люди эти должны складывать все черное и выставлять одно белое, вопервыхъ для того, чтобъ оправдать передъ самимъ собой те выгоды, которыми они пользуются, во 2-хъ, для того, чтобы оправдать свое подчиненiе и униженiе. Эти то люди передаютъ сведенiя и пишутъ исторiю.

3-я причина — всегда ложнаго и преувеличенно похвальнаго сужденiя о владыкахъ состоитъ въ томъ, что сами люди, облеченные властью, въ особенности, если они тщеславны, какъ Людовикъ XIV, Наполеонъ, Петръ, Екатерина, и при продолжительныхъ царствованiяхъ, сами пишутъ свою исторiю или подготавливаютъ для нея матерьялы, старательно устраняя все невыгодное и разглашая очень часто ложное въ свою пользу. Чему очевидно содействуютъ, пересаливая въ своемъ усердiи, ихъ льстецы. Какъ ни старается потомъ историческая критика разобрать истину, она не можетъ этаго сделать, ибо очень часто оставшiеся матерьялы для исторiи все прошли черезъ руки владыкъ или ихъ льстецовъ. При Петре не велено было давать бумаги и чернилъ монахамъ.

4-ю причину ложнаго восхваляющаго сужденiя о достоинствахъ владыкъ я назову причиной дiалектической. Пишутъ о владыкахъ люди науки исторической. Мнимая наука эта имеетъ своимъ предметомъ изследованiе жизни народовъ и государствъ, и потому мерило достоинства, прилагаемое историками къ деятельности правителей, есть совсемъ не то, которое прилагается всеми людьми ко всемъ людямъ, т. е. мерило борьбы между похотью и совестью, но совсемъ другое, мерило большаго или меньшаго содействiя известнымъ государственнымъ или народнымъ целямъ, которыя предположилъ себе историкъ. Не говоря уже о томъ хаосе мненiй, который существуетъ въ сужденiяхъ историковъ о задачахъ исторiи и томъ мериле, которое должно прикладываться къ изследованiю историческихъ явленiй, т. е., что должно считаться дурнымъ, что хорошимъ, несомненно уже то, что мерило историческое не можетъ совпадать съ мериломъ человеческимъ, что то, что хорошо <и полезно> для процветанiя Германскаго народа, не можетъ быть хорошо для Франц[узовъ] и т. п.

уже односторонне подготовленнымъ матерьяломъ, о которомъ говорено, делаютъ тутъ еще[260] иногда невольную, иногда вольную ошибку, желая слить достоинство государственнаго народнаго деятеля съ достоинствомъ обще человеческимъ, и для выраженiя этаго незаконнаго слiянiя употребляются известныя слова, скрывающiя обманъ. Слова эти: гражданская добродетель, святая любовь къ отечеству и самое употребительное: величiе.

Какъ въ первомъ случае, ошибки логической, где делается ложный выводъ о томъ, что, если есть власть, то и есть достоинство, я не отрицаю возможность достоинства при власти, но прошу различать, такъ и въ этихъ последующихъ случаяхъ ошибокъ я ничего не отрицаю, но прошу различать. Я прошу помнить то, что, если для приближенныхъ Наполеона III[261] его правительство было благодетельно, и для нихъ онъ представлялся исполненнымъ добра, то это не доказываетъ, чтобы онъ имелъ достоинства, но, не признавая и не отрицая его достоинствъ, на этомъ основанiи мы должны смотреть на него только съ обще человеческой точки зренiя — борьбы похоти и совести.

Точно также я прошу помнить, что восхваленiе историками не отрицаетъ и не доказываетъ его.

По отношенiю же къ историкамъ, сливающимъ въ одно достоинство деятеля государственнаго съ человекомъ, надо быть темъ более осторожнымъ, что деятельность государственная по существу своему большей частью противуположна требованiямъ совести. И по тому, не отрицая заслугъ деятеля, какъ государственнаго слуги,[262] надо твердо помнить, что достоинство, какъ человека, всегда совершенно независимо отъ него. Я настаиваю на этомъ особенно по тому, что восхваленiе человека низкаго, какъ человека, и рядомъ ошибокъ мысли и ложной дiалектики возставленiе такого лица на место идеала и обращика добра, не говоря о вредномъ влiянiи на общество, есть самое непростительное святотатство.

И такъ, совершенно отрешившись отъ техъ, вследствiе ряда заблужденiй, ложныхъ представленiй[263] объ историческихъ деятеляхъ, я буду съ помощью Божьею описывать ихъ, когда они будутъ встречаться въ моемъ разсказе такъ, какъ будто о нихъ не существуетъ никакого сужденiя, только следя въ нихъ за ихъ борьбой между похотью и совестью. 

№ 29.

Предисловiе. —

Страхъ смерти отбиваетъ охоту жизни. Одно спасенiе — или забыть смерть или найти въ жизни смыслъ, не уничтожаемый смертью.

Забыть смерть можно, отдаваясь страстямъ, возбуждая ихъ. Смыслъ жизни, не уничтожаемый смертью — вера и подчиненiе ея ученiю своей жизни. Въ борьбе между этими двумя направленiями воли — весь смыслъ и интересъ какъ всякой частной жизни, такъ и жизни народовъ.

————

Въ числе этихъ лицъ будутъ лица историческiе, правительственные, Цари, управители. Цари и правители представятся иначе, чемъ они представляются историками.

Различiе произошло отъ многихъ причинъ. Историки подчиняются обману, подготавливаемому правителями, власть всегда восхволяема, но главная причина: это то, что историки, смыслъ жизни, не уничтожаемый смертью, видятъ въ государственномъ усиленiи, обособленiи.[265] Но это неверно для христiанскаго мiра. Это остатокъ Римскаго варварства. Обособленiе государственное не дастъ смыслу жизни. Напротивъ.

————

I часть. I Глава.

Онисимъ Марковъ жилъ одинъ съ старухой матерью и еще не старой женой, отъ которой до сихъ поръ у него все рожались девочки.

Онисимъ былъ второй сынъ у отца, a всехъ было трое. Старшаго въ первый наборъ отдали въ солдаты. Отецъ умеръ и скоро после смерти отца меньшой братъ бежалъ, и Онисимъ остался одинъ съ женой и матерью. Онисимъ былъ мужикъ черный и грубый, и голосъ и обхожденье у него были грубые. Ростомъ онъ былъ большой, широкоплечiй, волоса были кудрявые, всегда лохматые, и борода небольшая, такая кудрявая, что ее пальцами разобрать нельзя было. Брови у него всегда бывали нахмурены, и носъ большой, съ горбомъ. Во хмелю онъ былъ еще сумрачнее и сердитее, и пьянаго его все боялись. Говорить онъ много не любилъ и всегда бывалъ за работой. И редко кто противъ него могъ сработать. Старуха Кириловна, мать Онисимова,[266] еще работала и помогала ему, а жена Марфа была баба и работящая и умная. Но несмотря на это, какъ разстроился ихъ домъ после смерти отца, такъ и не могъ подняться. Пословица говоритъ про одинокаго: что одна курушка въ поле сколько ни[267] чади, не миновать загаснуть, такъ и Онисимовъ домъ только курился. Но Онисимъ не давалъ ему загаснуть. Были они въ то время господскiе, Князя Вяземскаго, и платили на Князя оброкъ по 5 рублей съ дыма, по три осьмины ржи, две четверти овса, две подводы въ Москву, полбарана, 6 куръ, полсотни яицъ, 7 талекъ пряжи льняной и две пасконной. — Уже 8 летъ такъ бился Онисимъ, не давалъ загаснуть своей курушке, но и не могъ разжечь ее. Прокормится съ семьей, оденется, отбудетъ подводы господскiя и государевы, доставитъ оброкъ и только, только заткнетъ все дыры, а подняться уже не съ чемъ — ни изъ коровъ пустить другую на зиму, ни изъ лошадокъ прибавить къ двумъ, которыхъ онъ держалъ. То овинъ поставить на место сгоревшаго, то дворъ покрыть, то лошадь увели, то коровы пали, то хлебъ не родился. Только одно дело поправитъ, другое разладится, такъ что подняться все и не съ чемъ. Все ровно съ одинакимъ достаткомъ.

Жилъ Онисимъ одинъ уже 8 летъ. Была у него одна изба старая, сени и клеть плетневая съ <рундукомъ>,[268] дворишка крытый. Овинъ на задворкахъ, две лошади и стригунъ, коровенка, 5 овченокъ, две телеги, сани, соха, борона, да бабьи пожитки.

Въ прошломъ 22 году рожь вовсе не родилась, и кое какъ прокормились, где въ займы взялъ 5 осьминъ, где овсомъ, но скотину не продали. Въ нынешнемъ, 23-мъ году урожай былъ хорошъ, и озимое, и яровое, и сено родилось, такъ что Онисимъ надеялся долгъ отдать, прокормиться и пустить на зиму лишнiя две головы.

Только уборка въ нынешнемъ году задержалась. Спожинками пошли дожди, и хлебъ отбился отъ рукъ. Съ Успенья опять стало ведро. Въ то время, какъ родился у него сынъ, Онисимъ доваживалъ последнiе снопы съ поля. —

ворота, и Онисимъ[269] тотчасъ пошелъ съ бабой мазать и запрягать обе телеги. Запряжомши, онъ вошелъ въ избу, закусилъ, взялъ кафтанъ и выдвинулъ лошадей на улицу. Марфа, ходившая къ соседке за[270] солью, забежала въ избу одеться и приказавъ матушке свекрови девчонокъ и надевая на ходу кафтанъ,[271] выбежала изъ сеней, подошла къ телеге и вскинула въ ящикъ веревку. Увидавъ ее, Онисимъ тронулъ передовую чалую кобылу. Марфа, хоть и кругла уже была, но живо ухватившись за грядку и подпрыгивая одной ногой по дороге, пока приладилась другой стать на чеку, вскочила, взвалилась въ новую лубкомъ обтянутую заднюю телегу и взялась за вилы. Но, только что отъехали, Марфа закричала:

— Митюха! Постой. Вилы забыли.

— На дворе, въ саняхъ! — крикнулъ мужъ.

<Баба> сбегала <и> принесла вилы, и они поехали рысью. <И они выехали за околицу.> Но какъ ни рано они выехали — еще солнушко не выходило изъ за Барсуковъ,[272] — а ужъ за околицей на встречу имъ попался дядя Нефедъ съ сыномъ на четверомъ.

— Не сыра? Дядя Нефедъ! — крикнулъ Онисимъ.

— Сверху росно,[273] а суха, не, ладна, — отвечалъ Нефедъ, хворостиной отгоняя близко набежавшую на него лошадь Марфы.

Заворотивъ съ дороги на свою пашню, Онисимъ выскочилъ изъ телеги, завернулъ за оглоблю подласаго мерина и, поддвинувъ чалую къ самымъ крестцамъ, перевернулъ, ощупалъ снопъ и — господи благослови — скидалъ верхнiе снопа, которые были сыры, и сталъ укладывать сплющившiеся отъ дождя снопы волотью внутрь, гузомъ наружу, — тяжелые снопы. Марфа подтаскивала изъ другаго крестца знакомые ей, ею нажатые, ею навязанные снопы. Какъ только ящикъ былъ полонъ, Онисимъ влезъ на телегу, и Марфа, доставь <вилы изъ задней телеги>, подтаскивала ловко снопъ за снопомъ, подкидывала ему такъ скоро, что онъ не успевалъ съ ними разбираться.

— Будетъ чтоли?

— На ужъ, всю забирай.

И Марфа, взявъ вилы изъ другой телеги, всадила ихъ подъ свясла, дала последнiе 6 сноповъ, подлезла подъ ось, достала веревку и перекинула. Увязавъ возъ, Онисимъ спрыгнулъ, завернулъ Чалую и подвелъ подласаго къ другой копне.

— Кидай чтоль? — крикнулъ мужъ. — Аль умираешь.

— Держи, — крикнула баба, вдругъ тряхнувъ головой, чтобы поправить кичку и докидала последнiе снопы.

Опять они увязали и другой возъ и вывели лошадей по неровной пашне на прибитую, усыпанную зернами дорогу. Солнце уже взошло и со всехъ сторонъ мужики, которые накладывали, которые выезжали, которые уже увозили снопы. Выехавъ на дорогу, они попали въ[274] обозъ. Впереди ехали Макарычева возы, сзади рысью догналъ ихъ Савоска. —

Савоська разсказывалъ двумъ шедшимъ съ нимъ мужикамъ, какъ вчерась прiезжалъ на барскiй дворъ воеводскiй писарь описывать. Дмитрiй подошелъ къ нимъ, послушалъ, но, заметивъ, что подласый щипетъ изъ воза, онъ большими шагами пошелъ мимо воза, поднялъ выбившiеся колосья, глянулъ искоса на Марфу изъ подъ черныхъ насупленныхъ бровей. Она была красна и потна, какъ будто въ самую жару и шла неровно.

— Полезай на возъ чтоль? — сказалъ Онисимъ.

Марфа, не отвечая, взялась за снопы.

— Эй, Митюха, останови мерина то, бабу посадить.

— Тпруу. — И почти на ходу Онисимъ подсунулъ перебиравшую по веревке руками бабу и, когда она скрылась отъ него вверху, пошелъ къ передней лошади.

— Вишь бабу то жалеешь, — крикнулъ Митюха.

— Нельзя же.

Когда они своротили съ слободы проулкомъ на гумно и подъехали къ одному конченному круглому овсяному, другому ржаному и 3-му начатому одонью, Марфе отлегло, она встала на возу,[275] развязала и, принявъ вилы, стала скидывать мужу на одонье. Когда она скинула последнiй снопъ, высоко держа его надъ головой и осыпая свое потное лицо зернами, гремевшими, какъ дождь, по новому лубку телеги, <она почувствовала,[276] что мочи ея нетъ больше> и упала въ телегу, какъ только лошадь двинулась. Девчонка старшая вышла на гумно и вынесла кувшинчикъ квасу. Онисимъ напился и передалъ жене. Марфа смочила свои пересмяклыя губы и[277] напилась и опять взялась за работу. Она отогнала лошадь, дергавшую колосья изъ одонья и закрутила ее и хотела взяться за другую, но опять дернулась и охнула.

— Я до двора пойду, Митя.[278] Не можется мне.

— Э! Дуй тебя горой! Поди, да Матушку пошли, — сказалъ <Онисимъ>, — докидать надо.

И Марфа побрела по тропинке черезъ гумно ко двору.[279]

— Поди, матушку посылай и Машку[280] возьми, — сказала Марфа девчонке и села на лавку противъ печки. —

Когда старуха пришла, Марфе опять полегчило, и она хотела опять идти на гумно. — Но свекровь не велела ей.

— Ты хоть хлебушки вынь, а ужъ видно я съезжу. А коли что, ты за Сидоровной Машку пошли.

Во вторую поездку Онисимъ взялъ съ собой мать.

— Самая пора нужная, а она рожать! Такое мое счастье. —

— А ты, Онисимушка, не греши, — сказала мать. Все отъ Бога. А ты какъ думаешь? Ведь и ей не легко. Значитъ Богу они нужны, коли родятся. —

— На кой ихъ лядъ. Девокъ то.

— A грехъ! Разве она виновата. Такъ Богъ даетъ. Другой и съ ребятами мучается, а другой <отъ девокъ[?]>. Вотъ Петра зятя принялъ, лучше сына почитаетъ, такъ то. —

— Думали сыра, а она такъ провяла, <что какъ сткло>. Только теперь не упустить, — сказалъ Онисимъ про рожь.

Съ старухой накладывать дело шло не такъ споро, какъ съ Марфой. И они до обеда провозились съ другой поездкой.

Когда они съ матерью вернулись съ возомъ изъ другой поездки, Дунька выбежала имъ навстречу.

— Бабушка, поди къ мамушки. Она умираетъ. Я за Сидоровной бегала, да она въ Пашутина ушла.

Старуха слезла на улице и пошла въ избу, а Онисимъ одинъ повелъ воза на гумно.

— Где жъ бабы то? — крикнулъ ему соседъ, вывершивавшiй свое одонье.

— Недосугъ! — отвечалъ Дмитрiй. — Ему хорошо, какъ самъ шестъ, а одному и одонья не скласть. Небось не придетъ подсобить.

— Эй, Максимъ, поди дяде Онисима поскидай воза то, — какъ бы отвечая на его мысли, сказалъ соседъ сыну. — Ничего. Обедать то еще рано, а мы всю привезли. —

— Ну спаси тебя Богъ, — сказалъ Онисимъ и сталъ развязывать возъ.

— Что кумъ? Али опять крестить?

— Да <должно>, видно, что такъ.

— То то пословица: всемъ бы молодецъ, да девичей отецъ. —

Дмитрiй нахмурился и не отвечая, стоя на возу, заваливалъ снопами Максимку такъ, что онъ не успевалъ разбираться.

————

Оставшись одна, Марфа достала хлебы, но вдвинуть назадъ кочаргу не могла. Она даже не могла подойти къ окну, чтобы позвать девочку, она легла и более не вставала, пока у ней не родился ребенокъ. На нее нашелъ было страхъ, но, помолившись на образа, она успокоилась. «Быть живой — буду жива и безъ бабки». — Когда боли отпустили ее, и ребеночекъ закричалъ, она взяла его, осмотрела и, увидавъ, что мальчикъ, еще разъ помолилась Богу и хотела вставать, но ослабела и, застонавъ упала на спину.

— Матушка — свекровушка, жалосливая сударушка, приди, помоги мне горькой. Чтобы не пропало мое дитятко, подъ сердцемъ ношеное, у Бога моленое.

Только что она стала завывать, какъ услыхала[281] шаги, и свекровь, запыхавшись, приговаривая, вошла въ избу. Девчонка хотела прошмыгнуть въ отворенную дверь, но бабушка тукнула ее по голове и прогнала.

— Дитятко ты мое, болезная ты моя касатушка. О-охъ, милая моя. —

Увидавъ, что Богъ простилъ уже ее, старуха взялась за дело, повила ребенка, снесла на лавку, послала соломки, вымыла и потомъ убрала дрожавшую всемъ теломъ невестку и свела ее въ клеть и тамъ положила на полу, подстлавъ ей шубу.

— Ты, матушка, пошли Митрiя то за попомъ. Еще нынче окрестить можно, — сказала родильница, — ей хотелось окрестить и хотелось больше всего, чтобы мужъ узналъ, что мальчикъ. Старуха послушалась ее и, убравъ невестку и отдавъ ей спеленутаго ребеночка, пошла на гумно. Дмитрiй, вывершивъ одонье, обивалъ его гребломъ.

— Ну, Митюха, молись Богу, — сказала старуха.

— Аль малаго родила?

— Молись Богу, говорю, да ступай за попомъ. Сынишку родила.[282]

— Вре? — сказалъ Дмитрiй, но сказавъ это, перекрестился. — Вишь ты! Ну не чаялъ, — сказалъ онъ, улыбаясь. И живо отпрегъ лошадей и повелъ ихъ, чтобы пустить на выгонъ.

— Что жъ, аль плохъ?

— Все лучше, Митюха, окрестить. Да и попъ то, сказывали <бабы>, у Баскачихи. Еще солнышко[283] высоко.[284]

— Ишь ты! Не чаялъ, — все твердилъ про себя Дмитрiй, покачивая [головой и] не переставая ухмыляться. Чтожъ, матушка, хорошъ малый то?

— Хорошъ! въ чемъ душа держится, — отвечала <умная> старуха. И хорошiе мрутъ и плохiе живутъ. Какъ Богъ дастъ да матушка владычица. Въ христiанскую веру привести надо, а тамъ что Богъ дастъ. Ты девокъ то вотъ избываешь, а они живутъ, а малаго то и радъ бы оживить, да какъ Господь Богъ не захочетъ, ничего не сделаешь. То то ты не греши, Митюха. Чтоже ты лошадь то выдвинулъ бы къ воротамъ.

— Дай срокъ, матушка, пообедать. Тоже намотался, есть хочется.

Хоть и понялъ Дмитрiй умныя слова матери, не велевшей ему загадывать, но онъ не могъ удержаться отъ радости и все шелъ, ухмылялся. И, остановившись въ сеняхъ противъ клети, откуда онъ слышалъ пискъ ребеночка, онъ окликнулъ жену.

— Марфа! A Марфа! Малый что ль? —

— Сыночекъ, Митюха. Сыночка Богъ далъ, — отвечалъ ему жалостный, тихiй голосъ Марфы.

— Ишь ты! Не чаялъ. За попомъ еду. Дай пообедаю только, брюхо подвело, — и онъ прошелъ въ избу.

Мать хлопотала наскоро собрать ему пообедать. Въ избе было все не прибрано еще.

Мать подала сыну щей свекольныхъ, забеленныхъ молокомъ. Онъ поелъ, подозвалъ Дуньку и, лаская, покормилъ ее. И, вылезши изъ за стола и помолившись Богу,[285] переобулся, наделъ новый кафтанъ, подпоясался, взялъ новую шляпу и вышелъ собираться. Наложивъ соломки въ ящикъ телеги и застеливъ веретями, онъ пошелъ на гумно къ дяде Нефеду.

— Я къ тебе, кумъ. Приведи сына въ Христiанскую веру. —

— Когда же крестить?

— Да вотъ къ куме зайду, да и за попомъ. Нынче, коль поедетъ.

— Чтожъ; ладно.

— Спаси тебя Христосъ, — отвечалъ онъ поклонившись, и пошелъ къ куме. —

№ 30.

<слободе> Иванъ Онисимовъ, самое Вяземское и все его обыватели перешли къ другимъ помещикамъ. — Въ Вяземскомъ узнали про это уже зимою, а перешли они отъ прежняго помещика Вяземскаго къ новымъ еще осенью, немного после того, какъ родился Иванъ Онисимовъ. Одна половина, горная, перешла къ Горчаковой къ Троицкой Баскачихе, а другая, заречинская, къ немцу Брантову, такъ что Иванъ Онисимовъ родился ужъ не Вяземскому, а новому барину Бранту. Решилось это дело — кому достаться после Вяземскаго именью въ Петербурге въ 1723 году <3-го Сентября въ день мученника Онисима>. Одну половину именья этаго выпросила себе у Царя Петра Алексеевича Княгиня Настасья Федоровна Горчакова, урожденная Баскакова, отъ чего и звали ее Баскачихой. Она чуть не выпросила всего, и Царь ужъ было далъ ей, да Императрица другую половину попросила для своего служителя Монсова. А Монсовъ подарилъ своему повару Бранту.

Баскачиха уже 25 летъ вдовела, и были у нея два сына: старшiй Романъ и Иванъ меньшой. Мужа ея именье было въ Каширскомъ и въ Московскомъ уезде, ея же собственное именье было въ Чернскомъ, Новосильскомъ и Мценскомъ уездахъ. И жила она съ меньшимъ сыномъ Иваномъ въ Мценскомъ именьи селе Троицкомъ. Старшаго Романа она съ молоду отдала дяде Прову Федоровичу Баскакову; и дядя выучилъ его грамоте и арифметики и отдалъ въ службу, меньшаго же Иванушку мать не отпускала отъ себя и до 26 летъ, где откупала, a где силомъ отбивала отъ службы. Въ прошломъ, 22-мъ году поссорилась она съ Вяземскимъ Мценскимъ воеводой, и Вяземской забралъ ея сына и представилъ въ Москву; а изъ[286] Москвы его свезли съ другими недорослями, отлынивавшими отъ службы, въ Петербургъ и посадили въ тюрьму.

Баскачиха[287] послала письма брату,[288] Апраксину, приходившемуся ей роднымъ, чтобъ выручать сына, да ничего не могла сделать и сама поехала къ Царю въ Москву, не застала Царя и поехала въ Петербургъ. Но въ хлопотахъ о сыне, она не забыла и выместить Вяземскому за его услугу. Съ своимъ любезнымъ поповичемъ, подъячимъ Скрынинымъ, она написала на него доносъ, вывела на светъ такiя дела Вяземскаго, что запутала его въ деле, которое велось тогда объ оберъ-фискале Нестерове, а какъ только Вяземской попалъ <подъ судъ>, то уже ему целымъ нельзя было оттуда выбраться. Какъ въ шестерню подоломъ попалъ. Вяземскаго вызвали въ Петербургъ и посадили въ тюрьму, да не въ крепость, где сиделъ Иванъ Горчаковъ, а въ Преображенскiй приказъ.[289]

Баскачиха выехала изъ дома въ Іюле, пробыла въ Москве неделю и 3-го Сентября выехала въ Петербургъ. Баскачиха ехала сама 12-я на 4 повозкахъ, въ которыхъ были впряжены 14 лошадей. Спереди шолъ[290] рыдванъ крытый въ 6 лошадей. Въ рыдване сидела она съ воспитанницей Ольгой (такъ звали ея 20 летнюю дочь, прижитую ею после брака отъ Скрынина), Савишна, ея девка старшая и девки. На запяткахъ стояли Алешка и Митька. Въ повозке сзади ехалъ Скрынинъ съ[291] Кириломъ, сзади ехали еще три девки тройкой, и на последней паре ехалъ поваръ съ стряпкой блинницей Агафьей. Кроме этихъ людей ехалъ <верховой казачекъ для посылокъ>. Съ Краснаго Кабачка Баскачиха послала впередъ Скрынина къ Апраксину сказать, что она едетъ. Скрынинъ вернулся и сказалъ, что велено въезжать прямо на дворъ, что Графа дома нетъ, но что Графиня велела въезжать.[292] Выехавъ утромъ после завтрака изъ Краснаго Кабачка, въ 11-мъ часу утра весь поездъ Баскачинской въехалъ въ Ямскую и по указанiямъ Скрынина, поехавшаго впередъ, выехалъ на новый прошпектъ. Баскачиха[293] въ это утро встала рано и сама вышла на дворъ и при cебе велела обчистить лошадей, вымыть колеса и всемъ людямъ надеть новое платье. Сама она оделась въ новое платье немецкое и на голову повязала шолковый красный платокъ. Рыдванъ хоть и пообтерся дорогой и потрескался, былъ хорошо деланный дома, колеса кованныя новыя, лошади, хоть и прошли дорогу большую, были хороши. Вещи уложи[ли], чище все прибрали и въ параде въехали въ Петербургъ. Княгиня Баскачиха не хотела ударить въ грязь лицомъ и въезжала, какъ надо быть Княгине. — Но на самомъ Новомъ прешпекте, такъ назвалъ широкую улицу Скрынинъ, случилась беда. Верховой солдатъ въ синемъ кафтане и красн..... налетелъ на переднюю повозку.

— Сворачивай, не велено! — кричалъ онъ.

И [1 неразобр.] 

№ 31.

156 летъ тому назадъ въ Царствованiе Петра I у крестьянина села Вяземскаго Чернскаго уезда родился ребенокъ — мальчикъ. — Мальчикъ этотъ родился 3-го Сентября после обеда въ то время, какъ никого не было дома. Хозяинъ и отецъ Онисимъ Петровъ былъ въ поле, доваживалъ последнюю рожь съ своей матушкой Кириловной, а въ доме оставались только две девочки — одна 7, а другая — 3 летъ и брюхатая Марфа. Она хотела ехать съ хозяиномъ за снопами, да свекровь не велела ей, а приказала выбрать последнюю конаплю. —

Набравъ 9 снопочковъ, перевязавъ и сложивъ ихъ, Марфа хотела еще брать, но только хотела согнуться, какъ почуяла, что ей нынче ужъ больше не работать. Девчонки ея обе были съ нею, старшая тоже помогала, дергала замашки, а маленькая сидела на меже и забавлялась съ гороховой плетью.

— Дунька! А Дунька! — крикнула мать на старшую девочку, стараясь безъ стона выговорить слово, — возьми Машку на руки, <да> снеси въ избу, а сама беги телятъ загони.

Пока Дунька убиралась съ Машкой и ея стручьями, Марфа зашла въ середину конапель, туда, где она знала была лежка (Скотина еще съ весны тамъ лежала.) и, съ трудомъ, пригнувшись, стала разгребать руками рыхлую, теплую и сырую[294] отъ ночнаго дождя землю. Оправивъ лунку, она стала рожать, съ трудомъ удерживая стоны, чтобъ не слыхали соседки бабы, также бравшiя конопли на соседнемъ загоне. —

Марфа мучалась недолго. Еще Дунька не прибежала назадъ съ улицы, какъ уже въ лунке лежалъ ребеночекъ и Марфа крестилась на востокъ, благодаря Бога за то, что онъ скоро простилъ ее.

— Матушка пресвятая <Пятница,> Батюшка ты мой Господи, Угоднички Божiи, батюшки. Спаси помилуй, спаси помилуй, спаси помилуй! — проговорила она, радуясь за себя и за ребеночка, который копошился въ лунке и кричалъ. Присевъ надъ ребенкомъ, Марфа разсмотрела его и, увидавъ, что мальчикъ, еще разъ привстала и еще перекрестилась. Потомъ она села тутъ же на землю, засучила узкiе рукава рубашки до локтя, достала рукою конопельку, смяла ее между ногтей, отбила кострику, ссучила, послюнявила ниченку и, какъ она много разъ видала, перевязала пупочекъ[295] разъ и два, затянула и, проговоривъ «господи благослови», откусила его пальца на два повыше и подняла ребеночка, огладивъ со спинки его приставшую черную землю. Она хотела ужъ нести его въ избу, но опять заломило[296] спину, она вспомнила о месте и, наступивъ на пуповину босой ногой, привставъ, потянулась и вывела место. Теперь уже она положила ребенка на занавеску, поднялась съ нимъ и босыми ногами закопала место въ лунку.

— Ну Господи благослови! — и она, раздвигая плечомъ зеленую сверху и желтую снизу конопель, тяжело висевшую полнымъ зерномъ, выбралась на тропинку и понесла свою прибыль черезъ дворъ въ избу. — Ребеночекъ кричалъ и соседка услыхала его, но теперь Марфа не боялась того, чтобы узнали люди, она радовалась. Когда она подошла къ двору, она оглянулась на солнце. Оно уже заходило за ракиту.

— Ну теперь свекровь не будетъ корить — мужика родила, — подумала Марфа, — и Онисимъ мой Федорычъ радъ будетъ.

Проходя сенями, Марфа подхватила одной рукой мальчика, а другой захватила соломки свежей молотьбы, которая была принесена для постели, и, отворивъ избу, вошла въ избу. Постеливъ соломки на лавку, Марфа положила на него сына, достала изъ чугуна воды, стростила ее съ холодной въ ведерке, и вымыла сына, потомъ достала изъ сундучка рубаху чистую и занавеску, и полотна стараго, завернувъ въ него мальчика съ ногами, села на[297] рундукъ передъ печью и стала кормить его. Покормивъ его, она заснула. Проснувшись, встала, приготовила ужинать и стала поджидать мужа и свекровь съ поля. —

Дунька помогала ей и Дунька же первая разсказала свекрови и мужу о томъ, что мамушка родила Павлушку другаго. —

№ 32.

Онисимъ <Бодровъ> родился въ 1721 году въ вотчине, бывшей до самаго этаго же 21 года Гагаринскою. Въ самый годъ его рожденiя права на эту вотчину перешли въ другiя руки. Дедъ Онисима въ самое это время былъ въ[298] Петербурге, куда его завезъ съ собой Прикащикъ Гагаринской, Платонъ Беркутъ.

№ 33.

1.

Съ техъ поръ, какъ онъ сталъ себя помнить, Онисимъ Ивановъ Бодровъ помнилъ себя въ доме и во второмъ съ края дворе отца своего Ивана Бодрова, <на краю большой деревни, сидевшей на большой дороге>. Прежде всего онъ выучился называть себя — просто Аниска, а потомъ выучился называться и всемъ полнымъ именемъ.

— Ну ка, Аниска. Чей ты, скажи? — спрашивалъ его, бывало, отецъ, сидя после обеда на лавке подъ святыми и притягивая его къ себе рукою. —

— Скажи, Анисушка. Не робей, светикъ, скажи бате, какъ тебя звать, — говорила бабушка, выучившая его этому.

И онъ помнилъ, что и отецъ, и бабушка, и мать, сбиравшая со[299] стола и останавливавшаяся при этомъ, смотрели на него ласково, одобрительно, и онъ делалъ большiя усилiя памяти и выговора, и вдругъ изъ него вырывался тонкiй голосокъ и, выпрямляя свою маленькую грудку и встряхивая волосами, онъ вскрикивалъ: Анисимъ Иванычъ Бодровъ.

— Ай молодецъ! — говорилъ отецъ, гладя его своей огромной рукой по голове. И только что отецъ выпускалъ его, онъ бежалъ къ бабушке, и бабушка тоже ласкала его и давала либо лепешки кусокъ, либо корку кашки.

Бабушка же выучила его молиться, прежде еще, чемъ онъ зналъ, какъ зовутъ отца и мать и место, въ которомъ онъ живетъ.

— когда на печке, когда на коннике, когда на полу въ холодной, — бабушка разглаживала ему волосы, становила его лицомъ къ[300] Богу и, показывая, какъ складывать крестъ тремя маленькими его пальчиками, она водила его рученкой не ко лбу, а почти къ маковке, къ правому плечу, левому, къ пупку, пригинала низко его голову къ пупку и заставляла повторять молитву «господи, Іисусе Христе, сыне божiй, помилуй насъ», а потомъ «Богородице дево, радуйся» и опять пригинала его голову, а потомъ ужъ мыла его лицо, застегивала воротъ, оправляла поясокъ, разбирала, когда былъ досугъ, разческой волосы и обувала и надевала шубенку и пускала на улицу. — Бога Аниска зналъ уже такъ давно, что не могъ вспомнить, когда онъ узналъ про него. Все приказанiя свои о томъ, что не надо было делать, бабушка подтверждала указанiемъ на Бога. «Смотри, Богъ не велитъ, светикъ». Когда онъ или хотелъ молока въ середу, или хотелъ побить братишку, — «Богъ накажетъ,[301] паршивецъ», — говаривала она, указывая рукой на переднiй уголъ и сама всегда съ ужасомъ и благоговенiемъ глядя на него. Бабушка такъ глядела на образа, какъ она ни на кого и ни на что другое не глядела и, понимая этотъ взглядъ, Аниска самъ смотрелъ на Икону и свечку всегда съ темъ же чувствомъ, которое онъ виделъ на лице бабушки. Бабушка была самое главное и близкое лицо во время перваго детства Аниски. Отецъ редко бывалъ дома, мать бывала чаще дома, но всегда она хлопотала то у печки, то ткала, то пряла, то съ ребятами и Аниска мало ее помнилъ. Ребята же все были меньше его. И только ужъ когда Аниска подросъ, онъ сталъ играть съ братишкой Прошкой. Аксютку девку и Родьку онъ качалъ и кормилъ иногда, когда приказывала матушка или бабушка.

Примечания